После еще пары песен нам велели идти за мисс Грюп. Нас привели в холодную, влажную ванную комнату, и мне приказали раздеться. Воспротивилась ли я? Да, еще никогда я не отказывалась так серьезно и настойчиво. Мне сказали, что, если я не подчинюсь, ко мне применят силу и не станут слишком церемониться. Тогда я заметила одну из самых невменяемых женщин, стоящую с большой бесцветной мочалкой в руках возле наполненной ванны. Она бормотала что-то себе под нос и подхихикивала с какой-то жестокостью. Я понимала теперь, что будет со мной. Дрожь прошла по моей спине. Медсестры стали снимать с меня одежду, один предмет за другим. Наконец, на мне осталась лишь одна вещь.
— Я не сниму это, — заявила я сердито, но они заставили меня. Я бросила взгляд на пациенток, столпившихся у двери и наблюдавших эту сцену, и быстро прыгнула в ванну, не заботясь о грациозности.
Вода была ледяной, и я вновь начала возражать. Как бесполезно это было! Я просила, чтобы хотя бы пациенток увели прочь, но мне приказали заткнуться. Сумасшедшая начала скрести мою кожу. Я не могу найти лучшего слова, чтобы назвать это действие, кроме как «скрести». Она взяла немного мягкого мыла из маленькой оловянной миски и натерла им мои плечи, все лицо и даже мои прекрасные волосы. Я уже не могла ни видеть, ни говорить, но продолжала пытаться убедить ее не трогать хотя бы мои волосы. Престарелая женщина все скребла и скребла меня, бормоча что-то самой себе. Мои зубы стучали, а ноги и руки покрылись гусиной кожей и стали синими от холода. Внезапно на меня обрушили один за другим три ковша ледяной воды, попавшей мне в глаза, уши, нос и рот. Наверное, я испытала ощущения утопающего человека, пока меня, задыхающуюся и дрожащую, вытаскивали из ванны. Теперь я и вправду выглядела безумной. Я увидела неописуемое выражение на лицах моих товарок, которые наблюдали за моей судьбой и знали, что скоро придет и их очередь. Не в силах сдерживаться, я расхохоталась, представив, какое абсурдное зрелище представляю собой сейчас. На меня, мокрую с головы до пят, надели короткое фланелевое белье, по нижнему краю которого были вышиты крупные черные буквы: «Сумасшедший дом, О.Б., О.6». Последние символы значили «Остров Блэквелла, отделение 6».
К тому времени уже раздевали мисс Мэйард, и, как ни отвратительно было мое купание, я согласилась бы на еще одно, лишь бы спасти ее от этого. Представьте, каково больной девушке быть погруженной в ту ванну, которая заставила меня, полностью здоровую, трястись как в лихорадке. Я слышала, как она говорила мисс Грюп, что ее голова все еще болит из-за ее недуга. Ее волосы были короткими и почти полностью распустились. Она просила, чтобы сумасшедшей женщине велели скрести ее осторожнее, но мисс Грюп ответила:
— Никто здесь не боится причинить тебе боль. Заткнись, иначе будет хуже.
Мисс Мэйард подчинилась, и это был последний раз, когда я видела ее тем вечером.
Меня привели в палату, где располагалось шесть кроватей, и уложили на одну из них, но появился кто-то еще и снова заставил меня подняться, сказав:
— Нелли Браун надо положить на ночь в одиночную палату, думаю, она шумная.
Меня перевели в палату номер 28 и наконец оставили одну, так что я могла удобно устроиться на кровати. Но это было невозможно. Кровать была высокой по центру, с покатыми краями. Моя голова, едва коснувшись подушки, наполнила ее водой, и мое мокрое белье передало свою влажность простыням. Когда вошла мисс Грюп, я спросила, не предоставят ли мне ночную сорочку.
— В нашем заведении таких вещей нет, — сказала она.
— Но мне не нравится спать без нее.
— Мне наплевать, — ответила она. — Ты теперь в общественном заведении и не жди особых милостей. Здесь все бесплатно, так что будь благодарна за то, что получаешь.
— Но город платит за содержание этого места, — настояла я, — И платит работникам, чтобы они были добры к тем, кто сюда попадает.
— Можешь не ждать особой доброты здесь, ты ее не дождешься. — и она ушла, закрыв за собой дверь.
Простыня и клеенка располагались подо мной, другая простыня и черное шерстяное одеяло накрывали меня. Ничто еще не раздражало меня так, как это шерстяное одеяло, которым я старалась укутать плечи, чтобы перестать дрожать от холода. Когда я подтягивала его к голове, мои ноги были открыты, в обратном случае непокрытыми оставались плечи. В палате не было ничего, кроме кровати и меня на ней. Когда дверь была заперта, я подумала, что меня оставили в одиночестве на всю ночь, но вскоре услышала звук тяжелых шагов двух женщин, доносящийся из коридора. Они останавливались у каждой двери, отпирали ее, и через несколько мгновений я слышала, как они запирали ее снова. Они повторяли это, даже не пытаясь не шуметь, на протяжении всей противоположной стороны коридора и наконец дошли до моей палаты. Здесь они остановились. Ключ вошел в замочную скважину и повернулся, я смотрела на дверь, ожидая, что они войдут. Вошедшие были одеты в бело-коричневые полосатые платья с медными пуговицами, большие белые передники с толстым зеленым поясом, с которого свешивались связки крупных ключей, и маленькие чепчики на головах. По их одеяниям я поняла, что это — дежурные медсестры. Одна из них несла фонарь, и она осветила им мое лицо, говоря спутнице:
— Это Нелли Браун.
