Было уже довольно поздно, когда к Актеону, вместе с другими защищавшему высшую точку города, подошла Ранто, выйдя из переулочка у самой стены…

Он не встречался с пастушкой после своего возвращения в Сагунт и, увидев ее, ужаснулся перемене, произведенной в ней перенесенным во время осады и горем, помутившим ее рассудок.

Она шла в задумчивости, опустив голову, и в ее растрепанных волосах было воткнуто несколько цветков, с которых при каждом шаге сыпались засохшие лепестки. Через расстегнутую грязную тунику видно было ее тело, все еще, несмотря на свою худобу, сохранившее красоту и свежесть, так пленявшие грека. Грудь развилась, как будто под влиянием горя эти розовые бутоны созрели, глаза, расширенные безумством, как бы заполняли собой все лицо и светились лихорадочным таинственным светом.

Она приближалась медленно, но временами поднимая голову и взглядывая на людей, стоявших в углублениях стены, и наконец, остановившись у каменной лестницы, проговорила умоляющим голосом:

— Эросион! Эросион!

Несмотря на то что за мантлетами врагов замечалось какое-то движение, как будто осаждающие готовились на новый приступ, Актеон сошел со стены, желая поближе взглянуть на девушку.

— Ранто!.. Пастушка, узнаешь ли ты меня?

Он заговорил с ней ласково, взяв ее за руки, но она испугалась и старалась вырваться, но усилие быстро сменилось упадком сил, и, устремив на грека свои огромные глаза, она воскликнула:

— Ты!.. Ты!..

— Ты узнала меня?

— Да, ты — афинянин, мой господин, любовник богачки Сонники… Скажи, где Эросион?

Грек не знал, что сказать, но Ранто продолжала говорить, не ожидая ответа.

— Мне говорили, что он умер; даже и мне кажется, будто я видела, что он лежит у стены; только это неправда: был дурной сон. Умер его отец, стрелок Moпco. И вот с тех пор он убегает от меня, будто хочет один оплакивать смерть отца. Днем он прячется. Я вижу его издали на стене, между сражающимися, а когда приду туда искать его, вижу только чужих мужчин, а Эросиона уж нет. Он верен мне только ночью, тогда он меня отыскивает и приходит ко мне. Только я усядусь у стены и положу голову себе на колени, как он приходит ко мне в темноте, он опять любит меня, у него колчан у пояса и лук за спиной. От него убегают злые собаки, что бродят во тьме и обнюхивают мне лицо, глядя огненными глазами. Он приходит, садится рядом, улыбается, только все молчит. Я говорю, мне отвечает его улыбка, а не рот. Я ищу его плечо, чтобы положить свою голову, а он убегает — будто тьма его проглатывает. Что это такое, добрый грек?… Если увидишь его, попроси его не прятаться, не убегать… Он так… так любит тебя. Сколько раз он рассказывал мне про твою страну!..

Она замолкла на минуту, будто эти слова разбудили в ее памяти все прошлое, полное воспоминаний. Она ухватывалась за них, сопоставляла с большим усилием, что отражалось на ее лице, и медленно вставали в ее памяти картины тех счастливых дней до осады, когда они с Эросионом бродили по полям и находили приют во всех рощах окрестностей Сагунта.

Она улыбалась Актеону, глядя на него ласково, и напоминала ему их встречи: первое знакомство на Змеиной дороге, когда он только что сошел с корабля, бедный и никого не зная в городе. Потом отеческое покровительство, с которым он поздоровался с ними в полях, когда она, взобравшись на вишневое дерево, рвала ягоды, которые потом, смеясь, они вырывали друг у друга губами; и наконец та встреча, когда он застал ее совсем голой, когда она служила моделью молодому скульптору. Помнил ли все это грек? Не забыл ли эти дни мира и счастья?

Все это сохранилось в памяти Актеона. Не изгладилось впечатление, произведенное наготой пастушки, и в этот самый момент его взгляд проникал через прорехи старой туники, с наслаждением художника, останавливаясь на очертаниях тела, хотя и исхудалого, но свежего и молодого, с его длинными ногами и янтарного цвета кожей.

Но, вспомнив все это, Ранто вернулась к своему помешательству. Где Эросион? Видел он его? Он там, наверху, между защитниками? И грек снова удерживал ее за руки, чтобы она не стала подниматься на стену.

