ДВА СЛОВА К ЧИТАТЕЛЮ

Я давно работаю в цирке, хотя не танцую на проволоке, не взлетаю с подкидной доски и не играю на пиле.

Я сочиняю клоунады, куплеты, феерии, сценарии аттракционов и пантомим, а однажды написал стихотворный комментарий укротителю тигров.

Когда коллеги дразнят за «репертуар для собачек», я даже не злюсь! Плохо ли, когда в годы войны выбегала на манеж шавка, истошно лаяла в микрофон, а потом клоун ее уносил, поясняя:

— На этом речь Геббельса окончена…

Сценку эту, или, по-цирковому говоря, «репризу», придумал, к сожалению, не я. Вспомнил же как образец циркового юмора.

Да и вообще цирк дает мне неизмеримо больше, чем я ему.

Это мир, где люди стоят на голове, медведи мчатся на мотоциклах, лошади танцуют вальс, а быт настолько эксцентричен, что и выдумывать ничего не надо, смотри да записывай, отложив работу над очередным сборником стихов.

И если в первой части этой книги меня кое-где подстраховывают тт. Домысел и Вымысел, то во второй части они не появляются совсем.

 

САЛЬТО НА ХОДУЛЯХ

Сосед по купе, поначалу хмурый и озабоченный, мигом просветлел, когда я упомянул о причастности к цирку.

— Вы Юрия X. знаете? — спросил он.

— Конечно. В цирке все знают всех.

— Как он?..

— По-моему, нормально.

— А вы в курсе его ялтинской эпопеи?

— Частично.

Сосед еще более оживился, устроился поудобнее и объявил:

— Значит, вы имеете возможность заполучить эту историю, так сказать, из первых рук!

— Не возражаю.

— Так вот… Если я скажу, что люблю цирк, я этим ничего не скажу. Правда, по телевизору его не смотрю. На экране отсутствует ат-мос-фе-ра цирка. Согласны? А я после хорошего представления впадаю в детство, мне хочется разуться и бежать по лужам, обдавая улицу веселыми брызгами. В театрах — заседания, речи, телефонные звонки, сидишь в зрительном зале, и будто с работы не уходил, а в цирке — с порога ЧП: взовьется в воздух стройная красавица, кинется к ней красноносый чудак с букетом, зацепится одним ботинком за другой и ткнется носом в ковер. А из кармана выскочит лохматая собачонка, подхватит букет, клоун — за ней, она — от него, и пошло-поехало… Сами ведь знаете! Но это у меня, так сказать, увертюра. А дело обстояло вот как: прилетел я в Ялту отдыхать и напал на погоду совсем не курортную. Туман, дождь — и так несколько дней. Но вот прорвалось к нам солнце, и все завертелось по довольно распространенной среди курортников схеме: до девяти люди спят, позавтракав, усаживаются в автобус, чтобы проваляться на пляже до самого обеда. А затем — тихий час, ужин, кинофильм или телевизор и, наконец, отход ко сну. Лично я считаю, что для нормального человека подобная схема — самоубийство, и после каждой еды уходил куда глаза глядят. Я вообще люблю ходьбу, но в городе, в котором живу, это для меня непозволительная роскошь, а в Крыму и простор, и времени свободного предостаточно… Да к тому же это ведь только считалось, что я отдыхаю в Ялте, на самом деле санаторий наш был расположен от города далеко, да к тому же в горах, но побродить по горным тропам — истинное наслаждение!

И как-то я спустился к набережной и наткнулся на яркий плакат, возвещающий о гастролях известного иллюзиониста.

И вот уже восседаю в плохоньком шапито под брезентовой крышей, а передо мной сверкает искрометный калейдоскоп, составленный из замысловатых чудес этого волшебника.

Я с головой окунулся в наивный и все же загадочный мир цирка: волшебник уезжал в машине в одну сторону и тут же выходил с другой; перепиливал очаровательную ассистентку, а противный скрип пилы заглушала реплика коверного клоуна — нельзя ли, дескать, перепилить его жену в сорок лет на две по двадцать; чародей фотографировал зрителей и тут же вручал им уже окантованные портреты; клоун, поднятый в ящике под купол, по счету «раз, два, три» оказывался в задних рядах зрительного зала; из крохотной шкатулки вылетала большая стая голубей; молоденькая дрессировщица, войдя в пустую клетку, превращалась в свирепого льва и т. д. и т. п. Да все это вы, конечно, знаете лучше меня, а мне доставляет удовольствие даже разговор о таких чудесах. Но особенно запомнилось мне вот что: высокая красавица вставала на пьедестал в центре манежа, а сверху опускался на нее «футляр» из обручей, склеенных пушистой бумагой, и едва футляр успевал артистку накрыть, как иллюзионист подносил к бумаге факел. Огромное пламя заполняло цирк… Когда же неистово трещавший футляр сгорал, от него оставались только скелетообразные обручи, а девушки — как не бывало! Затем ассистенты выкатывали большую вазу, вливали в нее, одно за другим, ведер двадцать воды, накрывали вазу скатертью, тут же снимали ее, и из этой вазы появлялись сперва лилипут, потом коверный клоун и, наконец, девушка, которая только что была сожжена.

Карабкаясь в гору, я долго размышлял о нелегкой судьбе цирковых подвижников. О тех, что ежедневно летают под куполом, кладут головы в пасти львов, жонглируют, стоя на лошадях, и для смеха ковыляют в ботинках 57-го размера. И добро бы, их всегда вдохновлял восторженный гул переполненного зала, но ведь это не так! В иных цирках — холод, зрители в шубах, в перчатках, да к тому же мало их. Или такая картина — ветер в клочья разрывает брезентовую крышу, шапито ходуном ходит, на арене — лужи… Тем не менее артисты выступают весело, самозабвенно, даже в этой обстановке напоминая нам, каким красивым, сильным и веселым должен быть в идеале человек.

Я решил, что еще не насытился представлением, и дал себе слово непременно пойти еще раз, пригласив кого-либо из отдыхающих. Но в хорошую погоду вырваться из санатория желающих не нашлось, да кто-то еще высказал предположение, будто программу покажут по телевидению и незачем тащиться в такую даль.

А потом наползли с моря тучи, столпились у южнобережного хребта и, будучи не в состоянии перемахнуть через него, превратились в нудный моросящий дождь. Отдыхающие прямо-таки взвыли, не зная, куда себя деть.

Кроме меня, понятно…

Все билеты в цирк были проданы, и я отважился обратиться к администратору, но не через окошко, разумеется, а войдя в его кабинет. Мне нередко приходилось в таких местах бывать, и я знал, что там прыгают тигры, летают гимнасты, хохочут клоуны, вальсируют лошади — на плакатах, разумеется, без которых ни один такой кабинет обойтись не может. Здесь же я увидел всего два плаката, и оба не цирковых.

Над столом:

«ПОЕЗДОМ — ДВОЕ СУТОК, САМОЛЕТОМ — ДВА ЧАСА».

И рядом:

«ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ВОВРЕМЯ ДОСТАВИТ ВАС К МЕСТУ НАЗНАЧЕНИЯ ПРИ ЛЮБОЙ ПОГОДЕ».

Я невольно засмеялся, и это, видимо, расположило в мою пользу человека, державшего телефонную трубку, по которой он отбивался от очередного просителя. Узнав же, что я пришел в дождь, из далекого санатория, да еще для того, чтобы посмотреть программу вторично, он порывисто встал:

— Пошли!

В цирке было довольно душно, но в директорскую ложу, куда меня воткнули, время от времени пробивался освежающий сквозняк. Крымские дожди, в отличие от кавказских, не столь продолжительны, и этот в конце концов иссяк, перестав шуршать по брезентовой крыше.

Надо сказать, что фокусы занимали второе отделение программы, а первое заканчивала группа акробатов-прыгунов. В финале номера руководитель, этот самый Юрий X., появлялся на высоких ходулях. Загорелый атлет со светлыми волосами напоминал сберкассовую рекламу, не хватало моря, пальмы, яхты, сберкнижки и радостной надписи: «Деньги накопил — путевку купил». Он становился на край подкидной доски, а двое партнеров прыгали с тумбочки на ее противоположный конец. Акробат катапультировался в цирковое небо и, описав немыслимой красоты дугу, четко впечатывался ходулями в манеж.

В первый мой приход публика в антракте больше всего говорила именно об этом номере, а точнее — об этом прыжке.

И вот теперь Юрий снова встал на доску, прыгнули партнеры, а я машинально взглянул на купол и увидел трос, который свесился, образовав длинную петлю. Именно на этом тросе иллюзионист спускал бумажный футляр в трюке со сжиганием. Помню, я еще успел подумать: как бы не задел прыгун этот трос ходулями.

И как в воду смотрел!

Начав описывать круг, Юрий действительно зацепился ходулей, и мне даже показалось, что на какое-то мгновение повис вниз головой, как в стоп-кадре. Но это конечно же только показалось, а на самом деле он, описав не круг, а только полукруг, начал стремительно падать из-под купола на манеж. Он летел спиной на толстый мат, возле которого для страховки стояли два партнера. Но то ли они растерялись, то ли не успели — прыгун так и рухнул на манеж спиной.

Позднее мне рассказывали, что, когда в Москве гастролировал один из зарубежных цирков, зрители восхищались мужеством немолодого канатоходца. Он разгуливал по канату до неправдоподобия свободно. Прыгал, садился, вставал, и все это на огромной высоте и без предохранительных сеток или страхующих поясов. Но не все тогда обращали внимание на человека, стоящего в это время на манеже, а следовало бы… Его специальность, вероятно, одна из самых редких на земле — толкать падающего (именно толкать, а не подталкивать). Когда канатоходец камнем летит вниз, этот специалист успевает оттолкнуть его в сторону. И сила удара при падении уменьшается.

То же самое должны были сделать партнеры прыгуна на ходулях. Должны, но не сумели.

Я пулей влетел к администратору, сказал о случившемся, и мы оба, пробиваясь сквозь возбужденную толпу, выплеснувшуюся из боковых выходов, появились на цирковом дворе.

Юрий, с которого успели снять ходули, лежал на рекламном щите с изображением красноносого клоуна. На коленях перед ним стояла молодая женщина, — видимо, жена. Он что-то беззвучно ей шептал серыми губами и растерянно поглядывал на окружающих.

Артисты стояли понурив головы. С шумом въехала во двор машина «скорой помощи». Пострадавшего на носилках внесли в нее, жена поехала с ним.

— Бог меня избавь выйти за такого! — заявила толстая буфетчица во дворе. — Каждый вечер переживай за него…

Все вокруг были подавлены случившимся, а я даже вздрогнул от звонка, приглашающего к началу второго отделения. Вошел в ложу, но был не в силах сосредоточиться на аттракционе. Девушки вынесли мягкий канат, напоминавший большую змею, и волшебник тут же превратил его в шест, на который взобрался гимнаст. А моим глазам все время представлялась свесившаяся из-под купола петля. Коверный клоун, увидев иллюзиониста в том месте, где его только что не было, упал в обморок, а я припоминал момент, когда прыгун летел на тяжелый мат спиной. По правде говоря, хотелось из цирка уйти.

Шло представление недружно, шутки клоуна принимались разве что детьми; взрослые невольно чувствовали себя соучастниками чего-то тягостного, и как ни отгоняли от себя эту мысль, она не проходила. Лица у всех были нерадостными.

Аттракцион заканчивался, когда вдруг возбужденный инспектор манежа, извинившись перед иллюзионистом, обратился к публике:

— Уважаемые зрители, — и тут голос его сорвался, — артист (он назвал фамилию Юрия) здоров и чувствует себя хорошо!

Следом за этими словами появился Юрий, как я потом узнал, отпросившийся из приемного пункта «Скорой помощи». Он был очень бледен и вышел в довольно будничном пиджаке, никак не рассчитанном на появление в манеже. Сейчас он вовсе не был похож на сберкассовскую рекламу. Публика его не сразу и признала. Но когда люди поняли, кто перед ними, весь зал, как один человек, вскочил с мест. Шапито потрясла такой силы овация, какой я никогда больше в цирке не встречал.

…Курортное время всегда проходит быстрее, чем хочется, и я вскоре вернулся в Москву.

Но сразу же предприятие, на котором работаю, командировало меня в город К., и первое, что я там увидел, были афиши того самого циркового коллектива, с которым я простился в Ялте. Того самого, где и Юрий, и иллюзионист…

Надо ли вам объяснять, что вечером был на представлении. Когда объявили номер прыгунов, меня начало лихорадить, словно прыгать на ходулях предстояло мне самому! Да нет же, утешал я себя, Юрий не будет прыгать, он не мог еще поправиться… Мало ли что было тогда под горячую руку — не хотел огорчать публику и вырвался из объятий медицины. Но, вероятно, на несколько минут! Приехал успокоить зрителей, не желая им портить впечатление от вечера. А потом его конечно же уложили в постель, и пошли всякие анализы, рентгены, бинты… К врачам только попади!.. Шутка ли, лететь с такой высоты спиной на этот жесткий мат и упасть на него тяжело, с торчащими ходулями, делавшими человека совершенно беспомощным. Мне показалось, что он, упав, даже отпрыгнул на какое-то мгновение от мата…

Но — о чудо! — двух недель не прошло, а труппа выходит в полном составе, и вновь Юрий встает на ходули на край доски и, описав дугу, четко впечатывается в манеж.

Я был потрясен увиденным и решил высказать артисту свое восхищение перед ним. Целую речь, можно сказать, заготовил и для начала отыскал директорский кабинет. Здесь плакатов о транспорте не было, а в окружении тигров и клоунов сидел грузный человек, которому, по всей видимости, не дали как следует выспаться.

— Могу я видеть Юрия X.?

Директор равнодушно оглядел меня.

— Почему же нельзя увидеть?.. Он никуда не денется.

— То есть?

— Он живет в цирке, номера в гостинице ему не нашли.

Оказывается, если одна программа, закончив выступление, не успела уехать, то вновь прибывшая может сразу и не разместиться, а работать-то надо!

— Но если нет гостиниц, — возмутился я, — вы бы ему частную квартиру сняли…

— А кто ж его пустит с двумя детьми?

Я вспылил:

— Да вы знаете, что с ним в Ялте было?!

— Так ведь это когда?.. — сонным голосом произнес мой собеседник. — Да и с кем подобного не случалось…

Я резко повернулся и вышел из кабинета.

Потом долго крутился на постели в забронированном для меня номере. И уж когда совсем начал засыпать, вдруг вспомнил цирковой пролог, который слышал трижды, но, честно говоря, вполуха. А теперь все слова как бы выстроились в моем сознании:

 

РОЖДЕНИЕ КЛОУНА

Когда Леня Безанов выходит на улицу, город пустынен. Встречая редких утренних прохожих, принимается гадать, кто есть кто?..

Вот этот крупный человек с большой головой и большими руками сядет сегодня за баранку грузовика.

А этот — худощавый и чуть ссутулившийся — встанет к станку.

Женщина с молодым лицом и утраченной стройностью, несомненно, разместится за прилавком гастронома или за буфетной стойкой.

Может быть, Леня и ошибается, но все проходившие тем более ошиблись бы, вздумай они угадать его профессию.

Роста Безанов среднего, лицо у него, если так можно выразиться, тоже среднее, ни молодое, ни старое, — словом, «человек средних лет, без особых примет».

Но вот доходит он до места работы, и вахтеры дружно отвечают на его приветствие — тут вежливость вообще узаконена. Расставаясь даже в четыре утра, все непременно желают друг другу спокойной ночи. Хотя какая уж тут ночь?..

В полукруглом коридоре Безанова встречают дружелюбными улыбками его многочисленные коллеги. Они улыбаются молча, поскольку здесь только их фотокопии, — оригиналы кто где. А вот Безанов встречает уже и оригиналов. Однако тем не до улыбок. Они с утра хмурые и сосредоточенные. Это — его помощники.

В рабочей комнате Безанова беспорядок страшнейший: на полу обрывки кожи и обрезки жести, на столике — верстак, в углу кофр, на котором черной краской выведено слово «Bezanof».

Возле кофра гора детских кед, в разной степени разорванности. К стене косо прилепилось зеркало, годное разве что для комнаты смеха. Но в него никто и не заглядывает.

Начиная работу, Леня облачается в спецовку настолько рваную и засаленную, что зеркало лучше бы повернуть стеклом к стене. В этой спецовке целы только карманы — вот за этим здесь действительно следят.

А те, с кем надлежит Безанову начинать работу, уже с утра в белоснежных манишках, которые празднично выделяются на черном фоне. Это делает их похожими то ли на официантов, то ли на пингвинов. Однако они ни то и ни другое! А на белоснежной манишке вместо узаконенных бантиков — узаконенные ошейники. А от этих ошейников тянется металлическая цепь! И цепь прочно прикреплена к кольцу, ввинченному в стену. При всей своей элегантности сослуживцы Безанова сверлят его своими колючими гляделками, злобно рычат и мечутся на цепи. А все потому, что они — гималайские медведи.

Медведи в наших цирках уникальны: катаются на коньках, гоняют клюшками шайбы, перепрыгивают со спины одной лошади на спину другой. Они водят такси и сами заправляют машину горючим. Один даже пытается ухаживать за девушкой за рулем, а потерпев фиаско, кидается под колеса.

Медведи выносят вместе с акробатами-прыгунами подкидные доски и сами охотно начинают прыгать. Они даже исполняют вчетвером «Танец маленьких лебедей» на музыку Чайковского!.. А уж про знаменитого медведя Гошу писали, что «не медведь он, а артист, родившийся медведем».

Однако во всех группах медведь у человека в подчинении. Он демонстрирует то, что его заставляют демонстрировать. А Безанов с медведями на равных!

Больше всего он любит гималайцев, поскольку они, во-первых, красивее бурых, во-вторых, понятливее, в-третьих, — что для Безанова важнее всего — они не так быстро растут. На манеже он с ними весело кувыркается, держит стойку руки в руки, вернее — лапы в руки, и т. д. Он лежа кладет на ноги доску, и на этой доске медведь выжимает стойку. Все вместе они играют в чехарду. Маленький медвежонок сам притаскивает табуретку, сам исполняет трюк, после чего сам же табуретку уносит с манежа.

Задача дрессировщика — создать иллюзию, будто животное действует соответственно своим мыслям, и этого Безанов добивается в первую очередь.

Но наступает момент, когда поднимать медведя становится тяжело. Медведи растут, тяжелеют, характер у них портится, тогда надо сдавать всю труппу в зоопарк и набирать новую.

А с ними Лене надо начинать все сначала, а это значит вставать, когда улицы еще пустынны, и разгадывать, глядя на прохожих, кто есть кто.

Безанов не ждет, когда ему доставят пополнение на дом. Он летит за молодняком в любой конец страны сам, а иногда его жена. Среди семейных реликвий хранится записка начальника одного аэропорта: «Пропустить в кабину гр-ку Безанову с тремя грудными медвежатами».

Оно и понятно, ведь малышей то и дело надо подкармливать из соски. На любом уровне.

А потом в цирковом гостиничном номере Безановы метров пять отгораживают металлической сеткой и поселяют туда медвежат. Дрессировщики вешают для них трапецию, кладут много разных игрушек и начинают наблюдать.

Трапецию — она деревянная — гималайцы непременно сгрызут, игрушки — растерзают, но Леня успевает за это время определить степень ловкости и сообразительности каждого из них, а также темперамент.

Первые уроки особенно трудны. Медвежата, в отличие от котят, когти прятать не умеют, и Леня с женой месяцами ходят исполосованными вдоль и поперек.

Когда молодняку исполняется по семь или по восемь месяцев, они покидают клетку и следуют на репетицию. Для начала сидят прикованными к стене, а затем — один за одним — проходят выучку на манеже.

На посторонний взгляд — все медвежата одинаковы, но Безанов их быстро отличает и каждому дает имя.

В последнем пополнении больше других ему понравился медвежонок, которого он назвал Бумкой.

Бумка уморительно кувыркался на трапеции, смешно стаскивал с нее других медвежат и выделывал немыслимые фортели с игрушками. Дрессировщик решил, что по трюкам это будет лидер в его новой труппе. Но однажды, придя в цирк — а медведи только первое время живут в гостинице, — он увидел, что Бумка, свернувшись в клубочек, странно вздрагивает.

На попытку его погладить Бумка ответил неистовым ревом. Циркового ветеринара он тяпнул за палец и после этого еще сильнее завопил.

С медведями вообще очень трудно: если хищник кошачьей породы готовится к нападению, он предварительно и шипит, и усами пошевеливает, так что дрессировщик успевает подготовиться.

А медведь мимики вовсе лишен, и поди знай, что выкинет через минуту.

В конце концов подняли Бумку, а у него левая задняя нога еле волочится. Рентген показал, что берцовая кость у медвежонка словно бы пилой перепилена. Напоролся ли он на что-нибудь или служитель наподдал (хотя не хотелось Безанову в это верить) — непонятно.

Питомцы Безанова принялись резво осваивать разные трюки: один палку задними ногами вертит, другой на бочке катается, третий осваивает прыжки на батуте. А подававший надежды Бумка, не успев ничего начать, оказался на вынужденном простое.

Можно было бы, конечно, вернуть его зоопарку, но что-то удерживало Безанова: он подолгу просиживал возле больного. Дрессировщик находил в этом медвежонке врожденный артистизм, редкую пластичность, обаяние даже. Он помнил о грации Бумки, когда тот был здоров, о позах, которые совершенно неожиданно принимал, о его остром взгляде, не злом, а скорее ироничном…

Медвежонок в гипсе — не самое веселое зрелище. А однажды ночью Бумка свой гипс сорвал, и стало вовсе невесело.

Но когда, поправившись, встал без видимых усилий на задние лапы, то так заковылял, что Безановы не смогли удержаться от смеха.

Обычно дрессировщик придумывает трюк, а затем показывает его животному, но Бумка сам подсказал, на что способен. Гималайцев не надо приучать ходить на задних лапах, как, скажем, собак. Медведи и в лесу то и дело передвигаются вертикально, хотя никто их там не заставляет этого делать.

Если раньше юмор в безановском номере ограничивался приставанием к Безанову медвежат, клянчивших кусочек сахару, то теперь дрессировщик пошел дальше. Ведь медведи издавна считались способными комиками, изображая, как «бабы воду носят» или как «муж после получки домой идет»…

И постепенно выстроился номер, в котором Бумка стал четвероногим клоуном.

Под торжественный марш выходят на манеж лохматые гусары в высоченных шапках с султанами наверху, все как один обутые в кеды. Впереди шествует Безанов, стараясь среди партнеров не особенно выделяться: он облачен во все черное с белым треугольником на груди, так что вид вполне «гималайский». Маршируя, он правой рукой приветствует зрителей, и партнеры повторяют его жест. Они тоже тянут правую переднюю, кто — выше, кто — ниже, у кого она замерла, у кого покачивается, но зато все чеканят шаг, не сбиваясь с ритма. И тут к ним с опозданием присоединяется Бумка, как бы пародируя это великолепие забавной хромотой. А вместо гусарской шапки на него залихватски нахлобучена цивильная соломенная шляпа.

Когда же Безанов исполняет с одним из гималайцев классический трюк «руки в лапы», ложась при этом на манеж, переворачиваясь и приподнимаясь снова, в то время как партнер остается в стойке, Бумка бесцеремонно приближается к дрессировщику и недвусмысленно начинает колотить себя в грудь. Пожав плечами, дрессировщик пробует исполнить трюк с ним, но, оказавшись наверху, Бумка теряет шляпу, а затем валится сам. Однако этим падением он вовсе не обескуражен и, улучив момент, возвращается на манеж на велосипеде… Очередной гималаец в это время потешно подскакивает раз-другой на пружинистой сетке батута, за что получает кусочек сахара. Бумка бросает велосипед и пытается залезть дрессировщику в карман. В ответ Безанов приглашает Бумку на батут, но тот настораживается, а затем отрицательно покачивает головой и показывает на свою ногу. Тогда Безанов вызывает на манеж фургон с изображением синего креста по бокам. Бумку водворяют в этот фургон, машина совершает полный круг, останавливается, и из нее выходит Бумка все в той же шляпе, но… совершенно не хромая! Он быстро вскарабкивается на батут, подпрыгивает сперва неуверенно, но, набрав высоту, переворачивается в воздухе, продемонстрировав дрессировщику отличное сальто-мортале. А на бис Безанов вместе с Бумкой пускается в пляс, причем все гималайцы, окружившие их, дружно аплодируют.

Но это уже цирковая «санжировка», иначе говоря — подмена. Исцеление оказалось возможным только потому, что, как я уже говорил, на посторонний взгляд все медвежата одинаковы. Безанову было нетрудно найти для Бумки дублера и тем более легко купить несколько одинаковых шляп (впрок!).

А одного из своих помощников, или, согласно штатному расписанию, «служителя по уходу за животными», Безанов подозревал в нанесении травмы Бумке, вызвавшей его хромоту… Он долго искал повода с ним расстаться, но теперь вроде бы не ищет, ибо время идет, а «служитель» работает с гималайцами до сих пор.

 

ОДИССЕЯ РИЖАНИНА

Макс Борисович, невысокий крепыш с седыми волосами ежиком, с озорными глазами, порванными ушами и обезоруживающей улыбкой, дал команду никого в кабинет не впускать. Затем предложил мне сигарету, со вкусом затянулся сам и начал неторопливо рассказывать:

— В старое время латышских артистов в этот цирк не приглашали. Им оставались только балаганы на ярмарках либо выезды за рубеж. А здесь гастролировали иностранцы. Примерно в таком же положении находились и моряки. Лично я трудовую свою жизнь начал не артистом, а матросом, и не на латышском судне, а на греческом.

Но в Португалии команда забастовала, все очутились на берегу, опытные моряки пристроились кто куда, а я ничьего внимания привлечь не сумел. И тогда пошел обратно. Пешком. Из Порто в Ригу.

Иду это я по Франции… Впрочем, что значит «иду»? Я не тренировался в сверхмарафоне, и если мне удавалось воспользоваться каким-то случайным транспортом — я это охотно делал. Но вообще-то говоря, ничего в те годы не было страшно моим молодым ногам.

В одном городке попал на ярмарку и увидел балаган, который плотно обступила толпа. На деревянном помосте — раусе, здоровенный немец хриплым голосом зазывал: «Сильные люди, откликнитесь! Вы можете получить премию! Для этого вам надо победить одного из моих красавцев».

А позади него выстроились красавцы: длинный негр в халате, а рядом — прилизанный блондинчик, который все время вращался вокруг своей оси, напрягая мускулатуру. С другой стороны стоял неподвижный толстяк с пудовыми кулаками. Среди боксеров находилась также дама с мужским размахом плеч и со свирепыми бровями.

«Сильные люди, откликнитесь, — продолжал зазывала, — вы можете получить…»

Желающих, однако, не находилось. Тогда боксеры начали бросать в толпу кожаные перчатки. Но перчатки тут же летели обратно. Никто поначалу драться не хотел. Наконец один рыжий великан из публики полез на помост. Он выразил желание встретиться с негром.

Минуты через три нашлось еще два добровольца. Один избрал противником крутящегося блондинчика, а второму достался толстяк.

Между тем на раусе появился неприметный пожилой боксер. Сухонький и немного сутулый, он робко поглядывал на возбужденную толпу, будучи, вероятно, не в форме. И едва я успел об этом подумать, как перчатка, брошенная в очередной раз, угодила мне прямо в лицо. Я было замахнулся, чтобы кинуть ее обратно, но вдруг, сам не знаю почему, полез вместе с ней на помост…

Силой меня бог не обидел, ловкостью — тоже, и в команде греческого судна я по-любительски, конечно, но все же лидировал в боксе и кое-что соображал в борьбе. Однако выбрать одно увлечение из двух и совершенствоваться в чем-либо у меня не хватало времени — я ведь был матросом, да к тому же начинающим, на которого сваливается все.

И вот партнером моим стал этот самый неприметный боксер, пугливо озиравшийся по сторонам. Таким образом, чемпионат составился полностью, все профессионалы были разобраны, кроме дамы со свирепыми бровями. Она не встретила соперника ни среди женщин, ни среди мужчин.

Толпа бросилась покупать билеты, на ходу заключая пари. Кто делал ставки на профессионалов, кто — на любителей. Вскоре зрительный зал набит был до отказа.

А мы очутились на мучном складе, служившем для балагана кулисами. Здесь возле бумажных кулей и каких-то банок началась наша разминка. Но вот зазывала-немец, которого боксеры звали Круцем, вышел на манеж и вызвал первую пару.

Негр и рыжий запрыгали друг против друга. Каждый удар любителя вызывал бурную реакцию зала. Ярмарка, понятное дело, болела за своих.

В перерыве между встречами Круц подошел ко мне:

— Ты здешний?

— Нет, я из Риги.

— Это — Россия?

— Латвия.

— Угу, — буркнул Круц и почему-то объявил публике, что я из Финляндии.

Первое, что мне бросилось в глаза, когда я очутился на манеже, была доска с надписью: «Здесь каждый отвечает за себя». Из-за доски неприметно, как и на раусе, появился мой противник. Сейчас он казался еще более робким, и это придало мне уверенности. Со всем пылом своих девятнадцати лет я кинулся на него и нанес серию ударов, не получив в ответ пи единого! Мое преимущество было столь очевидным, что Круц буквально оттащил меня от противника. А тот, укрывая перчаткой лицо, казался совсем беспомощным.

В перерывах между раундами, я победоносно озирал явно симпатизирующих мне зрителей.

Публика всегда предпочитает молодость. И хотя я ничего особенного не совершил, одно то, что по-петушиному наскакивал на старика, вызывало одобрительные выкрики и дружные аплодисменты.

Но в четвертом раунде, в котором я намеревался нокаутировать профессионала, ноги мои вдруг со странной легкостью взлетели вверх, а голова откинулась назад так, будто ее оторвали.

Больше я ничего не помнил… Очнулся на складе, чувствуя спиной какие-то неровные доски.

Возле меня стоял огромный лысый старик, держа в руке примочку.

— Очнулся? Вот и хорошо, — зарокотал он густым басом и подозвал Круца.

Тот осведомился о моем состоянии.

— Я два дня ничего не ел.

— И все-таки вышел драться?

— Вы обещали премию…

— Угу, — снова буркнул Круц и через минуту появился с кружкой пива и грудой сосисок.

Когда я закончил трапезу, Круц сказал:

— Спешить тебе, я вижу, некуда. Поэтому, если хочешь, оставайся у нас. Пока будешь помогать Янеку, а там — посмотрим. — И он кивнул в сторону огромного старика.

Бывший боксер Янек кипятил за кулисами воду, подметал балаган и всячески обслуживал труппу. При его возрасте на большее рассчитывать не приходилось.

Я же быстро пошел на повышение. В следующем городе, куда перебрался наш балаган, я изображал «подсадку».

Дело в том, что желающих драться с профессионала-ми могло не найтись. В таких случаях их следовало организовать. Представьте, что после настойчивых зазываний Круца изъявляет согласие помериться силой, скажем, торговец булками. Пока он со своим лотком лезет на помост, рассыпая крендели и слойки, хохочущая ярмарка уже начинает симпатизировать ему. Интересно, как он будет драться? Надо посмотреть, ведь «свой» все-таки…

Или вдруг из толпы появляется трубочист, которого на раусе предварительно начинают отмывать. Поднимается хохот. А он как себя покажет? Примеру «штатных добровольцев» невольно следуют добровольцы настоящие.

Я довольно легко научился изображать этих персонажей, попутно совершенствуясь в боксе. А все же мой первый «робкий» партнер — к слову сказать, получавший у Круца самую высокую зарплату! — посоветовал мне заняться борьбой. Кроме добрых советов он дал мне записку к одному хозяину чемпионата, который колесил по Италии. Круц удерживать меня особенно не стал, и однажды я низко поклонился своим коллегам, приложился к ручке дамы-боксера и двинулся дальше.

В Италию.

Дело, в которое я попал там, было поставлено на широкую ногу. Ярмарка существует не круглый год, и здесь из нее выжимали все, что только можно. Мы боролись по тридцать раз в день! К ночи я ощупью добирался до постели. Встречался и с профессионалами, и с любителями, побеждал, а если надо — оказывался побежденным, словом — полностью вошел в курс. Однако за этот адский труд мне отсчитали гроши. На мой робкий протест хозяин ответил:

— Ты мне должен больше, чем я тебе! У меня ты стал настоящим борцом. Благодарить должен…

И я снова пустился в путь, и мне как будто повезло: попал в чемпионат совсем солидный… Таким по крайней мере считал его косоглазый борец-ирландец, с которым я вместе поселился. У него был великолепный кожаный кофр. Никто в чемпионате подобного кофра не имел, и ирландец то и дело смахивал пыль со своего сокровища. Но однажды он его открыл, и я увидел на дне пару носков и старую фотографию.

— Скажи, пожалуйста, — обратился я к ирландцу, — ты давно работаешь у этого хозяина?

— Семь лет, а что?..

— Ничего, — сказал я и в ту же ночь удрал из чемпионата.

Меняя бродячие труппы, я поймал себя на том, что не жалею о перемене профессии. Видимо, я еще не успел полюбить море, а вот борьбу полюбил, делая явные успехи. Иногда даже поражение приносило мне пользу.

В одном австрийском городке самым популярным человеком считался владелец колбасной. Обладая большой физической силой и приличным достатком, он в числе других почетных граждан всегда встречал приезжавших в город именитых гостей. Не один премьер-министр здоровался с ним за руку. В то же время колбасник был человеком демократичным и охотно боролся в приезжавших чемпионатах, отстаивая, так сказать, честь родного города.

В летнем саду, где мы выступали, он вызвал меня, и на эту встречу пришло уйма народу. Перед именитым любителем заискивали и борцы, и хозяева чемпионатов, ибо он обеспечивал сборы. Меня колбасник должен был, конечно, положить, а в последующие дни приняться за остальных.

Перед самой встречей я зашел за перегородку, где пожилой слуга старательно натягивал на любителя трещавшую по всем швам борцовку. Увидев на стене новенькую шляпу, я похвалил ее.

— Парижская модель, — небрежно заметил почетный гражданин.

Я захотел ее примерить, и он милостиво разрешил. Шляпа мне очень шла. Потом, как бы между прочим, я попросил колбасника не слишком круто обходиться со мной во время борьбы.

— Ладно, ладно, — величественно прогудел он, — Филек!

Слово «филек» в точном переводе означает «нога от мухи»… И действительно, когда мы вышли на сцену, зал возбужденно загудел: в колбаснике было сто тринадцать килограммов, а во мне, на жаргоне борцов, «семьдесят пять вместе с чемоданом».

Однако веса в любителе было много, а техники ни-какой. И когда я перебросил эту тушу через себя, мне особенно обидным показалось инсценировать свое поражение. От злости я воткнул колбасника носом в ковер и начал выкручивать ему руку. Я уже не был последним человеком в чемпионате и такую вольность позволить себе мог.

— Пусти… — зашипел мой противник, но я и не подумал этого делать. — Пусти же, — повторил он и, задыхаясь, добавил: — Я тебе… шляпу подарю.

— Серьезно? — обрадовался я.

Мой противник попытался кивнуть головой, но только засопел, однако мне этого было вполне достаточно. Вскоре под неистовый вой своих поклонников колбасник положил меня на обе лопатки.

А наутро в гостиницу явился мальчик и вручил мне красивую коробку. В ней находилась парижская шляпа.

На ярмарках мы не ограничивались борьбой, а устраивали также бенефисы атлетов, на которых они демонстрировали свою силу и красоту. Один такой атлет в день бенефиса у нас пропал. Ждем-ждем, наконец пустились на поиски и выудили его из пивной, где он куражился перед поклонниками. Отрезвили его как могли и вытолкнули на манеж. Он сперва держался молодцом — гирями пожонглировал, рельсу согнул на спине, покрутил ногами карусель с восемью пассажирами и в финале, во время приготовления к самому сложному, трюку, начал покачиваться.

Но вот он лег, как и полагалось, на пол, накрыли мы его деревянным настилом, а по этому настилу должен был проехать автомобиль с духовым оркестром.

Оркестр заиграл марш, машина тронулась с места, въехала на настил, а мотор на самой середине этого настила возьми да и заглохни! Музыканты повыпрыгивали из кузова, мы подняли настил, а наш атлет лежит на полу с закрытыми глазами… Оказывается, уснул.

Вскоре начал бушевать по Европе пожар большой войны. Однако в захолустья, в которых мы выступали, еще не доносился запах гари. В сороковом году, будучи довольно популярным борцом, я получил письмо, изрядно польстившее моему самолюбию. Хозяин крупного чемпионата сообщил, что в швейцарском городе, где он работал, появился любитель, который уложил одного за другим всех его борцов. Выставлять было уже некого, и мне предлагались хорошие условия.

Прибыв на место, я узнал, что этим феноменом оказался сыродел с пригородной фермы. По словам хозяина чемпионата, на этой чертовой ферме трудятся сплошные силачи! Перенести с места на место корову у них не считают подвигом.

И вот мы встретились… Молодой человек атлетического сложения был выше меня на голову. Он уже успел покорить сердца горожан, и высокая плата была мне предложена не зря. Я обязан был по контракту продержаться три сеанса, по двадцать минут каждый.

Целый час чистой борьбы!

Понятно, что билеты публика должна была приобретать на каждый сеанс отдельно.

В отличие от австрийского колбасника, мой теперешний противник имел отчетливое представление о технике. На первом сеансе я заботился не о том, чтобы побольше его вымотать, а о том, как бы самому не оказаться на лопатках.

Но вот первый сеанс окончился, естественно, безрезультатно, и публика кинулась покупать билеты на второй.

Сыродел заметно приустал, и «вымучивать» его стало легче. Сейчас я мог бы его положить, но тогда бы нарушил обязательство.

Зато на третьем сеансе он чуть не положил меня! Тут я понял, что свою расслабленность он просто-напросто инсценировал. Да, да, он был силен и даже опытен! Однако боролся все-таки он от случая к случаю, а я — чуть не каждый день. Для него борьба — забава, для меня — жизнь! С невероятным усилием я положил его на девятнадцатой минуте третьего сеанса.

Публика завыла от негодования. Она трижды за этот вечер возлагала надежды на своего любимца — и напрасно.

Зато мне удалось спасти репутацию чемпионата!

Когда страсти поулеглись, я еще долго сидел в гардеробной, собираясь с мыслями. Такой тяжелой встречи у меня не было никогда; положим, такого высокого заработка — тоже. Я готов был упасть на пол и заснуть.

Но вдруг пришел старик, занимавшийся здесь примерно тем же, чем занимался у Круца Янек, Он, не скрывая тревоги, сообщил, что сыродел не ушел и не уехал, а стоит с приятелями на улице с явным намерением расправиться со мной. Старик добавил, что здесь борцов даже убивали!

Моя радость от победы моментально померкла. Я еще немного посидел, потом медленно-медленно начал одеваться. На чью-либо помощь мне рассчитывать не приходилось, но ведь не ночевать же непобедимому атлету в гардеробной?!

Я вытащил из кармана перочинный нож — единственное мое оружие — и завернул его в носовой платок. Держа платок возле носа — будто у меня насморк, — я не слишком бодро вышел навстречу судьбе.

— Ну что же вы так долго? — хором набросились на меня сыроделы. — Мы вас уже тридцать минут ждем?!..

И, не дав мне времени на подыскание ответа, они также хором пригласили меня на ферму поужинать. Сыроделов было человек пять или шесть.

«А может, и не убьют…» — подумал я, садясь в их машину и стыдливо пряча нож поглубже в карман.

Приняли меня в семье моего противника как дорогого гостя. Оказывается, сыродел пообещал родителям познакомить их со своим самым достойным соперником.

Но главная радость была впереди. Мой противник оказался наполовину латышом, а во время ужина пришел его дядя, латыш, который готовился к возвращению на родину и оформлял нужные документы. Узнав о переменах, происшедших там, я тоже решил немедля вернуться, и все хлопоты по оформлению мой новый знакомый принял на себя.

И мы действительно вместе возвратились в советскую Ригу, но тут же попали в самое пекло войны…

Как меня мотала судьба по фронту и тылу, а потом по цирковому конвейеру — это уже другой рассказ. Скажу только одно. Борьба в советском цирке погасла. Отгремели парады борцов, увешенных медалями аж до щиколоток, ушли «чемпионы мира и его окрестностей», исчезли «черные маски», «маски смерти» и «решающие схватки до победного результата».

Ну что же, всему свое время, хотя, честно говоря, немножечко жаль…

Зато я на старости лет не подметаю балаганов, не вожу в кофре единственную пару носков, а принимаю вас в своем служебном кабинете. Неплохо, а?..

 

НАРУШЕННОЕ РАВНОВЕСИЕ

Рите — двадцать девять, но мужчинам говорит, будто двадцать пять. Впрочем, подруги уверяют, что ей за тридцать, так что равновесие, в общем-то, соблюдено. А равновесие в Ритиной судьбе главное, ей каждый день приходится балансировать.

Двадцать девять терпимы для танцев на полу, а Рита танцует в воздухе — она выбегает на манеж, где ее ждут две высокие стойки и поблескивает еле заметная ниточка, связывающая их.

В оркестре звучит медленный вальс, и артистка осторожно ступает на свою туго натянутую дорожку. На Рите балетная пачка, в руках большой японский веер, а в стойке спрятаны запасные туфли на пуантах, но пока еще они не нужны.

Ритины педагоги подняли ее в воздух не зря. Она в училище ходила, никогда не смотря себе под ноги. Хрупкая и в то же время сильная, на тонком лице то неземная отрешенность, то — сияющее жизнелюбие, она словно бы рождена для того, чтобы летать или, в крайнем случае, передвигаться по воздуху. Она и передвигается.

Для начала Рита перебегает с одной стойки на другую, а затем обратно. Потом цирк заполняет вальс-бостон — и это, пожалуй, самое трудное в Ритином номере. На проволоке не разойдешься, и все-таки отдельные элементы этого вальса намечают картину, которую дорисовывает оркестр.

Второй танец у нее в сумасшедшем ритме, а после него впрыгивает на стойку, и — ах! — веер падает на манеж…

Вокруг распластанного веера начинает коршуном кружить красноносый клоун. Он берет веер, сам с наслаждением обмахивается им, потом, посмотрев на Риту, становится на цыпочки, желая его подать, и снова роняет. Заземленность и неуклюжесть клоуна подчеркивают воздушность и изящество балерины. Наконец Рита принимает веер, но оставляет его на стойке. Теперь бежит по проволоке без него и оказывается на противоположной стороне. Гаснет свет, тут же зажигается — она уже на пуантах. Исполняется классическое адажио… то на полной ступне, то на пальцах, то на ступне, то на пальцах. В конце номера Рита с силой отталкивается от проволоки, переворачивается в воздухе и оказывается на ковре.

Ой, каким ласковым он ей сейчас кажется…

Вот этот финальный свой прыжок — сальто с проволоки — Рита одно время не исполняла: в Харькове неудачно приземлилась и, как в цирке говорят, «потянула ногу». В следующем городе — это был С. — она просто спрыгивала на манеж и замирала в глубоком поклоне. А когда собралась вернуться к сальто, вдруг сломалась одна из стоек, на которых держится проволока. Номер ее был, естественно, с программы снят, и пришлось Рите ограничиться выходом в параде-прологе, — вот как неудачно сложились для нее гастроли в городе С.

Однажды зашла к директору поторопить с ремонтом реквизита, а у него сидел красивый, но преждевременно располневший человек. Он, однако, с легкостью вскочил при ее появлении (чего о директоре не скажешь!), назвался Виктором Павловичем и сообщил, что он инженер и по совместительству давнишний Ритин поклонник, поскольку восхищался ее искусством однажды в Ленинграде, а затем в Баку.

Когда артистка в очередной раз выложила свои претензии, Виктор Павлович вежливо попросил разрешения посмотреть поломку. Они вместе пошли за кулисы, где, увидев обшарпанный ящик для реквизита, новый Ритин знакомый снисходительно улыбнулся.

На другой день стойка была исправлена, а для реквизита появился великолепный футляр, темно-красный, с металлической окантовкой.

Рита снова начала работать, но когда спрыгнула с проволоки, у нее зарябило в глазах… Она не сразу поняла, что это билетерша вручает ей огромный букет, заслонивший весь зрительный зал. За кулисами Рита нашла в цветах коротенькую записку: «Поздравляю Вас. Виктор».

…В цирке нет декораций, зато полно реквизита — всяких там ракет, пьедесталов, клеток, лестниц, турников, металлических шестов (першей) и тому подобного. Все это нередко изготовляется на местных предприятиях или отдается им в ремонт. Так что встречи заводского инженера с цирковым директором закономерны.

Виктор Павлович бывал в цирке чуть ли не каждый день.

— Разве больше в вашем городе некуда пойти? — спросила его Рита, когда он однажды вызвался проводить ее до гостиницы.

— Есть, конечно, — ответил инженер и в свою очередь спросил: — Вы знаете, с чем я в цирке категорически не согласен? Со словом «представление». Я бы его заменил, ведь «представлять» — значит «притворяться». А у вас все честно, попробуй притворись канатоходцем или жонглером!

Рита рассмеялась, а ее спутник продолжал:

— И чего только в цирке нет! И люди, и лошади, и слоны, и удавы, и собаки, и орлы, и атлеты, и балерины — и все это в движении. Тут и хохот, и страх, тут все по-настоящему, тут всему веришь… А что сказать о театре, о таком, например, как наш? Не убеждает меня Гамлет, с которым я позавчера за пакистанскими сорочками стоял!

В другой раз Виктор Павлович пожаловался:

— У поклонников театра есть прекрасное слово — «театрал». Бывают еще меломаны, балетоманы. А у друзей цирка названия нет. Не болельщики же мы! Да и самих артистов зовут циркачами. Лично я это слово не люблю. Это все равно что работников кино называть киношниками!

Инженер, будучи сам человеком грузноватым, искренне восхищался стройностью цирковых гимнастов и акробатов. Однако о цирковых женщинах выразился так:

— Какие-то они плоские, жесткие, на мальчишек похожи.

— Спасибо! — услышал в ответ.

— О, Рита!.. — спохватился поклонник цирка. — Вы-то совсем не такая! Вы волшебница, которая парит над нами, грешными, как бы и не чувствуя земного притяжения!..

…На последнее Ритино выступление в городе С. Виктор Павлович пожелал прийти вместе с матерью, если Рита, разумеется, ничего не будет иметь против.

Рита удивилась, увидев с манежа рядом с Виктором женщину, которую можно было принять не только за его жену, но даже за любовницу! Впрочем, она так мило улыбалась, что Рита почувствовала крылья за спиной. На радостях решила закончить выступление своим коронным трюком — сальто с проволоки, хотя и давненько не исполняла, да и не порепетировала предварительно. Ну да будь что будет! Рита взлетела, описала дугу, но как только приземлилась, дикая боль пронзила все тело.

Она закачалась, хватаясь за воздух, но тут же клоун сгреб ее в охапку и, смешно подпрыгивая, утащил за кулисы, будто украл… Публика зааплодировала, однако выйти на поклон клоуну пришлось одному.

И вот программа, с которой Рита выступала, уехала из города С., а она осталась ковылять по его улицам, опираясь на крепкую руку Виктора. Конечно, Рита могла бы вернуться домой, в Москву, но там заковыляла бы в одиночестве. Страшного с ней ничего не случилось, но сильное растяжение сухожилий надолго увело с манежа. Она продолжала жить в цирковой гостинице, ежедневно навещая поликлинику. А вечерами бывала у Виктора.

Елена Сергеевна, его мать, которая так понравилась Рите с манежа, при первой же встрече призналась, что сама в юности мечтала о цирковой или балетной карьере, но не получилось. Она теперь работала в научно-технической библиотеке, вела, как могла, хозяйство и вечно куда-то спешила, приговаривая: «Ой, кажется, я опаздываю!..»

Однажды Рита набралась смелости и попросила у нее разрешения приготовить обед. Мать и сын были ее кулинарными изысками потрясены!

И каждый день, надо не надо, Рита приходила в цирк. Реквизит ее был свален в коридоре. Давно бы следовало его упаковать, а она все откладывала да откладывала.

И даже когда начала поправляться, то репетировать не спешила.

…Зато открыла для себя город С.

Когда-то, студенткой, предвкушая прелесть гастрольной жизни, Рита мечтала о музеях, памятных местах, о картинных галереях, но постепенно мирок ее сузился: цирк да гостиница, гостиница да цирк. Ну, еще базар.

Показывая достопримечательности С., Виктор Павлович по-хозяйски вышагивал по родному городу и лучшего места на земле не представлял. Он шел уверенно, а она рядом мельтешила. У нее никогда не было ничего своего, она и дома бывала проездом. Своим был только цирк.

Инженеру захотелось продемонстрировать ее друзьям, и они зачастили в уютный бар, где все знали Виктора. Его вовсе не шокировала Ритина хромота, временами казалось, что он ею даже гордился. Не Ритой — это само по себе, — а ее, так сказать, производственной травмой.

В иные минуты Виктор был остроумен.

Как-то они задержались перед большим зеркалом у вешалки, он ее сзади обнял и оценивающе произнес:

— Мы неплохая пара!

— Только «неплохая», — вздохнула Рита. — До хорошей не дотянули!

— Это почему же? — обиделся инженер.

— По возрасту.

— Как так?.. Я же старше тебя всего только на пять лет!

— Вот в этом-то и вся беда, — начала Рита выкладывать свои доводы. — Пять лет разницы — это очень плохо, Виктор. Когда мужу двадцать пять, а жене двадцать — хорошо, когда ему тридцать пять, а ей тридцать — уже не то, когда ему сорок пять, ей сорок — совсем плохо, а когда ему всего лишь пятьдесят пять, а ей уже пятьдесят — это ужас, кошмар, трагедия…

— Ми-ну-то-чку! Зато когда ему девяносто пять, а ей девяносто — опять все в ажуре! — просиял Виктор и, обняв захохотавшую Риту, повел ее в зал.

Однажды провозгласил в баре тост:

— Тарапунька и Штепсель сетовали, что наших красавиц не называют по имени городов, как это принято за границей: «Мисс Чикаго» или там, скажем, «Мисс Венеция». Дескать, тогда у нас появится «Мисс Кривой Рог» и прочие. Но ведь и родной наш город, и Чикаго, и Венеция, и Кривой Рог не возразили бы, если мы женщину, которая украшает сегодня наш стол, назвали бы «Мисс Арена». За здоровье Риты!

Все выпили, но Риту чуть кольнула «сделанность» этой речи. Она подумала: кому он ее адресовал раньше?

А Виктор продолжал:

— Цирк приглашает нас, которые утром садятся за баранку машины, днем — за письменный стол, вечером — перед телевизором, размяться как следует. Размяться душой и телом! Для этого артисты перелетают с трапеции на трапецию, заставляют слона танцевать, а тигрицу — петь, ездят верхом на льве и даже на страусе. Они призывают нас работать с такой же точностью, с какой ловит свои мячи жонглер, летает вольтижер. Они весело кувыркаются, чтобы мы всю жизнь детским смехом заливаться не разучились…

— Халтура твой цирк! — раздалось за соседним столиком.

Это сказал серый, насквозь прокуренный тип из местных литературных гениев, как потом узнала Рита. Произнеся свою фразу, он брезгливо скривил толстые, мокрые от пива губы.

— Что?.. — едва не задохнулся Виктор и тут же бросился к этому типу. Он схватил его за грудки, приподнял со стула и проговорил: — Это тебе на бумаге халтурить легко! Понял? А ты вот под куполом пройди вполноги! Сальто сделай вполовину! — И швырнул своего оппонента на место, а тот, падая, схватился за кружку с пивом, которая его же и облила…

Через несколько дней, когда Рита и Виктор выходили из бара, кавалер тоном, каким говорят своей жене «застегни пальто», сказал:

— Выходи за меня замуж.

— А цирк?.. — изумилась Рита, застревая в дверях. И уже на улице продолжала: —Странный ты, Виктор, человек! Говоришь, что любишь цирк, а меня из него хочешь забрать…

— Тебя я люблю больше!

Тут Рита ничего ответить не смогла, и до самой гостиницы они шли молча.

— Слушай, — нарушил он у подъезда молчание, становившееся тягостным, — если тебе станет в жизни тоскливо, тяжело и одиноко, помни, что в этом городе огонек в окошке всегда для тебя светит. Хорошо? — Он, не дождавшись ответа, круто повернулся и тяжелой своей походкой удалился, вобрав голову в плечи.

Вероятно, в жизни каждой незамужней цирковой женщины наступает момент, когда ей до смерти захочется бросить свой суматошный мир, забиться в уютную кухню и, надев передник, терпеливо ждать Повелителя.

Услышав от инженера то, что, в общем-то, и следовало ожидать, Рита, придя домой, закрыла глаза, и перед ней сразу же затрепетала проволока, словно большая струна, которую сильно оттянули и отпустили.

Конечно, Виктор чуток, внимателен и, видимо, любит ее. За все время они поссорились один раз. Лучшую ее подругу он назвал «грымзой», и Рита — обозлилась. Уж очень противным показалось ей само это слово.

Может быть, действительно не судьба Рите уехать из города С. Возможно, именно здесь она в последний раз спрыгнет с проволоки, выйдет из цирка на широкий проспект и пойдет, стараясь не оглядываться на здание с круглой крышей. А что, если вообще на эту проволоку больше не влезать?

Но одна только мысль об этом привела Риту в ужас! Уснуть она так и не смогла, а утром, прихрамывая, пришла в цирк и самой себе назло выпросила у инспектора манежа час для репетиции. Отрепетировала плохо, равновесие было утрачено.

А вскоре Виктор сообщил ей, что желает повторить свое предложение в более официальной обстановке, назвав разговор в дверях пробным шагом. Сообщил, что собирается сделать это в лучшем ресторане города. При этом должны присутствовать Елена Сергеевна, а также друзья Виктора.

И снова Рита ночью глаз не сомкнула, а чуть свет поплелась в цирк. Ничего не поделаешь, очевидно, с прошлым надо кончать. Теперь ей предстояло уложить свою «дорожку» в новый футляр, подаренный Виктором, и отправить на склад. Там проволока, вероятно, долго не пролежит — передадут другой артистке. Вместе с футляром.

…Цирк никогда не спит. В утренние часы на тускло освещенном манеже репетируют лошади, и тогда особенно остро пахнет конюшней. Или же в клетку, которую специально не убирали накануне, впускают хищников. Они поминутно позевывают и пока еще не понимают, чего от них хотят.

Едва уведут лошадей, с веселым гавканьем выскочат собаки. Сперва у них тоже ничего не будет получаться, поскольку не остыли от очередной потасовки на дворе. Но постепенно и они войдут в норму.

Потом над манежем натянут сетку, и под купол полезут воздушники. Начнутся полеты. После них выйдут акробаты-прыгуны, будут что-то заваливать, повисать на лонже, переругиваться при случае. Станут повторять один и тот же прыжок раз по двадцать, ведь сейчас — работа, искусство будет на представлении.

Затем манеж невидимыми преградами поделят на несколько секторов. В одном жонглер подбросит булавы и мячи, в другом изогнется пополам исполнительница пластического этюда, в центре начнут выжимать стойки силовые акробаты.

Оркестровый «скворечник» в это время тёмен и пуст, но звуки трубы или саксофона вырываются и оттуда, и из гардеробных, и из коридоров: это «раздуваются» музыкальные эксцентрики. Репетиция будет продолжаться долго, до «заправки манежа», то есть подготовки его к представлению.

А вечером, едва уйдет публика, манежем завладеют «репетиционники». В каждом цирке есть артисты, которые не выступают в данной программе, а готовят новые номера, вводят новых партнеров, осваивают новый реквизит. И это иногда на всю ночь.

А на рассвете в цирке опять остро запахнет конюшней.

Рита не принадлежала к цирковой династии. Но еще в школе так увлеклась гимнастикой, что ее уговорили поступить в цирковое училище. Однако оттуда она вышла не гимнасткой, а танцовщицей на проволоке.

Со временем Рита влюбилась в цирк, ей стало нравиться в нем всё, кроме распаковки и упаковки. Когда в первый город, где она работала, прибыли свирепого вида ящики с ее реквизитом, Рита боялась к ним подойти.

В технике она не сильна, и если у нее есть авторучка, то она не пишет, если будильник, то он трезвонит не тогда, когда она хочет, а когда захочется ему. В автомобилях ей понятен только счетчик.

Много раз при распаковке Риге приходилось просить помощи у артистов или униформистов, пока наконец не обзавелась гаечным ключом и разным другим инструментом и не принялась за дело сама. В конце концов она его с превеликим трудом освоила.

И вот сейчас в промасленной спецовке Рита начала протирать проволоку мазутом, перемазавшись до самых ушей. Впрочем, в коридоре было темно, и мало кто ее видел. Она долго возилась с проволокой, а сама думала, неужели делает это в последний раз? Неужто бросит свою упругую тропиночку, по которой прошла чуть ли не по всему Союзу и дважды за рубежом?

К несчастью, в теперешней программе не работал никто из ее задушевных подружек, не с кем было посоветоваться, а больная мама жила в Москве. На черные Ритины руки нет-нет да и падала прозрачная слезинка; не оставляя даже тоненькой полоски на ее масленистой руке, слезинка тут же соскальзывала на пол.

Когда-то на выпускном вечере училища Рита восседала в белом бальном платье. Тогда все девушки и юноши были облачены в наряды ослепительной белизны. И руководители Союзгосцирка искренне пожелали им успехов в работе и счастья в жизни.

Успех-то вроде и был, номер Риты даже цирковые старики признавали. А счастья не появлялось. Рита никогда не работала в цирковых коллективах, где все время одни и те же номера и одни и те же люди, где складываются отношения и т. д. Она в одиночестве моталась по конвейеру — сегодня с одной программой, завтра с другой. Директорам она нравилась — работала одна, а метраж не меньший, чем у группового номера. Полагался Рите ассистент, но однажды прислали такого, что больше просила не присылать.

При конвейерной системе артисты похожи на отдыхающих в санаториях. Не тем, конечно, что ничего не делают, а тем, что, не успев как следует присмотреться к своему «заезду», спешат дальше. Суженого в своей цирковой среде Рита не успела встретить.

Один художник влюбился в нее и таскался за ней по многим городам, но в конце концов ему это надоело.

Осталась только чудесная картина. Увидев ее, Ритина мама спросила:

— И тебе не стыдно было в таком виде позировать?

Чтобы никто больше таких вопросов не задавал, Рита картину засунула за шкаф в своей московской квартире. Собиралась было заказать фотокопию с нее — очень уж хороша была там, — да так и не собралась.

В цирке Рите своевременно дали понять, что у Виктора она сто первая «мисс Арена» (недаром ее насторожил хорошо «сделанный» тост!). Впрочем, утешали ее, ни к кому он не был столь внимателен, как к ней, но тут же добавляли: «Это понятно, раз ты так шмякнулась».

Укладывая свою проволоку, Рита услышала (нет, вернее, почувствовала) тяжелые шаги в гулком коридоре. Ее первым желанием было броситься навстречу Виктору. Но показаться ему чумазой? В нерешительности она осталась на полу.

— Риту не видели? — довольно грубо спросил инженер, шагая прямо на нее. После дневного света он совсем не ориентировался в полутьме.

Вместо ответа Рита указала рукой на конюшню. Неопределенно хмыкнув, Виктор затопал дальше.

Но как же он не узнал ее?.. Если не увидел, то почувствовать должен был, что это она? Не так уж ведь и темно!

А жених тем временем остановил кого-то из униформистов:

— Риты здесь нет?

— Нет.

— А мне какая-то грымза показала в эту сторону!

От этой «грымзы» Рита вскочила словно ужаленная и опрометью бросилась во двор. Затем добралась до гримерной, заперлась в ней и начала совсем как девочка реветь, утирая слезы черными руками.

…Рита как бы раздвоилась…

Одна половина утешала: «Ну, чего бесишься? Довольно твоего кочевья, лети на огонек, может быть, больше такой не загорится!»

Однако Рита не двигалась с места.

Тогда вступала вторая половина: «Ты не можешь без цирка, ты умрешь без него! Без искусства ты зачахнешь, ты ведь не певица, чтобы при случае продемонстрировать свое мастерство дома. И натягивать в квартире проволоку не будешь, а если натянешь, то для того, чтоб развесить на ней белье!»

Первая половина не унималась: «Поступлю куда-нибудь на работу. Почему из всех дорог я должна идти по самой узкой? Я люблю Виктора. У нас будут дети. Еще не поздно».

Вторая половина промолчала.

«И он меня любит…»

«Он любит „мисс Арену“! — взорвалась вторая половина. — Он любит, когда смотрит на тебя снизу вверх! А когда начнет смотреть сверху вниз, ты из „мисс Арены“ превратишься в „грымзу“! Расползешься, одичаешь, а он по-прежнему будет обожать цирковое искусство и искать следующую „мисс Арену“!»

«Но у меня ничего нет! Ничего и никого…»

«У тебя есть цирк, а значит, есть все!»

Тут вспомнила Рита свою подружку, которую Виктор столь непочтительно обозвал. Правда, ее с Джиной Лоллобриджидой не спутаешь, зато товарищ она отличный и никаких проблем для нее нет — ни для себя, ни для друзей. Сейчас бы она сказала, вероятно, что-нибудь такое: дескать, один ее приятель свою жизнь расписал наперед — до пятидесяти жить как живет, после пятидесяти продать мебель, а после шестидесяти поступить сторожем в библиотеку и прочитать все то, что не успел прочесть за свою жизнь. А тебе, мол, Рита, даже библиотеки искать ни к чему! После сорока пойдешь служительницей по уходу за животными, после пятидесяти — билетером, после шестидесяти — вахтером. Что еще?..

Постепенно Рита начала успокаиваться.

Наконец часа через полтора подошла к телефону и набрала номер Виктора. Он оказался у себя.

— Не жди меня больше! — деревянным голосом сказала «мисс Арена».

Виктор не понял.

— Чего не жди?.. Кто это говорит?

И, набрав в легкие побольше воздуха, Рита выпалила:

— Грымза!.. — И повесила трубку.

Рита понимала, конечно, что за «грымзу» просто зацепилась как за последнюю возможность ничего не менять в своей жизни.

А затем вернулась в коридор, упаковала в конце концов непослушную проволоку, но вместо сдачи реквизита на склад попросила адресовать его в Кемерово, где предстояло, согласно разнарядке, продолжать свои танцы в воздухе.

«А когда мне исполнится тридцать пять, — начала утешать себя Рита, — я спрыгну с проволоки и никогда больше на нее не полезу.

Я придумаю другой номер!»

 

НИЛЬСКИЙ КРОКОДИЛ

Я приезжал в город Р. к артистам Лидиным, которые в обратный путь меня проводить не смогли, поэтому поручили заботам экспедитора дяди Кости, а тот не захотел ограничиться доставкой в аэропорт. Считая приезд писателя по командировке Союзгосцирка чем-то значительным (не каждый день они приезжают), экспедитор решил дождаться посадки на самолет. Однако ее не объявляли.