Глядя на нее, я спросила:
— Кто вы?
— Дежурные сестры, дорогая, — отозвалась она и, пожелав мне спокойной ночи, вышла, и дверь снова была заперта. Несколько раз за ночь они возвращались в мою палату, и даже если бы я сумела заснуть, звук открывания тяжелых дверей, громкие разговоры медсестер и их прогулки туда и сюда постоянно будили бы меня.
Я не могла спать, так что мне оставалось лежать в кровати и представлять себе те ужасы, которые случились бы, если бы в приюте начался пожар. Каждая дверь закрывается отдельно, и окна перекрыты тяжелыми решетками, так что побег невозможен. В одном здании, как, кажется, говорил мне доктор Ингрэм, располагается около трехсот женщин. Они заперты, от одной до десяти в палате. Никак невозможно выйти, если только кто-то не отопрет двери. Вероятность того, что случится пожар, весьма высока. Если здание загорится, ни охранники, ни медсестры не подумают о том, чтобы освободить сумасшедших пациентов. Это я докажу вам позже, когда дойду до рассказа об их жестоком обращении с несчастными, вверенными их заботам. Как я сказала, в случае возгорания даже дюжина женщин не сумеет спастись. Все они будут брошены умирать в огне. Даже если бы медсестры были добрыми, какими они не являются, это потребовало бы большего присутствия духа, чем женщины, подобные им, могут обладать, чтобы рисковать их собственными жизнями, открывая сотни дверей для спасения больных заключенных. Если ничего не изменится, в один прекрасный день здесь произойдет трагедия, несравненная в своей чудовищности.
* * *
С этим связан забавный случай, произошедший незадолго до моего освобождения. Я беседовала с доктором Ингрэмом о многих вещах и наконец сказала ему, что, по моему мнению, случится в результате пожара.
— Медсестрам полагается отпереть двери, — заметил он.
— Но вы прекрасно знаете, что они не станут делать это, — сказала я, — И все эти женщины сгорят дотла.
Он сидел молча, не зная, как возразить мне.
— Почему вы ничего не сделаете, чтобы исправить это? — спросила я.
— Что я могу сделать? — ответил он. — Я вношу предложения, пока не истощу свой разум, но чем это может помочь? Что бы вы сделали? — повернулся он ко мне, признанной сумасшедшей.
— Что ж, я бы настояла на том, чтобы замки были связаны между собой, как я видела в некоторых зданиях, так, чтобы с поворотом рукоятки в конце коридора можно было отпереть или запереть все двери на одной стороне. Тогда появился бы шанс на спасение. Сейчас, когда каждая дверь запирается отдельно, ни малейшей надежды нет.
Доктор Ингрэм повернулся ко мне с тревогой на его добром лице и спросил медленно:
— Нелли Браун, в каком учреждении вас держали, прежде чем поместили сюда?
— Ни в каком. Я никогда не содержалась ни в каком учреждении, исключая пансион.
— Тогда где вы видели те замки, которые только что описали?
Я видела их в новой Западной исправительной колонии в Питтсбурге, но я не решилась признаться в этом. Я просто ответила:
— О, я видела их в одном месте, где я была… я имею в виду, которое я посещала.
— Есть только одно место, известное мне, где имеются такие замки, — сказал он печально. — И это — Синг-Синг.
С его точки зрения, вывод напрашивался сам собой. Я искренне посмеялась над этим неявным подозрением и попыталась уверить его, что я никогда до сегодняшнего дня не была заключенной в Синг-Синге и даже не посещала эту тюрьму.
* * *
Когда уже забрезжил рассвет, мне удалось задремать. Но прошло немного времени, и меня грубо разбудили и велели вставать, окно было открыто, и меня заставили снять белье. Мои волосы все еще были мокрыми, и все тело болело так, словно я страдала ревматизмом. На пол передо мной бросили какую-то одежду и приказали мне надеть ее. Я попросила вернуть мою собственную, но мисс Грэйди, старшая сестра, ответила, что я должна брать то, что дают, и вести себя смирно. Я осмотрела одежду. Одна нижняя юбка из грубого темного хлопка и дешевое платье из белого ситца с черным пятном на нем. Я справилась с завязками юбки и натянула короткое платье. Оно было сделано, как и все те, что носили пациентки, из прямой прилегающей блузы, пришитой к простой юбке. Застегивая блузу, я заметила, что нижняя юбка почти на шесть дюймов длиннее верхней, села обратно на кровать и засмеялась, представив себя со стороны. Еще ни одна женщина так не мечтала о зеркале, как я в тот момент.
