САЛЬТО НА ХОДУЛЯХ

Сосед по купе, поначалу хмурый и озабоченный, мигом просветлел, когда я упомянул о причастности к цирку.

— Вы Юрия X. знаете? — спросил он.

— Конечно. В цирке все знают всех.

— Как он?..

— По-моему, нормально.

— А вы в курсе его ялтинской эпопеи?

— Частично.

Сосед еще более оживился, устроился поудобнее и объявил:

— Значит, вы имеете возможность заполучить эту историю, так сказать, из первых рук!

— Не возражаю.

— Так вот… Если я скажу, что люблю цирк, я этим ничего не скажу. Правда, по телевизору его не смотрю. На экране отсутствует ат-мос-фе-ра цирка. Согласны? А я после хорошего представления впадаю в детство, мне хочется разуться и бежать по лужам, обдавая улицу веселыми брызгами. В театрах — заседания, речи, телефонные звонки, сидишь в зрительном зале, и будто с работы не уходил, а в цирке — с порога ЧП: взовьется в воздух стройная красавица, кинется к ней красноносый чудак с букетом, зацепится одним ботинком за другой и ткнется носом в ковер. А из кармана выскочит лохматая собачонка, подхватит букет, клоун — за ней, она — от него, и пошло-поехало… Сами ведь знаете! Но это у меня, так сказать, увертюра. А дело обстояло вот как: прилетел я в Ялту отдыхать и напал на погоду совсем не курортную. Туман, дождь — и так несколько дней. Но вот прорвалось к нам солнце, и все завертелось по довольно распространенной среди курортников схеме: до девяти люди спят, позавтракав, усаживаются в автобус, чтобы проваляться на пляже до самого обеда. А затем — тихий час, ужин, кинофильм или телевизор и, наконец, отход ко сну. Лично я считаю, что для нормального человека подобная схема — самоубийство, и после каждой еды уходил куда глаза глядят. Я вообще люблю ходьбу, но в городе, в котором живу, это для меня непозволительная роскошь, а в Крыму и простор, и времени свободного предостаточно… Да к тому же это ведь только считалось, что я отдыхаю в Ялте, на самом деле санаторий наш был расположен от города далеко, да к тому же в горах, но побродить по горным тропам — истинное наслаждение!

И как-то я спустился к набережной и наткнулся на яркий плакат, возвещающий о гастролях известного иллюзиониста.

И вот уже восседаю в плохоньком шапито под брезентовой крышей, а передо мной сверкает искрометный калейдоскоп, составленный из замысловатых чудес этого волшебника.

Я с головой окунулся в наивный и все же загадочный мир цирка: волшебник уезжал в машине в одну сторону и тут же выходил с другой; перепиливал очаровательную ассистентку, а противный скрип пилы заглушала реплика коверного клоуна — нельзя ли, дескать, перепилить его жену в сорок лет на две по двадцать; чародей фотографировал зрителей и тут же вручал им уже окантованные портреты; клоун, поднятый в ящике под купол, по счету «раз, два, три» оказывался в задних рядах зрительного зала; из крохотной шкатулки вылетала большая стая голубей; молоденькая дрессировщица, войдя в пустую клетку, превращалась в свирепого льва и т. д. и т. п. Да все это вы, конечно, знаете лучше меня, а мне доставляет удовольствие даже разговор о таких чудесах. Но особенно запомнилось мне вот что: высокая красавица вставала на пьедестал в центре манежа, а сверху опускался на нее «футляр» из обручей, склеенных пушистой бумагой, и едва футляр успевал артистку накрыть, как иллюзионист подносил к бумаге факел. Огромное пламя заполняло цирк… Когда же неистово трещавший футляр сгорал, от него оставались только скелетообразные обручи, а девушки — как не бывало! Затем ассистенты выкатывали большую вазу, вливали в нее, одно за другим, ведер двадцать воды, накрывали вазу скатертью, тут же снимали ее, и из этой вазы появлялись сперва лилипут, потом коверный клоун и, наконец, девушка, которая только что была сожжена.

Карабкаясь в гору, я долго размышлял о нелегкой судьбе цирковых подвижников. О тех, что ежедневно летают под куполом, кладут головы в пасти львов, жонглируют, стоя на лошадях, и для смеха ковыляют в ботинках 57-го размера. И добро бы, их всегда вдохновлял восторженный гул переполненного зала, но ведь это не так! В иных цирках — холод, зрители в шубах, в перчатках, да к тому же мало их. Или такая картина — ветер в клочья разрывает брезентовую крышу, шапито ходуном ходит, на арене — лужи… Тем не менее артисты выступают весело, самозабвенно, даже в этой обстановке напоминая нам, каким красивым, сильным и веселым должен быть в идеале человек.

Я решил, что еще не насытился представлением, и дал себе слово непременно пойти еще раз, пригласив кого-либо из отдыхающих. Но в хорошую погоду вырваться из санатория желающих не нашлось, да кто-то еще высказал предположение, будто программу покажут по телевидению и незачем тащиться в такую даль.

А потом наползли с моря тучи, столпились у южнобережного хребта и, будучи не в состоянии перемахнуть через него, превратились в нудный моросящий дождь. Отдыхающие прямо-таки взвыли, не зная, куда себя деть.

Кроме меня, понятно…

Все билеты в цирк были проданы, и я отважился обратиться к администратору, но не через окошко, разумеется, а войдя в его кабинет. Мне нередко приходилось в таких местах бывать, и я знал, что там прыгают тигры, летают гимнасты, хохочут клоуны, вальсируют лошади — на плакатах, разумеется, без которых ни один такой кабинет обойтись не может. Здесь же я увидел всего два плаката, и оба не цирковых.

Над столом:

«ПОЕЗДОМ — ДВОЕ СУТОК, САМОЛЕТОМ — ДВА ЧАСА».

И рядом:

«ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ВОВРЕМЯ ДОСТАВИТ ВАС К МЕСТУ НАЗНАЧЕНИЯ ПРИ ЛЮБОЙ ПОГОДЕ».

Я невольно засмеялся, и это, видимо, расположило в мою пользу человека, державшего телефонную трубку, по которой он отбивался от очередного просителя. Узнав же, что я пришел в дождь, из далекого санатория, да еще для того, чтобы посмотреть программу вторично, он порывисто встал:

— Пошли!

В цирке было довольно душно, но в директорскую ложу, куда меня воткнули, время от времени пробивался освежающий сквозняк. Крымские дожди, в отличие от кавказских, не столь продолжительны, и этот в конце концов иссяк, перестав шуршать по брезентовой крыше.

Надо сказать, что фокусы занимали второе отделение программы, а первое заканчивала группа акробатов-прыгунов. В финале номера руководитель, этот самый Юрий X., появлялся на высоких ходулях. Загорелый атлет со светлыми волосами напоминал сберкассовую рекламу, не хватало моря, пальмы, яхты, сберкнижки и радостной надписи: «Деньги накопил — путевку купил». Он становился на край подкидной доски, а двое партнеров прыгали с тумбочки на ее противоположный конец. Акробат катапультировался в цирковое небо и, описав немыслимой красоты дугу, четко впечатывался ходулями в манеж.

В первый мой приход публика в антракте больше всего говорила именно об этом номере, а точнее — об этом прыжке.

И вот теперь Юрий снова встал на доску, прыгнули партнеры, а я машинально взглянул на купол и увидел трос, который свесился, образовав длинную петлю. Именно на этом тросе иллюзионист спускал бумажный футляр в трюке со сжиганием. Помню, я еще успел подумать: как бы не задел прыгун этот трос ходулями.

И как в воду смотрел!

Начав описывать круг, Юрий действительно зацепился ходулей, и мне даже показалось, что на какое-то мгновение повис вниз головой, как в стоп-кадре. Но это конечно же только показалось, а на самом деле он, описав не круг, а только полукруг, начал стремительно падать из-под купола на манеж. Он летел спиной на толстый мат, возле которого для страховки стояли два партнера. Но то ли они растерялись, то ли не успели — прыгун так и рухнул на манеж спиной.

Позднее мне рассказывали, что, когда в Москве гастролировал один из зарубежных цирков, зрители восхищались мужеством немолодого канатоходца. Он разгуливал по канату до неправдоподобия свободно. Прыгал, садился, вставал, и все это на огромной высоте и без предохранительных сеток или страхующих поясов. Но не все тогда обращали внимание на человека, стоящего в это время на манеже, а следовало бы… Его специальность, вероятно, одна из самых редких на земле — толкать падающего (именно толкать, а не подталкивать). Когда канатоходец камнем летит вниз, этот специалист успевает оттолкнуть его в сторону. И сила удара при падении уменьшается.

То же самое должны были сделать партнеры прыгуна на ходулях. Должны, но не сумели.

Я пулей влетел к администратору, сказал о случившемся, и мы оба, пробиваясь сквозь возбужденную толпу, выплеснувшуюся из боковых выходов, появились на цирковом дворе.

Юрий, с которого успели снять ходули, лежал на рекламном щите с изображением красноносого клоуна. На коленях перед ним стояла молодая женщина, — видимо, жена. Он что-то беззвучно ей шептал серыми губами и растерянно поглядывал на окружающих.

Артисты стояли понурив головы. С шумом въехала во двор машина «скорой помощи». Пострадавшего на носилках внесли в нее, жена поехала с ним.

— Бог меня избавь выйти за такого! — заявила толстая буфетчица во дворе. — Каждый вечер переживай за него…

Все вокруг были подавлены случившимся, а я даже вздрогнул от звонка, приглашающего к началу второго отделения. Вошел в ложу, но был не в силах сосредоточиться на аттракционе. Девушки вынесли мягкий канат, напоминавший большую змею, и волшебник тут же превратил его в шест, на который взобрался гимнаст. А моим глазам все время представлялась свесившаяся из-под купола петля. Коверный клоун, увидев иллюзиониста в том месте, где его только что не было, упал в обморок, а я припоминал момент, когда прыгун летел на тяжелый мат спиной. По правде говоря, хотелось из цирка уйти.

Шло представление недружно, шутки клоуна принимались разве что детьми; взрослые невольно чувствовали себя соучастниками чего-то тягостного, и как ни отгоняли от себя эту мысль, она не проходила. Лица у всех были нерадостными.

Аттракцион заканчивался, когда вдруг возбужденный инспектор манежа, извинившись перед иллюзионистом, обратился к публике:

— Уважаемые зрители, — и тут голос его сорвался, — артист (он назвал фамилию Юрия) здоров и чувствует себя хорошо!

Следом за этими словами появился Юрий, как я потом узнал, отпросившийся из приемного пункта «Скорой помощи». Он был очень бледен и вышел в довольно будничном пиджаке, никак не рассчитанном на появление в манеже. Сейчас он вовсе не был похож на сберкассовскую рекламу. Публика его не сразу и признала. Но когда люди поняли, кто перед ними, весь зал, как один человек, вскочил с мест. Шапито потрясла такой силы овация, какой я никогда больше в цирке не встречал.

…Курортное время всегда проходит быстрее, чем хочется, и я вскоре вернулся в Москву.

Но сразу же предприятие, на котором работаю, командировало меня в город К., и первое, что я там увидел, были афиши того самого циркового коллектива, с которым я простился в Ялте. Того самого, где и Юрий, и иллюзионист…

Надо ли вам объяснять, что вечером был на представлении. Когда объявили номер прыгунов, меня начало лихорадить, словно прыгать на ходулях предстояло мне самому! Да нет же, утешал я себя, Юрий не будет прыгать, он не мог еще поправиться… Мало ли что было тогда под горячую руку — не хотел огорчать публику и вырвался из объятий медицины. Но, вероятно, на несколько минут! Приехал успокоить зрителей, не желая им портить впечатление от вечера. А потом его конечно же уложили в постель, и пошли всякие анализы, рентгены, бинты… К врачам только попади!.. Шутка ли, лететь с такой высоты спиной на этот жесткий мат и упасть на него тяжело, с торчащими ходулями, делавшими человека совершенно беспомощным. Мне показалось, что он, упав, даже отпрыгнул на какое-то мгновение от мата…

Но — о чудо! — двух недель не прошло, а труппа выходит в полном составе, и вновь Юрий встает на ходули на край доски и, описав дугу, четко впечатывается в манеж.

Я был потрясен увиденным и решил высказать артисту свое восхищение перед ним. Целую речь, можно сказать, заготовил и для начала отыскал директорский кабинет. Здесь плакатов о транспорте не было, а в окружении тигров и клоунов сидел грузный человек, которому, по всей видимости, не дали как следует выспаться.

— Могу я видеть Юрия X.?

Директор равнодушно оглядел меня.

— Почему же нельзя увидеть?.. Он никуда не денется.

— То есть?

— Он живет в цирке, номера в гостинице ему не нашли.

Оказывается, если одна программа, закончив выступление, не успела уехать, то вновь прибывшая может сразу и не разместиться, а работать-то надо!

— Но если нет гостиниц, — возмутился я, — вы бы ему частную квартиру сняли…

— А кто ж его пустит с двумя детьми?

Я вспылил:

— Да вы знаете, что с ним в Ялте было?!

— Так ведь это когда?.. — сонным голосом произнес мой собеседник. — Да и с кем подобного не случалось…

Я резко повернулся и вышел из кабинета.

Потом долго крутился на постели в забронированном для меня номере. И уж когда совсем начал засыпать, вдруг вспомнил цирковой пролог, который слышал трижды, но, честно говоря, вполуха. А теперь все слова как бы выстроились в моем сознании:

 

РОЖДЕНИЕ КЛОУНА

Когда Леня Безанов выходит на улицу, город пустынен. Встречая редких утренних прохожих, принимается гадать, кто есть кто?..

Вот этот крупный человек с большой головой и большими руками сядет сегодня за баранку грузовика.

А этот — худощавый и чуть ссутулившийся — встанет к станку.

Женщина с молодым лицом и утраченной стройностью, несомненно, разместится за прилавком гастронома или за буфетной стойкой.

Может быть, Леня и ошибается, но все проходившие тем более ошиблись бы, вздумай они угадать его профессию.

Роста Безанов среднего, лицо у него, если так можно выразиться, тоже среднее, ни молодое, ни старое, — словом, «человек средних лет, без особых примет».

Но вот доходит он до места работы, и вахтеры дружно отвечают на его приветствие — тут вежливость вообще узаконена. Расставаясь даже в четыре утра, все непременно желают друг другу спокойной ночи. Хотя какая уж тут ночь?..

В полукруглом коридоре Безанова встречают дружелюбными улыбками его многочисленные коллеги. Они улыбаются молча, поскольку здесь только их фотокопии, — оригиналы кто где. А вот Безанов встречает уже и оригиналов. Однако тем не до улыбок. Они с утра хмурые и сосредоточенные. Это — его помощники.

В рабочей комнате Безанова беспорядок страшнейший: на полу обрывки кожи и обрезки жести, на столике — верстак, в углу кофр, на котором черной краской выведено слово «Bezanof».

Возле кофра гора детских кед, в разной степени разорванности. К стене косо прилепилось зеркало, годное разве что для комнаты смеха. Но в него никто и не заглядывает.

Начиная работу, Леня облачается в спецовку настолько рваную и засаленную, что зеркало лучше бы повернуть стеклом к стене. В этой спецовке целы только карманы — вот за этим здесь действительно следят.

А те, с кем надлежит Безанову начинать работу, уже с утра в белоснежных манишках, которые празднично выделяются на черном фоне. Это делает их похожими то ли на официантов, то ли на пингвинов. Однако они ни то и ни другое! А на белоснежной манишке вместо узаконенных бантиков — узаконенные ошейники. А от этих ошейников тянется металлическая цепь! И цепь прочно прикреплена к кольцу, ввинченному в стену. При всей своей элегантности сослуживцы Безанова сверлят его своими колючими гляделками, злобно рычат и мечутся на цепи. А все потому, что они — гималайские медведи.

Медведи в наших цирках уникальны: катаются на коньках, гоняют клюшками шайбы, перепрыгивают со спины одной лошади на спину другой. Они водят такси и сами заправляют машину горючим. Один даже пытается ухаживать за девушкой за рулем, а потерпев фиаско, кидается под колеса.

Медведи выносят вместе с акробатами-прыгунами подкидные доски и сами охотно начинают прыгать. Они даже исполняют вчетвером «Танец маленьких лебедей» на музыку Чайковского!.. А уж про знаменитого медведя Гошу писали, что «не медведь он, а артист, родившийся медведем».

Однако во всех группах медведь у человека в подчинении. Он демонстрирует то, что его заставляют демонстрировать. А Безанов с медведями на равных!

Больше всего он любит гималайцев, поскольку они, во-первых, красивее бурых, во-вторых, понятливее, в-третьих, — что для Безанова важнее всего — они не так быстро растут. На манеже он с ними весело кувыркается, держит стойку руки в руки, вернее — лапы в руки, и т. д. Он лежа кладет на ноги доску, и на этой доске медведь выжимает стойку. Все вместе они играют в чехарду. Маленький медвежонок сам притаскивает табуретку, сам исполняет трюк, после чего сам же табуретку уносит с манежа.

Задача дрессировщика — создать иллюзию, будто животное действует соответственно своим мыслям, и этого Безанов добивается в первую очередь.

Но наступает момент, когда поднимать медведя становится тяжело. Медведи растут, тяжелеют, характер у них портится, тогда надо сдавать всю труппу в зоопарк и набирать новую.

А с ними Лене надо начинать все сначала, а это значит вставать, когда улицы еще пустынны, и разгадывать, глядя на прохожих, кто есть кто.

Безанов не ждет, когда ему доставят пополнение на дом. Он летит за молодняком в любой конец страны сам, а иногда его жена. Среди семейных реликвий хранится записка начальника одного аэропорта: «Пропустить в кабину гр-ку Безанову с тремя грудными медвежатами».

Оно и понятно, ведь малышей то и дело надо подкармливать из соски. На любом уровне.

А потом в цирковом гостиничном номере Безановы метров пять отгораживают металлической сеткой и поселяют туда медвежат. Дрессировщики вешают для них трапецию, кладут много разных игрушек и начинают наблюдать.

Трапецию — она деревянная — гималайцы непременно сгрызут, игрушки — растерзают, но Леня успевает за это время определить степень ловкости и сообразительности каждого из них, а также темперамент.

Первые уроки особенно трудны. Медвежата, в отличие от котят, когти прятать не умеют, и Леня с женой месяцами ходят исполосованными вдоль и поперек.

Когда молодняку исполняется по семь или по восемь месяцев, они покидают клетку и следуют на репетицию. Для начала сидят прикованными к стене, а затем — один за одним — проходят выучку на манеже.

На посторонний взгляд — все медвежата одинаковы, но Безанов их быстро отличает и каждому дает имя.

В последнем пополнении больше других ему понравился медвежонок, которого он назвал Бумкой.

Бумка уморительно кувыркался на трапеции, смешно стаскивал с нее других медвежат и выделывал немыслимые фортели с игрушками. Дрессировщик решил, что по трюкам это будет лидер в его новой труппе. Но однажды, придя в цирк — а медведи только первое время живут в гостинице, — он увидел, что Бумка, свернувшись в клубочек, странно вздрагивает.

На попытку его погладить Бумка ответил неистовым ревом. Циркового ветеринара он тяпнул за палец и после этого еще сильнее завопил.

С медведями вообще очень трудно: если хищник кошачьей породы готовится к нападению, он предварительно и шипит, и усами пошевеливает, так что дрессировщик успевает подготовиться.

А медведь мимики вовсе лишен, и поди знай, что выкинет через минуту.

В конце концов подняли Бумку, а у него левая задняя нога еле волочится. Рентген показал, что берцовая кость у медвежонка словно бы пилой перепилена. Напоролся ли он на что-нибудь или служитель наподдал (хотя не хотелось Безанову в это верить) — непонятно.

Питомцы Безанова принялись резво осваивать разные трюки: один палку задними ногами вертит, другой на бочке катается, третий осваивает прыжки на батуте. А подававший надежды Бумка, не успев ничего начать, оказался на вынужденном простое.

Можно было бы, конечно, вернуть его зоопарку, но что-то удерживало Безанова: он подолгу просиживал возле больного. Дрессировщик находил в этом медвежонке врожденный артистизм, редкую пластичность, обаяние даже. Он помнил о грации Бумки, когда тот был здоров, о позах, которые совершенно неожиданно принимал, о его остром взгляде, не злом, а скорее ироничном…

Медвежонок в гипсе — не самое веселое зрелище. А однажды ночью Бумка свой гипс сорвал, и стало вовсе невесело.

Но когда, поправившись, встал без видимых усилий на задние лапы, то так заковылял, что Безановы не смогли удержаться от смеха.

Обычно дрессировщик придумывает трюк, а затем показывает его животному, но Бумка сам подсказал, на что способен. Гималайцев не надо приучать ходить на задних лапах, как, скажем, собак. Медведи и в лесу то и дело передвигаются вертикально, хотя никто их там не заставляет этого делать.

Если раньше юмор в безановском номере ограничивался приставанием к Безанову медвежат, клянчивших кусочек сахару, то теперь дрессировщик пошел дальше. Ведь медведи издавна считались способными комиками, изображая, как «бабы воду носят» или как «муж после получки домой идет»…

И постепенно выстроился номер, в котором Бумка стал четвероногим клоуном.

Под торжественный марш выходят на манеж лохматые гусары в высоченных шапках с султанами наверху, все как один обутые в кеды. Впереди шествует Безанов, стараясь среди партнеров не особенно выделяться: он облачен во все черное с белым треугольником на груди, так что вид вполне «гималайский». Маршируя, он правой рукой приветствует зрителей, и партнеры повторяют его жест. Они тоже тянут правую переднюю, кто — выше, кто — ниже, у кого она замерла, у кого покачивается, но зато все чеканят шаг, не сбиваясь с ритма. И тут к ним с опозданием присоединяется Бумка, как бы пародируя это великолепие забавной хромотой. А вместо гусарской шапки на него залихватски нахлобучена цивильная соломенная шляпа.

Когда же Безанов исполняет с одним из гималайцев классический трюк «руки в лапы», ложась при этом на манеж, переворачиваясь и приподнимаясь снова, в то время как партнер остается в стойке, Бумка бесцеремонно приближается к дрессировщику и недвусмысленно начинает колотить себя в грудь. Пожав плечами, дрессировщик пробует исполнить трюк с ним, но, оказавшись наверху, Бумка теряет шляпу, а затем валится сам. Однако этим падением он вовсе не обескуражен и, улучив момент, возвращается на манеж на велосипеде… Очередной гималаец в это время потешно подскакивает раз-другой на пружинистой сетке батута, за что получает кусочек сахара. Бумка бросает велосипед и пытается залезть дрессировщику в карман. В ответ Безанов приглашает Бумку на батут, но тот настораживается, а затем отрицательно покачивает головой и показывает на свою ногу. Тогда Безанов вызывает на манеж фургон с изображением синего креста по бокам. Бумку водворяют в этот фургон, машина совершает полный круг, останавливается, и из нее выходит Бумка все в той же шляпе, но… совершенно не хромая! Он быстро вскарабкивается на батут, подпрыгивает сперва неуверенно, но, набрав высоту, переворачивается в воздухе, продемонстрировав дрессировщику отличное сальто-мортале. А на бис Безанов вместе с Бумкой пускается в пляс, причем все гималайцы, окружившие их, дружно аплодируют.

Но это уже цирковая «санжировка», иначе говоря — подмена. Исцеление оказалось возможным только потому, что, как я уже говорил, на посторонний взгляд все медвежата одинаковы. Безанову было нетрудно найти для Бумки дублера и тем более легко купить несколько одинаковых шляп (впрок!).

А одного из своих помощников, или, согласно штатному расписанию, «служителя по уходу за животными», Безанов подозревал в нанесении травмы Бумке, вызвавшей его хромоту… Он долго искал повода с ним расстаться, но теперь вроде бы не ищет, ибо время идет, а «служитель» работает с гималайцами до сих пор.

 

ОДИССЕЯ РИЖАНИНА

Макс Борисович, невысокий крепыш с седыми волосами ежиком, с озорными глазами, порванными ушами и обезоруживающей улыбкой, дал команду никого в кабинет не впускать. Затем предложил мне сигарету, со вкусом затянулся сам и начал неторопливо рассказывать:

— В старое время латышских артистов в этот цирк не приглашали. Им оставались только балаганы на ярмарках либо выезды за рубеж. А здесь гастролировали иностранцы. Примерно в таком же положении находились и моряки. Лично я трудовую свою жизнь начал не артистом, а матросом, и не на латышском судне, а на греческом.

Но в Португалии команда забастовала, все очутились на берегу, опытные моряки пристроились кто куда, а я ничьего внимания привлечь не сумел. И тогда пошел обратно. Пешком. Из Порто в Ригу.

Иду это я по Франции… Впрочем, что значит «иду»? Я не тренировался в сверхмарафоне, и если мне удавалось воспользоваться каким-то случайным транспортом — я это охотно делал. Но вообще-то говоря, ничего в те годы не было страшно моим молодым ногам.

В одном городке попал на ярмарку и увидел балаган, который плотно обступила толпа. На деревянном помосте — раусе, здоровенный немец хриплым голосом зазывал: «Сильные люди, откликнитесь! Вы можете получить премию! Для этого вам надо победить одного из моих красавцев».

А позади него выстроились красавцы: длинный негр в халате, а рядом — прилизанный блондинчик, который все время вращался вокруг своей оси, напрягая мускулатуру. С другой стороны стоял неподвижный толстяк с пудовыми кулаками. Среди боксеров находилась также дама с мужским размахом плеч и со свирепыми бровями.

«Сильные люди, откликнитесь, — продолжал зазывала, — вы можете получить…»

Желающих, однако, не находилось. Тогда боксеры начали бросать в толпу кожаные перчатки. Но перчатки тут же летели обратно. Никто поначалу драться не хотел. Наконец один рыжий великан из публики полез на помост. Он выразил желание встретиться с негром.

Минуты через три нашлось еще два добровольца. Один избрал противником крутящегося блондинчика, а второму достался толстяк.

Между тем на раусе появился неприметный пожилой боксер. Сухонький и немного сутулый, он робко поглядывал на возбужденную толпу, будучи, вероятно, не в форме. И едва я успел об этом подумать, как перчатка, брошенная в очередной раз, угодила мне прямо в лицо. Я было замахнулся, чтобы кинуть ее обратно, но вдруг, сам не знаю почему, полез вместе с ней на помост…

Силой меня бог не обидел, ловкостью — тоже, и в команде греческого судна я по-любительски, конечно, но все же лидировал в боксе и кое-что соображал в борьбе. Однако выбрать одно увлечение из двух и совершенствоваться в чем-либо у меня не хватало времени — я ведь был матросом, да к тому же начинающим, на которого сваливается все.

И вот партнером моим стал этот самый неприметный боксер, пугливо озиравшийся по сторонам. Таким образом, чемпионат составился полностью, все профессионалы были разобраны, кроме дамы со свирепыми бровями. Она не встретила соперника ни среди женщин, ни среди мужчин.

Толпа бросилась покупать билеты, на ходу заключая пари. Кто делал ставки на профессионалов, кто — на любителей. Вскоре зрительный зал набит был до отказа.

А мы очутились на мучном складе, служившем для балагана кулисами. Здесь возле бумажных кулей и каких-то банок началась наша разминка. Но вот зазывала-немец, которого боксеры звали Круцем, вышел на манеж и вызвал первую пару.

Негр и рыжий запрыгали друг против друга. Каждый удар любителя вызывал бурную реакцию зала. Ярмарка, понятное дело, болела за своих.

В перерыве между встречами Круц подошел ко мне:

— Ты здешний?

— Нет, я из Риги.

— Это — Россия?

— Латвия.

— Угу, — буркнул Круц и почему-то объявил публике, что я из Финляндии.

Первое, что мне бросилось в глаза, когда я очутился на манеже, была доска с надписью: «Здесь каждый отвечает за себя». Из-за доски неприметно, как и на раусе, появился мой противник. Сейчас он казался еще более робким, и это придало мне уверенности. Со всем пылом своих девятнадцати лет я кинулся на него и нанес серию ударов, не получив в ответ пи единого! Мое преимущество было столь очевидным, что Круц буквально оттащил меня от противника. А тот, укрывая перчаткой лицо, казался совсем беспомощным.

В перерывах между раундами, я победоносно озирал явно симпатизирующих мне зрителей.

Публика всегда предпочитает молодость. И хотя я ничего особенного не совершил, одно то, что по-петушиному наскакивал на старика, вызывало одобрительные выкрики и дружные аплодисменты.

Но в четвертом раунде, в котором я намеревался нокаутировать профессионала, ноги мои вдруг со странной легкостью взлетели вверх, а голова откинулась назад так, будто ее оторвали.

Больше я ничего не помнил… Очнулся на складе, чувствуя спиной какие-то неровные доски.

Возле меня стоял огромный лысый старик, держа в руке примочку.

— Очнулся? Вот и хорошо, — зарокотал он густым басом и подозвал Круца.

Тот осведомился о моем состоянии.

— Я два дня ничего не ел.

— И все-таки вышел драться?

— Вы обещали премию…

— Угу, — снова буркнул Круц и через минуту появился с кружкой пива и грудой сосисок.

Когда я закончил трапезу, Круц сказал:

— Спешить тебе, я вижу, некуда. Поэтому, если хочешь, оставайся у нас. Пока будешь помогать Янеку, а там — посмотрим. — И он кивнул в сторону огромного старика.

Бывший боксер Янек кипятил за кулисами воду, подметал балаган и всячески обслуживал труппу. При его возрасте на большее рассчитывать не приходилось.

Я же быстро пошел на повышение. В следующем городе, куда перебрался наш балаган, я изображал «подсадку».

Дело в том, что желающих драться с профессионала-ми могло не найтись. В таких случаях их следовало организовать. Представьте, что после настойчивых зазываний Круца изъявляет согласие помериться силой, скажем, торговец булками. Пока он со своим лотком лезет на помост, рассыпая крендели и слойки, хохочущая ярмарка уже начинает симпатизировать ему. Интересно, как он будет драться? Надо посмотреть, ведь «свой» все-таки…

Или вдруг из толпы появляется трубочист, которого на раусе предварительно начинают отмывать. Поднимается хохот. А он как себя покажет? Примеру «штатных добровольцев» невольно следуют добровольцы настоящие.

Я довольно легко научился изображать этих персонажей, попутно совершенствуясь в боксе. А все же мой первый «робкий» партнер — к слову сказать, получавший у Круца самую высокую зарплату! — посоветовал мне заняться борьбой. Кроме добрых советов он дал мне записку к одному хозяину чемпионата, который колесил по Италии. Круц удерживать меня особенно не стал, и однажды я низко поклонился своим коллегам, приложился к ручке дамы-боксера и двинулся дальше.

В Италию.

Дело, в которое я попал там, было поставлено на широкую ногу. Ярмарка существует не круглый год, и здесь из нее выжимали все, что только можно. Мы боролись по тридцать раз в день! К ночи я ощупью добирался до постели. Встречался и с профессионалами, и с любителями, побеждал, а если надо — оказывался побежденным, словом — полностью вошел в курс. Однако за этот адский труд мне отсчитали гроши. На мой робкий протест хозяин ответил:

— Ты мне должен больше, чем я тебе! У меня ты стал настоящим борцом. Благодарить должен…

И я снова пустился в путь, и мне как будто повезло: попал в чемпионат совсем солидный… Таким по крайней мере считал его косоглазый борец-ирландец, с которым я вместе поселился. У него был великолепный кожаный кофр. Никто в чемпионате подобного кофра не имел, и ирландец то и дело смахивал пыль со своего сокровища. Но однажды он его открыл, и я увидел на дне пару носков и старую фотографию.

— Скажи, пожалуйста, — обратился я к ирландцу, — ты давно работаешь у этого хозяина?

— Семь лет, а что?..

— Ничего, — сказал я и в ту же ночь удрал из чемпионата.

Меняя бродячие труппы, я поймал себя на том, что не жалею о перемене профессии. Видимо, я еще не успел полюбить море, а вот борьбу полюбил, делая явные успехи. Иногда даже поражение приносило мне пользу.