Скоро оповестили страждущих, что вылет задерживается на час, потом — на два, и в конце концов пообещали о времени отлета сообщить дополнительно.

Тягостные часы ожидания мы с экспедитором скрасили двумя бутылками хорошего сухого вина в аэропортовском ресторане.

Дядя Костя, жилистый, худой, выше среднего возраста человек с загорелым лицом, иссеченным морщинами, и с налетом некоторой усталости в глазах, обладал кипучим темпераментом. Он то и дело куда-то бегал, кого-то разыскивал, где-то о чем-то справлялся, а от звука репродуктора каждый раз вздрагивал и прислушивался, как охотник на тяге. Однако ничего утешительного для нас произнесено не было.

Постепенно вино стало напряжение с дяди Кости снимать.

— Я, как видите, экспедитор, встречаю да провожаю артистов, получаю да отправляю багаж, и не поймешь, кому больше служу — искусству или транспорту. А были времена, когда возглавлял творческие коллективы. Да, да! Я возил группу «Цирк на сцене», работающую на марках, и если артисты жаловались на плохие дела, бывало, говорил: «Лучше иметь четыре сбора по сто рублей, чем ни одного по четыреста!» Меня даже прозвали «Ниодногопочетыреста»…

От концертов «левых», то есть оформленных неверно или никак не оформленных, я всегда уклонялся, желая спокойно спать. Однажды меня спросили:

«Ну как, спишь спокойно?»

«Да. Только часто просыпаюсь».

«Почему?»

«Кушать хочется…»

Но это, конечно, шутка!

А еще я был директором зооцирка. Зооцирк, как вы знаете, это еще не цирк, но уже не зверинец. Кроме демонстрации животных в них показывают номера дрессуры.

Хозяйство у меня было такое: зверинец примерно экземпляров пятьсот — шестьсот, и цирк — номеров пять-шесть.

Клетки были поставлены на колеса, поднял борта — вот и фургон, опустил борта — вот и клетка, любуйтесь, пожалуйста: гиена обыкновенная, лев африканский… Снова поднял борта — и автокараван покатил дальше.

Располагался я возле базаров или парков; клетки расставлял рядами, а в конце территории сооружал манеж.

Сперва публика знакомилась с представителями всех пяти континентов, потом с исполнителями всех пяти номеров: с дрессированными медведями, с манипуляторами, с группой собак, с пластическим этюдом и с силачом. По воскресеньям я делал по пятнадцати представлений, план перевыполнял, так что и люди были довольны, и животные сыты, и я не голодал.

Но не думайте, что работа руководителя такого предприятия легкая… Это в здешнем цирке администратор только и делает, что бронирует нужным людям места. У меня дела были посложнее. Я обслуживал глубинки. До Москвы далеко, на срочную помощь не надейся. Если что случилось — выкручивайся сам!

И я выкручивался. Всю жизнь!

Помню, давно еще с цирковой бригадой приехал в маленький литовский городок. У нас на представлении — полтора человека, а в местном костеле — аншлаг. Что же я в таком случае сделал? Я сделал тоже аншлаг! Как я этого достиг? А очень просто! Дал ксендзу пятьсот рублей, старыми, и он в конце проповеди провозгласил:

«В наш город артисты приехали, верующие могут пойти!»

И все!

Но вернемся к зооцирку.

Однажды мои артисты поругались и уехали. Остался я в маленьком городке, назовем его П., совсем без цирка, с одним зоо. А тут, как на грех, и звери начали один за другим болеть — просто показывать некого. Жираф лежит, не встает, а какая ему цена, если высоту свою не демонстрирует?! Другая разная компания свернулась калачиком и тоже дрыхнет. Все повернулись спиной к зрителям, а ведь зрители деньги платили… Они же не чучела в музее пришли рассматривать, а живой творческий коллектив!

Молнирую в Москву, оттуда ответ, что подкрепления не будет: время, дескать, летнее, горячее, выходи из положения сам.

А дела идут из рук вон плохо.

Городок мигом узнал об отъезде артистов, и стали ко мне наведываться одни только мальчишки, да и те через забор.

Городские организации чем могли помогли, но все же положение обострялось.

Мне стало стыдно смотреть зверям в глаза!

Когда я обходил свои голодающие ряды, гиена обыкновенная сверлила меня немыслимым взглядом.

Львица Клеопатра переставала метаться по клетке и валилась на пол: дескать, пропади все пропадом…

Попугаи выкрикивали неприличные слова, а мартышка Лили сначала хваталась за голову, потом за заднюю часть, намекая этим на мои организаторские способности. Единственная у нас человекообразная обезьяна всерьез расхворалась, впору самому в клетку лезть, — может быть, хоть это привлечет любопытных!

Говорят, в Австралии по дорожкам зоопарков разгуливают кенгуру и выпрашивают у посетителей лакомства. Я бы такого попрошайничества не допустил. К тому же у меня и кенгуру не было.

Пришлось сокращать обслуживающий персонал.

С болью в сердце увольнял я местную старушку Кирилловну, старательную и добрую работницу, которую вообще бы не отпустил из нашей системы. Никого из близких у нее не осталось, и свою неизбывную любовь ко всему живому она перенесла на зооцирк. Но в городке у Кирилловны был свой домишко, и гастролировать с нами она конечно же не могла.

И вот когда я прощался с ней возле поблекшего рекламного щита, изображавшего нашу разъяренную Клеопатру, подошли трое ребятишек. Прослышав о плохих делах зооцирка, они громко запели, желая нас подразнить:

И тут я почему-то впервые в жизни стал вдумываться в эти с детства знакомые слова.

«Кирилловна!» — крикнул я вслед отошедшей старушке.

Она мигом обернулась…

А напомнила мне эта детская песенка нашего крокодила по кличке Пират. По ведомости он числился нильским, но откуда он вообще, сказать не берусь — я его не вылавливал.

Лежал он у нас в большой цинковой ванне, наполненной водой. В холодную погоду мы ванну водружали на специальное приспособление и разогревали ее снизу десятью примусами.

Конечно, это была не Африка, но все равно крокодил в таких случаях благодарными глазами смотрел на служителей.

И вообще он никогда не болел, ни на что не жаловался; одним словом, был примерным членом коллектива.

Но вскоре после моего раздумья над детской песенкой этот крокодил пропал. Да, да, ночью вылез из своей ванны, подполз к забору, сделал подкоп под ним и покинул территорию зооцирка. Куда он делся, никто не знал, однако весь город это страшно заинтересовало.

Ко мне снова повалил народ! Я охотно демонстрировал пустую ванну, а вновь принятая на работу Кирилловна подробно объясняла этапы необычного бегства.

Одни посетители верили ей, другие — нет, но это только подогревало интерес к событию.

Дела мои поправились. Звери перешли на нормальный рацион и перестали болеть. Оживление в зооцирке вдохнуло в них новые силы.

Но, к сожалению, город П. небольшой, и любопытных хватило недели на две. Потом наступила жара, и людей потянуло на пляж, который сразу сделался моим главным конкурентом.

По воскресным дням я стоял у ворот зооцирка и наблюдал, как оживленные толпы шли мимо меня к реке. Самые отзывчивые из горожан спрашивали, не нашелся ли крокодил, и, получив отрицательный ответ, шли дальше.

А у меня даже медведи начали задыхаться, и не поймешь, от жары или от злости.

Но вот однажды на пляже появились двое непроницаемых акселератов. Один нес капкан с длинной веревкой, а другой — свежезарезанного петуха. Непривычных посетителей быстро окружила ватага ребятишек, спрашивающих, что они собираются делать?

Однако акселераты отмалчивались.

Затем выбрали самое людное место, где привлекли к себе всеобщее внимание. Тогда петуха вложили в капкан и бросили в реку, а сами уселись на песке, держа веревку в руках. Сидели не раздеваясь, ведь не загорать пришли.

После настойчивых расспросов, кого же они все-таки собираются таким образом вылавливать, акселераты нехотя ответили: «Крокодила».

…Слух о том, что сбежавший из зверинца крокодил прописался в местной речушке, мгновенно облетел городок!

Многие перестали купаться.

Нашлись очевидцы, самолично наблюдавшие, как беглец загорал на пляже.

Кто-то рассказал, что крокодил на него напал во время купанья, но смельчаку удалось отбиться.

Дела у меня опять поправились, особенно после того как появился рекламный щит, извещавший, что «вновь демонстрируется нильский крокодил, ранее сбежавший из зооцирка и пойманный в реке такой-то, в семи километрах от города П.».

Умение пользоваться рекламой — это, я вам доложу, великое искусство. Как-то на гастролях в Японии дрессировщика Валентина Филатова спросили, смогут ли его медведи кататься на японских мотоциклах?.. Филатов доказал, что могут, и вскоре город запестрел плакатами, изображающими русских медведей на японских мотоциклах. Однако это вовсе не было дополнительной цирковой рекламой! На плакатах значилось: «Мотоциклы нашей фирмы настолько просты в обращении, что на них могут кататься даже медведи!» Но вернемся к нашим делам.

От желающих посмотреть на возвратившегося беглеца просто отбоя не было, а тут вскоре и подошло долгожданное подкрепление. Так что все закончилось благополучно, но, к сожалению, не для меня.

Те самые артисты, которые бросили наш коллектив, сообщили цирковому начальству, будто я сам организовал исчезновение крокодила, спрятав его у Кирилловны в сарае, и сам же посылал служителей с капканом на пляж.

Конечно, так оно и было — чудес-то в природе не существует, — но что мне тогда оставалось делать?..

Тем не менее от руководства зооцирком меня отстранили, и вот теперь я экспедитор. Встречаю и провожаю артистов, получаю да отправляю багаж, и непонятно, кому я больше служу — искусству или транспорту. Вот так…

Пойду-ка еще раз спрошу, когда наконец отправится ваш самолет.

 

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

Жонглер Звонков притащил в цирк плоский пакет. Поскольку после представления намечалось «мероприятие» у прыгунов Регининых, то все подумали, что это арахисовый торт. А мероприятия в цирковой круговерти вовсе не редкость: то начало программы, то ее окончание, то чей-то отъезд, то чей-то приезд, то рождение, то награждение, то возвращение в манеж после травмы, то дебют.

Однако Звонков вместо торта извлек здоровенную книгу.

— В восьми городах искал, в девятом нашел! — просиял жонглер. — Вот… Театральная эн-цик-ло-пе-ди-я.

Каждое блюдо у Регининых выглядело художественным произведением и дразнило проголодавшихся после работы гостей. Банкет возможен именно после представления, но никак не до него. Когда-то на фронте это правило нарушили, в результате акробатка из концертной бригады ни на руках, ни на ногах стоять не смогла. Сейчас женщины колдовали на кухне, а мужчины сгруппировались у стены, где Звонков их просвещал:

— АРЛЕКИН… традиционный персонаж итальянской комедии дель арте. АРБУЗОВ… литературную деятельность начал в 1923 году… «АПОЛЛОН»… художественно-литературный журнал…

И вдруг раздался сердитый голос из угла:

— Тебе это задали, что ли?

— Да нет, самому интересно… — простодушно ответил жонглер.

— Читай дальше! — загудели гости.

— БАРРО Жан-Луи — французский актер и режиссер… Родился в семье аптекаря… БАХРУШИН Алексей Александрович. Основатель театрального музея в Москве… БЕНЕФИС — спектакль, сбор от которого полностью или частично поступал в пользу бенефицианта…

И тогда человек, задавший вопрос, подошел к почти накрытому столу, схватил шершавый огурчик, с хрустом надкусил и вышел из комнаты. На его уход никто не обратил внимания. Женщины продолжали украшать стол, мужчины слушали Звонкова. По гостиничному коридору громыхали на велосипедах дети, явно не желавшие ложиться спать.

Артистами цирка становятся по-разному: одни, с дипломом под мышкой, перепрыгивают с учебного манежа на производственный, других цирковые родители со словами «ни пуха, ни пера!» выталкивают из-за кулис.

Но цирковые здания продолжают строиться, и цирковых артистов стало не хватать. Тогда обратились к спорту. В поле зрения цирка попал и Вадим Шокин, тот самый, что вышел из комнаты, схватив со стола огурец.

Если есть на свете книголюбы, то, вероятно, есть и книгоненавистники. Вадима можно было бы без труда причислить именно к ним. Он убежден, что время книг кончилось, что даже классику школьники познают с экранов то ли кино, то ли телевизора.

А в Институте физкультуры, куда он поступил вроде бы по призванию, кроме обожаемой акробатики было столько всего прочего, что Шокин начал с тоской поглядывать по сторонам.

И тут все решил случай.

В спортивном бассейне залез однажды Вадим на десятиметровую вышку и продемонстрировал для своей однокурсницы коронный номер. Подбежал к краю доски, глянул вниз, затрясся, схватился за голову, рухнул, как говорится, вверх тормашками. И лишь у самой воды сгруппировался и вошел в нее как надо. На сей раз он долго не поднимался на поверхность: пускай, дескать, девушка поволнуется. Однако, вынырнув, оваций не встретил. Больше того, девушка хохотала, откинув назад свои светлые волосы, видимо, от какой-то шутки жгучего южанина, стоявшего возле нее. Сопоставив незнакомца и себя, Вадим почувствовал, что в атлетичности и, увы, обаянии он явно проигрывает сопернику, и это еще больше распалило его самолюбие. Выйдя из воды, Вадим набычил шею и пружинистой походкой не спеша направился к собеседникам, приготовив для начала не слишком дружелюбную фразу типа: «А ну дайте-ка и мне посмеяться…»

Однако произнести ее не пришлось. Южанин сам устремился к нему, белозубо улыбаясь и громко аплодируя. Как тут же выяснилось, его заинтересовала вовсе не подружка прыгуна, а сам прыгун, о котором он ее дотошно расспрашивал.

Короче говоря, это теперешний партнер Вадима, зовут его Рубен. Тогда он был на ВП — вынужденном простое, поскольку прежнего партнера призвали в армию.

Притирался бывший спортсмен к цирку трудно. Поначалу его удивляло, почему в цирковых гостиницах с 16-ти часов до 18-ти шуметь нельзя, а после 24-х можно… Потом сообразил, что если у артиста утром репетиция, днем — отдых, вечером — представление, то когда же ему жить?..

Сбивал Вадима с толку цирковой режим, вернее — отсутствие такового. В спорте он питался по системе «завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу», а тут чудовищные ужины, так что по утрам кофе застревает в горле.

К Регининым Вадим вернулся вместе с партнером, когда все уже сидели за столом. Рубен принес огромный букет, внутри которого была упрятана бутылка «Хванчкары», и он широким жестом ее извлек и привычно занял центральное место за столом.

Как опытный тамада он знал, что в тосте самое главное — начало и конец. Чтобы сразу привлечь внимание говорящих, шумящих и звенящих посудой людей, следует их ошарашить.

— Пьем за большого быка! — крикнул Рубен, и все замерли. А тамада, медленно рассеивая возникшее недоумение, продолжал: —…Из кожи которого сшиты наши сапоги, которые привели нас под этот гостеприимный кров, к этим радушным хозяевам, нашим любимым друзьям и товарищам, уважаемым артистам Регининым.

Все засмеялись, выпили, и снова наступила тишина, которую на сей раз создал не тамада, а закуска.

Вадим, возвращаясь в комнату, облегченно вздохнул, подумав, что энциклопедия напрочь забыта, но, оказывается, нет…

— Женя, — спросил Звонкова старший Регинин, — а про цирковых артистов в твоей книге тоже есть?

— А как же! — выскочил из-за стола Звонков и тут же вернулся со своим фолиантом. — Вот… слушайте… АБАКАРОВ… АЛЬПЕРОВЫ… АПАЧ… БАМБУК… БИМ-БОМ… БУГРИМОВА…

Звонков — студент-заочник, учится на режиссера и два раза в год ездит в Москву сдавать накопленные знания. Жонглеры, как правило, репетируют больше других, но Звонкова хватало и на репетиции, и на выступления, и на обучение. Он ведь понимал, что всю жизнь не прожонглируешь.

Сейчас артисты, приятно удивившись, что в таком солидном издании названы близкие им имена, на какое-то время даже прекратили трапезу. Все, за исключением Вадима: тот продолжал есть.

А турнист Дымба, порядочный тупарь, услышав фамилию Бугримовой, спросил Звонкова, держа на вилке большой гриб:

— А Назарова есть?

— Назаровой тут быть не может!

— А чем она хуже? — И Дымба, взмахнув вилкой, уронил гриб на скатерть.

— При чем тут «хуже» или «лучше»? Эта книга — первый том, здесь только от «А» до «Глобус».

И тут Вадим возьми да и вставь свое слово:

— Насколько я понимаю в искусстве, глобус — это география!

Тут все насторожились, поскольку было известно, что Вадим пришел в цирк из института.

— «Глобус» — название театра времен Шекспира, — назидательно ответил Звонков. — Так что, насколько я понимаю в географии, «Глобус» — искусство!

Все захохотали, поскольку свой чужого, как говорится, «приложил»!

— Мой партнер знает всё! — заявил Рубен и добавил: — Но… неточно.

— Скажи, — обратился к Звонкову сын Регинина, Костя, — если человек исполняет рекордный трюк, а больше ничего не умеет, ремесло это или искусство?.. Что там написано, в энциклопедии?

— Я тебе без энциклопедии скажу. Ремесло.

— Нет, искусство.

— Какая разница, абы гроши платили! — внес свою лепту Дьшба.

— Нет, ты поясни, — не унимался Костя, — скажем, какой-нибудь Иванов или Петров ни одной книги за всю жизнь не прочитал, а двойное сальто лепит как бог. Так вот кто он, артист или ремесленник? Как твое мнение, Рубен?

Мнение Вадима после «Глобуса» уже не котировалось.

— Черноработник культуры! — сострил Дымба.

— Отвечу как тамада, — сказал Рубен. — Здесь не общее собрание, не художественный совет и даже не совещание по вопросам клоунады! Поэтому попрошу перейти к текущим делам. Пьем за здоровье наших дорогих женщин вообще и за авторов этого великолепного стола в — частности.

Все закричали «ура!», и тут в комнату вошел человек, которого все звали «папа Игорь». Его биография известна в цирке каждому. На манеже он лет шестьдесят, и нет, наверное, такого жанра, в котором бы он не работал. А теперь надевает униформу, поскольку он всего только ассистент: подает исполнителям — внучке и ее мужу — реквизит, зато делает это с таким видом, будто именно от него зависит успех или неуспех не только этого номера, но всего представления.

Однако если на манеже он ассистент, то за кулисами — бог! Старики либо болтливы, либо замкнуты, а папа Игорь ни то, ни другое.

Отнюдь не навязываясь молодежи, он и не избегал ее. Вадима невзлюбил сразу. Когда все поздравляли акробатов с успешным дебютом, он только спросил:

— Надолго к нам, молодой человек?..

И хотя потом Вадиму пояснили, что этот вопрос вызван поступком одного спортсмена, поработавшего в цирке без году неделю и поступившего в Баку официантом в шашлычную, симпатии к папе Игорю у Шокина тоже не появилось.

Сейчас все засуетились, освобождая вновь прибывшему место, ставя перед ним прибор и наливая вино.

Вопрос об искусстве и ремесле спорщики переадресовали ему.

Почетный гость выждал, когда ему наложат разных закусок, чтобы общее внимание не могло быть ничем отвлечено, и сказал:

— Хороший ремесленник — это и есть артист!

Спор прекратился.

— Папа Игорь, — обратился младший из Регининых, — а кто придумал репризу с насосом. Это когда клоун падает, а его накачивают насосом, он раздувается и встает. Я говорю, что придумал Олег Попов, а сестра говорит — Никулин.

— Немецкие эксцентрики Бронс. Я, правда, не знаю, придумали они ее сами или увидели у кого-нибудь, но впервые исполняли у нас еще в двадцатые годы.

— Значит, это старая реприза… — разочарованно протянул юный Регинин.

Вдруг Звонков преобразился в клоуна:

— Выхожу я вчера из пивной, а какой-то негодяй наступил мне на руку!..

Все усмехнулись, даже папа Игорь. А Звонков тут же вышел из образа:

— Вот эту самую фразу говорит сэр Тобби в «Двенадцатой ночи». А в примечании к пьесе сказано, что Шекспир взял ее из фольклора. Так что этой хохме больше чем пятьсот лет, а до сих пор смешно. Вот тебе и старая реприза!

— За-нят-но! — произнес папа Игорь и покровительственно похлопал жонглера по плечу.

В ответ на одобрение Звонков полез к нему со своей энциклопедией, а Вадим выскользнул в дверь.

В гостиничном дворе дребезжали в темноте современные ритмы. Вадим пригляделся — это турнист Самсон в своей машине прокручивает двум поклонницам модные записи. Турнист окликнул Вадима, и они с ветерком понеслись по уснувшим улицам города, развозя поклонниц и довольно долго прощаясь с каждой. В итоге, Вадим входил в гостиницу, даже по цирковым понятиям, поздно.

— Молодой человек!.. — услышал он голос на площадке второго этажа.

Это был папа Игорь с энциклопедией.

— Женя забыл у Регининых книгу, передайте ему, пожалуйста, если не спит.

Принимая книгу, Вадим спросил преувеличенно вежливо:

— Просветились?..

— Просветился, — ответил папа Игорь.

— Правильно! Лучше поздно, чем никогда! — крикнул Вадим и стал бегом подниматься по лестнице.

Увидев в щель, что в комнате Звонкова темно, стучаться не стал и вместе с энциклопедией ввалился к себе.

А на другой день в цирке была лекция. Теперь-то это явление обычное, но оно стало таковым не сразу.

Когда-то, в Пушкинские дни, пригласили в цирк известного ученого, но едва он закончил прочувственную речь, как старый дрессировщик верблюдов, с напряженным вниманием его слушавший, встал и четко спросил:

— Товарищ докладчик (!), а почему в цирке буфет рано закрывают?..

Пушкинист растерялся и чуть не заплакал от негодования, но тут вскочил с места жокей Серж и, спасая положение, воскликнул: «Предлагаю память Александра Сергеевича Пушкина почтить вставанием!» Все встали и стоят, а когда сесть, не знают. Минуту стоят, две, и наконец тот же Серж скомандовал: «Ап!» — и тогда все сели.

Сейчас лишь одна секция зрительного зала была заполнена артистами. На манеже стоял длинный стол, справа от него — трибуна, на трибуне — лектор.

Вадим огляделся по сторонам. Звонков слушал со всем вниманием, а Дымба, поймав взгляд Вадима, исполнил пальцами этюд на тему «есть предложение опохмелиться». Вадим отвернулся и увидел папу Игоря, восседавшего во втором ряду. Старый артист сидел полузакрыв глаза, и можно было подумать, что спит.

Лекция называлась «Ты и твой труд». Оратор, поговорив о том о сем, дошел до цирковых дел и как-то очень доверительно предложил самим артистам продолжить начатый им разговор. Наступила напряженная тишина. Воздушная гимнастка, вязавшая джемпер, отложила спицы. Двое малышей, только что дравших друг другу уши, замерли, позабыв закрыть рты. Дым ба продолжал смотреть на Вадима. Звонков сосредоточивался. И тут раздался голос:

— Разрешите мне?..

И папа Игорь удивительно легко для его возраста перешагнул барьер…

Если бы то, что произошло дальше, застенографировать или записать на пленку, то получилось бы такое:

«Папа Игорь. У нас некоторые молодые люди позволяют себе перед выходом садиться за кулисами.

Дымба (с места). Предрассудок!

Папа Игорь. От предрассудков брюки не мнутся, а от сидения — очень. (Смех.) Раньше артист на конюшне выглядел конюхом, а в манеже — лордом!

Дымба. Да он даже писать не умел!

Шум в зале.

Папа Игорь(дождавшись тишины). Он многого не умел! Не умел сидеть, если женщина стоит. Не умел, целуя даме руку, тянуть эту руку к губам, а умел к ней сам наклониться. Не умел свистеть в цирке, садиться на барьер спиной к манежу. Не умел выходить на манеж без грима, как некоторые наши прыгуны (даже Регининых не пожалел!). А цирку не нужны прыгуны, цирк не стадион! Цирку нужны прыгающие ар-тис-ты…

Звонков. Правильно!

Папа Игорь. И вот еще что… Старые артисты не умели целыми вечерами играть в нарды, не умели, еле отработав номер, бежать к телевизору.

Вадим(радостно). Тогда телевизоров не было!

Смех.

Папа Игорь(Вадиму). Правильно, молодой человек, не было. Но вот, скажем, буфеты уже существовали. Однако артисты не спешили и туда!

Опять смех.

Дымба(с пренебрежением). Им было некогда. В униформу вставали.

Папа Игорь. Вот это верно! И убирали граблями манеж, но за грабли-то брались в белых перчатках! А ты, наверное, и не знаешь, за какое место грабли держать. И потом… Слушать вы не умеете! Сядете за стол и тараторите все разом, даже не выключив радиоприемника или, не дай бог, телевизора. А если не умеешь слушать, значит, не умеешь и сам говорить! (Показывая.) Э… бе… значит… вот так… это самое… Или сидите в красном уголке — на голубом экране известный певец, а вы вслух обсуждаете его костюм или гадаете, с кем он живет или развелся, а песня тем временем закончилась. Многое вы извлекли из нее?..

Лектор (вставая). Я прошу прощенья. Мне вот о чем хотелось бы у вас спросить, только ответьте, пожалуйста, честно… Верно ли, что наши артисты в одном зарубежном музее предпочли три часа просидеть во дворе, вместо того чтобы осматривать экспонаты? Могло ли так случиться, что знакомство с шедеврами, ради которых люди специально приезжают в эту страну, наших артистов не заинтересовало?

Звонков(твердо). Могло!

Дымба (категорически). Это раньше могло, теперь — нет.

Папа Игорь(в запале). Да, раньше артист в любой стране был дома! На трех-четырех языках разговаривал! А вы ездите, ездите за границу, а, кроме „спасибо“ да „почем?“, ничего сказать не можете!

Лектор. Извините еще раз… Ну, хорошо, тот зарубежный музей далеко, бог с ним. А в нашем городском музее вы были? (Молчание.) Никто не был?

Молчание.

Дымба. Я был.

Лектор. Это хорошо.

Дымба. Но там оказался выходной!

Смех.

Лектор(невозмутимо). Там не всегда выходной! Надеюсь, в следующий раз вам повезет больше! (Папе Игорю.) Продолжайте, пожалуйста…

Папа Игорь(лектору). Не обращайте на него внимания. Он уверен, что Брокгауз и Ефрон — это музыкальные эксцентрики…

Лектор. Ха-ха-ха!

Звонков. Хи-хи-хи!

Папа Игорь(глядя на Вадима). Про старых артистов говорят, что образование у нас — четыре класса на троих. Но у иных молодых — высшее без среднего! Вадим краснеет. Вчера один молодой человек, увидев у меня книгу, намекнул, что учиться мне поздно! А по-моему, умную книгу никогда не поздно прочесть, и не только мне, а даже ему! (Обращаясь к Вадиму.) Вот вы в цирке уже не первый день, так не будете ли любезны ответить мне на несколько вопросов?

Вадим(глупо). Сейчас?..

Папа Игорь. А чего ж откладывать, здесь все свои!

Смех.

Скажите, пожалуйста, когда был построен Московский цирк на Цветном бульваре? (Пауза.) А кем? (Пауза.) Как отчество Виталия Лазаренко? (Пауза.) А как фамилия артиста, который впервые перешел по канату через Ниагарский водопад?

Вадим. Э… бе… ме…

Общий смех, который перекрывает возглас Дымбы: „Ты что-нибудь про „Глобус“ расскажи!“

Папа Игорь(аудитории). Извините за маленький эксперимент… Но если человек пришел в цирк не на год, не на два, а на всю жизнь, пусть запомнит, что здесь не то место, где пять минут покувыркался — и свободен. Артист живет цирком все двадцать четыре часа в сутки! Профессия наша такова, что сегодня ты на манеже — и все тебя знают, завтра ушел — и все забыли! А надо чтобы не забывали! Чтоб хоть одна строчка от тебя осталась в той же самой энциклопедии. Одна строчка — зато навсегда!

Аплодисменты».

В ту ночь Вадим долго ворочался в постели, но уснуть не мог. В конце концов включил свет и увидел на подоконнике книгу, которую не успел передать Звонкову. Желая побыстрее уснуть, начал ее механически перелистывать, затем читать и вскоре почувствовал, что оторваться от нее не может. Обнаружил, между прочим, упоминание и о папе Игоре.

Наконец под утро уснул, однако во сне ему являлись то Акимов, то Аристофан, то Бабочкин, то Байрон, то Вахтангов, то «Веницианский купец», то «Гамлет», то Гладильщиков.

…Утром, отдавая книгу. Вадим спросил:

— Женя, а кто такие Брокгауз и Ефрон?

— Издатели энциклопедии.

От слова «энциклопедия» Вадим вздрогнул и, чтобы о чем-нибудь спросить, полюбопытствовал:

— А энциклопедии о цирке нет?

— Выходила дважды, — ответил жонглер.

 

СЧЕТ ДО ДЕСЯТИ

Чубчик торопился на свидание, однако одеться не смог: куртка зашита, джинсы завязаны узлом, туфли приколочены к полу. Когда же кое-как облачился, то побелел! В кепку была насыпана пудра…

В другой раз получил среди лютой зимы записку, примчался в условленное место, промерз до костей, а писали, как оказалось, партнеры по номеру.

В цирке, как и повсюду, женатики громко смеются над холостяками и тихо им завидуют.

А группа велофигуристов Синицких, в которой Чубчик работает, сколочена из трех родных братьев и жены одного из них. Два других велосипедных брата женаты на воздушных гимнастках, которым в очередь ассистируют. Словом, все при деле, один только Чубчик «свободный художник». Что поделать, у цирковых холостяков получается обычно так: приехал в город — и ничего стоящего не находится. День за днем он выступает, репетирует, опять выступает, опять репетирует, и никто не проявляет к нему ни малейшего интереса. И вдруг…

Однако билеты уже заказаны и впору, как говорят в цирке, паковаться!

И цирковой невесты Чубчик не приглядел, поскольку работают Синицкие не в коллективе, а в программах сборных, где тоже дороги и где вслед за «вдруг» опять-таки паковка. Случайные же знакомства, конечно, не в счет.

Но три дня назад в цирковой проходной встретил Чубчик девушку, которая очень как-то спокойно спросила:

— Можно вас на минутку?

— Меня? — переспросил Чубчик и оглянулся: может быть, сзади шел кто-то из своих, и вопрос относился не к Чубчику?

Тогда девушка улыбнулась:

— Вас, конечно, вас. — И, протянув лопаточкой руку, представилась — Люся.

— Сережа… — ответил велофигурист и счел своим долгом добавить — Но в цирке меня зовут Чубчик.

— Почему? — удивилась девушка.

— Наверно, из-за моего чубчика.

Девушка рассмеялась. Никакого чубчика обнаружить ей не удалось.

А почему Чубчик стал Чубчиком, теперь уже и сказать трудно: то ли потому, что любил напевать песенку «Чубчик кучерявый», то ли из-за своего увлечения старинными дисками, то бишь граммофонными пластинками. Была у него одна, выпущенная фирмой «Колумбия», озаглавленная так: «Марш Дунаевского из говорящего фильма „Веселые мальчики“. И еще — „Сибирская народная песня „Чубчик“. Исполняет солист императорских театров Юрий Морфесси, у рояля князь Сергей Голицын“». Возможно, из-за этой именно пластинки Чубчик и обрел второе имя. А в цирке если прилепят прозвище, так не скоро отдерешь. Одному администратору с вечно кислым выражением лица придумали кличку «Уксус», так он и проходил с ней до конца жизни.

Поскольку паковаться было еще рано, Чубчик заинтересованно посмотрел на девушку.

— Я хотела вас спросить… — начала было новая знакомая и замялась.

— Давайте лучше я вас спрошу, — поспешил ей на выручку Чубчик. — Вы кофе любите какой?

Большие серые глаза девушки стали еще больше.

— Сейчас все закрыто, — сказала она.

— Не всё!.. У меня есть отличная кофеварка. Работает круглосуточно.

— Где… у вас?

— В гостинице.

— Я в гостиницы не хожу!

— Да нет же! — запротестовал Чубчик. — Я неточно выразился. Не гостиница, а Дом артистов цирка. Это все меняет!

— Сейчас время позднее.

— Ну, хорошо, тогда давайте я вас провожу.

— Ой, не надо, я живу далеко!

Чубчик остановился.

— Я вас не понимаю, Люся. Одно вы не хотите, другое не хотите… Ну а что же вы хотите?

— Этого я сразу сказать не могу. В другой раз, ладно? У вас какой день выходной?

Чубчик сказал.

— Вот тогда и увидимся! — улыбнулась девушка и побежала, увидев трамвай.

Чубчик потоптался на месте, затем круто повернулся и побрел домой. Дом артистов отличается от гостиниц тем, что на каждом этаже кухни, где сейчас кипели и шипели цирковые ужины.

Чубчик прошел мимо, варить для себя кофе не стал, а выпил взятый еще утром кефир да съел пару холодных сосисок. Затем взял книжку и завалился в постель.

Однако сосредоточиться на чтении не мог. Со страниц то и дело вставала новая знакомая… Тоненькая, изящная, немножко смешная и вроде бы не красавица, но Чубчик поймал себя на мысли, что думать о ней приятно. Что-то тут было такое, чего он не встречал в других! Но почему она не говорит, чего хочет? Впрочем, понятно, чего они хотят! Чубчику как-никак двадцать шестой, позади училище, позади армия, он давно обкатал все манежи Советского Союза и отлично знает, что в любом городе, большом или малом, едва засветятся цирковые огоньки, налетают, наподобие бабочек, девчонки, девушки и женщины. Они посещают представления чуть ли не каждый день, появляясь когда к началу, когда к середине, а когда к концу. Действуют согласно своему темпераменту — от робкого ожидания у служебного входа до штурма гостиничных окон первого, а то и второго этажа. Причины разные: у одних — мечта покинуть надоевший город и умчаться с артистом в распахнутый для цирка мир; других устраивают кратковременные цирковые романы именно своей кратковременностью, чтобы разговоров было в городе поменьше. Третьи… им просто нравятся молодые сильные, красивые люди, к тому же (и как они ухитряются это узнать?) холостяки… Кто за это осудит?

Добившись знакомства, поклонницы обрастают фотографиями артистов.

Артисты этих поклонниц не избегают, хотя уважают не слишком.

Были, естественно, такие и у Чубчика, но, покидая город, он о них тут же забывал.

Однако новая знакомая чем-то явно отличается от обычных поклонниц. Чем же?

Не найдя ответа, Чубчик заснул.

А в первый же выходной около гостиницы столкнулся с ней.

— Здравствуйте, Сережа! — весело сказала Люся.

Чубчик, давно отвыкший от своего настоящего имени, встал и залюбовался: ее загорелое тело вроде бы неохотно прикрывало платьице из такого тонкого материала, что, казалось, дунь на него — и улетит. Светлые глаза, светлые волосы и брови оттенял загар, удивительно меняющий женщин. Порой он симпатичных превращает в хорошеньких, а хорошеньких в красавиц. Так и тут.

— Вот здорово, что вы пришли! — обрадовался Чубчик. — Сейчас возьму хлеб, и пойдем пить кофе.

— Я завтракала.

— Хорошо, не надо кофе. Едем за город! Согласны?

— Куда?

— Найдем куда…

Было у Чубчика движимое имущество, с которым он никогда не расставался. Он считал, что велосипед хорош в манеже, а для суматошного города хрупок, — тут седлай мотоцикл и жми на всю катушку!

Чубчик любил катать девушек на своем мотоцикле. Они усаживались позади него, а он — надо не надо — резко притормаживал, отчего пассажирки невольно его обнимали. Мотоцикл, считал Чубчик, сближает быстрее, чем, например, стихи. Сейчас у него мелькнуло опасение, что Люся не захочет ехать, скажет, что, если б знала, пришла бы в джинсах, — однако ничего такого она не произнесла. Села, и хоть бы что!

Оба надели шлемы. Чубчик помчал по незнакомому городу, а Люся сзади командовала «прямо», «вправо», «опять прямо».

Так они выехали на загородное шоссе, и мотоциклист начал оглядываться по сторонам, выискивая место для привала, где-нибудь подальше от цивилизации.

Стояло бабье лето, и красота была неописуемой. Разноцветные деревья и кустарники словно бы сами предлагали им остановиться, но кругом были люди.

Чубчик вел мотоцикл виртуозно, содержал его образцово, так что обычной трескотни, когда даже разговаривать нельзя, здесь не было. Чубчик узнал, что Люся учится в швейном техникуме, будущая портниха; впрочем, не совсем будущая, вот это платье она сшила сама. Чубчик повернулся к ней, чтоб оценить работу, и тут же наехал на кусок доски, валявшейся на дороге. Оба высоко подпрыгнули и захохотали.

— Ты не ушиблась? — озабоченно спросил Чубчик.

— Нет, а ты?

Люся призналась, что любит цирк, что знает многих артистов, но вот лично познакомилась с ним с первым. Чубчик самодовольно улыбнулся. Впрочем, что же тут удивительного?.. Он не последняя спица в их велосипедном номере.

…Синицкие стальным ураганом врываются на манеж и начинают гонку друг за другом, круг за кругом по лакированной поверхности деревянного настила. Это как бы манеж в манеже. Велофигуристов четверо — три черноволосых атлета и блондинка, жена одного из них. Вот они, обняв друг друга за плечи, вздыбливают свои машины и едут на одних задних колесах, не снижая при этом скорости. И тут с криком: «А вот и я!» — выкатывает Чубчик на неправдоподобном сооружении: одно колесо его велосипеда обычное, а другое — огромное, в форме яйца, так что ездок то взмывает в облака, то падает в пропасть. И не только велосипед вызывает смех в зале, но и сам Чубчик. Он в зеленом костюме в крупную клетку, в островерхой тирольке с пером, а в петлице огромная роза. Чубчик ладно скроен, крепко сбит, но его физиономия не вызовет улыбки разве что у слепого. Лицо Чубчика совершенно круглое, на нем вздернутый нос и большие, чему-то удивляющиеся глаза. В училище его прочили в коверные клоуны, но получился комик в номере, который ничего на лицо не прилепляет и не пририсовывает. Помотавшись по манежу, Чубчик на своем чудовище галантно привстает, протягивая блондинке розу, и неуклюже плюхается на манеж.

А велофигуристы продолжают путь. Один едет по кругу, второй залезает ему на плечи, третий садится на плечи второго, а венчает динамичную колонну блондинка, застывая на плече третьего в классическом арабеске.

Тогда Чубчик врывается на веломотогибриде, который фыркает, трещит, рычит и наконец взрывается так, что рама летит в одну сторону, руль — в другую, колеса — в третью, а Чубчик — в четвертую. Но, вскочив, он седлает заднее колесо, берет в руки переднее и этаким велочеловеком победоносно покидает манеж, заслужив поощрительную улыбку блондинки.

А в финале все четверо, взявшись за руки, катят на моноциклах — одноколесных велосипедах, седло у которых на двухметровой высоте, а Чубчик вслед за этим взбирается на таком же моноцикле на мягкий барьер манежа, поначалу катит по нему, но в итоге падает на руки партнеров, а за храбрость получает от блондинки предназначавшийся ей цветок.

Загородный рейс несколько затянулся. Давно уж отмелькали одноэтажные домишки старой окраины, на горизонте зазеленела чуть ли не тайга, но вдруг вынырнули модерновые здания с просторными лоджиями и огромными окнами, а рядом еще такие и еще.

Но вот последний микрорайон, кажется, позади.

Чубчик притормозил вроде бы для того, чтобы посоветоваться с Люсей, и удивился, что она не уцепилась за него. Он даже оглянулся: не выпала ли по дороге?

— Поедем дальше или здесь остановимся?

— Все равно, — ответила Люся.

А сама разрумянилась, глаза наполнились каким-то озорным блеском, и Чубчик решил, что самая пора свернуть с накатанного шоссе.

…Местечко они выбрали чудесное, кроме них и деревьев — никого.

Перекусили, но ничего спиртного у них не было: ГАИ существует не только для автомобилистов. Мотоциклет прислонили к сосне.

Во время трапезы Люся внимательно рассматривала Чубчика, порываясь что-то сказать, но так и не сказала. А когда он по ходу дела ее неловко обнял, сопротивляться не стала, отчего кавалер почувствовал себя уверенней. Однако когда захотел Люсю поцеловать, она его сильно оттолкнула.

Привыкший к падениям, Чубчик повалился на спину, быстро, как на манеже, вскочил и с веселым криком бросился на девушку. Завязалась беспорядочная борьба, оба вскоре начали тяжело дышать, наконец Люся вырвалась, встала и, поправляя платье, каким-то странным голосом, вовсе не похожим на тот, каким говорила до этого, произнесла:

— Пусти… Я сама. — А потом добавила — Отойди и отвернись.

Чубчик послушно отошел на некоторое расстояние.

— А теперь считай до десяти… только медленнее.

— Раз… — Теперь уже и у Чубчика голос стал чужим. — Два… — Голос наполнился какой-то сладкой дрожью. — Три…

«А все-таки, — успел подумать Чубчик, — она, значит, такая же, как и все…»

— Четыре…

«Особого усилия, — продолжал он свои мысли, — и на этот раз не потребовалось».

— Пять…

«И это немножко жалко, в общем-то».

— Шесть…

«А интересно, чего она сейчас делает? Впрочем, раз обещал не поворачиваться, значит, не повернусь».

— Семь…

«Господи, платье-то, дунь — и слетит, а она с ним столько времени…»

И вдруг раздался стрекот мотоцикла. Чубчик обернулся и увидел, что Люся на полной скорости мчится на нем, лихо подпрыгивая на кочках. Он побежал, закричал, но она уже скрылась за деревьями. А вскоре пропал и стрекот.

…Чубчик выскочил на шоссе, попытался было голосовать, но легковушки, грузовики и автобусы проносились мимо, а одна машина обдала его грязью из еще не просохшей лужи. Проклиная все на свете, Чубчик сошел на обочину и решил, назло судьбе, возвращаться пешком. И с тем цирковым упрямством, с каким осваивал новые трюки, зашагал Чубчик в город. У него было время подумать обо всем.

Черт бы побрал эту Люсю, а заодно и всех ей подобных! Почему он должен сейчас тащиться и зачем ехал? Отчего ему так не везет?.. Чубчик всегда завидовал людям, пустившим глубокие корни в многотысячном цирковом таборе. Они давно и накрепко вросли в цирк, у них в любой программе то дети, то братья, то сестры, то племянники, то дяди. У них общие заботы, общие печали, и вот только он, Чубчик, вроде бы и не в цирке, а только «при нем».

А иметь в цирке просто жену, а не жену-партнершу, Чубчик не хотел. Однако никто из знакомых девушек особого интереса к велосипеду не проявлял. В лучшем случае пробовали покататься.

Для него же велосипед — живое существо. О, если б Чубчик имел детей, он привил бы им любовь к велосипеду с младенческих лет. Ведь детям цирка не надо мучиться с выбором профессий, их дорога заранее предопределена. И если родители приезжали в отпуск домой, то дети на каникулы — в те цирки, где работают папа и мама. Там даже малыши на еще не окрепших ножках выходят на манеж или «Новым годом» при Деде Морозе, или просто помогают родителям. И у них, у детей тоже со временем будет: что ни программа — то тетя, то дядя, то брат, то сестра.

Между прочим, Чубчику однажды доложили, что Синицкие своего сынишку уже приучают к езде на эксцентрических велосипедах… Что ж, незаменимых нет! Однако и к Синицким никто Чубчика пожизненно не приговорил! Можно сделать собственный номер, скажем, «Соло — клоун на велосипеде». А?.. Есть же ведь «Танцовщица на велосипеде»! А сколько вообще еще велотрюков не освоено! Что, если на полном ходу пролезть через раму велосипеда, подобно тому, как джигит подлезает под живот своей лошади? Можно отрепетировать стойку на руле и проехать так один круг, второй… Однако лучше бы его номеру придать какой-нибудь сюжет, как, скажем, в мюзик-холле… Там в окне второго этажа появляется дама, а кавалер с букетом не может со своего велосипеда до нее дотянуться. Тогда он выезжает на высоком моноцикле, но дама уже на третьем этаже… Он — на еще более высоком, а она — на четвертом…

Конечно же с партнером, еще лучше с партнершей, новый номер Чубчика смотрелся бы веселее, и трюки бы шли не сами по себе, а продиктованные сюжетной необходимостью…

Только к вечеру приплелся Чубчик к цирку и на дворе увидел мотоцикл, оба шлема и записку в одном из них: «Эх, Чубчик, до десяти досчитать не можешь! У меня по велоспорту разряд, а на одном колесе ездить не умею. Я хотела попросить, чтоб научил меня, да стеснялась поначалу, а ты…»

Чубчик огляделся по сторонам и, убедившись, что никого поблизости нет, залился счастливым смехом.

 

ЦИРКИН МУЖ

 

I

Вова Дудкин еще раз перечитал написанное:

У меня жена эквилибристка, Мне же трюки в руки не даны, Впрочем, далеко мы или близко, Оба балансировать должны. У меня жена передвижная, То у ней Канада, то Кавказ, Я же в потолок смотрю, не зная, С кем она целуется сейчас.

Прочитав, откинулся на спинку стула и погрузился в свои невеселые думы. Задолго до встречи с Варварой работал Дудкин художником на большом заводе, оформлял там Доски почета, выпускал «молнии», писал транспаранты и о литературной карьере не помышлял. Но вот потребовались стихи к плакату, а лучший поэт заводского литобъединения подвел. Дудкин, лихо набросав стройного станочника на фоне столицы с ее многочисленными башнями, от Спасской до Останкинской, призадумался… В юности он, как многие, чего только не зарифмовывал, но к своим двадцати пяти напрочь забыл, как это делается. И если рисунок отмахал за час, то четыре стихотворные строки потребовали у него целой ночи! Зато утром весь завод смог прочитать:

Все мы на субботнике, работники, Славная традиция жива, На коммунистическом субботнике Родина субботников — Москва.

Руководитель объединения, недовольный слабым притоком литературных сил, тут же отыскал Дудкина, усадил за парту, и вскоре Вовины вирши запестрели в заводской многотиражке. А года через два составили сборничек в серии «Молодые голоса». Получилось совсем как у Мольера, который превратился из актера в драматурга исключительно из-за нехватки текущего репертуара. Но если Мольер, сочиняя комедии, продолжал играть на сцене, то молодому поэту каждодневная служба показалась обременительной, и он с завода ушел.

Оставшись на миру в обнимку со своей тощей книжицей, Вова поначалу растерялся, однако ненадолго, ибо обрел товарищей по судьбе. Его коллеги, одурев от сознания, что нм больше не надо топать на работу, ощутили вокруг себя пугающую пустоту и срочно стали блокироваться, оккупируя для этой цели писательский клуб. Правда, там висела предостерегающая надпись:

«Наш дом — приют питомцев муз, Но только… принятых в Союз».

Однако «молодые голоса», не успев вступить в Союз писателей, успевали захватывать столики в клубе. Там за чашкой кофе читали друг другу стихи и до хрипоты спорили, походя свергая с пьедестала признанные авторитеты. Говорили на темы исключительно литературные, чему способствовали стены, густо испещренные шаржами, эпиграммами, а на худой конец — автографами всевозможных знаменитостей. Диапазон бесед тут был широк: от споров о подлинном авторе «Слова о полку Игореве» до уточнения выплатных дней в московских издательствах и редакциях.

Молодые поэты были либо лохматы, либо стрижены под нулевку — середины они не признавали. Заводилой был бородач с мальчишеским лицом, похожий на оперного статиста в роли боярина, которого в гримерной «прилепили к бороде». Все они, как и Дудкин, были авторами одной книжки и теперь мучились над второй. Стихи они время от времени печатали, и тогда компания дружно пропивала гонорар очередного счастливца, но сборник не складывался ни у кого.

Если Дудкину завод предлагал десятки тем, сотни деталей, которые он научился по-своему «высветлять», то сейчас просвета не видел… Ему не писалось!

И вот однажды, вспомнив вычитанную где-то фразу, что «свое поражение следует воспринимать с юмором», Дудкин, глубоко вздохнув, направился на завод, предварительно сочинив эпиграмму. Он решил прочитать ее знакомому кадровику, ревностному поклоннику его литературного дарования.

Молодой поэт понуро Вновь на службу стал ходить,— Не смогла литература Прокормить и пропоить.

Однако, несмотря на чувство юмора, настроение у Дудкина было препоганым, он нарочно замедлял шаги, не меняя, однако, направления. И вдруг услышал звонкий голос:

— Вовка!

Перед ним солнечно засиял рыжий Сеня, школьный его дружок. Дудкин давно потерял его из вида и сейчас искренне обрадовался встрече.

Минут через пять в полупустом ресторанчике Сеня с увлечением рассказывал о своей жизни. Оказывается, успел окончить цирковое училище, давно работает клоуном и колесит по родной стране. Лучшей участи он не представляет!

Дудкин же ничем похвастаться не мог, но все же надписал однокашнику книжицу, благо была при себе.

— Старик, ты же наш человек! — закричал клоун на весь зал и предложил то, что Вова никак не ожидал: — Напиши для меня! Для цирка! У тебя есть время?..

— В общем, да.

— Официант! — закричал клоун и поспешил расплатиться.

…В крохотной каморке старого цирка Дудкина приветил репертуарный начальник, пригласивший прежде всего на вечернее представление, дабы тот смог приступить к постижению специфики цирка.

И Дудкин начал ее постигать.

Вероятно, каждый человек годами вынашивает смутное очертание своего идеала. И вдруг в цирке идеал этот обрел для Дудкина вполне зримые черты.

По стальной, слегка покачивающейся лестнице с какой-то гордой решимостью поднималась красавица в черном трико, с прелестным профилем и скупыми, но чрезвычайно грациозными движениями. Словно бы ожившая гравюра, девушка плавно возносилась к цирковым небесам. В зубах она держала кинжал, а на нем под прямым углом был водружен длинный мяч, на рукояти которого стоял поднос с четырьмя наполненными бокалами по углам. Лестница раскачивалась все сильнее и сильнее, а девушка откидывалась назад, распластав в воздухе руки. Затем опустилась по лестнице с противоположной стороны, не пролив ни единой капли из своих бокалов! И чем дальше, тем сложней были ее трюки.

А в заключительном поклоне была бездна достоинства, однако ни малейшего высокомерия.

После ее номера по залу еще долго носился восхищенный шумок. А Дудкин обалдело смотрел и смотрел на середину манежа, хотя артистка уже ушла, лестницу убрали и пьедестал уволокли. Но он не мог воспринимать ничего другого.

Его друг был в ударе, публика много смеялась, но для Дудкина словно бы светилось на весь цирк имя волшебницы, которую провозгласили с манежа: «Варвара…» Фамилию он не расслышал.

Сведения, полученные от Сени, вроде бы утешили Дудкина: Варвара в разводе — муж ее беспросветно пил. Нехорошо радоваться чужой беде, но пускай Вову считают эгоистом! Дудкин окончательно решил писать репертуар для цирка…

Он принялся сочинять трескучие парады, звонкие частушки, даже репризы для клоунов пытался придумать. Однако все это вежливо отвергалось. А он писал, писал и приносил в цирк в надежде, что вдруг случайно встретит там Варвару. Но пойти за кулисы стеснялся, а в репертуарном отделе она не появлялась. Про возвращение на завод он попросту забыл.

Конечно, можно было бы попросить Сеню познакомить с артисткой, но почему-то Дудкин хотел положиться на случай.

Однажды на утреннике он сам сунулся за кулисы, но едва не споткнулся о силача, разминавшегося гирями, с трудом обогнул сооруженьице, на котором тоненькая девушка крутила ногами бочонок, и налетел на свирепых униформистов, надвигавшихся с дюралевым шестом прямо на него. Отступив, едва не попал под «остывавшую» после выступления лошадь, которую выводили во двор.

Но наконец первое произведение для цирка было принято. А радость, как и беда, не приходит в одиночку. Получив гонорар, Дудкин в дверях столкнулся с Варварой. Она пришла к музыкальному редактору за нотами.

В жизни она оказалась точно такой же, как на манеже. В ней удивительно сочетались простота с гордостью. Редактор, увидев, как Дудкин густо покраснел, пришел на выручку:

— Познакомьтесь, Варенька, — это наш новый автор.

— У меня сегодня маленький праздник, — забормотал Дудкин, — не уходите, пожалуйста, отсюда, мунутку! Прошу вас…

— Почему? — удивилась Варвара.

— Всего три минуты!.. Две!.. — крикнул Вова ничего не понимавшей артистке и опрометью выбежал из комнаты.

Рядом находился Центральный рынок, он выбрал там самый дорогой букет и, запыхавшись, вручил Варваре.

— От вашего искреннего поклонника! — только и нашел он что сказать. И порывисто поцеловал ее маленькую теплую и жесткую руку, очевидно считая, что только так и знакомятся с артистками.

Потом они вместе вышли из цирка, затем гуляли — он уже не помнит, где и сколько, — наконец она пошла на представление, и он дожидался ее у выхода. Потом они опять гуляли, и опять Дудкин не помнил где и не помнил сколько.

Варвара удивительно умела слушать. Она как бы впитывала в себя каждую строчку стихов, которые он ей читал. Она радостно изумлялась даже заурядной поэтической находке, и это Дудкину прибавляло уверенности. Читал он и свое, и чужое, искренне удивляясь, что такой красавице артистке, оказывается, никто еще не посвятил ни единой стихотворной строки!

Читая, Дудкин становился другим — сильным, значительным и в то же время доверительным каким-то. Он вовсе не кричал, однако заполнял своим голосом все пространство вокруг. Читал просто, но не обыденно, нигде не сбивался на прозу, сохраняя ритм стиха. Казалось, что произнести иначе то, что он произносит, попросту невозможно! Дудкин перескакивал с Маяковского на Гамзатова, с Есенина на Беранже, он читал тех, в чью поэзию был влюблен самозабвенно. И Варя словно бы поплыла в какой-то иной мир, где ей было удивительно тепло и радостно. Догулялись до того, что Дудкин признался:

— Я не могу без тебя!

И Варвара просто ответила:

— Я тоже.

Тем не менее, получив очередную разнарядку, уехала.

И вот теперь Вова, перечитав в который уже раз первые восемь строчек своего грустного стихотворения, добавил к ним еще четыре:

Жизнь дала в союзницы разлуку, А давно известно, что при ней Или остываем мы друг к другу, Или распаляемся сильней.

Он отправил это стихотворение Варваре не простой телеграммой, а фото, не желая, чтоб такие слова были свалены в кучу. На самом большом бланке он не написал, а, можно сказать, нарисовал свое произведение, и ответ пришел незамедлительно: «Приказом Союзгосцирка мне утвержден ассистент телеграфь вылет целую Варя».

Дудкин смутно представлял себя на сверкающем манеже даже в качестве ассистента. Цирк, думал он, для красивых, как Варвара, или смешных, как Семен. Вечное рисование придало художнику некоторую сутулость, от которой его и армия не избавила. Впрочем, он и там много рисовал. Но желание поскорей увидеть Варвару оказалось сильнее всего остального.

 

II

Он прилетел в город М. в тот момент, когда цирк готовился к открытию сезона. Как обычно, кто-то из артистов прибыл, кто-то еще в пути, а билеты уже проданы. Репетиции поневоле превратились в своеобразные «вечера смеха», ибо артисты торопились пройти с оркестром свои номера, а постановщик спешил выстроить программу. Между тем времени не хватало. И вот дирижер поругался с режиссером, причем один стоял внизу, на манеже, другой — в «скворечнике». Постановщик истошно кричал в мегафон, так что техника вышла из строя, чем тут же воспользовался тромбонист в оркестре, начав разучивать свой трудный пассаж. На барьере акробатка перешла со стойки на «мост», но ее столкнули униформисты, вытаскивавшие из бокового прохода подкидную доску. Затем на манеж выбежала лошадь, как раз в тот момент, когда чей-то карапуз перелезал через барьер. В центре происходила «подвеска» — один гимнаст держался за веревочную лестницу, а его партнер, стоявший на головокружительной высоте, уронил клещи, которые по чистой случайности никого не убили. Силовые акробаты, выкроив себе метра полтора, репетировали стойку рука в руки, но верхний, сходя с нее, свалил жонглера, у которого булавы полетели в партер, и все завершилось оглушительным взрывом. Это лопнула лампа в прожекторе. За сим последовала истеричная тирада режиссера, заявившего, что в подобных условиях невозможно заниматься искусством! В ответ раздался дружный лай собак, которых не вовремя выпустил служитель дрессировщика.

Когда же режиссер с дирижером наконец-то договорились, оркестр, грохоча стульями, ушел на перекур, поскольку сорок законных минут истекли. Режиссер, хватаясь за голову, побежал неведомо куда, инспектор манежа — за ним, а в проходе появился директор и начал почему-то именно сейчас громко распекать администратора за криво поставленный у входа рекламный щит.

А в зале равнодушно сидели участники пролога, который так и не начали «разводить». Мужчины толковали про футбол, а женщины вышивали болгарским крестом.

Но вот очередной номер пригласили на манеж, и из оркестра вырвалась дикая какофония. Обнаружилось, что артисты половину партитуры оставили в предыдущем городе и дополнили ее чем-то другим.

В этом месте режиссер упал…

Тем не менее вечером все пошло более или менее нормально, и даже участники пролога нигде не сбились, то ли потому, что все гениальны, то ли потому, что прологи похожи один на другой.

И вот акробат, взлетев с подкидной доски, два раза перевернулся в воздухе и опустился в кресло, водруженное на длинном шесте; морские львы подбросили носами колпачки, которые опустились им на головы; один клоун отбирал у другого поллитровку, прятал ее под ковер, и водка превращалась в молоко; взметнулась «на-оф», то есть встала на задние ноги, восьмерка красавиц лошадей; медведь затарахтел на мотоцикле по кругу и сворачивал, только выждав зеленый светофор; комик в воздушном полете летел из-под купола головой вниз и лишь у самой сетки успевал перевернуться на спину, после чего оказывался как ни в чем ни бывало на ногах.

Один за одним прибыли в цирк опоздавшие номера и влились в программу, которая день от дня крепла, и директор принялся обзванивать городские власти, приглашая в цирк, где вскоре жизнь вошла в нормальную колею.

Первое время Дудкин робко присматривался к программе и с дрожью думал о том, что будет делать в ней сам. Пока Варваре ассистировал старший униформист. Он довольно равнодушно принимал плащ, который она при выходе шикарно сбрасывала, с безразличным лицом подавал ей кинжал, поднос и, лишь когда она была наверху, с преувеличенным вниманием следил за всеми ее движениями, давая зрителям понять, что, пока он здесь, беспокоиться нечего.

Вова не совсем понимал, что за блажь пришла Варваре вывести его, Дудкина, на манеж? Разве что оттенить его заурядностью собственную исключительность? Вряд ли! Номер и без того прекрасен. А может быть, ей хотелось, чтобы в трудную минуту (хотя в ее номере все минуты трудные!) он был поблизости? Но, как бы то ни было, следовало оправдать его приезд в город М. и пребывание в цирке. Одним словом, ассистент…

И вот наступил Вовин дебют. На него напялили униформу, похожую на ту, что носят швейцары в ресторанах, и, оглядев себя в зеркало, Дудкин прежде всего подумал, что бы сейчас сказали о нем «молодые голоса» из писательского клуба?..

Варвара под торжественный марш гордо вышла на манеж, а Дудкин пошел следом за ней. Она великолепным жестом сбросила плащ, и тот плюхнулся на пол, — ассистент принять его не успел, жмурясь от непривычного света прожекторов. Кинжал он ей подал острием вперед, будто хотел Варвару проколоть.

Артисты, столпившись в боковых проходах, дружно хватались за животы… Правда, приняв поднос, Дудкин уронил только одну рюмку из четырех.

Тем не менее за кулисами уставшая Варвара, красивая как никогда, звонко чмокнула его в щеку и сказала:

— Плевать, что напутал, — поначалу всегда так!

Как-то, придя с очередного представления, на котором он уже ничего не напутал, Дудкин спросил Варвару:

— Мы с тобой кто или как?..

— Как кто? — удивилась она. — Муж и жена.

— Из чего это видно?..

Варя обняла его и пристально посмотрела в глаза:

— А вдруг я тебе надоем?..

Дудкин вспыхнул, но ничего ответить не смог, только уткнулся лицом в ее колени. Его глаза стали влажными.

Варя погладила его, как гладят ребенка, по голове и с какой-то потрясающей простотой спросила:

— Разве тебе плохо?

Мысль о браке, в который она однажды вступила, непроизвольно вызывала другую мысль — о разводе, через который тоже прошла.

И разговор их закончился долгим поцелуем.

На другой день Дудкин сидел с Варварой в зале, глядя на установки нового номера, который ее попросили посмотреть. Подготовка затягивалась, и каждый в рядах занимался чем мог.

Молодая гимнастка несла на руках забавного мальчугана и то и дело его спрашивала: «А это кто?.. А это?» — ребенок охотно отвечал: «Кловун… аклобат» — и т. д. Предчувствуя недоброе, Дудкин начал поеживаться, видя, как эта живая анкета надвигается на него. И неспроста! Когда гимнастка указала на Дудкина и спросила: «А кто это?» — дите авторитетно заявило: «Циркин муж». Даже «р» в данном случае выговорило!

То ли его кто подучил, то ли еще что, но раздался такой хохот, что Дудкин пробкой выскочил из зала. А в фойе налетел на директора. Дудкина колотило от злости, но директор спокойно положил на его плечи свою медвежью лапу, втащил в кабинет и, усадив в кресло, простодушно спросил:

— Вам нравится наш город?

— Ну и что из этого? — не слишком вежливо ответил Вова вопросом на вопрос.

— Вы не хотели бы остаться до конца сезона? Или мне отправлять вас с Варварой по разнарядке?

Вова начал успокаиваться.

— Это зависит от вас.

— А мне кажется, в первую очередь — от вас!

— От меня?.. — Вова в тот момент выглядел настолько глупо, что директор расхохотался.

— Видите ли, у вас с Варей номер, и ставить вас сверх этого в униформисты я не имею права. Но попросить вашего согласия могу… За дополнительную оплату, естественно.

Когда минут через десять совсем успокоившийся «циркин муж» подсел к Варваре, он как бы между прочим спросил:

— Тебе нравится этот город?

— Очень, а что?

— Ты хотела бы остаться до конца сезона?

— А кто же может это сделать?

И тут Дудкин закинул ногу на ногу:

— Я!

И Вова научился чистить конюшню, выносить на манеж тяжелый деревянный настил, помогать артистам ставить турники, выкатывать пьедесталы, подметать ковер и барьерную дорожку. Когда надо было, подыгрывал клоунам: те прыгали через него, затевая чехарду, давали ему в руки огарок, зажигали, а сами целились из пистолета до тех пор, пока огонь не обжигал Вовины пальцы. Комплиментов за свою неуклюжесть он наслушался вдоволь, но его терпели, потому что в униформисты молодежь идет неохотно: работа сезонная, зарплата невелика, а не у каждого есть в программе Варвара!