Я увидела, как другие пациентки идут куда-то по коридору, и решила не упускать ничего, что может происходить. Подсчет показал, что в шестом отделении находится сорок пять пациенток, и нас отправили в ванную, где было два грубых полотенца. Я видела, как больные с весьма опасными нарывами на лице вытирались этими полотенцами, а затем женщинам с чистой кожей приходилось пользоваться ими же. Я подошла к ванне, сполоснула лицо водой из-под крана, и моя нижняя юбка послужила мне полотенцем.
Прежде чем я покончила с умыванием, в ванную притащили скамью. Мисс Грюп и мисс МакКартен взяли в руки расчески. Нам велели сесть на скамью, и волосы сорока пяти пациенток были причесаны одной больной и двумя медсестрами при помощи шести расчесок. Увидев, как расчесывают женщин с язвами на голове, я подумала, что это еще одна вещь, на которую я не подписывалась. У мисс Тилли Мэйард была своя расческа, но мисс Грэйди забрала ее. О, это расчесывание! Я никогда прежде не понимала, что означает выражение «Я тебя причешу!», но теперь я знала. Мои волосы, спутанные и влажные со вчерашнего вечера, тянули и дергали, и после бесполезных возражений я сжала зубы и вытерпела боль. Мне отказались возвращать шпильки, и мои волосы заплели в одну косу, перевязанную лентой из красного хлопка. Моя кудрявая челка не пожелала зачесываться назад, так что хотя бы она осталась от моей прежней красоты.
После этого мы перешли в общую комнату, и я стала искать своих знакомых. Сначала я вглядывалась безуспешно, не в силах отличить их от других пациенток, но наконец я опознала мисс Мэйард по ее коротким волосам.
— Как вам спалось после холодной ванны?
— Я почти замерзла насмерть, и шум совсем не давал мне уснуть. Это ужасно! Мои нервы были расстроены еще до того, как я оказалась здесь, и я боюсь, что не смогу выдержать это напряжение.
Я сделала все, что могла, чтобы приободрить ее. Я попросила медсестер дать нам побольше одежды, хотя бы столько, сколько женщинам полагается носить по правилам приличия, но мне велели заткнуться и сказали, что нам дают столько, сколько считают нужным дать.
Нас заставили подняться в 5:30 утра, а в 7:15 нам приказали собраться в коридоре, где все то же ожидание, что и предыдущим вечером, повторилось в точности. Когда мы наконец попали в столовую, мы обнаружили там чашку холодного чая, кусок хлеба с маслом и миску овсянки с черной патокой для каждой пациентки. Я была голодна, но еда просто не шла в горло. Я попросила, чтобы мне дали хлеб без масла, и получила его. Я не могу назвать никакой пищи столь же грязного черного цвета. Кусок был твердым и в некоторых местах состоял просто из сухого теста. Я обнаружила внутри паука, так что не стала есть его. Я попробовала овсянку с патокой, но она была ужасна, и мне осталось лишь пытаться, хотя и без особого успеха, насытить себя чаем.
Затем мы вернулись в общую комнату, и нескольким женщинам приказали заправлять постели, другим пациенткам поручили мытье пола, и остальные получили разные задания, входящие в уборку отделения. Это не работницы поддерживают чистоту в учреждении для удобства несчастных больных, как я всегда полагала, а сами пациенты, которые занимаются даже уборкой кроватей медсестер и уходом за их одеждой.
Около 9:30 новые пациентки, к числу которых относилась и я, были отведены на осмотр к доктору. Мои легкие и сердце были прослушаны кокетливым молодым врачом, который первым осматривал нас в день прибытия. Записи вел, если я не ошибаюсь, доктор Ингрэм, ассистент заведующего. После нескольких вопросов мне позволили вернуться в общую комнату.
Я увидела там мисс Грэйди с моей тетрадью и карандашом, купленными специально для записей в приюте.
— Я хочу, чтобы мне вернули тетрадь и карандаш, — сказала я искренне. — Они помогают мне запоминать вещи.
Я очень нуждалась в возможности записывать происходящее и расстроилась, когда она ответила:
— Тебе не позволено распоряжаться ими, так что заткнись.
Через несколько дней я спросила доктора Ингрэма, нельзя ли вернуть мне мои вещи, и он обещал обдумать эту просьбу. Когда я снова напомнила об этом, он сказал, что, по словам мисс Грэйди, у меня была только тетрадь и никакого карандаша. Рассердившись, я настояла на том, что у меня был карандаш, но мне лишь посоветовали бороться с выдумками моего больного разума.
Когда пациентки завершили уборку, нам велели выйти в коридор и надеть накидки и шляпы для прогулки, так как погода была хороша, но все же было холодно. Несчастные больные! Как жаждали они получить хоть глоток свежего воздуха, хотя бы на минуту вырваться из своей тюрьмы. Они стремительно направились в коридор и начали спорить друг с другом за шляпы. Какие это были шляпы!