В одном австрийском городке самым популярным человеком считался владелец колбасной. Обладая большой физической силой и приличным достатком, он в числе других почетных граждан всегда встречал приезжавших в город именитых гостей. Не один премьер-министр здоровался с ним за руку. В то же время колбасник был человеком демократичным и охотно боролся в приезжавших чемпионатах, отстаивая, так сказать, честь родного города.

В летнем саду, где мы выступали, он вызвал меня, и на эту встречу пришло уйма народу. Перед именитым любителем заискивали и борцы, и хозяева чемпионатов, ибо он обеспечивал сборы. Меня колбасник должен был, конечно, положить, а в последующие дни приняться за остальных.

Перед самой встречей я зашел за перегородку, где пожилой слуга старательно натягивал на любителя трещавшую по всем швам борцовку. Увидев на стене новенькую шляпу, я похвалил ее.

— Парижская модель, — небрежно заметил почетный гражданин.

Я захотел ее примерить, и он милостиво разрешил. Шляпа мне очень шла. Потом, как бы между прочим, я попросил колбасника не слишком круто обходиться со мной во время борьбы.

— Ладно, ладно, — величественно прогудел он, — Филек!

Слово «филек» в точном переводе означает «нога от мухи»… И действительно, когда мы вышли на сцену, зал возбужденно загудел: в колбаснике было сто тринадцать килограммов, а во мне, на жаргоне борцов, «семьдесят пять вместе с чемоданом».

Однако веса в любителе было много, а техники ни-какой. И когда я перебросил эту тушу через себя, мне особенно обидным показалось инсценировать свое поражение. От злости я воткнул колбасника носом в ковер и начал выкручивать ему руку. Я уже не был последним человеком в чемпионате и такую вольность позволить себе мог.

— Пусти… — зашипел мой противник, но я и не подумал этого делать. — Пусти же, — повторил он и, задыхаясь, добавил: — Я тебе… шляпу подарю.

— Серьезно? — обрадовался я.

Мой противник попытался кивнуть головой, но только засопел, однако мне этого было вполне достаточно. Вскоре под неистовый вой своих поклонников колбасник положил меня на обе лопатки.

А наутро в гостиницу явился мальчик и вручил мне красивую коробку. В ней находилась парижская шляпа.

На ярмарках мы не ограничивались борьбой, а устраивали также бенефисы атлетов, на которых они демонстрировали свою силу и красоту. Один такой атлет в день бенефиса у нас пропал. Ждем-ждем, наконец пустились на поиски и выудили его из пивной, где он куражился перед поклонниками. Отрезвили его как могли и вытолкнули на манеж. Он сперва держался молодцом — гирями пожонглировал, рельсу согнул на спине, покрутил ногами карусель с восемью пассажирами и в финале, во время приготовления к самому сложному, трюку, начал покачиваться.

Но вот он лег, как и полагалось, на пол, накрыли мы его деревянным настилом, а по этому настилу должен был проехать автомобиль с духовым оркестром.

Оркестр заиграл марш, машина тронулась с места, въехала на настил, а мотор на самой середине этого настила возьми да и заглохни! Музыканты повыпрыгивали из кузова, мы подняли настил, а наш атлет лежит на полу с закрытыми глазами… Оказывается, уснул.

Вскоре начал бушевать по Европе пожар большой войны. Однако в захолустья, в которых мы выступали, еще не доносился запах гари. В сороковом году, будучи довольно популярным борцом, я получил письмо, изрядно польстившее моему самолюбию. Хозяин крупного чемпионата сообщил, что в швейцарском городе, где он работал, появился любитель, который уложил одного за другим всех его борцов. Выставлять было уже некого, и мне предлагались хорошие условия.

Прибыв на место, я узнал, что этим феноменом оказался сыродел с пригородной фермы. По словам хозяина чемпионата, на этой чертовой ферме трудятся сплошные силачи! Перенести с места на место корову у них не считают подвигом.

И вот мы встретились… Молодой человек атлетического сложения был выше меня на голову. Он уже успел покорить сердца горожан, и высокая плата была мне предложена не зря. Я обязан был по контракту продержаться три сеанса, по двадцать минут каждый.

Целый час чистой борьбы!

Понятно, что билеты публика должна была приобретать на каждый сеанс отдельно.

В отличие от австрийского колбасника, мой теперешний противник имел отчетливое представление о технике. На первом сеансе я заботился не о том, чтобы побольше его вымотать, а о том, как бы самому не оказаться на лопатках.

Но вот первый сеанс окончился, естественно, безрезультатно, и публика кинулась покупать билеты на второй.

Сыродел заметно приустал, и «вымучивать» его стало легче. Сейчас я мог бы его положить, но тогда бы нарушил обязательство.

Зато на третьем сеансе он чуть не положил меня! Тут я понял, что свою расслабленность он просто-напросто инсценировал. Да, да, он был силен и даже опытен! Однако боролся все-таки он от случая к случаю, а я — чуть не каждый день. Для него борьба — забава, для меня — жизнь! С невероятным усилием я положил его на девятнадцатой минуте третьего сеанса.

Публика завыла от негодования. Она трижды за этот вечер возлагала надежды на своего любимца — и напрасно.

Зато мне удалось спасти репутацию чемпионата!

Когда страсти поулеглись, я еще долго сидел в гардеробной, собираясь с мыслями. Такой тяжелой встречи у меня не было никогда; положим, такого высокого заработка — тоже. Я готов был упасть на пол и заснуть.

Но вдруг пришел старик, занимавшийся здесь примерно тем же, чем занимался у Круца Янек, Он, не скрывая тревоги, сообщил, что сыродел не ушел и не уехал, а стоит с приятелями на улице с явным намерением расправиться со мной. Старик добавил, что здесь борцов даже убивали!

Моя радость от победы моментально померкла. Я еще немного посидел, потом медленно-медленно начал одеваться. На чью-либо помощь мне рассчитывать не приходилось, но ведь не ночевать же непобедимому атлету в гардеробной?!

Я вытащил из кармана перочинный нож — единственное мое оружие — и завернул его в носовой платок. Держа платок возле носа — будто у меня насморк, — я не слишком бодро вышел навстречу судьбе.

— Ну что же вы так долго? — хором набросились на меня сыроделы. — Мы вас уже тридцать минут ждем?!..

И, не дав мне времени на подыскание ответа, они также хором пригласили меня на ферму поужинать. Сыроделов было человек пять или шесть.

«А может, и не убьют…» — подумал я, садясь в их машину и стыдливо пряча нож поглубже в карман.

Приняли меня в семье моего противника как дорогого гостя. Оказывается, сыродел пообещал родителям познакомить их со своим самым достойным соперником.

Но главная радость была впереди. Мой противник оказался наполовину латышом, а во время ужина пришел его дядя, латыш, который готовился к возвращению на родину и оформлял нужные документы. Узнав о переменах, происшедших там, я тоже решил немедля вернуться, и все хлопоты по оформлению мой новый знакомый принял на себя.

И мы действительно вместе возвратились в советскую Ригу, но тут же попали в самое пекло войны…

Как меня мотала судьба по фронту и тылу, а потом по цирковому конвейеру — это уже другой рассказ. Скажу только одно. Борьба в советском цирке погасла. Отгремели парады борцов, увешенных медалями аж до щиколоток, ушли «чемпионы мира и его окрестностей», исчезли «черные маски», «маски смерти» и «решающие схватки до победного результата».

Ну что же, всему свое время, хотя, честно говоря, немножечко жаль…

Зато я на старости лет не подметаю балаганов, не вожу в кофре единственную пару носков, а принимаю вас в своем служебном кабинете. Неплохо, а?..

 

НАРУШЕННОЕ РАВНОВЕСИЕ

Рите — двадцать девять, но мужчинам говорит, будто двадцать пять. Впрочем, подруги уверяют, что ей за тридцать, так что равновесие, в общем-то, соблюдено. А равновесие в Ритиной судьбе главное, ей каждый день приходится балансировать.

Двадцать девять терпимы для танцев на полу, а Рита танцует в воздухе — она выбегает на манеж, где ее ждут две высокие стойки и поблескивает еле заметная ниточка, связывающая их.

В оркестре звучит медленный вальс, и артистка осторожно ступает на свою туго натянутую дорожку. На Рите балетная пачка, в руках большой японский веер, а в стойке спрятаны запасные туфли на пуантах, но пока еще они не нужны.

Ритины педагоги подняли ее в воздух не зря. Она в училище ходила, никогда не смотря себе под ноги. Хрупкая и в то же время сильная, на тонком лице то неземная отрешенность, то — сияющее жизнелюбие, она словно бы рождена для того, чтобы летать или, в крайнем случае, передвигаться по воздуху. Она и передвигается.

Для начала Рита перебегает с одной стойки на другую, а затем обратно. Потом цирк заполняет вальс-бостон — и это, пожалуй, самое трудное в Ритином номере. На проволоке не разойдешься, и все-таки отдельные элементы этого вальса намечают картину, которую дорисовывает оркестр.

Второй танец у нее в сумасшедшем ритме, а после него впрыгивает на стойку, и — ах! — веер падает на манеж…

Вокруг распластанного веера начинает коршуном кружить красноносый клоун. Он берет веер, сам с наслаждением обмахивается им, потом, посмотрев на Риту, становится на цыпочки, желая его подать, и снова роняет. Заземленность и неуклюжесть клоуна подчеркивают воздушность и изящество балерины. Наконец Рита принимает веер, но оставляет его на стойке. Теперь бежит по проволоке без него и оказывается на противоположной стороне. Гаснет свет, тут же зажигается — она уже на пуантах. Исполняется классическое адажио… то на полной ступне, то на пальцах, то на ступне, то на пальцах. В конце номера Рита с силой отталкивается от проволоки, переворачивается в воздухе и оказывается на ковре.

Ой, каким ласковым он ей сейчас кажется…

Вот этот финальный свой прыжок — сальто с проволоки — Рита одно время не исполняла: в Харькове неудачно приземлилась и, как в цирке говорят, «потянула ногу». В следующем городе — это был С. — она просто спрыгивала на манеж и замирала в глубоком поклоне. А когда собралась вернуться к сальто, вдруг сломалась одна из стоек, на которых держится проволока. Номер ее был, естественно, с программы снят, и пришлось Рите ограничиться выходом в параде-прологе, — вот как неудачно сложились для нее гастроли в городе С.

Однажды зашла к директору поторопить с ремонтом реквизита, а у него сидел красивый, но преждевременно располневший человек. Он, однако, с легкостью вскочил при ее появлении (чего о директоре не скажешь!), назвался Виктором Павловичем и сообщил, что он инженер и по совместительству давнишний Ритин поклонник, поскольку восхищался ее искусством однажды в Ленинграде, а затем в Баку.

Когда артистка в очередной раз выложила свои претензии, Виктор Павлович вежливо попросил разрешения посмотреть поломку. Они вместе пошли за кулисы, где, увидев обшарпанный ящик для реквизита, новый Ритин знакомый снисходительно улыбнулся.

На другой день стойка была исправлена, а для реквизита появился великолепный футляр, темно-красный, с металлической окантовкой.

Рита снова начала работать, но когда спрыгнула с проволоки, у нее зарябило в глазах… Она не сразу поняла, что это билетерша вручает ей огромный букет, заслонивший весь зрительный зал. За кулисами Рита нашла в цветах коротенькую записку: «Поздравляю Вас. Виктор».

…В цирке нет декораций, зато полно реквизита — всяких там ракет, пьедесталов, клеток, лестниц, турников, металлических шестов (першей) и тому подобного. Все это нередко изготовляется на местных предприятиях или отдается им в ремонт. Так что встречи заводского инженера с цирковым директором закономерны.

Виктор Павлович бывал в цирке чуть ли не каждый день.

— Разве больше в вашем городе некуда пойти? — спросила его Рита, когда он однажды вызвался проводить ее до гостиницы.

— Есть, конечно, — ответил инженер и в свою очередь спросил: — Вы знаете, с чем я в цирке категорически не согласен? Со словом «представление». Я бы его заменил, ведь «представлять» — значит «притворяться». А у вас все честно, попробуй притворись канатоходцем или жонглером!

Рита рассмеялась, а ее спутник продолжал:

— И чего только в цирке нет! И люди, и лошади, и слоны, и удавы, и собаки, и орлы, и атлеты, и балерины — и все это в движении. Тут и хохот, и страх, тут все по-настоящему, тут всему веришь… А что сказать о театре, о таком, например, как наш? Не убеждает меня Гамлет, с которым я позавчера за пакистанскими сорочками стоял!

В другой раз Виктор Павлович пожаловался:

— У поклонников театра есть прекрасное слово — «театрал». Бывают еще меломаны, балетоманы. А у друзей цирка названия нет. Не болельщики же мы! Да и самих артистов зовут циркачами. Лично я это слово не люблю. Это все равно что работников кино называть киношниками!

Инженер, будучи сам человеком грузноватым, искренне восхищался стройностью цирковых гимнастов и акробатов. Однако о цирковых женщинах выразился так:

— Какие-то они плоские, жесткие, на мальчишек похожи.

— Спасибо! — услышал в ответ.

— О, Рита!.. — спохватился поклонник цирка. — Вы-то совсем не такая! Вы волшебница, которая парит над нами, грешными, как бы и не чувствуя земного притяжения!..

…На последнее Ритино выступление в городе С. Виктор Павлович пожелал прийти вместе с матерью, если Рита, разумеется, ничего не будет иметь против.

Рита удивилась, увидев с манежа рядом с Виктором женщину, которую можно было принять не только за его жену, но даже за любовницу! Впрочем, она так мило улыбалась, что Рита почувствовала крылья за спиной. На радостях решила закончить выступление своим коронным трюком — сальто с проволоки, хотя и давненько не исполняла, да и не порепетировала предварительно. Ну да будь что будет! Рита взлетела, описала дугу, но как только приземлилась, дикая боль пронзила все тело.

Она закачалась, хватаясь за воздух, но тут же клоун сгреб ее в охапку и, смешно подпрыгивая, утащил за кулисы, будто украл… Публика зааплодировала, однако выйти на поклон клоуну пришлось одному.

И вот программа, с которой Рита выступала, уехала из города С., а она осталась ковылять по его улицам, опираясь на крепкую руку Виктора. Конечно, Рита могла бы вернуться домой, в Москву, но там заковыляла бы в одиночестве. Страшного с ней ничего не случилось, но сильное растяжение сухожилий надолго увело с манежа. Она продолжала жить в цирковой гостинице, ежедневно навещая поликлинику. А вечерами бывала у Виктора.

Елена Сергеевна, его мать, которая так понравилась Рите с манежа, при первой же встрече призналась, что сама в юности мечтала о цирковой или балетной карьере, но не получилось. Она теперь работала в научно-технической библиотеке, вела, как могла, хозяйство и вечно куда-то спешила, приговаривая: «Ой, кажется, я опаздываю!..»

Однажды Рита набралась смелости и попросила у нее разрешения приготовить обед. Мать и сын были ее кулинарными изысками потрясены!

И каждый день, надо не надо, Рита приходила в цирк. Реквизит ее был свален в коридоре. Давно бы следовало его упаковать, а она все откладывала да откладывала.

И даже когда начала поправляться, то репетировать не спешила.

…Зато открыла для себя город С.

Когда-то, студенткой, предвкушая прелесть гастрольной жизни, Рита мечтала о музеях, памятных местах, о картинных галереях, но постепенно мирок ее сузился: цирк да гостиница, гостиница да цирк. Ну, еще базар.

Показывая достопримечательности С., Виктор Павлович по-хозяйски вышагивал по родному городу и лучшего места на земле не представлял. Он шел уверенно, а она рядом мельтешила. У нее никогда не было ничего своего, она и дома бывала проездом. Своим был только цирк.

Инженеру захотелось продемонстрировать ее друзьям, и они зачастили в уютный бар, где все знали Виктора. Его вовсе не шокировала Ритина хромота, временами казалось, что он ею даже гордился. Не Ритой — это само по себе, — а ее, так сказать, производственной травмой.

В иные минуты Виктор был остроумен.

Как-то они задержались перед большим зеркалом у вешалки, он ее сзади обнял и оценивающе произнес:

— Мы неплохая пара!

— Только «неплохая», — вздохнула Рита. — До хорошей не дотянули!

— Это почему же? — обиделся инженер.

— По возрасту.

— Как так?.. Я же старше тебя всего только на пять лет!

— Вот в этом-то и вся беда, — начала Рита выкладывать свои доводы. — Пять лет разницы — это очень плохо, Виктор. Когда мужу двадцать пять, а жене двадцать — хорошо, когда ему тридцать пять, а ей тридцать — уже не то, когда ему сорок пять, ей сорок — совсем плохо, а когда ему всего лишь пятьдесят пять, а ей уже пятьдесят — это ужас, кошмар, трагедия…

— Ми-ну-то-чку! Зато когда ему девяносто пять, а ей девяносто — опять все в ажуре! — просиял Виктор и, обняв захохотавшую Риту, повел ее в зал.

Однажды провозгласил в баре тост:

— Тарапунька и Штепсель сетовали, что наших красавиц не называют по имени городов, как это принято за границей: «Мисс Чикаго» или там, скажем, «Мисс Венеция». Дескать, тогда у нас появится «Мисс Кривой Рог» и прочие. Но ведь и родной наш город, и Чикаго, и Венеция, и Кривой Рог не возразили бы, если мы женщину, которая украшает сегодня наш стол, назвали бы «Мисс Арена». За здоровье Риты!

Все выпили, но Риту чуть кольнула «сделанность» этой речи. Она подумала: кому он ее адресовал раньше?

А Виктор продолжал:

— Цирк приглашает нас, которые утром садятся за баранку машины, днем — за письменный стол, вечером — перед телевизором, размяться как следует. Размяться душой и телом! Для этого артисты перелетают с трапеции на трапецию, заставляют слона танцевать, а тигрицу — петь, ездят верхом на льве и даже на страусе. Они призывают нас работать с такой же точностью, с какой ловит свои мячи жонглер, летает вольтижер. Они весело кувыркаются, чтобы мы всю жизнь детским смехом заливаться не разучились…

— Халтура твой цирк! — раздалось за соседним столиком.

Это сказал серый, насквозь прокуренный тип из местных литературных гениев, как потом узнала Рита. Произнеся свою фразу, он брезгливо скривил толстые, мокрые от пива губы.

— Что?.. — едва не задохнулся Виктор и тут же бросился к этому типу. Он схватил его за грудки, приподнял со стула и проговорил: — Это тебе на бумаге халтурить легко! Понял? А ты вот под куполом пройди вполноги! Сальто сделай вполовину! — И швырнул своего оппонента на место, а тот, падая, схватился за кружку с пивом, которая его же и облила…

Через несколько дней, когда Рита и Виктор выходили из бара, кавалер тоном, каким говорят своей жене «застегни пальто», сказал:

— Выходи за меня замуж.

— А цирк?.. — изумилась Рита, застревая в дверях. И уже на улице продолжала: —Странный ты, Виктор, человек! Говоришь, что любишь цирк, а меня из него хочешь забрать…

— Тебя я люблю больше!

Тут Рита ничего ответить не смогла, и до самой гостиницы они шли молча.

— Слушай, — нарушил он у подъезда молчание, становившееся тягостным, — если тебе станет в жизни тоскливо, тяжело и одиноко, помни, что в этом городе огонек в окошке всегда для тебя светит. Хорошо? — Он, не дождавшись ответа, круто повернулся и тяжелой своей походкой удалился, вобрав голову в плечи.

Вероятно, в жизни каждой незамужней цирковой женщины наступает момент, когда ей до смерти захочется бросить свой суматошный мир, забиться в уютную кухню и, надев передник, терпеливо ждать Повелителя.

Услышав от инженера то, что, в общем-то, и следовало ожидать, Рита, придя домой, закрыла глаза, и перед ней сразу же затрепетала проволока, словно большая струна, которую сильно оттянули и отпустили.

Конечно, Виктор чуток, внимателен и, видимо, любит ее. За все время они поссорились один раз. Лучшую ее подругу он назвал «грымзой», и Рита — обозлилась. Уж очень противным показалось ей само это слово.

Может быть, действительно не судьба Рите уехать из города С. Возможно, именно здесь она в последний раз спрыгнет с проволоки, выйдет из цирка на широкий проспект и пойдет, стараясь не оглядываться на здание с круглой крышей. А что, если вообще на эту проволоку больше не влезать?

Но одна только мысль об этом привела Риту в ужас! Уснуть она так и не смогла, а утром, прихрамывая, пришла в цирк и самой себе назло выпросила у инспектора манежа час для репетиции. Отрепетировала плохо, равновесие было утрачено.

А вскоре Виктор сообщил ей, что желает повторить свое предложение в более официальной обстановке, назвав разговор в дверях пробным шагом. Сообщил, что собирается сделать это в лучшем ресторане города. При этом должны присутствовать Елена Сергеевна, а также друзья Виктора.

И снова Рита ночью глаз не сомкнула, а чуть свет поплелась в цирк. Ничего не поделаешь, очевидно, с прошлым надо кончать. Теперь ей предстояло уложить свою «дорожку» в новый футляр, подаренный Виктором, и отправить на склад. Там проволока, вероятно, долго не пролежит — передадут другой артистке. Вместе с футляром.

…Цирк никогда не спит. В утренние часы на тускло освещенном манеже репетируют лошади, и тогда особенно остро пахнет конюшней. Или же в клетку, которую специально не убирали накануне, впускают хищников. Они поминутно позевывают и пока еще не понимают, чего от них хотят.

Едва уведут лошадей, с веселым гавканьем выскочат собаки. Сперва у них тоже ничего не будет получаться, поскольку не остыли от очередной потасовки на дворе. Но постепенно и они войдут в норму.

Потом над манежем натянут сетку, и под купол полезут воздушники. Начнутся полеты. После них выйдут акробаты-прыгуны, будут что-то заваливать, повисать на лонже, переругиваться при случае. Станут повторять один и тот же прыжок раз по двадцать, ведь сейчас — работа, искусство будет на представлении.

Затем манеж невидимыми преградами поделят на несколько секторов. В одном жонглер подбросит булавы и мячи, в другом изогнется пополам исполнительница пластического этюда, в центре начнут выжимать стойки силовые акробаты.

Оркестровый «скворечник» в это время тёмен и пуст, но звуки трубы или саксофона вырываются и оттуда, и из гардеробных, и из коридоров: это «раздуваются» музыкальные эксцентрики. Репетиция будет продолжаться долго, до «заправки манежа», то есть подготовки его к представлению.

А вечером, едва уйдет публика, манежем завладеют «репетиционники». В каждом цирке есть артисты, которые не выступают в данной программе, а готовят новые номера, вводят новых партнеров, осваивают новый реквизит. И это иногда на всю ночь.

А на рассвете в цирке опять остро запахнет конюшней.

Рита не принадлежала к цирковой династии. Но еще в школе так увлеклась гимнастикой, что ее уговорили поступить в цирковое училище. Однако оттуда она вышла не гимнасткой, а танцовщицей на проволоке.

Со временем Рита влюбилась в цирк, ей стало нравиться в нем всё, кроме распаковки и упаковки. Когда в первый город, где она работала, прибыли свирепого вида ящики с ее реквизитом, Рита боялась к ним подойти.

В технике она не сильна, и если у нее есть авторучка, то она не пишет, если будильник, то он трезвонит не тогда, когда она хочет, а когда захочется ему. В автомобилях ей понятен только счетчик.

Много раз при распаковке Риге приходилось просить помощи у артистов или униформистов, пока наконец не обзавелась гаечным ключом и разным другим инструментом и не принялась за дело сама. В конце концов она его с превеликим трудом освоила.

И вот сейчас в промасленной спецовке Рита начала протирать проволоку мазутом, перемазавшись до самых ушей. Впрочем, в коридоре было темно, и мало кто ее видел. Она долго возилась с проволокой, а сама думала, неужели делает это в последний раз? Неужто бросит свою упругую тропиночку, по которой прошла чуть ли не по всему Союзу и дважды за рубежом?

К несчастью, в теперешней программе не работал никто из ее задушевных подружек, не с кем было посоветоваться, а больная мама жила в Москве. На черные Ритины руки нет-нет да и падала прозрачная слезинка; не оставляя даже тоненькой полоски на ее масленистой руке, слезинка тут же соскальзывала на пол.

Когда-то на выпускном вечере училища Рита восседала в белом бальном платье. Тогда все девушки и юноши были облачены в наряды ослепительной белизны. И руководители Союзгосцирка искренне пожелали им успехов в работе и счастья в жизни.

Успех-то вроде и был, номер Риты даже цирковые старики признавали. А счастья не появлялось. Рита никогда не работала в цирковых коллективах, где все время одни и те же номера и одни и те же люди, где складываются отношения и т. д. Она в одиночестве моталась по конвейеру — сегодня с одной программой, завтра с другой. Директорам она нравилась — работала одна, а метраж не меньший, чем у группового номера. Полагался Рите ассистент, но однажды прислали такого, что больше просила не присылать.

При конвейерной системе артисты похожи на отдыхающих в санаториях. Не тем, конечно, что ничего не делают, а тем, что, не успев как следует присмотреться к своему «заезду», спешат дальше. Суженого в своей цирковой среде Рита не успела встретить.

Один художник влюбился в нее и таскался за ней по многим городам, но в конце концов ему это надоело.

Осталась только чудесная картина. Увидев ее, Ритина мама спросила:

— И тебе не стыдно было в таком виде позировать?

Чтобы никто больше таких вопросов не задавал, Рита картину засунула за шкаф в своей московской квартире. Собиралась было заказать фотокопию с нее — очень уж хороша была там, — да так и не собралась.

В цирке Рите своевременно дали понять, что у Виктора она сто первая «мисс Арена» (недаром ее насторожил хорошо «сделанный» тост!). Впрочем, утешали ее, ни к кому он не был столь внимателен, как к ней, но тут же добавляли: «Это понятно, раз ты так шмякнулась».

Укладывая свою проволоку, Рита услышала (нет, вернее, почувствовала) тяжелые шаги в гулком коридоре. Ее первым желанием было броситься навстречу Виктору. Но показаться ему чумазой? В нерешительности она осталась на полу.

— Риту не видели? — довольно грубо спросил инженер, шагая прямо на нее. После дневного света он совсем не ориентировался в полутьме.

Вместо ответа Рита указала рукой на конюшню. Неопределенно хмыкнув, Виктор затопал дальше.

Но как же он не узнал ее?.. Если не увидел, то почувствовать должен был, что это она? Не так уж ведь и темно!

А жених тем временем остановил кого-то из униформистов:

— Риты здесь нет?

— Нет.

— А мне какая-то грымза показала в эту сторону!

От этой «грымзы» Рита вскочила словно ужаленная и опрометью бросилась во двор. Затем добралась до гримерной, заперлась в ней и начала совсем как девочка реветь, утирая слезы черными руками.

…Рита как бы раздвоилась…

Одна половина утешала: «Ну, чего бесишься? Довольно твоего кочевья, лети на огонек, может быть, больше такой не загорится!»

Однако Рита не двигалась с места.

Тогда вступала вторая половина: «Ты не можешь без цирка, ты умрешь без него! Без искусства ты зачахнешь, ты ведь не певица, чтобы при случае продемонстрировать свое мастерство дома. И натягивать в квартире проволоку не будешь, а если натянешь, то для того, чтоб развесить на ней белье!»

Первая половина не унималась: «Поступлю куда-нибудь на работу. Почему из всех дорог я должна идти по самой узкой? Я люблю Виктора. У нас будут дети. Еще не поздно».

Вторая половина промолчала.

«И он меня любит…»

«Он любит „мисс Арену“! — взорвалась вторая половина. — Он любит, когда смотрит на тебя снизу вверх! А когда начнет смотреть сверху вниз, ты из „мисс Арены“ превратишься в „грымзу“! Расползешься, одичаешь, а он по-прежнему будет обожать цирковое искусство и искать следующую „мисс Арену“!»

«Но у меня ничего нет! Ничего и никого…»

«У тебя есть цирк, а значит, есть все!»

Тут вспомнила Рита свою подружку, которую Виктор столь непочтительно обозвал. Правда, ее с Джиной Лоллобриджидой не спутаешь, зато товарищ она отличный и никаких проблем для нее нет — ни для себя, ни для друзей. Сейчас бы она сказала, вероятно, что-нибудь такое: дескать, один ее приятель свою жизнь расписал наперед — до пятидесяти жить как живет, после пятидесяти продать мебель, а после шестидесяти поступить сторожем в библиотеку и прочитать все то, что не успел прочесть за свою жизнь. А тебе, мол, Рита, даже библиотеки искать ни к чему! После сорока пойдешь служительницей по уходу за животными, после пятидесяти — билетером, после шестидесяти — вахтером. Что еще?..

Постепенно Рита начала успокаиваться.

Наконец часа через полтора подошла к телефону и набрала номер Виктора. Он оказался у себя.

— Не жди меня больше! — деревянным голосом сказала «мисс Арена».

Виктор не понял.

— Чего не жди?.. Кто это говорит?

И, набрав в легкие побольше воздуха, Рита выпалила:

— Грымза!.. — И повесила трубку.

Рита понимала, конечно, что за «грымзу» просто зацепилась как за последнюю возможность ничего не менять в своей жизни.

А затем вернулась в коридор, упаковала в конце концов непослушную проволоку, но вместо сдачи реквизита на склад попросила адресовать его в Кемерово, где предстояло, согласно разнарядке, продолжать свои танцы в воздухе.

«А когда мне исполнится тридцать пять, — начала утешать себя Рита, — я спрыгну с проволоки и никогда больше на нее не полезу.

Я придумаю другой номер!»

 

НИЛЬСКИЙ КРОКОДИЛ

Я приезжал в город Р. к артистам Лидиным, которые в обратный путь меня проводить не смогли, поэтому поручили заботам экспедитора дяди Кости, а тот не захотел ограничиться доставкой в аэропорт. Считая приезд писателя по командировке Союзгосцирка чем-то значительным (не каждый день они приезжают), экспедитор решил дождаться посадки на самолет. Однако ее не объявляли.

Скоро оповестили страждущих, что вылет задерживается на час, потом — на два, и в конце концов пообещали о времени отлета сообщить дополнительно.

Тягостные часы ожидания мы с экспедитором скрасили двумя бутылками хорошего сухого вина в аэропортовском ресторане.

Дядя Костя, жилистый, худой, выше среднего возраста человек с загорелым лицом, иссеченным морщинами, и с налетом некоторой усталости в глазах, обладал кипучим темпераментом. Он то и дело куда-то бегал, кого-то разыскивал, где-то о чем-то справлялся, а от звука репродуктора каждый раз вздрагивал и прислушивался, как охотник на тяге. Однако ничего утешительного для нас произнесено не было.

Постепенно вино стало напряжение с дяди Кости снимать.

— Я, как видите, экспедитор, встречаю да провожаю артистов, получаю да отправляю багаж, и не поймешь, кому больше служу — искусству или транспорту. А были времена, когда возглавлял творческие коллективы. Да, да! Я возил группу «Цирк на сцене», работающую на марках, и если артисты жаловались на плохие дела, бывало, говорил: «Лучше иметь четыре сбора по сто рублей, чем ни одного по четыреста!» Меня даже прозвали «Ниодногопочетыреста»…

От концертов «левых», то есть оформленных неверно или никак не оформленных, я всегда уклонялся, желая спокойно спать. Однажды меня спросили:

«Ну как, спишь спокойно?»

«Да. Только часто просыпаюсь».

«Почему?»

«Кушать хочется…»

Но это, конечно, шутка!

А еще я был директором зооцирка. Зооцирк, как вы знаете, это еще не цирк, но уже не зверинец. Кроме демонстрации животных в них показывают номера дрессуры.

Хозяйство у меня было такое: зверинец примерно экземпляров пятьсот — шестьсот, и цирк — номеров пять-шесть.

Клетки были поставлены на колеса, поднял борта — вот и фургон, опустил борта — вот и клетка, любуйтесь, пожалуйста: гиена обыкновенная, лев африканский… Снова поднял борта — и автокараван покатил дальше.

Располагался я возле базаров или парков; клетки расставлял рядами, а в конце территории сооружал манеж.

Сперва публика знакомилась с представителями всех пяти континентов, потом с исполнителями всех пяти номеров: с дрессированными медведями, с манипуляторами, с группой собак, с пластическим этюдом и с силачом. По воскресеньям я делал по пятнадцати представлений, план перевыполнял, так что и люди были довольны, и животные сыты, и я не голодал.