Зато момент, когда Дудкин из рядового униформиста превращался в ассистента своей красавицы, был для него самым счастливым! Варварина улыбка, предназначенная вообще-то для публики, каждый раз обжигала и его. Перед номером Варвары, пока на манеже кувыркались клоуны, он следил за установкой аппарата, проверяя, достаточно ли туго натянуты отводные тросы, прямо ли стоит лестница. Первое время от волнения ему казалось, что лестница перед его глазами танцует.

— Вовчик! — как-то сказала Варя. — Ты сильно устаешь?

— Ну что ты… — захорохорился Дудкин.

Тогда она по-матерински погладила его по голове.

— Когда у тебя выпадет свободная минутка, повисни на трапеции и задержись на ней сколько сможешь… Обещаешь?

Вова, выбрав момент, когда никого поблизости не было, действительно повис на трапеции, на которой обычно разминаются перед выходом акробаты и гимнасты. Долго, конечно, не провисел. Но раз этого хотела Варя, начал повторять это нехитрое упражнение до десяти — пятнадцати раз в день. До посинения…

В цирке совместительство Дудкина никого не удивило, оно было воспринято как должное.

— Всем твой Вова хорош, да на крючок похож, — сокрушались Варины подружки.

— Ничего, отвисится! — отвечала Варя, заливаясь серебристым своим смехом, и всем вправду было смешно — словно бы речь шла о платье, повешенном в шкаф.

Но Дудкин дебютировал не только на трапеции. Дали ему однажды длинный кнут — шамбарьер, научили громко им щелкать и попросили — на репетиции, конечно, — погонять лошадь по кругу. Вроде бы просто — поворачивайся вокруг своей оси да время от времени подстегивай лошадь, бегущую по кругу. И вдруг лошадь у Дудкина поплыла в одну сторону, зал — в другую, манеж начал уходить из-под ног, и Вова рухнул, вцепившись ногтями в ковер.

Потом поручили ему держать ленту, через которую на всем скаку прыгала гротеск-наездница. Тут не дай бог опустить ленту раньше или чуть позже, однако Дудкин опускал вовремя. Комплиментов от наездницы не последовало, но поскольку не ругалась, то и за это спасибо.

А «отвисаться» пришлось и Варваре… Дудкин, во всем любивший порядок, искренне огорчился, увидев дома рассыпанную по всем углам пудру и брошенные посередине комнаты туфли. Однако ничего сразу не сказал. Зато когда Варвара однажды спросила, почему он раньше не женился, ответил:

— Не везло! Если встречалась чистюля и аккуратистка, то непременно тупица какая-нибудь, а если натура художественная, то неряха из нерях!..

Сигнал был принят, и пудра больше почти не появлялась в неположенных местах, а туфли перестали смотреть друг на друга и встали по стойке «смирно».

 

III

Однажды охрип артист, читавший стихи в прологе, а Дудкин, стоя в униформе, давным-давно выучил их наизусть.

Он вбежал в гримерную Варвары — она всегда начинала готовиться задолго до представления — и темпераментно прочитал их. В ответ Варя выскочила из комнаты на поиски инспектора манежа. Тот было обрадовался, но ненадолго. Нельзя же читать стихи в костюме униформиста! Наконец подобрали Дудкину костюм Белого клоуна — камзол, галифе, белые чулки, жабо и острый колпак на голову. Его густо запудрили, и все вроде бы хорошо, но предательская дрожь стала подкашивать его ноги в белых чулках, жабо начинало душить.

Дудкин конечно же и раньше читал стихи вслух, но либо Варваре, либо за столиком писательского клуба.

А вечер поэзии, на котором однажды присутствовал, впечатление вызвал у него двойственное: одни поэты свои стихи вкладывали буквально в души слушателей, а другие выли, словно волки на луну, и, упиваясь музыкой стиха, никах не доносили ими же написанного смысла. Дудкину в такие моменты хотелось рассмеяться, и он еле сдерживал себя. Впрочем, завывание никого из коллег поэта, сидевших, так сказать, в президиуме, не смущало, они попросту ничего не слушали, то и дело переговариваясь между собой. А председательствующий непрестанно курил, видимо демонстрируя этим всю непринужденность своего сценического поведения.

Подумав обо всем этом, Дудкин перед самым выходом забыл слова, а оркестр уже заканчивал увертюру…

Выскочив на ослепительную арену, он по совету одного старого артиста до крови прикусил нижнюю губу, и острая боль сразу вытеснила волнение.

Тогда таким тоном, будто он это делал и вчера, и позавчера, и всю жизнь, Дудкин отчеканил:

Дружба начинается с улыбки, И, душевный чувствуя подъем, Мы под гром фанфар                     и пенье скрипки Открываем дружеский прием…

Раздались аплодисменты, вновь вступил оркестр, торжественно вышли артисты, и представление началось.

С тех пор, хотя прежний чтец и выздоровел, стихи продолжал читать Дудкин.

После стихов он бережно снимал шикарный свой камзол и появлялся в униформе то с метлой, то с Вариными кинжалами.

Уставал он дико, но после представления судорожно склонялся над бумагой и писал, писал, писал…

Варвара то и дело спрашивала:

— Скоро ты?

— Сейчас, сейчас, — отвечал он, не поднимаясь из-за стола.

Дудкин воочию увидел, «как делается цирк». Сидя на моноцикле и балансируя на единственном его колесе, жонглер Сидорчук клал на ногу чашечку и подбрасывал ее вверх. Та переворачивалась в воздухе, опускалась жонглеру на голову. Затем то же он проделывал с ложкой и кусочком сахара, замененным на репетициях легкой чуркой. Так он проделывал один раз… два… десять… двадцать… Дудкин за это время успевал выполнить то, что от него требовалось, а Сидорчук все еще не слезал с моноцикла… сорок… пятьдесят… шестьдесят… Дудкин шел на часок отдохнуть перед представлением и опять натыкался на жонглера… девяносто… девяносто пять… сто… Наконец придя на представление, видел то же самое — триста десять… триста одиннадцать… триста двенадцать… Вроде бы все у него получается почти автоматически, но нет, жонглеру это не нравится, он находит, что его лицо выглядит напряженным, а «там, где виден пот, кончается искусство». Конечно, жонглер сам кидает предметы, но надо, чтобы и чашка, и ложка, и сахар летали сами, надо в реквизит вдохнуть жизнь, чтобы они действовали вроде бы самостоятельно…

И если что-то из написанного Дудкиным ему не нравилось, он пристально всматривался в текст, и из него… проступал Сидорчук… пятьсот двенадцать… пятьсот тринадцать… пятьсот четырнадцать… «где виден пот, кончается искусство», и Дудкин зачеркивал написанное. Он добивался простоты, убирал неуклюжесть строчки, чтобы нигде не проступал сквозь нее этот самый пот. Надо в стихи вдохнуть жизнь, чтобы они зажили вроде бы самостоятельно. Чтобы зритель их унес с собой. Иначе зачем они нужны?

В новом городе, куда они потом приехали, Дудкин стихов не читал, однако Варвару вскоре пригласили в коллектив.

Цирк постепенно переходит от дивертисмента к спектаклю, от труппы случайной к специально составленной. Давно уже появились цирки на льду, цирки на воде, существуют коллективы молодежные и национальные. Работа в таких коллективах дает артисту возможность полнее раскрыть свое дарование.

Дудкину и Варваре это пришлось как нельзя кстати.

«Я в цирке не лишний! — внушал себе Дудкин. — На древних Олимпиадах состязались не только кулачные бойцы да бегуны, но также и поэты!»

И вот в молодежном и, по существу, новаторском коллективе Варвара предложила не объявлять номера официально, а преподносить в стихах, чтобы они звучали как бы эпиграфом к выступлению.

Поначалу мнения разделились. Одни сказали, что подобные попытки были, но к успеху не привели. Другим казалось, что заняться этим некому.

— Почему некому? — спросила Варвара.

— А кого ты можешь предложить? — спросил руководитель коллектива.

— Меня! — без ложной скромности ответил Дудкин.

И вот с манежа зазвучало: «Наши джигиты везде знамениты, вот и сейчас выступают джигиты».

На утренниках Дудкин пояснял ребятам: «Вам вер но говорили, что львы — дари зверей, но в цирке приучили трудиться и царей».

Он представлял воздушных гимнасток, сообщая, что «встречается овацией их номер непростой, в нем смелость спорит с грацией и сила с красотой».

Он уже выступал не в клоунском наряде, а в костюме спортивного покроя, который ему удивительно шел. Былая сутулость совсем исчезла.

— Послушай, — сказал однажды Дудкин Варваре после представления, пока она готовила ужин, и пропел:

Мы — артисты цирковые, и у нас Вечный двигатель в душе и в багаже, В Краснодаре мы сейчас, а через час Будем путь держать к Архангельску уже.

— Это для Балиевых? — спросила Варя.

— Да.

Турнисты Балиевы давно обзавелись музыкальными инструментами, но в начале музицировали для себя, а теперь вынесли на манеж песню, после которой «шли в работу», то есть исполняли основной номер. А после представления заменяли цирковой оркестр и пели в «скворечнике», когда расходилась публика. Впрочем, некоторые, особенно молодежь, «заслушивались», и решено было последнюю песню не петь, а транслировать, предварительно записав на пленку, так, чтобы она сопровождала зрителей до самого выхода из цирка и даже на улице… Но Дудкин предложил, чтобы она и вначале звучала, так сказать, «на съезд гостей».

Ждет нас дом, в котором мы и не живем,— Полустанком стал он в жизни кочевой, Купол цирка — вот для нас родимый дом, Даже воздух цирковой повсюду свой.

— А дальше? — спросила Варвара.

— Сейчас, сейчас… — И Дудкин снова отключился, так что Варя поужинала одна. Но через некоторое время воскликнул: — Вот слушай:

Так и тянется по белу свету нить, Облака и горы, реки и мосты, Мы в дороге, чтобы зрителям дарить Праздник Мужества, Веселья, Красоты.

— Ну, как?

Однако Варвара уже спала…

Надо сказать, что «прикладной» поэзией, вызванной производственными интересами, Дудкин не ограничивался. Он побывал с цирком и на целине, и на новостройках, объездил десятки городов, участвовал в «гостевых гастролях» на Кубе и вечерами то и дело слышал Варварин вопрос:

— Скоро ты?..

 

IV

Дудкин, попав в цирковой конвейер, дома жил один месяц из двенадцати возможных, но, кроме отпуска, гастрольные дороги часто проходили через Москву. Однажды он забрел по старой памяти в кафе писательского клуба. Вся братия была в сборе.

— Здравствуй, Бим! — завопил, увидев его, один весельчак из компании. — А где твои галоши?..

— Он их съел! — радостно сообщил другой.

А тот самый, заводила, приклеенный к бороде, даже вскочил из-за стола:

— Выбегаю на комплимент, выдаю флик-фляк, рон-дат, сальто-мортале и — бенц! — прихожу задом о барьер!!!

Вокруг захохотали, и раньше Дудкин, несомненно, смутился бы и покраснел, теперь же широко улыбнулся, сделал приветливый жест, прихватил в буфете бутылку и, расправив плечи, твердой походкой направился к компании. Но едва начал разливать, как одно заросшее до ушей дарование брезгливо прикрыло свою рюмку ладонью, заявив:

— Здесь пьют только на литературные деньги.

Воцарилась неловкая пауза. Тогда Дудкин поставил бутылку на стол, легонько ударил ладонью о ладонь, как бы стряхивая невежливую реплику, и произнес:

— Тогда внимание… Ап!..

И в его руке, где только что ничего не было, появился сложенный вчетверо лист бумаги. Он его торжественно развернул перед самым носом оппонента, и все увидели издательский договор на вторую книгу стихов Дудкина.

Вова немного посидел с «молодыми голосами» и простился — рано утром предстоял вылет в Новосибирск.

 

ВЫЕЗДНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Пролетая над полевым станом, пилот сельхозавиации пожалел, что у него не вертолет. Иначе непременно завис бы и толком разглядел, что там происходит. Пока что видел ровный круг, возле него — заслон из грузовика и автобуса, а в сторонке — оркестр. У круга сидят, лежат, стоят люди — человек двести. А позади заслона людей вроде бы поменьше, но необычные какие-то: девушка, опоясанная металлическими обручами, юноша, который подбрасывает мячи, мужчина в жокейском костюме возле лошади.

А спустись пилот на землю, увидел бы, как в круг вошел мужчина в черном костюме с серебряными лацканами и торжественно произнес:

Грянул выходной марш, и манеж заполнила нарядная кавалькада, блестя на июльском солнце праздничным разноцветьем. Все завертелось, запрыгало, заплясало, затем вдруг разом остановилось, и артисты стали дружными аплодисментами приветствовать зрителей. Те отвечали еще более бурно, а затем выбежала лошадь, пронеслась один-два круга, и на ее спину вскочил черноволосый красавец. Ему кинули несколько колец, и они запестрели вокруг него.

Представление началось.

Конного жонглера сменили акробаты-прыгуны с подкидными досками и один за другим стали взлетать в безоблачное небо. Потом дрессировщик показал «собачью школу». Вызвал лохматого пуделя к доске, а тот, не желая отвечать, залез под парту. Следом за «школой» не слишком одетая девушка принялась демонстрировать свою гибкость, выступая и загорая в одно и то же время.

А в группе мужчин, стоящих в отдалении от зрителей, выделялся элегантный брюнет с городским цветом лица и пышной гривой. С ним рядом — выгоревший на солнце молодой человек в джинсах и безрукавке. Это бывший тимирязевец, а ныне колхозный агроном. И если брюнет временами хмурился, то агроном сиял. Он любил цирк и с детской непосредственностью восторгался представлением. Брюнет же вспомнил хрестоматийно известную историю о том, как Художественный театр попробовал было сыграть чеховскую пьесу в ялтинском саду, и… не доиграл. Правдивейшие слова, произнесенные «на натуре», показались лживыми.

А цирк по природе своей правдив. Сыграть клоуна невозможно, им надо быть! А ведь здесь лжет даже грим, подумал брюнет. Его всегда раздражали плакаты, на которых артисты позировали в гриме, на фоне реки или леса. Подкрашенные губы, подведенные глаза, нарумяненные щеки, вполне уместные при искусственном освещении, под беспощадным солнцем нетерпимы. Однако артисты старались, чтобы все выглядело как в настоящем цирке, и зрителям это нравилось. Что ж, их дело! А брюнета всегда смешили председатели колхозов в телепередачах, которые непременно в белых рубашках и при галстуках вышагивали по свежевспаханной земле… Конечно, костюмы для выездных представлений в цирке еще не придуманы, но все же что может быть глупее смокинга во ржи?

Программа между тем продолжалась.

Вышел Вася, классический Рыжий в клоунском дуэте, напоминая своим нарядом пестрого попугая. Он в правой руке держал толстую палку.

— Скажи мне, Вася, только честно, — обратился к нему с легкой укоризной Белый клоун, — на кого ты похож?

— На маму… — промяукал Рыжий.

— Я спрашиваю, куда ты в таком виде направляешься? — уточнял Белый.

— На свиданье!

— Но зачем же тебе палка?..

— А вдруг во дворе злая собака!

Вышел инспектор манежа и, увидев Рыжего, схватился за бока.

И тогда Белый категоричным тоном заявил:

— Мы не можем тебя в таком виде пустить! Ты всех нас компро-ме-ти-р-у-ешь. Ведь правда? — обратился он к инспектору.

Тот согласился.

— Но что же нам делать? — развел руками Белый клоун.

И тут инспектор попросил у зрителей тишины.

— Дорогие друзья! — объявил он. — На нашем представлении сегодня присутствует известный волшебник Ари. Давайте попросим его помочь.

Все зааплодировали и начали искать волшебника. Им-то и оказался раздраженный представлением брюнет.

Когда цирковая «гора» идет к «Магомету» — это само по себе зрелище, цирк ведь не эстрада с ее чемоданчиками. Бенгальские тигры с недоумением разглядывают экзотичные для них волжские берега. Это цирк в полном составе направляется на строительство ГЭС. А вот извилистая горная дорога на Северном Кавказе, по которой лошадей своим ходом не пустишь, а без них что за цирк?.. И тогда их водружают на грузовики, но на бесчисленных поворотах они бьются друг о друга, и чтоб не покалечились совсем, в середину встает джигит. Кто подсчитает, сколько синяков ему придется запудрить, прежде чем с улыбочкой предстать перед зрителями?

На этот раз дорога была, правда, равнинной, но путь достаточно далек, и волшебник Ари (по паспорту Алексей Родионович Иванов) ехать в колхоз не хотел. Но совсем не из-за дороги! У него были сотни выездных выступлений, а может быть, и тысячи. Выступал у моряков и у шахтеров, в воинских частях и в колхозах. Но — с портативными манипуляциями. А сейчас у него аттракцион! Цирк в цирке! И Ари отбивался как мог.

— Поймите, — уверял он приехавших с приглашением, — я перепиливаю женщин, уезжаю в автомобиле в одну сторону и возвращаюсь с другой, вытаскиваю из огня рыб, а из воды голубей. Нельзя, чтобы зритель дышал мне в затылок, а солнце просвечивало аппараты насквозь!

Положение осложнялось. Хотя теперь даже сборным программам придумывают названия, все равно никто из зрителей не говорит: «Пойдем на „Юность празднует“ или на „Цирк-85“, а по-прежнему идут „на Кио“, „на Олега Попова“, а в данном случае „на Ари“».

Ехать в колхоз без него все равно что не приезжать вовсе. Предложили ему поехать гостем, но он заартачился.

— Знаем мы, какие из артистов гости, — стоит только им появиться, непременно попросят что-нибудь исполнить. А «что-нибудь» я не хочу. Я — Ари! Почему, черт возьми, когда в гости приходит портной, его не просят что-нибудь залатать, а сапожника — подбить подметки? А вот артист…

В конце концов договорились, что Ари нанесет визит вежливости, но выступать не будет из-за отсутствия условий.

— Э, — простодушно присвистнул молодой агроном, узнав об этом, — а я-то думал, вы всё можете…

Фраза эта задела иллюзиониста, и он согласился на некоторый компромисс. И сейчас, легко перешагнув через расположившихся на земле зрителей, появился на импровизированном манеже.

— Товарищ Ари, помогите нам, пожалуйста, привести Васю в нормальный вид! — попросил Белый клоун.

Иллюзионист пристально взглянул на Рыжего и взмахнул рукой. Зеленый бант клоуна тут же превратился в красный. Это, впрочем, тоже не понравилось волшебнику, и после второго пасса бант сделался черным.

Затем с синего пиджака он «сдул» зеленые клетки. Потом взял палку из рук Рыжего, взмахнул ею, и палка превратилась в носовой платок. Этот платок положил и верхний карман клоунского пиджака.

— Вот теперь, пожалуй, ничего…

Зрители весело зааплодировали, и тогда Ари спросил Васю:

— А что ты несешь своей девушке?

— Не беспокойтесь! — просиял Рыжий и вынул из кармана бутылку вина.

Иллюзионист укоризненно покачал головой, резко встряхнул эту бутылку, и она превратилась в пышный букет.

Рыжий понюхал цветы и захныкал.

— А чем же мы будем закусывать?

Тогда Ари попросил подать торт. Открыв крышку, поднес торт к лицу Рыжего, и тот снова просиял. Но когда клоун попытался открыть крышку сам, торта в коробке не оказалось. Волшебник взял — есть торт, клоун взял — нет его…

Наконец все благополучно завершилось, и Вася отправился на свидание.

Но не успели униформисты поставить реквизит для следующего номера, а иллюзионист — побеседовать с инспектором, как раздался вопль… На манеж выскочил Вася, весь в клочьях и с тортом, надетым на голову.

— В чем дело?..

— Муж оказался дома! — крикнул клоун и пустился наутек.

Ари добродушно посмеялся вместе со зрителями и пошел было на свое место, но публика принялась горячо аплодировать. На этот раз — ему.

— Покажите еще что-нибудь!

— Просим!!!

— А-ри! А-ри! А-ри! — начала скандировать молодежь.

Иллюзионист развел руками: дескать, и рад бы, друзья мои, но больше ничего продемонстрировать не могу — условия не те…

И как только покинул круг манежа, аплодисменты разом прекратились.

— И как это у вас получилось? — искренне удивился агроном.

Обычно эту «проходную» репризу клоуны делали с инспектором. И здесь могли бы обойтись без участия Ари. Но раз приехал…

На манеж тем временем вылетели джигиты, втягивая зрителей в искрометный темп, при котором никто не мог оставаться равнодушным, а в финале представления вышла вся труппа.

Только Ари оставался среди зрителей.

Потом за обильным столом, оснащенным всякими свежими яствами, агроном сердечно поблагодарил артистов за то, что подарили колхозу свой выходной день, за то, что сумели приспособиться к трудной обстановке и показать представление не хуже, чем в городе.

В этом месте Ари поперхнулся, но никто на это не обратил внимания.

Обратная дорога получилась шумной и веселой. Ехать было далеко, и, чтобы не уснуть, артисты принялись петь. Никто не знал ни одной песни до конца, но едва гасла одна, вспыхивала другая, — правда, тоже ненадолго.

Не пел только Ари. Он завидовал коллегам, потому что те выложились до конца, были отлично приняты и пели сейчас от избытка радости. А ведь от него зрители ожидали большего… И не дождались!.. Он их надежды, как это ни грустно признать, не оправдал.

«А ведь неподходящих условий, в общем-то, не бывает, — подумал Ари. — Да и вообще цирк когда-то родился под голубым куполом. Ведь сначала появились не цирковые здания, а цирковые артисты. Впрочем, цирковыми их в те времена не называли, да и артистами тоже. Они расстилали на земле коврик и кувыркались на нем. Жонглировали и показывали фокусы. А зрители смотрели, образовав круг.

Постепенно у одних появились гримерные, конюшни, кулисы, а у других — ложи, партер, фойе.

А круг остался.

И Цирк время от времени возвращается на круги своя.

Воздушные гимнасты подвешивают аппараты к строительным кранам. И выступают! Прицепляют трапецию к вертолету. И ничего!»

— Неужели сейчас, когда «день кормит год», не жаль вам терять три часа на цирк? — спросил было Ари у агронома.

— Такая потеря дороже находки, — улыбнулся агроном, — у нас ведь не только работники, а еще и люди…

М-да, трудно что-нибудь возразить. И подобный выезд у Ари, естественно, не последний. Что же делать?

Он смотрел в окно и видел, как то в одном месте, то в другом вспыхивали в поле огоньки. Это работали их сегодняшние зрители… У них все ясно!

А вот он, Ари, несколько лет не может решить, какой должна быть его новая программа. Демонстрация фокусов, одного за другим, теперь никому не нужна, требуется сюжет, тема. И Ари склонялся то к «фокусам разных стран», то «разных эпох». И то и другое соблазнительно, но…

А разве в колхоз с этим поедешь?.. Да нет же, черт возьми, нужна, вероятно, программа типа «фокусы всюду и везде». Да, да, при любых обстоятельствах, в любой обстановке.

Он вспомнил посещение одного московского театра, точнее — его филиала, где смотрел в крохотном зале спектакль. До любого артиста можно было дотянуться рукой, декораций не имелось никаких. Но тем не менее перед зрителями — поля, трактора, люди, перед ними буйно пульсирует сегодняшняя деревенская жизнь. Вот это и есть искусство!

И фокусы надо показывать в любых условиях, ничем не отгораживаясь от тех, кому они предназначены. Трудно? Конечно! Зато нужнее «разных эпох» или «разных стран».

Вот этим он теперь и займется — к химикам пойдет, физикам поклонится, изобретателям: помогите, мол, явить чудеса народу! Ночей спать не будет, а сделает аттракцион, который можно будет показывать всюду и везде. Чтобы агроном вроде сегодняшнего мог сказать: «Я так и знал, что вы всё можете!»

Настроение у иллюзиониста заметно поднялось, и когда заблестели городские огни, он начал петь вместе с остальными.

 

СМЕТАНА

Полвека назад Белый клоун, сверкая на манеже всеми своими ослепительными блестками, обзывал мешковатого партнера дураком.

— Ах, так? — взрывался Рыжий и кричал: — К барьеру!!!

Белый послушно направлялся к барьеру манежа, легко шагая лакированными лодочками, надетыми на светлые чулки.

— Стой! — визжал обиженный, задыхаясь от захлестнувшего его гнева. — Ты меня не понял. К барьеру — это значит, что я тебя вызываю на дуэль!

Белый равнодушно пожимал плечами, вроде бы и не возражая против поединка, а только задавал вопрос:

— На чем же мы будем драться?

— Вот! — Рыжий вынимал из своего необъятного кармана старинный пистолет с длинным дулом.

— А второй?

Оказывалось, что другого пистолета Рыжий не имел, так же как не имел ни рапиры, ни шпаги. Один пистолет на двоих.

Тут появлялся величественный шпрехшталмейстер и, узнав, в чем дело, предлагал дуэлянтам тянуть жребий. На одной записке — слово «Жизнь», а на другой — «Смерть». Тот, кто вытянет роковую записку, должен немедленно застрелиться, для чего вполне достаточно одного пистолета.

Новоявленный секундант широким жестом вкладывал обе записки в шляпу, накрывал шляпу носовым платком и предлагал дуэлянтам тянуть жребий.

Пока Рыжий раздумывал, Белый вынимал бумажку, читал ее и заливался ликующим смехом.

— Жизнь! — кричал он. — О, жизнь, какое счастье! — И, подняв записку над головой, совершал по манежу круг почета.

И только тут до Рыжего доходила вся суть происходящего… Его начинало колотить мелкой дрожью, и он трясущейся рукой вынимал вторую записку, надеясь неизвестно на что.

— Сме… сме… — читал он.

— Ну что вы там тянете? — грозно вопрошал секундант.

— Уже вытянул…

— Так читайте же!

— Сме… Сме… Сметана! — визжал Рыжий и заливался горьким плачем.

— Какая еще сметана? Здесь ясно написано «Смерть»! — И с этими жестокими словами секундант вручал Рыжему его собственный пистолет.

И когда лохматый неудачник, втянув в плечи голову, понуро шагал за кулисы, цирк замирал, будто человек действительно шел на гибель. Рыжий исчезал за занавеской, и тут же раздавался оглушительный выстрел.

Однако едва Белый успевал скорбным жестом снять с головы остроконечный колпачок, как партнер с торжествующим криком врывался на манеж.

— В чем дело? — спрашивали его.

— Промахнулся!..

И вот однажды эхо клоунского выстрела гулко отдалось за кулисами.

А случилось вот что… В грандиозной программе столичного цирка, составленной из лучших номеров, выступали среди других Воздушник, Богатырь и Королева.

Назовем их так.

Воздушник был несколько угловат, но это только на земле. В воздухе становился стройным, пластичным и шел на самые отчаянные трюки. Воздушник создавал аппараты один другого сложнее, осваивал трюки один другого опасней, словно старался во что бы то ни стало найти в цирке смерть. В дальнейшем он ее нашел, не для себя, правда, а для партнера, который сорвался с изобретенного им аппарата. Но, естественно, Воздушник имел такие же шансы разбиться сам. Однако произошло все это значительно позже того события, о котором пойдет речь.

Пока же не находилось Воздушнику равного в цирковом небе.

А Богатырь был широк, добродушен, улыбчив, и когда выходил на манеж, казалось, что весь его собой заполнял. Возглавлял он труппу акробатов-прыгунов и бросал своих вертких партнеров словно мячики. Он ловил их и снова кидал, а в финале они облепляли Богатыря, и он молодецки потряхивал всей своей труппой.

Королева же была не очень молода, иначе ее, вероятно, называли бы Принцессой. Раньше выступала как гротеск-наездница (стояла на лошади, а не сидела на ней), потом была воздушной гимнасткой, а теперь выводила на манеж дрессированных собачек.

Но все равно оставалась Королевой! По осанке своей, по гордости и по неотразимому обаянию. Казалось, выйди она без всяких собачек, то и в этом случае имела бы успех! Королева почти никогда не улыбалась…

Привычка к ежедневному риску (если к этому вообще можно привыкнуть!) вытачивает характеры крупные, но обладатели их способны на самые неожиданные поступки.

И вот вошел Богатырь после выступления в свою гримерную и увидел, как Воздушник целует его Королеву. А тот отнюдь не вздрогнул оттого, что застали врасплох, а как-то нехотя отодвинулся от Королевы, а затем, глядя Богатырю в глаза, решительно заявил:

— Я люблю эту женщину и не могу без нее жить!

— Я ее… тоже люблю… — оторопел Богатырь.

А Королева посмотрела сначала на одного, потом на другого, поправила прическу перед зеркалом и спокойно произнесла:

— Вы мужчины, вы и решайте! — после чего величественно вышла из комнаты…

А в это время на манеже Рыжий клоун, дрожа всем телом, разворачивал роковую бумажку и лепетал:

— Сме… Сме… Сметана! — После чего заливался горькими слезами.

В гримерной наступила зловещая тишина. Казалось, сейчас соперники вцепятся друг в друга и будут биться до тех пор, пока поверженный не окажется мертв.

Но в дверь торопливо постучали.

— Алексей Иванович! — войдя, обратился к Богатырю маленький человечек по кличке Волчок. — Разрешите мне завтра не приходить на репетицию.

Богатырь промолчал, не спуская озверевших глаз с Воздушника.

Но юркий Волчок это молчание истолковал по-своему.

— Большое спасибо, а то у меня обстоятельства так складываются, что ровно в половине десятого я должен…

Волчок был «верхним» в группе акробатов-прыгунов, он венчал колонну из четырех-пяти человек. В жизни он вечно вертелся вокруг руководителя, за что и получил свою кличку. Когда-то Волчок был взят из детского дома, легко прижился в цирке и неплохо овладел мастерством, но годам к тридцати обуяла акробата жажда семейной жизни, каковой он никогда не имел. И вот полногрудая маникюрша пригласила его на завтрак…

От неожиданного вторжения Волчка оцепенение у соперников мало-помалу прошло. Они смогли наконец перевести дух.

И тогда Воздушник сказал:

— Одному из нас придется уступить! — И покинул гримерную.

О чем после Богатырь говорил с женой, этого никто не узнал. Сильные люди публичных скандалов не устраивают.

Однако Воздушник не думал отступать! Отозвал он как-то Богатыря в сторону и показал две бумажки. На одной было написано «Жизнь», на другой — «Смерть». Положил их Воздушник в шляпу и сказал:

— Тяни!..

И Богатырь вытянул «Смерть».

А Маникюрша поставила Волчку условие: если он хочет быть с ней, пускай немедленно уходит из цирка. Хватит ему кувыркаться, пора заняться настоящим делом.

Акробат, конечно, понимал, что всю жизнь не про прыгаешь, но легко сказать — уйти из цирка!

Богатырь заменил ему отца, поставил на ноги, и вот теперь…

Одно только Волчок понимал: если уж суждено ему распроститься с манежем, то следует это сделать по-хорошему.

Однако в последние дни к руководителю подойти было страшно. Всегда добрый и веселый, он теперь пи на кого не глядел и сразу после выступления уходил в гримерную. И хотя вместе с ним находилась жена, Волчок никаких голосов не слышал, проходя по коридору.

И вдруг увидел, как после представления Богатырь быстро направился в сторону циркового двора.

«Ага, — подумал Волчок, — вот там я с ним и поговорю…»

Он выждал минуту-другую и тоже спустился во двор.

В те дни стояла сырая осень, и Волчок заметил, что к двери склада, в котором громоздился всякий цирковой реквизит, ведут отчетливые следы. Они были хорошо видны при свете фонаря, горевшего над складом.

Значит, Богатырь пошел туда…

Ну и отлично, сейчас Волчок наедине ему все скажет… Он некоторое время потоптался во дворе, затем глубоко вздохнул и решительно направился к двери. И тут же за ней раздался грохот и сдавленный хрип. Волчок, почуяв недоброе, мгновенно выбил дверь и увидел, что Богатырь качается в петле…

Со всем своим мастерством «верхнего» акробата Волчок прыгнул на веревку, и она тяжести двух тел не выдержала.

Секреты в цирке долго не держатся. Об этом событии вскоре узнало цирковое начальство, и негласно был издан строжайший приказ всем цирковым директорам: Богатыря с его Королевой и Воздушника в одной программе не занимать!

Так и ездили они многие годы по одним и тем же городам, выступая в них в разное время.

А клоуны по-прежнему затевали свою дуэль, и Рыжий, разворачивая записку, лепетал:

— Сме… Сме… Сметана! — И начинал горько плакать.

Богатырь, Воздушник, Королева, Белый и Рыжий были большими артистами. Их имена часто упоминаются в цирковой литературе, и при желании нетрудно установить год рождения каждого из них и год смерти.

Одни давно ушли от нас, другие — совсем недавно.

А Волчок, покинув манеж ради своей маникюрши, заметного следа в истории цирка не оставил, и старый акробат, рассказавший мне эту историю, старался было припомнить его настоящую фамилию, да так и не смог.

 

ОБЫЧНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Цирковые директора не похожи друг на друга. Один сам поспешит наклеить афишу, если узнает, что предыдущую съела коза. Другой только бровь приподнимет, а помчится заместитель, администратор, инспектор манежа, словом — кто угодно, только не он. Третий же, узнав об афише, усмехнется и перейдет к делам поважнее.

— Так вот, — сказал директор второго типа своему заместителю Максу, — в отношении Бэби я сделал все. Зоопарк возражений не имеет, осталось только доставить его туда.

Задребезжал телефон, и директор принялся выяснять, когда в цирк отгрузят арматуру.

Так и сидели некоторое время друг против друга, благообразный, седой, не разваливавшийся, а скорее разлившийся в широком кресле, и лысый, поджарый, примостившийся на краешке стула и готовый тотчас с него вскочить.

«М-да, — думал Макс, — хорошенькое „только“… Как будто доставку Бэби можно доверить почте или курьеру. Ведь Бэби — это слон».

Наконец директор закончил разговор об арматуре и обратился к Максу:

— Отправить Бэби надо завтра, с утра пораньше, а у меня — горком. Словом, командовать парадом будешь ты! Доставишь до ворот зоопарка, только до ворот, запомни, а по территории его поведут другие, их выделит зоопарк. Они же и загонят Бэби в вольер. Задача ясна?

Заместитель ко всяким поручениям привык. Если надо проводить в ложу тещу начальника вокзала, достать среди зимы ананасы, залатать брезентовую крышу, порванную ветром, — он должен не удивляться многообразию заданий, а приступать к их выполнению.

У директора же при открытии сезона, при перемене программы или иных хлопотливых делах тотчас повышается давление. В цирк он тогда не приходит. Но потом, появившись, начинает подчиненных ругать за то, что все сделали не так, как надо.

Идя по цирку, Макс услышал унылое завывание. Это трубил в конюшне Бэби, трубил и звенел цепью, которой был прикован. Однако — умное все-таки существо! — по вечерам, когда цирк наполняла публика, он затихал, словно бы не желая мешать представлению, хотя сам участия в нем не принимал. Впрочем, может быть, надеялся, что примет? Во всяком случае, с уходом последнего зрителя принимался снова бушевать. Что поделать, вышел из повиновения — должен будет сменить свое местожительство.

Макс связался с наружной службой милиции и заказал конвой. Даже по телефону почувствовал, какое оживление внес там его звонок. Потом направился к человеку, без которого его миссия не смогла бы осуществиться.

В одной из гримерных дремал отец дрессировщика Гордей Гордеич. Он сидел, запрокинув голову назад и полузакрыв глаза. При появлении Макса глаза приоткрыл, но с места не сдвинулся.

Выслушав сообщение, он кивнул головой и глаза закрыл снова. Гордей Гордеич всех поражал своей медлительностью; порой казалось, будто он и двигается-то во сне. Тем не менее своей выдержкой подчинил десятки строптивых великанов. А вот родному сыну этого качества передать не сумел, тот погорячился и сейчас отлеживается в больнице после очередной стычки со слоном. Молодой дрессировщик увидит теперь Бэби в зоопарковском вольере.

Весть о том, что Бэби сдают в зоопарк, была уже всему цирку известна.

Артисты то и дело предлагали Максу свою помощь. А потом он заперся с инспектором манежа и разрабатывал детали предстоящей операции, а директор на вечернее представление не явился.

Макс ушел из цирка поздно ночью и дома долго не мог заснуть. Он лежал, припоминая разные случаи из долгой жизни Бэби.

Вспомнил, как в Тбилисском цирке Бэби должен был по ходу номера перешагнуть через двух танцовщиц, лежащих на ковре, причем свою огромную лапу он всегда проносил буквально в сантиметре от их лиц, ни разу, между прочим, ни одну из артисток не поцарапав. Но тут, как только слон занес над девушками ногу, в цирке погас свет… Артистки начали нервничать, одна захотела выскочить, другая ее не пускала. А когда свет зажегся, Бэби так и стоял над девушками с приподнятой ногой.

Жалко, конечно, расставаться с таким слоном, по что делать?

В молодости все животные резвятся охотно, но в зрелые годы их энтузиазм спадает. Исполнять привычные трюки становится труднее, бесконечные переезды начинают надоедать, и тогда можно ожидать чего угодно, А если животное — слон, то не считаться с этим никак нельзя. И в конце концов приходится сдавать его зоопарку.

Люди появились в цирке чуть свет. Слон, почуяв неладное, рвал цепь и чекель — стальной хомут, который изрядно натер ему ногу. Чекель этот был прикреплен к массивному кольцу, вделанному в пол.

Вокруг Бэби толпилось много народу, но все держались на почтительном расстоянии.

Гордей Гордеич, вроде бы проснувшись, занялся делом. Ему приволокли огромную бадью, но на вопрос Макса, что он придумал, старик не ответил.

Затем принесли большой звенящий мешок, и он извлек из него бутылку водки, взболтал как следует и вылил в бадью. Потом еще одну бутылку, еще и еще. Затем служители подкатили ящики с вином, и в итоге в бадье оказалось литра два водки, литров десять вермута, а также литр чистого медицинского спирта. Однако и это не всё! Гордей Гордеич всыпал в бадью кило граммов десять сахарного песка и начал толстой палкой этот сумасшедший коктейль размешивать. Бадья угрожающе зашипела…

А люди не сразу и заметили, что Бэби как-то притих! Он уже не буйствовал, а слегка подрагивал приподнятым хоботом, как бы частями вбирая в себя одуряющий аромат. Тогда Гордей Гордеич пошлепал слона в районе уха, приглашая тем самым приступить к трапезе. Слон сначала покосился на присутствующих, однако долго уговаривать себя не заставил. Опустил хобот в бадью, и она тут же стала пустой. Слон замер. Замерли и окружающие, соображая, по каким этажам этого гиганта расходится сейчас выпитая им дьявольская смесь.

И вот глаза у Бэби начали туманиться. Он медленно опустился на задние ноги, оставаясь в этом положении некоторое время, а затем грузно повалился на бок.

Макса этот банкет не удивил. При нем в Сибири несколько слонов не захотели выходить из вагонов, поскольку в них как-никак тепло, а на дворе — 35 градусов. День они не выходят, два дня, но ведь надо же гастроли начинать! Тогда дрессировщик поднес каждому по три ведра портвейна. Слоны понемногу разогрелись, вагоны показались им тесными, и они их без принуждения покинули. Правда, шагая по железнодорожному поселку, лезли в чужие ворота, а пройти не могли и тогда вырывали их с корнем. Пока добрались до цирка, на каждом висело по нескольку ворот.

Так что сейчас Максу оставалось только наблюдать за действиями Гордея Гордеича.

— Ноги! — скомандовал он, обращаясь неизвестно к кому.

— Что «ноги»? — не понял Макс.

— Задние! — гаркнул старик, полагая, что и так уже наговорил лишнего.

И тогда Макс сообразил, что слон улегся у самой стены, а ему необходимо заковать цепью задние ноги, взять его на «растяжки». А подойти к задним ногам можно, только минуя передние. Но вдруг слон не спит, а только притворяется? Пока заместитель соображал, стена затрещала и рухнула, и в образовавшейся пробоине показались два служителя с ломами. Обломки стены упали на слона, но он на это никак не отреагировал. И когда задние ноги удалось спеленать, Гордей Гордеич сам отцепил слона от кольца.

Вот это Бэби почувствовал сразу! Он медленно приподнял голову, затем дрыгнул ногой, освобожденной от опостылевших оков, и вмиг поднялся. Желая убедиться в том, что кольцо его больше не держит, слон подался вперед и очутился во дворе. А там его ждал обильный завтрак. Гордей Гордеич накидал в кузов грузовика хлеба, моркови, дрожжей и дюжину веников из прутьев. Это слоновьи витамины. И вот пока Бэби лакомился, Гордей Гордеич осторожненько за передние ноги приковал его к грузовику. Для задних ног подогнали вторую машину. И когда первый грузовик плавно тронулся, слон, продолжая трапезу, послушно пошел за ним, а вторая машина последовала за слоном.

Теперь, если бы Бэби вздумал метнуться в сторону, задний грузовик скорректировал бы его действия. А Макс сел в старенький цирковой драндулет и поехал сбоку.

С противоположной стороны двинулся на четвертой машине милицейский конвой. И, создав вокруг слона такое плотное окружение, процессия благополучно покинула цирковой двор.

Слава богу, подумал Макс… Он ехал не один — на драндулет, который он вел, сел представитель зоопарка, человек по внешнему виду явно кабинетный. Зато он успел сообщить, что его коллеги встретят слона у самого входа в зоопарк.

Сзади машин нестройно двигалась малочисленная группа невыспавшихся артистов.

Поначалу все шло хорошо. Бэби, продолжая на ходу завтракать, не забегал вперед и не останавливался. Рядом с ним, полузакрыв глаза, шагал Гордей Гордеич.

Макс повеселел и начал рассказывать своему спутнику о цирковых слонах.

О том, например, какова у них память. О том, как слон, возненавидев мучившего его служителя, опознал его через десять лет и жестоко отомстил. Сообщил о том, что слоны на манеже появились еще в конце прошлого века и сразу произвели фурор. Их ведь никогда не отгораживали от публики решеткой, как тигров или львов. И оказанное им доверие слоны полностью оправдали! Сегодня они галантные кавалеры, вальсирующие с балеринами, музыканты, играющие на разных инструментах, акробаты-эквилибристы, которые, встав одной ногой на тумбу, вздымают свое многотонное тело в воздух и в таком положении вместе с тумбой крутятся.

И тут Макс с ужасом заметил, что чекель соскочил у слона с ноги… Бэби понемногу начал отставать от первого грузовика, поскольку завтрак кончился. Не успел Макс сказать о чекеле Гордею Гордеичу, как слон дернул задней ногой. Второй грузовик подпрыгнул и ударился о слона. Бэби дернул еще раз, и крепление порвалось…

Слон отошел в сторону, вырвал, очевидно для куража, уличный столб и потряс им в воздухе. Гирлянда фонарей, звеня, посыпалась на его огромную голову. Все на миг окаменели, а Бэби подошел к домику районной почты, облокотился плечом о ее первый этаж и накрылся вторым. Потом, стряхнув с себя доски с землей, стекла и разные бумаги, замер, уставившись не на что-нибудь, а на тот самый драндулет, в котором ехали Макс с представителем зоопарка. Слои бросился на них, спутник впился Максу в руку, а тот, дав полный вперед, исполнил нечто вроде автогонок по вертикальной стене. Затем слон встал посередине дороги и начал к чему-то прислушиваться.

С боковой улочки бодро вышла группа мелких хулиганов с метлами в руках. Ими командовала белокурая девушка-милиционер. Бэби с непостижимой резвостью кинулся на нарушителей, те брызнули в разные стороны, и лишь один из них остановился на месте, правда прикрыв лицо метлой. А девушка-милиционер пронзительно засвистела. Люди в домах пооткрывали окна, силясь понять, что за представление тут разыгрывается.

Конвой взялся за револьверы.

— Не стреляйте!.. — завизжал представитель. — До зоопарка недалеко.

Макс, на правах заказчика, тяжело дыша и держась рукой за сердце, отменил стрельбу, а Бэби, сорвав «на бис» пару вывесок и разбив несколько витрин, вдруг погрузился в глубокую задумчивость. Видимо, из него начал выходить хмель. Гордей Гордеич воспользовался этим и все так же неторопливо снял петлю из троса и положил на дороге. Затем начал ласково гладить слона по хоботу и снова пошлепывать возле уха. Через некоторое время Бэби послушно вступил в эту петлю и был вторично закован.

Процессия двинулась дальше. Расстояние в три квартала преодолели за три часа! Бэби то и дело начал останавливаться, видимо соображая, что идет не в сторону вокзала, как ходил много раз, а тогда куда же?

Город между тем просыпался. Из одного подъезда вывалился помятый акселерат, увидел слона, разинул рот да так и не закрывал больше. Шустрая девчушка спешила куда-то по своим делам, но, увидев слона, пошла за ним как завороженная.

Но вот наконец и ворота зоопарка… И тут Макс посмотрел на лицо Гордея Гордеича. Оно сделалось пепельно-серым, похожим на кожу слона. Старик дрожал, ему было плохо. Максу не надо объяснять, как тяжела для дрессировщика разлука с его многолетним партнером. Он подошел к старику и предложил ему сесть в драндулет и вместе с одним из артистов отправил Гордея Гордеича домой.

Остальные сопровождающие начали топтаться у ворот зоопарка, ожидая обещанного подкрепления. Однако оно не появлялось, если не считать служительницу с ведром, наполненным белыми батонами.

Представитель умоляюще смотрел на Макса, и тому все стало ясно. Тогда Макс медленно подошел к слону и размашисто шлепнул его по бедру. Он и сам не смог бы объяснить, почему он сделал именно так, но слон пошел… Они вместе двинулись по территории зоопарка, но потом Бэби начал идти все медленнее и медленнее и наконец встал.

До вольера оставалось несколько метров, но их-то слон и не торопился сделать. А ведь он уже был отцеплен от машины!

Создавалось впечатление, будто Бэби, обводя людей глазами, спрашивал: «Зачем меня сюда привели? Ведь я же артист!» Макс понял, что еще минута — и слон повернет обратно. Надо было заставить его идти вперед во что бы то ни стало.

И вот Макс выхватил из ведра служительницы батон и поднес ко рту Бэби. Хобот закрутился над его рукой. Бэби прижал Макса к себе, а батона не брал. Макс кое-как вывернулся и снова замельтешил у Бэби перед глазами, размахивая батоном.

Потом он начал пятиться, и слон пошел на него, однако снова остановился. Тогда Макс сам вошел в вольер и умоляюще закричал, зовя слона за собой:

— Бэби, Бэби, иди же…

Однако Бэби не двигался. Макс пустился в какой-то немыслимый танец с батоном, подбрасывая его, прихлопывая в ладоши и все время продолжая звать слона. В конце концов споткнулся, упал, и батон выпал у него из рук.

И вот тогда слон тронулся с места. Лежа на спине, Макс увидел, как все небо заслонила огромная круглая лапа. Он вцепился в землю ногтями, но лапа проплыла в сантиметре от его лица. Будто Бэби решил напомнить, что все еще обладает тем артистизмом, что в трюке с танцовщицами.

Затем слон поднял батон и проглотил его. А в это время ворота вольера захлопнулись, успев в последнюю минуту выпустить Макса. Увидев его постыдное бегство и словно бы все оценив, Бэби душераздирающе завопил…

Из конторы зоопарка Макс позвонил в цирк, спеша доложить о выполненном поручении.

— Куда ты пропал? — набросился на него директор и, не дожидаясь ответа, скомандовал: — Сейчас же поезжай на базу, иначе цирк останется без арматуры!

 

БОЛЬШОЙ ЗИГЗАГ

— Александр Семенович, — обращается коверный клоун к инспектору манежа, — можно вам задать загадку?

— Задавай…

— Представьте себе, что перед вами лежат ум и деньги. Что бы вы выбрали?

— Конечно, ум.

— Правильно! — соглашается клоун. — У кого чего не хватает, тот то и берет!..

Сказав это, клоун убегает за кулисы, а инспектор разводит руками — дескать, что с него возьмешь, — а затем деловым тоном объявляет следующий номер программы.

А когда объявит конец представления, войдет в свою обжитую гримерную, где по многочисленным фотографиям и афишам на стенах можно проследить за всеми этапами его большой и нелегкой жизни. В эту комнату инспектор еле вмещается, так и кажется, что одним плечом заденет одну стену, а другим — противоположную. Это и неудивительно, на старой, но каким-то чудом хорошо сохранившейся фотографии он в тупике и в шлеме — римский гладиатор. Молодежь, взглянув на гладиатора и переводя взгляд на инспектора, иной раз несмело спросит:

— Это вы?

— Ну а кто же еще? — вопросом на вопрос ответит инспектор, немного досадуя, что так далеко ушел от того, в тунике…

Выходил он тогда под марш из «Аиды» в золотом шлеме, в золотом плаще и в золотых сандалетах. Шлем и плащ тут же сбрасывал, но гири, снаряды, шары — все поблескивало позолотой. И вместе с шарами словно бы витали в воздухе буквы, складываясь в красивое слово «Мо-ре-но». Это был его псевдоним. А настоящая фамилия — Муха.

Ох как давно это было…

В начале тридцатых вздумали цирк приблизить к производству. Кому-то захотелось, чтобы цирк походил на цех!

Султаны с лошадиных голов сняли, дрессировщик сменил фрак на спецовку, и непонятно было — выступает он или репетирует. С бедных клоунов послетали красные носы и большие ботинки. Они побледнели, налепили маленькие усики и стали выходить подрагивающей походкой Чарли Чаплина.

На манеж хлынул мутный поток номеров, никакого отношения к цирку не имевших.

На опилки клали деревянный настил и по нему молотили металлическими подковами «шахтеры» в робах и с кирками… А только вчера их танец объявлялся «американской чечеткой»…

Униформисты выволакивали облупившееся пианино, и куплетист, начав с революционного романса «Пролетарочка чернобровая», лихо съезжал на куплеты об алиментах.

Попал в переделку и красавец Морено. В большом волжском городе превратили гладиатора в физкультурника. Сняли золотой плащ, срезали римскую шнуровку с сандалет. А командовать перестройкой прибыл из Москвы некто Балясников, бывший борец, бывший арбитр, а затем главный горлохват в цирковом начальстве.

Появился Балясников за кулисами перед самым выходом атлета, заглянул в программу и гаркнул:

— Что это тут у вас за «Морено»?..

— Это Муха, — объяснили ему.

— Так и объявляйте! Нечего разводить иностранщину…

И не успел атлет рта раскрыть, как инспектор на манеже не совсем уверенно произнес:

— Силовой жонглер Муха!

Атлет вышел, и зал закачался от хохота, настолько «не монтировались» героический марш, атлетический вид и фамилия — Муха.

Когда же атлет начал принимать спиной снаряды, один за другим катапультирующие на него, кто-то в зале крикнул:

— Ничего себе Муха!..

Вспыхнул смешок, атлет на мгновение отвлекся, и очередной снаряд припечатал его к полу.

Муха вскочил, бросился за кулисы и столкнулся нос к носу с Балясниковым. Вероятно, атлет задушил бы его, если б униформисты не оттащили.

Перенести такого Муха-Морено не смог.

Он ушел из цирка, всю ночь бродил по городу, а утром спустился к Волге. Там примкнул вскоре к вольной ватаге грузчиков, где не только псевдоним, но даже фамилия не требовалась. Стал Сашкой, и все. Компании работали пестрые, от бывших лапотников до бывших нэпманов. Приходу артиста никто не удивился.

Бывало, растянется атлет на волжском берегу, положит под голову гудящие от усталости руки и, глядя в облака, думает, что лучше такой работы на всем свете не найти. (Вот только фотографии Морено-грузчика не появилось.)

А по реке вниз-вверх сновали красавцы пароходы, белые и розовые. Их еще по старинке именовали «Самолетскими» и «Общества Кавказ и Меркурий». По ленточкам на трубе можно было издали определить, какой идет пароход: если голубая лента — значит, скорый, красная — почтовый, две красные — товаро-пассажирский.

А в цирке между тем закончился сезон и потускневший реквизит Морено пылился на складе. Он уже иногда подумывал, что весь мир забыл про него.

Но оказалось, что не весь…

Однажды во время перекура подошел к нему черноусый, цыганистого вида человек, очень хорошо одетый, и вежливо осведомился:

— Атлет Морено, если не ошибаюсь?..

Итальянская фамилия дико прозвучала в стане грузчиков, и артист недовольно буркнул:

— Был таким.

— А я тоже артист, — улыбнулся пассажир, — можно сказать, аттракцион: самый большой лилипут в мире! — И залился счастливым смехом.

Затем, угостив дорогими папиросами «Зефир», пассажир пояснил атлету, что сейчас он тут проездом, вернется через неделю и тогда хотел бы встретиться с ним, если он, разумеется, не возражает. Особенно Морено не возражал — навигация ведь тоже когда-то кончается.

И ровно через семь дней цыганистый человек вернулся и протянул ему листок:

«Спешите видеть! Игра природы! Знаменитый великан Тимоша Бакулин и его миниатюрная партнерша Елизабет. Спешите видеть!»

Морено еле отыскал место, где демонстрировалась эта самая «Игра природы». Его новый знакомый, которого он мысленно назвал Цыганом, арендовал маленькую фотографию, получая с детей по три копейки, а со взрослых — по пяти. Деньги, естественно, взымал не он, а кассирша, сам же Цыган располагался на возвышенности, изображавшей эстраду. Прозвище «Цыган» к нему очень подходило, но вообще-то он был русским человеком и звали его Алексеем Макеевичем. Собирая публику, он пел цыганские романсы, кстати сказать, с большой искренностью и теплотой. Когда же помещение фотографии наполнилось до отказа, Цыган представил свою «труппу».

Крохотная жеманная Елизабет с огромным бантом на голове особого впечатления на публику не произвела. Она кокетливо сделала книксен, то есть приседание, поскольку, видимо, больше ничего не умела.

Зато при появлении великана зал ахнул… Огромный и красивый, он своей большой головой чуть ли не упирался в потолок. Тимоша Вакулин был прям, строен, и только глаза излучали затаенное страдание, будто бы он доверительно сообщал всем и каждому: «Ох, до чего же, братцы, мне все это надоело…»

Цыган предложил публике задавать артистам вопросы. Их спросили, кому сколько лет, откуда великан родом, женат или холост. На последний вопрос ответил Цыган, сообщив, что Тимоша сделал предложение своей партнерше, но та пока колеблется. Зал захохотал, а Тимоша снял с безымянного пальца перстень, сквозь который пропустил поданный из зала медный пятак, а затем посадил на ладонь лилипутку, подхватил под мышку Цыгана вместе с его гитарой, и живая пирамида, качаясь, покинула эстраду. А когда зал опустел, Цыган начал снова перебирать струны в ожидании следующего сеанса. Великан же с лилипуткой продолжали за перегородкой очередную партию в подкидного дурака.

Фотография в роли зрелищного предприятия была явлением обычным. В те времена случалось и не такое. Один юморист-сатирик с гитарой выступал даже в бакинской бане! Узнав, что в коридоре длиннейшие очереди, он предложил банному месткому «культурно обслужить» ожидающих. «Слушали неплохо, — рассказывал он потом, — только банщик мешал, то и дело выкрикивая: „Следующий!“»

Вечером Цыган поделился с Морено своими планами:

— Тимоша устал. Елизабет тянет к маме в Липецк, и удерживать я их не буду… а вы, я слышал, раньше боролись?

— Да, — ответил Морено, поскольку до гладиатора работал в чемпионате борьбы. (Но фотографии эти пропали.)

Цыган встал и начал ходить из угла в угол.

— Так вот! Предлагаю такое турне… «Вечера красоты и силы». Вначале я исполню несколько романсов, затем вы дадите силовой номер, а в заключение будете бороться с желающими. — Затем добавил: — Арбитром буду я.

Пока цирк, встав на государственные рельсы, продвигался вперед, жизнь на обочинах не прекращалась: по всей стране мельтешили всевозможные шпагоглотатели, люди — счетные машины, женщины-пауки, таинственные гипнотезеры и красавцы атлеты. Предложенные Цыганом «Вечера силы и красоты» органично вписывались в эту панораму.

И началось великое кочевье Морено и Цыгана. Если в цирках артисты приезжают примерно на месяц, то тут что ни день, то дорога!

А Цыган убедительно доказывал, что администратор — это не должность, а призвание.

В Чебоксарах атлет затемпературил, а он, взяв гитару, направился «спасать сбор».

Битый час распевал романсы, перемежая их рассказами о разных случаях из актерской жизни, и только после этого встал, извинительно улыбнулся и попросил зрителей получить деньги обратно, поскольку, дескать, главный исполнитель, атлет Морено, к сожалению, заболел. Это был тонкий расчет! Ни один зритель взять обратно деньги не пожелал. Да еще некоторые пошли проведать больного…

Впрочем, в гастрольной жизни даже опытный Цыган всего предусмотреть был не в состоянии.

Однажды в Анапу они приехали к третьему звонку. Тянули программу как могли, не особенно надеясь на борца-добровольца, поскольку обычно находили его заранее, а здесь не успели никого пригласить.

Они собирались, как не раз случалось, борьбу из-за отсутствия добровольца отменить, но в самый последний момент на сцену поднялся человек, фигура которого показалась Мухе знакомой.

Это был Балясников! Да, да, тот самый — бывший борец, бывший арбитр, а впоследствии цирковой начальник. Тот самый, которого Муха чуть не убил. Отступать гастролерам было некуда.

Для своих добровольцев Цыган возил соответствующую экипировку, и пришлось ее пустить в ход. Когда Балясников появился на сцене в борцовке, зал восторженно загудел. Борцы встали друг против друга, и Морено не уловил во взгляде Балясникова никакой злобы. Зато в его глазах начальник, видимо, некоторую растерянность засек. Через мгновение Морено стоял на коленях — технику борьбы Балясников не забыл и с ходу поймал его на «двойной нельсон»: его руки, как две змеи, проскользнули у Морено под мышками и железно сцепились на затылке. Голова Мухи оказалась, таким образом, в полном распоряжении начальника. Он для начала стукнул его лбом об пол. Ковер был, к сожалению, жидковат, и удар гулко разнесся по залу, вызвав сумасшедший восторг публики, как всегда болевшей за добровольца. Балясников стукнул партнера лбом об пол вторично, правда тише, чем в первый раз, а затем зашептал, горячо дыша в самое ухо:

— Приходи завтра к трем в «Прибой».

И стукнул в третий раз, после чего неожиданно расслабился и дал Мухе припечатать себя к ковру.

На другой день схватка продолжалась в кафе «Прибой», причем двое — Цыган и Морено — шли на одного Балясникова.

— Цирк погиб!!! — говорил Цыган.

— Иностранцев отпустили, а своих артистов нет!!! — вторил ему Морено.

— Будут… — упрямился Балясников.

— Откуда?

— Выучим!

— За парту посадите?

— Образование никому еще не помешало.

— Ну как же, вы ведь курсы для акробатов открыли!

— И для клоунов тоже!

— Курсов больше нет!

— Слава богу!

— Наконец-то опомнились!

— Есть цирковой техникум!!!

Теперь оба гастролера оказались на лопатках.

Ночью после этого разговора атлет не спал. Он представил себе широкую, залитую солнцем дорогу, по которой крупно шагал Балясников с гордо поднятой головой. А затем увидел в каких-то сумерках Цыгана И себя, воровато петляющих в стороне, поминутно оглядываясь назад.

На другой день «Вечер силы и красоты» двинулся дальше.

А потом началась война. Морено был ранен на фронте и снова вернулся на фронт, но уже в качестве ведущего во фронтовой ансамбль песни и пляски. (Фотографий имеется несколько.)

А после победы Цыган сумел Муху отыскать. Они взяли курс на освобожденные города. Там вместо домов торчали обуглившиеся стены, и иной квартал можно было пройти по диагонали. На обломках стен неунывающие гастролеры наклеивали афиши и в пустых домах-коробках давали до двенадцати представлений в день!

А однажды зимой устроили представление на замерзшем пруду. Но народу набежало столько, что лед треснул…

Оба бросились спасать своих зрителей, и, к счастью, все обошлось без жертв.

Впрочем, одна жертва все-таки была.

Это — Цыган. В ледяной воде он пробыл дольше всех, тут же слег в больницу, а потом попросил Муху отвезти его на юг… Там, в наполовину разрушенной, но солнечной Ялте, Цыган прислонился к щербатому парапету набережной и сказал Мухе:

— Саша, я свое отгастролировал. Буду теперь отогреваться, сяду у моря да запою: «И осталась одна лишь гитара долгим вечером плакать со мной». А ты… — он положил руку на плечо атлета и сказал то, чего тот никак не ожидал услышать: — …Поезжай к Балясникову! Обещаешь?..

И вот сидит Морено в кабинете Балясникова. Начальник долго смотрит на него, а затем спрашивает:

— В каком году ты покинул цирк?

Атлет назвал год.

— М-да… — откинулся на спинку кресла начальник. — Немалый зигзаг у тебя получился! И неужели все из-за фамилии? Из-за Мухи? А?..

Морено промолчал.

— Впрочем, мы тоже без ошибок не обошлись, уж такое, видно, это дело — перестройка. — Балясников встал. — Вот что я тебе скажу… Знания твои и опыт нам нужны. Выбирай хороший город и поезжай работать инспектором манежа.

И атлет согласился.

Теперь Морено похож на капитана дальнего плавания. Впрочем, он действительно ведет цирковой корабль от пристани Пролог до пристани Финал.

А чтобы команда знала, с кем имеет дело, он все программы, расписания репетиций и прочее подписывает двойной фамилией — «Муха-Морено».

 

МЕСТНАЯ ТЕМА

Братья Шутовы сидели в гримерной молча, и хотя работу закончили, переодеваться ни один из них не спешил.

Возле зеркала лежала газета, на которой директор красным карандашом обвел следующее место: «Жаль, что у коверных клоунов отсутствуют репризы на местные темы. Это, несомненно, противоречит традициям цирка! Артистам Шутовым следовало бы выйти в наш город и зорче всмотреться в его многообразную жизнь».

— Ну что же, — вздохнул старший Шутов, — переживем и это!

И начал было разгримировываться, но младший вскочил с места.

— Традиции! — закричал он. — Местная тема! Конечно, можно и так: я выйду, и ты спросишь, откуда я приехал? А я отвечу, что посетил все мировые столицы: был в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и на Холодной горе.

— Это, если будем выступать в Харькове, — в тон брату продолжил партнер.

— Или за Самаркой.

— Это — если в Куйбышеве.

— Верно! Но родилась эта реприза, когда Куйбышев был еще Самарой.

— А может быть, тогда еще и Самары не было!

Оба кисло улыбнулись и замолчали.

Обычно клоунские пары подбираются по внешнему контрасту: один — большой, другой — маленький, один — толстый, другой — худой. А у Шутовых контраст «внутренний»: младший — непоседа, старший — увалень.

У младшего тысяча слов в минуту, а старший не поторопится и одного произнести. У них нет того, чтобы один играл, а другой ему подыгрывал. В их дуэте два клоуна, а не полтора.

— Или так, — продолжал после паузы младший, — ты меня обидишь, и я начну тебя проклинать: «Ах, чтоб ты пропал, ах, чтоб ты лопнул, ах, чтоб ты квартиру получил в…» — и назову самый отдаленный от центра микрорайон.

Снова наступила пауза. Клоуны начали озираться вокруг, пытаясь найти какой-нибудь предмет, за который можно было бы зацепиться. В гримерной валялись картонная колбаса, поллитровка с соской, нейлоновый таз, фанерный холодильник, собачья конура, помятый цилиндр с надписью «Уолл-стрит». Они думали, что какая-нибудь деталь давно отыгранного реквизита сможет приблизить их к отражению местной тематики. Но реквизит ничего не подсказал.

Тогда младший Шутов сорвал с себя парик, бросил его на столик и начал ниточкой снимать с носа красную нашлепку из гуммоза. Затем уставился в зеркало на свое полузагримированное лицо:

— Эх, окажись мы сейчас в Одессе — не искали бы местных тем! Там на каждом шагу репризы, только запоминай да выноси на манеж. Вот хотя бы такая сценка… Шофер чуть не сшиб женщину, она честит его на чем свет стоит, а он слушает-слушает и спокойно говорит: «Короче, мамаша, не мни лицо!»

— Или, — подхватил старший, — приезжает человек вечером в Одессу и не может понять, такси перед ним или не такси. А из машины уже спрашивают: «Вас интересуют шашечки или поехать?..»

— А затейник на туристском теплоходе вызывает и круг парочку и публично спрашивает: «Вы — муж и жена или не очень?..»

Оба замолчали.

Но тут младшего Шутова позвали, и старший остался один. Он не спеша вытащил репризы, присланные репертуарным отделом Союзгосцирка. Их было две, но обе не подходили: в этом городе одну уже исполняли, а вторая устарела.

А может быть, дело не в репризах, а в самих клоунах? В такие минуты обо всем подумаешь… Костя Мусин, бывало, только бровь приподнимет — и в зале хохот… И грима никакого Мусин не признавал!

Случалось, режиссер со своей сатанинской улыбкой публично кого-нибудь «расхваливал»:

— Чудесный клоун, тонкий, культурный, ду-ма-ю-щий, но… не смешной.

И все убито!

Да нет, про Шутовых такого не говорил даже этот режиссер. А все же…

Наконец старший Шутов тоже снял грим и направился в буфет, а там — кто бы мог подумать? — встретил своего рецензента! Тот пил из граненого стакана кефир, держа далеко на отлете артистично отманикюренный мизинец. При виде клоуна приветливо спросил:

— Читали?

— Читал.

— Присаживайтесь, пожалуйста…

К рецензенту подошел старый дрессировщик:

— Знаете, что я вам скажу?! Не было раньше в цирке ни композиторов, ни художников по свету, мы на опилках кувыркались, но что ни номер — взрыв! А почему?

Рецензент пожал плечами.

— Потому что все фанатиками были! Вот как он, ткнул старик пальцем в Шутова и отошел.

Шутову есть ничего не хотелось. Посмотрев на критика, он через силу начал:

— Вот вы пишете насчет местных тем. Вы, конечно, лучше знаете свой город… Так не смогли бы нам что-нибудь подсказать?

— С удовольствием! — засуетился журналист. — Тем у нас тут сколько угодно. Нужно только иметь желание их отыскать.

— Например?

— Ну, вот хотя бы эта… — бодро начал собеседник, наполняя кефиром очередной стакан. — Или нет! — Он поставил бутылку на стол. — Лучше эта. Впрочем…

Но тут в коридоре промелькнула красивая ассистентка иллюзиониста в прозрачных голубых шароварах и в серебряном мини-лифе. Девушка эта участвовала только в одном трюке, завершавшем программу, но восточный костюм так ее украшал, что она надевала его задолго до начала аттракциона.

— Минуточку! — извинился рецензент и выбежал из буфета.

Представление закончилось, и Шутову-старшему захотелось побыть одному. Он пошел в противоположную от гостиницы сторону. Что же все-таки предпринять?.. Где найти эту местную тему, которая сразу бы сделала их для зрителей «своими»?

Он начал припоминать местные репризы, начиная с классических: когда-то Анатолий Дуров, поссорившись с одесским генерал-губернатором по фамилии Зеленый, вывел на манеж свинью, покрашенную в зеленый цвет.

Вспомнил, как сами Шутовы исполнили местный репертуар в Сочи. Младший появлялся в халате и жаловался на хозяйку, которой за койку плати, за воздух плати, за море плати…

— Ну и как? — спрашивал старший.

— Расплатился! — отвечал младший… и, сбросив халат, оказывался в одних трусах.

Или в Ростове… Старший, одетый по-курортному, встречал младшего закутанного в плащ:

— Ты куда идешь?

— В кинотеатр «Пламя».

— Но там же страшная духота!

— Надо уметь ходить в кино! — отвечал младший, снимая плащ. На его груди оказывался вентилятор, а на спине — холодильник…

Кстати, после этого к ним за кулисы пришел директор упомянутого кинотеатра и выразил благодарность. Ему наконец-то отпустили средства на дополнительную вентиляцию.

Да, выходит, репризы на местные темы действительно нужны! Жаль, в этом городе не подходит ни одна. Но что же делать?

Старший часа два бродил по городу, но ничего придумать не смог.

Затем ноги сами привели его к гостинице, и в дверях он столкнулся с женой младшего брата.

— Едем! — только и успела она крикнуть.

В машине, сидя за баранкой, сообщила, что младший Шутов угодил в больницу. Туда его доставила «скорая помощь» с Такелажной улицы.

— Как он на нее попал?

— Пошел после представления «сосредоточиться»…

Младший Шутов лежал в палате на спине, глядя в потолок. Жена бросилась к нему, он ее довольно равнодушно обнял, зато с победоносным видом уставился на брата.

— Значит, так… — начал он. — Я выйду на манеж в обычном своем костюме, а ты спросишь, далеко ли я направляюсь? А я отвечу, что иду на Такелажную улицу. Понял?.. Затем я уйду в центральный выход и вернусь обратно.

— Ну и что?

— А вот что… там неогороженная стройка, и я появлюсь в таком виде, — и младший брат, сбросив с себя одеяло, предстал забинтованным с головы до ног.

 

ТВОРЧЕСКАЯ КОМАНДИРОВКА

Всю дорогу Гурий Иванович крутился на верхней полке как вентилятор. Внизу тарахтела базарная компания, то и дело пополняясь за счет других купе и даже других вагонов. Галдеж, дым, духота распаляли его злость.

Какого черта, досадовал он, композитору или писателю Союзгосцирк оплачивает самолет, а он, штатный режиссер, должен мучиться в дымном купе?! У них командировки, видите ли, творческие. А у него?..

Тут следует пояснить, что цирковые режиссеры подразделяются на стационарных, восседающих в кабинетах с табличкой «Главный режиссер» (даже если неглавного нет!), и передвижных, которые вечно в дороге. К последним принадлежит и Гурий. Он ставит в разных цирках парады-прологи, принимает новые номера, обновляет старые, а также выполняет поручения чисто административного характера. Так было и на сей раз.

Нарядный перрон в Тбилиси, встречая московский поезд, бурно колобродил, и одна только группа оставалась без движения: трое юношей и пожилой мужчина. Это были артисты цирка.

Пожилой, чья физиономия лучилась веселыми морщинками, значился на афише Алексом. Он был антиподистом. Антиподист — это жонглер, который подбрасывает и ловит предметы не руками, а ногами. К тому же жонглер кидает стоя, реже — сидя, а антиподист — лежа на специальной подушке. Впрочем, это скорее валик, который в цирке называют «тринкой».

Сейчас Алекс, увидев режиссера, на весь перрон завопил:

— А вот и Гура, у которого красивая фигура!

Антиподист, конечно, мог называть Гурия — Гурой, поскольку много старше его, однако фигура тут ни при чем. Алекс, влюбленный в рифмы, находил у всех цирковых Юр, Шур и Мур красивые фигуры, а «Гура» был просто находкой — рифма ведь точная!

На четырех артистов и одного гостя оказалось две машины, и начался спор, куда режиссера усадить. В конце концов он очутился рядом с Алексом, глядевшим на него с тихим обожанием. А Гурий то и дело отводил глаза в сторону.

Представление поначалу порадовало его.

На манеж вышли два молодых человека, скромных и элегантных, причем один просматривал на ходу иллюстрированный журнал. Его, партнер, как бы извиняясь за бестактность товарища, забывшего о зрителях, попробовал было журнал отобрать. В ответ партнер взмывал вверх, опираясь одной рукой ему на голову, и продолжал читать в таком положении. И во всех других позах верхний чтения не прерывал. Лишь в самом финале журнал был отобран, и тогда оба пошли с манежа, читая его на ходу с таким видом, будто и не вложили в только что показанные трюки ни малейших усилий.

Гурию предстояло подписать акт о приеме этого номера, и он с удовольствием аплодировал вместе со зрителями.

Но вот на манеже прозвучало:

— Антиподист Алекс!

Не по годам резво выбежал антиподист. В камзольчике малинового цвета с золотыми нашивками, в туго облегающих штанишках, в чулках и туфельках. Цирковые прожектора весело заиграли на его набриолиненной голове. Щечки Алекса были розовыми, губки красненькими, улыбка не сходила с лица. Сняв камзольчик, под которым была шелковая рубашка с огромным, каким-то детским бантом, Алекс лег на тринку, поймал ногами доску с изображением бубнового валета и кидал эту карту очень долго. Потом принялся за папиросу величиной с фонарный столб, вслед за ней начал подбрасывать барабан с изображенной на нем лирой, и это уж показалось просто нескончаемым. Зрители начали переговариваться между собой и смотреть по сторонам, а это плохой признак.

Конечно, Алекс для своих лет хорошо выглядел, но его портили старомодные манеры и заискивание перед публикой. А средневековый темп, в котором он работал, напомнил Гурию футбольный матч ветеранов, когда комментатор успевает называть не только фамилии атакующих, но также их имена и даже отчества!

Удалился антиподист под снисходительные аплодисменты, вызванные уважением не столько к его мастерству, сколько к возрасту.

А после представления возбужденный Алекс повез Гурия, молодых акробатов и еще несколько человек в «свой» духан. Две цирковых машины долго петляли по горной дороге и наконец возле какого-то кособокою здания остановились.

Гурий давно не посещал духанов и не сразу разобрал, настраивают музыканты свои инструменты или уже играют. Зато Алекс сразу почувствовал себя как дома. Он принялся горячо объяснять официанту, чем следует потчевать московского гостя, а потом, не выдержав, сам побежал на кухню и вернулся с толстым поваром, которого счел нужным представить режиссеру. Вскоре стол запестрел всевозможными лобио, цыплятами табака, сациви, разноцветными соусами, приправами и, естественно, бутылками.

Алекс принял на себя обязанности тамады.

Кочевая жизнь цирковых артистов приучила их чувствовать себя в каждом городе так, будто именно здесь они прожили всю жизнь. Гурий без труда убедился, что молодежь к Алексу относится с огромным уважением, и, очевидно, не зря. Каждому он в свое время помог: кому рублем, кому советом, а всем вместе — рыцарским своим отношением к работе, которого при всем желании отнять у него нельзя. Однако это только усложняло задачу, с которой Гурий приехал.

После ужина он предложил для моциона спуститься из духана пешком. Увы, его поддержал только Алекс, а молодежь села в машины.

И вот режиссер с антиподистом остались наедине. Перед ними сверкал своими бесчисленными огнями красавец город. Можно подумать, будто он никогда не спит!

— Гура, мне надо с тобой серьезно поговорить…

«Ага, видимо, почувствовал что-то…»

Но до чего же не хотелось Гурию в этой сказочной красоте огорчать Алекса!

А тот набрал побольше воздуха в легкие и сам бросился в атаку:

— Гура! Долго ли в главке будут издеваться надо мной? А?..

— В чем дело? — вздрогнул Гурий.

— Почему меня не приглашают в Москву? — завизжал Алекс. — Я тебя спрашиваю! По-че-му?!

Гурий опешил. А наступление между тем продолжалось:

— Там теперь три цирка — зимний да два летних. И ни в одном из них мне не находится места? А? Скажи своему начальству, что я этого не потерплю!

«Ю-ю-ю!!!» — поддержали Алекса эхом задремавшие было горы.

Но тут подъехали цирковые автомобилисты.

В гостинице Гурий спал не лучше, чем в душном купе.

Что же все-таки делать с Алексом? Неужели он, режиссер, творческий человек, не способен ни на что другое, кроме как предложить старому артисту уйти на пенсию? А ведь именно это Гурию и поручили…

Однажды Союзгосцирк получил темпераментное письмо от группы ленинградских ученых. Мужи науки подметили, что у кого-то из пожилых акробатов «все дрожит», а у почтенной дрессировщицы собачки выходят из повиновения. И вот ученые — из гуманных соображений, естественно, — вопрошали, почему этим людям до сих пор не предоставляют заслуженного отдыха?! Куда, дескать, смотрит профсоюз, министерство и т. д.?

Цирковые руководители, прочитав это письмо, синхронно вздохнули.

Манеж напоминает парковый аттракцион под названием «Колесо смеха». Усядутся желающие на это колесо, а оно начинает крутиться, сбрасывая с себя одного желающего за другим. Ударяются люди о мягкий борт и сходят с круга. И очень редко кому-то удается удержаться в центре.

Конечно, цирковой долгожитель Ташкенбаев и в девяносто лет ходил по канату, а джигит Алибек в том же возрасте был на коне.

Но у большинства почва уходит из-под ног, однако покидать круга они не желают! Дескать, мы с манежа не уйдем — нас с него вынесут. И всё!

И происходит в цирковом мире такое, чего и во сне не приснится…

Один гимнаст много лет руководил воздушным полетом, но возраст заставил спуститься на землю. Однако обойтись без воздуха он не мог! Поначалу ездил с труппой, проводил репетиции, ассистировал на представлениях да чинил предохранительную сетку.

Но вот и эти поездки кончились!.. Приземлился гимнаст в прекрасной квартире в одном из лучших районов Москвы, только бы жить ему да радоваться, тем более что по соседству жили такие же, как и он, — все-таки веселее. Но однажды утром гимнаст распахнул окно и, убедившись, что внизу никого нет, разбежался по комнате и выпрыгнул. Причем прыгнул так, что умер мгновенно и следов на асфальте не оставил!

А знаменитая воздушница, в отличие от него, не пожелала приземляться вовсе! Юношески стройная, она по-прежнему взбиралась на трапецию, и годами обретенная техника позволяла ей до последнего момента оставаться на высоте. А в момент, оказавшийся действительно последним, успела только слегка вскрикнуть и выпустила трапецию из рук. Врачи потом сошлись во мнении, что удара о землю она уже не почувствовала, поскольку сердце разорвалось в воздухе…

К утру Гурий понял, что уснуть ему не удастся. Он вышел на балкон, а затем спустился на улицу.

Тихий переулок, на который он свернул, привел москвича на базар, спозаранок набиравший силу. Сверкали золото дынь, янтарь винограда, сочная зелень всевозможных оттенков. На красных глянцевых помидорах играло утреннее солнце.

И все это было как сто, как двести лет назад и сопровождалось стабильными прибаутками типа: «Подходи, дорогой! Первым будешь — дешевле возьмешь».

На базаре были женщины и мужчины, молодежь и старики, горожане и крестьяне, продавцы и покупатели, не хватало только… только…

И тут, вероятно, базар очень удивился, потому что солидный вроде бы человек вдруг как мальчишка подпрыгнул на месте, хлопнул себя по лбу и, быстро-быстро зашагав, стукнулся лбом о столб. Затем извинился перед ним (перед столбом-то!) и пошел дальше.

Это был Гурий.

Перед началом представления он отозвал инспектора манежа в сторону, и впервые номер антиподиста прошел, как говорится, «на ура».

Впрочем, самого Алекса это не удивило, и он снисходительно пояснял потом, что недавно в Пензе его принимали лучше.

Гурий остался в Тбилиси на следующий день и убедился, что прием антиподистского номера был точно таким же.

А на третий день развеселившийся зал проводил Алекса скандирующими аплодисментами!

И тогда Гурий пустился в обратный путь самолетом.

— Что же все-таки произошло?.. — поинтересовался в Москве его начальник.

— Ничего особенного, — ответил Гурий. — Инспектор манежа теперь говорит: «Картинку старого цирка исполнит артист Алекс». И всё…

Начальник усмехнулся и дал указание оплатить режиссеру самолет, тем самым признав его командировку творческой.

А месяца через два Гурий Иванович шел, как обычно, по коридору Союзгосцирка. Колоритен этот коридор! Тут и в январе можно встретить бронзовые лица — это вернулись артисты, гастролировавшие в Австралии или в Латинской Америке.

В этом коридоре назначаются свидания — и деловые, и лирические; в нем встречаются люди, постоянное местожительство которых — цирк.

Коридор является центром конвейерной жизни. Работая в основном на периферии, артисты то и дело приезжают и прилетают в Москву, иногда даже в свои выходные дни.

— А вот и Гура, у которого краси…

Дальнейшего Гурий услышать не смог, поскольку Алекс, метнувшийся было в его сторону, увидел режиссера Московского цирка и побежал за ним.

 

ВНЕШТАТНАЯ ЕДИНИЦА

Ранним утром, когда дрессировщик Арефьев гонял по манежу лошадей, его попросили подойти к проходной. Узнав причину вызова, Арефьев захохотал. Перед ним стоял зареванный мальчишка лет десяти и с ним удивительно смешной осел… «Он-то уж не заплачет», — почему-то подумалось дрессировщику.

Из рассказа мальчугана прояснилась такая картина. Жил этот паренек с отцом и с матерью в пригороде. Домишко у них был, дворик был, и всякой живности хватало. Однажды отец из экспедиции привез в подарок сыну совсем еще маленького ослика. Но как только ослик прижился на новом месте, семейству предоставили квартиру. В многоэтажном доме! А прежнее их владение — на снос… Ну, осла, естественно, в лоджии не разместишь и в гараже не замкнешь.

— Чего ж ты хочешь? — спросили мальчика.

— Хочу, чтобы вы из него артиста сделали. Он все понимает! — И заревел.

Арефьев похлопал ослика по спине, отогнул длиннющее его ухо вниз, а оно тут же снова выпрямилось, и спросил вахтера:

— Акимыч не ушел?

— На конюшне вроде был…

— Позовите его.

Пришел Акимыч, чья должность выглядела в большом городе довольно экзотично: по штатному расписанию он «ночной конюх». Этот сельский человек, когда перебрался в город к дочери, никак работу по душе не находил. Но пошел как-то с внучкой в цирк да в нем и остался! Не может быть, решил он, посмотрев представление, чтобы в такой красотище дела для меня не нашлось, по лошадиной части, например. И отыскал в каменном лесу города цветущую лужайку цирка. Стоят теперь под его началом красавицы лошади разных пород и мастей и в самом цветущем возрасте. Они отдыхают после вечернего выступления, а он следит, чтобы все у них было в порядке.

— Исправное животное! — оглядев ослика, резюмировал Акимыч. — А как зовут-то?

— Васька!

— Вот что, — сказал Арефьев мальчику, — оставляй пока своего Ваську здесь. Акимыч за ним посмотрит, а я кое с кем посоветуюсь. А после обеда приходи за ответом. Идет?..

Мальчуган кивнул, но ни после обеда, ни вечером, ни на следующий день не пришел.

И Васька остался в цирке.

Для начала он самостоятельно выбрал на конюшне пустующее стойло, а затем начал появляться везде и повсюду. Цирковые детишки пришли от Васьки в восторг, а взрослые вскоре возненавидели.

Осел бесцеремонно влезал в гримерные и, как правило, съедал губную помаду.

Однажды во время представления оказался на манеже, осмотрел замерших в пирамиде акробатов, повернулся и ушел под дружный хохот зрительного зала. А когда Ваську привязали, он начал дико орать.

Акимыч только по ночам показывался в цирке, и возиться с Васькой днем или вечером было некому…

Вы можете спросить: почему же Ваську держали? А вот почему… Кроме Арефьева с его конюшней был в программе другой дрессировщик, который готовил номер «Живые басни». Басни эти от начала до конца должны были исполнять сами животные. Уже имелись медведи, петухи, лисы, зайцы, а осла не было. Ну, а какие же басни без ослов?

Ему-то Арефьев и представил Ваську. Тот поблагодарил и тут же улетел в Москву утверждать у начальства новый сценарий, включив в смету также и осла. Все работающие в цирке животные состоят на учете, им выписывается довольствие, а Васька был пока, так сказать, внештатной единицей. Забрал бы его Акимыч к себе домой, да некуда. Отдали было осла старому униформисту, имевшему домишко на окраине, да он оттуда удрал. И не просто заявился в цирк, а сразу втерся в стойло, теперь уже занятое лошадью из группы джигитов, сменивших Арефьева.

Директор цирка увидел его и закричал:

— Опять этот дармоед здесь? Убрать! И не кормить больше!

Надо сказать, дела тогда в цирке шли неважно, а директору почему-то осел не понравился с первого взгляда. Да и непорядок это, чтоб на посторонних тратиться…

— Нельзя животную не кормить, — вмешался было Акимыч.

И хотя ему от директора тоже попало, но конюх на ходил все же способы Ваську подкармливать. По ночам он уделял ему даже особое внимание. Очень нравилась ему эта «исправная животная»!

За осла вступились и джигиты:

— Зачем не кормить? Директор не прокормит — мы прокормим.

И остался Васька в цирке, по-прежнему во все вмешиваясь и всем досаждая.

А тут обругали в газете коверного клоуна за то, что не меняет репертуар. Его, впрочем, частенько критиковали, но клоун был оптимистом и утверждал, что «лучше плохая рецензия, чем хороший некролог».

— Ладно! — сказал клоун директору. — Я на днях выпущу новую репризу. У меня уже партнер есть!

— Кто же? — насторожился директор.

— Васька! Пока он в басни не вошел.

Директор покачал головой, но в виде опыта согласился на Васькин дебют.

И вот клоун появляется на манеже с какой-то несусветно размалеванной хламидой.

— Александр Борисович! — обращается он к инспектору манежа. — Купите рубашку!.. Новая, модерновая, отличная, заграничная. Лондон-швей-Нью-Йорк-промторг.

Инспектор от рубашки отказывается, и клоун, идя по кругу, начинает предлагать ее зрителям.

И вот тут-то из центрального прохода вылетает Васька, выхватывает из рук клоуна рубашку и, резво подпрыгивая, уносит ее в зубах.

Клоун первое время души не чаял в новом партнере и клялся, что не расстанется с ним до конца жизни. К сожалению, Васька, в отличие от клоуна, не любил повторяться.

Реприза с рубашкой ему вскоре надоела, а ничего нового клоун придумать не мог. Васька начал халтурить, от былой резвости не осталось и следа.

А однажды вышел, не обращая внимания на партнера с его модерновой рубашкой, и разлегся посередине манежа. Униформисты попробовали его прогнать, но он заорал еще громче, чем в конюшне, когда его там привязывали. Растерявшийся клоун краем рубашки стирал холодный пот с лица, а осел все орал и орал…

К тому же Васька, вероятно, днем что-то стащил и бросаться на сытый желудок за рубашкой (в ней была спрятана морковка) не имел ни малейшего желания.

Наконец инспектор приказал поднять по краям ковер, и Ваську им накрыли, а десять униформистов поволокли с манежа этот брыкающийся и визжавший мешок за кулисы.

Публика ревела от восторга, а клоун замешкался и остался на манеже. Теперь ему нужно было чем-то перекрыть неожиданный успех своего партнера. Он решил сделать пародию на него. Накрыл голову рубашкой и тоже заорал. Но утомившаяся от хохота публика этого трюка не приняла.

И клоун не пожелал больше не только выступать, но даже смотреть на Ваську. Ни на манеже, ни за кулисами.

Даром, конечно, это не прошло.

Директор сочинил строгий приказ, в котором клоуну попало по первое число. Приказ вывесили на видном месте, а Васька подошел, понюхал его и съел.

Директор, узнав о съеденном приказе, чуть в обморок не упал. А затем отправился в санаторий, дав Аки-мычу строжайшее поручение отправить осла подшефной воинской части — то ли для их детского садика, то ли еще для чего.

— К тому же, — добавил директор, — сезон у нас заканчивает «Цирк на льду», и кормить этого халтурщика будет нечем. Фуражом у них не разживешься!

С этим директор и отбыл.

А ночной конюх день не отдает осла, два дня, три…

— Чего загрустил, Акимыч? — спросил на третий день художник, писавший плакаты для новой программы.

Конюх поведал про съеденный приказ и про воинскую часть, а плакатист улыбнулся и сказал:

— Не журись, что-нибудь придумаем…

И вот, набирая силы на черноморском берегу, получает директор телеграмму: «Благодаря дополнительной рекламе идем аншлагами».

Конечно, с одной стороны, он обрадовался, что дела в цирке поправились. А с другой, будучи человеком прижимистым, всю обратную дорогу мучился: что это за дополнительная реклама и во сколько она обошлась?..

Едет он с вокзала домой и натыкается на хохочущую толпу, в основном из ребятни. Толпа эта двигалась ему навстречу, и директор вскоре понял причину ее веселья.

По дороге важно вышагивал Васька, размахивая своими немыслимыми ушами, а на его боках красовался плакат:

«ТОЛЬКО Я НЕ ИДУ

ПОСМОТРЕТЬ „ЦИРК НА ЛЬДУ!“»

И под уздцы упрямца вел не кто иной, как ночной конюх…

Давно уже сняли морозильные установки «Цирка на льду», снова на манеже расстелили ковер, а Васька продолжает рекламировать то премьеры, то «вечера смеха», то новые аттракционы, то детские утренники. А когда создатель «Живых басен» наконец-то пробил смету, в которую был включен и осел, директор отдать Ваську отказался. Самим нужен.

 

БЛИЗНЯЧКИ

Шапито — это зрительный зал под брезентовой крышей, конюшня под деревянным навесом да несколько фургонов, столпившихся вокруг.

Сейчас поздний вечер, представление в цирке закончилось, но в одном из фургонов горит свет. Изящная блондинка, обитательница фургона, отпивая кофе маленькими глоточками, увлеченно рассказывает новым подружкам:

— Номер у меня, как вы видели, простой: воздушная гимнастка на трапеции, и все. Не лучше других и не хуже. Но в передвижке я впервые. Работала в лучших цирках страны. И не было случая, чтобы, закончив один город, в главке не знали, куда меня дальше девать. Не было такого! Директора брали номер с удовольствием, а успех был такой, что я пять минут работала и столько же раскланивалась!..

Слушатели недоверчиво переглядываются.

— Да, да! — продолжает гимнастка. — В этом-то и все дело! Никто никогда не догадывался, как это удавалось. Секрет фирмы. Кому налить еще?

И, продолжая нехитрое свое угощение, артистка разворачивает яркую картину былого успеха.

— Закончив финальный трюк, я спускалась по канату, убегала за кулисы и тут же появлялась с противоположной стороны. Из центрального прохода! Диаметр манежа, как вы знаете, тринадцать метров, а если обежать полукруг, сколько будет? А между тем минуты после моего ухода за кулисы не проходило…

Озадаченные гости молчат.

— Выбежав из центрального прохода, — поясняет хозяйка, — я с поклонами пересекала манеж и, убежав за занавеску, тут же возникала на барьере, но теперь уже возле левого прохода! Опять убегала и снова появлялась на другой стороне! Публика ничего понять не могла, но невольно начинала втягиваться в эту игру. Каждое мое новое появление на новом месте встречалось все возрастающими аплодисментами. А ведь все это как бы между прочим, после чистой работы, вроде как шутка — вот я здесь, а вот уже там… Словом, в одном номере было у меня два жанра — и воздушница, и иллюзионистка! Зрители, бывало, долго гадали: как же это она успевает так быстро бегать по цирку? И у многих возникало желание еще раз меня посмотреть, чтобы догадаться, в чем тут дело… И оставались эти поклоны, как писали в одной газете, «абсолютно неожиданной импровизацией, вполне уместной в цирке, который призван каждым своим трюком удивлять».

Сделав большой глоток, гимнастка глубоко вздыхает.

— Ну, теперь-то всё в прошлом, и я могу рассказать, как это было сделано…

С поклонами появлялись то я, то моя сестра.

Мы — близнячки, я — Нина, она — Зина. Нас даже вблизи не сразу различишь. Порой сама не пойму, где я, где она.

Принесли как-то пачку наших фотографий, я говорю: «Вот это я!» А Зинка: «Нет, я!» Чуть не подрались! Снимали-то нас с манежа, одну за другой, и каждая была уверена, что там, где вышло удачно, там она! На нас все было одинаковое: и трико, и прическа, и серьги все до мелочей! У Зинки, правда, родинка над верхней губой, но она ее прикрывала помадой.

Так что же однажды сестричка подстроила? Выбрали самую красивую фотографию и говорит: «Видишь, тут на мне маленькая брошка? А у тебя такой нет!» Я разозлилась… и лучшую нашу фотографию — в клочья! А вообще-то в детстве нас даже мама отличить не могла! Бывало, раздается рев в коммунальном царстве, и наши соседи участливо спрашивают:

«Что случилось?»

Мама, шлепая меня по попке, отвечает:

«Зинка бабушке нагрубила!»

Я удваиваю рев:

«Я Нинка, а не Зинка!»

Мама, поняв ошибку, с досады начинает бить еще сильней. Потом, чтобы не путаться, за каждую провинность стала наказывать обеих. И мы к этому привыкли! Бывает, одной мама дает подзатыльник, а другая голову наклоняет, чтобы времени не терять.

Но вообще-то и мама, и бабушка очень нас любили и баловали.

А папа, как только узнал, что нас двое, предпочел жить отдельно. Впрочем, когда выяснилось, что сестры идут «учиться на цирковых артисток», произошел коллективный обморок.

Мы, однако, настояли на своем! Идя на экзамен, оделись одинаково, шли в ногу и, еще входя в училище, обратили на себя всеобщее внимание. А в зале сели на видное место рядом, обе закинули ногу за ногу, вместе достали из одинаковых сумок одинаковые зеркальца и одним и тем же движением руки поправили одинаковые прически и слегка намазали губы, дабы Зинкина родинка не нарушала сходства. Так что впечатление произвели еще до начала экзаменов.

«Вы кто?» — спрашивала комиссия.

«Нина», — отвечаю.

Доходит очередь до сестры, но вхожу опять я.

«Вы кто?»

«Зина», — говорю, не моргнув глазом, поскольку номера эти мы еще в школе откалывали.

Так и зачислили нас в цирковое училище обеих.

Работал там педагог Иван Иванович, красивый мужчина, замечательный режиссер и человек хороший. И хотя он был старше нас двоих вместе взятых, мы обе в него тут же влюбились.

Не было у Ивана Ивановича ни жены, ни детей — только один цирк, которому он был фанатически предан. Он прошел в нем все жанры и не захотел покидать его атмосферу. С утра до вечера с кем-то репетировал, что-то поправлял, кому-то показывал, придумывал, часто ошибался, но опять искал и в конце концов находил!

Темпераментом он обладал неиссякаемым и, очевидно, не успевал стареть! Юношеская походка, белозубая улыбка на смуглом — даже зимой — лице, раскатистый смех оттесняли на задний план его седину, которую он, кстати, и не закрашивал.

Но тут пора сказать вот о чем: внешне-то мы с сестрой одинаковые, а по характеру совсем даже нет.

Зинка лентяйка, а про меня этого никто не скажет, она даже мяса на рынке выбрать не умеет, а я готовлю не хуже мамы. Зинка влюбчивая, ей лишь бы вздыхать да глаза закатывать, а по поводу кого, не так уж и важно.

Для меня же радость была в репетициях. Сама наломаюсь досыта, а все равно не ухожу из училища — на товарищей смотрю. Жили мы дружно, готовы были всю ночь заниматься и все рвались помогать друг другу, если у кого-нибудь что-то не получалось. Все, кроме Зинки…

Может быть, за трудолюбие, может быть, еще за что, но Иван Иванович благосклонность проявлял больше ко мне, чем к сестре. И когда я была на последнем курсе, мы стали с ним встречаться.

Я уже работала на трапеции, а Зинка все еще выбирала — то одно начинала, то другое.

Есть в училище эстрадное отделение, нам предлагали было ритмические танцы делать. Дескать, были танцоры братья такие-то, а станут сестры такие-то. Но я любила только цирк, а Зинка — только Ивана Ивановича и ревновала меня к нему страшно. От эстрады мы отказались.

Однажды я простудилась, а Иван Иванович меня ждал. И сама не знаю зачем, попросила я Зинку пойти на свидание вместо меня, и она охотно пошла. Режиссер, конечно, сразу сообразил, в чем дело, но виду не подал. Однако и встречаться со мной перестал! Я этому, признаться, даже рада была, потому что действительно целиком ушла в занятия. Но как педагог Иван Иванович внимателен ко мне был по-прежнему, только раза два вместо «Нина» сказал «Зина». Но тут уже я виду не подала…

А Зинка ни к какому жанру прибиться не сумела. Решила было стать укротительницей. Ей показалось, что венгерка с позументами и белое трико с черными лакированными сапогами очень ей пойдут.

«А ты знаешь, что такое дрессировка? — спросил Иван Иванович. — Ведь для этого надо жить с животными одной жизнью!»

«То есть как? — растерялась Зинка. — На четвереньках ходить, что ли?»

«А вот как… — У Ивана Ивановича всегда имелись про запас разные байки. — Дали одному артисту шимпанзе для работы. В цепях привезли. Артист цепи снял, и вот стоят они и смотрят друг на друга. Не удивляйся, я же говорю, чтобы приручить животных, надо с ними жить одной жизнью! И вот ночь… Дрессировщик прилег, но не спит, обезьяна тоже прилегла. Под утро артист было задремал да чуть не задохнулся. Его горло крепко сдавила обезьянья рука. Артист вывернулся и в свою очередь схватил за горло шимпанзе. Так и держат друг друга за шеи — то сожмут пальцы, то отпустят, то сожмут, то отпустят. Через час обезьяна руку убрала, ну и артист убрал. Вдруг шимпанзе вскакивает и кусает артиста за плечо. Артист в свою очередь вскакивает и делает то же самое. Обезьяна — опять за горло, и артист — за него. Потом оба, порядком измучившись, все-таки заснули…»

Я от смеха губу закусываю, а Зинка начинает бледнеть и дрожать.

«А ЧП разные?.. — продолжал Иван Иванович. — В Костромском цирке две артистки вышли как-то во время представления в буфет, а по буфету разгуливает тигр. Ну, одна бросилась к портьере, завернулась в нее и билась столь мелкой дрожью, что тигр ее даже не заметил. А вторая, крича: „Ваня, тигр!“ — кинулась к мужу в гримерную, а тот испугался и запер на крючок дверь… Тут хищник и вступил в игру!»

Наслушавшись таких ужасов, Зинка о венгерке с золотыми позументами мечтать перестала.

А когда ученье заканчивалось и мой номер был готов, Зинка заявила:

«Я замуж выхожу».

«Сколько же ему лет?» — почуяв неладное, спрашиваю я.

«За сорок», — мнется сестричка.

«А точнее?»

«Пятьдесят семь! Но он хорошо выглядит…»

Она действительно вышла замуж, да не за кого-нибудь, а за директора гастронома!

Однако брак этот оказался непродолжительным. От сытой жизни Зинка быстро потеряла форму, а содержания в ней и раньше было не так чтобы слишком…

Словом, когда я уже работала, Зинка прискакала ко мне, и я ее усадила на диету.

А тут опять Иван Иванович объявился, он приехал курировать новую труппу, выступающую в одной программе со мной. Начал он думать-гадать, глядя на Зинку:

«В сущности, девочки, номер можно сделать из ничего. Выдумка нужна только! Вот, например, вы замечали, что уличная свара всегда привлекает внимание прохожих? Так вот на Западе это уже номер».

«Как так?» — не поняли мы.

«А вот так: выходит на сцену разъяренная дама, высматривает в зале жертву и, заложив руки в бока, начинает ее поливать вдоль и поперек, а остальные хохочут. Вот и весь номер!..»

Но Зинка с ее меланхолией даже для такого номера не годилась. А трудоустраивать-то ее надо! Сестра ведь…

«Стоп! — воскликнул однажды Иван Иванович и обратился ко мне: — Я придумал! Теперь вы обе будете работать!»

«В каком номере?» — насторожилась я.

«В твоем».

«В моем? Да Зинка полсекунды на трапеции не провисит…»

«А ей этого и не надо. Зови сестру!»

Та примчалась, а Иван Иванович принялся убеждать нас:

«Такого ни у кого нет! И вообще ваше сходство надо использовать. И у вас двоих будут лучшие цирки страны! А сейчас у тебя, Нина, честно говоря, номер, каких немало, ничем от других не отличается. Рассчитывать тебе на многое трудновато. Скорее всего на передвижки…»

Так и появился мой обычный номер с необычным продолжением. Работаю я одна, а раскланиваемся вдвоем. Вообще-то такой трюк не нов. Сто лет назад братья Дуровы показывали номер «Выстрел». Заталкивали клоуна в пушку, стреляли, и он оказывался на противоположной стороне цирка. Естественно, залезал один Дуров, а появлялся другой, но кто об этом теперь помнит? Один только Иван Иванович.

«Дуровы дурачили людей! Брат на брата похож не был, гримировались друг под друга. А теперь другие времена…»

«Теперь мы дурачить будем», — съехидничала я.

«Не дурачить, а… гм… вводить в заблуждение, о-за-да-чи-вать? Понятно? К тому же вам друг под друга гримироваться не надо, и так не разберешь, кто где…»

«При желании разобрать можно», — не унималась я.

Тут режиссер, видимо вспомнив наши свидания, густо покраснел, однако ничего не ответил.

Вроде бы невелик труд — с улыбкой принять благодарность за работу, проделанную к тому же не тобой. Ежедневно тренироваться для этого не нужно, однако Зинке и эта работа показалась обременительной!

Я выступала в белом трико, иногда в черном. Разумеется, в зависимости от этого одевалась и Зинка. Но однажды — и не где-нибудь, а в Москве — я отработала в белом трико, а Зинка выскочила в черном… Никто из зрителей, естественно, не понял, все ждали, что незнакомка что-то сейчас исполнит… Но Зинка умела только улыбаться! Ее появление встретили не аплодисментами, а ожиданием, но Зинка ничего предложить не смогла и убежала. После ее ухода и я, ничего не зная, выскочила на поклон, однако обо мне уже успели забыть! Непонятно, зачем я появилась опять. Жуткая тишина в зале так и осталась, а потом, все поняв, я за кулисами с воплем набросилась на Зинку, но меня оттащил неведомо откуда появившийся Иван Иванович. Он, представьте себе, улыбался…

«Гениально! — крикнул режиссер. — И как я об этом раньше не подумал?!»

Затем втащил нас в гримерную и пояснил:

«Это будет еще лучше, чем было. Мало того, что иллюзия, но еще и трансформация! Вы, девочки, только не мельтешите, дайте публике рассмотреть вас, убедиться, что вы — это вы…»

Далее начал рассказывать, что популярный некогда жанр трансформации в нынешнем цирке исчез. Он, правда, заключался не только в быстром переодевании, но и во внутреннем перевоплощении, однако нам этого не требовалось. Появиться только да уйти. Появиться и опять уйти. Лишь бы побыстрее…

И режиссер оказался прав! Видя, что я не только перебегаю с места на место, но еще успеваю за это время переодеться, публика, втянутая в игру, награждала нас овацией.

Такая уж Зинка везучая.

Вскоре познакомилась она с какой-то кривлякой, которая свое имя разрезала пополам, предпочтя правую сторону левой, и таким образом превратилась из Светланы не в Свету, как все, а в Лану. Дескать, ах как загадочно — не Лена, не Лина, а Лана…

Ну, и моя за ней: «Надоело мне быть Зиной. Зови меня теперь Низа!»

Хотела я ей сказать что-нибудь подходящее, однако сдержалась. Дальше — больше.

«Я ухожу из цирка!» — преподнесла сестра очередной сюрприз.

Оказывается, влюбилась в журналиста из молодежной газеты Лазаря Высотного. Видела я однажды его — сморчок-стручок, лицо с кулачок, непонятно, на чем очки держатся.

«Лазик сказал, что у меня нет своего творческого „я“!» — заявила сестрица.

Ну, тогда уж я выдала Низе все, что только могла выдать.

И вот я теперь у вас в передвижке. Номер у меня, как вы видели, не хуже других, но и не лучше. Ничем особенным не отличается.

Сварить еще кофе?..

 

ЖЕЛАЮЩИЙ БЫТЬ СЪЕДЕННЫМ

— Давненько это случилось, в самый разгар нэпа, — вспоминал цирковой долгожитель Аркадий Иванович и продолжал: — Пестрые, доложу я вам, были времена! Помню, жили в гостинице с пышным названием «Монте-Карло», а умывались во дворе! На улице мороз, а мы налегке, но не потому, что решили закаляться, а потому, что продали с себя все, что только можно было продать.

Словом, застряли в одном городе, и не на что нам было из него выехать. Когда в тамошнем цирке закончился чемпионат французской борьбы, стала выступать наша труппа, слепленная из цирковых и эстрадных номеров. Мы ее афишировали как «Цирк-варьете». Работали в программе две танцевальные пары — чечеточная и тангисты, салонный жонглер, звукоподражатель, карточный фокусник, три римских гладиатора, артист-трансформатор, универсальный номер в китайском стиле, а также клишник, по афише «Человек без костей», и его дородная супруга — дрессировщица собак. Теперь гибкость тела демонстрируют девушки, а тогда — и мужчины, вроде нашего клишника. Труппа обычно подвизалась на летних эстрадах, в небольших ресторанах, а то и в пивных. И вдруг огромное здание цирка… Оставалось только его заполнить. Но на борцов публика не шла, а мы и вовсе горели, причем работали на марках, то есть не зарплату получали, а делили выручку.

Но делить было нечего, да тут еще навалилась зима. И тогда мы пустились на крайнюю меру.

Наш администратор, кстати сказать, похожий с виду на борца, добился понимания у местных властей, и вот все тумбы, все стены, все заборы запестрели такими афишами:

«ЦИРК МОДЕРН

впервые в нашем городе

СЪЕДЕНИЕ ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА.

Сеанс проводит факир Магомет-оглы.

А также большое представление при участии лучших артистических сил».

Прочитав такое, народ валом повалил в кассу. Все билеты были проданы за несколько часов.

Однако к началу представления цирк оказался полупустым. Зрители догадывались, что съедение будет в конце программы, а с лучшими артистическими силами они уже, спасибо, были знакомы.

Но вот окончилось первое отделение. Во время антракта цирк начал заполняться и стал в конце концов набитым до отказа. Никто из зрителей, конечно, не предполагал, что живой человек будет съеден, однако всем было любопытно, как артисты выпутаются из такого рискованного положения.

А мы не спешили начинать сеанс, поскольку на его продолжительность рассчитывать не приходилось.

Оркестр успел сыграть после антракта несколько вещей, но его никто не слушал. Напряжение росло.

Наконец мы дали полный свет.

Выстроились униформисты, оркестр заиграл марш, и я, этакий полуарбитр-полуконферансье, предстал перед зрителями. Когда остановился, а оркестр умолк, мне на секунду стало страшно. Но только на секунду! Взяв себя в руки, я бодро — будь что будет! — отчеканил:

— Начинаем сеанс «Съедение живого человека»… Просьба к уважаемой публике соблюдать спокойствие и полнейшую тишину!

В одном из боковых проходов столпились артисты, выступавшие в первом отделении. Впереди их встали клишник с супругой. Пожалуй, только ее собаки оставались безучастными к нашей затее. Все остальное варьете находилось в беспокойной напряженности.

Я дал знак оркестру. Он затянул на этот раз какую-то восточную мелодию, а униформисты с непроницаемыми лицами стали выносить наш реквизит.

Боже мой, какой только дряни там не было!

Вытащили на манеж точильную машину, а к ней приставили ржавую саблю.

Публика возбужденно загудела, предвкушая зрелище действительно острое, но вскоре начала стихать, так как последующие предметы восторга ни у кого вызвать не могли.

Принесли стол, водрузили на него огромную бутыль с крупной наклейкой, на которой был изображен череп с перекрещенными костями. Бутылку как бы невзначай повернули вокруг своей оси, чтобы наклейка была видна каждому.

Рядом разместились таз с водой, огромный ком ваты, толстый моток бинта, десяток флаконов с йодом и дюжина ножей. И тогда я могильным голосом объявил:

— Факир Магомет-оглы!

Эту роль взял на себя наш отчаянный администратор. Мы сначала думали пригласить кого-нибудь из борцов, оказавшихся на мели, но их публика уже знала, а наш Магомет действительно впервые выступал, причем не только в этом городе, но и вообще на манеже.

Он был огромного роста, плечи имел широкие и покатые, отчего руки казались еще длиннее, чем были на самом деле. Густые брови, колючие глаза, толстые губы, тяжелый подбородок, огромные уши — ну что еще надо для того, чтобы выглядеть людоедом?

Он вышел голым до пояса, в шароварах и в чалме. Тело было коричневым, поскольку натерся жженой пробкой так, как натираются Зарема в «Бахчисарайском фонтане» и Ванда в «Розмари». С гримом, правда, переборщил: лицо было шоколадным, а губы почти синими. Однако смеха своим появлением людоед на вызвал ни малейшего — уж слишком серьезными были наши приготовления.

Магомет отвесил низкий поклон, затем выпрямился и застыл, скрестив волосатые ручищи на широкой груди и насупив брови.

Теперь предстояло самое трудное — во всяком случае, для меня…

— Начнем сеанс «Съедение живого человека», — повторил я и, не моргнув глазом, добавил: — Желающих быть съеденными попрошу на манеж.

И опять никто не засмеялся над чудовищной нелепостью моего приглашения. Тишина, самая настоящая тишина воцарилась в цирке. Слышно было только, как кто-то кого-то подталкивал, где-то заспорили, кое-кто привстал со своих мест, надеясь увидеть желающих.

Но желающие не появлялись.

Все получилось именно так, как предсказывал администратор.

— Считаю до трех, — медленно произнес я. — Раз… Нет желающих? Два… Нет желающих? Три… — И, сделав короткую паузу, тоном, не терпящим возражения, заявил: — Ввиду отсутствия желающих быть съеденными, сеанс не состоится… Представление окончено!

Магомет с достоинством удалился, а униформисты начали забирать реквизит.

Оркестр заиграл бравурный марш, чтобы заглушить крики недовольных, хотя, честно говоря, я ожидал, что их будет больше. На некоторых лицах, в особенности женских, можно было даже прочесть удовлетворение оттого, что все кончилось благополучно и никто не пострадал.

Правда, один длинный дядька, перекрывая оркестр, гаркнул:

— Ловко надули!

Да еще кто-то в меня запустил чем-то круглым, но поскольку все равно промахнулся, я не стал разглядывать, чем именно.

А за кулисами артисты поздравляли администратора, выручившего нас из беды, и меня — за выдержку. Но более всего радовались возможности поскорее уехать из города.

Однако главный герой нашего аттракциона вопросил:

— А какой сегодня день? Пятница… — И обдал нас нескрываемым презрением. — Только дурак может упустить субботу и воскресенье! — Затем победоносно заявил: — Остаемся еще на два дня!

— Со съедением? — хором изумились мы.

— Конечно! Разве нам не нужны деньги?..

Мы вздохнули… Можно обмануть публику один раз, и то, смею вас уверить, это было не слишком для нас приятно. Но что делать, мы ведь голодали!

После столь категорического заявления администратора наше «товарищество на марках» заходило ходуном. Страх сменяла надежда и наоборот:

— Как же можно повторять съедение?

— Да еще два раза…

— Никто же нам не поверит.

— И никто не придет.

— Ерунда! — перекрыл все реплики администратор, превращаясь и за кулисами в Магомета. — Вы ничего не понимаете! — Наконец, выдержав паузу, снизошел до разъяснения: — Тот, кто был сегодня, придет и завтра, и послезавтра. Обязательно!.. — Магомет скрестил на груди руки совсем как только что на манеже. — Публика будет ждать: а вдруг появится человек, желающий быть съеденным?!

Кто-то хихикнул, но тут же замолк, застеснявшись собственного смеха. Никто не нашел довода, чтобы отвергнуть заманчивую перспективу.

И, представьте, Магомет оказался прав! Мы снова повесили афиши, и снова у нас был аншлаг. Для разнообразия я ввернул популярную в те времена фразу:

— Нервных просим удалиться…

Однако нервные тоже заплатили деньги, а посему остались на местах. Затем мы проделали то же самое, что и вчера, и лишь когда я, вызывая желающих, досчитал до двух, мне крикнули:

— Пускай он вас съест!

Но я уже начал обретать в этом аттракционе некоторый опыт и тут же ответил:

— Он своих не трогает!

В публике засмеялись, и второй вечер прошел без всяких инцидентов.

Кто именно мне крикнул, я, конечно, не знаю, но надобно вам заметить, что реплики из зала артисты тогда нередко организовывали сами. Бывало, толстый конферансье жалуется на нездоровье, сообщая, что он уже был у невропатолога, у эндокринолога, у гинеколога…

— А ты к ветеринару сходи! — раздается в зале.

— Был и у ветеринара, — невозмутимо продолжает конферансье, — но он сказал: вы совершенно здоровы, какой дурак вас ко мне послал?

И так каждый день…

Я лично к такой подсадке никогда не прибегал, да и многие тоже. Как-то в Горловке юмориста перебил пьяный голос:

— Ты в забое был?

— В забое был, в запое не был! — парировал артист и продолжал выступление.

Однако вернусь к нашему рассказу.

Наконец наступил последний, заключительный сеанс в воскресенье.

В цирк мы пришли с чемоданчиками и с билетами на вечерний поезд, о чем заблаговременно позаботился Магомет, он ведь был дилетантом только в людоедстве.

Я, предвкушая скорый отъезд, в отличнейшем настроении вышел на манеж. Но едва произнес: «Раз… Есть желающие?» — как откуда-то сверху рухнул мощный бас:

— Есть!!!

Я обмер… С одного из задних рядов двинулся здоровенный детина в желтом полушубке. Зрители дружно повскакали с мест, высматривая добровольца. Даже музыканты привстали со своих стульев.

Магомет, однако, сохранял полное спокойствие.

Детина, неловко одолев барьер манежа, остановился напротив него.

Публика завыла от восторга.

Магомет окинул пожелавшего быть съеденным уничтожающим взглядом.

Но того это ничуть не смутило. Он продолжал стоять.

Я, неведомо зачем, хлопнул в ладоши. Резво выбежал старший униформист и начал на точильной машине готовить для работы саблю. Из нее густо посыпались искры.

Но на добровольца это не произвело впечатления.

Что было делать?.. Магомет молчал, очевидно считая, что факиру-людоеду не пристало говорить по-русски.

А детина стоял и, слегка раскачиваясь, глупо ухмылялся публике. Вот за это раскачивание я было и ухватился.

Попросил его дыхнуть и тут же зажал себе нос. Затем, потребовав у публики внимания, заявил:

— Гражданин не может участвовать в нашем сеансе, поскольку находится в нетрезвом виде!

И тут градом посыпались крики: «Довольно нас обманывать!», «Начинай сеанс!», «Про-сим!»

А детина ударил себя в грудь, подошел к Магомету и заорал на весь цирк:

— Ешь меня, гад!

— В таком случае, за гражданина должен быть поручитель, — нашелся я и снова обратился в зал — Есть желающий быть поручителем?..

И тогда с первого ряда степенно поднялся хорошо одетый человек в золотых очках, которого я заметил еще на двух предыдущих представлениях. Это был известным в городе нэпман, владелец мясного магазина. Он с достоинством подошел к нам и в наступившей тишине сказал:

— Я могу быть поручителем.

— Очень хорошо! — неизвестно чему обрадовался я и попросил униформистов принести бумагу и перо.

Я всячески старался выиграть время, смутно надеясь на что-то такое, что выведет нас из глупейшего положения. Когда мы с Магометом обсуждали план аттракциона, он уверял, будто ни за что не найдется дурак, который бы пожелал, чтоб его публично съели. Мне такая ситуация тоже казалась невероятной.

И вдруг «дурак» нашелся!

Я лихорадочно набросал несколько слов и зачитал их публике: «Я, такой-то… — следовала фамилия поручителя, — подтверждаю в присутствии зрителей, что за последствия номера „Съедение живого человека“ цирк никакой ответственности на себя не берет».

Ничего умнее я придумать не мог, но нэпман охотно подписал грамоту, а детина одобряюще кивнул головой.

Магомет продолжал безмолвствовать. Я ждал, что он мне подаст какой-нибудь знак, поможет чем-то, но он, то ли от самоуверенности, то ли от страха, даже не смотрел в мою сторону.

Новая идея пришла мне в голову…

— Для нашего сеанса необходим врач. Без него мы не можем приступить к номеру.

Я думал, что отменю сеанс из-за отсутствия медика, но, к несчастью, он сейчас же объявился.

— Я врач, — сказал пожилой гражданин, выходя на манеж, — в городе меня знают.

И публика одобряюще загудела.

Оставался последний шанс…

— Мне необходимо, — заявил я публике, — одну минуту поговорить с поручителем. — И, схватив нэпмана под руку, увел за кулисы.

Магомет и детина по-прежнему стояли друг против друга.

Униформисты смотрели на меня испуганными глазами.

— Вы взрослый человек, — замельтешил я, — и, конечно, понимаете, в чем тут дело. Я очень прошу вас отказаться от поручительства, и мы отменим сеанс.

— Пятьсот рублей, — спокойно ответил поручитель, — и я уведу этого человека. Кстати, это мой мясник.

У нас не было такой суммы, предыдущую выручку хранил Магомет. Но как ему сейчас сказать об этом? К тому же мы опять останемся без денег…

Видя мои колебания, нэпман назидательно произнес:

— Обманывать надо уметь! — После чего чиркнул заграничной зажигалкой и закурил в том месте, где никто в цирке не курит.

Дымя папиросой, нэпман вышел на манеж, сделав нетерпеливой публике успокаивающий жест: дескать, все в порядке, сейчас сеанс начнется.

Затем легко перешагнул через барьер, уселся в первом ряду и пустил длинную струйку дыма на манеж, почувствовав себя и здесь хозяином.

И тогда двинулся с места Магомет. Он, видимо, действительно решил начать съедение. Подойдя к мяснику, положил ему руки на плечи и пристально посмотрел в глаза. Затем жестом приказал ему раздеться, и тот послушно сбросил полушубок, фуфайку и остался голым до пояса, показав крепкую грудь, покрытую замысловатой татуировкой.

— Тара-кара, чтурма салазан! — прохрипел Магомет.

Я вздрогнул от неожиданности, но понимающе поклонился ему.

— Факир Магомет-оглы, — пояснил я публике, — говорит, что свинину привык есть с горчицей.

Увы, никто над моей остротой не засмеялся… Чтобы как-то сгладить впечатление, я крикнул униформистам:

— Подайте, пожалуйста, горчицу!

Мне сунули в руки пожарное ведро, но и «горчица» в таком количестве никого не рассмешила, столь велико было общее напряжение!

Доброволец обмазывать себя не разрешил, и на том спасибо — ведро-то было пустым.

А Магомет, видимо соображая, с какого места начинать, начал ходить, примериваясь, вокруг мясника, а я дал знак оркестру, — что еще оставалось? Цирк наполнила барабанная дробь, как при исполнении «смертных» номеров. Всех словно бы зазнобило…

А в боковом проходе клишник, глядя на меня, делал рукой какой-то дергающий жест, значение которого я не понимал.

Наконец Магомет остановился, отступил на несколько шагов, кинулся на мясника и вцепился ему зубами в левое плечо…

Тот покачнулся от боли, затем выпрямился и сильнейшим ударом в челюсть сбил Магомета с ног так, что чалма отлетела в сторону.

Людоед вскочил и с воплем: «Ах ты!» — бросился на пожелавшего быть съеденным. Оба вцепились друг в друга и покатились по манежу.

Клишник продолжал усиленно дергать рукой, а потом запрокинул голову вверх. Наконец-то я понял, побежал за кулисы, кинулся к рубильнику, и цирк погрузился во мрак.

Поднялся такой рев, что купол, казалось, рухнет. Мы, как слепые, засуетились, то и дело натыкаясь друг на друга, а со стороны зрительного зала накатывался грозный вал:

— Жулики!

— Деньги обратно!

— Бей их!

И вдруг меня осенило.

— Тигры!!! — завопил я, испугавшись собственного голоса.

Мигом все стихло, затем вырвался многоголосый вопль, и снова тишина…

Хотя никаких тигров в нашей программе не было, но одна только мысль о том, что они смогли вырваться из клеток, да еще в темноте, очистила кулисы и дала возможность вырваться нам.

Мы вместе с собаками опрометью ринулись к вокзалу и успели втиснуться в вагон, где при виде нас пронзительно заревел ребенок. Мы посмотрели друг на друга, затем на Магомета, и все стало ясно: людоед не успел разгримироваться!..

И тут наше трехдневное напряжение обернулось хохотом — диким, судорожным — из двадцати глоток. Мы задыхались, хрипели, в изнеможении колотили друг друга, стонали, словом — веселились навзрыд и никак не могли остановиться, а собаки нам дружно подвывали. Кое-кто из пассажиров ретировался в соседний вагон, а я растянулся на освободившейся полке и вскоре заснул, причем безо всяких сновидений.

Зато даже теперь нет-нет да приснится, будто стою я на ярко освещенном манеже и спрашиваю публику.

— Есть желающие быть съеденными?

И весь цирк отвечает:

— Есть!

Тогда я вскакиваю с постели и не могу больше заснуть до утра.

 

АНШЛАГ

Директор одного из наших цирков Афанасьев, возглавив гастролирующую в Риме труппу, время от времени позволял себе вечерние прогулки по городу. Дня на это не хватало.

Афанасьев считал, что есть какая-то неизъяснимая прелесть идти по незнакомому городу, не ведая куда, не зная ни одного итальянского слова, кроме извинения («Скузи, синьор!») да благодарности («Грацие, синьор!»). Он проходил одну улицу за другой, всецело положившись на судьбу.

Кривые римские улочки отнюдь не напоминают Бродвея, на них темно и малолюдно. Лишь одна виа Венета переливается всеми своими огнями до самого утра.

Однажды Афанасьев заблудился. Хотел вернуться той же дорогой, по которой шел вперед, но не обнаружил ее. Тогда решил идти прямо до тех пор, пока не встретит полицейского — должны же они где-нибудь находиться! И только об этом подумал, как попал на сравнительно светлую улицу с довольно оживленным движением. А на полицейского буквально наткнулся.

— Скузи, синьор… — бодро начал Афанасьев и осекся. Благодарить («Грацие, синьор!») было еще рановато, а никакая другая итальянская фраза не приходила на ум, да и откуда ей прийти?!

Тогда он назвал свой отель, и полицейский разразился длиннющей тирадой, из которой Афанасьеву удалось выловить какие-то цифры. Очевидно, ему перечисляли номера автобусов. Афанасьев запротестовал, жестами показав, что намерен добираться пешком. Он считал, что ездить по незнакомому городу, если хочешь с ним познакомиться, — преступно!

Полицейский внимательно оглядел Афанасьева, затем поднес ладонь к щеке и, покачивая головой, вымолвил:

— О мадонна!..

Помолчали. Затем страж порядка, ткнув в Афанасьева пальцем, спросил:

— Американо?

— Но! — мобилизовал свои лингвистические способности Афанасьев. — Руссо! Моску циркус…

Лицо полицейского расплылось в улыбке:

— Маэстро?

— Директо р! — ответил Афанасьев с ударением на последнем слоге. Так ему показалось убедительнее.

Полицейский взял директора под локоток и, отчаянно жестикулируя, указал направление, из которого уже можно было кое-что уяснить. И Афанасьев с достоинством пустил в ход вторую знакомую ему фразу:

— Грацие, синьор!

Идя по улицам, более или менее освещенным, Афанасьев скользил по привычке по рекламным стендам, то и дело встречая силуэт медведя и лаконичную надпись под ним «Московский цирк».

Но вдруг с удивлением обнаружил рекламу еще какого-то цирка. Что это действительно цирк, было понятно без перевода. И что не наш — тоже. Посмотрел на числа, — нет, не старая реклама.

Значит, в городе работает еще одна труппа?! Это удивило Афанасьева. Итальянский импресарио ничего об этом не говорил… А может быть, сам не знал?..

Об этой афише Афанасьев вскоре забыл, но когда в выходной день повез артистов в городок Тиволи, посмотреть знаменитый парк с фонтанами, то на окраинной улице увидел латаный-перелатаный брезентовый шатер и ярко намалеванные клоунские рожицы на щитах.

Он попросил шофера остановиться и вместе с переводчицей вышел из автобуса.

Позади шатра стояло несколько раскрашенных фургонов. Во дворике была натянута проволока, на которой проветривали гимнастическое трико и балетные пачки… А вечером, подумал Афанасьев, по ней будут ходить.

На ящиках, поставленных один на другой, сверху был водружен пестрый надувной матрац. На нем возлежала красивая блондинка, не желавшая, очевидно, пропускать солнечного дня.

Группа мальчишек пыталась вскарабкаться на огромный шар, извлеченный из реквизита. Несколько лошадей пощипывали жесткую траву. Возле шатра стояли подкидные доски, обтянутые красным бархатом, довольно обшарпанным.

Стройный синьор в кожаных шортах старательно отмывал в тазике флегматичного шимпанзе. Увидев гостей, он, вытирая на ходу руки о шорты, с любезной улыбкой направился к ним. Шимпанзе нехотя повернул голову. Дети оставили в покое шар.

— Буоно, джорно, синьор! — вконец исчерпав запас итальянского языка, улыбнулся в свою очередь Афанасьев и пожал большую крепкую и все еще мокрую руку.

Когда переводчица представила Афанасьева, синьор что-то радостно воскликнул. Через минуту гости очутились в пестром живом кольце. Из всех фургонов повыскакивали люди, пожилые и молодежь. Блондинка спрыгнула со своей вышки, даже шимпанзе отошел от тазика и, смешно раскачиваясь, приблизился к толпе.

Человек в шортах оказался синьором Орсини, хозяином цирка и главным его артистом. Это был человек без возраста. Пока возился с обезьяной, он выглядел лет на пятьдесят. Но вот заулыбался, и больше тридцати ему не дать… А с манежа, наверно, выглядит на все двадцать!

Узнав, что московская труппа сейчас возле его цирка, Орсини, как был без рубашки, бросился на улицу с криком: «Моску салюто, браво циркус!»

Он готов был всех и каждого собственноручно вытащить из автобуса и повести к себе.