Но не думайте, что работа руководителя такого предприятия легкая… Это в здешнем цирке администратор только и делает, что бронирует нужным людям места. У меня дела были посложнее. Я обслуживал глубинки. До Москвы далеко, на срочную помощь не надейся. Если что случилось — выкручивайся сам!

И я выкручивался. Всю жизнь!

Помню, давно еще с цирковой бригадой приехал в маленький литовский городок. У нас на представлении — полтора человека, а в местном костеле — аншлаг. Что же я в таком случае сделал? Я сделал тоже аншлаг! Как я этого достиг? А очень просто! Дал ксендзу пятьсот рублей, старыми, и он в конце проповеди провозгласил:

«В наш город артисты приехали, верующие могут пойти!»

И все!

Но вернемся к зооцирку.

Однажды мои артисты поругались и уехали. Остался я в маленьком городке, назовем его П., совсем без цирка, с одним зоо. А тут, как на грех, и звери начали один за другим болеть — просто показывать некого. Жираф лежит, не встает, а какая ему цена, если высоту свою не демонстрирует?! Другая разная компания свернулась калачиком и тоже дрыхнет. Все повернулись спиной к зрителям, а ведь зрители деньги платили… Они же не чучела в музее пришли рассматривать, а живой творческий коллектив!

Молнирую в Москву, оттуда ответ, что подкрепления не будет: время, дескать, летнее, горячее, выходи из положения сам.

А дела идут из рук вон плохо.

Городок мигом узнал об отъезде артистов, и стали ко мне наведываться одни только мальчишки, да и те через забор.

Городские организации чем могли помогли, но все же положение обострялось.

Мне стало стыдно смотреть зверям в глаза!

Когда я обходил свои голодающие ряды, гиена обыкновенная сверлила меня немыслимым взглядом.

Львица Клеопатра переставала метаться по клетке и валилась на пол: дескать, пропади все пропадом…

Попугаи выкрикивали неприличные слова, а мартышка Лили сначала хваталась за голову, потом за заднюю часть, намекая этим на мои организаторские способности. Единственная у нас человекообразная обезьяна всерьез расхворалась, впору самому в клетку лезть, — может быть, хоть это привлечет любопытных!

Говорят, в Австралии по дорожкам зоопарков разгуливают кенгуру и выпрашивают у посетителей лакомства. Я бы такого попрошайничества не допустил. К тому же у меня и кенгуру не было.

Пришлось сокращать обслуживающий персонал.

С болью в сердце увольнял я местную старушку Кирилловну, старательную и добрую работницу, которую вообще бы не отпустил из нашей системы. Никого из близких у нее не осталось, и свою неизбывную любовь ко всему живому она перенесла на зооцирк. Но в городке у Кирилловны был свой домишко, и гастролировать с нами она конечно же не могла.

И вот когда я прощался с ней возле поблекшего рекламного щита, изображавшего нашу разъяренную Клеопатру, подошли трое ребятишек. Прослышав о плохих делах зооцирка, они громко запели, желая нас подразнить:

И тут я почему-то впервые в жизни стал вдумываться в эти с детства знакомые слова.

«Кирилловна!» — крикнул я вслед отошедшей старушке.

Она мигом обернулась…

А напомнила мне эта детская песенка нашего крокодила по кличке Пират. По ведомости он числился нильским, но откуда он вообще, сказать не берусь — я его не вылавливал.

Лежал он у нас в большой цинковой ванне, наполненной водой. В холодную погоду мы ванну водружали на специальное приспособление и разогревали ее снизу десятью примусами.

Конечно, это была не Африка, но все равно крокодил в таких случаях благодарными глазами смотрел на служителей.

И вообще он никогда не болел, ни на что не жаловался; одним словом, был примерным членом коллектива.

Но вскоре после моего раздумья над детской песенкой этот крокодил пропал. Да, да, ночью вылез из своей ванны, подполз к забору, сделал подкоп под ним и покинул территорию зооцирка. Куда он делся, никто не знал, однако весь город это страшно заинтересовало.

Ко мне снова повалил народ! Я охотно демонстрировал пустую ванну, а вновь принятая на работу Кирилловна подробно объясняла этапы необычного бегства.

Одни посетители верили ей, другие — нет, но это только подогревало интерес к событию.

Дела мои поправились. Звери перешли на нормальный рацион и перестали болеть. Оживление в зооцирке вдохнуло в них новые силы.

Но, к сожалению, город П. небольшой, и любопытных хватило недели на две. Потом наступила жара, и людей потянуло на пляж, который сразу сделался моим главным конкурентом.

По воскресным дням я стоял у ворот зооцирка и наблюдал, как оживленные толпы шли мимо меня к реке. Самые отзывчивые из горожан спрашивали, не нашелся ли крокодил, и, получив отрицательный ответ, шли дальше.

А у меня даже медведи начали задыхаться, и не поймешь, от жары или от злости.

Но вот однажды на пляже появились двое непроницаемых акселератов. Один нес капкан с длинной веревкой, а другой — свежезарезанного петуха. Непривычных посетителей быстро окружила ватага ребятишек, спрашивающих, что они собираются делать?

Однако акселераты отмалчивались.

Затем выбрали самое людное место, где привлекли к себе всеобщее внимание. Тогда петуха вложили в капкан и бросили в реку, а сами уселись на песке, держа веревку в руках. Сидели не раздеваясь, ведь не загорать пришли.

После настойчивых расспросов, кого же они все-таки собираются таким образом вылавливать, акселераты нехотя ответили: «Крокодила».

…Слух о том, что сбежавший из зверинца крокодил прописался в местной речушке, мгновенно облетел городок!

Многие перестали купаться.

Нашлись очевидцы, самолично наблюдавшие, как беглец загорал на пляже.

Кто-то рассказал, что крокодил на него напал во время купанья, но смельчаку удалось отбиться.

Дела у меня опять поправились, особенно после того как появился рекламный щит, извещавший, что «вновь демонстрируется нильский крокодил, ранее сбежавший из зооцирка и пойманный в реке такой-то, в семи километрах от города П.».

Умение пользоваться рекламой — это, я вам доложу, великое искусство. Как-то на гастролях в Японии дрессировщика Валентина Филатова спросили, смогут ли его медведи кататься на японских мотоциклах?.. Филатов доказал, что могут, и вскоре город запестрел плакатами, изображающими русских медведей на японских мотоциклах. Однако это вовсе не было дополнительной цирковой рекламой! На плакатах значилось: «Мотоциклы нашей фирмы настолько просты в обращении, что на них могут кататься даже медведи!» Но вернемся к нашим делам.

От желающих посмотреть на возвратившегося беглеца просто отбоя не было, а тут вскоре и подошло долгожданное подкрепление. Так что все закончилось благополучно, но, к сожалению, не для меня.

Те самые артисты, которые бросили наш коллектив, сообщили цирковому начальству, будто я сам организовал исчезновение крокодила, спрятав его у Кирилловны в сарае, и сам же посылал служителей с капканом на пляж.

Конечно, так оно и было — чудес-то в природе не существует, — но что мне тогда оставалось делать?..

Тем не менее от руководства зооцирком меня отстранили, и вот теперь я экспедитор. Встречаю и провожаю артистов, получаю да отправляю багаж, и непонятно, кому я больше служу — искусству или транспорту. Вот так…

Пойду-ка еще раз спрошу, когда наконец отправится ваш самолет.

 

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

Жонглер Звонков притащил в цирк плоский пакет. Поскольку после представления намечалось «мероприятие» у прыгунов Регининых, то все подумали, что это арахисовый торт. А мероприятия в цирковой круговерти вовсе не редкость: то начало программы, то ее окончание, то чей-то отъезд, то чей-то приезд, то рождение, то награждение, то возвращение в манеж после травмы, то дебют.

Однако Звонков вместо торта извлек здоровенную книгу.

— В восьми городах искал, в девятом нашел! — просиял жонглер. — Вот… Театральная эн-цик-ло-пе-ди-я.

Каждое блюдо у Регининых выглядело художественным произведением и дразнило проголодавшихся после работы гостей. Банкет возможен именно после представления, но никак не до него. Когда-то на фронте это правило нарушили, в результате акробатка из концертной бригады ни на руках, ни на ногах стоять не смогла. Сейчас женщины колдовали на кухне, а мужчины сгруппировались у стены, где Звонков их просвещал:

— АРЛЕКИН… традиционный персонаж итальянской комедии дель арте. АРБУЗОВ… литературную деятельность начал в 1923 году… «АПОЛЛОН»… художественно-литературный журнал…

И вдруг раздался сердитый голос из угла:

— Тебе это задали, что ли?

— Да нет, самому интересно… — простодушно ответил жонглер.

— Читай дальше! — загудели гости.

— БАРРО Жан-Луи — французский актер и режиссер… Родился в семье аптекаря… БАХРУШИН Алексей Александрович. Основатель театрального музея в Москве… БЕНЕФИС — спектакль, сбор от которого полностью или частично поступал в пользу бенефицианта…

И тогда человек, задавший вопрос, подошел к почти накрытому столу, схватил шершавый огурчик, с хрустом надкусил и вышел из комнаты. На его уход никто не обратил внимания. Женщины продолжали украшать стол, мужчины слушали Звонкова. По гостиничному коридору громыхали на велосипедах дети, явно не желавшие ложиться спать.

Артистами цирка становятся по-разному: одни, с дипломом под мышкой, перепрыгивают с учебного манежа на производственный, других цирковые родители со словами «ни пуха, ни пера!» выталкивают из-за кулис.

Но цирковые здания продолжают строиться, и цирковых артистов стало не хватать. Тогда обратились к спорту. В поле зрения цирка попал и Вадим Шокин, тот самый, что вышел из комнаты, схватив со стола огурец.

Если есть на свете книголюбы, то, вероятно, есть и книгоненавистники. Вадима можно было бы без труда причислить именно к ним. Он убежден, что время книг кончилось, что даже классику школьники познают с экранов то ли кино, то ли телевизора.

А в Институте физкультуры, куда он поступил вроде бы по призванию, кроме обожаемой акробатики было столько всего прочего, что Шокин начал с тоской поглядывать по сторонам.

И тут все решил случай.

В спортивном бассейне залез однажды Вадим на десятиметровую вышку и продемонстрировал для своей однокурсницы коронный номер. Подбежал к краю доски, глянул вниз, затрясся, схватился за голову, рухнул, как говорится, вверх тормашками. И лишь у самой воды сгруппировался и вошел в нее как надо. На сей раз он долго не поднимался на поверхность: пускай, дескать, девушка поволнуется. Однако, вынырнув, оваций не встретил. Больше того, девушка хохотала, откинув назад свои светлые волосы, видимо, от какой-то шутки жгучего южанина, стоявшего возле нее. Сопоставив незнакомца и себя, Вадим почувствовал, что в атлетичности и, увы, обаянии он явно проигрывает сопернику, и это еще больше распалило его самолюбие. Выйдя из воды, Вадим набычил шею и пружинистой походкой не спеша направился к собеседникам, приготовив для начала не слишком дружелюбную фразу типа: «А ну дайте-ка и мне посмеяться…»

Однако произнести ее не пришлось. Южанин сам устремился к нему, белозубо улыбаясь и громко аплодируя. Как тут же выяснилось, его заинтересовала вовсе не подружка прыгуна, а сам прыгун, о котором он ее дотошно расспрашивал.

Короче говоря, это теперешний партнер Вадима, зовут его Рубен. Тогда он был на ВП — вынужденном простое, поскольку прежнего партнера призвали в армию.

Притирался бывший спортсмен к цирку трудно. Поначалу его удивляло, почему в цирковых гостиницах с 16-ти часов до 18-ти шуметь нельзя, а после 24-х можно… Потом сообразил, что если у артиста утром репетиция, днем — отдых, вечером — представление, то когда же ему жить?..

Сбивал Вадима с толку цирковой режим, вернее — отсутствие такового. В спорте он питался по системе «завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу», а тут чудовищные ужины, так что по утрам кофе застревает в горле.

К Регининым Вадим вернулся вместе с партнером, когда все уже сидели за столом. Рубен принес огромный букет, внутри которого была упрятана бутылка «Хванчкары», и он широким жестом ее извлек и привычно занял центральное место за столом.

Как опытный тамада он знал, что в тосте самое главное — начало и конец. Чтобы сразу привлечь внимание говорящих, шумящих и звенящих посудой людей, следует их ошарашить.

— Пьем за большого быка! — крикнул Рубен, и все замерли. А тамада, медленно рассеивая возникшее недоумение, продолжал: —…Из кожи которого сшиты наши сапоги, которые привели нас под этот гостеприимный кров, к этим радушным хозяевам, нашим любимым друзьям и товарищам, уважаемым артистам Регининым.

Все засмеялись, выпили, и снова наступила тишина, которую на сей раз создал не тамада, а закуска.

Вадим, возвращаясь в комнату, облегченно вздохнул, подумав, что энциклопедия напрочь забыта, но, оказывается, нет…

— Женя, — спросил Звонкова старший Регинин, — а про цирковых артистов в твоей книге тоже есть?

— А как же! — выскочил из-за стола Звонков и тут же вернулся со своим фолиантом. — Вот… слушайте… АБАКАРОВ… АЛЬПЕРОВЫ… АПАЧ… БАМБУК… БИМ-БОМ… БУГРИМОВА…

Звонков — студент-заочник, учится на режиссера и два раза в год ездит в Москву сдавать накопленные знания. Жонглеры, как правило, репетируют больше других, но Звонкова хватало и на репетиции, и на выступления, и на обучение. Он ведь понимал, что всю жизнь не прожонглируешь.

Сейчас артисты, приятно удивившись, что в таком солидном издании названы близкие им имена, на какое-то время даже прекратили трапезу. Все, за исключением Вадима: тот продолжал есть.

А турнист Дымба, порядочный тупарь, услышав фамилию Бугримовой, спросил Звонкова, держа на вилке большой гриб:

— А Назарова есть?

— Назаровой тут быть не может!

— А чем она хуже? — И Дымба, взмахнув вилкой, уронил гриб на скатерть.

— При чем тут «хуже» или «лучше»? Эта книга — первый том, здесь только от «А» до «Глобус».

И тут Вадим возьми да и вставь свое слово:

— Насколько я понимаю в искусстве, глобус — это география!

Тут все насторожились, поскольку было известно, что Вадим пришел в цирк из института.

— «Глобус» — название театра времен Шекспира, — назидательно ответил Звонков. — Так что, насколько я понимаю в географии, «Глобус» — искусство!

Все захохотали, поскольку свой чужого, как говорится, «приложил»!

— Мой партнер знает всё! — заявил Рубен и добавил: — Но… неточно.

— Скажи, — обратился к Звонкову сын Регинина, Костя, — если человек исполняет рекордный трюк, а больше ничего не умеет, ремесло это или искусство?.. Что там написано, в энциклопедии?

— Я тебе без энциклопедии скажу. Ремесло.

— Нет, искусство.

— Какая разница, абы гроши платили! — внес свою лепту Дьшба.

— Нет, ты поясни, — не унимался Костя, — скажем, какой-нибудь Иванов или Петров ни одной книги за всю жизнь не прочитал, а двойное сальто лепит как бог. Так вот кто он, артист или ремесленник? Как твое мнение, Рубен?

Мнение Вадима после «Глобуса» уже не котировалось.

— Черноработник культуры! — сострил Дымба.

— Отвечу как тамада, — сказал Рубен. — Здесь не общее собрание, не художественный совет и даже не совещание по вопросам клоунады! Поэтому попрошу перейти к текущим делам. Пьем за здоровье наших дорогих женщин вообще и за авторов этого великолепного стола в — частности.

Все закричали «ура!», и тут в комнату вошел человек, которого все звали «папа Игорь». Его биография известна в цирке каждому. На манеже он лет шестьдесят, и нет, наверное, такого жанра, в котором бы он не работал. А теперь надевает униформу, поскольку он всего только ассистент: подает исполнителям — внучке и ее мужу — реквизит, зато делает это с таким видом, будто именно от него зависит успех или неуспех не только этого номера, но всего представления.

Однако если на манеже он ассистент, то за кулисами — бог! Старики либо болтливы, либо замкнуты, а папа Игорь ни то, ни другое.

Отнюдь не навязываясь молодежи, он и не избегал ее. Вадима невзлюбил сразу. Когда все поздравляли акробатов с успешным дебютом, он только спросил:

— Надолго к нам, молодой человек?..

И хотя потом Вадиму пояснили, что этот вопрос вызван поступком одного спортсмена, поработавшего в цирке без году неделю и поступившего в Баку официантом в шашлычную, симпатии к папе Игорю у Шокина тоже не появилось.

Сейчас все засуетились, освобождая вновь прибывшему место, ставя перед ним прибор и наливая вино.

Вопрос об искусстве и ремесле спорщики переадресовали ему.

Почетный гость выждал, когда ему наложат разных закусок, чтобы общее внимание не могло быть ничем отвлечено, и сказал:

— Хороший ремесленник — это и есть артист!

Спор прекратился.

— Папа Игорь, — обратился младший из Регининых, — а кто придумал репризу с насосом. Это когда клоун падает, а его накачивают насосом, он раздувается и встает. Я говорю, что придумал Олег Попов, а сестра говорит — Никулин.

— Немецкие эксцентрики Бронс. Я, правда, не знаю, придумали они ее сами или увидели у кого-нибудь, но впервые исполняли у нас еще в двадцатые годы.

— Значит, это старая реприза… — разочарованно протянул юный Регинин.

Вдруг Звонков преобразился в клоуна:

— Выхожу я вчера из пивной, а какой-то негодяй наступил мне на руку!..

Все усмехнулись, даже папа Игорь. А Звонков тут же вышел из образа:

— Вот эту самую фразу говорит сэр Тобби в «Двенадцатой ночи». А в примечании к пьесе сказано, что Шекспир взял ее из фольклора. Так что этой хохме больше чем пятьсот лет, а до сих пор смешно. Вот тебе и старая реприза!

— За-нят-но! — произнес папа Игорь и покровительственно похлопал жонглера по плечу.

В ответ на одобрение Звонков полез к нему со своей энциклопедией, а Вадим выскользнул в дверь.

В гостиничном дворе дребезжали в темноте современные ритмы. Вадим пригляделся — это турнист Самсон в своей машине прокручивает двум поклонницам модные записи. Турнист окликнул Вадима, и они с ветерком понеслись по уснувшим улицам города, развозя поклонниц и довольно долго прощаясь с каждой. В итоге, Вадим входил в гостиницу, даже по цирковым понятиям, поздно.

— Молодой человек!.. — услышал он голос на площадке второго этажа.

Это был папа Игорь с энциклопедией.

— Женя забыл у Регининых книгу, передайте ему, пожалуйста, если не спит.

Принимая книгу, Вадим спросил преувеличенно вежливо:

— Просветились?..

— Просветился, — ответил папа Игорь.

— Правильно! Лучше поздно, чем никогда! — крикнул Вадим и стал бегом подниматься по лестнице.

Увидев в щель, что в комнате Звонкова темно, стучаться не стал и вместе с энциклопедией ввалился к себе.

А на другой день в цирке была лекция. Теперь-то это явление обычное, но оно стало таковым не сразу.

Когда-то, в Пушкинские дни, пригласили в цирк известного ученого, но едва он закончил прочувственную речь, как старый дрессировщик верблюдов, с напряженным вниманием его слушавший, встал и четко спросил:

— Товарищ докладчик (!), а почему в цирке буфет рано закрывают?..

Пушкинист растерялся и чуть не заплакал от негодования, но тут вскочил с места жокей Серж и, спасая положение, воскликнул: «Предлагаю память Александра Сергеевича Пушкина почтить вставанием!» Все встали и стоят, а когда сесть, не знают. Минуту стоят, две, и наконец тот же Серж скомандовал: «Ап!» — и тогда все сели.

Сейчас лишь одна секция зрительного зала была заполнена артистами. На манеже стоял длинный стол, справа от него — трибуна, на трибуне — лектор.

Вадим огляделся по сторонам. Звонков слушал со всем вниманием, а Дымба, поймав взгляд Вадима, исполнил пальцами этюд на тему «есть предложение опохмелиться». Вадим отвернулся и увидел папу Игоря, восседавшего во втором ряду. Старый артист сидел полузакрыв глаза, и можно было подумать, что спит.

Лекция называлась «Ты и твой труд». Оратор, поговорив о том о сем, дошел до цирковых дел и как-то очень доверительно предложил самим артистам продолжить начатый им разговор. Наступила напряженная тишина. Воздушная гимнастка, вязавшая джемпер, отложила спицы. Двое малышей, только что дравших друг другу уши, замерли, позабыв закрыть рты. Дым ба продолжал смотреть на Вадима. Звонков сосредоточивался. И тут раздался голос:

— Разрешите мне?..

И папа Игорь удивительно легко для его возраста перешагнул барьер…

Если бы то, что произошло дальше, застенографировать или записать на пленку, то получилось бы такое:

«Папа Игорь. У нас некоторые молодые люди позволяют себе перед выходом садиться за кулисами.

Дымба (с места). Предрассудок!

Папа Игорь. От предрассудков брюки не мнутся, а от сидения — очень. (Смех.) Раньше артист на конюшне выглядел конюхом, а в манеже — лордом!

Дымба. Да он даже писать не умел!

Шум в зале.

Папа Игорь(дождавшись тишины). Он многого не умел! Не умел сидеть, если женщина стоит. Не умел, целуя даме руку, тянуть эту руку к губам, а умел к ней сам наклониться. Не умел свистеть в цирке, садиться на барьер спиной к манежу. Не умел выходить на манеж без грима, как некоторые наши прыгуны (даже Регининых не пожалел!). А цирку не нужны прыгуны, цирк не стадион! Цирку нужны прыгающие ар-тис-ты…

Звонков. Правильно!

Папа Игорь. И вот еще что… Старые артисты не умели целыми вечерами играть в нарды, не умели, еле отработав номер, бежать к телевизору.

Вадим(радостно). Тогда телевизоров не было!

Смех.

Папа Игорь(Вадиму). Правильно, молодой человек, не было. Но вот, скажем, буфеты уже существовали. Однако артисты не спешили и туда!

Опять смех.

Дымба(с пренебрежением). Им было некогда. В униформу вставали.

Папа Игорь. Вот это верно! И убирали граблями манеж, но за грабли-то брались в белых перчатках! А ты, наверное, и не знаешь, за какое место грабли держать. И потом… Слушать вы не умеете! Сядете за стол и тараторите все разом, даже не выключив радиоприемника или, не дай бог, телевизора. А если не умеешь слушать, значит, не умеешь и сам говорить! (Показывая.) Э… бе… значит… вот так… это самое… Или сидите в красном уголке — на голубом экране известный певец, а вы вслух обсуждаете его костюм или гадаете, с кем он живет или развелся, а песня тем временем закончилась. Многое вы извлекли из нее?..

Лектор (вставая). Я прошу прощенья. Мне вот о чем хотелось бы у вас спросить, только ответьте, пожалуйста, честно… Верно ли, что наши артисты в одном зарубежном музее предпочли три часа просидеть во дворе, вместо того чтобы осматривать экспонаты? Могло ли так случиться, что знакомство с шедеврами, ради которых люди специально приезжают в эту страну, наших артистов не заинтересовало?

Звонков(твердо). Могло!

Дымба (категорически). Это раньше могло, теперь — нет.

Папа Игорь(в запале). Да, раньше артист в любой стране был дома! На трех-четырех языках разговаривал! А вы ездите, ездите за границу, а, кроме „спасибо“ да „почем?“, ничего сказать не можете!

Лектор. Извините еще раз… Ну, хорошо, тот зарубежный музей далеко, бог с ним. А в нашем городском музее вы были? (Молчание.) Никто не был?

Молчание.

Дымба. Я был.

Лектор. Это хорошо.

Дымба. Но там оказался выходной!

Смех.

Лектор(невозмутимо). Там не всегда выходной! Надеюсь, в следующий раз вам повезет больше! (Папе Игорю.) Продолжайте, пожалуйста…

Папа Игорь(лектору). Не обращайте на него внимания. Он уверен, что Брокгауз и Ефрон — это музыкальные эксцентрики…

Лектор. Ха-ха-ха!

Звонков. Хи-хи-хи!

Папа Игорь(глядя на Вадима). Про старых артистов говорят, что образование у нас — четыре класса на троих. Но у иных молодых — высшее без среднего! Вадим краснеет. Вчера один молодой человек, увидев у меня книгу, намекнул, что учиться мне поздно! А по-моему, умную книгу никогда не поздно прочесть, и не только мне, а даже ему! (Обращаясь к Вадиму.) Вот вы в цирке уже не первый день, так не будете ли любезны ответить мне на несколько вопросов?

Вадим(глупо). Сейчас?..

Папа Игорь. А чего ж откладывать, здесь все свои!

Смех.

Скажите, пожалуйста, когда был построен Московский цирк на Цветном бульваре? (Пауза.) А кем? (Пауза.) Как отчество Виталия Лазаренко? (Пауза.) А как фамилия артиста, который впервые перешел по канату через Ниагарский водопад?

Вадим. Э… бе… ме…

Общий смех, который перекрывает возглас Дымбы: „Ты что-нибудь про „Глобус“ расскажи!“

Папа Игорь(аудитории). Извините за маленький эксперимент… Но если человек пришел в цирк не на год, не на два, а на всю жизнь, пусть запомнит, что здесь не то место, где пять минут покувыркался — и свободен. Артист живет цирком все двадцать четыре часа в сутки! Профессия наша такова, что сегодня ты на манеже — и все тебя знают, завтра ушел — и все забыли! А надо чтобы не забывали! Чтоб хоть одна строчка от тебя осталась в той же самой энциклопедии. Одна строчка — зато навсегда!

Аплодисменты».

В ту ночь Вадим долго ворочался в постели, но уснуть не мог. В конце концов включил свет и увидел на подоконнике книгу, которую не успел передать Звонкову. Желая побыстрее уснуть, начал ее механически перелистывать, затем читать и вскоре почувствовал, что оторваться от нее не может. Обнаружил, между прочим, упоминание и о папе Игоре.

Наконец под утро уснул, однако во сне ему являлись то Акимов, то Аристофан, то Бабочкин, то Байрон, то Вахтангов, то «Веницианский купец», то «Гамлет», то Гладильщиков.

…Утром, отдавая книгу. Вадим спросил:

— Женя, а кто такие Брокгауз и Ефрон?

— Издатели энциклопедии.

От слова «энциклопедия» Вадим вздрогнул и, чтобы о чем-нибудь спросить, полюбопытствовал:

— А энциклопедии о цирке нет?

— Выходила дважды, — ответил жонглер.

 

СЧЕТ ДО ДЕСЯТИ

Чубчик торопился на свидание, однако одеться не смог: куртка зашита, джинсы завязаны узлом, туфли приколочены к полу. Когда же кое-как облачился, то побелел! В кепку была насыпана пудра…

В другой раз получил среди лютой зимы записку, примчался в условленное место, промерз до костей, а писали, как оказалось, партнеры по номеру.

В цирке, как и повсюду, женатики громко смеются над холостяками и тихо им завидуют.

А группа велофигуристов Синицких, в которой Чубчик работает, сколочена из трех родных братьев и жены одного из них. Два других велосипедных брата женаты на воздушных гимнастках, которым в очередь ассистируют. Словом, все при деле, один только Чубчик «свободный художник». Что поделать, у цирковых холостяков получается обычно так: приехал в город — и ничего стоящего не находится. День за днем он выступает, репетирует, опять выступает, опять репетирует, и никто не проявляет к нему ни малейшего интереса. И вдруг…

Однако билеты уже заказаны и впору, как говорят в цирке, паковаться!

И цирковой невесты Чубчик не приглядел, поскольку работают Синицкие не в коллективе, а в программах сборных, где тоже дороги и где вслед за «вдруг» опять-таки паковка. Случайные же знакомства, конечно, не в счет.

Но три дня назад в цирковой проходной встретил Чубчик девушку, которая очень как-то спокойно спросила:

— Можно вас на минутку?

— Меня? — переспросил Чубчик и оглянулся: может быть, сзади шел кто-то из своих, и вопрос относился не к Чубчику?

Тогда девушка улыбнулась:

— Вас, конечно, вас. — И, протянув лопаточкой руку, представилась — Люся.

— Сережа… — ответил велофигурист и счел своим долгом добавить — Но в цирке меня зовут Чубчик.

— Почему? — удивилась девушка.

— Наверно, из-за моего чубчика.

Девушка рассмеялась. Никакого чубчика обнаружить ей не удалось.

А почему Чубчик стал Чубчиком, теперь уже и сказать трудно: то ли потому, что любил напевать песенку «Чубчик кучерявый», то ли из-за своего увлечения старинными дисками, то бишь граммофонными пластинками. Была у него одна, выпущенная фирмой «Колумбия», озаглавленная так: «Марш Дунаевского из говорящего фильма „Веселые мальчики“. И еще — „Сибирская народная песня „Чубчик“. Исполняет солист императорских театров Юрий Морфесси, у рояля князь Сергей Голицын“». Возможно, из-за этой именно пластинки Чубчик и обрел второе имя. А в цирке если прилепят прозвище, так не скоро отдерешь. Одному администратору с вечно кислым выражением лица придумали кличку «Уксус», так он и проходил с ней до конца жизни.

Поскольку паковаться было еще рано, Чубчик заинтересованно посмотрел на девушку.

— Я хотела вас спросить… — начала было новая знакомая и замялась.

— Давайте лучше я вас спрошу, — поспешил ей на выручку Чубчик. — Вы кофе любите какой?

Большие серые глаза девушки стали еще больше.

— Сейчас все закрыто, — сказала она.

— Не всё!.. У меня есть отличная кофеварка. Работает круглосуточно.

— Где… у вас?

— В гостинице.

— Я в гостиницы не хожу!

— Да нет же! — запротестовал Чубчик. — Я неточно выразился. Не гостиница, а Дом артистов цирка. Это все меняет!

— Сейчас время позднее.

— Ну, хорошо, тогда давайте я вас провожу.

— Ой, не надо, я живу далеко!

Чубчик остановился.

— Я вас не понимаю, Люся. Одно вы не хотите, другое не хотите… Ну а что же вы хотите?

— Этого я сразу сказать не могу. В другой раз, ладно? У вас какой день выходной?

Чубчик сказал.

— Вот тогда и увидимся! — улыбнулась девушка и побежала, увидев трамвай.

Чубчик потоптался на месте, затем круто повернулся и побрел домой. Дом артистов отличается от гостиниц тем, что на каждом этаже кухни, где сейчас кипели и шипели цирковые ужины.

Чубчик прошел мимо, варить для себя кофе не стал, а выпил взятый еще утром кефир да съел пару холодных сосисок. Затем взял книжку и завалился в постель.

Однако сосредоточиться на чтении не мог. Со страниц то и дело вставала новая знакомая… Тоненькая, изящная, немножко смешная и вроде бы не красавица, но Чубчик поймал себя на мысли, что думать о ней приятно. Что-то тут было такое, чего он не встречал в других! Но почему она не говорит, чего хочет? Впрочем, понятно, чего они хотят! Чубчику как-никак двадцать шестой, позади училище, позади армия, он давно обкатал все манежи Советского Союза и отлично знает, что в любом городе, большом или малом, едва засветятся цирковые огоньки, налетают, наподобие бабочек, девчонки, девушки и женщины. Они посещают представления чуть ли не каждый день, появляясь когда к началу, когда к середине, а когда к концу. Действуют согласно своему темпераменту — от робкого ожидания у служебного входа до штурма гостиничных окон первого, а то и второго этажа. Причины разные: у одних — мечта покинуть надоевший город и умчаться с артистом в распахнутый для цирка мир; других устраивают кратковременные цирковые романы именно своей кратковременностью, чтобы разговоров было в городе поменьше. Третьи… им просто нравятся молодые сильные, красивые люди, к тому же (и как они ухитряются это узнать?) холостяки… Кто за это осудит?

Добившись знакомства, поклонницы обрастают фотографиями артистов.

Артисты этих поклонниц не избегают, хотя уважают не слишком.

Были, естественно, такие и у Чубчика, но, покидая город, он о них тут же забывал.

Однако новая знакомая чем-то явно отличается от обычных поклонниц. Чем же?