Экскурсию, однако, отменить было нельзя, и Афанасьев пообещал заехать на обратном пути, чтобы как раз попасть на представление…

Парк в Тиволи напоминал Петродворец, только победнее. Войдя в одну из пещер, артисты долго не могли из нее выбраться, потому что наступили на специально сделанное устройство и оказались отрезанными от мира толстенной стеной воды… Но долго в парке не задерживались — слово есть слово.

Орсини, облаченный в вечерний костюм, нетерпеливо ожидал их у входа. Афанасьев подался было к кассе, но итальянец силой оттащил его от нее.

Знакомая блондинка, загоравшая на крыше, проверяла сейчас билеты.

— Ого! — воскликнул молодой акробат Шустикоз, которого все звали «Шустик». — Если тут такие контролеры, то какие же артисты?!

Блондинка фразы, естественно, не поняла, но на всякий случай приветливо улыбнулась.

От программы цирка повеяло чем-то далеким и забытым. Тускло освещенный манеж, плешивый ковер. Номера, даже сложные по трюкам, выглядели полуфабрикатами: то недотягивал финал, то не в характере выступления была музыка.

Народу тем не менее полным-полно.

Шустик, тот самый, что восхищался контролершей, вдруг воскликнул: «Ну дают!..»

Оказалось, контролерша в блестящем трико поднималась сейчас по канату…

Каждый артист выступал в нескольких номерах. Лучше других был сам Орсини: великолепно провел высшую школу верховой езды, смешно изобразил арбитра в обезьяньем футболе и даже вышел Белым клоуном в музыкальном номере, играя на двух трубах одновременно. Портила его только излишняя подобострастность в отношении к публике. Улыбка казалась приклеенной к лицу. Но выглядел очень молодо.

Во время одной из пауз зал взорвался аплодисментами. Это Орсини сообщил зрителям, что в цирке присутствуют московские артисты.

Гости поднялись со своих мест, зрители тоже, а оркестр заиграл «Катюшу». Затем представление пошло своим чередом.

Завершал программу аттракцион с хищниками, надо сказать, великолепный. Укротителем был сын Орсини, юноша лет пятнадцати.

А потом гостей пригласили во дворик. Стол, на котором только что кувыркались акробаты-эксцентрики, пестрел фруктами, зеленью, вином. Орсини поднимал бокал за гостей, Афанасьев — за радушных хозяев. Один за другим посыпались вопросы, и переводчица, держа бокал в руке, не успевала сделать ни единого глотка.

Кто-то спросил:

— Правда ли, что государство у вас бесплатно учит артистов?

На это Афанасьев предложил ответить Шустику.

— Это не так! — солидно сказал он. — Когда я обучался в цирковом училище, мне еще и стипендию платили!

— Вы всегда жили в Москве? — спросил кто-то из итальянцев.

— Нет, я приехал из Барнаула… Из Сибири.

— А сколько же лет вы учились?

— Пять.

— Сколько же вы платили за жилье?

— Нисколько! — набирал темп Шустик, в котором еще не до конца выветрился студенческий дух. — И это только говорится, что общежитие, а на самом деле — гостиница люкс!

Вмешался Орсини:

— Это верно, что у вас цирковые артисты получают пенсию?

Афанасьев обвел глазами стол.

Одна из советских гимнасток сидела сейчас в обнимку с «контролершей». Женщины быстро находят общий язык, а цирковые в особенности. В руках у обеих были фужеры, причем, отчаянно жестикулируя, обе тем не менее не пролили ни единой капли!

Афанасьев предоставил слово этой самой гимнастке.

— Насчет пенсий все правильно! И здесь среди нас есть пенсионерка.

— Кто же? — спросил юный Орсини.

— Я.

«Контролерша» отпрянула от гимнастки:

— Сколько же тебе лет?..

— Уже старуха… двадцать восемь!

Все захохотали, а Афанасьев как бы мимоходом пояснил, что у нас гимнасты и акробаты после двадцати лет работы помимо зарплаты получают профессиональную пенсию. А гимнастка в цирке с семи лет.

Артисты пили и пели, вечер прошел чудесно, но при расставании Афанасьев уловил в поведении Орсини некоторую настороженность.

Конечно, как гостеприимный хозяин, он публично усомниться в том, что услышал, не мог. Но в глубине души затаил недоверие.

Афанасьев пригласил его и всю труппу — по очереди, понятно, — на свой спектакль.

И вот через несколько дней, сидя рядом с Орсини, наблюдал Афанасьев удивительную метаморфозу.

Когда в прологе с разных концов зала, перемахнув каскадами барьер, влетели в манеж двадцать юношей и девушек и закружились в ослепительном хороводе, из которого взмыла в цирковое небо ракета, а под ней внезапно появились воздушные гимнасты, Орсини одобрительно зааплодировал…

Когда же в программу, идущую как бы на одном дыхании, органично вошел обаятельный комик, о котором писали, что он заставляет публику смеяться не над собой, а вместе с собой, Орсини, с присущей ему непосредственностью, хохотал едва ли не громче всех…

А когда русый паренек в группе акробатов-прыгунов взял гармонь и, играя что-то мечтательное, «нечаянно» наступил на подкидную доску, взлетел в воздух и, дважды перевернувшись, оказался в поднятом под купол кресле, на котором и продолжал свою мелодию, — Орсини вскочил с места и закричал: «Браво!!!»

Когда же в финале клоун-дрессировщик на чистейшем итальянском языке обратился к зрителям с добрыми пожеланиями, и, словно бы подтверждая его слова, сотни белых голубей заполнили цирк и разместились на стойке, образовав огромное слово «МИР» сначала по-русски, а затем по-итальянски, Орсини встал, торжественный и серьезный…

Затем он молча подвел Афанасьева к переводчице, крепко пожал ему руку и отчетливо произнес:

— Это прекрасно! — Но тут же лицо Орсини погасло. — А мы сворачиваем дела…

Афанасьев запротестовал:

— Позвольте, синьор Орсини, у вас ведь тоже хорошие сборы! Мы сами видели аншлаг…

Но от этого лицо Орсини не прояснилось. Сейчас ему можно было дать все шестьдесят…

— Это был первый аншлаг и, к сожалению, последний! Мы ведь тогда объявили по радио, что на представлении будут присутствовать наши коллеги из Москвы. Так что публика пришла не на нас, а на вас…

 

СУДЬБА ЖОНГЛЕРА

 

1. Папа, купи лошадь

— Пап, а пап… Купи мне лошадь, — тянул восьмилетний Коля, буравя черными глазами усталого атлета, присевшего на барьер. — Я хочу быть конным жонглером…

Все в Колином папе было широким: и лицо, и плечи, и натура. Он умел быть грозным и добродушным, а мог искриться безудержным весельем. Но сейчас выглядел грустно-сосредоточенным.

— Посмотри, папа, я кидаю пять мячей.

И действительно, мячи, вроде тех, которыми нецирковые мальчишки беззаботно играют в лапту, сейчас принялись резво летать перед Колиной физиономией. Казалось, что жонглер и мячи живут каждый своей жизнью.

Отец долго смотрел на сына, но ни слова не проронил.

Шел 1929 год… Цирк, давно ставший государственным, превратился в таковой не сразу. Даже через шесть лет после национализации московские госцирки со всех тумб вещали: «Мировой аттракцион „4 Удизенс“», «Знаменитый дрессировщик Адольфи с его 15 лошадьми», «Ввиду большого успеха продолжаются гастроли Спириас», «Гастроли акробатов Океанос».

Среди всех артистов только Океанос — русские (запомните эту фамилию, мы еще к ней вернемся).

В столицах — иностранцы, а в провинции — частники, все цирки только прокатывают готовые номера словно кинотеатры, которые крутят фильмы, не участвуя в их создании.

Артист все должен сам: покупать и содержать животных, изготовлять и обновлять реквизит, шить и перешивать костюмы. Если бы цирковому человеку двадцатых годов сказали, что со временем все эти заботы примет на себя государство, он бы, вероятно, долго хохотал. Тогда всюду подвизалась Ее Величество Нужда…

«МАНИФЕСТ

Мы, Виталий Лазаренко, шут и сатирик Всероссийский, Пискарь Киевский, Великий Карась Донской и прочая, прочая, объявляем в Киевском госцирке в субботу 21 мая бенефис и предписываем киевлянам покинуть свои индивидуальные посты и встать около кассы в коллективные хвосты».

Если так рекламировался артист, друживший с Маяковским, почитаемый Луначарским, то чего ожидать от остальных?

Вот объявление в журнале «Вестник работников искусств» в № 6–7 за 1925 год:

«МЕСТКОМ В КЛЕТКЕ

Ростовский государственный цирк. Бенефис Генриха Петерсона. Последние гастроли. 10 львов. Первый раз! Только в день бенефиса. Среди львов в клетке концерт предместкома тов. Куликова и секретаря тов. Ивайчика. Большое кормление львов сырым мясом!!!»

Цирки шли на такие трюки не от избытка юмора, от нехватки зрителей.

И лихие куплетисты пели в манеже в одиночку и парами:

Быть талантливым актером —       Это не искусство, Гениальным режиссером —       Тоже не искусство, Потрясать людские чувства —       Вовсе не искусство. А быть сытым от искусства —       Это вот искусство!

Попробуй тут купи лошадь! А ведь Коля как-никак уже артист, он значится в списках Центрального управления государственными цирками, сокращенно — ЦУГЦ.

Едва начав осознавать что-либо, Коля почувствовал себя вовлеченным в беспрерывно двигающийся круг. Люди возле него прыгали, скакали верхом, смешно разрисовывали физиономии, облачались в светлые трико, летали по воздуху, водили смычками по обыкновенной пиле, и та издавала звук виолончели.

Колиному детству сопутствовали ласковые слова матери, грозные команды отца, хохот зрительного зала, галопы в оркестре, ржанье лошадей в конюшне, лай собак за кулисами.

Коля, как и прочие дети цирка, от безделья не изнывал. Вечно занятые родители поручили его Ване, папиному ученику, который был старше Коли на целых двенадцать лет. А Ваня, ставя ребенка на ноги, ставил и на руки, уча делать стойку. Показывал, как надо, встав на барьер, отталкиваться от него и, взлетая вверх, перевертываться в воздухе. Он нянчил Колю, а однажды зимой, как следует укутав, водрузил на сани и повез в цирк. Приехал — а Коли нет. Оказывается, по дороге выронил. Вся труппа двинулась на поиски ребенка и в одном из сугробов его всё-таки нашла.

Но это случай! А вообще Ваня был другом, педагогом, старшим братом, товарищем, и ученик доныне об Иване Константиновиче Папазове, блестящем артисте и талантливом цирковом изобретателе, говорит с большой теплотой, хотя вообще-то избытком сентиментальности не страдает.

Однажды натянули на Колю беленький костюмчик, белые чулки и туфельки, сшитые из маминого платья, и вместе со всеми выпустили его в манеж. Фамилия Коли — Ольховиков, но дебютировал он в группе под звонким псевдонимом Джордано.

Звучный псевдоним — великое дело. Это — образ, это — роль, которую цирковой артист исполняет всю жизнь. Оставайся Кио — Ренардом, Карандаш — Румянцевым, а, скажем, Тарапунька и Штепсель — Тимошенко и Березиным, они бы не имели и половины своей популярности.

В номере, который назывался «Эквилибристы на переходной лестнице», участвовали папа с мамой, Коля, Ваня Папазов и еще один папин ученик — Юра Виноградов. Коля венчал колонну из четырех человек, которая то плавно взмывала вверх, то мягко опускалась на манеж по блестящей лестнице с бархатными поручнями и отливающими никелем перекладинами. Когда Коля стоял чуть ли не под куполом, публика оказывалась далеко внизу. Но Коля не должен был засматриваться на нее. Его дело — намертво стоять на Ваниной голове, глядя прямо перед собой. Ваня же стоял на голове Юры, а Юра — на голове Колиного папы. Баланс должен держать «нижний», потому что, если каждый начнет балансировать, колонна развалится. «Нижними» в «Переходной лестнице» были попеременно то папа Коли, то его мама.

Коля действительно не заглядывался на публику, но публика заглядывалась на него: маленький эквилибрист был красив. В цирке это учли, и эквилибром Колино выступление не ограничили.

В наши дни артист, отработав номер, бежит досматривать хоккей (или футбол — в зависимости от сезона), а тогда, выступив в двух, а то и в трех номерах, надевал униформу и продолжал участвовать в представлении, но только в ином качестве.

Коля был слишком слаб, чтобы таскать реквизит; слишком мал, чтобы держать ленту, через которую перепрыгивает гротеск-наездница; слишком неопытен, чтобы в нужную минуту подставить на ее пути обруч, оклеенный бумагой.

Вместо этого Коле надевали на плечо брезентовый мешочек с кипой фотографий артистов, водружали на шею жестяную кружку, и он, преодолев барьер манежа, перешагивал из сферы искусств в сферу коммерции.

Первые монеты летели в кружку со звоном, остальные — все глуше и глуше, а бумажные купюры Коле совали в кармашек или в руку.

Красивые дети напоминают кукол, но Коля подрастал мальчиком предприимчивым. Если видел, что выручка лучше, чем он мог предположить, то несколько купюр припрятывал на мороженое.

Но вообще-то он был ребенком, лишенным детства в общепринятом понимании этого слова. Он работает столько, сколько себя помнит! Цирковые дети непременно входили тогда в номера родителей.

И вот Коля уже взлетает с подкидной доски и, дважды перевернувшись, опускается в кресло, которое держит на толстой палке отец.

Вот Коля вместе с маленькой Раечкой — в дальнейшем именуемой заслуженной артисткой РСФСР Раисой Андреевной Калачевой — исполняет трюк в жанре конной акробатики.

На обычное детство времени не оставалось, и все же оно не могло не прорываться у человека, чей возраст писался цифрой однозначной.

Как-то Коля уступил просьбам сестренки «потанцевать» на неоседланной лошади. Та упала, расшиблась, а он, страшась родительского наказания, удрал в другой город.

Как-то передвижной цирк расположился по соседству с футбольным полем, и Коля в перерыве между утренним представлением и дневным гонял с мальчишками мяч и однажды чуть не опоздал к выходу. Все же он успел напялить белый костюмчик, привести в порядок прическу, но вдруг обнаружил, что у него колени черного-пречерного цвета. Душевых в цирке не было, и Коля, плюнув на палец, принялся грязь оттирать. Однако она не стиралась, а только пошла зигзагами. Тут он вспомнил, что во дворе стоит огромный бак с водой, по которому густо плавают окурки. Коля вскарабкался на этот бак, совсем уж было отмыл колени, но от окрика отца сорвался и ухнул в воду. А в это время объявили их номер…

Колин отец — Океанос (тот самый, что значился на московской афише) — личность в цирке легендарная. Он создал много номеров, лучший из которых «Подкидные доски». В числе трюков этого номера был феноменальный: один акробат высоко взлетал с подкидной доски, исполнял в воздухе сальто-мортале и приходил на вторую доску, с которой второй акробат проделывал то же самое, опускаясь на третью доску, а с нее взлетал третий с этим же трюком и приходил на четвертую; то же самое проделывал четвертый акробат, посылая в воздух пятого, а уж пятый, поскольку прыжки шли по нарастанию, прямо-таки ввинтившись в цирковое небо, затем мягко приземлялся на плечи Океаноса.

В финале на плечах руководителя стояли два акробата, на них — третий, а по бокам, спереди и сзади цеплялись еще четверо, и всех Океанос держал на себе.

Он был не только силен, но и находчив.

Когда на премьере пантомимы «Махновщина» рухнула подпорка моста, с которого всадники прыгали в воду, Океанос, отвечавший за трюки, тут же подменил подпорку собой. Человек держал мост, по которому скакали лошади…

Но в жизни эта «живая кариатида» вела себя, мягко выражаясь, не всегда уравновешенно. Воспитания Океанос был самого что ни на есть балаганного и словам предпочитал жесты.

Ученики его и партнеры не столько опасались травм во время выступления, сколько руководительского гнева за кулисами.

Впрочем, и гнев-то не всегда был закулисным.

Когда Коля, имея всесоюзное имя и будучи награжденным орденом, тем не менее умел иногда уронить мяч, то «расчет» с ним производился «не отходя от кассы». Ходивший по центру манежа отец дожидался трюка с факелами, который шел в темноте, и адресовал жонглеру такой удар кнутом, что тому долгое время «нечем было садиться».

Все это сносилось до поры до времени безропотно, и лишь в Ленинграде Коля, опоздав на репетицию, посмел «убрать фигуру» от отцовского кулака. Кулак врезался в стену, и отец больше руки на сына не поднимал.

Столь требовательный к другим, Океанос к самому себе был попросту беспощаден. Если в его номере заваливался трюк, он рыдал за кулисами как ребенок. Партнеры в такие минуты ходили на цыпочках, и даже лошади старались не шевелиться.

К цирковой династии этот фанатик, однако, не принадлежал.

Он родился в семье мануфактурщиков Ольховиковых, но, открыв в детстве мир, где люди ложатся на гвозди, глотают пламя, летают по воздуху, твердо решил, что только его, Лени Ольховикова, здесь и не хватает! Поначалу он только вертелся возле артистов, то и дело угощал их чем мог, а те, в благодарность, учили разным несложным фортелям. Этого оказалось достаточно, чтобы в тринадцать лет Леня сбежал с цирком Альберта Сура. Расторопные мальчишки любому хозяину нужны.

Вполне вероятно, что волевая натура, ум и энергия сделали бы Леонида Сергеевича Ольховикова человеком заметным в любой другой области.

Однако Леня выбрал именно цирк. Не гнушался никакой работы, не упускал случая освоить очередной трюк или хотя бы попытаться это сделать.

Вместе с ним удрал из дома его дружок Хундадзе, тоже не представлявший жизни без цирка.

Вскоре Леня заболел, а Сур уехал, но будущий Океанос уже начинал набирать характер. Он не пожелал вернуться в сытое детство, а, чуть поправившись, отыскал балаган Сун-Ю-Куня и предложил свои услуги.

В дальнейшем Леня и Хундадзе сменили много таких «зрелищных предприятий», включая балаганы «однокранцевые». За этим красивым словом скрывался шатер, верхушку которого подпирал столб, стоящий в центре манежа. А искусство крутилось вокруг столба.

Здоровенный бугай Прусек, бывший борец, гонял четырех одров, демонстрировавших «свободу» и бежавших то в одну, то в другую сторону, а затем танцевавших вальс.

Мадам Прусек показывала «дамский вольтиж», и одно ее появление верхом на лошади, в довольно солидном возрасте, вызывало веселое оживление балаганной аудитории.

А потом «свобода» у лошадей кончалась. Прусек впрягал их в повозки и гнал дальше, обходя культурные центры на почтительном расстоянии.

В такой компании Леня быстро превратился из мальчика в артиста. Он научился висеть на трапеции, кувыркаться с Хундадзе в акробатической эксцентрике и даже держать партнера на шесте (перш).

Сильный и смелый, трудолюбивый и фанатически преданный цирку, Леня уверенно обретал мастерство, и это не осталось незамеченным. В искусстве, будь то театр или цирк, случай — одно из главных действующих лиц.

Так получилось и с Леней. В 1914 году немецкая труппа Оцеанос осталась без «нижнего», поскольку началась мировая война и «нижний» был отозван в Германию. Партнеры же не захотели нарушать выгодный для них контракт. Они пригласили Леню, и он настолько органично вписался в этот номер, что проработал с ним вплоть до 1918 года.

А затем — опять-таки вместе с Хундадзе — вступил в ряды Красной Армии. В редкие свободные минуты «циркачи», как их называли в полку, веселили бойцов, а в 1919 году они, демобилизовавшись, подались на юг, один — с наганом в память об армии, другой — почему-то с берданкой.

С труппой Оцеанос Леня успел себе сделать в цирке имя. Его и после армии продолжали звать Оцеаносом. Впрочем, это имя претерпело некоторую метаморфозу. Возможно, для немца фамилия «Оцеанос» привычна, но для русского человека труднопроизносима и еще хуже запоминаема. Незаметно буква «ц» уступила место букве «к», поскольку «океан», положенный в основу новой фамилии, известен каждому. И получилось — Океанос.

Артистическая братия — и не она одна! — в те времена на юге бурно колобродила, и демобилизованные Океанос и Хундадзе пытались навести в цирках кое-какой порядок.

Энергичного Океаноса то и дело выдвигали на руководящие должности. Когда «товарищества на марках» делили выручку, то он, открывая симпозиум, клал перед собой наган, а уж потом переходил к повестке дня. На случай особо оживленных прений Хундадзе становился рядом с берданкой через плечо.

Не имея первое время своего номера, Океанос выступал в чемпионатах французской борьбы.

Цирковые борцы, в отличие от спортивных, делились не на весовые категории, а на амплуа: любовник, комик, национальный атлет, техник, а также разного рода «маски» — красная, черная и даже «маска смерти». Без такой инсценировки никто бы на борьбу в цирк не ходил.

Особым успехом всегда пользовались «свои».

И вот Океанос, одетый матросом, сидел до поры до времени в зрительном зале. Когда же арбитр приглашал желающих попытать счастья во встрече с любым из профессионалов, Океанос вставал с места и припечатывал очередного соперника к ковру.

Цирковой публике он был представлен тогда не под своей фамилией и не под псевдонимом, а как «Неизвестный матрос».

Однажды «матроса» назначили директором Ростовского цирка, но он позволил себе обвенчаться в церкви, вследствие чего вынужден был переключиться с руководящей деятельности исключительно на творческую.

Набожная женщина, полюбившая Неизвестного матроса, в отличие от него, принадлежала к семье цирковой.

Иван Митрофанович Безкоровайный — жокей, наездник, исполнитель номера «Скачки с препятствиями» — женат был на Розалии Баланотти, наезднице и укротительнице львов.

Работая в основном на юге России, они построили в Феодосии каменный цирк. Но от случайно упавшей на сено спиртовки, перед которой завивалась одна из артисток, цирк вспыхнул, и ничего из его хозяйства спасти не удалось.

Иван Митрофанович такого удара перенести не смог, но фамилия «Безкоровайный» еще долгие годы звучала на манеже. Из пятерых его дочерей четыре прожили в цирке большую жизнь, выступая как наездницы, дрессировщицы, акробатки, эквилибристки и непременные участницы пантомим.

Капитолина Ивановна, ставшая женой Океаноса, настолько хорошо танцевала и пела, что однажды, перешагнув барьер манежа, два года блистала в Ростовской оперетте в амплуа каскадных.

Известный комик Бенский до конца дней своих с умилением вспоминал об этом.

Но недаром английский юморист Джакобс сказал: «Пастух может стать министром, моряк — проповедником, но циркач остается циркачом».

И гротеск-наездница вновь оказалась на коне.

Океанос создал с ней один за другим несколько номеров: «Воздушная рамка», «Перш», «Переходная лестница». Они взяли помимо прежних учеников новых, выпустив групповые номера «Подкидные доски», «Воздушный полет» и «Русскую тройку». В скором времени Океанос имел 7 (семь!) номеров, и все — первоклассные!

Это — не считая того, что он выходил еще Белым клоуном и, форсируя звук, как тогда было принято, учинял партнеру допрос:

— Кто вы такой?..

— Сын своего папы.

— А кто ваш отец?

— Покойник.

— А кто он был раньше?

— Живой…

Выступая в нескольких номерах и подобных репризах, Океанос успевал еще в третьем отделении бороться — теперь уже под своим именем.

Однажды, работая в Минске, он получил предложение выступить в столице, что во все времена считалось для артиста великой честью. Поехал он в Москву не со всеми номерами, а только с одним.

Об афише, где он был единственным русским номером, я уже упоминал.

А через четыре года Океанос привез в столицу «Подкидные доски». В этом номере выступал и Коля. Однако артистический директор Госцирков Вильям Труцци участия детей в представлениях не допускал, и юного Ольховикова Москва тогда узнать не смогла.

Зато в Ленинградском цирке, который котировался ничуть не ниже московского, препятствия Коля не встретил.

Взволнованная предстоящими гастролями, Капитолина Ивановна прежде всего дала сыну гривенник и послала в находящуюся поблизости церковь — поставить свечку перед образом Николая Угодника. Коля должен был попросить его, чтобы помог своему тезке «хорошо отработать».

Из церкви мальчик вышел в смущении, поскольку до этого там никогда не бывал, а вечером слишком понадеялся на чудотворца, расслабился и завалил все трюки.

С тех пор он больше никогда в церковь не ходил и никогда не расслаблялся, если на то не было достаточных оснований.

После столиц Океанос вернулся на юг, и вот в Батуми Коля увидел жонглера на лошади Витторио Феррони…

До этого особого пристрастия к лошадям он не питал, теперь же начал тенью ходить за жонглером, тайком поглаживая его послушную лошадь, часами следил за тем, как Феррони репетирует, ежедневно смотрел, как он выступает.

И наконец прерывающимся от волнения голосом произнес:

— Папа, купи мне лошадь.

 

2. Юный жонглер Нико

Яблоко от яблони недалеко падает. Отец в тринадцать лет выбрал профессию, а сын в девять — жанр.

Жонглер на лошади… Попробуйте устоять на покатом полу, который к тому же все время шевелится… И не только устоять, но еще и подбрасывать мяч. И не только подбрасывать, но и ловить! Причем не один мяч, а три, четыре, пять…

Попытайтесь, находясь на этом живом полу, водрузить себе на лоб палку, на конец которой поставьте стеклянный поднос с четырьмя наполненными до краев фужерами. Поставили? Теперь скачите так, чтобы это сооружение не уронить.

Затем возьмите стакан, наполненный, скажем, морсом, пристройте его на внутренней стороне обруча и, находясь на коне, быстро-быстро этот обруч крутите так, чтобы каждому из зрителей стало казаться, что стакан вот-вот вырвется и угодит прямо в него. Но вы все же старайтесь, чтобы этого не произошло, — к чему лишние неприятности?

А потом в абсолютной темноте начинайте кидать и ловить факелы, несмотря на то что их жаркое пламя обжигает лицо. Однако следите, чтобы лицо не выглядело напряженным, вы улыбайтесь и на всем скаку кидайте огонь и ловите, кидайте и ловите, кидайте…

Океанос был, конечно, не против Колиного увлечения. Капитолина Ивановна — тем более. К тому же она побаивалась полетов сына на подкидных досках.

А жанр Коля себе выбрал самый что ни на есть цирковой, возможный только на манеже. Жонглируют, правда, и на эстраде, но лошадь туда не выведешь. Скачут и на ипподроме, но там на лошадях не жонглируют.

К тому же жонглеров на лошади мало. Николай Никитин — звезда первой величины, тут уж ничего не скажешь. Коля если и станет когда-нибудь жонглером, то до Николая Акимовича конечно же не дотянется. Кто еще? Фреди Фабри — отличный артист. Ну, Витторио Феррони тоже мастер…

Однако все они взрослые мужчины, а тут мальчик…

Впрочем, мальчик-то не совсем обычный. Он гарцевал на лошади, не успев появиться на свет.

Гротеск-наездница Капитолина Безкоровайная и на шестом месяце находилась на коне. А это ведь не «дамский вольтиж». Гротеск-наездница не сидит на лошади, а стоит на ней, прыгает через ленты, в обруч и прочее. И тогда же Безкоровайной предсказывали, что если у нее родится мальчик, то это будет великий наездник.

Однажды на представлении лошадь занесло, наездница упала и только после падения оставила свой гротеск. Однако продолжала работать «воздушную рамку».

И когда исполняла с мужем трюк на зубнике, за кулисами беззлобно острили, что Океанос держит в зубах всю свою семью.

Но что же делать с Колей? Учиться на лошадях, подготовленных для жокейской работы, нельзя, ему нужна своя лошадь, не просто лошадь, а партнерша!

Океанос тогда сразу ничего не ответил сыну, но вечером долго совещался с женой.

Затем пошел к дрессировщику и клоуну Станиславу Шафрику, человеку более или менее состоятельному, и продал ему единственную свою драгоценность — золотые часы.

Однако денег, полученных за часы, оказалось мало.

И артисты — кто сколько мог — скинулись на лошадь для Коли. Не остался в стороне и Шафрик. Теперь нужно было только найти подходящую «партнершу», а это оказалось нетрудным.

Неподалеку от базара (дело происходило в Грозном) расположился цыганский табор. Океанос заприметил там серую лошадку, смотреть на которую было одно удовольствие. Ее выделяло какое-то обаятельное благородство линий, как нельзя более подходящее для цирка.

Артисты двинулись за покупкой чуть ли не всей программой. Каждый, кто помогал деньгами, счел нужным помочь и советом. И хотя советы были противоречивыми, в расчет принимался каждый.

Лошадь, неожиданно оказавшуюся в центре внимания, коллективно гладили, похлопывали по бокам, по крупу и по шее, сгибали ей ноги, раскрывали рот, садились верхом и даже пытались на нее встать.

В конце концов высокие договаривающиеся стороны ударили по рукам, и лошадка послушно зашагала из одного табора в другой, ибо цирковая жизнь того времени мало чем отличалась от цыганской.

Частных квартир артисты цирка не снимали. Гостиниц во сне не видели. Они жили в цирке. Ложились спать на ковер, еще не остывший от вечернего представления, и накрывались кто чем мог.

На всю труппу имелось две гримуборных — одна для женщин, другая для мужчин. Ну и, естественно, конюшня, в которой стояло пять-шесть лошадей.

Цирк был беден лошадьми, зато богат талантами.

Цирковая вольница, в которой подвизался Океанос, облюбовала юг России, где могла ставить свои шатры почти круглый год. Впрочем, не всегда успешно.

В Таганроге владелец цирка Ефимов объявил новогоднее гала-представление с великолепной программой и продал два билета. И когда «делить сбор» было нельзя за неимением такового, артисты шли в порт или на вокзал и становились грузчиками. Надо было кормить людей и лошадей.

Порой сваливалась удача. Когда цирк соседствовал с базаром, артисты оккупировали пустующие — за неимением товара — ларьки. Прежде всего они оклеивали стены цирковыми плакатами, затем втаскивали железную печку-буржуйку и принимались готовить коллективный борщ. И ведь уплетали борщ не какие-нибудь бедолаги, вовсе нет: эквилибристки сестры Кох, джигит Алибек, жокей Багри Кук, куплетисты Рашковский и Воронцов, жокей Серж, наконец, Океанос и Безкаравайная. Словом, люди, оставившие блистательный след в цирковом искусстве.

Они меняли города, но не меняли образа жизни. Разъезжались, съезжались вновь, а распорядок дня сохраняли незыблемо.

В девять утра — все на репетиции, причем каждый помогал каждому, никаких ассистентов тогда не водилось. Зато акробаты знали толк в обращении с лошадьми, гимнасты разбирались в клоунадах, все вместе играли в пантомимах.

Конечно, всех подряд идеализировать не следует. Так, например, готовил однажды Океанос «воздушный полет», и в последний момент от него «улетел» вольтижер Чайковский. Он не только перелетал с трапеции на трапецию, но и из труппы в труппу. Его не интересовала ни дистанция полета, ни квалификация ловитора, а только деньги.

Колиной лошади надо было прежде всего придумать звучное имя, и ее назвали Бонджо. Именно Бонджо, а не Банджо, как можно предположить, потому что так назывался джазовый инструмент, ставший в те годы популярным. Наверно, в цирке решили, что к непонятному имени цыганская лошадь быстрее привыкнет.

В манеж она вошла легко, и Коля уже на третий день научился стоять на ее спине. Лошадь поначалу не понимала, что от нее хотят! Для чего она должна бежать не вперед, как прежде, а по кругу? Какой в этом смысл? И почему человек, в отличие от цыган, не сидит на ней, а стоит?

Коля вначале надевал жокейскую лонжу, то есть приспособление, состоящее из пояса и троса, пропущенного под куполом через блок. Падая, он на этой лонже повисал. Потом начинал обходиться без нее.

Капитолина Ивановна, к этому времени ставшая дрессировщицей собак, делилась с Колей своим опытом гротеск-наездницы.

Мечта Коли постепенно обретала реальные очертания.

Вот он уже стоит на лошади, не прибегая к лонже. Вот первые удачи в жонглировании на ней. Коля готов был репетировать хоть круглые сутки. Между ним и Бонджо установилось полное взаимопонимание. Характер у лошади был покладистый. И когда юный жонглер освоил шесть трюков, было решено выпустить его на публику.

Понадобился конечно же псевдоним. А они в цирке издавна комбинировались из имен артистов. Клоуны Кольпети — это Коля и Петя, наездницы Валези — Валя, Лена, Зина, а загадочный Мифорт, если прочесть справа палево, не кто иной, как Трофим.

А здесь поступили еще проще! Имя «Николай» разрезали, как колбасу, на две части, и получилось «Нико», юный жонглер.

Все конные жонглеры используют панно. Панно — это специально изготовленное седло, плотно облегающее спину лошади. Сверху оно образует ровную площадку, стоять на которой конечно же легче, чем на покатой лошадиной спине. Однако Нико обошелся без панно. И не потому, что решил бросить вызов всем конным жонглерам (как об этом впоследствии напишут), а потому, что панно у него просто-напросто не было. Отец же, купив Бонджо, на дополнительные расходы идти не мог. Ограничились чепраком — накидкой, защищающей лошадь от канифоли.

Коле втолковывали, что в успехе своего будущего номера он никогда не может быть уверен до конца и должен готовиться ко всему. Жонглеру на лошади мало быть в хорошем настроении. В хорошем настроении должна быть и лошадь. А это совпадает не всегда.

Скажем, к артисту в цирк пришли знакомые, и ему хочется при них выступить как можно лучше. А к лошади никто не приходил, и как раз в этот день она может начать артачиться, сбиваться с ритма, дергаться, отходить от барьера, перепрыгивать с задних ног на передние, норовя сбросить с себя жонглера, словом — всеми силами показывать, что служение искусству ей до смерти надоело!

И если ты артист, ты не должен дать публике заметить неполадки, а обязан заставить поверить ее, будто все идет как нельзя лучше.

От Коли не скрыли, что конные номера, в частности жокеи и жонглеры на лошади, не только труднейшие в цирке, но и, как утверждает статистика, самые небезопасные.

В цирке репетируют при пустом зале, а как отразится на состоянии лошади переход от пустого зала к полному, от репетиции к представлению? Чтобы сделать переход более плавным, артисты на репетициях изображают иногда зрителей — ходят по местам, шумят, аплодируют и т. д. Но все же артистов-то меньше, чем публики!

К тому же на Колин дебют в Тбилиси публика собралась особая.

Артисты обычно дебютируют на дневных представлениях, главными зрителями которых, естественно, бывают дети. И на сей раз в цирк прибыл пионерский отряд со знаменем, с барабанами, с горном и конечно же с неугомонным южным темпераментом. Ребята шумели, то и дело «подыгрывали» оркестру на барабанах. Время от времени раздавались звуки горна.

Океанос с шамбарьером находился в центре манежа. Капитолина Ивановна за кулисами перекрестила сына.

Колю опоясали лонжей, он прыгнул на Бонджо, но тут некстати грохнули барабаны пионеров, и лошадь шарахнулась в сторону. Юный жонглер не удержался на ней и повис на лонже. Из шести подготовленных трюков он чисто сумел выполнить три, остальные с падениями и повторами. Лошадь нервничала и выходила из повиновения.

И все-таки это был настоящий дебют. Колю всей труппой поздравили, а после вечернего представления в цирке в лучших грузинских традициях накрыли стол.

Известный цирковой деятель Роман Гамсахурдия, директор Тбилисского цирка, торжественно провозгласил:

— Я поднимаю этот бокал за талантливого сына моих друзей Капитолины Ивановны и Леонида Сергеевича. Я ему предсказываю большое будущее. Сегодня наш юный Нико сумел показать себя настоящим… — и т. д. и т. п.

И хотя застольное красноречие на Кавказе изобилует превосходными степенями, опытный тамада не смог предсказать даже сотой доли того, чего на самом деле достигнет в цирковом искусстве отправленный спать дебютант.

 

3. В числе лучших

От представления к представлению обретал юный жонглер мастерство.

Мальчишескому самолюбию льстило, что он имеет самостоятельный номер (помимо участия в групповых), что его имя значится на афишах, что художник даже сделал плакат, его, Колю, т. е., простите, Нико, изображающий.

Но успех жонглера на лошади зависит не только от него самого.

Санитарное состояние старых цирков оставляло желать лучшего. И однажды, прогуливаясь по цирковому двору, лошадь забрела в то место, где забивали скот для кормления хищников. Бонджо там порезал ногу, в рану попала инфекция, в итоге — столбняк, и жонглер очутился без лошади.

Описывать его отчаяние и огорчение семьи вряд ли нужно. Но жизнь — зебра, темные полосы чередуются со светлыми. Просветление наступило тоже на цирковом дворе, но уже в Ереване. Там в повозку, доставляющую в цирк топливо, был впряжен гнедой жеребец такой красоты, что завороженные артисты чуть ли не хором произнесли: «Вот бы нашему Коле такого…»

Начали наводить справки, и выяснилось, что юный красавец числится по ведомству Ереванского горкомхоза.

И тогда Капитолина Ивановна, надев лучшее, что у нее имелось, преисполненная материнской любви и надежды, отправилась, как бы теперь сказали, «выбивать» для сына лошадь.

Очевидно, товарищи из горкомхоза не были бюрократами, потому что через два-три дня жеребец появился на цирковом дворе уже без повозки.

Ликование было всеобщим… В отличие от космополитической клички Бонджо, нового Колиного партнера нарекли чудесным русским именем Руслан.

Однако радость оказалась преждевременной.

Жеребец категорически отказался выходить на манеж. Честный труженик гужевого транспорта, видимо, считал цирк баловством. Целый месяц его чуть ли не всей труппой выталкивали на манеж, но он резко бросал свое длинное тело то в одну сторону, то в другую, круша копытами лучшие места зрительного зала. А когда порушил барьер ложи, Океанос не выдержал:

— К черту! — завопил он. — Если завтра будет то же самое, на базар!

— Придется, — вздохнула Капитолина Ивановна.

А юный жонглер заплакал…

И, представьте, Руслан словно бы понял, что его хотят продать. На следующее утро покорно вышел на манеж и стал послушно выполнять первые команды. Очевидно, решил, про себя: «Ну ладно, цирк так цирк, ничего не поделаешь…»

И сделался Руслан Колиным Партнером с большой буквы. Если юный жонглер терял равновесие и готов был вот-вот свалиться, Руслан каким-то неуловимым движением помогал ему удержаться — он сам балансировал жонглером.

Руслан оказался Тружеником, и тоже с большой буквы, поскольку, проездив в одном темпе Колин номер, затем шел на «курс», то есть уже не бежал, а мчался, хотя обычно для этого трюка выпускается другая, специально подготовленная лошадь. Но и этого мало! Руслан в дальнейшем проводил так же и номер жокеев.

Наконец Руслан стал Колиным Другом — и на этот раз с большой буквы. Когда разгневанный чем-либо Океанос налетал на сына, тот бежал на конюшню и повисал у Руслана на шее. А Руслан начинал отбивать атаку задними ногами с такой силой, что нападающий, вспомнив, как эти копыта молотили мебель, в нерешительности ретировался, а затем принимался хохотать.

Океанос умел ценить привязанность животного к человеку. Однако лошадь есть лошадь, — были и срывы. Но после любого такого срыва, едва заканчивалось представление, Руслана снова выводили в манеж. И два, и три, и двадцать три раза повторяли неудавшееся на представлении место, чтобы лошадь поняла и запомнила, что от нее хотят.

Поняла и запомнила!

Помимо всех других качеств артист, работающий с животными, должен обладать терпением неиссякаемым.

Океанос, видя успехи сына, создал жокейский номер, главная нагрузка в котором ложилась на Колю. С ним вместе выступали Раечка Калачева, сестра Коли — Виктория и два партнера. Этот номер конной акробатики тоже принимался хорошо.

Руслан, можно сказать, вывел Николая в люди. На него он впрыгнул мальчиком, на нем из мальчика превратился в юношу, из юноши — в молодого человека.

К семнадцати годам его считали лучшим в советском цирке жонглером на лошади, а это великая похвала, поскольку сам цирк изменился за эти годы неузнаваемо.

Советские артисты вышли победителями в затянувшейся борьбе с засилием иностранных гастролеров, создавая номера и аттракционы, которые не только не уступали зарубежным, но зачастую и превосходили их.

Это стало возможным, потому что исчезло положение, когда в столицах действовали госцирки, а в провинции — частники. В стране уже был создан единый цирковой конвейер, регулирующий работу всех цирковых предприятий. Цирк стал государственным в полном смысле этого слова. В него пришли режиссеры, драматурги, художники, композиторы, балетмейстеры. Создавалась творческая атмосфера, способствующая переходу цирка из ранга зрелищ в ранг искусств.

Перемены коснулись не только работы, но и условий, в которых жили артисты. Конечно, специальных цирковых гостиниц со всеми мыслимыми удобствами, какие есть теперь, тогда еще не имелось. Но никто больше не спал на цирковых коврах, укутываясь невесть чем, как во времена Колиного детства.

Заграничные псевдонимы постепенно исчезли из циркового обихода, не всегда, впрочем оправданно. Но, конечно, «Нико» на фоне нового цирка выглядел анахронизмом. Теперь инспектор манежа стал объявлять:

— Жонглер на лошади Николай Ольховиков.

Молодой советский цирк воспевал силу, ловкость и красоту человека новой социалистической формации.

Ольховиков вписался в этот стиль, ибо что же в искусстве лучше, нежели сплав молодости и мастерства?

Его номер успех имел повсеместный, потому что был в одно и то же время традиционен и современен. Николай Ольховиков не только был красив, но и обаятелен, что очень важно, ибо красота без обаяния успеха артисту не приносит.

Николай умел расположить зрителей скромной, но отнюдь не робкой манерой, а также соблюдением чувства меры во всем.

Внешне он ничем не напоминал своего могучего отца, был изящен, пластичен и великолепно «монтировался» с Русланом. Казалось, что жонглеру все равно, где кидать свои мячи, ножи, палочки — на полу или на спине у лошади.

Свободу, с которой он держался в манеже, можно было сравнить только с естественностью поведения Руслана. На протяжении всего номера они дополняли друг друга.

Николай разбегался и вскакивал на лошадь не только четко, но и радостно. Мигом ловил пущенные ассистентами ножи, затем булавы, мячи. Казалось, даже предметы одухотворялись и были счастливы, что попали в талантливые и умные руки, будто довольны тем, что участвуют в представлении. К тому же Коля с детства отличался исключительным слухом и, жонглируя на лошади, как бы купался в музыке.

И он без конца репетировал… Причем не только то, что уже умел, доводя трюки до автоматизма.

Для него еще увлекательней репетировать трюк неосвоенный. Взять хоть бы обруч.

Помните, я рассказывал о стакане с морсом, который ставится на внутреннюю сторону этого самого обруча. Обруч затем надлежит крутить над головой так, чтобы не расплескать морса и не допустить, конечно, чтобы стакан вылетел в зал.

Что и говорить, трюк сложный, если к тому же не забывать, что исполнялся на бегущей лошади.

Но когда жонглер его освоил, то он подумал, что вторая-то рука свободна! Взял два обруча, поставил два стакана и в конце концов начал крутить два обруча двумя руками!

Обычно жонглеры на лошади кидали предметы над манежем и большей частью оказывались к зрителям спиной.

Николаю это не понравилось. Он стал жонглировать на Руслановой спине, поворачиваясь во все стороны.

Даже хорошие артисты, «идя в трюк», не всегда умеют скрыть напряжение. А это выбивает артиста из образа.

У Николая никогда не было заметно напряжения! А ведь настороже приходилось быть все время. Достаточно надавить лошади на левую ногу, и она сбросит наездника.

Вложив в номер жонглера мастерство жокея, он, жонглируя факелами, спрыгивал с лошади и опять вскакивал на нее, продолжая жонглировать, — и так до пяти раз.

Этого еще не делал никто! Техника Ольховикова была столь высока, что, когда однажды в Московском цирке лошадь споткнулась и упала, Николай не только устоял на ней, но и продолжал жонглировать.

Николай Акимович Никитин, бывший лучший жонглер на лошади, а ко времени, о котором идет речь, ставший дрессировщиком лошадей, никогда Колю в глаза не хвалил.

Обаятельный и элегантный на манеже, Никитин в последние годы был в жизни довольно угрюм. Входя к Николаю в гримерную, обычно усаживался и молчал. Или бормотал что-то вроде «да, да»… «вот, значит, так»… «понятно»…

А за глаза всех и каждого уверял, что Ольховиков в цирке — это явление!

Увы, нередко мы в жизни встречаем противоположное, но Никитин поступал именно так.

В 1939 году в Москве торжественно открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. На ее территории соорудили цирк, и для первой программы были отобраны лучшие из лучших. Среди них — Николай Ольховиков.

Знаменитый художник В. Ф. Рындин специально для него сделал эскиз костюма. В костюме, сшитом по этому эскизу, Коля выступал долгие годы.

К двадцатилетнему юбилею советского цирка группа артистов была награждена орденами и медалями. Николай Ольховиков был удостоен ордена «Знак Почета». В семнадцать лет! Он и наездница Лола Ходжаева были самыми молодыми орденоносцами советского цирка.

Николай продолжал свое триумфальное шествие по лучшим манежам страны.

Вспоминая о цирке того времени, известный поэт Александр Межиров писал:

Я жил в их мире милом, В традициях веков, И был моим кумиром Жонглер Ольховиков.

 

4. Цирк без цирка

Война разделила людей цирка на три категории: одни сражались в армии и в партизанских отрядах, другие выступали концертными бригадами на фронтах, третьи продолжали работу в тылу.

Николай угодил во «вторые», причем путь к ним получился извилистым.

В Кисловодске, где зимой 1941 года находилась труппа Океанос, он получил повестку, в которой предписывалось явиться по такому-то адресу к 9.00, имея при себе ложку и кружку.

Капитолина Ивановна перекрестила новобранца и — мать есть мать — напутствовала:

— Береги себя, Коленька. Помни, что ты нужен цирку. Ты — лучший жонглер на лошади!

Океанос крепко обнял сына.

Труппа — к этому времени уже неполная, поскольку часть ее ушла на фронт, — тепло простилась с ним.

Впервые попав в нецирковую обстановку, «жонглер без лошади» почувствовал себя неуютно. Еще в дороге все его бутерброды и пирожки новобранцы «разыграли».

Однако самое страшное началось в Махачкале, куда прибыл эшелон на формирование 446-й дивизии. Там всех повели в баню, и потрясенный жонглер увидел, как одного за другим стригут под нулевку… Он бурно воспротивился:

— Я артист! Орденоносец! Вызовите начальство!

Начальство в образе коренастого старшины любило артистов, уважало орденоносцев, но воинский порядок ставило превыше всего. И черные как смоль волосы, на которых еще недавно весело бликовали цирковые прожектора, превратились в беспорядочные клочья, разбросанные на полу.

Николай облачился в гимнастерку, надел ботинки с обмотками, кое-как пристроил на стриженую голову пилотку, которая то и дело сползала набок, и, поглядев на себя в зеркало, чуть не упал в обморок.

А когда, надев тощую шинель, вышел вместе с другими на улицу, на которой лютовал злой морской ветер, маменькин сынок, находясь в строю, поднял воротник.

— Отставить! — зарычал старшина.

— Но я могу схватить грипп…

Дружный хохот солдат был ответом на этот прогноз.

Первое время военную службу Николай постигал с превеликим трудом.

— Красноармеец Ольховиков! Доложите лейтенанту, что команда построена для проведения занятий.

— Хорошо.

— Вас не спрашивают, хорошо это или плохо! Выполняйте приказание.

— Иду…

Определили Ольховикова в дивизионную школу, в роту связи. «Ну что ж, — подумал он, — буду таскать провода, ставить аппараты. Справлюсь как-нибудь».

Но его посадили за парту, а на классной доске замелькали формулы, условные обозначения, задачи, понятные всем, кроме Ольховикова. Он начал побаиваться, что его непонимание примут за симуляцию…

А дело в том, что, когда составляли учетные карточки, Николай сказал, что окончил семилетку. На самом же деле он учился в «домашних условиях», что можно приравнять к двум классам, от силы — к трем.

Понятно, что такая выучка забуксовала, и Николай был вынужден признаться начальнику школы в обмане.

Тогда его направили в роту автоматчиков, точнее — в комендантскую роту, охранявшую штаб дивизии. Комиссаром дивизии был в то время Родионов, в прошлом комендант Большого театра. Узнав, что Ольховиков артист, он поручил ему организовать из мобилизованных артистов концертную бригаду. Бригада была быстро собрана и начала выступать в воинских частях. А рядовой Ольховиков постепенно постигал премудрости военной службы. Весной 1942 года он принял присягу. Ему был торжественно вручен автомат ППШ с диском.

Служил Николай добросовестно, но со страшной силой скучал по цирку. С тоской вспоминал маму с папой, красивую сестренку Викторию, которую почему-то все звали не Викой, а Вавой, и, конечно, своего верного Руслана.

(Руслан, как позднее выяснилось, попал к немцам.)

Часть, в которой служил Николай, вскоре была переброшена под Ростов, где положение на фронте сложилось не в нашу пользу.

Николай оказался в полосе отступления.

Двигались солдаты под непрерывными бомбежками, двигались пешком, на подводах и на случайных машинах. Однажды набились в цистерну, ранее возившую патоку, а затем с трудом отдирались от ее липких стен. Они двигались, а «юнкерсы» сверху поливали смертоносным огнем.

На берегу Терека, хотя и бурного, но не очень широкого, Николай примкнул к группе переправлявшихся солдат.

Увы, цирк все-таки односторонне развивает своих подданных! Ольховиков, умевший впрыгивать с земли на скачущего коня, умевший взлетать с подкидной доски аж под самый купол, в то же время элементарно неумел плавать.

В конце концов на заборах, на каких-то обломках лестниц солдаты одолели водную преграду.

Николай добрался до города Орджоникидзе. Здесь глазам не поверил! На опустевших улицах, которые по нескольку раз в день обстреливались гитлеровцами, находившимися в трех километрах от города, ярко красовались новенькие афиши, оповещавшие об открытии цирка. Воздушные гимнасты Волгины, велофигуристы Польди — все такие близкие и родные для Николая имена.

Он мигом разыскал цирк и остановился… Шатра не было, только барабан, то есть круглый зрительный зал под открытым небом.

На манеже валялась ракета Волгиных, рядом — антиподная подушка и одноколесный велосипед Польди — и никого из людей.

Наконец появился из директорского кабинета старик Митус, из группы «икарийских игр». Как выяснилось, артисты покинули город, а его оставили для присмотра за отправкой реквизита…

Старик в хлебнувшем лиха солдате поначалу Ольховикова не узнал, а узнав, вытащил мутную бутыль и дна стакана. Один наполнил фронтовику, другой — себе. Николай никогда не пил, но, желая поддержать реноме бывалого воина, лихо опрокинул задребезжавший в зубах стакан, свалился и тут же уснул.

Наутро явился к военкому. Ему предложили ожидать дальнейших распоряжений, находясь вблизи Дома офицеров. А там, под обстрелом, действовала… бильярдная.

В этой игре Николай поднаторел с детства и тут сумел показать высокий класс.

А вскоре представился случай проявить себя с другой стороны.

Гитлеровцы в результате нашего контрнаступления были отогнаны, и в Орджоникидзе прибыл командующий фронтом генерал Тюленев, с ним — начальник Политотдела и члены Военного совета. В помещении городского театра был назначен концерт армейской художественной самодеятельности.

Николай горячо взялся за дело. Ну и что, что нет Руслана, нет реквизита, нет костюма?! Артист-то есть!

Он соорудил из бильярдных киев булавы, они же потом превращались в факелы, из тряпок сделал мячи.

И вот среди песни поющих, стихи читающих и на баяне играющих появился солдат, ни того, ни другого, ни третьего не делающий. Он сначала покидал мячи, затем булавы, потом попросил выключить свет на сцене и начал бросать и ловить полыхавшие во всю мочь огни. Надо ли объяснять, что номер Ольховикова получился в программе самым ярким!

«Утомленный успехом» жонглер складывал в свой вещевой мешок реквизит, когда ему сообщили, что он должен явиться к капитану. Завтра.

— Красноармеец Ольховиков явился по вашему приказанию, — отрапортовал без запинки Николай.

Капитан, рука которого была на перевязи, усмехнулся:

— Ну, здравствуй, солдат. Не узнаешь меня?

Оказалось, что капитан — бывший директор Тбилисского цирка, но не Гамсахурдия, а Ганге, у которого Николай многократно выступал. Теперь капитан занимался снабжением войск горючим. Он сказал, чтобы Ольховиков ждал приказа об откомандировании его в Тбилиси, в распоряжение окружного Дома офицеров.

И такой приказ вскоре поступил.

По Военно-Грузинской дороге отправился Николай на грузовике в Тбилиси. А там нашелся еще один цирковой человек. Начальником Дома офицеров был майор Вергасов, когда-то служивший в Бакинском цирке старшим униформистом. Вергасов направил Ольховикова в ансамбль Закавказского военного округа.

Но тут получилась осечка.

Начальнику ансамбля полковнику Устинову Николай по всей форме доложил о своем прибытии.

— Вы танцор? — оглядев его, осведомился полковник.

— Никак нет.

— Певец?

— Тоже нет.

Брови полковника поднялись:

— Не танцор, не певец, так кто же вы?

— Артист цирка.

— Артисты цирка нам не нужны! — И брови полковника опустились на прежнее место.

Наступила пауза.

— Разрешите идти, товарищ полковник?

— Идите.

Повернувшись, как и положено, через левое плечо, Ольховиков покинул репетиционное помещение. На лестнице его встретил солдат, лицо которого показалось Николаю знакомым.

— Что невесел? — спросил солдат.

— Не приняли в ансамбль.

— Почему?

— Не пою и не танцую.

— Совсем не поешь?

— Нет, для себя-то пою…

Ольховиков на сей раз не соврал. В домашних условиях он воспитал в себе большую любовь к музыке. Причем не к модным песенкам и танцам, вовсе нет! Он собрал целую коллекцию оперных арий, часами прокручивал их на своем патефоне, а затем, как умел, повторял. Он выучил таким образом много великолепных произведений. Вероятно, сказалась наследственность — бабушка была итальянкой, мама пела в оперетте. У Николая был и слух, и голос. Но вокальных упражнений он никогда не демонстрировал.

Знакомого солдата это обстоятельство нисколько не смутило…

— Пойди скажи, что поёшь, и тебя поставят в хор. Ну смелее!

Николай оправил гимнастерку, откашлялся и снова затопал в репетиционный зал.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться?!

— Вы, кажется, только что обращались?

— Разрешите еще раз, товарищ полковник.

— Ну, в чем дело?

— Я пою.

— Почему же вы сразу об этом не сказали?

— Растерялся, товарищ полковник! А у меня голос…

— У вас — голос, а у нас — сомнения… — Затем в сторону концертмейстера: — Шульман, проверьте!

Длиннорукий Шульман, военная форма на котором сидела колом, был из тех, про кого говорят, что он «гусаром не рожден». Раскачивающейся походкой повел он Николая в кабинет. Сел за рояль.

— До-ре-ми-фа-соль, — затянул жонглер, а затем чисто взял верхнее «до» и одолел целых полторы октавы!

Глаза Шульмана заблестели.

— Ты ноты знаешь?

— Нет.

— Говори, что знаешь!!!

И бодрой походкой повел новоявленного певца к полковнику.

Ольховиков прижился в ансамбле наполовину. Для спевшейся, сыгравшейся и станцевавшейся компании он был чужаком. Продемонстрировать своих способностей ему не удавалось.

Внешне все обстояло благополучно, его одели в форму ансамбля, и на ногах вместо обмоток появились хромовые сапоги. Однако дежурил чаще остальных — то за одного участника ансамбля, то за другого — и в конце концов на дежурстве заснул, получив три наряда вне очереди.

Но однажды с ансамблем репетировал знаменитый танцор и балетмейстер Вахтанг Чубукиани, и Николай подкинул ему идею: я, мол, могу жонглировать пятью гранатами, затем бросать гранаты танцорам и, так сказать, вооружать их в вашем героическом танце.

Чубукиани идеей заинтересовался, однако Николаю кроме жонглирования пришлось включиться и в групповую пляску, что он быстро освоил.

И номер получился самым впечатляющим. Когда же через некоторое время Николаю поручили петь соло, он вовсе задрал нос. Заставлять дежурить вне очереди его уже не пытались. И теперь Николай начал устраивать розыгрыши, столь популярные в цирке. Причем один из них едва не закончился штрафной ротой.

А было так… Война перекинулась за рубежи нашей Родины, и ансамбль направили в Иран для обслуживания наших войсковых частей.

И вот в Тавризе Николай уговорил десяток сорвиголов в «зарубежную самоволку». Они перелезли через стену казармы, построились на улице и под командованием Ольховикова бодро зашагали по незнакомой стране.

Но через мгновенье наткнулись на наш комендантский патруль.

— Кто такие?

— Артисты ансамбля Закавказского военного округа, — отрапортовал «командир».

— Куда направляетесь?

— Знакомиться с городом…

Пауза, а затем команда:

— Кру-гом! В расположение своей части шагом марш!

Утром всю группу любознательных отправили на Родину. Знакомство с зарубежной жизнью для Ольховикова закончилось. Пока…

В Тбилиси визит к начальству не предвещал ничего хорошего. Все провинившиеся набросились на зачинщика. И первым к начальству был вызван действительно он.

— Явился по вашему приказанию…

Начальник долго смотрел на руководителя самоволки и вдруг спросил:

— У тебя штатский костюм есть?

— Нет… Но я достану! — обрадовался Ольховиков, быстро сообразив, что для штрафника штатский костюм необязателен.

И тут выяснилось, что артиста-орденоносца Николая Ольховикова включают в состав артистической бригады, прибывшей из Москвы для обслуживания фронта.

До конца войны Ольховиков побывал в нескольких таких бригадах и провел множество выступлений.

С бригадой Тбилисской филармонии выступал на самых передовых участках фронта.

Работа приносила ему огромное моральное удовлетворение, поскольку во времена великой битвы он не остался от нее в стороне. И она раскрыла новые грани его дарования. Николай уже с блеском жонглировал не на лошади, а на полу, не в манеже, а на эстраде.

И к тому же публично запел, ощутив невероятную радость от сознания, что вот стоишь на сцене, поешь, и твой голос льется легко и свободно, и тебя внимательно слушают и хорошо принимают.

Николай пел, не представляя, к чему это пение в дальнейшем приведет.

 

5. Мосье Трике и Лыков

Артисты цирка, в силу вечных разъездов, жили раньше жизнью обособленной, но некоторые прочно вписались в столичную артистическую элиту. Это — Кио, благодаря своей всенародной популярности; Карандаш, выступавший на московской арене одиннадцать сезонов подряд; Дуровы, родственно связанные с московскими академическими театрами; Николай Ольховиков, благодаря своему мастерству не только на манеже, но и за бильярдным столом.

Лично я не бильярдист и в тонкости игры вникать не берусь, однако замечу, что в среде творческой интеллигенции бильярд с давних пор популярен. Достаточно вспомнить В. В. Маяковского, который в случае проигрыша добросовестно пролезал под бильярдным столом актерского клуба.

Если коньяк расширяет сосуды, то бильярд расширяет круг знакомств. Встречи с интересными людьми были для Ольховикова далеко не лишними.

Бильярдная Центрального Дома работников искусств стала его университетом. Здесь Николай познакомился, а затем подружился, например, с Игорем Александровичем Моисеевым, чьим мнением всегда чрезвычайно дорожил, а также со многими другими. Николай располагал к себе тем, что, за что бы ни взялся — гонял ли бильярдные шары или вел машину, — все делал мастерски. Внося подлинный артистизм в игру, он вскоре стал одним из лучших, если не самым лучшим, бильярдистов Москвы.

К тому же он умел одеться, а это немаловажная деталь для популярного артиста.

В номере он вводил новые трюки, и в частности такой: ставил на лоб палку, на нее — поднос с четырьмя наполненными фужерами и мчался с этим сооружением по кругу. Потом палку выбивал, и поднос оказывался у него в руках, причем ни единая капля не выплескивалась из фужеров.

Но и это не все…

Раз уж он в армии запел, то и в манеже остановиться не смог.

А тогда как раз были популярны торжественные парады-прологи с мужественными стихами о сильных, смелых и веселых людях цирка. Но когда читать такие стихи приглашались актеры со стороны, получалось нечто чужеродное. Правда, некоторые цирковые артисты сами превосходно читали стихи.

Николай же делал большее! Он не только читал, но и пел! Пел о силе, ловкости, смелости и тут же «шел в трюк», эти самые качества демонстрируя. Переходил, так сказать, от слов делу.

В 1950 году одну из программ Московского цирка режиссеры А. Г. Арнольд и М. С. Местечкин начинали так: Ольховиков появлялся со знаменем и исполнял написанную С. Туликовым песню, в которой, кстати сказать, легко брал ноту си-бемоль.

Затем выбегала лошадь, и Николай, не выпуская знамени из рук, вскакивал на нее, а длинное полотнище как бы опоясывало цирковой воздух. Это был прекрасный «запев» представления, и исполнить его умел только Ольховиков.

А своим номером он мог заканчивать первое отделение, мог идти в программе последним, кто бы до него ни выступал, включая любые конные номера.

Пел он также и по ходу своего выступления, стоя на лошади и жонглируя, а до этого петь «в трюке» умела только эквилибристка Зоя Кох, «принцесса цирка», как ее называли тогда, или «артистка № 1», как назвали бы теперь. Одно дело — петь на полу, а другое — скача на лошади или идя по проволоке.

Однажды в Московском цирке во время антракта Николая, только что закончившего номер, попросили зайти в дирекцию.

В кабинете кроме директора Н. С. Байкалова и режиссера А. Г. Арнольда сидела красивая женщина, которую Ольховиков где-то, несомненно, видел, но где именно, вспомнить не мог, а рядом с ней седовласый мужчина, строго и элегантно одетый.

— Коля, — обратился к жонглеру Байкалов, — это солистка Большого театра Вера Александровна Давыдова, а это — заведующий оперной труппой Большого театра Мчедели.

После неминуемого «очень приятно» наступила крохотная пауза, а затем Давыдова с подкупающей искренностью спросила:

— Каким образом вы попали в цирк?

От такого вопроса глаза у Ольховикова сделались круглыми.

— Об этом надо спросить мою маму… Я родился в цирке.

— Но у вас оперный голос! — убежденно сказал Мчедели.

— Ваше место в театре!

— Я ему то же самое говорю, — поддержал гостей Арнольд, хотя ничего подобного от него Ольховиков раньше не слышал.

Беседа приняла деловой оборот, и именитые артисты взяли с Николая обещание пойти в Московскую консерваторию, к ее директору Александру Васильевичу Свешникову на прослушивание.

— Ты не бойся, я пойду с тобой, — сказал Арнольд, когда гости вышли. — Свешников мой друг, и все меня в консерватории знают.

Николай, однако, и не думал бояться.

Величественное здание консерватории, столь не похожее на цирк, со всеми его скульптурами, портретами, со звучащими из классов голосами певцов и пассажами инструменталистов, нисколько жонглера не смутило.

В зале для прослушивания, куда, кстати, Арнольда не впустили, Николай вежливо поклонился и посмотрел на собранную для этого случая комиссию, которая своим составом привела бы другого в трепет.

За столом сидели Валерия Владимировна Барсова, Сергей Яковлевич Лемешев, Сергей Иванович Мигай, Анатолий Леонидович Доливо и конечно же Александр Васильевич Свешников.

Николай если и опешил, то только на мгновенье, но виду не показал.

— Ну-с, — обратился к нему Свешников, — что мы споем?

— Арию Канио из оперы «Паяцы».

Наступило легкое замешательство.

— А не трудно ли будет вам начинать с такой сложной вещи? — поинтересовался один из членов комиссии.

— Ничего, — успокаивающе ответил жонглер на лошади и запел. Затем спел вторую арию, за ней третью…

Прости, небесное созданье, Что я нарушил твой покой… —

заливался Николай, а сам думал, что если до сих пор не сказали «спасибо», значит, вправду заинтересовались.

— Может быть, вы нам исполните что-либо из романсов?

— Я их терпеть не могу!

Благовоспитанная комиссия не подала виду, что шокирована таким ответом, и прослушивание закончилось.

После ухода Ольховикова — как он позднее узнал, — начались споры, в чей класс его направить. Заниматься с ним изъявил желание каждый, столь пленителен был драматический тенор жонглера. В конце концов выбор педагога предоставили самому Ольховикову. И Николай назвал Сергея Ивановича Мигая, чьи пластинки годами возил из города в город и многократно прослушивал.

Победа была полной, но торжество сменилось отчаянием. Поступление в консерваторию означало уход с манежа, означало измену цирку!

Как он об этом скажет матери?

Как посмотрит в глаза лошадям (у него их теперь было две)?

Но вот Николай сдал лошадей, сдал костюм и пошел покупать первый в своей жизни портфель.

В консерватории, естественно, помимо вокала преподавались предметы общеобразовательные, всего двенадцать дисциплин.

И тут Ольховиков почувствовал себя как на курсах связистов: ничего или почти ничего не мог понять.

— Александр Васильевич, — сказал он Свешникову, — я же в школу не ходил… Я к вам пришел учиться петь, и ничего больше. Освободите меня от общеобразовательных… Иначе уйду в цирк!

Другого, безусловно, осадили бы — ведь и так попал в консерваторию «с ходу», поскольку все другие предварительно заканчивают музыкальные училища.

А насколько серьезно было поставлено преподавание, можно было судить по однокашникам Ольховикова, впоследствии ставшим звездами оперной сцены, как, например, Ирина Архипова или Евгений Кибкало.

И все-таки Ольховикову пошли навстречу, сократив количество дисциплин с двенадцати до шести.

Зато занятия нотной грамотой, сценическим движением по-настоящему увлекли его, так же как уроки сольфеджио, благодаря которым он мог самостоятельно разбирать оперные партии.

Во время первых каникул Николай направился в Союзгосцирк, к его управляющему Ф. Г. Бардиану.

— Ну как, студент, дела? — приветливо спросил Феодосий Георгиевич.

— Сижу без денег. Прошу во время каникул направить на работу.

Бардиан задумался.

— Подожди… Но ты ведь жонглер на лошади, а лошади у тебя нет!

— Я могу работать на любой!

И Николай дал, с согласия управляющего, телеграмму наезднице Лоле Ходжаевой и выехал к ней.

Однако отец Ходжаевой, старый джигит Мухаммед, воспротивился:

— Если переучивать для тебя лошадь на рысь, она перестанет у Лолы ходить галопом.

— А я могу и на галопе, — отвечал Николай, не желая «портить» лошадь.

И начал жонглировать на галопе, то есть в том темпе, в котором до этого не работал.

А юный сын Ходжаевой Сарват с тихим обожанием смотрел на Ольховикова, точно так же, как когда-то он сам смотрел на Феррони.

И не зря смотрел! Сейчас Сарват Бегбуди лучший конный жонглер, и благотворное влияние на него Ольховикова невозможно переоценить.

На втором курсе консерватории Николай начал разучивать партию Лыкова в опере Римского-Корсакова «Царская невеста». Партия труднейшая, помимо сольного пения в ней секстеты, квартеты, а вовремя вступить в многоголосье и «держать свою линию» дело совсем не простое. Выпустить его на сцену, разумеется учебную, в этой партии в консерватории сразу не рискнули. Решили опробовать в маленькой партии мосье Трике в «Евгении Онегине». Помните «французика из Бордо», который на ларинском балу посвящает куплет Татьяне, а хор гостей в восхищении поет:

Браво, браво, браво, мосье Трике, Куплет ваш превосходен И очень, очень мило спет.

С чисто цирковой дотошностью подошел Ольховиков к своей работе. Грим, костюм, жесты, ну и, конечно, вокальная сторона партии были им выполнены безукоризненно.

«Браво» впору было пропеть не персонажу, а исполнителю! Он не допустил ни единой ошибки: ни музыкальной, ни сценической.

Партию Трике он спел три раза. А потом вышел боярином Лыковым в «Царской невесте». Он исполнил эту партию восемнадцать раз! Ни один студент второго курса никогда в подобной партии на учебной сцене не появлялся.

Боярин Лыков изливал всю силу своей любви к дочери Грязнова, и его голос звучал проникновенно, а жесты были скупы и выразительны. Словом, это был не по-ученически зрелый образ.

Затем Николаю поручили знаменитую партию Хозе в «Кармен». Работать над ней предстояло на третьем курсе, на который он успешно перешел.

Какой драматический тенор не мечтает об этой партии? И, учитывая темперамент Ольховикова, его хорошую внешность, сценическое обаяние, наконец, день ото дня растущее вокальное мастерство, можно было ожидать большой удачи…

И Николай справился бы, несомненно, с этой партией, если бы однажды вечером не заглянул (это было уже во время вторых летних каникул) в летний театр парка ЦДСА.

 

6. Не под конем, а на коне

Ольховиков сидел в зале, а перед ним порхала, словно бы в воздухе, очаровательная танцовщица на проволоке. Ее обволакивала чарующая классическая мелодия, столь дорогая сердцу конного жонглера.

После концерта Ольховиков пошел за кулисы знакомиться, в чем ему помогла одна артистка цирка, также выступавшая в этой программе.

Ниночка Логачева окончила цирковое училище как раз в том году, в котором Ольховиков из цирка ушел. Вполне вероятно, что она о нем слышала, однако вида поначалу не подала.

— Познакомься, Нина. Это Коля Ольховиков, наш артист.

— Точнее, студент, — поправил артистку Николай.

— Так кто же вы, — не поняла Логачева, — артист или студент?

За кулисами толпилось много народа, поэтому Ольховиков предложил:

— Разрешите отвезти вас домой. По дороге все объясню.

— На чем отвезти?

— На моей машине.

— Студент с машиной?! Ничего не понимаю…

— Я тоже.

Хотя понять конечно же было нетрудно. Ольховиков влюбился. С первого взгляда.

Отвезя Нину домой, он всю дорогу выводил немыслимые вокализы, думая только о ней. Если бы в его рулады вложить подходящие к моменту слова, получилось бы примерно такое:

Ах, проволока-змейка, Незримая тропа! Исполнить тут сумей-ка Классические па. А Ниночка свободно Танцует что угодно, Как будто на балу, Как будто на полу.

Возил-возил Николай день за днем свою Нину и в конце концов подрулил к Капитолине Ивановне:

— Мама, я женюсь!

Возвращаясь из загса, молодые начали выяснять, как жить дальше.

— Бросай цирк! — заявил Николай. — Я буду петь в Большом театре, а ты — танцевать в Мосэстраде, тем более в парке ЦДСА ты прекрасно выступала. Не зря я в тебя влюбился именно там!

— Летний театр ЦДСА — это еще не вся эстрада, — пояснила Нина и продолжала: — Я не намерена натягивать проволоку в Домах культуры и красных уголках. Из цирка не уйду!

И тут Николай почувствовал, что его со страшной силой — и в который раз! — потянуло в цирк…

Однако он еще пытался стоять на своем, красочно изображая их светлое будущее. Он — в опере, жена — на эстраде, оба — в Москве.

Но шаткость своей позиции Николай уже начал осознавать. И не потому, что сомневался в своей оперной карьере, а потому, что убеждался в невозможности жить без цирка.

Вполне вероятно, что Нину судьба послала ему в качестве соломинки, за которую следует уцепиться. Как тут снова не вспомнить Джекобса («Матрос может стать проповедником, пастух — министром, но циркач останется циркачом»)?

Капитолина Ивановна разделяла мнение невестки, но Николай не сдавался:

— Мама, но ты ведь сама уходила из цирка! Вспомни…

— Помню, — отвечала Капитолина Ивановна, — но ведь я вернулась.

Тут свою лепту внес добродушный толстяк Рашковский:

— Зачем тебе театр?.. Там солидные люди, пошлешь кого-нибудь куда-нибудь, и тебя уволят. А здесь все свои…

На другой день Николай поехал в консерваторию и оставил заявление об уходе.

Оттуда отправился в Союзгосцирк и подал управляющему заявление о приеме на работу. Бардиан крепко пожал ему руку и предложил зайти на другой день для оформления документов.

На следующее утро снова примчался к Бардиану. Но вместо приветливой улыбки встретил нахмуренные брови.

— Плохи, брат, дела… Управление учебных заведений Министерства культуры категорически против твоего ухода из консерватории. И в общем-то они правы! Сам подумай, на тебя затрачены средства, время…

— Я без цирка не могу, Феодосий Георгиевич.

— Верю. Но сейчас об оформлении тебя на работу не может быть и речи.

Ольховиков вскочил со стула:

— Все равно я в консерваторию не пойду!

И не пошел…

Целых шесть месяцев жил между небом и землей, между цирком и консерваторией.

Каждый день приходил в цирк, куда его не брали, и ни разу не пришел в консерваторию, которая его ждала.

Но в конце концов ждала, ждала и отступилась.

А между тем душка тенор за два с половиной консерваторских года, позабыв цирковой режим, вместо прежних семидесяти трех килограммов стал весить девяносто три. Сделался похожим на Марио Ланца если не голосом, то фигурой.

Он попробовал спрыгнуть с лошади и свалился на колени…

Нужны были срочные меры.

Николай первый человек «насчет покушать», и Ниночка это обстоятельство учла. С самого утра на ее кухне весело шипели свиные отбивные, а супруг, ловя дразнящие запахи, потирал в коридоре руки и облизывался. Но едва приближался к отбивным, следовала команда:

— Иди кидай пять булав пятнадцать раз!

Ничего не оставалось, как повиноваться… И если, кинув четырнадцать раз, на пятнадцатом он булаву ронял, приходилось начинать все сначала.

Это, конечно, жестоко, но надо же сбросить двадцать килограммов, не прибегая к расслабляющей диете!

И за три месяца Ольховиков сумел восстановить свою форму. Характеру воздушной балерины позавидовал бы сам Океанос!

С жадностью набросился на работу истосковавшийся по цирку жонглер. Полностью восстановив прежний номер, начал экспериментировать.

В Москве, например, инспектор манежа объявлял: «Жонглер Николай Ольховиков», не упоминая о лошади.

И Николай появлялся вначале на сцене, жонглируя пятью булавами, повисал на трапеции, делал «кач», а в это время вбегала лошадь, и он вскакивал на нее, продолжая номер…

Иногда эксперименты ему не удавались.

Стоя на лошади, он научился жонглировать семью шариками. Но трудность этого трюка была по достоинству оценена только специалистами. Успеха у публики трюк не имел, — видимо, реквизит показался слишком мелким для конного жонглера.

Но вообще-то это были годы его наивысшего расцвета. Николаю пошел четвертый десяток, но выглядел он юношей. Во всяком случае — с манежа.

Нине и Николаю было присвоено звание заслуженных артистов РСФСР.

А вскоре их мастерство сумели оценить не только советские, но и зарубежные зрители.

Первая страна, куда попал Ольховиков (не считая «иранской самоволки»), была Венгрия, страна с богатыми цирковыми традициями, страна, где цирк любят и понимают. Там Николай в числе других (сестры Кох, Кантемировы) был награжден почетным значком, который в Венгрии присуждают за выдающееся мастерство.

Затем был в Польше, в ФРГ и во Франции. Между прочим, одна парижская газета писала, что «если русский цирк — „золотой гвоздь“, то шляпка гвоздя, несомненно, Ольховиков».

Кстати, во Францию Ольховиков приезжал трижды и столько же раз гастролировал в Королевском цирке в Бельгии…

Он выступал в Соединенных Штатах, Великобритании, Италии, Турции и т. д. И всюду не только жонглировал, но и пел. Пел по-английски и по-французски.

Засвидетельствовать свое уважение к нему приходили известные артисты, в том числе жонглер Максимилиано Труцци, блиставший в тридцатых годах на советских манежах и оставивший о себе добрую память.

Николай имел грандиозных успех еще и потому, что на Западе жонглеров на лошади почти не осталось.

Когда в Москве готовили альбом дружеских шаржей и эпиграмм на артистов цирка под названием «Вокруг манежа», я под рисунком, изображавшим Ольховикова, ничуть не покривив душой, написал:

Он с мировыми мастерами Стоит по классу наравне, А потому в любой программе Не под конем, а на коне.

Выступления за рубежом часто проходили во Дворцах спорта, где нет циркового опыта по устройству манежа. Там манеж делается наспех.

И вот в Париже, во время второго своего приезда, Ольховиков, еще репетируя, почувствовал что-то неладное, но что именно, понять не мог. А на представлении лошадь начала нервничать. Пока она шла рысью, Николай хотя и с трудом, но все же первую часть номера отработал. Настало время финальному трюку — курсу. Лошадь помчалась рывками. Николай впрыгнул на лошадь и почувствовал, что его словно бы веревкой оттянули назад. Свалился, встал, впрыгнул снова, и тут его выкинуло на гравий, отделявший манеж от первых рядов. Ничего не понимая, он впрыгнул в третий раз и сумел, жонглируя своими факелами, продержаться на лошади два круга.

А потом выяснилось, что барьер манежа перетянули тросами и получилось как бы не кольцо, а яйцо. Конечно же, зажатая таким манежем, лошадь не могла ровно бежать.

А однажды в Соединенных Штатах снимали представление для телевидения и Ольховикова попросили исполнить трюк, который в данном городе он не исполнял. И он впрыгнул со знаменем на лошадь, а та с непривычки шарахнулась в сторону. Но знамя-то выпустить из рук нельзя, и Николай, продолжая держаться за древко, ухнул спиной о барьер.

Его подхватили полицейские, заменяющие там «скорую помощь», отправили в больницу, и хотя рентген перелома не показал, Николай долгое время мог спать только в ванной. Без горячей воды, смягчающей боль, стонал беспрерывно.

Тем не менее выступления продолжал, но уже не на лошади, а на полу. И, взяв обруч со стаканом, он выходил в зал и крутил обруч перед носом у известных своей непосредственностью американских зрителей, причем ближние визжали, а дальние хохотали над визжащими.

Как-то в Соединенных Штатах Николая пригласили в телепрограмму «Встреча со звездами». Он хотел было показать там «наработанный» ранее номер о том, как научиться жонглировать — сначала одним мячом, потом двумя, тремя и т. д. Но этот набор трюков, везде и всюду хорошо проходивший, здесь, однако, не понадобился.

«Встреча» строилась по-иному. Зрители восседали в зале и задавали вопросы, на которые «звезда» должна тут же отвечать. А кроме зрителей в телестудию по телефону звонили люди, и их голоса были слышны и «звезде», и залу. На эти вопросы тоже нужно было ответить.

Николай, пустив в ход все свое обаяние, где отвечал впрямую, где обещал, прежде чем ответить, посоветоваться со своей лошадью, где — адресовал вопрос непосредственно лошади. А когда спросили относительно хобби, то ответил, что его хобби — пение и, кстати, если леди и джентльмены не возражают, он споет «Подмосковные вечера» при условии, что они ему будут подпевать.

Когда пение закончилось, на экране показали его цирковой номер, так что Николай произвел хорошее впечатление не только мастерством, но и своим интеллектом.

В 1969 году за большие заслуги в развитии советского циркового искусства ему было присвоено высокое звание народного артиста РСФСР.

 

7. Во имя цирка

Николай продолжал совершенствовать свой номер, всячески раскрашивая его, и однажды придумал такой трюк: он спрыгивал на манеж, брал морковку и… предлагал зрителям покормить его лошадь.

Если морковку подавал ребенок, лошадь ее съедала, а если взрослый (Ольховиков выбирал фигуры поколоритнее), она от угощения отказывалась. Всем в зале было весело, и номер после этой разрядки продолжался.

Впрочем, весело было не всем… Я имею в виду Николая.

Трюк с морковкой появился у него не от хорошей жизни — ему становилось трудно в прежнем темпе работать. Понадобилась передышка.

Свою усталость пока замечал только он сам. Николай и в мыслях не мог допустить, чтобы ее заметила публика. Если заметит — это конец! Ему шел пятьдесят первый, а он все еще продолжал гарцевать на коне. Но в 1979 году сломал ногу.

Однако еще до этого случая жонглер нередко задумывался: а что же дальше?…

Как-никак проскакал он по белу свету с достоинством. Был и юным жонглером Нико, и орденоносцем Николаем, и заслуженным, а теперь он народный артист РСФСР. Но дальше-то что?..

Конечно, нетрудно при его артистизме обзавестись хитроумными ящиками, хорошенькими ассистентками и начать демонстрировать цирковые чудеса.

Но, честно говоря, душа к этому не лежала.

Он мог бы взять группу животных: скажем, медведей.

Да нет, тоже не по нем.

Может быть, заняться режиссурой? Или, наконец, при его уме и опыте, занять пост административный?

Но неужели он как артист исчерпал себя?

Не хотелось в это верить.

А если пойти на эстраду с номером «Поющий жонглер»? Это — ново, а к тому же к известным именам и высоким званиям эстрада никогда равнодушной не была. Нет, цирк, только цирк!..

Не напрасно же ради него он поступился оперной карьерой. Или все-таки спокойно уйти на заслуженный отдых и вспоминать в Совете ветеранов минувшие дни — где, когда и как выступал, какой имел успех?..

Но ведь силы и энергии у Николая хватает!

Однако пик «жонглера на лошади» миновал. «Ничто так не старит женщину, как… возраст», — говорят французы. Мужчину, увы, тоже.

Но какой же след оставит он в цирке? Потрепанные афиши, пожелтевшие рецензии, выцветшие фотографии?

После творческих людей остаются книги, ноты, картины, и они продолжают жить… А что останется после артиста цирка? Что он может сделать, и не столько для себя, сколько для искусства?

Если бы передать свое мастерство сыну… Когда-то Николай высказал такое пожелание в беседе с режиссером Ленинградского цирка Г. С. Венециановым, а тот фразу продолжил так: «Да, да, сыну, которого у вас нет».

На это Николай тогда самонадеянно заявил: «Будет!»

На режиссера такой ответ произвел столь сильное впечатление, что он включил этот разговор в свою статью об Ольховикове.

А режиссер А. Г. Арнольд, который, при всей своей эксцентричности, был одним из мудрейших людей цирка, неоднократно говорил Николаю:

— Тебе нужно помимо жонглера иметь другие номера, как у отца. Попробуй восстанови «Русскую тройку». У тебя есть опыт, есть вкус, ты имеешь на это право.

Восстановить… Но ведь то, что удивляло вчера и позавчера, сегодня может и не удивить?!

Николай прожил большую жизнь в цирке и помнит времена, когда стоило акробату встать на одну руку, как в зале начинали… креститься. Да, да, это так! Смешно, но факт!

А что, если «Тройка» теперь покажется смешной? Такой опытный конник, как Серж, упорно репетировал ее, но так ничего и не вышло.

Кстати, а почему?

Может быть, следовало создавать конно-акробатический аттракцион не из жокеев, а из акробатов? Сани ни в коем случае не должны быть карикатурными, с широкими полозьями, как у Сержа. Это не сани, а повозка! Сани не должны заваливаться на поворотах, как случалось нередко у отца.

Полозья должны быть нормальными, хотя, конечно, опилки или ковер — это не лед… Но как сделать, чтобы они все-таки скользили, чтобы с виду казались полозьями?

Николай в конце концов сам придумал конструкцию полозьев, спрятав в них катки (ролики). Он обратился за консультацией к инженерам и конструкторам, и оказалось, что его расчеты правильны.

Это уже хорошо! Ну а лошадей подобрать можно…

И уж если делать аттракцион, то по-новому, чтобы получилось не хуже, чем у отца, а лучше! Не для себя ведь — для советского цирка!

Надо, чтобы на манеж врывалась зимушка-зима с ее мохнатыми снежинками, с заливистым звоном бубенцов, с расписными санями и, наконец, с дорогой для каждого русского сердца тройкой…

Николаю хотелось, чтобы акробатические прыжки, как балетные па, точно «ложились» на музыку.

Ему хотелось, чтобы «Тройка» звучала как цирковая поэма, как подлинное произведение циркового искусства.

Он написал сценарий и вынес свой труд на режиссерскую коллегию.

И тут посыпались реплики:

— Серж четыре года репетировал «Тройку», и ничего не вышло. Сколько же тебе времени нужно?

— Год, — отвечал Ольховиков.

Общий смех.

— Чему ты научишь людей? Бильярду? Ну какой из тебя организатор?!

— Тобой самим руководить надо!

И так далее и тому подобное.

Не было, увы, в живых Арнольда, который один мог, бывало, повернуть общее мнение в нужную сторону.

Раздраженный до предела, направился Николай на другой день к управляющему Союзгосцирка.

— Знаю, все знаю, — начал Бардиан. — «Лазутчики» мои уже доложили. Однако, полагаю, кое-что на коллегии было высказано не без пользы для тебя… А?

Николай буркнул что-то маловразумительное.

Тогда Бардиан встал:

— Ну вот что… Я в тебя верю! Выбирай цирк, ищи людей и начинай репетировать. Покажи, что ты не только хороший артист, но и умелый организатор.

Ольховиков выбрал Ленинград.

И вот по городу запестрели объявления о конкурсном наборе в конно-акробатический аттракцион.

Конечно, проще было обратиться в цирковое училище и найти акробатов там. Но Николай не хотел этого. Выпускники училища и без Ольховикова попадут на манеж, а он решил подготовить цирку не только новый аттракцион, но и новых артистов.

Так что мыслил он, прямо скажем, по-государственному. И не только мыслил, но и действовал.

Николай решил воспитывать будущих учеников по своей системе, по системе отца, не прибегая, разумеется, к его методам.

Он хотел, чтобы ученики в техническом отношении прошли ту же самую школу, которую когда-то прошел он.

Словом, клич был брошен, и Николай принялся ждать. «Отзовется ли кто-нибудь? — думал он. — А если отзовутся, то сколько человек? Двадцать, тридцать, пятьдесят?..» Он был потрясен, когда откликнулось двести!..

Приходили участники художественной самодеятельности, приходили спортсмены различных обществ, приходили ученики детских спортивных школ.

Четыре сотни молодых глаз уставились на Николая, горя желанием вступить на трудный, порой тяжелый и все-таки прекрасный путь циркового артиста. Комок подступал у него к горлу, когда, видя их, вспоминал давние годы. Тогда отдавали детей в цирк с отчаяния из голодавших семей или приводили рахитиков в надежде, что цирк выправит их и поможет окрепнуть. Юношей, добровольно ушедших в «циркачи», обыватель считал пропащими.

И вот перед Николаем молодые ленинградцы, сильные, красивые, стройные, красноречиво свидетельствующие о том, сколь всенародна у нас любовь к спорту и насколько возрос авторитет советского цирка.

По доброте душевной Николай готов был принять всех, ему было больно отказывать людям, в том числе явно способным.

Но что делать, требовалось не двести человек, а всего лишь шестнадцать. Причем юношей только тех, кто прошел военную службу.

Николай отобрал шестнадцать и взял одного мальчика тринадцати лет. Своего сына у Ольховикова еще не было.

И вообще жил он один. С Логачевой они дружно прожили пятнадцать лет, но…

Иной раз ее посылали, скажем, в зарубежную поездку, а его не посылали. Порой расходились маршруты и в своей стране.

Зачем кривить душой, подобные ситуации отнюдь не укрепляют семейную жизнь…

Николай начал понимать, что в идеале надо бы работать с женой не только в одной системе, но и в одном номере, чтобы всегда быть вместе. И непременно обзавестись сыном… а если повезет, еще и дочуркой…

Мечтая о тихом семейном счастье, Николай обычно вздыхал и отправлялся на репетицию.

А репетиции были зверскими! Всех троечников он поселил в цирковом общежитии и репетировал с ними с семи утра, затем — после обеда и, наконец, после представления, на котором сам выступал как жонглер на лошади.

Репетировали по семнадцать часов в день! И никто с этой «каторги» не сбежал. Ни один человек! Николай оказался хорошим психологом, сумевшим прекрасно разобраться в людях, ранее не знакомых ни ему, ни цирку.

Бывало, делал в буфете купеческий заказ — десять литров молока, семьдесят пирожков — и устраивал ночные трапезы с проголодавшимися учениками.

Самолюбивый Ольховиков решил во что бы то ни стало доказать Союзгосцирку, и в первую очередь его режиссерам, на что он способен. Ради этого не щадил ни себя, ни других, попросив только в помощь двух опытных мастеров цирка. Они проводили репетиции вместе с ним и без него, когда Николай работал в Калининском цирке как жонглер и мог приезжать в Ленинград только по выходным дням.

В состав труппы он ввел комика. Опытный, обаятельный конный акробат как нельзя лучше подошел для роли веселого ямщика.

Остальные участники «Тройки» никогда ранее не выходили на манеж.

Одними репетициями подготовка аттракциона, разумеется, не ограничивалась, надо было найти лошадей, подготовить сбрую, сделать сани, подкидные доски и прочий реквизит.

Неоценимую помощь в создании конно-акробатического хозяйства оказал Ленинградский цирк.

Сдача «Тройки» состоялась ровно через год, как и пообещал Николай на режиссерской коллегии, вызвав в ответ веселое оживление собравшихся. Аттракцион не повторял прежней «Тройки». Он по всем статьям превосходил ее.

Принимать «Тройку» приезжала из Москвы комиссия. Она от души поздравила Николая Ольховикова и всю его труппу.

После Ленинграда «Тройка» украсила первую программу нового Московского цирка на Ленинских горах.

Затем лихо помчалась по манежам родной страны, а потом пересекла ее границы. Одна за другой последовали Япония, Болгария, Голландия, Бельгия, где аттракциону был вручен «Оскар» — приз, международно засвидетельствовавший мастерство труппы.

…Под раздольную русскую мелодию врывается на манеж красавица-зима, обдавая весь цирк снизу доверху ажурными снежинками. Нарастает — кем только не воспетый — звон бубенцов, и вот она тройка с расписными санями, узенькие полозья которых легко скользят по манежу.

А в санях — ряженые, как это издавна водилось на Руси в дни масленицы. У ряженых смешные рожицы: у одного голова козла, у другого — волка, у третьего — овцы, у четвертого — что-то вовсе невообразимое. В руках у них гармонь, балалайка, бубен.

Следом за санями бегут девушки и парни в красочных костюмах, одновременно и русских и цирковых, не стесняющих движений.

Правит лошадьми веселый толстяк ямщик. Круг за кругом мчится тройка, а ряженые спрыгивают с саней, исполняя различные сальто-мортале: лошади останавливаются у выхода на манеж, и тогда парни, отталкиваясь от трамплина, перелетают через них. Тройка уезжает, а на манеже затем появляется богатырь с огромной балалайкой. Поскольку играть на таком инструменте нельзя, он превращает его в перш с подобием кресла наверху. И в это кресло плавно, словно купаясь в невесомости, впрыгивает влюбленная парочка.

Но вот идет комбинированный прыжок. Две доски поставлены рядом. Один акробат, взлетев с первой доски, исполняет двойное сальто и, придя на вторую доску, отправляет в воздух второго, который тоже исполняет двойное сальто и встает на колонну из трех человек.

Совсем юный паренек, подпоясанный спасительной лонжей, собирается увенчать колонну из четырех человек. Взлетает вверх и… беспомощно повисает на этой лонже. Он пробует второй раз, получается то же самое.

Тогда шепчет что-то на ухо руководителю, и Ольховиков после некоторого раздумья кивает головой. Лонжу отвязывают. Паренек встает на доску и точно приходит на вершину колонны.

Нетрудно догадаться, что юным пареньком когда-то был Николай. А разрешал ему снять лонжу Океанос. И это, так сказать, трюк семейный.

Вся труппа быстро взбирается на сани и на лошадей, трое парней стоят на санях, двое на их плечах и еще один на плечах этих двух, и, наконец, венчает колонну девушка, стоя на плечах шестого в колонне. А на лошадях тоже стоят два человека, и на их плечах девушка, да еще один возле дуги делает стойку. И пестрая эта кавалькада достойно завершает выступление аттракциона.

 

8. Фирка на пятьдесят восьмом

«Фирка» — это термин, принятый у акробатов-прыгунов. Цирковая терминология лаконична. Одно и то же движение в спорте называется «кувырком через голову с приходом на две ноги», а в цирке — «кульбит», и только! «Фирка» — это немецкое «фир» (четыре) — в переложении для цирка.

Фиркой называется акробат, взлетающий на колонну из трех человек, поскольку сам он становится четвертым. Так вот…

Прошло десять лет со дня ленинградского дебюта «Русской тройки». Акробатическая труппа, как футбольная и хоккейная команда, подвержена смене поколений. Из людей, работающих в «Тройке» со дня основания, остались только четверо. В том числе танцовщица с бубном, о которой я упоминал в предыдущей главе. Эта прыгунья «шпагатом» венчала колонну, в обнимку с партнером влетала в кресло-балалайку и проделывала много других редких по красоте прыжков, будучи чрезвычайно пластичной и чувствующей воздух.

Она — Ольга Самушонок — стала женой Николая Ольховикова и матерью двух его детей: десятилетнего Лени, который не только приносит из школы пятерки, но уже умеет стоять на скачущей лошади (правда, с лонжей), умеет кидать в таком положении три шарика, а иногда даже ловит их, и хотя пока угловат, обещает стать красивым юношей; а четырехлетняя Настенька уже сейчас сплошное обаяние. Отец выводит ее на репетициях в манеже и учит… раскланиваться. Собственно, кланяться ей пока не за что, но Настя проделывает это с такой грацией, что начинаешь верить: ей будет за что поклониться.

Недели за три до Олимпиады-80 я сидел на балконе кисловодской цирковой гостиницы у Ольховиковых.

— В нашем возрасте, — сказал глава семьи, — мы ходим по канату без лонжи. Оступился — и всё… И тут поневоле подумаешь: а что же ты оставляешь цирку? Я оставляю «Тройку».

Он прав. «Тройка» — это не только еще один аттракцион, это еще и школа!

Николай Леонидович вспоминает, что у Вильяма Труцци было правилом вызывать ежедневно всю труппу на репетицию. Он считал, что каждому, кто посвятил себя цирку, должно быть интересно в цирке всё.

Известный знаток циркового искусства профессор Ю. Дмитриев как-то сетовал на слишком узкую специализацию в цирке. Он приводил в пример акробатов, которые всю жизнь спрыгивают с тумбы на подкидную доску. И — ничего больше.

В «Тройке» таких акробатов нет. Здесь все прыгуны — жокеи. И все жокеи — прыгуны. В «Тройке» нет человека, который не умел бы стоять на лошади.

Николай Леонидович насаждает в труппе артистизм, добиваясь, чтобы каждое движение, каждый трюк, а также реакция на него были органичны и психологически оправданны. Чтобы ни на миг не потерялось у артиста ощущение праздника, чтобы не было в манеже деревянных лиц.

Своих воспитанников он развивает всесторонне: наездник, гимнаст, прыгун в партере, силовой акробат — этими жанрами в той или иной степени должен овладеть каждый. И овладевает.

Ежедневно у «Тройки» репетиции, которые длятся по три часа. Три часа при ежедневных спектаклях. Это, конечно, не сахар. И пускай кто-то поворчит на своего мучителя. Потом сам будет благодарить.

Ольховиков и воспитывает и руководит, он умеет увлечь людей, заинтересовать их, научить тому, чего они раньше не умели.

И его артисты могут «затростить» трос, умеют ходить с шамбарьером, в состоянии подготовить к работе лошадей, не полагаясь на служителей. Все они могут узнать тонкости дела, постичь специфику дрессуры, поскольку всю жизнь прыгать не будешь и со временем станет легче переключаться на другой жанр.

В начале я упоминал о том, что Ольховиков великолепный рассказчик. И действительно… Стоит ему вспомнить какой-нибудь номер, виденный за рубежом, как он его запросто воспроизведет. Вот, например, тенор в итальянском ресторане. Как только берет высокую ноту, у «официанта» в зале валится поднос. И так несколько раз, пока «официант» не появляется на сцене и не начинается оригинальный дуэт.

Или респектабельный джентльмен в английском кабаре, который сам проделывает все движения за свою бестолковую собачку. Но когда уходит, собачка всю работу проводит самостоятельно.

И конечно же у Ольховикова за полвека работы накопилось немало мыслей о наших цирковых делах.

Николай Леонидович считает, что сегодняшний цирк в большом долгу перед народом. Убежден, что много в цирке номеров серых, посредственных, которые нередко возникают из хороших или, во всяком случае, добротных. Работали, скажем, два акробата, потом женились, и из одного номера получилось два, но, увы, плохих.

Нестабильность трупп его искренне огорчает. Не успел воздушный полет объехать десятой части конвейера, как уже распался.

— Раньше этого не было, — утверждает Ольховиков, — артисты могли не разговаривать друг с другом десятилетия, но номера не разрушали. Любили, как говорил К. С. Станиславский, не себя в искусстве, а искусство в себе.

Иные артисты, по мнению Ольховикова, стали настолько злоупотреблять лонжами, что никакой работы не демонстрируют. А некоторые слишком рано уходят из акробатических номеров. Человек в расцвете сил и молодости, а переходит на дрессуру. В цирке немало номеров, но мало артистов. Да, да, именно артистов, а не исполнителей трюков. Лично я бы, — развивает он свою мысль, — заставлял всех время от времени менять манеру подачи. Трюки, конечно, останутся теми же, но подходы к ним, поклоны, взаимоотношения партнеров должны почаще исполняться по-разному, а иначе — штамп, иначе — автоматизм, иначе артист, десятилетиями делающий один и тот же жест в одном и том же месте, с одной и той же улыбкой, неизбежно превратится в робота.

В душном июльском Кисловодске Николай Леонидович жаловался на головную боль и хватался за сердце. Вздыхать, впрочем, было отчего — при такой жаре впереди три представления, поскольку день воскресный. А я, посмотрев первое, должен был ехать на вокзал.

В манеже Ольховиков рядом с молодежью не выглядел пожилым, разве что талия немного раздалась.

Если бы сейчас выпускать альбом шаржей и эпиграмм, я бы о Николае Леонидовиче написал так:

Ольховиков с коня сошел, Но снова скачет бойко, И не беда, что стал тяжел,— Его вывозит «Тройка».

Однако что это?.. На этом первом утреннике Ольховиков, понаблюдав за своими питомцами, обвязался лонжей, встал на край подкидной доски, подал команду и, взлетев в воздух, словно бы впечатался четвертым в колонну. Когда летел, мне показалось, будто он даже начал худеть и стронеть в цирковом небе. Но партнеры — от неожиданности, вероятно, — не удержали своего шефа, и он, с достоинством поболтавшись на лонже, спустился на манеж. Затем снова встал, взлетел, и на сей раз всё как в былые времена. Он мягко пришел фиркой в лучших ольховиковских традициях! На пятьдесят восьмом году жизни…

Тут я проведу аналогию, да не покажется она вам слишком смелой.

Однажды А. В. Луначарскому всего лишь за пятнадцать минут до выступления сообщили тему предстоящей лекции, и он ее блестяще прочитал.

На вопрос, как же он сумел так быстро подготовиться, Анатолий Васильевич ответил:

— Я готовился к этой лекции пятнадцать минут… И всю предыдущую жизнь!

Николай Леонидович не готовился к своему прыжку и пяти минут. Но он готовился к нему всю жизнь. С пяти лет.

Прокручивая в памяти этот прыжок, а точнее сказать — взлет, я подумал, что Ольховиков, пожалуй, в любой момент может прийти в оперный театр, выйти на сцену и спеть партию Лыкова в «Царской невесте». В крайнем случае, мосье Трике в «Онегине».

Но, обретая место в цирке, места на манеже не обрел: раньше выезжал на коне, подбрасывал мячи и булавы — и все было ясно. А теперь то за вожжи подержится, то вторым в колонне постоит, а то усядется на барьер манежа.

Однажды мы с ним вспомнили, как на первой елке нового Московского цирка читал он мои стихи, будучи Дедом Морозом. Читал блестяще! А что, если…

Я с удовольствием принялся за работу, и вот, приехав в Ростов-на-Дону, Ольховиков, выйдя на манеж, заговорил:

Друзья!.. Мы были за границей, Исколесили всю страну. И вот примчались тройкой-птицей В красавец город на Дону. Любой артист программы нашей В Ростов без памяти влюблен, А я — всех больше… прямо скажем, Я в нем когда-то был рожден.

И пошло-поехало… В Одессе он говорил о том, что «сегодня под одесским ярким солнцем я отдаю запал душевный свой моим коллегам и моим питомцам — мы вместе на арене цирковой». Специальными стихотворными приветствиями он начинал не только выступления «Тройки», но и циркового коллектива «Россия», художественным руководителем которого он был назначен. Особенно тепло звучали его слова о Харьковском цирке: «Когда почаще, а когда пореже происходили встречи наши с ним, я появлялся на его манеже таким (и тут выбегал мальчик, в быстром темпе исполняя акробатические прыжки, таким (юноша жонглер появлялся на манеже), таким (молодой человек выезжал на лошади) и вот таким (тут показывал Ольховиков на себя сегодняшнего…)».

А в праздник 100-летия Харьковского цирка сегодняшний Ольховиков, прочитав эти строки, встал на подкидную доску и опять взлетел четвертым на колонну… Это уже не фирка на пятьдесят восьмом, а фирка на шестьдесят третьем!

Артист — всегда артист, тем более такой, как Николай Леонидович Ольховиков, народный артист Советского Союза. Такова судьба жонглера…

 

ЖИЛ-БЫЛ АРТИСТ

Серым туманным утром, когда трудно определить, что сейчас — осень или весна (на самом деле было лето), Юрий Дуров стоял на перроне Московского вокзала в Ленинграде. Вид его вполне соответствовал погоде.

— Ты болен? — спросил я, выйдя из вагона.

— Болен, — ответил Дуров, — только не я.

Оказывается, любимец Юрия Владимировича морской лев Пашка повредил вчера ласту и на несколько дней вышел из строя.

Оставив в гостинице чемодан, мы пошли в летний цирк, расположенный по соседству. Пашка жалобно поскуливал в своей клетке, рядом с которой находился его персональный бассейн. Дуров ощупал ласту, похлопал страдальца по круглой спине и разрешил через некоторое время выпустить его в воду. Жалобные нотки в Пашкином писке исчезли, и мы пошли в гостиницу.

Я приехал в Ленинград писать для Дурова новый вариант его известного в свое время «Аллегорического шествия». Тогда на манеже появлялся «Крокодил» с вилами и требовал от Дурова политической сатиры. Артист тут же отвечал делом. По его команде осел выкатывал тележку, на которой был водружен круглый стол. За ним грызлись одетые во фрак собаки и кошки, изображая очередную «мирную» конференцию западных держав… Затем понурый «бедуин» вел верблюда, за ними «колонизатор» в шлеме и шортах тащил канистру из-под нефти — авось что-нибудь да капнет… Болтовню о разоружении лихо пародировали всевозможные лающие, визжащие и хрюкающие персонажи… Утки были готовы разнести по свету невесть какую чепуху…

Все это Дуров комментировал остроумными репликами, и удовлетворенный «Крокодил» вручал ему вилы, предлагая и впредь действовать в том же духе.

И вот теперь предстояло обновить этот номер, используя в нем все дуровское поголовье.

Пока же Дуров ежедневно собирал в плохоньком шапито, стоявшем чуть ли не на болоте, весь Ленинград и многочисленных гостей города-героя. Артисты за кулисами шлепали по доскам, из-под которых зловеще шипела мутная вода, зрители в зале тоже не были перегружены комфортом, но при всем том за весь сезон ни один билет не остался непроданным.

Высокий, представительный, облаченный в традиционный дуровский костюм, Юрий Владимирович одним своим выходом вносит на арену атмосферу праздника. Он обращается к зрителям с коротким приветственным монологом.

Высоко задрав маленькую головку, выбегает страус и своими длинными ногами легко преодолевает высокие барьеры.

Затем на манеже водружается вышка.

— Для чего эта каланча? — удивляется клоун.

— Сейчас мои спортсмены покажут свои достижения в прыжках, — поясняет Дуров.

Вихрем вылетают собачонки, облаченные в спортивную форму, и, взобравшись на вышку, опрометью бросаются с нее на расстеленный внизу брезент. Правда, не обходится без «производственных издержек»: один спортсмен, взобравшись на вышку, теряет трусы, что, однако, не отражается на технике его прыжка. В общем, все кончается благополучно, и прыгуны резво бегут за премией вместе с клоуном, решившим к ним, по его выражению, «присобачиться».

А на манеже уже расположился «ансамбль врагов-друзей». Это петух, лисица и рысь. Они ведут себя так спокойно, что дают повод дрессировщику сказать:

— Как видите, у меня петух не обижает лисицу… Яркий пример мирного сосуществования!

И оно действительно мирное… Лисица начинает прыгать в кольцо, на котором сидит петух, и при всем своем коварстве она не меняет траекторию прыжка, дабы схватить партнера за лакомое место. А что касается рыси, то она вообще соблюдает свойственное ей — рыси! — хладнокровие…

Настает очередь дуровского любимца Пашки.

— Кто это? — спрашивает коверный.

— Лев.

Клоун явно разочарован:

— Ну уж и лев! Ни гривы, ни хвоста, только мокрые места…

Тем не менее удивительно гибкий и по-своему даже грациозный Пашка ловит носом маленький мяч, брошенный ему дрессировщиком, и со змеиной гибкостью балансирует этим мячом. Но мячик, увы, падает на пол… Однако Пашка не нуждается ни в помощи ассистентов, ни в услугах униформистов. Легко скользнув на манеж, он поднимает носом мяч и, продолжая баланс, с видом победителя возвращается на пьедестал. Правда, излишней скромностью Пашка не обладает. Вернув Дурову упавший мяч, он ложится на бок и аплодирует себе ластами, недвусмысленно приглашая зрителей последовать его примеру…

Обычно мы, желая оценить сообразительность того или иного животного, употребляем фразу: «Он только не говорит». К Пашке эта фраза неприменима, и не потому, что он несообразителен, а потому, что он почти разговаривает!..

Дуров обращается к нему с предостережением:

— Сейчас, Паша, ты должен исполнить сложный трюк… Ты не подведешь меня?

Пашка, «вникнув» в суть вопроса, уверенно качает головой: дескать, нет, что вы, не подведу… Но Дурову этого мало:

— Так подведешь или не подведешь? Я тебя спрашиваю…

И тут Пашка раскрывает рот, и из его горла вылетает звук, явно напоминающий басовитое «нет». К тому же его глаза, его смышленая морда не оставляют у зрителей никаких сомнений в том, что Пашка не бросает слов на ветер.

— А если все-таки подведешь, ты знаешь, что тебе за это будет?.. — не унимается Дуров.

Пашка утвердительно кивает, затем, «подумав», валится на бок и нагловато поглаживает себя по животу. Непринужденность этого диалога (именно диалога!) заставляет забыть, что перед нами дрессировщик и животное. Это скорее два буффонадных клоуна — Белый и Рыжий. Только потом спохватываешься, что один из них человек, а другой морской лев…

Надо ли добавлять, что Пашка с блеском исполняет сложный трюк, поднимаясь и опускаясь по лестнице, балансируя при этом большим мячом, что он виртуозно подбрасывает колпачки, которые, дважды перевернувшись в воздухе, снова оказываются у него на носу. Все это он делает с видимой охотой и даже с какой-то осмысленностью.

Легко понять состояние дрессировщика, когда Пашка заболевает…

Затем Юрий Владимирович представляет своего сына, тоже Юрия.

Поначалу Юра знакомит зрителей с уморительной обезьяной шимпанзе. На ней матросская тельняшка, брюки и даже сигарета, залихватски зажатая в углу рта. Впрочем, не желая подражать дурным людским пристрастиям, обезьяна вскоре выбрасывает сигарету. Она бойко идет по барьеру манежа, по-хозяйски разглядывая присутствующих, и один не в меру развеселившийся зритель, сидящий в первом ряду, от широты своей натуры шлепает обезьяну свернутой в трубку газетой… Тут шимпанзе останавливается, тяжелым взглядом окидывает весельчака и медленно, но очень выразительно стучит пальцем по голове. (С газетой, разумеется, подсадка.)

А затем Юрий Владимирович показывает классический «Сон охотника». Свет в цирке гаснет, и в лучах прожекторов Дуров всматривается куда-то вверх, вскидывает ружье и стреляет… Но нынешние противники охоты могут не беспокоиться. Гуманной бывает не только «охота с фотоаппаратом»! Пораженные «снайперским выстрелом», голуби не падают камнем на манеж, а, напротив, сами пикируют на дуло ружья, на голову охотника и даже добровольно влетают в его сумку. Когда после этого стреляет клоун, «с неба» летит валенок. Помнится, над этим валенком я впервые хохотал лет восьми от роду, но и сейчас не смог сдержать улыбку. Цирковая классика, ничего не скажешь…

Дурова-старшего сменяет Дуров-младший, предлагающий вниманию зрителей собаку-математика. Перед ней раскладываются по кругу дощечки с цифрами, и зрители задают собаке задачи на сложение, вычитание, умножение и деление. Собака быстро находит ответ, но случается, что приносит не ту цифру, и Юра ей наставительно выговаривает:

— Может быть, по-собачьи дважды два — пять, но ты покажи, сколько будет по-человечьи!..

И собака приносит цифру четыре.

Вмешивается клоун и спрашивает собаку, сколько будет сто плюс сто пятьдесят, и та, естественно, молчит, разбираясь только в однозначных цифрах. Но клоун есть клоун.

— Сто плюс сто пятьдесят будет чекушка, эта каждая собака знает!

Однако Юрина собака тоже знает немало.

— Сколько кусочков сахара ты хочешь получить за правильные решения? — любопытствует Юрий.

Собака мигом приносит «девятку»…

— А сколько шлепков за ошибки?

И в зубах собаки красуется «ноль»…

А потом Юрий Владимирович сообщает о пополнении его труппы слоненком, которого продемонстрирует также его сын.

— Только вы уж не взыщите, если что случится… Дрессировщик молодой, а слоненок еще моложе, просит Дуров.

Кстати, однажды не получилось, я сам это видел. Слоненок должен был взобраться на тумбу, а затем, шагая по тоненьким табуреткам, перейти на другую тумбу и вернуться назад. Но то ли реквизит был криво поставлен, то ли еще почему — ничего у слоненка не выходило. Он поднимался на тумбу и тут же спрыгивал на манеж. Так повторялось несколько раз…

Тогда Дуров-старший принес извинения публике, пояснив, что необходимо добиться от слоненка повиновения именно сейчас, иначе потом его трудно будет заставить. Слоненок в конце концов исполнил то, что от него требовалось, а настойчивость и выдержка дрессировщиков были щедро вознаграждены зрителями. Конечно, подобные случаи редки. Специально их никто не устраивает. Однако зрители были благодарны именно за возможность невзначай заглянуть в «кухню дрессуры», ведь каждому интересно узнать, как это делается.

Маленького слоненка сменяют две огромные слонихи — Моника и Леди. Невозмутимые великанши переступают передними ногами по барьеру, как бы представляясь публике, а середину манежа заполняют пони. Разбившись на пары, они танцуют вальс… После этого пони синхронно проделывают между слоновьих ног замысловатые восьмерки, а слонихи, встав друг против друга, держат хоботами качели, на которых раскачивается вездесущий клоун.

Следом выступает дуровский «зооджаз».

— Дайте ноту «ля»! — командует клоун.

И слониха Моника извлекает из губной гармошки ноту, по которой настраивается весь «оркестр». Леди берет хоботом большой бубен и точно в положенном месте ударяет по нему ногой. Моника совмещает игру на губной гармошке с игрой на ударных инструментах. Шимпанзе изощряется в искусстве владения маракасами, а изящный солист, розовый пеликан, кружится в ритме вальса.

С чувством исполненного долга Моника оставляет инструмент и идет за кулисы, а Леди вышагивает за ней, положив передние ноги ей на спину.

Но не успела эта пирамида исчезнуть, как Дуров сообщил, что слониха не только прекрасная музыкантша, но и математик, так сказать, лирик и физик одновременно. Она даже учится в вечерней школе.

— Я это знаю, — подтверждает клоун.

— Откуда? — спрашивает Дуров.

— А я с ней за одной партой сижу!..

И вот перед слонихой кладут восемь палок. Дуров просит задавать ей задачи в пределах этого числа. Называют «три плюс три», и слониха, передав экзаменатору шестую палку, мгновенно вздымает кверху хобот, словно первый ученик, который раньше других в классе решил задачу и поднимает руку, не скрывая своей радости. Слониха уверенно решает одну задачу за другой… но вдруг назревает ЧП…

Три умножить на три!

И слониха принимается за работу…

— Что же теперь будет?! — кричит клоун. — Ведь палок у нее только восемь…

— Я же просил давать такие задачи, в которых сумма не превышала бы восьми! — досадует дрессировщик.

А слониха продолжает отсчитывать палки. Скандал неминуем! И когда напряжение достигает апогея, слониха выходит из положения очень просто: восьмую палку ломает на две части и одну за другой вручает экзаменатору.

Вдруг на манеж выбегает застоявшийся в томительном ожидании крохотный пони и, побегав по кругу, нахально усаживается у барьера. К нему присоединяется клоун, только и ждавший какого-нибудь казуса.

— Что вы тут делаете? — удивляется Дуров.

— Ожидаем трамвай! — отвечает клоун.

На манеже появляется обеспокоенный инспектор и просит Дурова убрать лошадь.

В ответ на это требование клоун удивленно всматривается в пони.

— Разве это лошадь? Это «Запорожец» какой-то…

Дуров обещает инспектору навести порядок. Он просит, требует, угрожает, прибегает к методу «вкусового поощрения» — все напрасно! Упрямец, съев кусочек сахара, продолжает сидеть на месте.

— Не пойдет! Не пойдет!.. — радуется клоун.

Тогда потерявший терпение дрессировщик свистит в милицейский свисток. Появляется слон с красной повязкой дружинника и утаскивает нарушителя.

Заканчивается аттракцион грандиозным апофеозом, где дуровский ансамбль развертывается во всю ширь. Посередине манежа — три тумбы, на которых по бокам стоят слонихи, а в центре верблюд. Рядом розовые пеликаны. Два красных попугая ара взобрались на кольцо, в которое прыгает борзая. Пони образуют хоровод вокруг верблюда, а слоны принимаются кружиться на своих тумбах, но уже в обратную сторону. Четыре собачки крутятся в барабанах по принципу «белки в колесе». От центра звездой идут барьеры, которые в стремительных прыжках преодолевают борзые, а маленькие фокстерьеры предпочитают пробегать под барьерами. По кругу мчатся пони, на их спинах пристроилась лиса, шимпанзе и медведь. В заключение слоны встают «на оф», то есть на задние ноги, и приветствуют зрителей ритмичным покачиванием хоботов.

С увлечением наблюдая за этой феерией, невольно думаешь, сколько же умения нужно дрессировщику, сколько труда, чтобы живая карусель действовала с точностью механизма!

Уставший, но счастливый Дуров вместе со своим сыном сердечно благодарят восторженно аплодирующих зрителей.

…В январе 1910 года у дочери Владимира Леонидовича Дурова, Натальи Владимировны, родился сын Юрий. Артистка театра «Би-ба-бо» (был тогда такой), одна из первых в России женщин-конферансье, она часто снималась в кино. Попал в объектив и семилетний Юрий, о чем, кстати, упоминается на 145-й странице «Истории русского дореволюционного кино». Однажды на съемках «Юлиана-отступника» Юра стал жертвой господствовавшего в то время натурализма: его всерьез ранили кинжалом, и этот «кинорубец» остался у него на всю жизнь. Таким образом, нельзя сказать, что выступление юного Дурова в кино прошло бесследно… Снимался он и позже, в фильме «Поцелуй Мери».

В 1918 году Наталья Владимировна вместе с сыном находилась на гастролях в Астрахани, где вспыхнуло контрреволюционное восстание… В результате Юрий больше матери не видел. Восьмилетнего мальчика привезли в Москву, к его знаменитому деду.

У Владимира Леонидовича Юрий прожил десять лет. Он помогал деду на репетициях, ассистировал на манеже, самостоятельно демонстрировал в клубах «собаку-математика» и другие номера. Однако «кинодетство» не прошло даром. Его манило кино, манил театр, и как только дед уезжал на какое-то время из дому, Юрий убегал от своих подопечных. Так он поступил в студию Ю. А. Завадского, но вернулся дед — и Юрий уже не студиец… Владимир Леонидович уехал лечиться, и Юрий пробился в оперетту. Он играл Шута в «Жюльетте из Норбонны» и Кунингама в «Гейше». Когда театр отправился на гастроли, неугомонный юноша поспешил на эстрадные подмостки. Жил он в костюмерной театра оперетты, не пропуская ни одного сколько-нибудь интересного спектакля или концерта. Услышав рассказы Полевого-Мансфельда, он запомнил их, скопировал манеру исполнителя и однажды предстал перед светлыми очами артиста. И что бы вы думали? Мансфельд разрешил юноше читать свои рассказы по клубам, чего до сих пор не разрешал никому. Но тут вернулся дед, всегда бывший в курсе театральных событий, и как-то недовольно сказал Юрию:

— Какой-то Дуров рассказы по клубам читает…

— Это я, — без ложной скромности ответил Юрий.

Владимира Леонидовича этот ответ взбесил.

— Фамилию с тебя сниму!.. — закричал он.

Однако осуществить своей угрозы не успел, так как вскоре снова уехал на лечение. А внук продолжал выступать по клубам…

Так и метался Юрий Дуров от «собаки-математика» к юмористическим рассказам Полевого-Мансфельда и обратно, пока не произошло событие, круто изменившее его жизнь.

Родоначальники знаменитой династии русских клоунов-дрессировщиков были, как известно, Анатолий Леонидович и Владимир Леонидович Дуровы. Анатолий Дуров скончался в 1916 году, а за два года до его смерти дебютировал его сын Анатолий Анатольевич. Анатолий-младший выводил на манеж большую, хорошо выдрессированную группу животных и исполнял сатирические сценки, иногда столь острые, что за одну из них поплатился ссылкой в Вятскую губернию. В 1917 году Анатолий Анатольевич вернулся в цирк, с успехом гастролировал по нашей стране и за ее пределами, достойно представляя дуровскую династию. И вот в 1928 году он трагически погиб в Ижевске во время охоты… Животных Анатолия Анатольевича передали его племяннику Владимиру Григорьевичу, а Юрий стал ассистентом двоюродного брата.

В юности я видел в Куйбышевском цирке их выступления. Владимир Григорьевич завоевал уже в то время большую популярность своими проникновенным артистизмом, высокого класса дрессурой. А красивый (и тогда еще стройный) Юрий садился посреди манежа в парикмахерское кресло, и его брил… слон. Затем он боксировал с кенгуру, ассистировал Владимиру в работе с морскими львами — и все, что он делал, было в высшей степени артистично.

Не обходилось, однако, и без курьезов.

Молодые артисты вспомнили однажды один эпизод из жизни легендарно находчивого Анатолия Леонидовича Дурова.

Какой-то франт ему в свое время крикнул из зала:

— Дуров, какое расстояние от дурака до вас?..

Зал возбужденно загудел, а Дуров, присмотревшись, ответил:

— От меня до вас шагов десять!

Братья, по молодости лет, решили разыграть эту сценку. И вот Юрий переоделся, пробрался в зрительный зал и выкрикнул дурацкий вопрос. Но тут произошло непредвиденное. Сидевший впереди него матрос встал и со всей силой ударил «хулигана» по лицу. Юрий, зажимая разбитый нос, побежал за кулисы, а матрос остался на месте: ведь его и вывести-то было не за что, он только вступился за полюбившегося ему артиста… Как говорится, другие времена — другие песни!

Но, конечно, и не случись этого инцидента, было совершенно очевидно, что всю жизнь оставаться ассистентом Юрий не мог. Он уже по-настоящему полюбил огни манежа, а привитая еще в детские годы любовь к животным вступила, так сказать, в свою сознательную фазу. Юрий Дуров решил во что бы то ни стало стать самостоятельным дрессировщиком. Но осуществить это желание поначалу было непросто. В 1935 году он обратился к управляющему ГОМЭЦ А. М. Данкману с просьбой выделить ему группу животных для работы в цирках. Однако начать пришлось со зверинца, или, как теперь говорят, зооцирка. А это совсем не то, что блистательный цирковой манеж с его ослепительным светом, хорошим оркестром и дисциплинированными униформистами.

В зооцирке после осмотра зверей публике показывали два-три номера на небольшом круге, заменявшем манеж. Здесь Юрий выводил слона, работал с морскими львами и демонстрировал классический «Сон охотника». До крупного аттракциона, как видите, было далеко. Юрий выступал иногда по двенадцать раз в день, причем обстановка в тогдашних зооцирках мало чем отличалась — от дореволюционных балаганов. Но молодой дрессировщик использовал малейшую возможность ближе узнать животных, изучить их повадки, постичь их психологию. Школа его знаменитого деда плюс собственный энтузиазм делали свое дело, и Юрий Дуров даже в этих малопривлекательных условиях достиг многого. От работы он получал огромное удовлетворение, ничуть не жалея, что ушел от гремевшего на всесоюзной арене Владимира, резонно рассудив, что «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме»…

Куйбышевский зимний цирк, о котором я уже упоминал, принимал в тридцатые годы крупнейших гастролеров, наших и зарубежных, но и в этом ярком созвездии на всю жизнь запомнился мне чудесный дрессировщик, красавец Леонид Иванов. Было в его облике что-то есенинское. Выезжал он на русской тройке в русском костюме под раздольную мелодию русской песни. Номер его, насколько я теперь понимаю, к разряду лучших аттракционов не принадлежал, но сам Иванов был великолепным артистом, выступления его никого не оставляли равнодушным. И легко понять горе его куйбышевских поклонников, когда пришла скорбная весть, что во время представления в Ленинградском цирке Иванов неудачно свалился с верблюда, ударился о барьер, повредив печень, и вскоре умер. Нередко досужая молва хоронит артиста раньше времени, но это оказалось правдой…

Снова, как в случае с Анатолием Анатольевичем Дуровым, осиротела большая группа дрессированных животных, и ГОМЭЦ решило передать ее Юрию Дурову. Обе группы, его и Иванова, объединились, и дело приобрело государственный размах. С Юрием стал работать известный цирковой режиссер Борис Шахет. Музыку специально для него написал композитор Зиновий Дунаевский. В 1936 году был создан аттракцион. Юрий Дуров тоже выходил на всесоюзную арену. Брянск, Смоленск, а затем и Москва тепло приняли нового дрессировщика.

После вступительного монолога «О деде и о себе» Дуров выпускал собак-жокеев, тех же самых лисицу и петуха (но еще без третьего компаньона — рыси)… Выбегал енот, доставал из «колодца» воду и принимался с самым деловым видом стирать белье… Страус вывозил и беговой коляске гепарда, который затем взбирался по шесту на специальную площадку и палил сверху из пушки… Гепард — это еще не леопард, однако уже не кошка. Тем не менее Дуров носил гепарда, наделенного античным именем Кай, по зрительному залу, чтобы его знакомство с публикой не было шапочным… Огромный слон демонстрировал «испанский шаг», влезал на тумбу, танцевал вальс, а затем проходил по брусу, под которым лежал дрессировщик. Затем слон ставил ему ногу на грудь… В финале уже Дуров вставал на хобот слона, слон поднимал его над головами зрителей, обносил по кругу, а Дуров на мелодию известной лирической песенки прощался с публикой:

Однажды Дуров выехал на Дальний Восток, где вскоре развернулись памятные события на озере Хасан. Он решил во что бы то ни стало показать свое искусство бойцам-дальневосточникам.

Я еще не приводил ни одной цитаты, но здесь не удержусь.

Герой Советского Союза М. Бочкарев вспоминает:

«Я познакомился с Ю. В. Дуровым в 1938 году в районе озера Хасан вскоре после разгрома японских самураев. Меня, командира батальона, вызвали из окопов в штаб полка. Прошли всего сутки, как кончились бои. В ушах еще стоял шум от страшной артиллерийской канонады и свиста пуль, и поэтому мне показалось странным, когда в штабе сказали:

— К вам сейчас в окопы придут артисты эстрады. С ними будет молодой, энергичный и жизнерадостный артист цирка.

Трудно представить, с каким ликованием встретили появление гостей бойцы. Всеобщее внимание воинов привлек молодой высокий артист. Это и был Юрий Владимирович Дуров, пришедший в окопы со своими зверюшками. Переодевшись в блиндажах, артисты начали свое выступление. Концерт состоялся у подножия одной из сопок, неподалеку от государственной границы.

Особенно запомнилось выступление Юрия Дурова. Его морской лев Пашка показал бойцам, как побили самураев. Пашка лег на бок и начал хлестать себя по заду. Воины кричали от восторга „ура“ и усердно хлопали в ладоши. Юрий Владимирович с большим трудом водворил „в зале“ тишину.

— Пашка еще бы показал свое искусство, — сказал артист зрителям, — но он не может длительное время находиться без воды.

Тогда бойцы побежали с котелками к озеру Хасан и вскоре наполнили до краев водой ванну, в которую с удовольствием погрузился так полюбившийся бойцам морской лев.»

Сражения на Хасане были достаточно серьезными, и в окрестных госпиталях находилось много раненых красноармейцев и командиров. Дуров десятки раз выступал в коридорах, красных уголках госпиталей, а для людей, лишенных возможности передвигаться, — непосредственно у их кроватей. Напомню, что выступал не певец, не рассказчик, а дрессировщик, которому приходилось таскать по госпиталям всех, кого можно было притащить.

Но ему было мало «камерных» встреч в палатах — ноль это еще не цирк, — и однажды Дуров организовал во дворе хабаровского госпиталя полное цирковое представление. Легкораненые спустились во двор, а тяжелораненых вместе с их койками пододвинули к окнам.