Не найдя ответа, Чубчик заснул.

А в первый же выходной около гостиницы столкнулся с ней.

— Здравствуйте, Сережа! — весело сказала Люся.

Чубчик, давно отвыкший от своего настоящего имени, встал и залюбовался: ее загорелое тело вроде бы неохотно прикрывало платьице из такого тонкого материала, что, казалось, дунь на него — и улетит. Светлые глаза, светлые волосы и брови оттенял загар, удивительно меняющий женщин. Порой он симпатичных превращает в хорошеньких, а хорошеньких в красавиц. Так и тут.

— Вот здорово, что вы пришли! — обрадовался Чубчик. — Сейчас возьму хлеб, и пойдем пить кофе.

— Я завтракала.

— Хорошо, не надо кофе. Едем за город! Согласны?

— Куда?

— Найдем куда…

Было у Чубчика движимое имущество, с которым он никогда не расставался. Он считал, что велосипед хорош в манеже, а для суматошного города хрупок, — тут седлай мотоцикл и жми на всю катушку!

Чубчик любил катать девушек на своем мотоцикле. Они усаживались позади него, а он — надо не надо — резко притормаживал, отчего пассажирки невольно его обнимали. Мотоцикл, считал Чубчик, сближает быстрее, чем, например, стихи. Сейчас у него мелькнуло опасение, что Люся не захочет ехать, скажет, что, если б знала, пришла бы в джинсах, — однако ничего такого она не произнесла. Села, и хоть бы что!

Оба надели шлемы. Чубчик помчал по незнакомому городу, а Люся сзади командовала «прямо», «вправо», «опять прямо».

Так они выехали на загородное шоссе, и мотоциклист начал оглядываться по сторонам, выискивая место для привала, где-нибудь подальше от цивилизации.

Стояло бабье лето, и красота была неописуемой. Разноцветные деревья и кустарники словно бы сами предлагали им остановиться, но кругом были люди.

Чубчик вел мотоцикл виртуозно, содержал его образцово, так что обычной трескотни, когда даже разговаривать нельзя, здесь не было. Чубчик узнал, что Люся учится в швейном техникуме, будущая портниха; впрочем, не совсем будущая, вот это платье она сшила сама. Чубчик повернулся к ней, чтоб оценить работу, и тут же наехал на кусок доски, валявшейся на дороге. Оба высоко подпрыгнули и захохотали.

— Ты не ушиблась? — озабоченно спросил Чубчик.

— Нет, а ты?

Люся призналась, что любит цирк, что знает многих артистов, но вот лично познакомилась с ним с первым. Чубчик самодовольно улыбнулся. Впрочем, что же тут удивительного?.. Он не последняя спица в их велосипедном номере.

…Синицкие стальным ураганом врываются на манеж и начинают гонку друг за другом, круг за кругом по лакированной поверхности деревянного настила. Это как бы манеж в манеже. Велофигуристов четверо — три черноволосых атлета и блондинка, жена одного из них. Вот они, обняв друг друга за плечи, вздыбливают свои машины и едут на одних задних колесах, не снижая при этом скорости. И тут с криком: «А вот и я!» — выкатывает Чубчик на неправдоподобном сооружении: одно колесо его велосипеда обычное, а другое — огромное, в форме яйца, так что ездок то взмывает в облака, то падает в пропасть. И не только велосипед вызывает смех в зале, но и сам Чубчик. Он в зеленом костюме в крупную клетку, в островерхой тирольке с пером, а в петлице огромная роза. Чубчик ладно скроен, крепко сбит, но его физиономия не вызовет улыбки разве что у слепого. Лицо Чубчика совершенно круглое, на нем вздернутый нос и большие, чему-то удивляющиеся глаза. В училище его прочили в коверные клоуны, но получился комик в номере, который ничего на лицо не прилепляет и не пририсовывает. Помотавшись по манежу, Чубчик на своем чудовище галантно привстает, протягивая блондинке розу, и неуклюже плюхается на манеж.

А велофигуристы продолжают путь. Один едет по кругу, второй залезает ему на плечи, третий садится на плечи второго, а венчает динамичную колонну блондинка, застывая на плече третьего в классическом арабеске.

Тогда Чубчик врывается на веломотогибриде, который фыркает, трещит, рычит и наконец взрывается так, что рама летит в одну сторону, руль — в другую, колеса — в третью, а Чубчик — в четвертую. Но, вскочив, он седлает заднее колесо, берет в руки переднее и этаким велочеловеком победоносно покидает манеж, заслужив поощрительную улыбку блондинки.

А в финале все четверо, взявшись за руки, катят на моноциклах — одноколесных велосипедах, седло у которых на двухметровой высоте, а Чубчик вслед за этим взбирается на таком же моноцикле на мягкий барьер манежа, поначалу катит по нему, но в итоге падает на руки партнеров, а за храбрость получает от блондинки предназначавшийся ей цветок.

Загородный рейс несколько затянулся. Давно уж отмелькали одноэтажные домишки старой окраины, на горизонте зазеленела чуть ли не тайга, но вдруг вынырнули модерновые здания с просторными лоджиями и огромными окнами, а рядом еще такие и еще.

Но вот последний микрорайон, кажется, позади.

Чубчик притормозил вроде бы для того, чтобы посоветоваться с Люсей, и удивился, что она не уцепилась за него. Он даже оглянулся: не выпала ли по дороге?

— Поедем дальше или здесь остановимся?

— Все равно, — ответила Люся.

А сама разрумянилась, глаза наполнились каким-то озорным блеском, и Чубчик решил, что самая пора свернуть с накатанного шоссе.

…Местечко они выбрали чудесное, кроме них и деревьев — никого.

Перекусили, но ничего спиртного у них не было: ГАИ существует не только для автомобилистов. Мотоциклет прислонили к сосне.

Во время трапезы Люся внимательно рассматривала Чубчика, порываясь что-то сказать, но так и не сказала. А когда он по ходу дела ее неловко обнял, сопротивляться не стала, отчего кавалер почувствовал себя уверенней. Однако когда захотел Люсю поцеловать, она его сильно оттолкнула.

Привыкший к падениям, Чубчик повалился на спину, быстро, как на манеже, вскочил и с веселым криком бросился на девушку. Завязалась беспорядочная борьба, оба вскоре начали тяжело дышать, наконец Люся вырвалась, встала и, поправляя платье, каким-то странным голосом, вовсе не похожим на тот, каким говорила до этого, произнесла:

— Пусти… Я сама. — А потом добавила — Отойди и отвернись.

Чубчик послушно отошел на некоторое расстояние.

— А теперь считай до десяти… только медленнее.

— Раз… — Теперь уже и у Чубчика голос стал чужим. — Два… — Голос наполнился какой-то сладкой дрожью. — Три…

«А все-таки, — успел подумать Чубчик, — она, значит, такая же, как и все…»

— Четыре…

«Особого усилия, — продолжал он свои мысли, — и на этот раз не потребовалось».

— Пять…

«И это немножко жалко, в общем-то».

— Шесть…

«А интересно, чего она сейчас делает? Впрочем, раз обещал не поворачиваться, значит, не повернусь».

— Семь…

«Господи, платье-то, дунь — и слетит, а она с ним столько времени…»

И вдруг раздался стрекот мотоцикла. Чубчик обернулся и увидел, что Люся на полной скорости мчится на нем, лихо подпрыгивая на кочках. Он побежал, закричал, но она уже скрылась за деревьями. А вскоре пропал и стрекот.

…Чубчик выскочил на шоссе, попытался было голосовать, но легковушки, грузовики и автобусы проносились мимо, а одна машина обдала его грязью из еще не просохшей лужи. Проклиная все на свете, Чубчик сошел на обочину и решил, назло судьбе, возвращаться пешком. И с тем цирковым упрямством, с каким осваивал новые трюки, зашагал Чубчик в город. У него было время подумать обо всем.

Черт бы побрал эту Люсю, а заодно и всех ей подобных! Почему он должен сейчас тащиться и зачем ехал? Отчего ему так не везет?.. Чубчик всегда завидовал людям, пустившим глубокие корни в многотысячном цирковом таборе. Они давно и накрепко вросли в цирк, у них в любой программе то дети, то братья, то сестры, то племянники, то дяди. У них общие заботы, общие печали, и вот только он, Чубчик, вроде бы и не в цирке, а только «при нем».

А иметь в цирке просто жену, а не жену-партнершу, Чубчик не хотел. Однако никто из знакомых девушек особого интереса к велосипеду не проявлял. В лучшем случае пробовали покататься.

Для него же велосипед — живое существо. О, если б Чубчик имел детей, он привил бы им любовь к велосипеду с младенческих лет. Ведь детям цирка не надо мучиться с выбором профессий, их дорога заранее предопределена. И если родители приезжали в отпуск домой, то дети на каникулы — в те цирки, где работают папа и мама. Там даже малыши на еще не окрепших ножках выходят на манеж или «Новым годом» при Деде Морозе, или просто помогают родителям. И у них, у детей тоже со временем будет: что ни программа — то тетя, то дядя, то брат, то сестра.

Между прочим, Чубчику однажды доложили, что Синицкие своего сынишку уже приучают к езде на эксцентрических велосипедах… Что ж, незаменимых нет! Однако и к Синицким никто Чубчика пожизненно не приговорил! Можно сделать собственный номер, скажем, «Соло — клоун на велосипеде». А?.. Есть же ведь «Танцовщица на велосипеде»! А сколько вообще еще велотрюков не освоено! Что, если на полном ходу пролезть через раму велосипеда, подобно тому, как джигит подлезает под живот своей лошади? Можно отрепетировать стойку на руле и проехать так один круг, второй… Однако лучше бы его номеру придать какой-нибудь сюжет, как, скажем, в мюзик-холле… Там в окне второго этажа появляется дама, а кавалер с букетом не может со своего велосипеда до нее дотянуться. Тогда он выезжает на высоком моноцикле, но дама уже на третьем этаже… Он — на еще более высоком, а она — на четвертом…

Конечно же с партнером, еще лучше с партнершей, новый номер Чубчика смотрелся бы веселее, и трюки бы шли не сами по себе, а продиктованные сюжетной необходимостью…

Только к вечеру приплелся Чубчик к цирку и на дворе увидел мотоцикл, оба шлема и записку в одном из них: «Эх, Чубчик, до десяти досчитать не можешь! У меня по велоспорту разряд, а на одном колесе ездить не умею. Я хотела попросить, чтоб научил меня, да стеснялась поначалу, а ты…»

Чубчик огляделся по сторонам и, убедившись, что никого поблизости нет, залился счастливым смехом.

 

ЦИРКИН МУЖ

 

I

Вова Дудкин еще раз перечитал написанное:

У меня жена эквилибристка, Мне же трюки в руки не даны, Впрочем, далеко мы или близко, Оба балансировать должны. У меня жена передвижная, То у ней Канада, то Кавказ, Я же в потолок смотрю, не зная, С кем она целуется сейчас.

Прочитав, откинулся на спинку стула и погрузился в свои невеселые думы. Задолго до встречи с Варварой работал Дудкин художником на большом заводе, оформлял там Доски почета, выпускал «молнии», писал транспаранты и о литературной карьере не помышлял. Но вот потребовались стихи к плакату, а лучший поэт заводского литобъединения подвел. Дудкин, лихо набросав стройного станочника на фоне столицы с ее многочисленными башнями, от Спасской до Останкинской, призадумался… В юности он, как многие, чего только не зарифмовывал, но к своим двадцати пяти напрочь забыл, как это делается. И если рисунок отмахал за час, то четыре стихотворные строки потребовали у него целой ночи! Зато утром весь завод смог прочитать:

Все мы на субботнике, работники, Славная традиция жива, На коммунистическом субботнике Родина субботников — Москва.

Руководитель объединения, недовольный слабым притоком литературных сил, тут же отыскал Дудкина, усадил за парту, и вскоре Вовины вирши запестрели в заводской многотиражке. А года через два составили сборничек в серии «Молодые голоса». Получилось совсем как у Мольера, который превратился из актера в драматурга исключительно из-за нехватки текущего репертуара. Но если Мольер, сочиняя комедии, продолжал играть на сцене, то молодому поэту каждодневная служба показалась обременительной, и он с завода ушел.

Оставшись на миру в обнимку со своей тощей книжицей, Вова поначалу растерялся, однако ненадолго, ибо обрел товарищей по судьбе. Его коллеги, одурев от сознания, что нм больше не надо топать на работу, ощутили вокруг себя пугающую пустоту и срочно стали блокироваться, оккупируя для этой цели писательский клуб. Правда, там висела предостерегающая надпись:

«Наш дом — приют питомцев муз, Но только… принятых в Союз».

Однако «молодые голоса», не успев вступить в Союз писателей, успевали захватывать столики в клубе. Там за чашкой кофе читали друг другу стихи и до хрипоты спорили, походя свергая с пьедестала признанные авторитеты. Говорили на темы исключительно литературные, чему способствовали стены, густо испещренные шаржами, эпиграммами, а на худой конец — автографами всевозможных знаменитостей. Диапазон бесед тут был широк: от споров о подлинном авторе «Слова о полку Игореве» до уточнения выплатных дней в московских издательствах и редакциях.

Молодые поэты были либо лохматы, либо стрижены под нулевку — середины они не признавали. Заводилой был бородач с мальчишеским лицом, похожий на оперного статиста в роли боярина, которого в гримерной «прилепили к бороде». Все они, как и Дудкин, были авторами одной книжки и теперь мучились над второй. Стихи они время от времени печатали, и тогда компания дружно пропивала гонорар очередного счастливца, но сборник не складывался ни у кого.

Если Дудкину завод предлагал десятки тем, сотни деталей, которые он научился по-своему «высветлять», то сейчас просвета не видел… Ему не писалось!

И вот однажды, вспомнив вычитанную где-то фразу, что «свое поражение следует воспринимать с юмором», Дудкин, глубоко вздохнув, направился на завод, предварительно сочинив эпиграмму. Он решил прочитать ее знакомому кадровику, ревностному поклоннику его литературного дарования.

Молодой поэт понуро Вновь на службу стал ходить,— Не смогла литература Прокормить и пропоить.

Однако, несмотря на чувство юмора, настроение у Дудкина было препоганым, он нарочно замедлял шаги, не меняя, однако, направления. И вдруг услышал звонкий голос:

— Вовка!

Перед ним солнечно засиял рыжий Сеня, школьный его дружок. Дудкин давно потерял его из вида и сейчас искренне обрадовался встрече.

Минут через пять в полупустом ресторанчике Сеня с увлечением рассказывал о своей жизни. Оказывается, успел окончить цирковое училище, давно работает клоуном и колесит по родной стране. Лучшей участи он не представляет!

Дудкин же ничем похвастаться не мог, но все же надписал однокашнику книжицу, благо была при себе.

— Старик, ты же наш человек! — закричал клоун на весь зал и предложил то, что Вова никак не ожидал: — Напиши для меня! Для цирка! У тебя есть время?..

— В общем, да.

— Официант! — закричал клоун и поспешил расплатиться.

…В крохотной каморке старого цирка Дудкина приветил репертуарный начальник, пригласивший прежде всего на вечернее представление, дабы тот смог приступить к постижению специфики цирка.

И Дудкин начал ее постигать.

Вероятно, каждый человек годами вынашивает смутное очертание своего идеала. И вдруг в цирке идеал этот обрел для Дудкина вполне зримые черты.

По стальной, слегка покачивающейся лестнице с какой-то гордой решимостью поднималась красавица в черном трико, с прелестным профилем и скупыми, но чрезвычайно грациозными движениями. Словно бы ожившая гравюра, девушка плавно возносилась к цирковым небесам. В зубах она держала кинжал, а на нем под прямым углом был водружен длинный мяч, на рукояти которого стоял поднос с четырьмя наполненными бокалами по углам. Лестница раскачивалась все сильнее и сильнее, а девушка откидывалась назад, распластав в воздухе руки. Затем опустилась по лестнице с противоположной стороны, не пролив ни единой капли из своих бокалов! И чем дальше, тем сложней были ее трюки.

А в заключительном поклоне была бездна достоинства, однако ни малейшего высокомерия.

После ее номера по залу еще долго носился восхищенный шумок. А Дудкин обалдело смотрел и смотрел на середину манежа, хотя артистка уже ушла, лестницу убрали и пьедестал уволокли. Но он не мог воспринимать ничего другого.

Его друг был в ударе, публика много смеялась, но для Дудкина словно бы светилось на весь цирк имя волшебницы, которую провозгласили с манежа: «Варвара…» Фамилию он не расслышал.

Сведения, полученные от Сени, вроде бы утешили Дудкина: Варвара в разводе — муж ее беспросветно пил. Нехорошо радоваться чужой беде, но пускай Вову считают эгоистом! Дудкин окончательно решил писать репертуар для цирка…

Он принялся сочинять трескучие парады, звонкие частушки, даже репризы для клоунов пытался придумать. Однако все это вежливо отвергалось. А он писал, писал и приносил в цирк в надежде, что вдруг случайно встретит там Варвару. Но пойти за кулисы стеснялся, а в репертуарном отделе она не появлялась. Про возвращение на завод он попросту забыл.

Конечно, можно было бы попросить Сеню познакомить с артисткой, но почему-то Дудкин хотел положиться на случай.

Однажды на утреннике он сам сунулся за кулисы, но едва не споткнулся о силача, разминавшегося гирями, с трудом обогнул сооруженьице, на котором тоненькая девушка крутила ногами бочонок, и налетел на свирепых униформистов, надвигавшихся с дюралевым шестом прямо на него. Отступив, едва не попал под «остывавшую» после выступления лошадь, которую выводили во двор.

Но наконец первое произведение для цирка было принято. А радость, как и беда, не приходит в одиночку. Получив гонорар, Дудкин в дверях столкнулся с Варварой. Она пришла к музыкальному редактору за нотами.

В жизни она оказалась точно такой же, как на манеже. В ней удивительно сочетались простота с гордостью. Редактор, увидев, как Дудкин густо покраснел, пришел на выручку:

— Познакомьтесь, Варенька, — это наш новый автор.

— У меня сегодня маленький праздник, — забормотал Дудкин, — не уходите, пожалуйста, отсюда, мунутку! Прошу вас…

— Почему? — удивилась Варвара.

— Всего три минуты!.. Две!.. — крикнул Вова ничего не понимавшей артистке и опрометью выбежал из комнаты.

Рядом находился Центральный рынок, он выбрал там самый дорогой букет и, запыхавшись, вручил Варваре.

— От вашего искреннего поклонника! — только и нашел он что сказать. И порывисто поцеловал ее маленькую теплую и жесткую руку, очевидно считая, что только так и знакомятся с артистками.

Потом они вместе вышли из цирка, затем гуляли — он уже не помнит, где и сколько, — наконец она пошла на представление, и он дожидался ее у выхода. Потом они опять гуляли, и опять Дудкин не помнил где и не помнил сколько.

Варвара удивительно умела слушать. Она как бы впитывала в себя каждую строчку стихов, которые он ей читал. Она радостно изумлялась даже заурядной поэтической находке, и это Дудкину прибавляло уверенности. Читал он и свое, и чужое, искренне удивляясь, что такой красавице артистке, оказывается, никто еще не посвятил ни единой стихотворной строки!

Читая, Дудкин становился другим — сильным, значительным и в то же время доверительным каким-то. Он вовсе не кричал, однако заполнял своим голосом все пространство вокруг. Читал просто, но не обыденно, нигде не сбивался на прозу, сохраняя ритм стиха. Казалось, что произнести иначе то, что он произносит, попросту невозможно! Дудкин перескакивал с Маяковского на Гамзатова, с Есенина на Беранже, он читал тех, в чью поэзию был влюблен самозабвенно. И Варя словно бы поплыла в какой-то иной мир, где ей было удивительно тепло и радостно. Догулялись до того, что Дудкин признался:

— Я не могу без тебя!

И Варвара просто ответила:

— Я тоже.

Тем не менее, получив очередную разнарядку, уехала.

И вот теперь Вова, перечитав в который уже раз первые восемь строчек своего грустного стихотворения, добавил к ним еще четыре:

Жизнь дала в союзницы разлуку, А давно известно, что при ней Или остываем мы друг к другу, Или распаляемся сильней.

Он отправил это стихотворение Варваре не простой телеграммой, а фото, не желая, чтоб такие слова были свалены в кучу. На самом большом бланке он не написал, а, можно сказать, нарисовал свое произведение, и ответ пришел незамедлительно: «Приказом Союзгосцирка мне утвержден ассистент телеграфь вылет целую Варя».

Дудкин смутно представлял себя на сверкающем манеже даже в качестве ассистента. Цирк, думал он, для красивых, как Варвара, или смешных, как Семен. Вечное рисование придало художнику некоторую сутулость, от которой его и армия не избавила. Впрочем, он и там много рисовал. Но желание поскорей увидеть Варвару оказалось сильнее всего остального.

 

II

Он прилетел в город М. в тот момент, когда цирк готовился к открытию сезона. Как обычно, кто-то из артистов прибыл, кто-то еще в пути, а билеты уже проданы. Репетиции поневоле превратились в своеобразные «вечера смеха», ибо артисты торопились пройти с оркестром свои номера, а постановщик спешил выстроить программу. Между тем времени не хватало. И вот дирижер поругался с режиссером, причем один стоял внизу, на манеже, другой — в «скворечнике». Постановщик истошно кричал в мегафон, так что техника вышла из строя, чем тут же воспользовался тромбонист в оркестре, начав разучивать свой трудный пассаж. На барьере акробатка перешла со стойки на «мост», но ее столкнули униформисты, вытаскивавшие из бокового прохода подкидную доску. Затем на манеж выбежала лошадь, как раз в тот момент, когда чей-то карапуз перелезал через барьер. В центре происходила «подвеска» — один гимнаст держался за веревочную лестницу, а его партнер, стоявший на головокружительной высоте, уронил клещи, которые по чистой случайности никого не убили. Силовые акробаты, выкроив себе метра полтора, репетировали стойку рука в руки, но верхний, сходя с нее, свалил жонглера, у которого булавы полетели в партер, и все завершилось оглушительным взрывом. Это лопнула лампа в прожекторе. За сим последовала истеричная тирада режиссера, заявившего, что в подобных условиях невозможно заниматься искусством! В ответ раздался дружный лай собак, которых не вовремя выпустил служитель дрессировщика.

Когда же режиссер с дирижером наконец-то договорились, оркестр, грохоча стульями, ушел на перекур, поскольку сорок законных минут истекли. Режиссер, хватаясь за голову, побежал неведомо куда, инспектор манежа — за ним, а в проходе появился директор и начал почему-то именно сейчас громко распекать администратора за криво поставленный у входа рекламный щит.

А в зале равнодушно сидели участники пролога, который так и не начали «разводить». Мужчины толковали про футбол, а женщины вышивали болгарским крестом.

Но вот очередной номер пригласили на манеж, и из оркестра вырвалась дикая какофония. Обнаружилось, что артисты половину партитуры оставили в предыдущем городе и дополнили ее чем-то другим.

В этом месте режиссер упал…

Тем не менее вечером все пошло более или менее нормально, и даже участники пролога нигде не сбились, то ли потому, что все гениальны, то ли потому, что прологи похожи один на другой.

И вот акробат, взлетев с подкидной доски, два раза перевернулся в воздухе и опустился в кресло, водруженное на длинном шесте; морские львы подбросили носами колпачки, которые опустились им на головы; один клоун отбирал у другого поллитровку, прятал ее под ковер, и водка превращалась в молоко; взметнулась «на-оф», то есть встала на задние ноги, восьмерка красавиц лошадей; медведь затарахтел на мотоцикле по кругу и сворачивал, только выждав зеленый светофор; комик в воздушном полете летел из-под купола головой вниз и лишь у самой сетки успевал перевернуться на спину, после чего оказывался как ни в чем ни бывало на ногах.

Один за одним прибыли в цирк опоздавшие номера и влились в программу, которая день от дня крепла, и директор принялся обзванивать городские власти, приглашая в цирк, где вскоре жизнь вошла в нормальную колею.

Первое время Дудкин робко присматривался к программе и с дрожью думал о том, что будет делать в ней сам. Пока Варваре ассистировал старший униформист. Он довольно равнодушно принимал плащ, который она при выходе шикарно сбрасывала, с безразличным лицом подавал ей кинжал, поднос и, лишь когда она была наверху, с преувеличенным вниманием следил за всеми ее движениями, давая зрителям понять, что, пока он здесь, беспокоиться нечего.

Вова не совсем понимал, что за блажь пришла Варваре вывести его, Дудкина, на манеж? Разве что оттенить его заурядностью собственную исключительность? Вряд ли! Номер и без того прекрасен. А может быть, ей хотелось, чтобы в трудную минуту (хотя в ее номере все минуты трудные!) он был поблизости? Но, как бы то ни было, следовало оправдать его приезд в город М. и пребывание в цирке. Одним словом, ассистент…

И вот наступил Вовин дебют. На него напялили униформу, похожую на ту, что носят швейцары в ресторанах, и, оглядев себя в зеркало, Дудкин прежде всего подумал, что бы сейчас сказали о нем «молодые голоса» из писательского клуба?..

Варвара под торжественный марш гордо вышла на манеж, а Дудкин пошел следом за ней. Она великолепным жестом сбросила плащ, и тот плюхнулся на пол, — ассистент принять его не успел, жмурясь от непривычного света прожекторов. Кинжал он ей подал острием вперед, будто хотел Варвару проколоть.

Артисты, столпившись в боковых проходах, дружно хватались за животы… Правда, приняв поднос, Дудкин уронил только одну рюмку из четырех.

Тем не менее за кулисами уставшая Варвара, красивая как никогда, звонко чмокнула его в щеку и сказала:

— Плевать, что напутал, — поначалу всегда так!

Как-то, придя с очередного представления, на котором он уже ничего не напутал, Дудкин спросил Варвару:

— Мы с тобой кто или как?..

— Как кто? — удивилась она. — Муж и жена.

— Из чего это видно?..

Варя обняла его и пристально посмотрела в глаза:

— А вдруг я тебе надоем?..

Дудкин вспыхнул, но ничего ответить не смог, только уткнулся лицом в ее колени. Его глаза стали влажными.

Варя погладила его, как гладят ребенка, по голове и с какой-то потрясающей простотой спросила:

— Разве тебе плохо?

Мысль о браке, в который она однажды вступила, непроизвольно вызывала другую мысль — о разводе, через который тоже прошла.

И разговор их закончился долгим поцелуем.

На другой день Дудкин сидел с Варварой в зале, глядя на установки нового номера, который ее попросили посмотреть. Подготовка затягивалась, и каждый в рядах занимался чем мог.

Молодая гимнастка несла на руках забавного мальчугана и то и дело его спрашивала: «А это кто?.. А это?» — ребенок охотно отвечал: «Кловун… аклобат» — и т. д. Предчувствуя недоброе, Дудкин начал поеживаться, видя, как эта живая анкета надвигается на него. И неспроста! Когда гимнастка указала на Дудкина и спросила: «А кто это?» — дите авторитетно заявило: «Циркин муж». Даже «р» в данном случае выговорило!

То ли его кто подучил, то ли еще что, но раздался такой хохот, что Дудкин пробкой выскочил из зала. А в фойе налетел на директора. Дудкина колотило от злости, но директор спокойно положил на его плечи свою медвежью лапу, втащил в кабинет и, усадив в кресло, простодушно спросил:

— Вам нравится наш город?

— Ну и что из этого? — не слишком вежливо ответил Вова вопросом на вопрос.

— Вы не хотели бы остаться до конца сезона? Или мне отправлять вас с Варварой по разнарядке?

Вова начал успокаиваться.

— Это зависит от вас.

— А мне кажется, в первую очередь — от вас!

— От меня?.. — Вова в тот момент выглядел настолько глупо, что директор расхохотался.

— Видите ли, у вас с Варей номер, и ставить вас сверх этого в униформисты я не имею права. Но попросить вашего согласия могу… За дополнительную оплату, естественно.

Когда минут через десять совсем успокоившийся «циркин муж» подсел к Варваре, он как бы между прочим спросил:

— Тебе нравится этот город?

— Очень, а что?

— Ты хотела бы остаться до конца сезона?

— А кто же может это сделать?

И тут Дудкин закинул ногу на ногу:

— Я!

И Вова научился чистить конюшню, выносить на манеж тяжелый деревянный настил, помогать артистам ставить турники, выкатывать пьедесталы, подметать ковер и барьерную дорожку. Когда надо было, подыгрывал клоунам: те прыгали через него, затевая чехарду, давали ему в руки огарок, зажигали, а сами целились из пистолета до тех пор, пока огонь не обжигал Вовины пальцы. Комплиментов за свою неуклюжесть он наслушался вдоволь, но его терпели, потому что в униформисты молодежь идет неохотно: работа сезонная, зарплата невелика, а не у каждого есть в программе Варвара!

Зато момент, когда Дудкин из рядового униформиста превращался в ассистента своей красавицы, был для него самым счастливым! Варварина улыбка, предназначенная вообще-то для публики, каждый раз обжигала и его. Перед номером Варвары, пока на манеже кувыркались клоуны, он следил за установкой аппарата, проверяя, достаточно ли туго натянуты отводные тросы, прямо ли стоит лестница. Первое время от волнения ему казалось, что лестница перед его глазами танцует.

— Вовчик! — как-то сказала Варя. — Ты сильно устаешь?

— Ну что ты… — захорохорился Дудкин.

Тогда она по-матерински погладила его по голове.

— Когда у тебя выпадет свободная минутка, повисни на трапеции и задержись на ней сколько сможешь… Обещаешь?

Вова, выбрав момент, когда никого поблизости не было, действительно повис на трапеции, на которой обычно разминаются перед выходом акробаты и гимнасты. Долго, конечно, не провисел. Но раз этого хотела Варя, начал повторять это нехитрое упражнение до десяти — пятнадцати раз в день. До посинения…

В цирке совместительство Дудкина никого не удивило, оно было воспринято как должное.

— Всем твой Вова хорош, да на крючок похож, — сокрушались Варины подружки.

— Ничего, отвисится! — отвечала Варя, заливаясь серебристым своим смехом, и всем вправду было смешно — словно бы речь шла о платье, повешенном в шкаф.

Но Дудкин дебютировал не только на трапеции. Дали ему однажды длинный кнут — шамбарьер, научили громко им щелкать и попросили — на репетиции, конечно, — погонять лошадь по кругу. Вроде бы просто — поворачивайся вокруг своей оси да время от времени подстегивай лошадь, бегущую по кругу. И вдруг лошадь у Дудкина поплыла в одну сторону, зал — в другую, манеж начал уходить из-под ног, и Вова рухнул, вцепившись ногтями в ковер.

Потом поручили ему держать ленту, через которую на всем скаку прыгала гротеск-наездница. Тут не дай бог опустить ленту раньше или чуть позже, однако Дудкин опускал вовремя. Комплиментов от наездницы не последовало, но поскольку не ругалась, то и за это спасибо.

А «отвисаться» пришлось и Варваре… Дудкин, во всем любивший порядок, искренне огорчился, увидев дома рассыпанную по всем углам пудру и брошенные посередине комнаты туфли. Однако ничего сразу не сказал. Зато когда Варвара однажды спросила, почему он раньше не женился, ответил:

— Не везло! Если встречалась чистюля и аккуратистка, то непременно тупица какая-нибудь, а если натура художественная, то неряха из нерях!..

Сигнал был принят, и пудра больше почти не появлялась в неположенных местах, а туфли перестали смотреть друг на друга и встали по стойке «смирно».

 

III

Однажды охрип артист, читавший стихи в прологе, а Дудкин, стоя в униформе, давным-давно выучил их наизусть.

Он вбежал в гримерную Варвары — она всегда начинала готовиться задолго до представления — и темпераментно прочитал их. В ответ Варя выскочила из комнаты на поиски инспектора манежа. Тот было обрадовался, но ненадолго. Нельзя же читать стихи в костюме униформиста! Наконец подобрали Дудкину костюм Белого клоуна — камзол, галифе, белые чулки, жабо и острый колпак на голову. Его густо запудрили, и все вроде бы хорошо, но предательская дрожь стала подкашивать его ноги в белых чулках, жабо начинало душить.

Дудкин конечно же и раньше читал стихи вслух, но либо Варваре, либо за столиком писательского клуба.