Помимо выступлений в цирке Дуров часто выезжал и заводские клубы, в цехи и, конечно, в воинские части. Веселый, общительный, он по-прежнему проявлял жадный интерес ко всему, что творится в жизни, ко всему, что делается в искусстве. Характерно, что среди его больших друзей — виднейшие артисты МХАТа и других прославленных театров. (Вообще связь Дуровых с академическими театрами значительно глубже, чем это может показаться непосвященным: дочь Владимира Леонидовича, Анна Владимировна, была женой знаменитого артиста Малого театра Прова Михайловича Садовского, а дочь Юрия Владимировича, Наталья Юрьевна, замужем за известным мхатовцем, народным артистом СССР Михаилом Пантелеймоновичем Болдуманом).

Шли годы… Юрий Дуров уверенно набирал «творческую высоту», его аттракцион обогащался новыми животными, новыми трюками, репризами, сатирическими сценками. Его популярность росла.

В дни двадцатилетнего юбилея советского цирка Юрий Владимирович Дуров удостоился звания заслуженного артиста РСФСР и был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

21 июня 1941 года Ю. В. Дуров находился в Москве, а животных отправил в Смоленск, где вскоре должны были начаться его гастроли. Прибытие дуровской группы запланировали на утро 22 июня, а пока директор Смоленского цирка несколько раз звонил Дурову в Москву, сообщая, что «все билеты проданы», и просил не задерживаться с выездом. Дуров взял билеты на 23-е, а 22-го утром, то есть в те самые часы, когда его животные должны были в Смоленске выгружаться, грянула война.

С превеликим трудом пробился Дуров в Смоленск, на который фашисты уже сбрасывали бомбы. В городе появились немецкие парашютисты-десантники. Однако из Москвы пришло указание начинать работу. И вот с 25 по 31 июня при непрерывных налетах гитлеровских бомбардировщиков проходили представления. Посещались они плохо, людям было не до цирка, фронт приближался к городу. В полупустом зале сидели в основном коллеги Дурова, артисты циркового цыганскою аттракциона, работавшие в предыдущей программе. Им не на чем было выехать из города. Пешком из объятого пламенем Минска пришли в Смоленск артисты Милаев, Антонов, Бартенев и другие. Общими усилиями решили грузиться. Зрители все равно не шли, кормить многоголовую труппу животных был нечем. Но и грузиться не на что!.. Для одних животных нужно десять вагонов, не говоря уж об артистах. Военный комендант Смоленска кричал:

— Какой цирк, какие животные?!

Его гнев можно было понять, учитывая отправку войск на фронт и экстренную эвакуацию гражданского населения. Положение с транспортом иначе не назовешь, как катастрофическим.

А бомбежка города продолжалась. Смоленск горел…

В конце концов Дуров с товарищами добились приема у секретаря обкома, и вагоны были получены. Трудно переоценить жертву, на которую пошел осаждаемый город, но именно в эти минуты с особой силой познается гуманность советских людей и их поистине безграничная любовь к искусству!

Жену и дочь Дуров отправил пассажирским поездом, сверх всякой меры переполненным и неоднократно обстреливаемым в пути. Приступили к погрузке… Цирковых лошадей впрягли в телеги и повезли на вокзал клетки с нетранспортабельными животными. Нашелся грузовик, но без горючего, и у артистов-мотогонщиков забрали для него весь бензин. А когда с немалыми муками погрузились, состав еще двое суток не отправляли…

По ночам фашисты бомбили станции. Самолеты пикировали на железнодорожный узел, обрушивая на него ураган трассирующих пуль… Вагоны загорались. Артисты организовали нечто вроде дружин Красного Креста, помогали раненым, тушили пожары.

Дуров был назначен начальником эшелона и «шикарно» разместился в товарном вагоне вместе со своим слоненком. Однажды цирковые дружинники явно переусердствовали, поймав на путях «шпиона», который оказался… видным деятелем Компартии Германии. Когда недоразумение выяснилось, перед ним извинились и включили его в состав циркового эшелона. Зато просочившийся в эшелон некий «ветеринар» действительно оказался шпионом, и его сдали в пути соответствующим органам. Эшелон добирался до столицы двое суток, но в город его так и не пустили… Дуров по шпалам пошел ночью в Москву и был задержан патрулем на самом вокзале.

Утром он явился в военкомат с просьбой отправить его на фронт, но в те дни подобных требований было слишком много. «Когда потребуется — вызовем!» — ответили артисту в военкомате.

А вскоре Главное управление цирками решило отправить Дурова на работу в Ярославль.

Немцы в эти дни уже входили в Смоленск…

В старину перед рыночными балаганами выстраивали помост, который назывался раусом. С него клоуны зазывали почтеннейшую публику на представление. Нечто подобное было у нас и во время войны.

А в городе Фрунзе клоуны водили медведя по базарным рядам. Бабы с визгом накрывали чем могли свои крынки со сметаной и горшки с медом. Медведь, однако, был не лесным бродягой, а штатным цирковым артистом и на мелочи не разменивался… Нужна была хоть такая реклама, поскольку типографии и без цирка были перегружены.

И те же колхозницы, распродав свое добро, звонко хохотали над медвежьими проделками, поскольку косолапый теперь был уже на манеже и непосредственной опасности для сметаны не представлял.

На ярославском раусе двое клоунов перед огромной толпой обменивались новостью:

— Слышал, Вася?

— Нет, не слышал…

— Дуров снял костюм шута!!!

Юрий Дуров действительно выезжал тогда на манеж в русском костюме на русской тройке, сзади него располагались медведь и гармонист. Сделав три круга, артист читал монолог, написанный для него Сергеем Михалковым. Однажды на повороте Дуров слетел, зацепился ногой за вожжу, два круга протащился волоком, однако встал и как ни в чем не бывало обратился к зрителям:

Бомбежек в Ярославле не было, но трудно рисовать жизнь этого «неглубокого тыла» идиллическими красками. Война есть война! Люди голодали, но терпели, однако животным трудно было разъяснить всю серьезность создавшегося положения. Рядом протекала Волга, но рыбы в городе не было. Особенно страдали морские львы. Однажды для того самого «хасановского» Пашки специально поймали осетра, но произошло это в день его смерти… Конечно, с осетриной у нас и в мирное время туговато, но здесь надо отметить следующее. Морские львы осетриной лечатся, и одна такая рыбина полезнее для них, чем целый садок других рыб. И никакие антибиотики не в состоянии заменить осетрину.

В Ярославле многие артисты ушли на фронт добровольно и по мобилизации. Труппа поредела. Над городом появились немецкие самолеты.

Дуров и другие артисты с первых дней пребывания в Ярославле постоянно выступали в госпиталях перед ранеными. В свою очередь госпитали из своих скудных средств подкармливали животных. Дуров ждал повестки из военкомата, но вместо этого дождался очередной «разнарядки» от Главного управления цирками. Труппу отправляли в Омск.

В дни, когда гремели пушки, музы и не думали умолкать. Театр, кино, эстрада по-своему помогали бить врага. Разумеется, не оставался в стороне и цирк.

Тепло принимали зрители в дни войны пантомиму «На подступах к городу Н.», в которой Дуров играл роль командарма.

Начиналось представление парадом с использованием кинокадров, вводивших зрителей в атмосферу фронта. Сюжет самой пантомимы был несложен. Цирковые артисты, по ходу действия, приезжали на фронт, начинали выступление. Ловко замаскировавшийся предатель сообщал фашистам координаты советских войск. Налетали немцы, занимали станцию, наша армия с боями отходила, а артисты оказывались отрезанными от своих. Немцы заставляли их выступать, и они, согласившись, успевали послать связного к советским войскам и разоблачить предателя. Появлялись наши… Влетала на манеж конница, шло допустимое пределами манежа «сражение». Командарм выезжал на манеж в танкетке. В результате боя немцы были разбиты, а артисты давали представление для победителей.

В пантомиме участвовала местная воинская часть вместе с конницей.

Работа Юрия Дурова в цирке никогда не ограничивалась только дрессурой. Еще во время испанских событий он организовал в пользу испанских детей грандиозное представление в Саратовском цирке, пригласив артистов драмы, оперы и эстрады. Народный артист РСФСР И. А. Слонов выезжал тогда на слоне (!), певица Тамара Аганезова выводила дрессированных пони, а сам Дуров играл сцену у фонтана из «Бориса Годунова»… Многое сделал он и для пантомимы «На подступах к городу Н.».

В Омске Дуров искренне хотел порадовать раненых бойцов полным цирковым представлением, но ни в одном госпитале не оказалось подходящего двора, и однажды все госпитали были приглашены в цирк. Но тут случилось непредвиденное. Транспорта не хватило, и многие раненые пошли в цирк пешком: кто на костылях, кто весь в бинтах… кого-то товарищи несли на носилках…

За эту непредвиденную демонстрацию Юрию Дурову, конечно, попало, но намерения-то были самыми хорошими…

Ездил Дуров вместе со своим громоздким штатом и на стройки, не прекращавшие своей работы в самые тяжелые для Родины годы.

Повсеместный успех, столь быстро пришедший к Юрию Дурову, был, разумеется, не случайным. Артистизма и обаяния для создания великолепного аттракциона еще недостаточно. Мастерство артиста имело глубокие корни, а они не столько формально, сколько по существу вели к его знаменитому деду Владимиру Леонидовичу Дурову — артисту, дрессировщику, ученому.

В своем «Уголке» Владимир Леонидович создал настоящую лабораторию по зоопсихологии — науке о жизни и психике животных. Владимир Леонидович утверждал, что животное должно сознательно, весело, импровизируя раскрывать свои способности и под руководством дрессировщика развивать их. Его метод, взятый теперь на вооружение всеми дрессировщиками, сводится к трем основным пунктам:

1. Воздействие на психику животного.

3. Установление у животного условных рефлексов по Павлову.

3. Закрепление рефлекса вкусопоощрением.

Дрессировщик, прежде чем приступать к дрессировке, должен досконально изучить индивидуальность объекта — флегматичный он или энергичный, умный или тупица. Надо узнать его повадки, привычки, поведение как на свободе, так и в неволе. Животное, попав в неволю, лишается своего главного в жизни занятия — добывать пищу. Теперь все зависит от человека, который кормит его. Таким образом, зверь, ожидая пищи, одновременно ждет и человека. Постепенно он теряет страх, обретает контакт с человеком, радуется его появлению — происходит, таким образом, акклиматизация животного. Теперь следует узнать его повадки.

Все это Юрий Дуров изучил в юные годы не по учебникам, а на практике, в «Уголке» деда, под его непосредственным руководством. И изучал, и изучает всю жизнь. Уже известным дрессировщиком Юрий Владимирович, найдя однажды в какой-то книге по зоологии название животного «американский енот-полоскун», заинтересовался им. Почему «полоскун»? Оказалось, что на воле этот зверек, найдя пищу, тут же ищет воду и, только прополоскав добычу в воде, съедает ее. Гм, да это же настоящая прачка! А что, если…

И вот Дуров, достав такого енота, приступил к дрессировке.

В тот день, когда было назначено первое занятие, Дуров не покормил зверька с утра (животных в цирке кормят обычно ночью, когда заканчивается репетиционная работа или представление). Затем он поставил перед енотом лохань с водой, завернул при нем в тряпку кусок мяса и бросил в воду. Енот, почувствовав запах мяса, стал полоскать тряпку, развернул мясо, снова прополоскал его в воде и лишь потом съел. Так продолжалось несколько раз. Енот понял, что в тряпке есть мясо, и охотно занимался своим полосканием. Казалось бы, помер готов! Но дрессировщика не устраивает, чтобы публика видела, как енот разворачивает тряпку и ест мясо. Вот тут и надо было призвать на помощь павловский условный рефлекс. Дуров бросил в лохань тряпку без мяса. Енот, уверенный в том, что мясо находится в тряпке, принялся, по привычке полоскать ее. Однако свое мясо он все же получил, но уже из рук дрессировщика. И это было в конце концов закреплено. Казалось бы, всё… Ничего подобного! Репетиции — это одно, а представление — совсем другое. Животное репетирует в тишине, а попав на манеж, пугается обилия света, присутствия публики, его сбивают с толку звуки оркестра. Оно теряется, забывает многотрудные уроки и часто выходит из повиновения. Поэтому дрессировщик проводит с ним нечто вроде генеральных репетиций.

До этого он репетирует в чем попало, а появившись на представлении во всем блеске своего одеяния, способен смутить и даже напугать животное! Зверь может попросту не узнать его…

Так что на генеральной репетиции дрессировщик должен пребывать «в полном параде».

С енотом немало возни, но работа с ним для дрессировщика не опасна. Про других дуровских питомцев этого не скажешь…

Морские львы, в отличие от сухопутных, растерзать человека не могут, но, когда им надоедает репетировать, они начинают огрызаться, и если дрессировщик, «впав в творческий транс», не обратит своевременно на это внимание, они его могут укусить.

А укусы морских львов опасны, так как на их зубах остается рыбий яд. Морских львов отвлекает малейший шум, поэтому репетируют с ними обычно ночью. Но поводов для раздражения у них все равно достаточно. В неволе, как бы за ними ни ухаживали, им приходится очень трудно. Переход от одного состава воды к другому для них мучителен. Переход от одного сорта рыбы к другому вызывает желудочные заболевания. Холода они не боятся, а от сквозняков гибнут. В океане есть ветер, но нет сквозняков, а в цирках их предостаточно. Толстый жировой покров неспособен уберечь морских львов от воспаления легких даже летом. Они очень нежны, и немалой заслугой Дуровых, а также их служащих является тот факт, что львица Люба у Владимира Дурова работает уже одиннадцать лет, а Пашка Юрия Дурова, повредивший в Ленинграде ласту, выступает семнадцатый год!

Есть такое семейное дуровское предание. Однажды во время представления морской лев бросился на Владимира Леонидовича и укусил его в ногу. Находившийся в цирке писатель Александр Иванович Куприн выскочил на манеж, открыл флягу со спиртом и тут же рану промыл.

С Юрием Дуровым был аналогичный случай. В Воронеже известный драматический артист Аркадий Поляков пригласил его на день рождения. Но Дуров задержался после представления, повторяя с Пашкой трюк «подбрасывание колпачков». Поляков приехал за Дуровым в цирк и, ожидая его, сидел в зале. Едва Дуров, о чем-то разговаривая с Поляковым, повернулся к нему, как морской лев, вспомнив, что его рабочий день давно кончился, схватил дрессировщика за икру. Вызванный в цирк профессор Бобров тут же сделал операцию, после чего Дуров… поехал на день рождения. Он веселился так, как вообще умеет веселиться, разве что на этот раз не танцевал.

Я приоткрыл щелочку в «кухню дрессуры» главным образом потому, что не все зрители понимают сложность работы дрессировщика. Некоторые люди в своих суждениях уподобляются «ревизору» из юморески сатирика Цаля Меламеда, который возмущался: «Безобразие! Собачки сами считают, морские львы сами жонглируют, лошади сами танцуют, а за что получает зарплату дрессировщик???»

«Труппа» Юрия Дурова путешествует в двенадцати вагонах, в ней около ста животных и птиц: пеликаны, попугаи, слоны, верблюды, пони, зебры, рыси, мангусты, шимпанзе, голуби, собаки всевозможных пород, петухи, страусы и даже южно-африканский морской медведь!

Трудно здесь «не приметить слонов», поэтому расскажу о них подробнее. Эти великаны прекрасно осознают свою тяжесть, и перевозить их из города в город необычайно сложно. В таких случаях между платформой и вагоном устанавливается здоровенный трап, но слон все равно пробует ногой его крепость. Стоит трапу чуть заскрипеть — и слон решительно отказывается ступить на него. Еще хуже при погрузке на пароход, когда под трапом плещется вода…

Слон труслив и хлопот доставляет множество. В Красноводске как-то на пять часов задержали пароход из-за слоновьего упрямства. И цепями его затаскивали, и целая бригада грузчиков переставляла одну его ногу за другой — ничего не помогало! В конце концов в слоне заговорила, очевидно, совесть, и он соизволил погрузиться…

Но нужно было найти какой-то выход из положения, и Дуров его со временем нашел. Он поместил на конюшне слона рядом с верблюдом, и месяца за полтора соседи очень подружились.

Врожденной дисциплиной слоны не отличаются и, идя на погрузку в кавалькаде, нередко ломают ее ритм. Слон в любую минуту способен выйти из строя, чтобы выдернуть, допустим, приглянувшийся ему по дороге фонарный столб. О погрузке я уже говорил.

Дуров все это учел и приучил слона (пока что на манеже) шагать вслед за своим двугорбым приятелем, держа верблюда хоботом за хвост. Так же сделали и при погрузке, а поскольку верблюд без колебаний ступил на трап, то и слон спокойно последовал за ним.

Дурова часто спрашивают, кого из своих животных он любит больше всего. На это Юрий Владимирович обычно отвечает, что он любит всех животных, иначе не мог бы с ними работать. Однако его симпатии принадлежат тем, кто быстрее поддается дрессировке, кто лучше других понимает его.

Не только животному необходимо понимать дрессировщика, а и дрессировщик должен понимать животное. Без взаимопонимания им вместе не жить и не работать. Когда заболевает человек, он может сказать, что у него болит, а животное сказать не может… Тут и приходят на помощь наблюдательность дрессировщика, его внимание и, главное, его любовь к животным. Нужно срочно установить причину недомогания, что особенно сложно в дороге, когда врача рядом нет. Да и врач не всегда разберется в болезни того же слона.

Дуров как-то заметил, что один из его слонов все время держит хобот опущенным, что является первым признаком болезни. А если слон днем лег, это второй признак. И прежде чем будет установлена его болезнь, надо всеми силами не давать слону лечь. Ослабевшее животное будет потом не в состоянии поднять собственную тяжесть, а это грозит образованием пролежней, разложением клеток и в конечном счете — гибелью…

Существует мнение, будто слоны всегда спят стоя. Дуров утверждает, что это неверно. Слон полночи спит на одном боку, полночи — на другом. Ему трудно выдерживать всю ночь свою тяжесть в одном положении.

Так вот, слон, о котором идет речь, несомненно, заболел. Он два дня отказывался от пищи, вообще не разжимал рта, и Дуров поначалу решил, что у него болит горло. С помощью крючков опухший рот раскрыли — нет, горло и язык в порядке. Оказалось, у него в зубе дупло… Впрочем, зубов в обычном понимании этого слова у слонов нет, а есть пластины, которыми они пищу не жуют, а перетирают, наподобие мельничных жерновов. Эти пластины раз в пять лет сменяются, то есть снизу у них растет новая пластина, выпирающая старую. Это у слонов продолжается всю жизнь, так что с зубами они устроились неплохо!

Обнаружив в дупле пластины газовую гангрену, Дуров ножом расковырял его, промыл марганцовкой и заложил вату с йодом. Ночь прошла спокойно, и наутро к слону вернулся аппетит. А вскоре подошла смена пластин, и здоровая вытеснила больную.

Но это случай счастливый, когда болезнь удалось установить, а сколько мук бывает у дрессировщика, когда обнаружить болезнь он не в состоянии, а стало быть, и бессилен помочь.

Болезни подстерегают кочующее племя на каждом шагу. Ну что мы с вами знаем, например, о «голубиной оспе»? Наверное, ничего… А между тем, заболев ею, не только голуби подвергаются смертельной опасности, но и попугаи и страусы, — словом, вся дуровская птицеферма. Поэтому необходима даже в пути строжайшая вакцинизация…

Да, беспокойна профессия дрессировщика, и сколько же ему надо пережить, прежде чем блистательно продемонстрировать мастерство своего огромного разношерстного ансамбля!

Дрессировщик обязан хорошо знать характер каждого животного, и уж слона тем более. Слону ни в косм случае нельзя дать ощутить собственную силу. Укол крючка, которым иногда пользуется дрессировщик, для слона вроде комариного укуса, но этот прием важен не столько с физической точки зрения, сколько с психологической. Слон понимает так: раз человек способен причинить ему боль, значит, он сильнее его, и в этом счастливом заблуждении слонов следует удерживать постоянно.

Но удается это, к сожалению, не всегда… Слоны бывают и злыми, и злопамятными. Известен случай, когда слон через десять лет встретил и наказал своего давнего обидчика. Но слон может разозлиться и без видимой причины.

Сложность работы дрессировщика в том, что успех или неуспех выступления зависит не только от него самого, но и от его животных. Дрессировщик, выходя на манеж, никогда не может быть уверен, что все у него пройдет гладко. Сам-то он в порядке, а животные… У них может быть плохое настроение, излишняя возбужденность, рецидивы болезни… Все это может проявиться и на спектаклях, и на репетициях.

В Волгограде слониха Дамба встала на репетиции на задние ноги, или, как говорят в цирке «на оф», и Дуров спокойно подошел к ней с куском сахара. Но Дамба набросилась на него, схватила его за руку, прижала к передним ногам и начала опускаться, намереваясь раздавить своего повелителя. Служащие вырвали Дурова из слоновьих объятий, но этот инцидент стоил ему сломанного ребра.

В День Конституции, 5 декабря 1964 года, в Ташкенте было назначено четыре представления, то есть к трем обычным добавили утренник для воинов Советской Армии. На этом утреннике Дуров взял слона за ухо, чтобы пригласить на пирамиду, а обычно послушный слон вдруг ударил Дурова лбом в грудь. Можно себе представить силу этого удара! Дуров отлетел на несколько метров, на этот раз у него были сломаны четыре ребра. С адской болью он доработал этот сеанс, но впереди предстояло еще три!.. Дурову сделали блокаду, и он проработал весь день. Правда, читать монолог был уже не в состоянии. Лишь на следующий день он позволил себе остаться дома, но на шестой день опять пришел.

А теперь надо было показать своей шустрой компании, и в первую очередь слону, что ничего особенного не произошло… Дрессировщик не имеет права «терять кураж», и если он покажет животным свой страх, те моментально станут господами положения. Но дрессировщик — человек, у него тоже может быть плохое настроение, он может быть болен, раздражен, однако все это он обязан, выходя на манеж, оставлять за кулисами, иначе животные сразу почувствуют его нервозность, сами начнут нервничать, и все пойдет прахом.

Юмор сопутствует Дурову и на манеже, когда он сам преподносит шутки, и вне манежа, когда шутки преподносит ему жизнь. Как-то в Новосибирске, где его буквально забросали цветами, артисту принесли счет. С него причиталось старыми деньгами 1800 рублей за… цветы! Радости цирковых острословов не было предела, а сам Дуров ничего не мог понять… Потом выяснилось, что, идя в отсутствие Дурова на погрузку, слон мимоходом вытоптал клумбу у кинотеатра и дирекция потребовала возмещения убытков. Впрочем, Дуров этот счет предложил переадресовать слону…

Готовясь к встрече Нового года, супруги Дуровы заранее купили торт и ушли в цирк, забыв о том, что в их гостиничном номере оставались мартышка и попугай. Вернувшись в номер, они мартышку обнаружили в клетке, а попугая на торте.

Слонов и обезьян в товарном вагоне обычно сопровождают двое служителей, причем один ночью спит, а другой поддерживает огонь в печке. Как-то раз служитель был в единственном числе, и слон ночью хоботом открыл дверь, выкинул из вагона горящую печку, а угли разметал по полу.

До сих пор я описывал не слишком приятные выходки слонов, однако эти громадные животные не лишены благородства.

Помните, я упоминал трюк, когда Юрий Дуров лежал под брусом, а слон по этому брусу проходил… Так вот, однажды на представлении брус сломался, и слон неминуемо должен был Дурова придавить. Юрий Владимирович оказался как раз под передней ногой слона. Но слон в последнюю секунду повернулся, упал на голову, сделал своеобразный кульбит, чем и спас дрессировщика. Правда, потом животное в течение двух месяцев ни за что не хотело ступать на этот брус.

Случаи и смешные, и грустные возможны в каждой группе животных, но у Дуровых есть одна особенность. В дни широко отмечавшегося в советском цирке столетия со дня рождения В. Л. Дурова профессор Ю. А. Дмитриев писал: «Как правило, дрессировщики предпочитают работать с каким-нибудь одним видом животных. То, что Дуровы (Владимир и Юрий) демонстрируют столь широкое разнообразие зверей и при этом добиваются отличных результатов, — прямое доказательство их таланта и опыта».

И хотя А. С. Пушкин утверждал, что «в одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», Дуровы их «впрягли», и «телега» эта знает только одно направление — вперед!..

У меня сохранилась карточка:

«Уважаемый товарищ!

Засл. арт. РСФСР Ю. В. Дуров просит Вас после официальной части заглянуть в Малый зал для окончательного завершения чествования. Расходы и все неприятности берет на себя юбиляр».

Хотя это было еще в 1960 году, я отлично помню и официальную часть, и ее «завершение». В Москве в Центральном Доме работников искусств отмечалось пятидесятилетие Юрия Владимировича и тридцатипятилетие его творческой деятельности. Кроме многочисленных официальных приветствий юбиляра тепло поздравили друзья по искусству — народные артисты СССР Ю. Завадский, С. Образцов, кинорежиссер-биолог A. Згуриди, директор Московского зоопарка И. Сосновский и многие, многие другие.

Всех писем, речей и телеграмм перечислить невозможно, и ничего удивительного в этом нет. По одним подаркам, полученным Дуровым за время его работы, можно судить о его популярности. Тут и донбасская шахтерская лампочка, и кресло из Архангельского деревообделочного комбината, и фарфоровая фигурка B. Л. Дурова работы умельцев ломоносовского завода с надписью: «Талантливому внуку талантливого деда», и новейшей конструкции телефон рижского ВЭФа, и машина, которую еще в 1936 году во внеурочное время сделали ему рабочие Горьковского автозавода и во время целевого представления выкатили прямо на манеж.

Про официальную часть я рассказал, а теперь расскажу про ее «завершение».

Друзья Дурова охотно заняли огромные столы в Малом зале, и здесь не умолкали тосты, стихи, дружеские эпиграммы. Юбиляр попросил известного чтеца В. Н. Аксенова что-нибудь исполнить, но артист отказался, сославшись на нездоровье. Тогда Дуров сам вышел на эстраду и проникновенно прочитал фронтовое стихотворение Натальи Кончаловской «Сапоги». Помнится, я тогда же подумал о том, как скупо раскрывает себя с этой стороны Дуров на манеже.

Потом в его ленинградском люксе я увидел благодарственное письмо от местного Общества по охране природы, которому Дуров подарил пони и еще кого-то, а главное, — организационно очень помог. Отзывчивость характерна для советского артиста, не отгораживающегося от жизни занавесом сцены или барьером манежа.

В данном же случае у дрессировщика и у Общества единые цели — пропагандировать всеми доступными им способами любовь к живой природе.

И я еще до работы над «Аллегорическим шествием» придумал для Юрия Владимировича такой номер. Где-то в середине его аттракциона клоун обижает собаку, а Дуров берет ее на руки… В цирке гаснет свет, и только луч прожектора выхватывает дрессировщика с собакой…

И тогда Дуров говорит:

И далее:

В дальнейшем этот монолог прочно утвердился в программе Дурова и, несмотря на то что довольно велик, слушался публикой с неослабевающим вниманием.

В воскресенье вечером, когда я уезжал из Ленинграда, опять полил дождь. Но Юрий Владимирович, шлепая со мной по привокзальным лужам, казалось, вовсе не замечал его. Лицо Дурова сияло:

— Пашка-то, а!.. Ты только подумай, ласта у него все еще болит, а отработал сегодня великолепно. Все, что нужно, сделал, да еще как! Артист, настоящий артист…

Сам же дрессировщик выступил сегодня три раза, а между вторым и третьим представлениями успел съездить в Петродворец, где в парке проводился День цирка. Там он открывал праздник и прочел лекцию о дуровской династии и о методах дрессировки (с демонстрацией животных, разумеется), после чего поехал на третье представление, а оттуда на вокзал! Коммунист Ю. В. Дуров полон творческих замыслов и неиссякаемой энергии, гарантирующей воплощение этих замыслов в жизнь. С большим успехом выступал в Польше, ГДР и в Румынии. И там не ограничивал свою деятельность выступлениями на манеже. Он читал лекции о дрессуре в Обществе польско-советской дружбы. В Румынии занимался с дрессировщиком Сержем Дерменджи.

Дуров (не порывая, разумеется, с цирком) возвратился в кинематограф. Он сыграл в многосерийном фильме «Освобождение Европы» роль Черчилля…

Не всегда об артисте, шагнувшем в шестой десяток, можно сказать, что он находится в расцвете творческих сил, но к Юрию Дурову эта фраза вполне применима. Правительство высоко оценило работу популярного дрессировщика, присвоив ему в 1965 году почетное звание народного артиста РСФСР.

…Вернувшись в Москву, я узнал, что мне поручено написать книжку о Дурове.

Что скрывать, все актеры в большей или меньшей степени тщеславны, да к тому же книжки о Юрии Дурове до сих пор не было. Я тут же бросился к телефону и позвонил в Ленинград, желая поскорее обрадовать артиста.

— Все это хорошо, — зазвучало на другом конце провода, — но сначала пиши репертуар. Договорились?..

Когда через несколько лет Юрию Владимировичу присвоили звание народного артиста СССР, он был уже серьезно болен. Ему очень хотелось хотя бы раз услышать свое высокое звание с манежа, но врачи выступать не разрешали. Тем не менее, когда Дурову стало получше, он выехал на гастроли и объявление это услышал! Даже не на одном языке, а на двух — на русском и на французском (дело происходило в Бельгии).

Однако в самый день премьеры ему стало плохо, и выступление пришлось продолжить его сыну. Обратно Юрий Дуров не приехал. Его привезли.

И все-таки я, провожавший Дурова в Шереметьево веселым и (внешне, во всяком случае) бодрым, никак не мог поверить в это.

Снова и снова вспоминался Юрий Владимирович на ленинградском перроне, зябко поднявший воротник своего пальто.

— Ты болен? — спрашивал я.

— Я-то ничего! А вот Пашка…

 

ЦВЕТНОЙ БУЛЬВАР, 13

 

Цирковая столица

Вспомните: вот две изящные лошади положили передние ноги на круг. Это — эмблема Московского цирка на Цветном бульваре, 13. Его манеж — 13 метров. Троллейбус, который останавливается возле цирка, тоже 13-й. Все это позволило одну из программ назвать «Круго м — 13». Но, однако, это не сделало цирк несчастливым. Скорее наоборот. Вообще Москва — цирковая столица.

В здании на Цветном бульваре, 13, воздушная гимнастка Галина Адаскина, исполнив головокружительный обрыв, становилась на пьедестал и, успев отдышаться, обращалась к зрителям:

Огни Москвы, огни Труда и Счастья, Вы всех прекрасней, ярче и родней. Артистам цирка радостно встречаться С теплом московских ласковых огней. [6]

А в другом конце города, на Ленинских горах, сияет цирк-дворец из стекла и бетона. Его история впереди, ведь он всего лишь «1971-го года рождения»…

На его манеже однажды Поджигатель (арт. А. Алешичев) водружал на весы водородную бомбу, и чаша стремительно падала вниз. Но Клоун (арт. О. Попов) сажал на другую чашу… голубя, и голубь перевешивал!

Каждую весну выступает в Зеленом театре ЦПКиО им. Горького «Цирк на сцене», который цепляет свою аппаратуру чуть ли не за облака.

Все лето жонглируют колпачками морские львы, вальсируют собачки и кувыркаются клоуны в цирковых программах Зеленого театра на ВДНХ.

А вот в клетку к хищникам вбежала болонка и разогнала всех и вся, кроме, конечно, польского дрессировщика Антони Вечерека. Это происходило в цирке «Дружба», раскинувшего свой шатер возле Крымского моста столицы.

Ну в каком еще городе мира можно найти «столько цирка»?

Хотя «История цирка в г. Москве» еще не написана, но из разных источников можно кое-что выудить…

Так вот…

Сперва в Москве появились, естественно, не цирковые здания, а цирковые артисты. Они кувыркались прямо на московской земле, а зрители наблюдали за представлением, вставши в круг.

Среди первых исполнителей наблюдались не только рядовые труженики, но исполнители аттракционов, потомки которых получают теперь персональные ставки, носят почетные звания и размещаются в номерах люкс.

В 1613 году при дворе царя Михаила Федоровича рязанец Гришка Чарнов давал в «потешной палате» представление со львом, привезенным им из Персии…

История сохранила имена слоновщиков Чена Ивраимова и Фатула Мамутова, демонстрировавших «слоновью потеху»!

А на московских улицах водружались мачты, между которыми выступали канатоходцы — предки нынешних Волжанских и Ташкенбаевых.

Но основные зрелища проводились в дни народных гуляний на Новинском бульваре, на Девичьем поле. Там вовсю разворачивались акробаты, жонглеры, фокусники, дрессировщики, шпагоглотатели. Там на дощатом возвышении — раусе — свирепствовал ярмарочный зазывала:

Эх — ва Для ваших карманов Сколько понастроено балаганов, Каруселей и качелей Для праздничных веселий! Веселись, веселись, У кого деньги завелись… [7]

И хотя балаганное прозябание трудно причислить к творческой обстановке, талант русского человека создавал виртуозов. Если бы, скажем, Федор Молодцов жил не в 1853–1919 годах, а сейчас, не миновать ему звания заслуженного артиста, а то и народного. О нем в энциклопедии «Цирк» сказано такое: «Ходил по канату на коньках, на ходулях, с привязанными к ногам острыми мечами; переносил на голове кипящий самовар с чашками, которые наполнял кипятком; танцевал казачок, лезгинку, мазурку. Лучший номер Молодцова „Огненный рыцарь“ исполнялся в рыцарских доспехах, на которых были размещены десятки пиротехнических ракет (в том числе и на концах балансиров); сложность номера заключалась в нарушении равновесия взрывами ракет. В 90-х годах XIX в. Молодцов совершил сенсационные переходы над реками Темзой и Невой, водопадом Иматра (Финляндия)».

А с цирковыми зданиями в Москве дело обстояло вот как: возле нынешней Комсомольской площади в 1764 году англичанин-наездник Яков Бейтс построил «амфитеатр» для публичных представлений, где и проделывал сложные трюки на скачущей лошади. В 1830 году по инициативе писателя М. Загоскина был открыт летний цирк в Нескучном саду. Затем цирк «зажег свои огни» (пользуясь современными штампами) невдалеке от места, где ныне стоит ЦУМ. Было это в 1853 году. И вот что любопытно: едва открывшись, он показал не только отдельные номера, но и пантомимы!!! Нынешние цирки в такой оперативности не упрекнешь…

В 1877 году открылся цирк на Воздвиженке, составляющей ныне часть респектабельного проспекта Калинина.

Но все эти цирки открывались и закрывались. Лишь зданию под номером тринадцать на Цветном бульваре суждена была долгая и славная жизнь.

 

Вчера и сегодня

Этот цирк построил по проекту архитектора Вебера известный «цирковой предприниматель, наездник, конный акробат, дрессировщик лошадей и исполнитель главных ролей в пантомимах» Альберт Саламонский. Он стал и его директором, однако в кабинете не засиживался, то и дело сообщая почтеннейшей публике:

Гала-представление

С личным участием

Господина директора

Альберта Саламонского.

В цирке на Цветном, как повествует та же Энциклопедия, «выступали лучшие зарубежные и выдающиеся русские артисты… Ставились спектакли-пантомимы, балеты, водяные феерии („Нибелунги“, „Мазепа“, „Карнавал на Неве“, „Ночь в Калькутте“, „Золушка“, „Камо грядеши“ и др.).

И вдруг произошло ЧП… Совсем рядом с цирком Саламонского (там, где теперь кинотеатр „Мир“) появился новый цирк — братьев Никитиных, артистов и предпринимателей, основателей первых стационарных цирков в России. В отличие от Саламонского, они программу выстроили так: „В четверг 18 декабря (1886) бенефис русского клоуна Владимира Дурова при участии русских директоров братьев Никитиных и русских наездников“.

Господин директор Саламонский дал Никитиным отступные, чтобы они покинули Москву, и те уехали было, но в 1888 году вернулись и открыли сезон на Воздвиженке. Тогда Саламонский подал на них в суд, но там выяснилось, что обязательство давал Дмитрий Никитин, а новое дело открыли Петр и Аким, „никаких обязательств не дававшие“.»

Братья Никитины в 1911 году возвели великолепный каменный цирк на Садово-Триумфальной площади, именуемой в дальнейшем площадью Маяковского. Конкуренции двух частновладельческих цирковых предприятий положил конец Великий Октябрь, а 1919 год считается годом рождения советского цирка. 26 августа этого года В. И. Лениным был подписан декрет «Об объединении театрального дела», где речь шла и о цирке.

Цирк Саламонского стал Первым Госцирком, цирк Никитиных — Вторым, но до сегодняшнего советского цирка им было еще очень далеко…

Вот как выглядели афиши Первого и Второго Госцирков в двадцатые годы (цитирую объявления журнала «Цирк» №№ 1 и 3 за 1925 год):

Первый Московский Госцирк. «5 Юлианс 5 — испанские икарийцы, Рапп — король комических жонглеров, 2 Шварц 2 — известные наездники. Мировой аттракцион 4 Удизенс 4. Знаменитый дрессировщик Адольфи с его 15 лошадьми. Универсальный артист американский клоун Гоберт Беллинг с его дрессированными животными.

3 Аркус 3 — перш. 4 Океанос 4 — полет. Дирекция С. Р. Дарлэ».

Второй Госцирк. «Гастроли лучших иностранных артистов. Знаменитые эквилибристы братья Кюн. Японские акробаты 2 Пенно, жонглеры 4 Велостонс, Ролланд — Геркулес, а также ввиду большого успеха продолжаются гастроли эксцентрика „Посыльный № 17“ Спириас, группы медведей, укротитель Адамс, знаменитая труппа 10 Аллисон 10».

Путь советского цирка не был прямым. Времена рапповских загибов в литературе, ахровских — в живописи задели и манеж. Цирк, освобождаясь от «иностранщины», порой освобождался и от… цирка, от веселого блеска и праздничной мишуры, сочтя сие атрибутами «буржуазности». Было и такое.

В пантомиме «1905 год» в Самарском цирке, например, действие вовсе не ограничивалось собственно 1905 годом. Пантомиму венчал апофеоз, в котором артисты выходили одетыми в спецовки и, «по-синеблузному» замаршировав, кричали на зрителей:

Жми давай, Паровоз, трамвай, Подъемный кран, Аэроплан, Даешь стопроцентный Пром-фин-план!

Полагаю, что в Московском цирке современность на манеж привлекали не столь «лобово», хотя как знать… «Синяя блуза» в цирке выступала повсеместно.

Один из акробатических номеров, помню, назывался «3 физкульт 3». Борьба за внешний вид советского клоуна растянулась на десятилетия, и писатель Владимир Поляков справедливо недоумевал: «Кто же это вышел на манеж — клоуны или члены Общества по распространению научных и политических знаний?»

Впадал цирк и в другую крайность. Одну из пышных премьер «Цветного, 13» пресса расценила как «соревнование костюмерного цеха с бутафорским».

Но это было позднее.

Однако хорошего было все же больше. Москва помнит, как дрессировщик и наездник (а по тогдашнему штатному расписанию — «артистический директор Госцирков») Вильямс Труцци поражал воображение грандиозной героико-батальной пантомимой «Махновщина».

Годом позже режиссеры С. Радлов и А. Петровский показали другое великолепное зрелище — мимодраму В. Маяковского «Москва горит» («1905 год»).

На московском небосклоне засияли яркие звезды: дрессировщики Николай Гладильщиков и Борис Эдер, иллюзионист Эмиль Кио, эквилибристки сестры Кох, акробаты-прыгуны Океанос (Ольховиковы), клоуны-дрессировщики Владимир и Юрий Дуровы, шут и прыгун Виталий Лазаренко, воздушные гимнасты В. Лисин и Е. Синьковская, коверный клоун Карандаш и многие, многие другие.

В 1939 году Московский цирк был награжден орденом Ленина. В годы Великой Отечественной войны он создал фронтовой филиал, а на Цветном поставил пантомиму А. Афиногенова «Трое наших». Но подлинных творческих вершин советский цирк достиг в послевоенные годы, а выступать на Цветном бульваре, 13, считают за честь лучшие мастера арены — как наши, так и зарубежные, гастролирующие в Советском Союзе.

 

Согласно невзятым билетам

Давайте обойдем фасад и через служебный вход внедримся вовнутрь цирка. Да, фойе тесновато… Но одно время в нем московские художники выставляли портреты знаменитых артистов, в том числе цирковых долгожителей: Иманберды Ташкенбаева и джигита Алибека Кантемирова.

Сейчас на манеже идет репетиция, и мы пройдем сначала за кулисы. Гримерные расположены на двух этажах, а внизу конюшня. Напротив, сами видите: «Осторожно, хищники». Сзади расположены мастерские. А теперь через боковой вход пройдем в зал, — не правда ли, он очень уютен, его размеры (2100 мест), видимо, найдены идеально. Что говорить, старик Саламонский понимал в цирках толк! Давайте тихонечко сядем в партере, тем более сейчас свободных мест предостаточно.

Идет рядовая репетиция, и в цирке темновато, холодновато и скучновато. Вон девчушка в трико обвила шею лисьей горжеткой… Но лиса у нее живая, обе греются друг о друга, и пока это, пожалуй, единственное здесь развлечение. То ли дело репетиция перед премьерой, когда вечно «не хватает одного дня», когда надо репетировать и свои номера, и выстроить программу, а времени в обрез. Тогда, а вам доложу, начинается «представление»…

Но вот ряды в зале постепенно пополняются. Вон сидит художник по костюмам, он принес гимнасткам эскизы. Наверху — мой коллега, автор, обсуждает с клоунами новую репризу. А в проходе стоит инженер-конструктор, у него тоже хватает в цирке «заказчиков» — от эквилибриста до иллюзиониста. В другом проходе — композитор. Он принес музыку. Ведь это у Саламонского музыка «подбиралась», теперь ее пишут специально, и среди цирковых композиторов немало славных имен. А вот с группой молодежи — режиссер-педагог: при цирке создана клоунская мастерская, сколь ни парадоксально сочетание этих двух слов. На Цветном, 13, не прокатная контора, демонстрирующая созданные ранее номера… Здесь — лаборатория советского цирка.

 

Как сейчас помню…

Но какая же лаборатория без опытов?

Решили однажды на Цветном, 13, выпустить на манеж тигра без клетки. Представляете? И не просто выпустить, а заставить его купаться, хотя вода представителям кошачьей породы, как известно, противопоказана… Против такого новаторства был не кто-нибудь, а сам Борис Эдер, авторитет в дрессуре непререкаемый! И все-таки Московский цирк рискнул! Ночь перед премьерой, надо полагать, не спали ни дирекция, ни режиссура, ни сама дрессировщица (Маргарита Назарова). А вдруг тигр вылезет из воды на барьер, отряхнется и решит поделиться впечатлениями со зрителями первого ряда? А может, и пятого?.. Клетки-то ведь никакой нет!

Но все обошлось благополучно, хотя однажды, когда вместо Назаровой выступал ее муж К. Константиновский, тигр несколько переиграл, то есть начал дрессировщика топить, что ему (тигру) показалось весьма забавным. Тогда Маргарита, в чем была, бросилась в воду. Я это рассказываю, поскольку все видел сам. В тот день я был в цирке зрителем, но были и у меня на Цветном, 13, «звездные часы». Особенно запомнился первый, ведь и у циркового литератора бывают маленькие премьеры.

По ходу программы «Здравствуй, столица!» высыпала на манеж пестрая ватага клоунов и торжественно вручала своему коллеге имениннику пижаму из штапеля. Она оказывалась непомерно велика, и ее закладывали в стиральную машину. Но теперь рукава до кистей, брюки до щиколоток. Клоун ревел, его друзья угрожали директору предприятия, выпускающего такие пижамы, а директор оказывался в зрительном зале. Его, тучного дядьку, тоже всовывали в стиральную машину, и из нее появлялся лилипут… С криком: «Директор сел!» — клоуны разбегались.

В семи (!) московских рецензиях упоминалась эта клоунада, а в шести из них указывалась и фамилия автора — случай в цирке не частый! А потом в сборнике «Огни цирка» я имел удовольствие прочитать в статье проф. Ю. Дмитриева: «В цирке исполнялась сценка „Штапель“ Ю. Благова, в которой осмеянию подвергалось низкое качество продукции иных текстильных фабрик. Эта сценка вызвала на фабриках производственные совещания. „Стыдно нам, — говорили рабочие, — так работать, чтобы над нами клоуны в цирке смеялись“.»

Я много для московского цирка писал, но премьера не забывается, как и разные случаи, коими богата история «Цветного, 13».

В клоунском ревю «Лечение смехом» (авторы Олег Попов, Марк Местечкин и я) самодеятельный коллектив рентгеновского института исполнял «танец скелетов», и главврач играл палочкой по ребрам как на ксилофоне. Этот врач, вызванный сделать прививку льву, для храбрости выпивал, лев составлял ему компанию, оба поднимали в цирке дебош и появлялись с метлами. Особенно колоритно выглядел постриженный под нулевку лев. До сих пор смешно!

Однако репетиция кончается, скоро начнется «заправка манежа», а в 19.00 элегантный инспектор манежа даст третий звонок, и люди, встав на ходули, взовьются под купол, исполнив в воздухе сальто-мортале и пируэт; они, стоя на середине манежа, станут «читать мысли» зрителей, сидящих чуть ли не в последних рядах; они лягут «отдыхать» на пушистый «ковер» из живых тигров и львов.

Время от времени в разных местах как восточного полушария, так и западного расклеиваются пестрые плакаты, возвещающие о гастролях «артистов Московского цирка». Строго говоря, таковых артистов не существует в природе — есть артисты цирка советского, которые сегодня выступают в Москве, завтра — в Кемерово, а послезавтра — в Лондоне. Однако зарубежные антрепренеры намеренно упоминают нашу цирковую столицу, воздавая должное ее мировой славе. И создавалась эта слава в основном вот в этом самом доме на Цветном бульваре, 13, в доме, которому в год Московской олимпиады исполнилось ровно сто лет.

Продолжим же монолог воздушной гимнастки Галины Адоскиной:

Нередко мы летаем словно птицы В кольце чужих огней за рубежом, Но свет Москвы, тепло родной столицы Всегда и всюду в сердце бережем.

 

ЧЕЛОВЕК С ДВУМЯ БЕГЕМОТАМИ

«Скорая помощь» доставила в одну из ялтинских больниц раненого.

— Кто это вас так? — спросил дежурный врач.

Человек приоткрыл глаза:

— Бегемот.

Врач отпрянул от неожиданности. Бегемот? В Ялте?.. Но тут он вспомнил, что город заклеен цирковыми плакатами, изображающими его пациента с одной стороны и бегемота — с другой. На плакате оба с тихим обожанием взирали друг на друга. Но перед доктором не реклама, а факт…

Выяснилось, что дрессировщик Степан Исаакян часа за три до премьеры вывел на манеж двух своих бегемотов. Застоявшимся в дороге животным всегда необходима разминка, и они к этому давно привыкли. Но на этот раз бегемоты неожиданно бросились друг на друга, а Исаакян сделал попытку их разнять…

Вообще отношения между двумя исаакяновскими питомцами довольно сложные.

— Старший, Манук, привезенный из Африки, — рассказывает дрессировщик, — бегемот спокойный, но, разозлившись, он нападает в открытую. А маленький, Шаман, взятый из зоопарка, — сплетник и задира. Когда бывает чем-нибудь недоволен, ворчит, жалуется старшему, а тот начинает злиться. Если на репетиции Шаман один, он, хоть и с неохотой, педантично выполняет все, что от него требуешь. Но, увидев старшего, перестает слушаться и начинает капризничать. Однажды я заставил Шамана лечь, но он быстро побежал к Мануку и спрятался за его широкой спиной. Манук заслонил Шамана и бросился на меня.

На этот раз в Ялте Манук пошел еще дальше — схватил Исаакяна своей огромной пастью, поднял в воздух, побежал по манежу и начал колотить им о металлическую ограду барьера, так что ее пришлось потом долго распрямлять, а местами заново сваривать!

«Манук» по-армянски значит «малыш», но в отношении бегемота это не следует понимать буквально: «малютка» весит более двух тонн. Исаакяна тоже дистрофиком не назовешь… Хорошо еще, что клык бегемота попал артисту под мышку, другой прошелся по шее, на теле остались глубокие кровоподтеки, а на трех ребрах образовались трещины. Исаакяну удалось вырваться из пасти Манука, однако водворить на манеже порядок оказалось нелегко.

Что в таких случаях делать с бегемотами? Бить? Но, учитывая их толстокожесть (двухсантиметровый жировой покров), — это все равно что кидаться с кулаками на танк. Усмирять их всесокрушающей струей из брандспойта? Но за воду бегемоты только спасибо скажут. Они сутками валяются в закулисных бассейнах, а на суше только завтракают, обедают и, утомленные успехом, принимают легкий ужин. Во время переездов они лишены обилия воды, что и является основной причиной их раздражения. И все же столь коварное нападение Манука было неожиданным… Двенадцать лет проработал с ним Исаакян, но ничего подобного не случалось!

Травмы, правда, были. Как-то в Оренбурге Манук мотал на манеже головой и, задев носом ногу дрессировщика, с ходу выбил у него коленную чашечку. Ничего удивительного в этом нет!

— Ударом головы, — утверждает Исаакян, — бегемот свободно прогибает двухтавровую железную балку…

Но опытный и справедливый дрессировщик считает, что в данном случае виноват был он сам: не следовало в тот момент находиться в опасной близости к животному.

А вообще послушание обоих бегемотов поразительное. Месяца за три до ялтинского ЧП я приехал к Исаакяну в Ивановский цирк. Когда мы вошли в просторный «бегемотник», оба гиганта нежились в ваннах, недалеко отстоящих друг от друга.

— Ап! — негромко сказал дрессировщик, и оба распахнули свои немыслимые пасти.

Исаакян запустил руку по самое плечо сначала в одну пасть, затем в другую. Он щекотал бегемотам дыхательное горло, а те обожающе смотрели на повелителя своими выпуклыми «фарами». Их ведь и лупоглазыми-то не назовешь — это определение слишком слабо! У них на морде два огромных бугра с круглыми гляделками посередине. И тогда, в Иванове, эти гляделки излучали блаженство.

Исаакян отошел в сторону и так же негромко скомандовал:

— Ап!

И оба бегемота синхронно скрылись под водой.

— Ап!

Снова поднялись… И снова синхронно…

— Вначале я совсем не знал, как обращаться с бегемотами, — вспоминает Исаакян, — и спросить было абсолютно не у кого. Знаменитый наш укротитель Борис Афанасьевич Эдер много помог мне организационно и, конечно, вселил в меня уверенность своими советами. Но ведь и он никогда бегемотов не дрессировал… До всего мне пришлось добираться самому. Прежде всего я научил животных реагировать на голос. Чуткость у них к голосовым нюансам великолепная. Поднимать же на них руку не хотелось, да и чего бы я достиг, если бы и поднял ее?..

В работе дрессировщика возможны любые случайности. В Ленинградском цирке Исаакян играл доктора Айболита в поставленном им детском спектакле и, осматривая по ходу действия заболевшего бегемота, просовывал свою голову ему в пасть. В жизни артист отнюдь не напоминает Айболита, а поэтому играл в очках с прицепленными к ним толстым носом и пышными усами. Так вот однажды все это «сооружение» упало Мануку на язык и легко могло скатиться к горлу… Тогда бы Манук поперхнулся и пасть захлопнул… Но Исаакян успел (в пасти!) вытащить очки и снова (там же!) их надеть, чтобы вылезти обратно Айболитом, а не Исаакяном, дабы не выходить из образа и не разбивать у юных зрителей целостности впечатления…

— О чем же ты в этот момент подумал? — полюбопытствовал я.

— О повышении зарплаты, — улыбнулся Степан. — Все-таки я единственный артист, гримирующийся в пасти бегемота…

Это, конечно, шутка. А в Ялте было не до шуток: разъяренных бегемотов с трудом загнали в бассейны.

Премьеру дрессировщика экзотических животных заслуженного артиста Армянской ССР Степана Исаакяна пришлось отменить.

Современный цирк далеко не исчерпал своих возможностей в создании новых номеров, обогащении выразительных средств. Конкуренция спорта только наталкивает его на новые поиски и свершения. Цирк встал на коньки, погрузился в воду, ввел в иллюзионные аттракционы кибернетику и электронику.

Происходит процесс взаимообогащения цирка и спорта.

Один только жанр в цирке остается вне конкуренции. Это — дрессировка животных. Правда, и в питомниках дрессируют собак, и в некоторых научно-исследовательских институтах приручают, скажем, дельфинов, но демонстрация работы с животными в этих учреждениях не превращается в театрализованные представления.

Конечно, редких животных и птиц можно увидеть и в зоопарках. Но там они находятся в состоянии, мягко выражаясь, не слишком творческом. Воля человека выразилась в их поимке и в содержании. В зоопарке животные обычно спят да едят. Недаром раньше специально сообщалось о времени кормления зверей, ибо в зверинце это был единственный зрелищный акт. В этот момент его разношерстное население проявляло хоть какую-то активность.

А в цирке морские львы жонглируют колпачками, обезьяны крутят «солнце» на турнике, рысь играет на барабане, медведи прыгают на батуте… В цирке есть «собачья школа» с примерными учениками, с дежурным по классу и даже с непричесанным лентяем на задней парте, который прячется под нее, когда его вызывают к доске. Есть даже собачий «кабачок»…

По составу зверей, птиц, пресмыкающихся цирк не может соперничать с зоопарком, но и он не довольствуется теми животными, которых дрессируют издавна. Расширить состав «действующих зооперсонажей», обучить таких животных, которые редко или никогда не появлялись на манеже, — вот что стало задачей дрессировщиков-новаторов.

Кого из нас в детстве не привлекала экзотика? Кто в свои мальчишеские годы не мечтал об охоте на слонов, не пробивался в мечтах по непроходимым джунглям, где от львиного рева замирают даже горланящие на деревьях какаду? Кто из мальчишек не видел себя бесстрашно плывущим по тропической реке, кишащей крокодилами? Мир велик, и тяга к неизведанному остается в человеке с детских лет до старости.

Правда, я что-то не припомню, чтобы кто-нибудь из моих однокашников стал в зрелые годы охотиться на слонов или объезжать мустангов. Однако подобная экзотика и теперь мало кого сможет оставить равнодушным. Вернуть степенных, «отстоявшихся» людей в мир их мальчишеских мечтаний, а юным показать их мечту — разве это не благородная задача циркового кудесника? А каждый большой артист в цирке в той или иной степени кудесник — показывает ли он исчезновение женщины на глазах у публики, делает ли сальто-мортале на ходулях, кладет ли (сегодня и ежедневно) свою буйную голову в львиную пасть.

Обращаясь к новым животным, артисты разнообразили приемы дрессуры. Претерпел эволюцию и образ дрессировщика. Когда-то считалось нормальным появление в клетке молодца в венгерке, вооруженного вилами, кнутом и пистолетами. Он то и дело лупцевал своих питомцев, при каждом удобном случае палил из пистолетов, нагоняя ужас как на хищников, так и на публику. А ныне артист без всяких устрашающих атрибутов добивается от зверей полнейшего повиновения при помощи… носового платка. Вошли в клетку и женщины — героико-романтическая Ирина Бугримова и лирическая Маргарита Назарова, которая с каким-то обаятельным панибратством обращается к тиграм: «Пошли, ребята!» — и «ребята» послушно идут в трюк.

Клетки стали портативнее и способны вставать на место сами при помощи электромотора (как это было в аттракционе «Львы на лошадях» Тамары и Александра Буслаевых).

За рубежом появился так называемый «лицедей в клетке», изображающий пьяного, попавшего ко львам, и, действуя по принципу «пьяному море по колено», показывающий отличную дрессуру. В цирке Буша (ГДР) дрессировщик изображает клоуна, который, зазевавшись, оказывается запертым в клетке и по-клоунски обращается с хищниками. Начав брить льва, он правит бритву о его хвост и т. д.

Казалось бы, все возможности в жанре «укрощения строптивых» уже использованы, но только невежда способен утверждать, что в цирке «всю жизнь показывают одно и то же» или что «цирк вообще не искусство».

И вот развертывается очередное цирковое чудодейство… Вы занимаете после антракта свои места и не узнаете манежа. Там, где только что прыгали акробаты, танцевали лошади, кувыркались клоуны, возвышается огромный розовато-сиреневый шатер. Барьер манежа обнесен снаружи небольшой узорчатой оградой. Из-под шатра раздаются какие-то гортанные выкрики, слышно хлопанье чьих-то крыльев… Закончилось оркестровое вступление, шатер медленно поднимается вверх, и вы попадаете в сказку. То ли это уголок рая, то ли поляна в экзотическом лесу… На гибкой пальме раскачивается обезьяна. На другой пальме тараторят многоцветные попугаи. По земле важно вышагивают длинноногие аисты. Чистит свой огромный клюв пеликан. Аисты обходят миниатюрное «озеро», поблескивающее под «солнцем». У барьера возвышаются «зеленые холмы», а в середине манежа на бревнышке лежит какое-то непонятное существо. Ни животные, ни птицы не обращают на него ни малейшего внимания.

Но вот существо задвигалось, заелозило, наконец распрямилось, и перед зрителями — пробудившийся от сна Храбрый Назар, герой армянского фольклора, тот самый Назар, с которым всегда случается что-то необыкновенное. У него длиннющий нос, двигающиеся усы, островерхая шапчонка, кургузая курточка и широченные шаровары. Сладко позевывая, Назар принимается завтракать. Он вынимает тарелку, крошит в нее хлеб, но пока, прикрыв глаза, бормочет нечто вроде молитвы, подбегают аисты и склевывают еду… Назар вынимает из-за пазухи еще кусок хлеба, но взглянув на пустую тарелку, изумленно разводит руками. Вбегает антилопа, вырывает оставшийся хлеб и исчезает. Незадачливый Назар решает порыбачить. Он направляется к маленькому озеру и забрасывает в него удочку, но вместо рыбы вытаскивает крокодила. В испуге он пятится и опирается на холм, который оживает и оказывается огромным бегемотом, открывающим свою страшную пасть. Назар выхватывает пистолет, но от страха роняет его. Раздается оглушительный выстрел… На мгновенье свет в цирке гаснет.

Когда же манеж снова освещается ослепительным светом прожекторов, в центре его стоит красавец, напоминающий воинов из армянского эпоса «Давид Сасунский». На нем черное трико и серебристая кольчуга, мягко гармонирующая с его проседью.

Уверенно и неторопливо артист показывает работу со своими необычными питомцами. Вот послушно бежит по кругу полосатая красавица зебра. Радостно выбегает обезьяна шимпанзе и от избытка чувств обнимает дрессировщика. Тот растроганно целует ее. Но едва он отвернулся, обезьяна вынимает носовой платок и вытирает губы. Когда дрессировщик уличает ее, обезьяна постукивает себя пальцем по голове: гигиена, мол, понимать надо… Три обезьянки танцуют под собственный аккомпанемент, имея «на вооружении» длинный африканский барабан и маракасы. Появляется второй бегемот, и оба образуют живые барьеры, через которые грациозно перепрыгивает легконогая антилопа. Затем большой бегемот вышагивает по «бутылкам», установленным на качающейся доске. Артист раскрывает лепестки лилии, и вдруг из нее выскакивает пятиметровый удав… Извиваясь, он нападает на дрессировщика, но тот сам устремляется ему навстречу, хватая его чуть ниже головы. Удав обвивает человека своими мощными тугими кольцами, закрывая его всего, вплоть до лица. Но человек мгновенно освобождается от этих живых пружин и водворяет удава на свое место, в специальную корзину.

В финале Исаакян выезжает верхом на бегемоте, и это чудовище снова раскрывает пасть — на этот раз добродушно, изображая нечто вроде улыбки. Он старательно раскланивается, благодаря зрителей за теплый и радушный прием.

Юный Степа Исаакян, конечно, не предполагал, что в зрелые годы будет ездить верхом на бегемоте и попадать в объятия удава. Он вообще не думал быть артистом, ибо к цирковой династии не принадлежал. Отец Степана — военный инженер — умер, когда мальчику был один год, а многотрудная профессия его матери исчерпывалась двумя словами: домашняя хозяйка. Правда, тетка Степана играла в одном из московских театров, а троюродный брат Леон Айказуни… Впрочем, об Айказуни речь впереди. Пока же тбилисский мальчишка, как и все в его годы, обожал цирк.

В 1934–1935 годах он занимался в детской спортивной школе, где, кстати, поставил акробатический номер. На режиссерскую работу, однако, в таком возрасте целиком не переключаются, и Степан участвовал в номере сам.

В эти годы он увлекается всем. Еще в 1937 году юноша поступил в авиаклуб и столь самозабвенно занялся авиацией, что в девятом классе был оставлен на второй год. Да и в спорте было раздвоение: акробатика и плавание — занятия, при серьезном отношении к ним, несовместимые. Исаакян выбрал акробатику. Увлекался и мотоспортом. В семнадцать-восемнадцать лет он носился по крутым тбилисским улицам на своем «Красном Октябре». не думая, что именно этот вид спорта проложит ему дорогу в искусство.

Вскоре его призывают в армию. Он проходит службу в танковой части.

Считаясь уже «школьным» акробатом, он и в армии создал «четверку», с успехом выступавшую на красноармейских вечерах самодеятельности.

За месяц до его демобилизации началась война.

Сентябрь 1941 года Исаакян встретил в Севастополе, затем попал в Керчь. В 1942 году получил тринадцать ранений, из них три — тяжелых. Полгода пролежал Степан в госпитале и вышел из него инвалидом первой группы. Но молодой, закаленный спортом организм переборол в конце концов недуги. В 1944 году Исаакян пошел на работу в Комитет по делам физкультуры и спорта при СНК Армении и подал заявление на заочное отделение юридического факультета. К двадцати восьми годам он закончил два курса юридического факультета, когда в его жизнь всерьез вошел троюродный брат — Леон Айказуки, известный мотогонщик по вертикальной стене.

Кому не известен этот аттракцион, устанавливаемый обычно в городских парках? Зрители, расположившись наверху «бочки», с затаенным дыханием следят, как внизу гонщики мчатся и поодиночке, и дуэтом, мчатся друг над другом, навстречу друг другу, исполняя при этом виртуозные виражи.

В 1951 году Айказуни собрался со своей «бочкой» в очередную гастрольную поездку, на сей раз на Дальний Восток и Сахалин.

— Поедешь со мной? — спросил он Степана.

— Зрителем?

— Нет, зачем же… Будешь работать.

И через восемнадцать дней после прибытия в город Артем на вертикальной стене появился новый мотогонщик. Никто из зрителей, любовавшихся сверху замысловатыми виражами смелых, уверенных в себе людей, не подозревал, что один из гонщиков — новичок. Сказалась, конечно, всесторонняя спортивная подготовка Исаакяна, умение с юношеских лет ладить с мотоциклом, а также смелость, которой ему не занимать.