А вечер поэзии, на котором однажды присутствовал, впечатление вызвал у него двойственное: одни поэты свои стихи вкладывали буквально в души слушателей, а другие выли, словно волки на луну, и, упиваясь музыкой стиха, никах не доносили ими же написанного смысла. Дудкину в такие моменты хотелось рассмеяться, и он еле сдерживал себя. Впрочем, завывание никого из коллег поэта, сидевших, так сказать, в президиуме, не смущало, они попросту ничего не слушали, то и дело переговариваясь между собой. А председательствующий непрестанно курил, видимо демонстрируя этим всю непринужденность своего сценического поведения.

Подумав обо всем этом, Дудкин перед самым выходом забыл слова, а оркестр уже заканчивал увертюру…

Выскочив на ослепительную арену, он по совету одного старого артиста до крови прикусил нижнюю губу, и острая боль сразу вытеснила волнение.

Тогда таким тоном, будто он это делал и вчера, и позавчера, и всю жизнь, Дудкин отчеканил:

Дружба начинается с улыбки, И, душевный чувствуя подъем, Мы под гром фанфар                     и пенье скрипки Открываем дружеский прием…

Раздались аплодисменты, вновь вступил оркестр, торжественно вышли артисты, и представление началось.

С тех пор, хотя прежний чтец и выздоровел, стихи продолжал читать Дудкин.

После стихов он бережно снимал шикарный свой камзол и появлялся в униформе то с метлой, то с Вариными кинжалами.

Уставал он дико, но после представления судорожно склонялся над бумагой и писал, писал, писал…

Варвара то и дело спрашивала:

— Скоро ты?

— Сейчас, сейчас, — отвечал он, не поднимаясь из-за стола.

Дудкин воочию увидел, «как делается цирк». Сидя на моноцикле и балансируя на единственном его колесе, жонглер Сидорчук клал на ногу чашечку и подбрасывал ее вверх. Та переворачивалась в воздухе, опускалась жонглеру на голову. Затем то же он проделывал с ложкой и кусочком сахара, замененным на репетициях легкой чуркой. Так он проделывал один раз… два… десять… двадцать… Дудкин за это время успевал выполнить то, что от него требовалось, а Сидорчук все еще не слезал с моноцикла… сорок… пятьдесят… шестьдесят… Дудкин шел на часок отдохнуть перед представлением и опять натыкался на жонглера… девяносто… девяносто пять… сто… Наконец придя на представление, видел то же самое — триста десять… триста одиннадцать… триста двенадцать… Вроде бы все у него получается почти автоматически, но нет, жонглеру это не нравится, он находит, что его лицо выглядит напряженным, а «там, где виден пот, кончается искусство». Конечно, жонглер сам кидает предметы, но надо, чтобы и чашка, и ложка, и сахар летали сами, надо в реквизит вдохнуть жизнь, чтобы они действовали вроде бы самостоятельно…

И если что-то из написанного Дудкиным ему не нравилось, он пристально всматривался в текст, и из него… проступал Сидорчук… пятьсот двенадцать… пятьсот тринадцать… пятьсот четырнадцать… «где виден пот, кончается искусство», и Дудкин зачеркивал написанное. Он добивался простоты, убирал неуклюжесть строчки, чтобы нигде не проступал сквозь нее этот самый пот. Надо в стихи вдохнуть жизнь, чтобы они зажили вроде бы самостоятельно. Чтобы зритель их унес с собой. Иначе зачем они нужны?

В новом городе, куда они потом приехали, Дудкин стихов не читал, однако Варвару вскоре пригласили в коллектив.

Цирк постепенно переходит от дивертисмента к спектаклю, от труппы случайной к специально составленной. Давно уже появились цирки на льду, цирки на воде, существуют коллективы молодежные и национальные. Работа в таких коллективах дает артисту возможность полнее раскрыть свое дарование.

Дудкину и Варваре это пришлось как нельзя кстати.

«Я в цирке не лишний! — внушал себе Дудкин. — На древних Олимпиадах состязались не только кулачные бойцы да бегуны, но также и поэты!»

И вот в молодежном и, по существу, новаторском коллективе Варвара предложила не объявлять номера официально, а преподносить в стихах, чтобы они звучали как бы эпиграфом к выступлению.

Поначалу мнения разделились. Одни сказали, что подобные попытки были, но к успеху не привели. Другим казалось, что заняться этим некому.

— Почему некому? — спросила Варвара.

— А кого ты можешь предложить? — спросил руководитель коллектива.

— Меня! — без ложной скромности ответил Дудкин.

И вот с манежа зазвучало: «Наши джигиты везде знамениты, вот и сейчас выступают джигиты».

На утренниках Дудкин пояснял ребятам: «Вам вер но говорили, что львы — дари зверей, но в цирке приучили трудиться и царей».

Он представлял воздушных гимнасток, сообщая, что «встречается овацией их номер непростой, в нем смелость спорит с грацией и сила с красотой».

Он уже выступал не в клоунском наряде, а в костюме спортивного покроя, который ему удивительно шел. Былая сутулость совсем исчезла.

— Послушай, — сказал однажды Дудкин Варваре после представления, пока она готовила ужин, и пропел:

Мы — артисты цирковые, и у нас Вечный двигатель в душе и в багаже, В Краснодаре мы сейчас, а через час Будем путь держать к Архангельску уже.

— Это для Балиевых? — спросила Варя.

— Да.

Турнисты Балиевы давно обзавелись музыкальными инструментами, но в начале музицировали для себя, а теперь вынесли на манеж песню, после которой «шли в работу», то есть исполняли основной номер. А после представления заменяли цирковой оркестр и пели в «скворечнике», когда расходилась публика. Впрочем, некоторые, особенно молодежь, «заслушивались», и решено было последнюю песню не петь, а транслировать, предварительно записав на пленку, так, чтобы она сопровождала зрителей до самого выхода из цирка и даже на улице… Но Дудкин предложил, чтобы она и вначале звучала, так сказать, «на съезд гостей».

Ждет нас дом, в котором мы и не живем,— Полустанком стал он в жизни кочевой, Купол цирка — вот для нас родимый дом, Даже воздух цирковой повсюду свой.

— А дальше? — спросила Варвара.

— Сейчас, сейчас… — И Дудкин снова отключился, так что Варя поужинала одна. Но через некоторое время воскликнул: — Вот слушай:

Так и тянется по белу свету нить, Облака и горы, реки и мосты, Мы в дороге, чтобы зрителям дарить Праздник Мужества, Веселья, Красоты.

— Ну, как?

Однако Варвара уже спала…

Надо сказать, что «прикладной» поэзией, вызванной производственными интересами, Дудкин не ограничивался. Он побывал с цирком и на целине, и на новостройках, объездил десятки городов, участвовал в «гостевых гастролях» на Кубе и вечерами то и дело слышал Варварин вопрос:

— Скоро ты?..

 

IV

Дудкин, попав в цирковой конвейер, дома жил один месяц из двенадцати возможных, но, кроме отпуска, гастрольные дороги часто проходили через Москву. Однажды он забрел по старой памяти в кафе писательского клуба. Вся братия была в сборе.

— Здравствуй, Бим! — завопил, увидев его, один весельчак из компании. — А где твои галоши?..

— Он их съел! — радостно сообщил другой.

А тот самый, заводила, приклеенный к бороде, даже вскочил из-за стола:

— Выбегаю на комплимент, выдаю флик-фляк, рон-дат, сальто-мортале и — бенц! — прихожу задом о барьер!!!

Вокруг захохотали, и раньше Дудкин, несомненно, смутился бы и покраснел, теперь же широко улыбнулся, сделал приветливый жест, прихватил в буфете бутылку и, расправив плечи, твердой походкой направился к компании. Но едва начал разливать, как одно заросшее до ушей дарование брезгливо прикрыло свою рюмку ладонью, заявив:

— Здесь пьют только на литературные деньги.

Воцарилась неловкая пауза. Тогда Дудкин поставил бутылку на стол, легонько ударил ладонью о ладонь, как бы стряхивая невежливую реплику, и произнес:

— Тогда внимание… Ап!..

И в его руке, где только что ничего не было, появился сложенный вчетверо лист бумаги. Он его торжественно развернул перед самым носом оппонента, и все увидели издательский договор на вторую книгу стихов Дудкина.

Вова немного посидел с «молодыми голосами» и простился — рано утром предстоял вылет в Новосибирск.

 

ВЫЕЗДНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Пролетая над полевым станом, пилот сельхозавиации пожалел, что у него не вертолет. Иначе непременно завис бы и толком разглядел, что там происходит. Пока что видел ровный круг, возле него — заслон из грузовика и автобуса, а в сторонке — оркестр. У круга сидят, лежат, стоят люди — человек двести. А позади заслона людей вроде бы поменьше, но необычные какие-то: девушка, опоясанная металлическими обручами, юноша, который подбрасывает мячи, мужчина в жокейском костюме возле лошади.

А спустись пилот на землю, увидел бы, как в круг вошел мужчина в черном костюме с серебряными лацканами и торжественно произнес:

Грянул выходной марш, и манеж заполнила нарядная кавалькада, блестя на июльском солнце праздничным разноцветьем. Все завертелось, запрыгало, заплясало, затем вдруг разом остановилось, и артисты стали дружными аплодисментами приветствовать зрителей. Те отвечали еще более бурно, а затем выбежала лошадь, пронеслась один-два круга, и на ее спину вскочил черноволосый красавец. Ему кинули несколько колец, и они запестрели вокруг него.

Представление началось.

Конного жонглера сменили акробаты-прыгуны с подкидными досками и один за другим стали взлетать в безоблачное небо. Потом дрессировщик показал «собачью школу». Вызвал лохматого пуделя к доске, а тот, не желая отвечать, залез под парту. Следом за «школой» не слишком одетая девушка принялась демонстрировать свою гибкость, выступая и загорая в одно и то же время.

А в группе мужчин, стоящих в отдалении от зрителей, выделялся элегантный брюнет с городским цветом лица и пышной гривой. С ним рядом — выгоревший на солнце молодой человек в джинсах и безрукавке. Это бывший тимирязевец, а ныне колхозный агроном. И если брюнет временами хмурился, то агроном сиял. Он любил цирк и с детской непосредственностью восторгался представлением. Брюнет же вспомнил хрестоматийно известную историю о том, как Художественный театр попробовал было сыграть чеховскую пьесу в ялтинском саду, и… не доиграл. Правдивейшие слова, произнесенные «на натуре», показались лживыми.

А цирк по природе своей правдив. Сыграть клоуна невозможно, им надо быть! А ведь здесь лжет даже грим, подумал брюнет. Его всегда раздражали плакаты, на которых артисты позировали в гриме, на фоне реки или леса. Подкрашенные губы, подведенные глаза, нарумяненные щеки, вполне уместные при искусственном освещении, под беспощадным солнцем нетерпимы. Однако артисты старались, чтобы все выглядело как в настоящем цирке, и зрителям это нравилось. Что ж, их дело! А брюнета всегда смешили председатели колхозов в телепередачах, которые непременно в белых рубашках и при галстуках вышагивали по свежевспаханной земле… Конечно, костюмы для выездных представлений в цирке еще не придуманы, но все же что может быть глупее смокинга во ржи?

Программа между тем продолжалась.

Вышел Вася, классический Рыжий в клоунском дуэте, напоминая своим нарядом пестрого попугая. Он в правой руке держал толстую палку.

— Скажи мне, Вася, только честно, — обратился к нему с легкой укоризной Белый клоун, — на кого ты похож?

— На маму… — промяукал Рыжий.

— Я спрашиваю, куда ты в таком виде направляешься? — уточнял Белый.

— На свиданье!

— Но зачем же тебе палка?..

— А вдруг во дворе злая собака!

Вышел инспектор манежа и, увидев Рыжего, схватился за бока.

И тогда Белый категоричным тоном заявил:

— Мы не можем тебя в таком виде пустить! Ты всех нас компро-ме-ти-р-у-ешь. Ведь правда? — обратился он к инспектору.

Тот согласился.

— Но что же нам делать? — развел руками Белый клоун.

И тут инспектор попросил у зрителей тишины.

— Дорогие друзья! — объявил он. — На нашем представлении сегодня присутствует известный волшебник Ари. Давайте попросим его помочь.

Все зааплодировали и начали искать волшебника. Им-то и оказался раздраженный представлением брюнет.

Когда цирковая «гора» идет к «Магомету» — это само по себе зрелище, цирк ведь не эстрада с ее чемоданчиками. Бенгальские тигры с недоумением разглядывают экзотичные для них волжские берега. Это цирк в полном составе направляется на строительство ГЭС. А вот извилистая горная дорога на Северном Кавказе, по которой лошадей своим ходом не пустишь, а без них что за цирк?.. И тогда их водружают на грузовики, но на бесчисленных поворотах они бьются друг о друга, и чтоб не покалечились совсем, в середину встает джигит. Кто подсчитает, сколько синяков ему придется запудрить, прежде чем с улыбочкой предстать перед зрителями?

На этот раз дорога была, правда, равнинной, но путь достаточно далек, и волшебник Ари (по паспорту Алексей Родионович Иванов) ехать в колхоз не хотел. Но совсем не из-за дороги! У него были сотни выездных выступлений, а может быть, и тысячи. Выступал у моряков и у шахтеров, в воинских частях и в колхозах. Но — с портативными манипуляциями. А сейчас у него аттракцион! Цирк в цирке! И Ари отбивался как мог.

— Поймите, — уверял он приехавших с приглашением, — я перепиливаю женщин, уезжаю в автомобиле в одну сторону и возвращаюсь с другой, вытаскиваю из огня рыб, а из воды голубей. Нельзя, чтобы зритель дышал мне в затылок, а солнце просвечивало аппараты насквозь!

Положение осложнялось. Хотя теперь даже сборным программам придумывают названия, все равно никто из зрителей не говорит: «Пойдем на „Юность празднует“ или на „Цирк-85“, а по-прежнему идут „на Кио“, „на Олега Попова“, а в данном случае „на Ари“».

Ехать в колхоз без него все равно что не приезжать вовсе. Предложили ему поехать гостем, но он заартачился.

— Знаем мы, какие из артистов гости, — стоит только им появиться, непременно попросят что-нибудь исполнить. А «что-нибудь» я не хочу. Я — Ари! Почему, черт возьми, когда в гости приходит портной, его не просят что-нибудь залатать, а сапожника — подбить подметки? А вот артист…

В конце концов договорились, что Ари нанесет визит вежливости, но выступать не будет из-за отсутствия условий.

— Э, — простодушно присвистнул молодой агроном, узнав об этом, — а я-то думал, вы всё можете…

Фраза эта задела иллюзиониста, и он согласился на некоторый компромисс. И сейчас, легко перешагнув через расположившихся на земле зрителей, появился на импровизированном манеже.

— Товарищ Ари, помогите нам, пожалуйста, привести Васю в нормальный вид! — попросил Белый клоун.

Иллюзионист пристально взглянул на Рыжего и взмахнул рукой. Зеленый бант клоуна тут же превратился в красный. Это, впрочем, тоже не понравилось волшебнику, и после второго пасса бант сделался черным.

Затем с синего пиджака он «сдул» зеленые клетки. Потом взял палку из рук Рыжего, взмахнул ею, и палка превратилась в носовой платок. Этот платок положил и верхний карман клоунского пиджака.

— Вот теперь, пожалуй, ничего…

Зрители весело зааплодировали, и тогда Ари спросил Васю:

— А что ты несешь своей девушке?

— Не беспокойтесь! — просиял Рыжий и вынул из кармана бутылку вина.

Иллюзионист укоризненно покачал головой, резко встряхнул эту бутылку, и она превратилась в пышный букет.

Рыжий понюхал цветы и захныкал.

— А чем же мы будем закусывать?

Тогда Ари попросил подать торт. Открыв крышку, поднес торт к лицу Рыжего, и тот снова просиял. Но когда клоун попытался открыть крышку сам, торта в коробке не оказалось. Волшебник взял — есть торт, клоун взял — нет его…

Наконец все благополучно завершилось, и Вася отправился на свидание.

Но не успели униформисты поставить реквизит для следующего номера, а иллюзионист — побеседовать с инспектором, как раздался вопль… На манеж выскочил Вася, весь в клочьях и с тортом, надетым на голову.

— В чем дело?..

— Муж оказался дома! — крикнул клоун и пустился наутек.

Ари добродушно посмеялся вместе со зрителями и пошел было на свое место, но публика принялась горячо аплодировать. На этот раз — ему.

— Покажите еще что-нибудь!

— Просим!!!

— А-ри! А-ри! А-ри! — начала скандировать молодежь.

Иллюзионист развел руками: дескать, и рад бы, друзья мои, но больше ничего продемонстрировать не могу — условия не те…

И как только покинул круг манежа, аплодисменты разом прекратились.

— И как это у вас получилось? — искренне удивился агроном.

Обычно эту «проходную» репризу клоуны делали с инспектором. И здесь могли бы обойтись без участия Ари. Но раз приехал…

На манеж тем временем вылетели джигиты, втягивая зрителей в искрометный темп, при котором никто не мог оставаться равнодушным, а в финале представления вышла вся труппа.

Только Ари оставался среди зрителей.

Потом за обильным столом, оснащенным всякими свежими яствами, агроном сердечно поблагодарил артистов за то, что подарили колхозу свой выходной день, за то, что сумели приспособиться к трудной обстановке и показать представление не хуже, чем в городе.

В этом месте Ари поперхнулся, но никто на это не обратил внимания.

Обратная дорога получилась шумной и веселой. Ехать было далеко, и, чтобы не уснуть, артисты принялись петь. Никто не знал ни одной песни до конца, но едва гасла одна, вспыхивала другая, — правда, тоже ненадолго.

Не пел только Ари. Он завидовал коллегам, потому что те выложились до конца, были отлично приняты и пели сейчас от избытка радости. А ведь от него зрители ожидали большего… И не дождались!.. Он их надежды, как это ни грустно признать, не оправдал.

«А ведь неподходящих условий, в общем-то, не бывает, — подумал Ари. — Да и вообще цирк когда-то родился под голубым куполом. Ведь сначала появились не цирковые здания, а цирковые артисты. Впрочем, цирковыми их в те времена не называли, да и артистами тоже. Они расстилали на земле коврик и кувыркались на нем. Жонглировали и показывали фокусы. А зрители смотрели, образовав круг.

Постепенно у одних появились гримерные, конюшни, кулисы, а у других — ложи, партер, фойе.

А круг остался.

И Цирк время от времени возвращается на круги своя.

Воздушные гимнасты подвешивают аппараты к строительным кранам. И выступают! Прицепляют трапецию к вертолету. И ничего!»

— Неужели сейчас, когда «день кормит год», не жаль вам терять три часа на цирк? — спросил было Ари у агронома.

— Такая потеря дороже находки, — улыбнулся агроном, — у нас ведь не только работники, а еще и люди…

М-да, трудно что-нибудь возразить. И подобный выезд у Ари, естественно, не последний. Что же делать?

Он смотрел в окно и видел, как то в одном месте, то в другом вспыхивали в поле огоньки. Это работали их сегодняшние зрители… У них все ясно!

А вот он, Ари, несколько лет не может решить, какой должна быть его новая программа. Демонстрация фокусов, одного за другим, теперь никому не нужна, требуется сюжет, тема. И Ари склонялся то к «фокусам разных стран», то «разных эпох». И то и другое соблазнительно, но…

А разве в колхоз с этим поедешь?.. Да нет же, черт возьми, нужна, вероятно, программа типа «фокусы всюду и везде». Да, да, при любых обстоятельствах, в любой обстановке.

Он вспомнил посещение одного московского театра, точнее — его филиала, где смотрел в крохотном зале спектакль. До любого артиста можно было дотянуться рукой, декораций не имелось никаких. Но тем не менее перед зрителями — поля, трактора, люди, перед ними буйно пульсирует сегодняшняя деревенская жизнь. Вот это и есть искусство!

И фокусы надо показывать в любых условиях, ничем не отгораживаясь от тех, кому они предназначены. Трудно? Конечно! Зато нужнее «разных эпох» или «разных стран».

Вот этим он теперь и займется — к химикам пойдет, физикам поклонится, изобретателям: помогите, мол, явить чудеса народу! Ночей спать не будет, а сделает аттракцион, который можно будет показывать всюду и везде. Чтобы агроном вроде сегодняшнего мог сказать: «Я так и знал, что вы всё можете!»

Настроение у иллюзиониста заметно поднялось, и когда заблестели городские огни, он начал петь вместе с остальными.

 

СМЕТАНА

Полвека назад Белый клоун, сверкая на манеже всеми своими ослепительными блестками, обзывал мешковатого партнера дураком.

— Ах, так? — взрывался Рыжий и кричал: — К барьеру!!!

Белый послушно направлялся к барьеру манежа, легко шагая лакированными лодочками, надетыми на светлые чулки.

— Стой! — визжал обиженный, задыхаясь от захлестнувшего его гнева. — Ты меня не понял. К барьеру — это значит, что я тебя вызываю на дуэль!

Белый равнодушно пожимал плечами, вроде бы и не возражая против поединка, а только задавал вопрос:

— На чем же мы будем драться?

— Вот! — Рыжий вынимал из своего необъятного кармана старинный пистолет с длинным дулом.

— А второй?

Оказывалось, что другого пистолета Рыжий не имел, так же как не имел ни рапиры, ни шпаги. Один пистолет на двоих.

Тут появлялся величественный шпрехшталмейстер и, узнав, в чем дело, предлагал дуэлянтам тянуть жребий. На одной записке — слово «Жизнь», а на другой — «Смерть». Тот, кто вытянет роковую записку, должен немедленно застрелиться, для чего вполне достаточно одного пистолета.

Новоявленный секундант широким жестом вкладывал обе записки в шляпу, накрывал шляпу носовым платком и предлагал дуэлянтам тянуть жребий.

Пока Рыжий раздумывал, Белый вынимал бумажку, читал ее и заливался ликующим смехом.

— Жизнь! — кричал он. — О, жизнь, какое счастье! — И, подняв записку над головой, совершал по манежу круг почета.

И только тут до Рыжего доходила вся суть происходящего… Его начинало колотить мелкой дрожью, и он трясущейся рукой вынимал вторую записку, надеясь неизвестно на что.

— Сме… сме… — читал он.

— Ну что вы там тянете? — грозно вопрошал секундант.

— Уже вытянул…

— Так читайте же!

— Сме… Сме… Сметана! — визжал Рыжий и заливался горьким плачем.

— Какая еще сметана? Здесь ясно написано «Смерть»! — И с этими жестокими словами секундант вручал Рыжему его собственный пистолет.

И когда лохматый неудачник, втянув в плечи голову, понуро шагал за кулисы, цирк замирал, будто человек действительно шел на гибель. Рыжий исчезал за занавеской, и тут же раздавался оглушительный выстрел.

Однако едва Белый успевал скорбным жестом снять с головы остроконечный колпачок, как партнер с торжествующим криком врывался на манеж.

— В чем дело? — спрашивали его.

— Промахнулся!..

И вот однажды эхо клоунского выстрела гулко отдалось за кулисами.

А случилось вот что… В грандиозной программе столичного цирка, составленной из лучших номеров, выступали среди других Воздушник, Богатырь и Королева.

Назовем их так.

Воздушник был несколько угловат, но это только на земле. В воздухе становился стройным, пластичным и шел на самые отчаянные трюки. Воздушник создавал аппараты один другого сложнее, осваивал трюки один другого опасней, словно старался во что бы то ни стало найти в цирке смерть. В дальнейшем он ее нашел, не для себя, правда, а для партнера, который сорвался с изобретенного им аппарата. Но, естественно, Воздушник имел такие же шансы разбиться сам. Однако произошло все это значительно позже того события, о котором пойдет речь.

Пока же не находилось Воздушнику равного в цирковом небе.

А Богатырь был широк, добродушен, улыбчив, и когда выходил на манеж, казалось, что весь его собой заполнял. Возглавлял он труппу акробатов-прыгунов и бросал своих вертких партнеров словно мячики. Он ловил их и снова кидал, а в финале они облепляли Богатыря, и он молодецки потряхивал всей своей труппой.

Королева же была не очень молода, иначе ее, вероятно, называли бы Принцессой. Раньше выступала как гротеск-наездница (стояла на лошади, а не сидела на ней), потом была воздушной гимнасткой, а теперь выводила на манеж дрессированных собачек.

Но все равно оставалась Королевой! По осанке своей, по гордости и по неотразимому обаянию. Казалось, выйди она без всяких собачек, то и в этом случае имела бы успех! Королева почти никогда не улыбалась…

Привычка к ежедневному риску (если к этому вообще можно привыкнуть!) вытачивает характеры крупные, но обладатели их способны на самые неожиданные поступки.

И вот вошел Богатырь после выступления в свою гримерную и увидел, как Воздушник целует его Королеву. А тот отнюдь не вздрогнул оттого, что застали врасплох, а как-то нехотя отодвинулся от Королевы, а затем, глядя Богатырю в глаза, решительно заявил:

— Я люблю эту женщину и не могу без нее жить!

— Я ее… тоже люблю… — оторопел Богатырь.

А Королева посмотрела сначала на одного, потом на другого, поправила прическу перед зеркалом и спокойно произнесла:

— Вы мужчины, вы и решайте! — после чего величественно вышла из комнаты…

А в это время на манеже Рыжий клоун, дрожа всем телом, разворачивал роковую бумажку и лепетал:

— Сме… Сме… Сметана! — После чего заливался горькими слезами.

В гримерной наступила зловещая тишина. Казалось, сейчас соперники вцепятся друг в друга и будут биться до тех пор, пока поверженный не окажется мертв.

Но в дверь торопливо постучали.

— Алексей Иванович! — войдя, обратился к Богатырю маленький человечек по кличке Волчок. — Разрешите мне завтра не приходить на репетицию.

Богатырь промолчал, не спуская озверевших глаз с Воздушника.

Но юркий Волчок это молчание истолковал по-своему.

— Большое спасибо, а то у меня обстоятельства так складываются, что ровно в половине десятого я должен…

Волчок был «верхним» в группе акробатов-прыгунов, он венчал колонну из четырех-пяти человек. В жизни он вечно вертелся вокруг руководителя, за что и получил свою кличку. Когда-то Волчок был взят из детского дома, легко прижился в цирке и неплохо овладел мастерством, но годам к тридцати обуяла акробата жажда семейной жизни, каковой он никогда не имел. И вот полногрудая маникюрша пригласила его на завтрак…

От неожиданного вторжения Волчка оцепенение у соперников мало-помалу прошло. Они смогли наконец перевести дух.

И тогда Воздушник сказал:

— Одному из нас придется уступить! — И покинул гримерную.

О чем после Богатырь говорил с женой, этого никто не узнал. Сильные люди публичных скандалов не устраивают.

Однако Воздушник не думал отступать! Отозвал он как-то Богатыря в сторону и показал две бумажки. На одной было написано «Жизнь», на другой — «Смерть». Положил их Воздушник в шляпу и сказал:

— Тяни!..

И Богатырь вытянул «Смерть».

А Маникюрша поставила Волчку условие: если он хочет быть с ней, пускай немедленно уходит из цирка. Хватит ему кувыркаться, пора заняться настоящим делом.

Акробат, конечно, понимал, что всю жизнь не про прыгаешь, но легко сказать — уйти из цирка!

Богатырь заменил ему отца, поставил на ноги, и вот теперь…

Одно только Волчок понимал: если уж суждено ему распроститься с манежем, то следует это сделать по-хорошему.

Однако в последние дни к руководителю подойти было страшно. Всегда добрый и веселый, он теперь пи на кого не глядел и сразу после выступления уходил в гримерную. И хотя вместе с ним находилась жена, Волчок никаких голосов не слышал, проходя по коридору.

И вдруг увидел, как после представления Богатырь быстро направился в сторону циркового двора.

«Ага, — подумал Волчок, — вот там я с ним и поговорю…»

Он выждал минуту-другую и тоже спустился во двор.

В те дни стояла сырая осень, и Волчок заметил, что к двери склада, в котором громоздился всякий цирковой реквизит, ведут отчетливые следы. Они были хорошо видны при свете фонаря, горевшего над складом.

Значит, Богатырь пошел туда…

Ну и отлично, сейчас Волчок наедине ему все скажет… Он некоторое время потоптался во дворе, затем глубоко вздохнул и решительно направился к двери. И тут же за ней раздался грохот и сдавленный хрип. Волчок, почуяв недоброе, мгновенно выбил дверь и увидел, что Богатырь качается в петле…

Со всем своим мастерством «верхнего» акробата Волчок прыгнул на веревку, и она тяжести двух тел не выдержала.

Секреты в цирке долго не держатся. Об этом событии вскоре узнало цирковое начальство, и негласно был издан строжайший приказ всем цирковым директорам: Богатыря с его Королевой и Воздушника в одной программе не занимать!

Так и ездили они многие годы по одним и тем же городам, выступая в них в разное время.

А клоуны по-прежнему затевали свою дуэль, и Рыжий, разворачивая записку, лепетал:

— Сме… Сме… Сметана! — И начинал горько плакать.

Богатырь, Воздушник, Королева, Белый и Рыжий были большими артистами. Их имена часто упоминаются в цирковой литературе, и при желании нетрудно установить год рождения каждого из них и год смерти.

Одни давно ушли от нас, другие — совсем недавно.

А Волчок, покинув манеж ради своей маникюрши, заметного следа в истории цирка не оставил, и старый акробат, рассказавший мне эту историю, старался было припомнить его настоящую фамилию, да так и не смог.

 

ОБЫЧНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Цирковые директора не похожи друг на друга. Один сам поспешит наклеить афишу, если узнает, что предыдущую съела коза. Другой только бровь приподнимет, а помчится заместитель, администратор, инспектор манежа, словом — кто угодно, только не он. Третий же, узнав об афише, усмехнется и перейдет к делам поважнее.

— Так вот, — сказал директор второго типа своему заместителю Максу, — в отношении Бэби я сделал все. Зоопарк возражений не имеет, осталось только доставить его туда.

Задребезжал телефон, и директор принялся выяснять, когда в цирк отгрузят арматуру.

Так и сидели некоторое время друг против друга, благообразный, седой, не разваливавшийся, а скорее разлившийся в широком кресле, и лысый, поджарый, примостившийся на краешке стула и готовый тотчас с него вскочить.

«М-да, — думал Макс, — хорошенькое „только“… Как будто доставку Бэби можно доверить почте или курьеру. Ведь Бэби — это слон».

Наконец директор закончил разговор об арматуре и обратился к Максу:

— Отправить Бэби надо завтра, с утра пораньше, а у меня — горком. Словом, командовать парадом будешь ты! Доставишь до ворот зоопарка, только до ворот, запомни, а по территории его поведут другие, их выделит зоопарк. Они же и загонят Бэби в вольер. Задача ясна?

Заместитель ко всяким поручениям привык. Если надо проводить в ложу тещу начальника вокзала, достать среди зимы ананасы, залатать брезентовую крышу, порванную ветром, — он должен не удивляться многообразию заданий, а приступать к их выполнению.

У директора же при открытии сезона, при перемене программы или иных хлопотливых делах тотчас повышается давление. В цирк он тогда не приходит. Но потом, появившись, начинает подчиненных ругать за то, что все сделали не так, как надо.

Идя по цирку, Макс услышал унылое завывание. Это трубил в конюшне Бэби, трубил и звенел цепью, которой был прикован. Однако — умное все-таки существо! — по вечерам, когда цирк наполняла публика, он затихал, словно бы не желая мешать представлению, хотя сам участия в нем не принимал. Впрочем, может быть, надеялся, что примет? Во всяком случае, с уходом последнего зрителя принимался снова бушевать. Что поделать, вышел из повиновения — должен будет сменить свое местожительство.

Макс связался с наружной службой милиции и заказал конвой. Даже по телефону почувствовал, какое оживление внес там его звонок. Потом направился к человеку, без которого его миссия не смогла бы осуществиться.

В одной из гримерных дремал отец дрессировщика Гордей Гордеич. Он сидел, запрокинув голову назад и полузакрыв глаза. При появлении Макса глаза приоткрыл, но с места не сдвинулся.