В следующий город — Уссурийск — приехала комиссия из Циркобъединения. И Степан Исаакян стал артистом цирка, ни разу не выйдя на манеж. С братом он проработал больше года, а затем — несколько лет с известным мотогонщиком Григорием Левитиным.

Хотя звание циркового артиста и льстило самолюбию Исаакяна, но целиком захватить не смогло. Одновременно Степан рисовал цирковые плакаты, а однажды решил восстановиться в юридическом институте (заочно). Свое решение он незамедлительно осуществил и дошел на этот раз уже до пятого курса.

В 1956 году в Москве должна была проводиться Декада армянского искусства. В обширную программу помимо оперы, балета, драматических спектаклей и выступлений музыкальных коллективов был включен и цирк. Подготовка к Декаде началась, разумеется, задолго до ее открытия. Решено было создать при армянском цирковом коллективе новый аттракцион с животными. Оставалось только найти руководителя, но Декада приближалась, а подходящей кандидатуры не было. И тогда…

Исаакяна пригласили к руководству и неожиданно предложили:

— Вы хотели бы стать дрессировщиком?

— Я?.. — удивился Степан.

— Да, вы… В армянском коллективе создается новый аттракцион, и нам кажется…

— Но я никогда не работал с животными!

— Все дрессировщики когда-то с животными не работали… А однажды начали работать… Ну так как, Степан Исаакович?

— Нет, я не смогу…

И, поблагодарив начальство за доверие, Степан вышел в коридор.

Кулуары Циркобъединения были своеобразным клубом, где вернувшиеся с гастролей артисты встречались со своими коллегами. В системе Объединения были артисты группы «Цирк на сцене» и исполнители аттракционов, подобных гонкам по вертикальной стене. Артист друг друга знали более или менее хорошо.

— О чем задумался? — спросили друзья у Исаакяна когда он вышел из кабинета.

Степан развел руками:

— Мне предлагают стать дрессировщиком!

Он рассчитывал на сочувственный смех, но ожидаемой реакции не последовало.

— Ну а ты?

— Отказался, конечно.

— И зря! — воскликнуло сразу несколько голосов.

— Да какой из меня дрессировщик? — горячился Степан. — Я только собаку для охоты дрессировал…

Однако этот довод никого не убедил.

— Аттракцион готовят к Декаде армянского искусства в Москве. В Москве, ты понимаешь?

— Когда бы ты попал в Московский цирк? А?..

— С мотогонками тебе цирка не видать!

В самом деле, а почему бы не попробовать? Выкарабкаться из своей «бочки» и выйти на столичный манеж… Здорово! И притом не рядовым номером, а, как бы то ни было, аттракционом. Попробовать себя в новом жанре… Сразу достичь того, к чему многие артисты стремятся всю жизнь! И, круто повернувшись, Степан направился в кабинет, который недавно покинул.

— Я согласен.

Предложение, сделанное Исаакяну, поддержал художественный руководитель Управления цирками Евгений Михайлович Кузнецов. Он, как никто, умел угадывать потенциальные возможности того или иного артиста. Его подсказкам, предложениям, советам многие выдающиеся мастера обязаны по сей день. Исаакян отправился в Ереванский цирк для работы в армянском коллективе.

Национальные коллективы — одно из принципиальных завоеваний советского цирка. Одним из лучших национальных коллективов был армянский цирк «Ереван», который я помню в период его расцвета. Шутя и играя, исполняли сложнейшие трюки обаятельные акробаты Рустам Касеев и Рубен Манасарян. Взмывал в высоту гордый орел с двухметровым размахом крыльев, а в его когтях исполняла головокружительные трюки красавица Елена Аванесова. На красочно оформленном пьедестале виртуозно жонглировала и танцевала неповторимая Нази Ширай. Стремительно скатывался по наклонному тросу в копфштейне (стоя на голове) ветеран Владимир Арзуманов. И наконец, делал все, что умел (а умел он все!), умный и элегантный, трогательный и смешной клоун-мим Леонид Енгибаров.

Вот в этом-то созвездии талантов предстояло занять отнюдь не последнее место новоиспеченному дрессировщику.

Но ничего в жизни не делается сразу. Период расцвета армянского коллектива, в котором блистал и Исаакян, был еще впереди.

Пока же Степан начал знакомиться с животными, которые, как его уверял режиссер, только и ждут момента, когда явится новый повелитель, подаст свою команду — п все заиграет, оживет, восхитит и удивит…

Удивляться, однако, пришлось самому Исаакяну, причем без всякого восхищения.

— Где здесь животные? — спросил Степан служительницу Ксению Григорьевну Ченчик (впоследствии проработавшую с ним одиннадцать лет).

— Да вон они…

И укротитель увидел свою «труппу»: двух вялых удавов, двух попугаев и двух крокодильчиков, по сорок сантиметров каждый. Крокодильчики были маленькие, зато злые… Вот и вся экзотическая «труппа»!

Крокодильчики, взятые, как и остальная компания, из Ереванского зоопарка, умели, однако, ползать по переходной лестнице.

Попугаи бубнили по нескольку фраз, правда понятных только им самим. Удавы же, от природы лишенные тщеславия, проявляли полнейшее равнодушие к предстоящей Декаде.

А подготовка к ней тем не менее шла. Исаакяна одели в яркий костюм и золотые сапоги.

— А животные? — спрашиваю я.

— Удав был на генеральной репетиции в таком состоянии, что мне еле-еле удалось вдохнуть в него жизнь.

— А как же искусство?

— Номер строился так. Я выходил на манеж, а за мной тащили три ящика. В двух отчаянно скреблись крокодилы, но оркестр их успешно заглушал. Попугаи орали что хотели. В третьем ящике скучал удав.

— Ну а дальше?

— Затем я со всеми мерами предосторожности извлекал из ящиков крокодилов и неослабно следил, чтобы они не разбежались. С грехом пополам заставлял их проползти через маленькие лестницы между двумя площадочками. Я их то и дело подталкивал, а они то и дело пытались меня укусить. После такого «уникального» трюка мне немалых трудов стоило водворить крокодильчиков на свои места.

— И это все?

— Нет, зачем же… По ходу номера появлялись шесть девушек. Они несли на вытянутых руках шкатулки, стараясь держать их как можно дальше от себя. Я вынимал из каждой шкатулки живого ужа и надевал их девушкам вместо ожерелий на шеи. Девушки с вымученными улыбками проделывали несколько танцевальных па, тщетно пытаясь скрыть свою брезгливость. А я в центре группы наматывал на себя полуживого удава, и мы все вместе покидали манеж при гробовом молчании зрительного зала.

— И что же в результате?

— В результате в качестве аттракциона на Декаду был приглашен Эмиль Теодорович Кио.

— А ты?

— А мне за «красоту телосложения» поручили держать в прологе знамя…

Столь «блистательное» начало могло обескуражить кого угодно, только не Исаакяна. Он искренне радовался пусть небольшим, но все же достижениям в новом для себя жанре.

Только с удавами отношения у Исаакяна оставались натянутыми. Еще в Тбилиси, посещая с сыном зоопарк, Степан тщательно обходил террариум. Вид змей внушал ему непреодолимое отвращение.

— И вдруг режиссер, — рассказывает Исаакян, — взял удава и передал его мне в руки… Я после оттирал их песком и почему-то долго не мог смотреть на… рыбу. Но постепенно привык и к удавам. К тому же у одного была на шее рана и мне пришлось ее лечить, смазывать, делать удаву ванну и так далее.

И вот Исаакян узнал, что в одном из зоопарков есть ручной бегемот. Это его очень заинтересовало. Никто еще на манеже дрессированных бегемотов не показывал. Правда, в парижском цирке Медрано в 1929 году водружали годовалого бегемота на пьедестал, и вокруг него танцевали девушки. Но там ни о какой дрессуре речи не было. И вот в Сочи, где вскоре начал гастролировать коллектив «Ереван», прибыл к Исаакяну бегемот по кличке Малышка.

«Ох нелегкая это работа — из болота тащить бегемота!»— сказано у К. И. Чуковского. Втаскивать бегемота в искусство не менее сложно. К счастью, Малышка обладал покладистым характером, и Исаакян с увлечением принялся его обучать. Начали, конечно, с азов. Дрессировщик сутками не отходил от клетки, называл бегемота ласкательными именами, гладил его и, разумеется, сам кормил. Бегемот оказался податливым на ласку и вскоре начал узнавать своего хозяина. Это был первый этап приручения. Затем дрессировщик стал выводить Малышку во двор, знакомил его с доброжелательно настроенными людьми, чтобы бегемот освоился с новой обстановкой и понял, что никакая опасность ему здесь не угрожает. Это — второй этап.

А затем Малышку вывели на манеж. Исаакян прогуливал его по листе, то есть по месту, наиболее близко расположенному к барьеру. По команде дрессировщика Малышка, идя по кругу, в четырех местах останавливался и терпеливо ждал разрешения следовать дальше. Это уже кое-что!.. Затем научился класть свою огромную голову на барьер и раскрывать пасть. Освоил Малышка и середину манежа. Там Исаакян укладывал его на спину и научил переворачиваться со спины на живот и обратно. В конце концов Малышка, получив за усердие морковку, покидал манеж с чувством исполненного долга.

Наличие в труппе бегемота заинтересовало всех, в том числе и дирекцию Сочинского цирка. Было решено показать Малышку зрителям. Напомню, что еще ничего подобного у нас не было. Для того чтобы органичнее «увязать» животное с программой, коверный Константин Берман отрепетировал «сальто с бегемота». Начали с утренника, заказав специальную афишу.

Малышку не смутили ни шумные аплодисменты, ни звуки оркестра — он старательно демонстрировал все, что умел. И хотя умел он очень немного, само появление бегемота стало событием. Его демонстрировали и на утренних спектаклях и на вечерних. Бегемот на манеже оказался в одинаковой степени интересен и детям, и взрослым. В Исаакяна же эти первые опыты вселили веру в то, что со временем он сможет создать интересный аттракцион с экзотическими животными.

Но у кого из нас не было в жизни таких периодов, когда все идет слишком хорошо, чтобы затем пойти плохо, по причинам, не всегда зависящим от нас самих?

Союзгосцирк — огромная организация, которая руководит восьмитысячной армией тружеников цирка. Здесь могут доверить дорогостоящее животное дрессировщику, еще ничем себя не проявившему, надеясь на его потенциальные возможности. Но могут в целях укрепления уже действующего зооаттракциона передать это же самое животное другому артисту. В данном случае так поступили с бегемотом Малышкой. А поскольку удавы и попугаи «погоды сделать» не могли, номер Исаакяна пришлось расформировать.

Слабых людей неудачи обескураживают, а сильных делают еще сильней. Степан решил бороться за свой аттракцион. Он понял, что случайное предложение стать дрессировщиком, от которого он вначале отказывался, — теперь уже в прошлом… Сейчас он сам поверил в то, что дрессура — его призвание, надо только биться за него. Причем непременно в его аттракционе должен быть бегемот, а может быть, даже и не один. Но, как известно, бегемоты в наших лесах не водятся, а заполучить такое животное совсем непросто. Долго Исаакян бегал по кабинетам Союзгосцирка, ездил по базам Зооцентра и зоопаркам. Обращался он к десяткам людей и у многих встретил понимание и поддержку.

Сентябрь 1956 года — этапная дата в творческой биографии Исаакяна. В эти дни пожаловал к нему бегемот Манук, с «подвига» которого начинается наш рассказ. Радость, как и беда, редко приходит в одиночку. В феврале 1957 года прибыл и второй бегемот — Шаман.

Исаакян, как говорят в цирке, встал на РП — репетиционный период.

Между Мануком (напомню, что это по-армянски — Малыш) и Малышкой сходство было только в именах. Если Малышка — добродушное животное, то Манук — злющий зверь, доставленный прямо из Африки. Он, как говорится, рвал и метал… К тому же у него был большой шрам на животе, — видимо, с ним не слишком ласково обошлись при поимке. «Уголок бегемота» обнесли для верности бревнами и швеллерным железом. Сильный и злой зверь так бился в неволе, что казалось — никто никогда не сможет с ним справиться…

— И я растерялся, — признается Исаакян, — у меня была мысль отказаться от него, и чем раньше, тем лучше.

Хотя бегемоты убежденные вегетарианцы и в их рацион входят сено, отруби, крупы, капуста, морковь (за день бегемот съедает до 30 килограммов пищи), это не делает их менее страшными.

Исаакяну на репетиционном периоде надо было начинать не с Манука, а с самого себя, преодолеть растерянность. Под непрекращающийся рев бегемота он твердил себе одно: «Надо пробовать, надо продолжать…»

Бегемот сначала буйно реагировал на появление дрессировщика, но наконец с превеликим трудом начал его присутствие терпеть. Первая, пусть маленькая, победа… Надо ее развить… Животных в зоопарках кормят один раз в день (правда, там они ничего и не делают). Но Манук был взят для работы, и Исаакян стал авансом кормить его трижды в день. Причем кормил сам. Что же дальше?.. Приручение — одно, дрессировка — другое…

Как подчинить себе это злобное и непокорное существо, как заставить его выполнять те или иные задания? Если в дрессуре тех или иных животных есть установившиеся традиции, то здесь ничего нет… «Надо искать, надо пробовать…» — вот с чем засыпал и просыпался Исаакян.

Ему не нравится метод «вкусового поощрения», когда на манеже морских львов, например, то и дело подкармливают рыбой за каждый исполненный трюк. Пусть животное никогда не будет голодным, хотя, казалось бы, сытый бегемот начнет на манеже лениться и может даже заснуть… Но Исаакян вообще не хотел, чтобы еда была решающим фактором в дрессуре. Ласка и строгость — вот ключ к власти над животными.

Тут уместна параллель с воспитанием ребенка, каждый поступок которого, хороший или дурной, не должен быть родителями оставлен без внимания. Ничего нельзя было упускать из поля зрения. На любой шаг бегемота надо реагировать голосом. Только голосом — то строгим, то ласковым…

Животные удивительно чутко реагируют на человеческий голос, и забывать об этом дрессировщику ни на минуту нельзя. Как-то в Ленинграде Исаакян днем зашел в цирк и стал гладить одну из своих обезьян, макаку-резуса. Сзади кто-то распахнул двери, и Исаакян раздраженно крикнул: «Закройте дверь — сквозняк!» Макака в панике бросилась на Исаакяна и впилась ему в голову, оборвала ухо, содрала кожу. Вечером Степан вышел на манеж в черном колпаке. Сверху — монах, ниже — дрессировщик…

Неужели же и бегемоту не чужда ласка? Очевидно, так… Надо только вовремя ее применить. Вот, скажем, более или менее остепенившемуся Мануку дрессировщик приказывает на манеже лечь. Как это достигается? Сначала дается приказание с помощью удара (но что для бегемота удар!), потом приказание с помощью жеста, имитирующего удар. Его сменяет приказание без удара и без жеста, но строгим голосом, потом голосом спокойным и, наконец, ласковым.

Можно представить себе, сколько нужно терпения и настойчивости для всего этого… Сколько раз одно и то же повторять? Какие подходы каждый раз применять к животному? Оно ведь может быть в разных состояниях… Но надо идти еще дальше, закрепить рефлексы. Пусть бегемот ложится при одном только взгляде, ложится сам и именно в том месте, в каком это требуется по ходу действия. Пусть развивает память и подчиняется дисциплине.

Было бы наивным думать, что Исаакян, сутками находясь возле Манука, занимался его приручением и ничем более. Если бы это было так, он достиг бы немногого. Нет, считал артист, все должно быть у него новым — «от кормления до оформления». Кормление — уже пройденный этап, а вот как оформить аттракцион, как вообще его подать?.. Здесь было над чем поломать голову. Пока ясно только одно: заставлять животных показывать один за другим трюки, на которые они способны, — это значит демонстрировать с необычными исполнителями обычную работу. Нет, в данном случае нужно что-то совсем другое…

И облик дрессировщика должен быть необычный. Во-первых, не облик, а образ; во-вторых, образ национальный; в-третьих, образ, насыщенный юмором… Исаакян придумывал разные варианты сценария. Он перечитывал сказки Ованеса Туманяна о необычайных приключениях Храброго Назара. В одной из этих историй говорилось, как Назар ехал вместе с войском на поле брани, но зацепился за сук и повис на нем. Конь его умчался, а Назар остался висеть. Когда же сук обломился, Назар упал прямо на пробегавшего под ним тигра. Верхом на тигре он ворвался на поле сражения и разогнал вражеское войско. Однако когда он дома рассказал о своем подвиге жене, та его побила…

Исаакяну предложили показать экзотических животных в «натуральной» для них обстановке. Это хорошо. Но почему бы не «вписать» в эту экзотику Храброго Назара? Ведь он может оказаться где угодно, даже в джунглях! По характеру своему Назар непременно попадет впросак, и, вероятно, не однажды. А затем превратится в богатыря (сказка ведь!). Аттракцион, таким образом, обретет сюжет.

Дрессировщик населил манеж аистами, попугаями, обезьянами, зебрами, крокодилами, антилопой, наконец, бегемотами и водворился в нем в облике Храброго Назара сам.

День за днем продолжалась работа, что-то оказалось неосуществимым, что-то придумывалось заново, и в конце концов аттракцион обрел свой теперешний вид.

Назар готовится поесть — аисты склевывают его завтрак. Он вытаскивает хлеб — его отнимает антилопа. Он закидывает удочку и вытаскивает крокодила, облокачивается на холм — тот оказывается бегемотом. А затем выводит зебру, обезьян, играет с удавами и «на комплимент» выезжает верхом на бегемоте.

Исаакян показал свой аттракцион в Москве и в десятках городов Советского Союза, а также выступал с ним за рубежом.

Однажды к Исаакяну пришел за кулисы рецензент.

— Прежде всего, — блеснул он эрудицией, — ваши бегемоты — не бегемоты, а гиппопотами. Бегемот — это…

— Это животное, — продолжил его мысль артист, — которое в разных местах называют по-разному. В Нигерии его называют «водяной коровой», в Кении — «водяной лошадью», в Либерии — «чудовищем Нила», а также и «хозяином его». Мирно пасущаяся пара бегемотом, увидя вдалеке людей, способна догнать их и уничтожить, Внешняя миролюбивость бегемотов обманчива…

Рецензент насторожился. А дрессировщик охотно делился своими познаниями:

— Подлинные хозяева джунглей — это африканские слоны, носороги и бегемоты. На них никто никогда не нападает. — Исаакян помолчал, потом добавил: — И никто не дрессирует их. Во всяком случае, африканских слонов и носорогов.

В заключение Исаакян, увидев у рецензента книгу, спросил:

— Что это у вас?

— Немецкий писатель… Манн…

— Томас или Генрих?

Рецензент ушел озадаченный…

Был и такой эпизод в жизни артиста. Еще до создания аттракциона Исаакян, получив диплом об окончании юридического института, пошел вместе с двумя другими счастливцами в ресторан «Арагви» обмыть это приятное событие. По ходу банкета собеседники спросили:

— Вы где работаете?

— В Союзгосцирке, — ответил Степан.

— Юрисконсультом?

— Нет. Я езжу на мотоцикле по вертикальной стене.

Первый собеседник поперхнулся, а второй решил больше Степану не наливать…

Предрассудки — вещь живучая, и представление об артисте цирка как о человеке некультурном, неграмотном живо, к сожалению, до сих пор. Давно исчез с манежа красавец с набриолиненной головой, умеющий носить фрак, но не умеющий расписаться в зарплатной ведомости. Теперь немало артистов цирка получили высшее образование. Без «отрыва от манежа» десятки артистов закончили режиссерский факультет ГИТИСа.

Жизнь циркового артиста трудна. Работа у него кочевая: сегодня Мельбурн, завтра Кемерово. Тем большей похвалы достойны люди, возящие за собой помимо обычного имущества и реквизита кипы учебников.

Сама атмосфера советского цирка ставит неучей в тяжелое положение. Уловить пульс современности человеку темному попросту нельзя. А сегодняшний цирк не отгораживается барьером манежа от остального мира.

Советский цирковой артист не чувствует себя одиночкой, действующим на свой риск и страх. Его заявки на новые номера рассматриваются на режиссерских коллегиях, утверждаются художественными советами. Лучшие работы систематически выдвигаются на смотры новых произведений циркового искусства, артисты награждаются званиями лауреатов, дипломами и похвальными листами.

Все материальные затраты по созданию новых произведений берет на себя государство. Материальная поддержка, с одной стороны, и творческая — с другой давно у нас стали нормой, чему не перестают по сей день удивляться артисты капиталистических стран.

Для оформления аттракциона Исаакяна был привлечен заслуженный деятель искусств Армянской ССР художник Александр Шакарян. Специально заказывалась музыка. Сам Исаакян неустанно совершенствовал оформление. Листья пальм были отлиты по его эскизам на резиновом заводе, отчего они не осыпаются при перевозках и живут почти натуральной жизнью при малейшем прикосновении к ним обезьян или попугаев. Артист применил и такое новшество: вынес ограждение за барьер, увеличив, таким образом, свою рабочую площадь; ввел круговой занавес, образующий на манеже шатер.

Зритель же чутко улавливает все новое на манеже.

— Меня одолевают студенты, — говорил директор Минского цирка во время гастролей одного из по-настоящему новых аттракционов. — Забросали цирк коллективными заявками, чего раньше я что-то не замечал…

Но в чем же все-таки современность исаакяновского аттракциона? Что в нем нового?

— С самого начала я задался целью, — рассказывает дрессировщик, — добиться самостоятельности в поступках животных, создать беспрерывность действия. Чтобы мой маленький спектакль разыгрывался ими самими, якобы без вмешательства человека. Но такая видимая свобода достигается нелегко. В этой кажущейся импровизации необходим точнейший расчет, иначе нарушится все. Здесь каждое положение — уже трюк. Скажем, участие удава… Весь животный мир испытывает панический страх перед удавом, кроме разве мангуста да птицы-секретаря, нападающей на ядовитых змей. И приучить бегемота терпеть присутствие удава, да к тому же не шевелясь, поскольку бегемот у меня вначале «играет» холм, — уже трюк. Так же и другие животные должны быть заняты каждый своим делом, не нарушая логической последовательности аттракциона. Что бы они ни делали, они должны делать как бы по своему желанию, хотя от одного запаха удава должны были бы бежать куда глаза глядят… Работать с разными животными приходится по-разному, причем занятия с ними не должны быть одинаковыми, иначе все им попросту надоест.

Да, действительно, зритель, увлеченный внешними событиями «экзотического аттракциона», не всегда задумывается над тем, как это все достигалось.

— Попробуйте каким-нибудь покрывалом накрыть животное с головой, даже самое маленькое, — не получится, — говорит Исаакян. — Накрыть бегемота еще; сложнее: под попоной он задыхается. Трудности и в том, чтобы каждый мой персонаж вовремя включался в действие. Пущу, бывало, крокодила в озеро, откуда он не должен показываться, пока я его не вытащу на крючке.

А он — натура общительная — выползает из воды раньше времени… Или удав… Лежит-лежит в «лилии», но ведь и ему надоест — и вдруг ползет оттуда вопреки построению сценария, то есть не дожидаясь, пока я извлеку его сам. А ведь животные играют свои роли ежедневно, иногда по два-три раза в день.

И примером разнообразия в занятиях с животными может служить, скажем, документальный фильм «Опасные партнеры». По ходу фильма Исаакян и его обезьяна читают на солнечном бульваре газеты. Затем дрессировщик решает попить. Он дает обезьяне деньги, та идет в киоск, берет лимонад, платит за него, получает сдачу, возвращается на скамью, и оба, утолив жажду, возвращаются к прерванным занятиям. Как видите, обезьяна на натуре так же послушна, как и на манеже, а разнообразие достигнуто.

К неиссякаемому терпению Исаакяна надо прибавить его эрудицию — все это вместе взятое и принесло ему успех. С собой он возит целую библиотеку. О повадках редких животных он осведомлен и теоретически, и практически. Температура в террариуме в любое время года поддерживается 26–27 градусов тепла. Это не расслабляет удавов, а, если так можно выразиться, агрессирует. Охлаждать удавов нельзя, они или погибнут, или, сохраняя «набранное» тепло, не захотят двигаться. Неагрессивный же удав попросту неинтересен, игра с ним не будет смотреться. И на манеже его приходится злить, вызывать в нем агрессию.

Так живет и работает Степан Исаакян, так живут и работают его товарищи.

А вокруг культуры цирковых артистов все еще носятся глупые остроты. Но если вам станут рассказывать старый анекдот о «дремучем невежестве циркачей», смейтесь не над анекдотом, а над рассказчиком…

Цирковой артист сегодня вовсе не таков!

Ровно через сорок дней после нападения Манука мы сидели с Исаакяном на балконе ялтинского Дома писателей. Нас связывает более чем десятилетняя дружба, поговорить нам было о чем, но разговор то и дело возвращался к цирку.

— Манук объявил голодовку. Чувствует, что натворил неладное…

Степан задумался, и я не хотел его перебивать. Затем он заговорил снова:

— Пусть лучше животное злое, но способное, чем спокойное, но тупое… Вот иной удав в клетке — зверь, а берешь в руки — плеть плетью…

— У тебя были стычки не только с бегемотом и обезьяной?

— Все было… Однажды антилопа прижала меня рогами к полу. Спасибо, бегемоты выручили.

— Антилопа?

— Не ожидал такого от этой изящной красавицы?.. Между прочим, зебра тоже красива. Ты сам видел, что она у меня послушно бегает по кругу, на нее теперь можно надеть панно и ездить верхом. А вначале ее десять человек с превеликим трудом выволакивали на манеж… Зебра очень зла, и не дай бог ее ударить — бесится…

— Чем же ты ее укротил?

— Лаской… голосом… Подбор трюков для животных тоже должен исходить из их возможностей.

— Ну, для Манука ты подобрал трюк не самый легкий! Бутылки на качающейся доске…

— Да, животные не любят, когда у них почва уходит из-под ног…

— Я это тоже знаю… Мы пробовали в Киеве поднять живую карусель. Но едва манеж начал подниматься, лошади чуть не передавили артистов. Кстати, только у лошадей я видел финальный «комплимент» подобный тому, который делает Манук: ритмично качает головой, да еще приподняв переднюю лапу… Как ты достиг такого?

— Я уже писал о том, что Манук однажды на репетиции вдруг задрал голову и чуть не стукнул меня в грудь. Я его легонько хлопнул прутиком, и он снова поднял и опустил голову. Потом я соскочил с Манука и дотронулся прутиком до его уха, приговаривая: «Кланяйся, кланяйся…» А потом приказывал только голосом. В дальнейшем я научил его поднимать ногу, и получился «комплимент».

— Как же теперь будет с ним?

— Посмотрим…

И мне явственно представилась картина, которую я наблюдал в Иванове и искренне пожалел тогда, что этого не видит зритель. В маленькой комнатушке в двух клетках сидели обезьяны шимпанзе. Одна из них недавно болела, и на манеж их Исаакян не выпускал. Но обе не должны были терять форму.

Обычно присутствие постороннего человека, хотя бы и члена худсовета Союзгосцирка, раздражает животных. Здесь ничего подобного не произошло. Выразительнейшими своими глазами обе обезьяны жадно впились в Исаакяна. Дрессировщик поздоровался с каждой, затем одну за другой раскрыл дверцы клеток. Но обезьяны не выскочили наружу. Исаакян неторопливо окликнул первую обезьяну. Та вышла (именно вышла!) из клетки, взяла веревку, привязанную одним концом за батарею парового отопления, повесила другой конец (со стремянки!) на крюк под потолком, попробовала, хорошо ли веревка висит, и выжидающе уставилась на дрессировщика. Исаакян вызвал вторую обезьянку, та забралась на веревку, улеглась, словно в гамаке, а ее подружка начала ее осторожно раскачивать. Затем веревка была ими водворена на место, обе влезли в клетки. Дрессировщик простился с обезьянами, и мы вышли.

Разумеется, подобную идиллию артисту удалось создать при участии верных своих помощников, долгие годы деливших с ним тяготы приручения и дрессировки, — уже упоминавшейся Ксении Григорьевны Ченчик, Николая Казанкова, Александры Корабельниковой и тех служителей, которые работают с ним сейчас. Радости и тревоги Исаакяна разделяет его жена Тамара, не мыслящая своей жизни без цирка.

— Так как же теперь будет с Мануком? Он ведь вышел из повиновения…

— Бегемотов раздражают переезды, я уже говорил об этом. Только после пяти-шести выступлений в новом городе у меня с ними устанавливаются нормальные взаимоотношения.

— А удавы?

— Этим все равно. Они и в дрессуре не нуждаются. Я могу утром получить нового удава и вечером с ним работать.

— Но с Мануком-то как? Ведь он почувствовал свою власть над тобой…

Исаакян вздохнул и поморщился. Затем осторожно потрогал свои надтреснутые ребра.

— Я же говорю — посмотрим… Что я сейчас могу еще сказать?..

Несколько позже мы с Исаакяном сидели в гостинице «Москва» среди наших артистов, вернувшихся из гастрольной поездки по Мексике.

Исаакян поднял бокал:

— Давайте выпьем за цирк… Со всеми его бедами и радостями!

И, глядя на своего давнего друга, я от души пожелал ему успешно продолжить прерванную работу. Пожелал тогда мысленно, теперь это делаю вслух…

Да, риск неотделим от профессии циркового артиста, с этим приходится считаться. Животное остается животным даже в системе государственных цирков, где занимает штатную должность. Я еще раз желаю артисту успеха и думаю, что к этому пожеланию присоединятся все, кто хоть однажды видел выступление Степана Исаакяна или хотя бы прочитал о нем и его экзотических питомцах.

В дни празднования 2750-летия Еревана Степан Исаакян на манеже местного цирка снова встретился с Мануком. Встреча прошла, выражаясь официальным языком, «в обстановке дружбы и взаимопонимания». Вскоре труппа пополнилась новым участником — слоненком по имени Самбо. Затем обезьянами. А сам Исаакян стал народным артистом Армянской ССР.

Жизнь продолжается.

 

ЦИРКОВОЙ ДРАМАТУРГ

(На правах исповеди)

Родился я в семье музыкальной: отец был виолончелистом, брат — пианистом, мама пела, а я возмечтал стать артистом драматическим.

Но в Самарском театральном техникуме, куда я поступил, сценическое мастерство преподавал мейерхольдовец, помешанный на биомеханике. Он втянул нас в свою веру, и мы больше кувыркались, нежели читали монологи.

И когда Самарский цирк затеял грандиозную пантомиму «1905 год», наиболее хорошо кувыркавшихся пригласили в ней участвовать. Мы гирляндами висели на веревочной лестнице, изображая восставших потёмкинцев, и пели революционную песню. В 17–18 лет, когда ничего не страшно, каждый старался забраться под самый купол. Директор цирка всегда приходил нас смотреть, и не потому, что ему нравилось наше пение, а потому, что боялся как бы лестница не оборвалась — висело-то на ней человек двадцать. Однако лестница выдержала, а я «отравился» цирком на всю жизнь.

Программы тогда были потрясающие. Американец Барум — 40 лошадей, немецкие канатоходцы «4 Оттонес 4», наши Буслаевы (полет на аэросанях), воздушный полет Джиованни (тоже наши), укротитель Н. Гладильщиков, приезжали Бим-Бом, да перечислить всех невозможно.

Помню, труппа Оттонес под самым куполом разгуливала по канату, как по паркету! один, изображая пьяного, сваливался на канат и засыпал на нем, другой в образе девушки с ведрами ходил по спящему и т. д Сердца наших студенток пытался завоевать маленький Феликс Оттонес. Он во время репетиции лез наверх, будто бы что-то поправить там, обрывался, успевая в последнюю секунду схватиться за канат. И ему очень нравилось, как все ахали… Мы, однако, от его ухаживания наших девушек избавили: научили Феликса разным неприличным любовным словам, и он регулярно получал пощечины — девушки у нас были гордые.

Тогда акробаты и гимнасты выходили устанавливать реквизит в мохнатых халатах, каких мы даже в кино не видели. Но главное, конечно, номера… Закончив пантомиму, мы продолжали ежевечерне ходить в цирк, любуясь иными выступлениями по 30–50 раз! И вообще смотрели на артистов как на богов.

А летом в Ульяновске, где мы проходили практику в драмтеатре, я вдруг узнаю, что меня «ищут из цирка». Цирк там — летний, но все же…

Словно Добчинский с Бобчинским ворвались ко мне два брата-сатирика, которым репертком «зарезал» репертуар. Братья узнали, что я немного пишу, и ухватились четырьмя руками за эту тонкую соломинку. Я, как мог, принялся латать их куплеты, тем более что главное, скажем, в «Портном и сапожнике» заключалось не в словах, а в жестах: один из братьев никак не мог попасть ниткой в игольное ушко, и цирк содрогался от хохота.

Свою работу я сдал мигом.

— Но это же не смешно! — завопил один брат.

— Зато правильно! — обрадовался второй.

А я, по молодости своей, еще не знал, что «смешно» и «правильно» не всегда в искусстве совпадают.

Затем я написал этим братьям большое музыкальное обозрение, и это было моим первым произведением, написанным для цирка.

Однако в молодости мне особенно сочинять было некогда: я искал себя то в драме, то в театре пластического балета, то в музыкально-драматической труппе и, наконец, попал в ташкентскую оперетту на амплуа «бобиков», как называли тогда вторых актеров. Потом, будучи в армии, начал конферировать в теаджазе, перейдя в дальнейшем на эстраду как исполнитель куплетов, пародий, песенок и, естественно, как джазовый конферансье.

И снова попал в цирк, поскольку концерты временами проходили и на манеже.

В Ростове-на-Дону только начал музыкальный фельетон, как по деревянной крыше цирка со страшной силой загрохотал дождь, а ведь микрофонов тогда в цирках не было… Все-таки дотянул выступление до конца.

Среди цирковых артистов у меня появилось много друзей. Помню, ухаживал за одной девушкой-жонглером, а знакомый певец говорит:

— Женись на ней, и сделаете общий номер.

— Какой? — не понял я.

— Ты читай фельетоны, а чтобы публика не скучала, она в это время будет жонглировать…

Начав писать регулярно, я стремился всегда быть полезным любимому искусству. Цирку нужны и слово, и трюк. Лиши манеж слова, и уйдут из цирка сатирические фельетоны, умолкнут злободневные куплеты, не прозвучат задорные частушки, онемеют музыкальные клоуны, они не станут ни петь, ни разговаривать, как знаменитые Бим-Бом, а будут только играть на разных инструментах, не выйдут на манеж разговаривающие клоуны-дрессировщики, сатирики с трансформацией и без. К сожалению, сейчас к этому идет… Кроме стихов в прологе, ни единого слова в программе иной раз не услышишь.

Цирку нужно слово, но не нужно, конечно, многословия. Нужна мысль, выраженная через трюк.

И вот найти этот трюк и придать ему осмысленное звучание — увлекательная задача человека, создающего цирковой репертуар. Часто мне помогают сами клоуны, ибо кто же лучше почувствует трюк или предпосылку для его возникновения? Бывает, впрочем, и так…

— Понимаешь, — говорит кто-либо из них, — вот выходит, значит, на манеж корова, я к ней подхожу и…

— Что «и»?

— Ну, дальше ты придумывай сам, на то и автор. Но…

— Что «но»?

— Сделай так, чтобы обязательно было смешно.

Мне в таких случаях вспоминается сатирик Рыклин, который, будучи редактором «Крокодила», просил машинистку: «Машенька, перепечатайте этот фельетон посмешнее».

Чтобы писать для цирка, надо его любить не меньше, чем его любят сами артисты. И поступаться своей славой ради славы чужой. Цирковой или эстрадный автор анонимен. Хотя он, с одной стороны, нужен, но его вроде бы, с другой стороны, и быть не должно. Однажды драматург М. Червинский привел свою маму на спектакль А. Райкина, предупредив, что всю программу написал он, Червинский, вместе с Владимиром Массом. Выходя из театра, мама сказала:

— А все-таки Райкин очень остроумный человек!

Мне иной раз кто-либо из приятелей пересказывает увиденную на манеже репризу. А написал ее, оказывается, я…

Секреты циркового юмора загадочны.

Давным-давно один Рыжий клоун попросил придумать для него выходную реплику:

— Все равно какую, лишь бы было смешно…

А в это время у всех на слуху были две песни: знаменитая «Катюша» и не менее знаменитая песня «Андрюша».

Сам не зная почему, я выпалил:

— А вы спойте «Выходила на берег Андрюша»…

Поняв, что сказал глупость, я густо покраснел, но через несколько дней Рыжий поймал меня в коридоре.

— Спасибо, дорогой! «Андрюша» идет «на ура»! — И он с теплой улыбкой добавил: — Мне кажется, вы поняли специфику цирка.

Насчет специфики не скажу, но постепенно постиг очевидную истину: публика, слыша знакомую мелодию, естественно, ждала слова «Катюша», и «Андрюша» удивил своей неожиданностью.

А неожиданность — это уже трюк! Но она может быть и глупой (как в этот раз), и умной. В дальнейшем я стремился, естественно, к умным неожиданностям, достигая, так сказать, переменных успехов.

Как-то я увидел в газете две фотографии. На одной был снят мужчина в штапельной пижаме, которая была ему впору, а на другом снимке — тот же мужчина, но в пижаме, которая была ему явно мала. Оказывается, она после стирки села.

«Ага!» — обрадовался я и начал «по-цирковому» решать эту тему.

…И вот высыпает на манеж компания клоунов, шумно поздравляет своего товарища — именинника — и вручает подарок. Это — штапельная пижама, которую виновник торжества с удовольствием примеряет. Но пижама оказывается слишком велика! Однако вспомнив, что штапель после стирки садится, клоуны выкатывают большую стиральную машину, бросают в нее пижаму, «стирают», вытаскивают и приходят в ужас: теперь рукава до локтей, брюки до щиколоток, на груди не сходится…

Клоуны хором клянут директора ателье, который «случайно» оказывается в цирке. Они мигом вытаскивают его из зала, выводят на манеж, втискивают в стиральную машину, повторяют «стирку», и в результате директор выходит лилипутом… С криком: «Директор сел!» — клоуны убегают с манежа…

Эту незатейливую сценку клоуны много и долго играли, пока однажды не заявились ко мне.

— Понимаешь, надоело возить стиральный агрегат… Не можешь ли ты придумать клоунаду без такого громоздкого реквизита? — И синхронно добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!

Как-то, наблюдая на репетиции за подвеской воздушного аппарата, я услышал разговор позади себя:

— Все еще болит?

— Болит…

— А ты бы к старику одному съездил, он травами лечит…

Я дальше даже вслушиваться не стал. Мне было и этого «посыла» достаточно.

…И вот на манеж выходит клоун с огромным градусником под мышкой, охает, стонет, но идти к врачу отказывается, предпочитая старца, лечащего наговоренной водой.

Партнер, махнув на больного рукой, уходит, и тогда появляется некое страшилище в длинной рубахе и с длинной бородой. Новоявленный лекарь ставит ведро на стол, вливает в него десять бутылок воды, а затем, поколдовав, льет воду в больного, и у того вода начинает бить из глаз, из ушей и даже из ботинок. Этот «живой фонтан» с криком бежит по манежу, преследуя лекаря. В последний момент лекарь оказывается переодевшимся партнером, который решил таким способом вылечить своего отсталого дружка.

Клоунаду начали играть. Однако счастье оказалось непродолжительным. Клоуны снова появились у меня.

— Понимаешь, реквизит небольшой, но нужно «заряжать» клоуна, возить с собой стол, куда уходит вода… Напиши что-либо попроще. — И добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!

М-да… Думаешь-думаешь, наконец в муках придумаешь, а ведь никто и не узнает, что придумал именно ты!.. Авторов-то в цирке не объявляют и в программках указывают далеко не всегда.

То ли дело в театре…

Много лет собирался я написать комедию в стихах. Но, говорил я себе, если взяться за пьесу, то это не значит, что она получится. А если получится, это не значит, что театр ее поставит. А если он ее и поставит, то это не значит, что поставят другие театры… А если поставят и другие, это не значит, что она удержится в репертуаре…

Тем не менее три года я писал пьесу, а в течение одной недели Управление театрами ее прочитало, рассмотрело и заключило со мной договор, извинившись, что не может предложить дебютанту высшую сумму. Тут же у меня попросили разрешения на перевод пьесы (в стихах-то) на украинский, и я великодушно разрешил. Но вот пьесу издали, и — ничего!.. Второй раз издали — опять никто не ставит. Вручил пьесу приятелю-главрежу, он прочитал и стал при встрече со мной переходить на другую сторону, будто не комедию взял, а сто рублей, а отдать нечем. Тогда предлагаю пьесу в периодику. В одном журнале пьеса понравилась, но… «она же в стихах, сами понимаете». Другой журнал вернул пьесу вместе с письмом, в котором сюжет расценивался «как недостаточно занимательный» (хотя не детектив же я написал!).

Знакомый критик (постарше) уверял, что актеры разучились обращаться со стихами. «Но они же выступают с вечерами поэзии?!» — воскликнул я… Другой критик (помоложе) заявил, что «театры принципиально не ставят пьесы, рекомендованные Управлением театров, напиши автор хоть „Горе от ума“.»

Через некоторое время отдал я свое творение в одно издательство для самодеятельности. Оттуда пьесу вернули без письма, как нечто засланное по ошибке. Сведущий человек потом пояснил: «Будь у вас пьеса одноактная, с вами тут же заключили бы договор!» А моя пьеса в двух актах, десяти картинах.

Раньше я ее при случае приятелям показывал, теперь уж и это делать стесняюсь — годы-то идут…

И остался я драматургом исключительно цирковым, получив от театров пощечину, или, как говорят в цирке, апач. Апач — это ложная пощечина, удар ладонью о ладонь, просто цирковой трюк. Но если я ее все же получил, то нельзя ли?.. Апач, апач, апач…

…И вот выбегает на манеж разъяренный Рыжий клоун с криком: «Хулиганство! За это надо судить!»

Выясняется, что пьяный сшиб женщину, но задержать хулигана не удалось, так как милиционера поблизости не было, а Рыжий вмешиваться не стал, не желая попадать в свидетели.

«А если бы тебя ударили?» — спрашивает его партнер. «Пусть только попробуют…» — самонадеянно заявляет Рыжий и тут же валится с ног… Это партнер влепил ему звонкую пощечину, а стоявший рядом инспектор манежа и униформисты заявляют, что они ничего не видели. Рыжий взывает к публике, но зал молчит.

И вдруг раздается голос: «Я видел!» С места поднимается «зритель» и, восстанавливая картину, бьет Рыжего. Тут же вскакивает второй свидетель, внося поправку, и Рыжий снова оказывается на полу. Тогда не выдерживает партнер Рыжего, показывает свой вариант, и возникает свалка, в которой больше всех достается Рыжему.

От милицейского свистка все, кроме него, успевают убежать, и Рыжий попадает все-таки в свидетели…

Клоунаду эту играют до сих пор. Реквизита она не требует, а найти «подсадку», то есть своих людей, изображающих двух свидетелей, проще простого.

Но однажды пришла ко мне клоунская пара, играющая ее.

— Ну как дела? — спрашиваю.

Вместо ответа клоуны переглянулись, а один почему-то погладил себя по щеке.

Выяснилось, что на одном из представлений на манеж выскочил подвыпивший зритель, который так увлекся клоунадой, что начал давать свои показания. Техникой апачей он, естественно, не владел и с ходу влепил Рыжему такой удар, после которого тот, брякнувшись на ковер, увидел трапецию, висевшую под куполом, а потом и она куда-то из поля зрения исчезла…

Так что сейчас клоуны мне сказали:

— Напиши-ка лучше новую клоунаду… — И, подумав, добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!

Они ушли, а я тупо уставился в чистый лист бумаги. Я в цирке не хожу по проволоке, не жонглирую факелами и не играю на пиле… Но кто сказал, что моя работа легче?..

 

ИНТЕРВЬЮ У САМОГО СЕБЯ

(Вместо послесловия)

Живу я один, а скучать не умею. И вот однажды начал задавать самому себе вопросы и отвечать на них.

— Твой коллега по сатирической поэзии Сергей Швецов, утверждая, будто дар поэта-сатирика редок, приводил такую параллель: «Актеров — тысячи, а Райкин — один». Не уникальность ли этой профессии тебя к ней привлекла?

— Вовсе нет.

— Тогда что же?..

— Желание смешить людей — и только оно! Веселить их или, на худой конец, развлекать. Однако внешне я не рассмешу — я не толстый, не рыжий, не слишком худой, не слишком длинный. Надо было что-то придумать…

— И давно начал?

— Очень. Мама рассказывала, что, когда меня привезли из родильного дома, я вместо бессмысленного «а-а-а» отчетливо повторял «иго-иго-иго», причем в разных регистрах — то выше, то ниже, и все кругом покатывались со смеху.

— В дальнейшем тебе сопутствовал такой же успех?

— Не всегда. Помню, учась в Самарском театральном техникуме, я читал на эстраде музыкальные фельетоны и делал буриме — моментальное стихосложение. А однажды в Ульяновске взялся конферировать… Я, выйдя на эстраду, перво-наперво добросовестно произнес репризу маститого конферансье о том, «что в цирках Древнего Рима выбегала на арену обезьяна с дощечкой, на которой значился следующий номер программы, а у нас обезьяны нет, так вот я выхожу». У маститого над этой фразой все смеялись, а когда ее произнес я, в зале воцарилась жуткая тишина, а затем раздался громкий голос:

«Разница небольшая!»

Решив, что терять мне, в общем-то, нечего, я ответил:

«Вы правы! Между мной и обезьяной разница небольшая, а между обезьяной и вами вообще разницы нет!..»

Теперь бы за такой экспромт, наверно, выгнали, а тогда меня сочли «врожденным конферансье».

Между прочим, всех поступавших в Самарский театральный техникум приемная комиссия спрашивала, что именно их побудило выбрать путь актера. Один поступавший ответил: «Я поспать люблю, а артистам можно рано не вставать».

— Тебе нравится профессия конферансье?

— Прекрасная профессия! Другое дело, что ее часто опошляют. И не зря говорят: чтобы стать конферансье, нужно быть и актером, и режиссером, и литератором. Но, с другой стороны, если быть и актером, и режиссером, и литератором, для чего становиться конферансье??? Однако ведь какая благородная цель: выйти один на один со зрительным залом, где сидят люди, зачастую к веселью вовсе не расположенные, и добиться того, чтобы все начали смеяться. Все как один! Что может быть приятнее?..

— А тебе попадались хорошие конферансье?

— И даже разные! Видишь ли, юмор литератора при желании можно обнаружить, ведь он где-то напечатан, а у конферансье иначе… Его находки не фиксируются, свидетелей их появления становится все меньше и меньше. Не потому ли, говоря об остроумцах, вспоминают выдуманного Насреддина и забывают реального Смирнова-Сокольского.

— Ты ведь его знал…

— Я у него даже учился во Всесоюзной студии эстрадного искусства. У меня чудом сохранилась его статья в «Известиях» за 1940 год, в которой он, характеризуя принятых в студию, написал: «Артист Куйбышевской эстрады Ю. Благов обещает стать хорошим советским куплетистом». Помню, когда мы жаловались на отсутствие хорошего репертуара, он отвечал: «Что значит репертуар?.. В 1915 году артист Мамонт Дальский прочитал нам в ресторане меню так, что мы в одном месте смеялись, а в другом плакали».

Я конечно, видел уникальную его библиотеку в доме на Малой Бронной, где Сокольский жил. А как она создавалась, однажды был свидетелем. Встретились его концертная бригада и артисты Радиокомитета, с которыми выступал я в Челябинске, договорились вместе пообедать, а Николай Павлович не пришел. Оказалось, он в это время рылся на чердаке у какой-то старушки на окраине города… Когда у меня вышла первая, в два печатных листа, книжица, я ему ее постеснялся подарить, но когда вышла вторая, уже в три листа, вручил с такой надписью:

Ох, вспомнил сейчас это и покраснел… Точно такую надпись я сделал и на книжке, подаренной поэту и редактору «Крокодила» Сергею Швецову. Впрочем, чего краснеть — они оба мои учителя: один на эстраде, другой — в литературе! Но вообще-то с надписями на книжках мне просто не везет! Подарил одной семейной паре книжку, написав:

А супруги вскоре разошлись, и взять книжку с такой надписью в новую жизнь никто из них не пожелал. Вот так!

Нельзя сказать, что при моем актерском образовании вход в литературу проходил гладко. Помню, в газете «Советское искусство» в пятидесятые годы ввели отдел юмора, и я, примкнув к дружному хору, поносившему комедию В. Дыховичного и М. Слободского «Три опровержения», опубликовал такое:

«Падежей не знаешь! — завопил при встрече А. Безыменский, вместо того чтобы поздравить дебютанта, и добавил: — Осрамился на всю страну…»

А над письменным столом Сокольского для любителей посидеть в кабинете и потрепаться висел ехидный плакат: «Скажи-ка дядя, а недаром?» Кстати, вот еще плакат: «Автор! Не говори о рукописи, пусть рукопись скажет о тебе…» Где, по-твоему, мог красоваться такой афоризм?

— В редакции? В издательстве?

— В литчасти Московского цирка! Там, в темпом закутке восседал литсотрудник Павел Герман, а заходили три-четыре автора в год, да и у тех он удивленно спрашивал: «Как вас сюда пропустили?..» Тем не менее такой плакат висел.

— А Сокольский конферировал?

— Еще бы! Я помню такую его репризу. Если публика принимала концерт вяло, он доверительно сообщал: «Когда я прихожу домой, меня мама всегда спрашивает: „Ну как, Коленька, прошел концерт?“ И радуется, если хорошо… Так что же в конце концов вам моя старушка плохого-то сделала???»

Не чурался Сокольский и эпиграмм. Поскольку иные наши песни сильно смахивали друг на друга, он с эстрады вопрошал:

В тридцатых годах, когда с промтоварами было неважно, конферансье А. Гриль, после шуточного финского танца, исполнявшегося в галошах, по секрету сообщал публике: «Это не очень сложный номер. Самое сложное в нем — суметь достать галоши».

А когда Киев только начинал отстраиваться, Тарапунька на эстраде уверял, что Крещатик на пятьдесят процентов уже закончен!

«Как так?» — горячился его партнер Штепсель.

«А так… Дома там будут стоять не впритирку, а с промежутками».

«Ну и что?»

«Так вот, домов еще нет, а промежутки готовы…»

Раньше «подсадка» практиковалась не только в цирке, но и на эстраде. Конферансье жаловался: «С виду я здоров, но часто обращаюсь к врачам — к невропатологу, ларингологу, гинекологу…»

«А ты к ветеринару сходи!» — раздавался голос из зала.

Конферансье невозмутимо продолжал: «Был и у ветеринара, но он сказал: вы совершенно здоровы, какой дурак вас ко мне послал?»

В военные годы в Доме писателей конферансье М. Гаркави однажды начал концерт двумя строчками, одна из которых симоновская:

А в конце войны каждый взятый нашими войсками город Гаркави зарифмовывал сам, и получалось так:

Нефть, правда, не едят, но успех артисту гарантировала не изящная словесность, а Советская Армия.

Кстати, для праздничных концертов всегда не хватает конферансье, и однажды был приглашен молодой актер, который спросил у И. Козловского:

«Как вас объявить?»

«Очень просто, — ответил знаменитый певец, — солист ордена Ленина Академического Большого театра, лауреат Государственных премий, народный артист Советского Союза, профессор Иван Семенович Козловский».

«Как, как?..»

Иван Семенович оценивающе оглядел юношу и сказал:

«Можете объявить короче: солист Большого театра, народный артист…»

«РСФСР или СССР?» — перебил юноша.

«Не надо ничего! — рассердился певец. — Объявите просто: Козловский».

Растерянный юноша выскочил на эстраду и гаркнул:

«Лемешев!..»

— Что же, конферансье сами придумывают свои репризы?

— В основном сами. А иногда и придумывать было не нужно. Гаркави, который был очень толст, по ходу концерта рассказывал, как в Уральске к нему подошел дежурный аэропорта и спросил:

«Гражданин, сколько вы весите?»

«130 килограммов».

«Не пойдет».

«Что „не пойдет“?»

«Полагается не больше, чем сто».

«Так что же, вы меня резать будете?..»

Дежурный подумал и сказал:

«Резать не будем, а разницу оплатите как за багаж».

— Говорят, будто юмористы, в частности писатели, в жизни люди мрачные и замкнутые.

— Не убежден! Взять, например, Эмиля Кроткого. Его представить без экспромтов просто невозможно. Для него острить было все равно что дышать. На предложение женского журнала сотрудничать в нем, он ответил:

О нем можно рассказывать бесконечно. Однажды грипп не заставил Кроткого отказаться от концерта в МАИ (Московском, авиационном институте), но он предварил выступление такими словами:

Когда в мастерской «Агитплаката» один поэт предложил лучшие работы делать на шелку, Кроткий тут же откликнулся экспромтом:

Как-то в одной редакции Эмиль Кроткий сказал:

А на именины писательницы Д. художник И. принес торт, оказавшийся черствым.

«В каком магазине вы купили этот торт?» — спросила хозяйка.

Бывший в числе гостей Кроткий ответил за художника:

«В комиссионном».

Кроткий до последнего часа оставался верен себе, о чем я написал стихотворение, ничего в нем не выдумав.

А Маршак?.. А Виктор Ардов?..

Однажды Самуил Яковлевич был приглашен к министру кинематографии И. Г. Большакову. Прождав час, Маршак ушел, оставив записку следующего содержания:

Ардов же без шуток вообще немыслим! Как-то в самолете попросил гигиенический мешок.

«Зачем?» — спросил его коллега.

«На случай, если ты будешь в дороге острить».

А вот другой юморист, Михаил Эдель. Пограничник и фронтовик, он был, естественно, человеком смелым. Но морских путешествий терпеть не мог. Все же в Одессе ему пришлось снизойти до «Адмирала Нахимова», иначе мы опаздывали на выступление в Ялту.

…Я сидел утром у судового парикмахера, когда вошел Эдель.

«Что же это, — разочарованно протянул он, — говорили, качает, а ничего нет?!»

«Под Новороссийском будет качать!» — успокоил парикмахер.

«Странно, — снисходительно изрек Эдель, — такой большой пароход — и качает!»

Парикмахер извиняюще развел руками:

«Море больше…»

— Но тут остроумным оказался парикмахер.

— Остроумны, естественно, не только сатирики.

Едем мы с П. П. Вершигорой, автором документальной книги «Люди с чистой совестью», с литературного вечера, на котором он рассказывал о сегодняшней судьбе своих героев.

«Петр Петрович, — спрашиваю, — а что с партизаном Л., у которого вы отмечали „слабость к женскому сословью“?»

«Жена била его по морде моей книгой».

А в книге страниц шестьсот…

Один остроумный танцор заявил, что когда он умрет, его ноги возьмут в Институт мозга.

На съемках «Лебединого озера» мягкая и лиричная Одетта никак не могла превратиться на балу в смелую и коварную Одилию.

«А ты представь, — посоветовал балерине танцор М. Эсамбаев, — что ты сотрудник ЧК и должна у этих буржуев проверить документы».

Одетта быстро преобразилась в Одилию.

Когда юные поклонницы спрашивали артиста Н. Плинера, почему он всегда играет маленькие роли, он отвечал так: «Понимаете, девушки, я живу далеко от театра, и когда приезжаю, все большие роли уже разобраны…»

Одним словом, шутят все или, во всяком случае, многие. А для юмориста шутки — питательная среда, они поддерживают соответствующий тонус… Я до писательства и учил в селе неграмотных, и чистил в хозвзводе лошадь по имени Аргумент, и был в оперетте «бобиком», и танцевал в оперном кордебалете, и пел куплеты с манежа Ростовского и других цирков, и писал для агитбригад злободневный репертуар, и был единственным русским артистом в Госджазе БССР, составленном из «молодых советских граждан» и т. д. и т. п. И всегда запоминал шутки! Не специально, а скорее механически.

И еще о джазах.

Пока Леонид Осипович Утесов репетировал в Москве новую программу, руководитель другого джаза начал исполнять его репертуар на периферии. Утесов послал ему такую телеграмму: «Коллега, вы у меня взяли всё, но в боковом кармане остались золотые часы. Приезжайте за ними!»

— Ну, а от композиторов что-нибудь слышал?

— Есть, кажется, книжка «Музыканты смеются». Если это так, могу туда кое-что добавить.

Композитора Б. собеседник назвал «инженером человеческих душ».

«Вы ошиблись, — уточнил Б. — Я инженер человеческих уш».

А однажды репетировали в Ташкентском театре оперетты «Ярмарку невест», где Том Миглис по ходу действия ударяет графа по колену. Граф визжит. Далее следует диалог.

«Что с вами?» — спрашивает его друг Гаррисон.

«Он мне всю чашечку разбил».

«Уходите, граф, а то он вам весь сервиз разнесет».

Но вот и премьера… Том ударяет, граф визжит. Гаррисон спрашивает:

«Что с вами?»

Учитывая особенности Узбекистана, граф выпалил:

«Он мне всю пиалу разбил».

Гаррисон растерялся, но лишь на мгновение.

«Уходите, граф, а то он вам всю чайхану разнесет!..»

В тридцатых годах задерживалась кое-где выплата зарплаты, что нашло отражение в спектакле Ташкентского театра оперетты «Прекрасная Елена». Отсебятина тогда была в моде, и вот в третьем акте Парис здоровался со всеми, кроме Менелая.

«Почему вы со мной не здороваетесь?» — спрашивал тот.

«А вы кто такой?»

«Я царь».

«Предъявите документы!»

«Вот… мой… профсоюзный билет…»

«А почему членские взносы не уплачены?»

И царь беспомощно разводил руками:

«Жалованье задерживают».

— В цирке, вероятно, тоже есть над чем посмеяться, и не только во время представлений?

— Еще бы. Клоун Г. З. Мозель был очень смешон, но несколько педантичен. Однажды режиссер А. Г. Арнольд сделал ему замечание: «Почему вы на каждом утреннике говорите: „Добрый вечер“»? Выйдите и скажите: «Добрый день». — «А почему вы мне говорите об этом в день представления?.. Не могу же я сразу переучить!»

Воздушная гимнастка К. сорвалась с трапеции и, когда пришла в сознание, первым долгом спросила: «А где мои ресницы?..»

В одной из реприз клоуну Эдуарду Середе трехлетний сын должен был вынести шляпу.

«Когда пойдешь обратно — упади, — наставлял своего партнера отец, — понял?»

«Да».

Мальчик вынес шляпу, повернулся, ушел за кулисы и там упал.

Артисты обычно волнуются перед выступлением, а уж дебютанты тем более. Однако не всегда! Руководитель акробатической группы «Икарийские игры» Виктор Плинер вводил в номер нового мальчика. Дебютанта одели, причесали, и вместе со всеми он провел разминку. Но почему-то номер Плинеров из первого отделения переставили на второе. Перед выходом хватились — нет мальчика… Оказывается, в ожидании дебюта он отыскал укромное место за кулисами и заснул.

Один цирковой артист принес режиссеру Г. С. Венецианову заявление о выдаче проволоки для номера «Воздушная трасса».

«Вы сейчас не очень торопитесь?» — спросил режиссер.

«Нет».

«Тогда допишите в слове „траса“ еще одно „с“».

— А в театрах?

— Ну, об этом и говорить не приходится…

Однажды В. Я. Хенкин поссорился с кем-то в своем театре и отказался присутствовать на новогодней встрече, которую устраивал коллектив. Вдруг в разгар веселья раздался голос по радио: «Внимание, говорит радиоузел театра Сатиры. Начинаем передачу „В гостях у Владимира Яковлевича Хенкина“.

Все насторожились… И вот слышится по радио дверной звонок… Один… Второй… Третий… Четвертый… Затем раздается приглушенный голос: „Кто там?“ — и ответ: „Из театра“. Далее начинают звучать какие-то цепи, щеколда, повороты ключей в замках и т. д. Наконец голос: „В чем дело?“ — и ответ: „Мы пришли пригласить вас на встречу Нового года“. Хенкин: „Не надо встреч, не надо продолжать!“ — после чего опять звучат какие-то цепи, щеколда, повороты ключей в замках, а затем бесстрастный голос диктора: „На этом наша передача „В гостях у Владимира Яковлевича Хенкина“ окончена“».

Когда-то в Малом театре в спектакле «Гугеноты» молодому актеру поручили выбежать на сцену и крикнуть толпе: «Гугеноты!» После этого страшного слова толпа обращалась в бегство… За кулисами актер спросил своего коллегу: «А что такое гугеноты?»

«Опера», — ответил тот.

Молодой актер выбежал на сцену и крикнул:

«Риголетто»!..

Уж если у человека есть чувство юмора, оно его не покидает никогда.

Сын знаменитого баса Григория Пирогова рассказывал мне, что, навещая в больнице умирающего отца, он опрокинул склянку.

«Медведь! — простонал отец. Затем оглядел халат сына и уточнил: — Белый медведь!..»

Выпустив две книги стихов и став членом Союза писателей, я перешел на литературную работу. Вышло у меня уже 30 сборников стихов и прозы, а литературное образование заменила любовь к книгам. С ними я не расставался никогда.

Между прочим, хотя я давно «хожу в литераторах», то и дело слышу: «Это какой Благов?» — Тот, который написал:

«A-а…» — отвечает собеседник, и ему все становится ясным. И хотя я много чего сделал помимо этой эпиграммы, подобные разговоры не обижают. Русская литература велика, и остаться в ней хотя бы одной строчкой — счастье, а тут — четыре. Или вот… Все знали когда-то песню, начинавшуюся словами «В день осенний улетают к югу стаи журавлей». Одни ее пели, другие слышали, и все знали, что это венгерская мелодия. А то, что русские слова к ней написал я, не знал никто. И это лучше, чем когда все знают, что ты автор такого-то произведения, но никого оно не интересует.

— А что же больше всего влияло на тебя в детстве?

— Юмор, конечно! Была такая веселая книжечка «Макс и Мориц» — о том, как «скверные мальчишки не читают умной книжки», как они «потехи ради рвут и пачкают тетради». Знал эту книжку наизусть! Не могу понять, почему она теперь не издается… Смех воспитывает лучше назиданий. И вообще книги действительно моя любовь, хотя это и звучит банально. Именно любовь к книге и, следовательно, к литературе подсказала мне выбор второй профессии. Будучи актером, я писал от случая к случаю, в основном тогда, когда нужны были деньги. Писал всё — от газетных фельетонов до сценариев праздничных гуляний в парках и садах. В свои гастрольные растрепанные годы с хроническим бесквартирьем, когда мы с женой снимали чужие углы в Москве, все ж таки я донес до сегодняшних дней некоторые книжные мини-уникумы.

— А первую свою публикацию помнишь?

— Это был логогриф — литературная загадка. Ее напечатала самарская «Пионерская газета». Вот этот логогриф:

Вот так, просто и мило!.. Ответ, естественно, «свобода» и «слобода».

Не могу сказать, что прожил легкую жизнь, но что прожил, в общем-то, весело — это уж точно! И во многом потому, что дружил с шуткой и обожал цирк.