Выслушав сообщение, он кивнул головой и глаза закрыл снова. Гордей Гордеич всех поражал своей медлительностью; порой казалось, будто он и двигается-то во сне. Тем не менее своей выдержкой подчинил десятки строптивых великанов. А вот родному сыну этого качества передать не сумел, тот погорячился и сейчас отлеживается в больнице после очередной стычки со слоном. Молодой дрессировщик увидит теперь Бэби в зоопарковском вольере.

Весть о том, что Бэби сдают в зоопарк, была уже всему цирку известна.

Артисты то и дело предлагали Максу свою помощь. А потом он заперся с инспектором манежа и разрабатывал детали предстоящей операции, а директор на вечернее представление не явился.

Макс ушел из цирка поздно ночью и дома долго не мог заснуть. Он лежал, припоминая разные случаи из долгой жизни Бэби.

Вспомнил, как в Тбилисском цирке Бэби должен был по ходу номера перешагнуть через двух танцовщиц, лежащих на ковре, причем свою огромную лапу он всегда проносил буквально в сантиметре от их лиц, ни разу, между прочим, ни одну из артисток не поцарапав. Но тут, как только слон занес над девушками ногу, в цирке погас свет… Артистки начали нервничать, одна захотела выскочить, другая ее не пускала. А когда свет зажегся, Бэби так и стоял над девушками с приподнятой ногой.

Жалко, конечно, расставаться с таким слоном, по что делать?

В молодости все животные резвятся охотно, но в зрелые годы их энтузиазм спадает. Исполнять привычные трюки становится труднее, бесконечные переезды начинают надоедать, и тогда можно ожидать чего угодно, А если животное — слон, то не считаться с этим никак нельзя. И в конце концов приходится сдавать его зоопарку.

Люди появились в цирке чуть свет. Слон, почуяв неладное, рвал цепь и чекель — стальной хомут, который изрядно натер ему ногу. Чекель этот был прикреплен к массивному кольцу, вделанному в пол.

Вокруг Бэби толпилось много народу, но все держались на почтительном расстоянии.

Гордей Гордеич, вроде бы проснувшись, занялся делом. Ему приволокли огромную бадью, но на вопрос Макса, что он придумал, старик не ответил.

Затем принесли большой звенящий мешок, и он извлек из него бутылку водки, взболтал как следует и вылил в бадью. Потом еще одну бутылку, еще и еще. Затем служители подкатили ящики с вином, и в итоге в бадье оказалось литра два водки, литров десять вермута, а также литр чистого медицинского спирта. Однако и это не всё! Гордей Гордеич всыпал в бадью кило граммов десять сахарного песка и начал толстой палкой этот сумасшедший коктейль размешивать. Бадья угрожающе зашипела…

А люди не сразу и заметили, что Бэби как-то притих! Он уже не буйствовал, а слегка подрагивал приподнятым хоботом, как бы частями вбирая в себя одуряющий аромат. Тогда Гордей Гордеич пошлепал слона в районе уха, приглашая тем самым приступить к трапезе. Слон сначала покосился на присутствующих, однако долго уговаривать себя не заставил. Опустил хобот в бадью, и она тут же стала пустой. Слон замер. Замерли и окружающие, соображая, по каким этажам этого гиганта расходится сейчас выпитая им дьявольская смесь.

И вот глаза у Бэби начали туманиться. Он медленно опустился на задние ноги, оставаясь в этом положении некоторое время, а затем грузно повалился на бок.

Макса этот банкет не удивил. При нем в Сибири несколько слонов не захотели выходить из вагонов, поскольку в них как-никак тепло, а на дворе — 35 градусов. День они не выходят, два дня, но ведь надо же гастроли начинать! Тогда дрессировщик поднес каждому по три ведра портвейна. Слоны понемногу разогрелись, вагоны показались им тесными, и они их без принуждения покинули. Правда, шагая по железнодорожному поселку, лезли в чужие ворота, а пройти не могли и тогда вырывали их с корнем. Пока добрались до цирка, на каждом висело по нескольку ворот.

Так что сейчас Максу оставалось только наблюдать за действиями Гордея Гордеича.

— Ноги! — скомандовал он, обращаясь неизвестно к кому.

— Что «ноги»? — не понял Макс.

— Задние! — гаркнул старик, полагая, что и так уже наговорил лишнего.

И тогда Макс сообразил, что слон улегся у самой стены, а ему необходимо заковать цепью задние ноги, взять его на «растяжки». А подойти к задним ногам можно, только минуя передние. Но вдруг слон не спит, а только притворяется? Пока заместитель соображал, стена затрещала и рухнула, и в образовавшейся пробоине показались два служителя с ломами. Обломки стены упали на слона, но он на это никак не отреагировал. И когда задние ноги удалось спеленать, Гордей Гордеич сам отцепил слона от кольца.

Вот это Бэби почувствовал сразу! Он медленно приподнял голову, затем дрыгнул ногой, освобожденной от опостылевших оков, и вмиг поднялся. Желая убедиться в том, что кольцо его больше не держит, слон подался вперед и очутился во дворе. А там его ждал обильный завтрак. Гордей Гордеич накидал в кузов грузовика хлеба, моркови, дрожжей и дюжину веников из прутьев. Это слоновьи витамины. И вот пока Бэби лакомился, Гордей Гордеич осторожненько за передние ноги приковал его к грузовику. Для задних ног подогнали вторую машину. И когда первый грузовик плавно тронулся, слон, продолжая трапезу, послушно пошел за ним, а вторая машина последовала за слоном.

Теперь, если бы Бэби вздумал метнуться в сторону, задний грузовик скорректировал бы его действия. А Макс сел в старенький цирковой драндулет и поехал сбоку.

С противоположной стороны двинулся на четвертой машине милицейский конвой. И, создав вокруг слона такое плотное окружение, процессия благополучно покинула цирковой двор.

Слава богу, подумал Макс… Он ехал не один — на драндулет, который он вел, сел представитель зоопарка, человек по внешнему виду явно кабинетный. Зато он успел сообщить, что его коллеги встретят слона у самого входа в зоопарк.

Сзади машин нестройно двигалась малочисленная группа невыспавшихся артистов.

Поначалу все шло хорошо. Бэби, продолжая на ходу завтракать, не забегал вперед и не останавливался. Рядом с ним, полузакрыв глаза, шагал Гордей Гордеич.

Макс повеселел и начал рассказывать своему спутнику о цирковых слонах.

О том, например, какова у них память. О том, как слон, возненавидев мучившего его служителя, опознал его через десять лет и жестоко отомстил. Сообщил о том, что слоны на манеже появились еще в конце прошлого века и сразу произвели фурор. Их ведь никогда не отгораживали от публики решеткой, как тигров или львов. И оказанное им доверие слоны полностью оправдали! Сегодня они галантные кавалеры, вальсирующие с балеринами, музыканты, играющие на разных инструментах, акробаты-эквилибристы, которые, встав одной ногой на тумбу, вздымают свое многотонное тело в воздух и в таком положении вместе с тумбой крутятся.

И тут Макс с ужасом заметил, что чекель соскочил у слона с ноги… Бэби понемногу начал отставать от первого грузовика, поскольку завтрак кончился. Не успел Макс сказать о чекеле Гордею Гордеичу, как слон дернул задней ногой. Второй грузовик подпрыгнул и ударился о слона. Бэби дернул еще раз, и крепление порвалось…

Слон отошел в сторону, вырвал, очевидно для куража, уличный столб и потряс им в воздухе. Гирлянда фонарей, звеня, посыпалась на его огромную голову. Все на миг окаменели, а Бэби подошел к домику районной почты, облокотился плечом о ее первый этаж и накрылся вторым. Потом, стряхнув с себя доски с землей, стекла и разные бумаги, замер, уставившись не на что-нибудь, а на тот самый драндулет, в котором ехали Макс с представителем зоопарка. Слои бросился на них, спутник впился Максу в руку, а тот, дав полный вперед, исполнил нечто вроде автогонок по вертикальной стене. Затем слон встал посередине дороги и начал к чему-то прислушиваться.

С боковой улочки бодро вышла группа мелких хулиганов с метлами в руках. Ими командовала белокурая девушка-милиционер. Бэби с непостижимой резвостью кинулся на нарушителей, те брызнули в разные стороны, и лишь один из них остановился на месте, правда прикрыв лицо метлой. А девушка-милиционер пронзительно засвистела. Люди в домах пооткрывали окна, силясь понять, что за представление тут разыгрывается.

Конвой взялся за револьверы.

— Не стреляйте!.. — завизжал представитель. — До зоопарка недалеко.

Макс, на правах заказчика, тяжело дыша и держась рукой за сердце, отменил стрельбу, а Бэби, сорвав «на бис» пару вывесок и разбив несколько витрин, вдруг погрузился в глубокую задумчивость. Видимо, из него начал выходить хмель. Гордей Гордеич воспользовался этим и все так же неторопливо снял петлю из троса и положил на дороге. Затем начал ласково гладить слона по хоботу и снова пошлепывать возле уха. Через некоторое время Бэби послушно вступил в эту петлю и был вторично закован.

Процессия двинулась дальше. Расстояние в три квартала преодолели за три часа! Бэби то и дело начал останавливаться, видимо соображая, что идет не в сторону вокзала, как ходил много раз, а тогда куда же?

Город между тем просыпался. Из одного подъезда вывалился помятый акселерат, увидел слона, разинул рот да так и не закрывал больше. Шустрая девчушка спешила куда-то по своим делам, но, увидев слона, пошла за ним как завороженная.

Но вот наконец и ворота зоопарка… И тут Макс посмотрел на лицо Гордея Гордеича. Оно сделалось пепельно-серым, похожим на кожу слона. Старик дрожал, ему было плохо. Максу не надо объяснять, как тяжела для дрессировщика разлука с его многолетним партнером. Он подошел к старику и предложил ему сесть в драндулет и вместе с одним из артистов отправил Гордея Гордеича домой.

Остальные сопровождающие начали топтаться у ворот зоопарка, ожидая обещанного подкрепления. Однако оно не появлялось, если не считать служительницу с ведром, наполненным белыми батонами.

Представитель умоляюще смотрел на Макса, и тому все стало ясно. Тогда Макс медленно подошел к слону и размашисто шлепнул его по бедру. Он и сам не смог бы объяснить, почему он сделал именно так, но слон пошел… Они вместе двинулись по территории зоопарка, но потом Бэби начал идти все медленнее и медленнее и наконец встал.

До вольера оставалось несколько метров, но их-то слон и не торопился сделать. А ведь он уже был отцеплен от машины!

Создавалось впечатление, будто Бэби, обводя людей глазами, спрашивал: «Зачем меня сюда привели? Ведь я же артист!» Макс понял, что еще минута — и слон повернет обратно. Надо было заставить его идти вперед во что бы то ни стало.

И вот Макс выхватил из ведра служительницы батон и поднес ко рту Бэби. Хобот закрутился над его рукой. Бэби прижал Макса к себе, а батона не брал. Макс кое-как вывернулся и снова замельтешил у Бэби перед глазами, размахивая батоном.

Потом он начал пятиться, и слон пошел на него, однако снова остановился. Тогда Макс сам вошел в вольер и умоляюще закричал, зовя слона за собой:

— Бэби, Бэби, иди же…

Однако Бэби не двигался. Макс пустился в какой-то немыслимый танец с батоном, подбрасывая его, прихлопывая в ладоши и все время продолжая звать слона. В конце концов споткнулся, упал, и батон выпал у него из рук.

И вот тогда слон тронулся с места. Лежа на спине, Макс увидел, как все небо заслонила огромная круглая лапа. Он вцепился в землю ногтями, но лапа проплыла в сантиметре от его лица. Будто Бэби решил напомнить, что все еще обладает тем артистизмом, что в трюке с танцовщицами.

Затем слон поднял батон и проглотил его. А в это время ворота вольера захлопнулись, успев в последнюю минуту выпустить Макса. Увидев его постыдное бегство и словно бы все оценив, Бэби душераздирающе завопил…

Из конторы зоопарка Макс позвонил в цирк, спеша доложить о выполненном поручении.

— Куда ты пропал? — набросился на него директор и, не дожидаясь ответа, скомандовал: — Сейчас же поезжай на базу, иначе цирк останется без арматуры!

 

БОЛЬШОЙ ЗИГЗАГ

— Александр Семенович, — обращается коверный клоун к инспектору манежа, — можно вам задать загадку?

— Задавай…

— Представьте себе, что перед вами лежат ум и деньги. Что бы вы выбрали?

— Конечно, ум.

— Правильно! — соглашается клоун. — У кого чего не хватает, тот то и берет!..

Сказав это, клоун убегает за кулисы, а инспектор разводит руками — дескать, что с него возьмешь, — а затем деловым тоном объявляет следующий номер программы.

А когда объявит конец представления, войдет в свою обжитую гримерную, где по многочисленным фотографиям и афишам на стенах можно проследить за всеми этапами его большой и нелегкой жизни. В эту комнату инспектор еле вмещается, так и кажется, что одним плечом заденет одну стену, а другим — противоположную. Это и неудивительно, на старой, но каким-то чудом хорошо сохранившейся фотографии он в тупике и в шлеме — римский гладиатор. Молодежь, взглянув на гладиатора и переводя взгляд на инспектора, иной раз несмело спросит:

— Это вы?

— Ну а кто же еще? — вопросом на вопрос ответит инспектор, немного досадуя, что так далеко ушел от того, в тунике…

Выходил он тогда под марш из «Аиды» в золотом шлеме, в золотом плаще и в золотых сандалетах. Шлем и плащ тут же сбрасывал, но гири, снаряды, шары — все поблескивало позолотой. И вместе с шарами словно бы витали в воздухе буквы, складываясь в красивое слово «Мо-ре-но». Это был его псевдоним. А настоящая фамилия — Муха.

Ох как давно это было…

В начале тридцатых вздумали цирк приблизить к производству. Кому-то захотелось, чтобы цирк походил на цех!

Султаны с лошадиных голов сняли, дрессировщик сменил фрак на спецовку, и непонятно было — выступает он или репетирует. С бедных клоунов послетали красные носы и большие ботинки. Они побледнели, налепили маленькие усики и стали выходить подрагивающей походкой Чарли Чаплина.

На манеж хлынул мутный поток номеров, никакого отношения к цирку не имевших.

На опилки клали деревянный настил и по нему молотили металлическими подковами «шахтеры» в робах и с кирками… А только вчера их танец объявлялся «американской чечеткой»…

Униформисты выволакивали облупившееся пианино, и куплетист, начав с революционного романса «Пролетарочка чернобровая», лихо съезжал на куплеты об алиментах.

Попал в переделку и красавец Морено. В большом волжском городе превратили гладиатора в физкультурника. Сняли золотой плащ, срезали римскую шнуровку с сандалет. А командовать перестройкой прибыл из Москвы некто Балясников, бывший борец, бывший арбитр, а затем главный горлохват в цирковом начальстве.

Появился Балясников за кулисами перед самым выходом атлета, заглянул в программу и гаркнул:

— Что это тут у вас за «Морено»?..

— Это Муха, — объяснили ему.

— Так и объявляйте! Нечего разводить иностранщину…

И не успел атлет рта раскрыть, как инспектор на манеже не совсем уверенно произнес:

— Силовой жонглер Муха!

Атлет вышел, и зал закачался от хохота, настолько «не монтировались» героический марш, атлетический вид и фамилия — Муха.

Когда же атлет начал принимать спиной снаряды, один за другим катапультирующие на него, кто-то в зале крикнул:

— Ничего себе Муха!..

Вспыхнул смешок, атлет на мгновение отвлекся, и очередной снаряд припечатал его к полу.

Муха вскочил, бросился за кулисы и столкнулся нос к носу с Балясниковым. Вероятно, атлет задушил бы его, если б униформисты не оттащили.

Перенести такого Муха-Морено не смог.

Он ушел из цирка, всю ночь бродил по городу, а утром спустился к Волге. Там примкнул вскоре к вольной ватаге грузчиков, где не только псевдоним, но даже фамилия не требовалась. Стал Сашкой, и все. Компании работали пестрые, от бывших лапотников до бывших нэпманов. Приходу артиста никто не удивился.

Бывало, растянется атлет на волжском берегу, положит под голову гудящие от усталости руки и, глядя в облака, думает, что лучше такой работы на всем свете не найти. (Вот только фотографии Морено-грузчика не появилось.)

А по реке вниз-вверх сновали красавцы пароходы, белые и розовые. Их еще по старинке именовали «Самолетскими» и «Общества Кавказ и Меркурий». По ленточкам на трубе можно было издали определить, какой идет пароход: если голубая лента — значит, скорый, красная — почтовый, две красные — товаро-пассажирский.

А в цирке между тем закончился сезон и потускневший реквизит Морено пылился на складе. Он уже иногда подумывал, что весь мир забыл про него.

Но оказалось, что не весь…

Однажды во время перекура подошел к нему черноусый, цыганистого вида человек, очень хорошо одетый, и вежливо осведомился:

— Атлет Морено, если не ошибаюсь?..

Итальянская фамилия дико прозвучала в стане грузчиков, и артист недовольно буркнул:

— Был таким.

— А я тоже артист, — улыбнулся пассажир, — можно сказать, аттракцион: самый большой лилипут в мире! — И залился счастливым смехом.

Затем, угостив дорогими папиросами «Зефир», пассажир пояснил атлету, что сейчас он тут проездом, вернется через неделю и тогда хотел бы встретиться с ним, если он, разумеется, не возражает. Особенно Морено не возражал — навигация ведь тоже когда-то кончается.

И ровно через семь дней цыганистый человек вернулся и протянул ему листок:

«Спешите видеть! Игра природы! Знаменитый великан Тимоша Бакулин и его миниатюрная партнерша Елизабет. Спешите видеть!»

Морено еле отыскал место, где демонстрировалась эта самая «Игра природы». Его новый знакомый, которого он мысленно назвал Цыганом, арендовал маленькую фотографию, получая с детей по три копейки, а со взрослых — по пяти. Деньги, естественно, взымал не он, а кассирша, сам же Цыган располагался на возвышенности, изображавшей эстраду. Прозвище «Цыган» к нему очень подходило, но вообще-то он был русским человеком и звали его Алексеем Макеевичем. Собирая публику, он пел цыганские романсы, кстати сказать, с большой искренностью и теплотой. Когда же помещение фотографии наполнилось до отказа, Цыган представил свою «труппу».

Крохотная жеманная Елизабет с огромным бантом на голове особого впечатления на публику не произвела. Она кокетливо сделала книксен, то есть приседание, поскольку, видимо, больше ничего не умела.

Зато при появлении великана зал ахнул… Огромный и красивый, он своей большой головой чуть ли не упирался в потолок. Тимоша Вакулин был прям, строен, и только глаза излучали затаенное страдание, будто бы он доверительно сообщал всем и каждому: «Ох, до чего же, братцы, мне все это надоело…»

Цыган предложил публике задавать артистам вопросы. Их спросили, кому сколько лет, откуда великан родом, женат или холост. На последний вопрос ответил Цыган, сообщив, что Тимоша сделал предложение своей партнерше, но та пока колеблется. Зал захохотал, а Тимоша снял с безымянного пальца перстень, сквозь который пропустил поданный из зала медный пятак, а затем посадил на ладонь лилипутку, подхватил под мышку Цыгана вместе с его гитарой, и живая пирамида, качаясь, покинула эстраду. А когда зал опустел, Цыган начал снова перебирать струны в ожидании следующего сеанса. Великан же с лилипуткой продолжали за перегородкой очередную партию в подкидного дурака.

Фотография в роли зрелищного предприятия была явлением обычным. В те времена случалось и не такое. Один юморист-сатирик с гитарой выступал даже в бакинской бане! Узнав, что в коридоре длиннейшие очереди, он предложил банному месткому «культурно обслужить» ожидающих. «Слушали неплохо, — рассказывал он потом, — только банщик мешал, то и дело выкрикивая: „Следующий!“»

Вечером Цыган поделился с Морено своими планами:

— Тимоша устал. Елизабет тянет к маме в Липецк, и удерживать я их не буду… а вы, я слышал, раньше боролись?

— Да, — ответил Морено, поскольку до гладиатора работал в чемпионате борьбы. (Но фотографии эти пропали.)

Цыган встал и начал ходить из угла в угол.

— Так вот! Предлагаю такое турне… «Вечера красоты и силы». Вначале я исполню несколько романсов, затем вы дадите силовой номер, а в заключение будете бороться с желающими. — Затем добавил: — Арбитром буду я.

Пока цирк, встав на государственные рельсы, продвигался вперед, жизнь на обочинах не прекращалась: по всей стране мельтешили всевозможные шпагоглотатели, люди — счетные машины, женщины-пауки, таинственные гипнотезеры и красавцы атлеты. Предложенные Цыганом «Вечера силы и красоты» органично вписывались в эту панораму.

И началось великое кочевье Морено и Цыгана. Если в цирках артисты приезжают примерно на месяц, то тут что ни день, то дорога!

А Цыган убедительно доказывал, что администратор — это не должность, а призвание.

В Чебоксарах атлет затемпературил, а он, взяв гитару, направился «спасать сбор».

Битый час распевал романсы, перемежая их рассказами о разных случаях из актерской жизни, и только после этого встал, извинительно улыбнулся и попросил зрителей получить деньги обратно, поскольку, дескать, главный исполнитель, атлет Морено, к сожалению, заболел. Это был тонкий расчет! Ни один зритель взять обратно деньги не пожелал. Да еще некоторые пошли проведать больного…

Впрочем, в гастрольной жизни даже опытный Цыган всего предусмотреть был не в состоянии.

Однажды в Анапу они приехали к третьему звонку. Тянули программу как могли, не особенно надеясь на борца-добровольца, поскольку обычно находили его заранее, а здесь не успели никого пригласить.

Они собирались, как не раз случалось, борьбу из-за отсутствия добровольца отменить, но в самый последний момент на сцену поднялся человек, фигура которого показалась Мухе знакомой.

Это был Балясников! Да, да, тот самый — бывший борец, бывший арбитр, а впоследствии цирковой начальник. Тот самый, которого Муха чуть не убил. Отступать гастролерам было некуда.

Для своих добровольцев Цыган возил соответствующую экипировку, и пришлось ее пустить в ход. Когда Балясников появился на сцене в борцовке, зал восторженно загудел. Борцы встали друг против друга, и Морено не уловил во взгляде Балясникова никакой злобы. Зато в его глазах начальник, видимо, некоторую растерянность засек. Через мгновение Морено стоял на коленях — технику борьбы Балясников не забыл и с ходу поймал его на «двойной нельсон»: его руки, как две змеи, проскользнули у Морено под мышками и железно сцепились на затылке. Голова Мухи оказалась, таким образом, в полном распоряжении начальника. Он для начала стукнул его лбом об пол. Ковер был, к сожалению, жидковат, и удар гулко разнесся по залу, вызвав сумасшедший восторг публики, как всегда болевшей за добровольца. Балясников стукнул партнера лбом об пол вторично, правда тише, чем в первый раз, а затем зашептал, горячо дыша в самое ухо:

— Приходи завтра к трем в «Прибой».

И стукнул в третий раз, после чего неожиданно расслабился и дал Мухе припечатать себя к ковру.

На другой день схватка продолжалась в кафе «Прибой», причем двое — Цыган и Морено — шли на одного Балясникова.

— Цирк погиб!!! — говорил Цыган.

— Иностранцев отпустили, а своих артистов нет!!! — вторил ему Морено.

— Будут… — упрямился Балясников.

— Откуда?

— Выучим!

— За парту посадите?

— Образование никому еще не помешало.

— Ну как же, вы ведь курсы для акробатов открыли!

— И для клоунов тоже!

— Курсов больше нет!

— Слава богу!

— Наконец-то опомнились!

— Есть цирковой техникум!!!

Теперь оба гастролера оказались на лопатках.

Ночью после этого разговора атлет не спал. Он представил себе широкую, залитую солнцем дорогу, по которой крупно шагал Балясников с гордо поднятой головой. А затем увидел в каких-то сумерках Цыгана И себя, воровато петляющих в стороне, поминутно оглядываясь назад.

На другой день «Вечер силы и красоты» двинулся дальше.

А потом началась война. Морено был ранен на фронте и снова вернулся на фронт, но уже в качестве ведущего во фронтовой ансамбль песни и пляски. (Фотографий имеется несколько.)

А после победы Цыган сумел Муху отыскать. Они взяли курс на освобожденные города. Там вместо домов торчали обуглившиеся стены, и иной квартал можно было пройти по диагонали. На обломках стен неунывающие гастролеры наклеивали афиши и в пустых домах-коробках давали до двенадцати представлений в день!

А однажды зимой устроили представление на замерзшем пруду. Но народу набежало столько, что лед треснул…

Оба бросились спасать своих зрителей, и, к счастью, все обошлось без жертв.

Впрочем, одна жертва все-таки была.

Это — Цыган. В ледяной воде он пробыл дольше всех, тут же слег в больницу, а потом попросил Муху отвезти его на юг… Там, в наполовину разрушенной, но солнечной Ялте, Цыган прислонился к щербатому парапету набережной и сказал Мухе:

— Саша, я свое отгастролировал. Буду теперь отогреваться, сяду у моря да запою: «И осталась одна лишь гитара долгим вечером плакать со мной». А ты… — он положил руку на плечо атлета и сказал то, чего тот никак не ожидал услышать: — …Поезжай к Балясникову! Обещаешь?..

И вот сидит Морено в кабинете Балясникова. Начальник долго смотрит на него, а затем спрашивает:

— В каком году ты покинул цирк?

Атлет назвал год.

— М-да… — откинулся на спинку кресла начальник. — Немалый зигзаг у тебя получился! И неужели все из-за фамилии? Из-за Мухи? А?..

Морено промолчал.

— Впрочем, мы тоже без ошибок не обошлись, уж такое, видно, это дело — перестройка. — Балясников встал. — Вот что я тебе скажу… Знания твои и опыт нам нужны. Выбирай хороший город и поезжай работать инспектором манежа.

И атлет согласился.

Теперь Морено похож на капитана дальнего плавания. Впрочем, он действительно ведет цирковой корабль от пристани Пролог до пристани Финал.

А чтобы команда знала, с кем имеет дело, он все программы, расписания репетиций и прочее подписывает двойной фамилией — «Муха-Морено».

 

МЕСТНАЯ ТЕМА

Братья Шутовы сидели в гримерной молча, и хотя работу закончили, переодеваться ни один из них не спешил.

Возле зеркала лежала газета, на которой директор красным карандашом обвел следующее место: «Жаль, что у коверных клоунов отсутствуют репризы на местные темы. Это, несомненно, противоречит традициям цирка! Артистам Шутовым следовало бы выйти в наш город и зорче всмотреться в его многообразную жизнь».

— Ну что же, — вздохнул старший Шутов, — переживем и это!

И начал было разгримировываться, но младший вскочил с места.

— Традиции! — закричал он. — Местная тема! Конечно, можно и так: я выйду, и ты спросишь, откуда я приехал? А я отвечу, что посетил все мировые столицы: был в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и на Холодной горе.

— Это, если будем выступать в Харькове, — в тон брату продолжил партнер.

— Или за Самаркой.

— Это — если в Куйбышеве.

— Верно! Но родилась эта реприза, когда Куйбышев был еще Самарой.

— А может быть, тогда еще и Самары не было!

Оба кисло улыбнулись и замолчали.

Обычно клоунские пары подбираются по внешнему контрасту: один — большой, другой — маленький, один — толстый, другой — худой. А у Шутовых контраст «внутренний»: младший — непоседа, старший — увалень.

У младшего тысяча слов в минуту, а старший не поторопится и одного произнести. У них нет того, чтобы один играл, а другой ему подыгрывал. В их дуэте два клоуна, а не полтора.

— Или так, — продолжал после паузы младший, — ты меня обидишь, и я начну тебя проклинать: «Ах, чтоб ты пропал, ах, чтоб ты лопнул, ах, чтоб ты квартиру получил в…» — и назову самый отдаленный от центра микрорайон.

Снова наступила пауза. Клоуны начали озираться вокруг, пытаясь найти какой-нибудь предмет, за который можно было бы зацепиться. В гримерной валялись картонная колбаса, поллитровка с соской, нейлоновый таз, фанерный холодильник, собачья конура, помятый цилиндр с надписью «Уолл-стрит». Они думали, что какая-нибудь деталь давно отыгранного реквизита сможет приблизить их к отражению местной тематики. Но реквизит ничего не подсказал.

Тогда младший Шутов сорвал с себя парик, бросил его на столик и начал ниточкой снимать с носа красную нашлепку из гуммоза. Затем уставился в зеркало на свое полузагримированное лицо:

— Эх, окажись мы сейчас в Одессе — не искали бы местных тем! Там на каждом шагу репризы, только запоминай да выноси на манеж. Вот хотя бы такая сценка… Шофер чуть не сшиб женщину, она честит его на чем свет стоит, а он слушает-слушает и спокойно говорит: «Короче, мамаша, не мни лицо!»

— Или, — подхватил старший, — приезжает человек вечером в Одессу и не может понять, такси перед ним или не такси. А из машины уже спрашивают: «Вас интересуют шашечки или поехать?..»

— А затейник на туристском теплоходе вызывает и круг парочку и публично спрашивает: «Вы — муж и жена или не очень?..»

Оба замолчали.

Но тут младшего Шутова позвали, и старший остался один. Он не спеша вытащил репризы, присланные репертуарным отделом Союзгосцирка. Их было две, но обе не подходили: в этом городе одну уже исполняли, а вторая устарела.

А может быть, дело не в репризах, а в самих клоунах? В такие минуты обо всем подумаешь… Костя Мусин, бывало, только бровь приподнимет — и в зале хохот… И грима никакого Мусин не признавал!

Случалось, режиссер со своей сатанинской улыбкой публично кого-нибудь «расхваливал»:

— Чудесный клоун, тонкий, культурный, ду-ма-ю-щий, но… не смешной.

И все убито!

Да нет, про Шутовых такого не говорил даже этот режиссер. А все же…

Наконец старший Шутов тоже снял грим и направился в буфет, а там — кто бы мог подумать? — встретил своего рецензента! Тот пил из граненого стакана кефир, держа далеко на отлете артистично отманикюренный мизинец. При виде клоуна приветливо спросил:

— Читали?

— Читал.

— Присаживайтесь, пожалуйста…

К рецензенту подошел старый дрессировщик:

— Знаете, что я вам скажу?! Не было раньше в цирке ни композиторов, ни художников по свету, мы на опилках кувыркались, но что ни номер — взрыв! А почему?

Рецензент пожал плечами.

— Потому что все фанатиками были! Вот как он, ткнул старик пальцем в Шутова и отошел.

Шутову есть ничего не хотелось. Посмотрев на критика, он через силу начал:

— Вот вы пишете насчет местных тем. Вы, конечно, лучше знаете свой город… Так не смогли бы нам что-нибудь подсказать?

— С удовольствием! — засуетился журналист. — Тем у нас тут сколько угодно. Нужно только иметь желание их отыскать.

— Например?

— Ну, вот хотя бы эта… — бодро начал собеседник, наполняя кефиром очередной стакан. — Или нет! — Он поставил бутылку на стол. — Лучше эта. Впрочем…

Но тут в коридоре промелькнула красивая ассистентка иллюзиониста в прозрачных голубых шароварах и в серебряном мини-лифе. Девушка эта участвовала только в одном трюке, завершавшем программу, но восточный костюм так ее украшал, что она надевала его задолго до начала аттракциона.

— Минуточку! — извинился рецензент и выбежал из буфета.

Представление закончилось, и Шутову-старшему захотелось побыть одному. Он пошел в противоположную от гостиницы сторону. Что же все-таки предпринять?.. Где найти эту местную тему, которая сразу бы сделала их для зрителей «своими»?

Он начал припоминать местные репризы, начиная с классических: когда-то Анатолий Дуров, поссорившись с одесским генерал-губернатором по фамилии Зеленый, вывел на манеж свинью, покрашенную в зеленый цвет.

Вспомнил, как сами Шутовы исполнили местный репертуар в Сочи. Младший появлялся в халате и жаловался на хозяйку, которой за койку плати, за воздух плати, за море плати…

— Ну и как? — спрашивал старший.

— Расплатился! — отвечал младший… и, сбросив халат, оказывался в одних трусах.

Или в Ростове… Старший, одетый по-курортному, встречал младшего закутанного в плащ:

— Ты куда идешь?

— В кинотеатр «Пламя».

— Но там же страшная духота!

— Надо уметь ходить в кино! — отвечал младший, снимая плащ. На его груди оказывался вентилятор, а на спине — холодильник…

Кстати, после этого к ним за кулисы пришел директор упомянутого кинотеатра и выразил благодарность. Ему наконец-то отпустили средства на дополнительную вентиляцию.

Да, выходит, репризы на местные темы действительно нужны! Жаль, в этом городе не подходит ни одна. Но что же делать?

Старший часа два бродил по городу, но ничего придумать не смог.

Затем ноги сами привели его к гостинице, и в дверях он столкнулся с женой младшего брата.

— Едем! — только и успела она крикнуть.

В машине, сидя за баранкой, сообщила, что младший Шутов угодил в больницу. Туда его доставила «скорая помощь» с Такелажной улицы.

— Как он на нее попал?

— Пошел после представления «сосредоточиться»…

Младший Шутов лежал в палате на спине, глядя в потолок. Жена бросилась к нему, он ее довольно равнодушно обнял, зато с победоносным видом уставился на брата.

— Значит, так… — начал он. — Я выйду на манеж в обычном своем костюме, а ты спросишь, далеко ли я направляюсь? А я отвечу, что иду на Такелажную улицу. Понял?.. Затем я уйду в центральный выход и вернусь обратно.

— Ну и что?

— А вот что… там неогороженная стройка, и я появлюсь в таком виде, — и младший брат, сбросив с себя одеяло, предстал забинтованным с головы до ног.

 

ТВОРЧЕСКАЯ КОМАНДИРОВКА

Всю дорогу Гурий Иванович крутился на верхней полке как вентилятор. Внизу тарахтела базарная компания, то и дело пополняясь за счет других купе и даже других вагонов. Галдеж, дым, духота распаляли его злость.

Какого черта, досадовал он, композитору или писателю Союзгосцирк оплачивает самолет, а он, штатный режиссер, должен мучиться в дымном купе?! У них командировки, видите ли, творческие. А у него?..

Тут следует пояснить, что цирковые режиссеры подразделяются на стационарных, восседающих в кабинетах с табличкой «Главный режиссер» (даже если неглавного нет!), и передвижных, которые вечно в дороге. К последним принадлежит и Гурий. Он ставит в разных цирках парады-прологи, принимает новые номера, обновляет старые, а также выполняет поручения чисто административного характера. Так было и на сей раз.

Нарядный перрон в Тбилиси, встречая московский поезд, бурно колобродил, и одна только группа оставалась без движения: трое юношей и пожилой мужчина. Это были артисты цирка.

Пожилой, чья физиономия лучилась веселыми морщинками, значился на афише Алексом. Он был антиподистом. Антиподист — это жонглер, который подбрасывает и ловит предметы не руками, а ногами. К тому же жонглер кидает стоя, реже — сидя, а антиподист — лежа на специальной подушке. Впрочем, это скорее валик, который в цирке называют «тринкой».

Сейчас Алекс, увидев режиссера, на весь перрон завопил:

— А вот и Гура, у которого красивая фигура!

Антиподист, конечно, мог называть Гурия — Гурой, поскольку много старше его, однако фигура тут ни при чем. Алекс, влюбленный в рифмы, находил у всех цирковых Юр, Шур и Мур красивые фигуры, а «Гура» был просто находкой — рифма ведь точная!

На четырех артистов и одного гостя оказалось две машины, и начался спор, куда режиссера усадить. В конце концов он очутился рядом с Алексом, глядевшим на него с тихим обожанием. А Гурий то и дело отводил глаза в сторону.

Представление поначалу порадовало его.

На манеж вышли два молодых человека, скромных и элегантных, причем один просматривал на ходу иллюстрированный журнал. Его, партнер, как бы извиняясь за бестактность товарища, забывшего о зрителях, попробовал было журнал отобрать. В ответ партнер взмывал вверх, опираясь одной рукой ему на голову, и продолжал читать в таком положении. И во всех других позах верхний чтения не прерывал. Лишь в самом финале журнал был отобран, и тогда оба пошли с манежа, читая его на ходу с таким видом, будто и не вложили в только что показанные трюки ни малейших усилий.

Гурию предстояло подписать акт о приеме этого номера, и он с удовольствием аплодировал вместе со зрителями.

Но вот на манеже прозвучало:

— Антиподист Алекс!

Не по годам резво выбежал антиподист. В камзольчике малинового цвета с золотыми нашивками, в туго облегающих штанишках, в чулках и туфельках. Цирковые прожектора весело заиграли на его набриолиненной голове. Щечки Алекса были розовыми, губки красненькими, улыбка не сходила с лица. Сняв камзольчик, под которым была шелковая рубашка с огромным, каким-то детским бантом, Алекс лег на тринку, поймал ногами доску с изображением бубнового валета и кидал эту карту очень долго. Потом принялся за папиросу величиной с фонарный столб, вслед за ней начал подбрасывать барабан с изображенной на нем лирой, и это уж показалось просто нескончаемым. Зрители начали переговариваться между собой и смотреть по сторонам, а это плохой признак.

Конечно, Алекс для своих лет хорошо выглядел, но его портили старомодные манеры и заискивание перед публикой. А средневековый темп, в котором он работал, напомнил Гурию футбольный матч ветеранов, когда комментатор успевает называть не только фамилии атакующих, но также их имена и даже отчества!

Удалился антиподист под снисходительные аплодисменты, вызванные уважением не столько к его мастерству, сколько к возрасту.

А после представления возбужденный Алекс повез Гурия, молодых акробатов и еще несколько человек в «свой» духан. Две цирковых машины долго петляли по горной дороге и наконец возле какого-то кособокою здания остановились.

Гурий давно не посещал духанов и не сразу разобрал, настраивают музыканты свои инструменты или уже играют. Зато Алекс сразу почувствовал себя как дома. Он принялся горячо объяснять официанту, чем следует потчевать московского гостя, а потом, не выдержав, сам побежал на кухню и вернулся с толстым поваром, которого счел нужным представить режиссеру. Вскоре стол запестрел всевозможными лобио, цыплятами табака, сациви, разноцветными соусами, приправами и, естественно, бутылками.

Алекс принял на себя обязанности тамады.

Кочевая жизнь цирковых артистов приучила их чувствовать себя в каждом городе так, будто именно здесь они прожили всю жизнь. Гурий без труда убедился, что молодежь к Алексу относится с огромным уважением, и, очевидно, не зря. Каждому он в свое время помог: кому рублем, кому советом, а всем вместе — рыцарским своим отношением к работе, которого при всем желании отнять у него нельзя. Однако это только усложняло задачу, с которой Гурий приехал.

После ужина он предложил для моциона спуститься из духана пешком. Увы, его поддержал только Алекс, а молодежь села в машины.

И вот режиссер с антиподистом остались наедине. Перед ними сверкал своими бесчисленными огнями красавец город. Можно подумать, будто он никогда не спит!

— Гура, мне надо с тобой серьезно поговорить…

«Ага, видимо, почувствовал что-то…»

Но до чего же не хотелось Гурию в этой сказочной красоте огорчать Алекса!

А тот набрал побольше воздуха в легкие и сам бросился в атаку:

— Гура! Долго ли в главке будут издеваться надо мной? А?..

— В чем дело? — вздрогнул Гурий.

— Почему меня не приглашают в Москву? — завизжал Алекс. — Я тебя спрашиваю! По-че-му?!

Гурий опешил. А наступление между тем продолжалось:

— Там теперь три цирка — зимний да два летних. И ни в одном из них мне не находится места? А? Скажи своему начальству, что я этого не потерплю!

«Ю-ю-ю!!!» — поддержали Алекса эхом задремавшие было горы.

Но тут подъехали цирковые автомобилисты.

В гостинице Гурий спал не лучше, чем в душном купе.

Что же все-таки делать с Алексом? Неужели он, режиссер, творческий человек, не способен ни на что другое, кроме как предложить старому артисту уйти на пенсию? А ведь именно это Гурию и поручили…

Однажды Союзгосцирк получил темпераментное письмо от группы ленинградских ученых. Мужи науки подметили, что у кого-то из пожилых акробатов «все дрожит», а у почтенной дрессировщицы собачки выходят из повиновения. И вот ученые — из гуманных соображений, естественно, — вопрошали, почему этим людям до сих пор не предоставляют заслуженного отдыха?! Куда, дескать, смотрит профсоюз, министерство и т. д.?

Цирковые руководители, прочитав это письмо, синхронно вздохнули.

Манеж напоминает парковый аттракцион под названием «Колесо смеха». Усядутся желающие на это колесо, а оно начинает крутиться, сбрасывая с себя одного желающего за другим. Ударяются люди о мягкий борт и сходят с круга. И очень редко кому-то удается удержаться в центре.

Конечно, цирковой долгожитель Ташкенбаев и в девяносто лет ходил по канату, а джигит Алибек в том же возрасте был на коне.

Но у большинства почва уходит из-под ног, однако покидать круга они не желают! Дескать, мы с манежа не уйдем — нас с него вынесут. И всё!

И происходит в цирковом мире такое, чего и во сне не приснится…

Один гимнаст много лет руководил воздушным полетом, но возраст заставил спуститься на землю. Однако обойтись без воздуха он не мог! Поначалу ездил с труппой, проводил репетиции, ассистировал на представлениях да чинил предохранительную сетку.

Но вот и эти поездки кончились!.. Приземлился гимнаст в прекрасной квартире в одном из лучших районов Москвы, только бы жить ему да радоваться, тем более что по соседству жили такие же, как и он, — все-таки веселее. Но однажды утром гимнаст распахнул окно и, убедившись, что внизу никого нет, разбежался по комнате и выпрыгнул. Причем прыгнул так, что умер мгновенно и следов на асфальте не оставил!

А знаменитая воздушница, в отличие от него, не пожелала приземляться вовсе! Юношески стройная, она по-прежнему взбиралась на трапецию, и годами обретенная техника позволяла ей до последнего момента оставаться на высоте. А в момент, оказавшийся действительно последним, успела только слегка вскрикнуть и выпустила трапецию из рук. Врачи потом сошлись во мнении, что удара о землю она уже не почувствовала, поскольку сердце разорвалось в воздухе…

К утру Гурий понял, что уснуть ему не удастся. Он вышел на балкон, а затем спустился на улицу.

Тихий переулок, на который он свернул, привел москвича на базар, спозаранок набиравший силу. Сверкали золото дынь, янтарь винограда, сочная зелень всевозможных оттенков. На красных глянцевых помидорах играло утреннее солнце.

И все это было как сто, как двести лет назад и сопровождалось стабильными прибаутками типа: «Подходи, дорогой! Первым будешь — дешевле возьмешь».

На базаре были женщины и мужчины, молодежь и старики, горожане и крестьяне, продавцы и покупатели, не хватало только… только…

И тут, вероятно, базар очень удивился, потому что солидный вроде бы человек вдруг как мальчишка подпрыгнул на месте, хлопнул себя по лбу и, быстро-быстро зашагав, стукнулся лбом о столб. Затем извинился перед ним (перед столбом-то!) и пошел дальше.

Это был Гурий.

Перед началом представления он отозвал инспектора манежа в сторону, и впервые номер антиподиста прошел, как говорится, «на ура».

Впрочем, самого Алекса это не удивило, и он снисходительно пояснял потом, что недавно в Пензе его принимали лучше.

Гурий остался в Тбилиси на следующий день и убедился, что прием антиподистского номера был точно таким же.

А на третий день развеселившийся зал проводил Алекса скандирующими аплодисментами!

И тогда Гурий пустился в обратный путь самолетом.

— Что же все-таки произошло?.. — поинтересовался в Москве его начальник.

— Ничего особенного, — ответил Гурий. — Инспектор манежа теперь говорит: «Картинку старого цирка исполнит артист Алекс». И всё…

Начальник усмехнулся и дал указание оплатить режиссеру самолет, тем самым признав его командировку творческой.

А месяца через два Гурий Иванович шел, как обычно, по коридору Союзгосцирка. Колоритен этот коридор! Тут и в январе можно встретить бронзовые лица — это вернулись артисты, гастролировавшие в Австралии или в Латинской Америке.

В этом коридоре назначаются свидания — и деловые, и лирические; в нем встречаются люди, постоянное местожительство которых — цирк.

Коридор является центром конвейерной жизни. Работая в основном на периферии, артисты то и дело приезжают и прилетают в Москву, иногда даже в свои выходные дни.

— А вот и Гура, у которого краси…

Дальнейшего Гурий услышать не смог, поскольку Алекс, метнувшийся было в его сторону, увидел режиссера Московского цирка и побежал за ним.

 

ВНЕШТАТНАЯ ЕДИНИЦА

Ранним утром, когда дрессировщик Арефьев гонял по манежу лошадей, его попросили подойти к проходной. Узнав причину вызова, Арефьев захохотал. Перед ним стоял зареванный мальчишка лет десяти и с ним удивительно смешной осел… «Он-то уж не заплачет», — почему-то подумалось дрессировщику.

Из рассказа мальчугана прояснилась такая картина. Жил этот паренек с отцом и с матерью в пригороде. Домишко у них был, дворик был, и всякой живности хватало. Однажды отец из экспедиции привез в подарок сыну совсем еще маленького ослика. Но как только ослик прижился на новом месте, семейству предоставили квартиру. В многоэтажном доме! А прежнее их владение — на снос… Ну, осла, естественно, в лоджии не разместишь и в гараже не замкнешь.

— Чего ж ты хочешь? — спросили мальчика.

— Хочу, чтобы вы из него артиста сделали. Он все понимает! — И заревел.

Арефьев похлопал ослика по спине, отогнул длиннющее его ухо вниз, а оно тут же снова выпрямилось, и спросил вахтера:

— Акимыч не ушел?

— На конюшне вроде был…

— Позовите его.

Пришел Акимыч, чья должность выглядела в большом городе довольно экзотично: по штатному расписанию он «ночной конюх». Этот сельский человек, когда перебрался в город к дочери, никак работу по душе не находил. Но пошел как-то с внучкой в цирк да в нем и остался! Не может быть, решил он, посмотрев представление, чтобы в такой красотище дела для меня не нашлось, по лошадиной части, например. И отыскал в каменном лесу города цветущую лужайку цирка. Стоят теперь под его началом красавицы лошади разных пород и мастей и в самом цветущем возрасте. Они отдыхают после вечернего выступления, а он следит, чтобы все у них было в порядке.

— Исправное животное! — оглядев ослика, резюмировал Акимыч. — А как зовут-то?

— Васька!

— Вот что, — сказал Арефьев мальчику, — оставляй пока своего Ваську здесь. Акимыч за ним посмотрит, а я кое с кем посоветуюсь. А после обеда приходи за ответом. Идет?..

Мальчуган кивнул, но ни после обеда, ни вечером, ни на следующий день не пришел.

И Васька остался в цирке.

Для начала он самостоятельно выбрал на конюшне пустующее стойло, а затем начал появляться везде и повсюду. Цирковые детишки пришли от Васьки в восторг, а взрослые вскоре возненавидели.

Осел бесцеремонно влезал в гримерные и, как правило, съедал губную помаду.

Однажды во время представления оказался на манеже, осмотрел замерших в пирамиде акробатов, повернулся и ушел под дружный хохот зрительного зала. А когда Ваську привязали, он начал дико орать.

Акимыч только по ночам показывался в цирке, и возиться с Васькой днем или вечером было некому…

Вы можете спросить: почему же Ваську держали? А вот почему… Кроме Арефьева с его конюшней был в программе другой дрессировщик, который готовил номер «Живые басни». Басни эти от начала до конца должны были исполнять сами животные. Уже имелись медведи, петухи, лисы, зайцы, а осла не было. Ну, а какие же басни без ослов?

Ему-то Арефьев и представил Ваську. Тот поблагодарил и тут же улетел в Москву утверждать у начальства новый сценарий, включив в смету также и осла. Все работающие в цирке животные состоят на учете, им выписывается довольствие, а Васька был пока, так сказать, внештатной единицей. Забрал бы его Акимыч к себе домой, да некуда. Отдали было осла старому униформисту, имевшему домишко на окраине, да он оттуда удрал. И не просто заявился в цирк, а сразу втерся в стойло, теперь уже занятое лошадью из группы джигитов, сменивших Арефьева.

Директор цирка увидел его и закричал:

— Опять этот дармоед здесь? Убрать! И не кормить больше!

Надо сказать, дела тогда в цирке шли неважно, а директору почему-то осел не понравился с первого взгляда. Да и непорядок это, чтоб на посторонних тратиться…

— Нельзя животную не кормить, — вмешался было Акимыч.

И хотя ему от директора тоже попало, но конюх на ходил все же способы Ваську подкармливать. По ночам он уделял ему даже особое внимание. Очень нравилась ему эта «исправная животная»!

За осла вступились и джигиты:

— Зачем не кормить? Директор не прокормит — мы прокормим.

И остался Васька в цирке, по-прежнему во все вмешиваясь и всем досаждая.

А тут обругали в газете коверного клоуна за то, что не меняет репертуар. Его, впрочем, частенько критиковали, но клоун был оптимистом и утверждал, что «лучше плохая рецензия, чем хороший некролог».

— Ладно! — сказал клоун директору. — Я на днях выпущу новую репризу. У меня уже партнер есть!

— Кто же? — насторожился директор.

— Васька! Пока он в басни не вошел.

Директор покачал головой, но в виде опыта согласился на Васькин дебют.

И вот клоун появляется на манеже с какой-то несусветно размалеванной хламидой.

— Александр Борисович! — обращается он к инспектору манежа. — Купите рубашку!.. Новая, модерновая, отличная, заграничная. Лондон-швей-Нью-Йорк-промторг.

Инспектор от рубашки отказывается, и клоун, идя по кругу, начинает предлагать ее зрителям.

И вот тут-то из центрального прохода вылетает Васька, выхватывает из рук клоуна рубашку и, резво подпрыгивая, уносит ее в зубах.

Клоун первое время души не чаял в новом партнере и клялся, что не расстанется с ним до конца жизни. К сожалению, Васька, в отличие от клоуна, не любил повторяться.

Реприза с рубашкой ему вскоре надоела, а ничего нового клоун придумать не мог. Васька начал халтурить, от былой резвости не осталось и следа.

А однажды вышел, не обращая внимания на партнера с его модерновой рубашкой, и разлегся посередине манежа. Униформисты попробовали его прогнать, но он заорал еще громче, чем в конюшне, когда его там привязывали. Растерявшийся клоун краем рубашки стирал холодный пот с лица, а осел все орал и орал…

К тому же Васька, вероятно, днем что-то стащил и бросаться на сытый желудок за рубашкой (в ней была спрятана морковка) не имел ни малейшего желания.

Наконец инспектор приказал поднять по краям ковер, и Ваську им накрыли, а десять униформистов поволокли с манежа этот брыкающийся и визжавший мешок за кулисы.

Публика ревела от восторга, а клоун замешкался и остался на манеже. Теперь ему нужно было чем-то перекрыть неожиданный успех своего партнера. Он решил сделать пародию на него. Накрыл голову рубашкой и тоже заорал. Но утомившаяся от хохота публика этого трюка не приняла.

И клоун не пожелал больше не только выступать, но даже смотреть на Ваську. Ни на манеже, ни за кулисами.

Даром, конечно, это не прошло.

Директор сочинил строгий приказ, в котором клоуну попало по первое число. Приказ вывесили на видном месте, а Васька подошел, понюхал его и съел.

Директор, узнав о съеденном приказе, чуть в обморок не упал. А затем отправился в санаторий, дав Аки-мычу строжайшее поручение отправить осла подшефной воинской части — то ли для их детского садика, то ли еще для чего.

— К тому же, — добавил директор, — сезон у нас заканчивает «Цирк на льду», и кормить этого халтурщика будет нечем. Фуражом у них не разживешься!

С этим директор и отбыл.

А ночной конюх день не отдает осла, два дня, три…

— Чего загрустил, Акимыч? — спросил на третий день художник, писавший плакаты для новой программы.

Конюх поведал про съеденный приказ и про воинскую часть, а плакатист улыбнулся и сказал:

— Не журись, что-нибудь придумаем…

И вот, набирая силы на черноморском берегу, получает директор телеграмму: «Благодаря дополнительной рекламе идем аншлагами».

Конечно, с одной стороны, он обрадовался, что дела в цирке поправились. А с другой, будучи человеком прижимистым, всю обратную дорогу мучился: что это за дополнительная реклама и во сколько она обошлась?..

Едет он с вокзала домой и натыкается на хохочущую толпу, в основном из ребятни. Толпа эта двигалась ему навстречу, и директор вскоре понял причину ее веселья.

По дороге важно вышагивал Васька, размахивая своими немыслимыми ушами, а на его боках красовался плакат:

«ТОЛЬКО Я НЕ ИДУ

ПОСМОТРЕТЬ „ЦИРК НА ЛЬДУ!“»

И под уздцы упрямца вел не кто иной, как ночной конюх…

Давно уже сняли морозильные установки «Цирка на льду», снова на манеже расстелили ковер, а Васька продолжает рекламировать то премьеры, то «вечера смеха», то новые аттракционы, то детские утренники. А когда создатель «Живых басен» наконец-то пробил смету, в которую был включен и осел, директор отдать Ваську отказался. Самим нужен.

 

БЛИЗНЯЧКИ

Шапито — это зрительный зал под брезентовой крышей, конюшня под деревянным навесом да несколько фургонов, столпившихся вокруг.

Сейчас поздний вечер, представление в цирке закончилось, но в одном из фургонов горит свет. Изящная блондинка, обитательница фургона, отпивая кофе маленькими глоточками, увлеченно рассказывает новым подружкам:

— Номер у меня, как вы видели, простой: воздушная гимнастка на трапеции, и все. Не лучше других и не хуже. Но в передвижке я впервые. Работала в лучших цирках страны. И не было случая, чтобы, закончив один город, в главке не знали, куда меня дальше девать. Не было такого! Директора брали номер с удовольствием, а успех был такой, что я пять минут работала и столько же раскланивалась!..

Слушатели недоверчиво переглядываются.

— Да, да! — продолжает гимнастка. — В этом-то и все дело! Никто никогда не догадывался, как это удавалось. Секрет фирмы. Кому налить еще?

И, продолжая нехитрое свое угощение, артистка разворачивает яркую картину былого успеха.

— Закончив финальный трюк, я спускалась по канату, убегала за кулисы и тут же появлялась с противоположной стороны. Из центрального прохода! Диаметр манежа, как вы знаете, тринадцать метров, а если обежать полукруг, сколько будет? А между тем минуты после моего ухода за кулисы не проходило…

Озадаченные гости молчат.

— Выбежав из центрального прохода, — поясняет хозяйка, — я с поклонами пересекала манеж и, убежав за занавеску, тут же возникала на барьере, но теперь уже возле левого прохода! Опять убегала и снова появлялась на другой стороне! Публика ничего понять не могла, но невольно начинала втягиваться в эту игру. Каждое мое новое появление на новом месте встречалось все возрастающими аплодисментами. А ведь все это как бы между прочим, после чистой работы, вроде как шутка — вот я здесь, а вот уже там… Словом, в одном номере было у меня два жанра — и воздушница, и иллюзионистка! Зрители, бывало, долго гадали: как же это она успевает так быстро бегать по цирку? И у многих возникало желание еще раз меня посмотреть, чтобы догадаться, в чем тут дело… И оставались эти поклоны, как писали в одной газете, «абсолютно неожиданной импровизацией, вполне уместной в цирке, который призван каждым своим трюком удивлять».

Сделав большой глоток, гимнастка глубоко вздыхает.

— Ну, теперь-то всё в прошлом, и я могу рассказать, как это было сделано…

С поклонами появлялись то я, то моя сестра.

Мы — близнячки, я — Нина, она — Зина. Нас даже вблизи не сразу различишь. Порой сама не пойму, где я, где она.

Принесли как-то пачку наших фотографий, я говорю: «Вот это я!» А Зинка: «Нет, я!» Чуть не подрались! Снимали-то нас с манежа, одну за другой, и каждая была уверена, что там, где вышло удачно, там она! На нас все было одинаковое: и трико, и прическа, и серьги все до мелочей! У Зинки, правда, родинка над верхней губой, но она ее прикрывала помадой.

Так что же однажды сестричка подстроила? Выбрали самую красивую фотографию и говорит: «Видишь, тут на мне маленькая брошка? А у тебя такой нет!» Я разозлилась… и лучшую нашу фотографию — в клочья! А вообще-то в детстве нас даже мама отличить не могла! Бывало, раздается рев в коммунальном царстве, и наши соседи участливо спрашивают:

«Что случилось?»

Мама, шлепая меня по попке, отвечает:

«Зинка бабушке нагрубила!»

Я удваиваю рев:

«Я Нинка, а не Зинка!»

Мама, поняв ошибку, с досады начинает бить еще сильней. Потом, чтобы не путаться, за каждую провинность стала наказывать обеих. И мы к этому привыкли! Бывает, одной мама дает подзатыльник, а другая голову наклоняет, чтобы времени не терять.

Но вообще-то и мама, и бабушка очень нас любили и баловали.

А папа, как только узнал, что нас двое, предпочел жить отдельно. Впрочем, когда выяснилось, что сестры идут «учиться на цирковых артисток», произошел коллективный обморок.

Мы, однако, настояли на своем! Идя на экзамен, оделись одинаково, шли в ногу и, еще входя в училище, обратили на себя всеобщее внимание. А в зале сели на видное место рядом, обе закинули ногу за ногу, вместе достали из одинаковых сумок одинаковые зеркальца и одним и тем же движением руки поправили одинаковые прически и слегка намазали губы, дабы Зинкина родинка не нарушала сходства. Так что впечатление произвели еще до начала экзаменов.

«Вы кто?» — спрашивала комиссия.

«Нина», — отвечаю.

Доходит очередь до сестры, но вхожу опять я.

«Вы кто?»

«Зина», — говорю, не моргнув глазом, поскольку номера эти мы еще в школе откалывали.

Так и зачислили нас в цирковое училище обеих.

Работал там педагог Иван Иванович, красивый мужчина, замечательный режиссер и человек хороший. И хотя он был старше нас двоих вместе взятых, мы обе в него тут же влюбились.

Не было у Ивана Ивановича ни жены, ни детей — только один цирк, которому он был фанатически предан. Он прошел в нем все жанры и не захотел покидать его атмосферу. С утра до вечера с кем-то репетировал, что-то поправлял, кому-то показывал, придумывал, часто ошибался, но опять искал и в конце концов находил!

Темпераментом он обладал неиссякаемым и, очевидно, не успевал стареть! Юношеская походка, белозубая улыбка на смуглом — даже зимой — лице, раскатистый смех оттесняли на задний план его седину, которую он, кстати, и не закрашивал.

Но тут пора сказать вот о чем: внешне-то мы с сестрой одинаковые, а по характеру совсем даже нет.

Зинка лентяйка, а про меня этого никто не скажет, она даже мяса на рынке выбрать не умеет, а я готовлю не хуже мамы. Зинка влюбчивая, ей лишь бы вздыхать да глаза закатывать, а по поводу кого, не так уж и важно.

Для меня же радость была в репетициях. Сама наломаюсь досыта, а все равно не ухожу из училища — на товарищей смотрю. Жили мы дружно, готовы были всю ночь заниматься и все рвались помогать друг другу, если у кого-нибудь что-то не получалось. Все, кроме Зинки…

Может быть, за трудолюбие, может быть, еще за что, но Иван Иванович благосклонность проявлял больше ко мне, чем к сестре. И когда я была на последнем курсе, мы стали с ним встречаться.

Я уже работала на трапеции, а Зинка все еще выбирала — то одно начинала, то другое.

Есть в училище эстрадное отделение, нам предлагали было ритмические танцы делать. Дескать, были танцоры братья такие-то, а станут сестры такие-то. Но я любила только цирк, а Зинка — только Ивана Ивановича и ревновала меня к нему страшно. От эстрады мы отказались.

Однажды я простудилась, а Иван Иванович меня ждал. И сама не знаю зачем, попросила я Зинку пойти на свидание вместо меня, и она охотно пошла. Режиссер, конечно, сразу сообразил, в чем дело, но виду не подал. Однако и встречаться со мной перестал! Я этому, признаться, даже рада была, потому что действительно целиком ушла в занятия. Но как педагог Иван Иванович внимателен ко мне был по-прежнему, только раза два вместо «Нина» сказал «Зина». Но тут уже я виду не подала…

А Зинка ни к какому жанру прибиться не сумела. Решила было стать укротительницей. Ей показалось, что венгерка с позументами и белое трико с черными лакированными сапогами очень ей пойдут.

«А ты знаешь, что такое дрессировка? — спросил Иван Иванович. — Ведь для этого надо жить с животными одной жизнью!»

«То есть как? — растерялась Зинка. — На четвереньках ходить, что ли?»

«А вот как… — У Ивана Ивановича всегда имелись про запас разные байки. — Дали одному артисту шимпанзе для работы. В цепях привезли. Артист цепи снял, и вот стоят они и смотрят друг на друга. Не удивляйся, я же говорю, чтобы приручить животных, надо с ними жить одной жизнью! И вот ночь… Дрессировщик прилег, но не спит, обезьяна тоже прилегла. Под утро артист было задремал да чуть не задохнулся. Его горло крепко сдавила обезьянья рука. Артист вывернулся и в свою очередь схватил за горло шимпанзе. Так и держат друг друга за шеи — то сожмут пальцы, то отпустят, то сожмут, то отпустят. Через час обезьяна руку убрала, ну и артист убрал. Вдруг шимпанзе вскакивает и кусает артиста за плечо. Артист в свою очередь вскакивает и делает то же самое. Обезьяна — опять за горло, и артист — за него. Потом оба, порядком измучившись, все-таки заснули…»

Я от смеха губу закусываю, а Зинка начинает бледнеть и дрожать.

«А ЧП разные?.. — продолжал Иван Иванович. — В Костромском цирке две артистки вышли как-то во время представления в буфет, а по буфету разгуливает тигр. Ну, одна бросилась к портьере, завернулась в нее и билась столь мелкой дрожью, что тигр ее даже не заметил. А вторая, крича: „Ваня, тигр!“ — кинулась к мужу в гримерную, а тот испугался и запер на крючок дверь… Тут хищник и вступил в игру!»

Наслушавшись таких ужасов, Зинка о венгерке с золотыми позументами мечтать перестала.

А когда ученье заканчивалось и мой номер был готов, Зинка заявила:

«Я замуж выхожу».

«Сколько же ему лет?» — почуяв неладное, спрашиваю я.

«За сорок», — мнется сестричка.

«А точнее?»

«Пятьдесят семь! Но он хорошо выглядит…»

Она действительно вышла замуж, да не за кого-нибудь, а за директора гастронома!

Однако брак этот оказался непродолжительным. От сытой жизни Зинка быстро потеряла форму, а содержания в ней и раньше было не так чтобы слишком…

Словом, когда я уже работала, Зинка прискакала ко мне, и я ее усадила на диету.

А тут опять Иван Иванович объявился, он приехал курировать новую труппу, выступающую в одной программе со мной. Начал он думать-гадать, глядя на Зинку:

«В сущности, девочки, номер можно сделать из ничего. Выдумка нужна только! Вот, например, вы замечали, что уличная свара всегда привлекает внимание прохожих? Так вот на Западе это уже номер».

«Как так?» — не поняли мы.

«А вот так: выходит на сцену разъяренная дама, высматривает в зале жертву и, заложив руки в бока, начинает ее поливать вдоль и поперек, а остальные хохочут. Вот и весь номер!..»

Но Зинка с ее меланхолией даже для такого номера не годилась. А трудоустраивать-то ее надо! Сестра ведь…

«Стоп! — воскликнул однажды Иван Иванович и обратился ко мне: — Я придумал! Теперь вы обе будете работать!»

«В каком номере?» — насторожилась я.

«В твоем».

«В моем? Да Зинка полсекунды на трапеции не провисит…»

«А ей этого и не надо. Зови сестру!»

Та примчалась, а Иван Иванович принялся убеждать нас:

«Такого ни у кого нет! И вообще ваше сходство надо использовать. И у вас двоих будут лучшие цирки страны! А сейчас у тебя, Нина, честно говоря, номер, каких немало, ничем от других не отличается. Рассчитывать тебе на многое трудновато. Скорее всего на передвижки…»

Так и появился мой обычный номер с необычным продолжением. Работаю я одна, а раскланиваемся вдвоем. Вообще-то такой трюк не нов. Сто лет назад братья Дуровы показывали номер «Выстрел». Заталкивали клоуна в пушку, стреляли, и он оказывался на противоположной стороне цирка. Естественно, залезал один Дуров, а появлялся другой, но кто об этом теперь помнит? Один только Иван Иванович.

«Дуровы дурачили людей! Брат на брата похож не был, гримировались друг под друга. А теперь другие времена…»

«Теперь мы дурачить будем», — съехидничала я.

«Не дурачить, а… гм… вводить в заблуждение, о-за-да-чи-вать? Понятно? К тому же вам друг под друга гримироваться не надо, и так не разберешь, кто где…»

«При желании разобрать можно», — не унималась я.

Тут режиссер, видимо вспомнив наши свидания, густо покраснел, однако ничего не ответил.

Вроде бы невелик труд — с улыбкой принять благодарность за работу, проделанную к тому же не тобой. Ежедневно тренироваться для этого не нужно, однако Зинке и эта работа показалась обременительной!

Я выступала в белом трико, иногда в черном. Разумеется, в зависимости от этого одевалась и Зинка. Но однажды — и не где-нибудь, а в Москве — я отработала в белом трико, а Зинка выскочила в черном… Никто из зрителей, естественно, не понял, все ждали, что незнакомка что-то сейчас исполнит… Но Зинка умела только улыбаться! Ее появление встретили не аплодисментами, а ожиданием, но Зинка ничего предложить не смогла и убежала. После ее ухода и я, ничего не зная, выскочила на поклон, однако обо мне уже успели забыть! Непонятно, зачем я появилась опять. Жуткая тишина в зале так и осталась, а потом, все поняв, я за кулисами с воплем набросилась на Зинку, но меня оттащил неведомо откуда появившийся Иван Иванович. Он, представьте себе, улыбался…

«Гениально! — крикнул режиссер. — И как я об этом раньше не подумал?!»

Затем втащил нас в гримерную и пояснил:

«Это будет еще лучше, чем было. Мало того, что иллюзия, но еще и трансформация! Вы, девочки, только не мельтешите, дайте публике рассмотреть вас, убедиться, что вы — это вы…»

Далее начал рассказывать, что популярный некогда жанр трансформации в нынешнем цирке исчез. Он, правда, заключался не только в быстром переодевании, но и во внутреннем перевоплощении, однако нам этого не требовалось. Появиться только да уйти. Появиться и опять уйти. Лишь бы побыстрее…

И режиссер оказался прав! Видя, что я не только перебегаю с места на место, но еще успеваю за это время переодеться, публика, втянутая в игру, награждала нас овацией.

Такая уж Зинка везучая.

Вскоре познакомилась она с какой-то кривлякой, которая свое имя разрезала пополам, предпочтя правую сторону левой, и таким образом превратилась из Светланы не в Свету, как все, а в Лану. Дескать, ах как загадочно — не Лена, не Лина, а Лана…

Ну, и моя за ней: «Надоело мне быть Зиной. Зови меня теперь Низа!»

Хотела я ей сказать что-нибудь подходящее, однако сдержалась. Дальше — больше.

«Я ухожу из цирка!» — преподнесла сестра очередной сюрприз.

Оказывается, влюбилась в журналиста из молодежной газеты Лазаря Высотного. Видела я однажды его — сморчок-стручок, лицо с кулачок, непонятно, на чем очки держатся.

«Лазик сказал, что у меня нет своего творческого „я“!» — заявила сестрица.

Ну, тогда уж я выдала Низе все, что только могла выдать.

И вот я теперь у вас в передвижке. Номер у меня, как вы видели, не хуже других, но и не лучше. Ничем особенным не отличается.

Сварить еще кофе?..

 

ЖЕЛАЮЩИЙ БЫТЬ СЪЕДЕННЫМ

— Давненько это случилось, в самый разгар нэпа, — вспоминал цирковой долгожитель Аркадий Иванович и продолжал: — Пестрые, доложу я вам, были времена! Помню, жили в гостинице с пышным названием «Монте-Карло», а умывались во дворе! На улице мороз, а мы налегке, но не потому, что решили закаляться, а потому, что продали с себя все, что только можно было продать.

Словом, застряли в одном городе, и не на что нам было из него выехать. Когда в тамошнем цирке закончился чемпионат французской борьбы, стала выступать наша труппа, слепленная из цирковых и эстрадных номеров. Мы ее афишировали как «Цирк-варьете». Работали в программе две танцевальные пары — чечеточная и тангисты, салонный жонглер, звукоподражатель, карточный фокусник, три римских гладиатора, артист-трансформатор, универсальный номер в китайском стиле, а также клишник, по афише «Человек без костей», и его дородная супруга — дрессировщица собак. Теперь гибкость тела демонстрируют девушки, а тогда — и мужчины, вроде нашего клишника. Труппа обычно подвизалась на летних эстрадах, в небольших ресторанах, а то и в пивных. И вдруг огромное здание цирка… Оставалось только его заполнить. Но на борцов публика не шла, а мы и вовсе горели, причем работали на марках, то есть не зарплату получали, а делили выручку.

Но делить было нечего, да тут еще навалилась зима. И тогда мы пустились на крайнюю меру.

Наш администратор, кстати сказать, похожий с виду на борца, добился понимания у местных властей, и вот все тумбы, все стены, все заборы запестрели такими афишами:

«ЦИРК МОДЕРН

впервые в нашем городе

СЪЕДЕНИЕ ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА.

Сеанс проводит факир Магомет-оглы.

А также большое представление при участии лучших артистических сил».

Прочитав такое, народ валом повалил в кассу. Все билеты были проданы за несколько часов.

Однако к началу представления цирк оказался полупустым. Зрители догадывались, что съедение будет в конце программы, а с лучшими артистическими силами они уже, спасибо, были знакомы.

Но вот окончилось первое отделение. Во время антракта цирк начал заполняться и стал в конце концов набитым до отказа. Никто из зрителей, конечно, не предполагал, что живой человек будет съеден, однако всем было любопытно, как артисты выпутаются из такого рискованного положения.

А мы не спешили начинать сеанс, поскольку на его продолжительность рассчитывать не приходилось.

Оркестр успел сыграть после антракта несколько вещей, но его никто не слушал. Напряжение росло.

Наконец мы дали полный свет.

Выстроились униформисты, оркестр заиграл марш, и я, этакий полуарбитр-полуконферансье, предстал перед зрителями. Когда остановился, а оркестр умолк, мне на секунду стало страшно. Но только на секунду! Взяв себя в руки, я бодро — будь что будет! — отчеканил:

— Начинаем сеанс «Съедение живого человека»… Просьба к уважаемой публике соблюдать спокойствие и полнейшую тишину!

В одном из боковых проходов столпились артисты, выступавшие в первом отделении. Впереди их встали клишник с супругой. Пожалуй, только ее собаки оставались безучастными к нашей затее. Все остальное варьете находилось в беспокойной напряженности.

Я дал знак оркестру. Он затянул на этот раз какую-то восточную мелодию, а униформисты с непроницаемыми лицами стали выносить наш реквизит.

Боже мой, какой только дряни там не было!

Вытащили на манеж точильную машину, а к ней приставили ржавую саблю.

Публика возбужденно загудела, предвкушая зрелище действительно острое, но вскоре начала стихать, так как последующие предметы восторга ни у кого вызвать не могли.

Принесли стол, водрузили на него огромную бутыль с крупной наклейкой, на которой был изображен череп с перекрещенными костями. Бутылку как бы невзначай повернули вокруг своей оси, чтобы наклейка была видна каждому.

Рядом разместились таз с водой, огромный ком ваты, толстый моток бинта, десяток флаконов с йодом и дюжина ножей. И тогда я могильным голосом объявил:

— Факир Магомет-оглы!

Эту роль взял на себя наш отчаянный администратор. Мы сначала думали пригласить кого-нибудь из борцов, оказавшихся на мели, но их публика уже знала, а наш Магомет действительно впервые выступал, причем не только в этом городе, но и вообще на манеже.

Он был огромного роста, плечи имел широкие и покатые, отчего руки казались еще длиннее, чем были на самом деле. Густые брови, колючие глаза, толстые губы, тяжелый подбородок, огромные уши — ну что еще надо для того, чтобы выглядеть людоедом?

Он вышел голым до пояса, в шароварах и в чалме. Тело было коричневым, поскольку натерся жженой пробкой так, как натираются Зарема в «Бахчисарайском фонтане» и Ванда в «Розмари». С гримом, правда, переборщил: лицо было шоколадным, а губы почти синими. Однако смеха своим появлением людоед на вызвал ни малейшего — уж слишком серьезными были наши приготовления.

Магомет отвесил низкий поклон, затем выпрямился и застыл, скрестив волосатые ручищи на широкой груди и насупив брови.

Теперь предстояло самое трудное — во всяком случае, для меня…

— Начнем сеанс «Съедение живого человека», — повторил я и, не моргнув глазом, добавил: — Желающих быть съеденными попрошу на манеж.

И опять никто не засмеялся над чудовищной нелепостью моего приглашения. Тишина, самая настоящая тишина воцарилась в цирке. Слышно было только, как кто-то кого-то подталкивал, где-то заспорили, кое-кто привстал со своих мест, надеясь увидеть желающих.

Но желающие не появлялись.

Все получилось именно так, как предсказывал администратор.

— Считаю до трех, — медленно произнес я. — Раз… Нет желающих? Два… Нет желающих? Три… — И, сделав короткую паузу, тоном, не терпящим возражения, заявил: — Ввиду отсутствия желающих быть съеденными, сеанс не состоится… Представление окончено!

Магомет с достоинством удалился, а униформисты начали забирать реквизит.

Оркестр заиграл бравурный марш, чтобы заглушить крики недовольных, хотя, честно говоря, я ожидал, что их будет больше. На некоторых лицах, в особенности женских, можно было даже прочесть удовлетворение оттого, что все кончилось благополучно и никто не пострадал.

Правда, один длинный дядька, перекрывая оркестр, гаркнул:

— Ловко надули!

Да еще кто-то в меня запустил чем-то круглым, но поскольку все равно промахнулся, я не стал разглядывать, чем именно.

А за кулисами артисты поздравляли администратора, выручившего нас из беды, и меня — за выдержку. Но более всего радовались возможности поскорее уехать из города.

Однако главный герой нашего аттракциона вопросил:

— А какой сегодня день? Пятница… — И обдал нас нескрываемым презрением. — Только дурак может упустить субботу и воскресенье! — Затем победоносно заявил: — Остаемся еще на два дня!

— Со съедением? — хором изумились мы.

— Конечно! Разве нам не нужны деньги?..

Мы вздохнули… Можно обмануть публику один раз, и то, смею вас уверить, это было не слишком для нас приятно. Но что делать, мы ведь голодали!

После столь категорического заявления администратора наше «товарищество на марках» заходило ходуном. Страх сменяла надежда и наоборот:

— Как же можно повторять съедение?

— Да еще два раза…

— Никто же нам не поверит.

— И никто не придет.

— Ерунда! — перекрыл все реплики администратор, превращаясь и за кулисами в Магомета. — Вы ничего не понимаете! — Наконец, выдержав паузу, снизошел до разъяснения: — Тот, кто был сегодня, придет и завтра, и послезавтра. Обязательно!.. — Магомет скрестил на груди руки совсем как только что на манеже. — Публика будет ждать: а вдруг появится человек, желающий быть съеденным?!

Кто-то хихикнул, но тут же замолк, застеснявшись собственного смеха. Никто не нашел довода, чтобы отвергнуть заманчивую перспективу.

И, представьте, Магомет оказался прав! Мы снова повесили афиши, и снова у нас был аншлаг. Для разнообразия я ввернул популярную в те времена фразу:

— Нервных просим удалиться…

Однако нервные тоже заплатили деньги, а посему остались на местах. Затем мы проделали то же самое, что и вчера, и лишь когда я, вызывая желающих, досчитал до двух, мне крикнули:

— Пускай он вас съест!

Но я уже начал обретать в этом аттракционе некоторый опыт и тут же ответил:

— Он своих не трогает!

В публике засмеялись, и второй вечер прошел без всяких инцидентов.

Кто именно мне крикнул, я, конечно, не знаю, но надобно вам заметить, что реплики из зала артисты тогда нередко организовывали сами. Бывало, толстый конферансье жалуется на нездоровье, сообщая, что он уже был у невропатолога, у эндокринолога, у гинеколога…

— А ты к ветеринару сходи! — раздается в зале.

— Был и у ветеринара, — невозмутимо продолжает конферансье, — но он сказал: вы совершенно здоровы, какой дурак вас ко мне послал?

И так каждый день…

Я лично к такой подсадке никогда не прибегал, да и многие тоже. Как-то в Горловке юмориста перебил пьяный голос:

— Ты в забое был?

— В забое был, в запое не был! — парировал артист и продолжал выступление.

Однако вернусь к нашему рассказу.

Наконец наступил последний, заключительный сеанс в воскресенье.

В цирк мы пришли с чемоданчиками и с билетами на вечерний поезд, о чем заблаговременно позаботился Магомет, он ведь был дилетантом только в людоедстве.

Я, предвкушая скорый отъезд, в отличнейшем настроении вышел на манеж. Но едва произнес: «Раз… Есть желающие?» — как откуда-то сверху рухнул мощный бас:

— Есть!!!

Я обмер… С одного из задних рядов двинулся здоровенный детина в желтом полушубке. Зрители дружно повскакали с мест, высматривая добровольца. Даже музыканты привстали со своих стульев.

Магомет, однако, сохранял полное спокойствие.

Детина, неловко одолев барьер манежа, остановился напротив него.

Публика завыла от восторга.

Магомет окинул пожелавшего быть съеденным уничтожающим взглядом.

Но того это ничуть не смутило. Он продолжал стоять.

Я, неведомо зачем, хлопнул в ладоши. Резво выбежал старший униформист и начал на точильной машине готовить для работы саблю. Из нее густо посыпались искры.

Но на добровольца это не произвело впечатления.

Что было делать?.. Магомет молчал, очевидно считая, что факиру-людоеду не пристало говорить по-русски.

А детина стоял и, слегка раскачиваясь, глупо ухмылялся публике. Вот за это раскачивание я было и ухватился.

Попросил его дыхнуть и тут же зажал себе нос. Затем, потребовав у публики внимания, заявил:

— Гражданин не может участвовать в нашем сеансе, поскольку находится в нетрезвом виде!

И тут градом посыпались крики: «Довольно нас обманывать!», «Начинай сеанс!», «Про-сим!»

А детина ударил себя в грудь, подошел к Магомету и заорал на весь цирк:

— Ешь меня, гад!

— В таком случае, за гражданина должен быть поручитель, — нашелся я и снова обратился в зал — Есть желающий быть поручителем?..

И тогда с первого ряда степенно поднялся хорошо одетый человек в золотых очках, которого я заметил еще на двух предыдущих представлениях. Это был известным в городе нэпман, владелец мясного магазина. Он с достоинством подошел к нам и в наступившей тишине сказал:

— Я могу быть поручителем.

— Очень хорошо! — неизвестно чему обрадовался я и попросил униформистов принести бумагу и перо.

Я всячески старался выиграть время, смутно надеясь на что-то такое, что выведет нас из глупейшего положения. Когда мы с Магометом обсуждали план аттракциона, он уверял, будто ни за что не найдется дурак, который бы пожелал, чтоб его публично съели. Мне такая ситуация тоже казалась невероятной.

И вдруг «дурак» нашелся!

Я лихорадочно набросал несколько слов и зачитал их публике: «Я, такой-то… — следовала фамилия поручителя, — подтверждаю в присутствии зрителей, что за последствия номера „Съедение живого человека“ цирк никакой ответственности на себя не берет».

Ничего умнее я придумать не мог, но нэпман охотно подписал грамоту, а детина одобряюще кивнул головой.

Магомет продолжал безмолвствовать. Я ждал, что он мне подаст какой-нибудь знак, поможет чем-то, но он, то ли от самоуверенности, то ли от страха, даже не смотрел в мою сторону.

Новая идея пришла мне в голову…

— Для нашего сеанса необходим врач. Без него мы не можем приступить к номеру.

Я думал, что отменю сеанс из-за отсутствия медика, но, к несчастью, он сейчас же объявился.

— Я врач, — сказал пожилой гражданин, выходя на манеж, — в городе меня знают.

И публика одобряюще загудела.

Оставался последний шанс…

— Мне необходимо, — заявил я публике, — одну минуту поговорить с поручителем. — И, схватив нэпмана под руку, увел за кулисы.

Магомет и детина по-прежнему стояли друг против друга.

Униформисты смотрели на меня испуганными глазами.

— Вы взрослый человек, — замельтешил я, — и, конечно, понимаете, в чем тут дело. Я очень прошу вас отказаться от поручительства, и мы отменим сеанс.

— Пятьсот рублей, — спокойно ответил поручитель, — и я уведу этого человека. Кстати, это мой мясник.

У нас не было такой суммы, предыдущую выручку хранил Магомет. Но как ему сейчас сказать об этом? К тому же мы опять останемся без денег…

Видя мои колебания, нэпман назидательно произнес:

— Обманывать надо уметь! — После чего чиркнул заграничной зажигалкой и закурил в том месте, где никто в цирке не курит.

Дымя папиросой, нэпман вышел на манеж, сделав нетерпеливой публике успокаивающий жест: дескать, все в порядке, сейчас сеанс начнется.

Затем легко перешагнул через барьер, уселся в первом ряду и пустил длинную струйку дыма на манеж, почувствовав себя и здесь хозяином.

И тогда двинулся с места Магомет. Он, видимо, действительно решил начать съедение. Подойдя к мяснику, положил ему руки на плечи и пристально посмотрел в глаза. Затем жестом приказал ему раздеться, и тот послушно сбросил полушубок, фуфайку и остался голым до пояса, показав крепкую грудь, покрытую замысловатой татуировкой.

— Тара-кара, чтурма салазан! — прохрипел Магомет.

Я вздрогнул от неожиданности, но понимающе поклонился ему.

— Факир Магомет-оглы, — пояснил я публике, — говорит, что свинину привык есть с горчицей.

Увы, никто над моей остротой не засмеялся… Чтобы как-то сгладить впечатление, я крикнул униформистам:

— Подайте, пожалуйста, горчицу!

Мне сунули в руки пожарное ведро, но и «горчица» в таком количестве никого не рассмешила, столь велико было общее напряжение!

Доброволец обмазывать себя не разрешил, и на том спасибо — ведро-то было пустым.

А Магомет, видимо соображая, с какого места начинать, начал ходить, примериваясь, вокруг мясника, а я дал знак оркестру, — что еще оставалось? Цирк наполнила барабанная дробь, как при исполнении «смертных» номеров. Всех словно бы зазнобило…

А в боковом проходе клишник, глядя на меня, делал рукой какой-то дергающий жест, значение которого я не понимал.

Наконец Магомет остановился, отступил на несколько шагов, кинулся на мясника и вцепился ему зубами в левое плечо…

Тот покачнулся от боли, затем выпрямился и сильнейшим ударом в челюсть сбил Магомета с ног так, что чалма отлетела в сторону.

Людоед вскочил и с воплем: «Ах ты!» — бросился на пожелавшего быть съеденным. Оба вцепились друг в друга и покатились по манежу.

Клишник продолжал усиленно дергать рукой, а потом запрокинул голову вверх. Наконец-то я понял, побежал за кулисы, кинулся к рубильнику, и цирк погрузился во мрак.

Поднялся такой рев, что купол, казалось, рухнет. Мы, как слепые, засуетились, то и дело натыкаясь друг на друга, а со стороны зрительного зала накатывался грозный вал:

— Жулики!

— Деньги обратно!

— Бей их!

И вдруг меня осенило.

— Тигры!!! — завопил я, испугавшись собственного голоса.

Мигом все стихло, затем вырвался многоголосый вопль, и снова тишина…

Хотя никаких тигров в нашей программе не было, но одна только мысль о том, что они смогли вырваться из клеток, да еще в темноте, очистила кулисы и дала возможность вырваться нам.

Мы вместе с собаками опрометью ринулись к вокзалу и успели втиснуться в вагон, где при виде нас пронзительно заревел ребенок. Мы посмотрели друг на друга, затем на Магомета, и все стало ясно: людоед не успел разгримироваться!..

И тут наше трехдневное напряжение обернулось хохотом — диким, судорожным — из двадцати глоток. Мы задыхались, хрипели, в изнеможении колотили друг друга, стонали, словом — веселились навзрыд и никак не могли остановиться, а собаки нам дружно подвывали. Кое-кто из пассажиров ретировался в соседний вагон, а я растянулся на освободившейся полке и вскоре заснул, причем безо всяких сновидений.

Зато даже теперь нет-нет да приснится, будто стою я на ярко освещенном манеже и спрашиваю публику.

— Есть желающие быть съеденными?

И весь цирк отвечает:

— Есть!

Тогда я вскакиваю с постели и не могу больше заснуть до утра.

 

АНШЛАГ

Директор одного из наших цирков Афанасьев, возглавив гастролирующую в Риме труппу, время от времени позволял себе вечерние прогулки по городу. Дня на это не хватало.

Афанасьев считал, что есть какая-то неизъяснимая прелесть идти по незнакомому городу, не ведая куда, не зная ни одного итальянского слова, кроме извинения («Скузи, синьор!») да благодарности («Грацие, синьор!»). Он проходил одну улицу за другой, всецело положившись на судьбу.

Кривые римские улочки отнюдь не напоминают Бродвея, на них темно и малолюдно. Лишь одна виа Венета переливается всеми своими огнями до самого утра.

Однажды Афанасьев заблудился. Хотел вернуться той же дорогой, по которой шел вперед, но не обнаружил ее. Тогда решил идти прямо до тех пор, пока не встретит полицейского — должны же они где-нибудь находиться! И только об этом подумал, как попал на сравнительно светлую улицу с довольно оживленным движением. А на полицейского буквально наткнулся.

— Скузи, синьор… — бодро начал Афанасьев и осекся. Благодарить («Грацие, синьор!») было еще рановато, а никакая другая итальянская фраза не приходила на ум, да и откуда ей прийти?!

Тогда он назвал свой отель, и полицейский разразился длиннющей тирадой, из которой Афанасьеву удалось выловить какие-то цифры. Очевидно, ему перечисляли номера автобусов. Афанасьев запротестовал, жестами показав, что намерен добираться пешком. Он считал, что ездить по незнакомому городу, если хочешь с ним познакомиться, — преступно!

Полицейский внимательно оглядел Афанасьева, затем поднес ладонь к щеке и, покачивая головой, вымолвил:

— О мадонна!..

Помолчали. Затем страж порядка, ткнув в Афанасьева пальцем, спросил:

— Американо?

— Но! — мобилизовал свои лингвистические способности Афанасьев. — Руссо! Моску циркус…

Лицо полицейского расплылось в улыбке:

— Маэстро?

— Директо р! — ответил Афанасьев с ударением на последнем слоге. Так ему показалось убедительнее.

Полицейский взял директора под локоток и, отчаянно жестикулируя, указал направление, из которого уже можно было кое-что уяснить. И Афанасьев с достоинством пустил в ход вторую знакомую ему фразу:

— Грацие, синьор!

Идя по улицам, более или менее освещенным, Афанасьев скользил по привычке по рекламным стендам, то и дело встречая силуэт медведя и лаконичную надпись под ним «Московский цирк».

Но вдруг с удивлением обнаружил рекламу еще какого-то цирка. Что это действительно цирк, было понятно без перевода. И что не наш — тоже. Посмотрел на числа, — нет, не старая реклама.

Значит, в городе работает еще одна труппа?! Это удивило Афанасьева. Итальянский импресарио ничего об этом не говорил… А может быть, сам не знал?..

Об этой афише Афанасьев вскоре забыл, но когда в выходной день повез артистов в городок Тиволи, посмотреть знаменитый парк с фонтанами, то на окраинной улице увидел латаный-перелатаный брезентовый шатер и ярко намалеванные клоунские рожицы на щитах.

Он попросил шофера остановиться и вместе с переводчицей вышел из автобуса.

Позади шатра стояло несколько раскрашенных фургонов. Во дворике была натянута проволока, на которой проветривали гимнастическое трико и балетные пачки… А вечером, подумал Афанасьев, по ней будут ходить.

На ящиках, поставленных один на другой, сверху был водружен пестрый надувной матрац. На нем возлежала красивая блондинка, не желавшая, очевидно, пропускать солнечного дня.

Группа мальчишек пыталась вскарабкаться на огромный шар, извлеченный из реквизита. Несколько лошадей пощипывали жесткую траву. Возле шатра стояли подкидные доски, обтянутые красным бархатом, довольно обшарпанным.

Стройный синьор в кожаных шортах старательно отмывал в тазике флегматичного шимпанзе. Увидев гостей, он, вытирая на ходу руки о шорты, с любезной улыбкой направился к ним. Шимпанзе нехотя повернул голову. Дети оставили в покое шар.

— Буоно, джорно, синьор! — вконец исчерпав запас итальянского языка, улыбнулся в свою очередь Афанасьев и пожал большую крепкую и все еще мокрую руку.

Когда переводчица представила Афанасьева, синьор что-то радостно воскликнул. Через минуту гости очутились в пестром живом кольце. Из всех фургонов повыскакивали люди, пожилые и молодежь. Блондинка спрыгнула со своей вышки, даже шимпанзе отошел от тазика и, смешно раскачиваясь, приблизился к толпе.

Человек в шортах оказался синьором Орсини, хозяином цирка и главным его артистом. Это был человек без возраста. Пока возился с обезьяной, он выглядел лет на пятьдесят. Но вот заулыбался, и больше тридцати ему не дать… А с манежа, наверно, выглядит на все двадцать!

Узнав, что московская труппа сейчас возле его цирка, Орсини, как был без рубашки, бросился на улицу с криком: «Моску салюто, браво циркус!»

Он готов был всех и каждого собственноручно вытащить из автобуса и повести к себе.

Экскурсию, однако, отменить было нельзя, и Афанасьев пообещал заехать на обратном пути, чтобы как раз попасть на представление…

Парк в Тиволи напоминал Петродворец, только победнее. Войдя в одну из пещер, артисты долго не могли из нее выбраться, потому что наступили на специально сделанное устройство и оказались отрезанными от мира толстенной стеной воды… Но долго в парке не задерживались — слово есть слово.

Орсини, облаченный в вечерний костюм, нетерпеливо ожидал их у входа. Афанасьев подался было к кассе, но итальянец силой оттащил его от нее.

Знакомая блондинка, загоравшая на крыше, проверяла сейчас билеты.

— Ого! — воскликнул молодой акробат Шустикоз, которого все звали «Шустик». — Если тут такие контролеры, то какие же артисты?!

Блондинка фразы, естественно, не поняла, но на всякий случай приветливо улыбнулась.

От программы цирка повеяло чем-то далеким и забытым. Тускло освещенный манеж, плешивый ковер. Номера, даже сложные по трюкам, выглядели полуфабрикатами: то недотягивал финал, то не в характере выступления была музыка.

Народу тем не менее полным-полно.

Шустик, тот самый, что восхищался контролершей, вдруг воскликнул: «Ну дают!..»

Оказалось, контролерша в блестящем трико поднималась сейчас по канату…

Каждый артист выступал в нескольких номерах. Лучше других был сам Орсини: великолепно провел высшую школу верховой езды, смешно изобразил арбитра в обезьяньем футболе и даже вышел Белым клоуном в музыкальном номере, играя на двух трубах одновременно. Портила его только излишняя подобострастность в отношении к публике. Улыбка казалась приклеенной к лицу. Но выглядел очень молодо.

Во время одной из пауз зал взорвался аплодисментами. Это Орсини сообщил зрителям, что в цирке присутствуют московские артисты.

Гости поднялись со своих мест, зрители тоже, а оркестр заиграл «Катюшу». Затем представление пошло своим чередом.

Завершал программу аттракцион с хищниками, надо сказать, великолепный. Укротителем был сын Орсини, юноша лет пятнадцати.

А потом гостей пригласили во дворик. Стол, на котором только что кувыркались акробаты-эксцентрики, пестрел фруктами, зеленью, вином. Орсини поднимал бокал за гостей, Афанасьев — за радушных хозяев. Один за другим посыпались вопросы, и переводчица, держа бокал в руке, не успевала сделать ни единого глотка.

Кто-то спросил:

— Правда ли, что государство у вас бесплатно учит артистов?

На это Афанасьев предложил ответить Шустику.

— Это не так! — солидно сказал он. — Когда я обучался в цирковом училище, мне еще и стипендию платили!

— Вы всегда жили в Москве? — спросил кто-то из итальянцев.

— Нет, я приехал из Барнаула… Из Сибири.

— А сколько же лет вы учились?

— Пять.

— Сколько же вы платили за жилье?

— Нисколько! — набирал темп Шустик, в котором еще не до конца выветрился студенческий дух. — И это только говорится, что общежитие, а на самом деле — гостиница люкс!

Вмешался Орсини:

— Это верно, что у вас цирковые артисты получают пенсию?

Афанасьев обвел глазами стол.

Одна из советских гимнасток сидела сейчас в обнимку с «контролершей». Женщины быстро находят общий язык, а цирковые в особенности. В руках у обеих были фужеры, причем, отчаянно жестикулируя, обе тем не менее не пролили ни единой капли!

Афанасьев предоставил слово этой самой гимнастке.

— Насчет пенсий все правильно! И здесь среди нас есть пенсионерка.

— Кто же? — спросил юный Орсини.

— Я.

«Контролерша» отпрянула от гимнастки:

— Сколько же тебе лет?..

— Уже старуха… двадцать восемь!

Все захохотали, а Афанасьев как бы мимоходом пояснил, что у нас гимнасты и акробаты после двадцати лет работы помимо зарплаты получают профессиональную пенсию. А гимнастка в цирке с семи лет.

Артисты пили и пели, вечер прошел чудесно, но при расставании Афанасьев уловил в поведении Орсини некоторую настороженность.

Конечно, как гостеприимный хозяин, он публично усомниться в том, что услышал, не мог. Но в глубине души затаил недоверие.

Афанасьев пригласил его и всю труппу — по очереди, понятно, — на свой спектакль.

И вот через несколько дней, сидя рядом с Орсини, наблюдал Афанасьев удивительную метаморфозу.

Когда в прологе с разных концов зала, перемахнув каскадами барьер, влетели в манеж двадцать юношей и девушек и закружились в ослепительном хороводе, из которого взмыла в цирковое небо ракета, а под ней внезапно появились воздушные гимнасты, Орсини одобрительно зааплодировал…

Когда же в программу, идущую как бы на одном дыхании, органично вошел обаятельный комик, о котором писали, что он заставляет публику смеяться не над собой, а вместе с собой, Орсини, с присущей ему непосредственностью, хохотал едва ли не громче всех…

А когда русый паренек в группе акробатов-прыгунов взял гармонь и, играя что-то мечтательное, «нечаянно» наступил на подкидную доску, взлетел в воздух и, дважды перевернувшись, оказался в поднятом под купол кресле, на котором и продолжал свою мелодию, — Орсини вскочил с места и закричал: «Браво!!!»

Когда же в финале клоун-дрессировщик на чистейшем итальянском языке обратился к зрителям с добрыми пожеланиями, и, словно бы подтверждая его слова, сотни белых голубей заполнили цирк и разместились на стойке, образовав огромное слово «МИР» сначала по-русски, а затем по-итальянски, Орсини встал, торжественный и серьезный…

Затем он молча подвел Афанасьева к переводчице, крепко пожал ему руку и отчетливо произнес:

— Это прекрасно! — Но тут же лицо Орсини погасло. — А мы сворачиваем дела…

Афанасьев запротестовал:

— Позвольте, синьор Орсини, у вас ведь тоже хорошие сборы! Мы сами видели аншлаг…

Но от этого лицо Орсини не прояснилось. Сейчас ему можно было дать все шестьдесят…

— Это был первый аншлаг и, к сожалению, последний! Мы ведь тогда объявили по радио, что на представлении будут присутствовать наши коллеги из Москвы. Так что публика пришла не на нас, а на вас…