Там кричали защитники, пуская стрелы, бросая камни. Осаждающие шли на приступ. Снаряды снизу пролетали, как темные птицы между зубцами, и стена тряслась от глухих ударов, как будто африканцы старались таранами и пиками пробить в ней брешь.

Актеону, бывшему со времени возвращения в Сагунт душой защиты, необходимо было подняться на стену.

— Уйди, Ранто, — поспешно убеждал он ее. — Здесь тебя убьют. Вернись в дом Сонники… Я приведу к тебе Эросиона… Только беги, спрячься… Смотри, как падают стрелы вокруг нас.

Схватив ее, он резким движением стащил ее с лестницы, так что у нее подкосились колени.

Грек поспешно поднялся наверх, не меняясь в лице от смертоносных снарядов, свистевших вокруг его головы. Но не успел он дойти до зубцов, как за его спиной раздался тихий стон, слабый крик, напомнивший Актеону крик лани, раненной на охоте. Обернувшись, он увидел на половине лестницы Ранто, пытавшуюся встать, с грудью, залитой кровью, и торчащей в ней большой стрелой с перьями, еще трепетавшими от быстрого лета.

Девушка последовала за ним на стену, и на лестнице ее настигла вражеская стрела.

— Ранто!.. Бедная!

Грек, охваченный горем, которого сам не мог объяснить себе, горем, взявшим верх над его волей, забыв защиту стены, приступ, все бросился к девушке, тихо склонявшейся к земле, как раненая птичка.

Подняв ее крепкими руками, Актеон снес ее к подножию лестницы. Ранто вздохнула и сделала движение головой, будто стараясь удалить подступающую боль.

Грек поддерживал ее за плечи и звал ласково:

— Ранто!.. Ранто!

В ее глазах, еще больше расширившихся от боли, казалось, сосредоточился весь свет. Взгляд их был теперь человеческий, бессмысленность безумия исчезла, разум как будто вернулся под влиянием боли, как будто в эту последнюю минуту просветления она сразу увидела перед собой все прошлое.

— Ты не умрешь, Ранто, — шептал грек, не отдавая себе отчета в том, что говорил. — Смотри, я вырву у тебя эту стрелу, я отнесу тебя в Форум, чтобы тебя вылечили.

Но девушка грустно покачала головой. Нет, она хочет умереть, хочет соединиться с Эросионом у богов, среди розовых и золотых облаков, где проходит мать Амура в сопровождении тех, которые на земле сильно любили друг друга. Она бродила как тень среди ужасов осажденного города, думая, что Эросион жив, и ища его повсюду, но Эросион умер, она теперь вспомнила, что сама видела его труп. Он умер, зачем же ей жить?

— Живи для меня! — воскликнул Актеон, не помня себя от отчаяния, не видя окружающих, не слыша криков защитников на близкой стене и шагов, раздавшихся за его спиной в ближайшем переулочке. — Ранто, пастушка, послушай меня. Теперь я понимаю, почему желал видеть тебя, почему воспоминание о тебе преследовало меня временами в Риме, когда я думал о Сагунте. Живи и сделайся для Актеона последней весной его существования. Я люблю тебя, Ранто. Ты моя последняя любовь, цветок, распустившийся среди зимы моей ночи. Я люблю тебя, Ранто: люблю с того самого дня, когда увидел тебя обнаженной, как богиня. Живи, и я стану твоим Эросионом.

Девушка, уже побледневшая, с тенью смерти, ложившейся на ее лицо, улыбнулась, шепча:

— Актеон… добрый грек… благодарю, благодарю.

Ее голова лежала на руках Актеона, тяжело клонилась к земле. Афинянин не шевелился, не сводя глаз с тела девушки. Тишина, водворившаяся внезапно на стене, вывела его из тяжелого забытья. Осаждающие прекратили обстрел. Грек поднялся, но несколько раз становился на колени, чтобы поцеловать еще теплый рот пастушки и уже неподвижные, широко раскрывшиеся глаза, в которых, как в тихой воде, отражались яркие лучи заходящего солнца.

Поднявшись, он увидел перед собой Соннику, смотревшую на него холодным, ироническим взглядом.

— Сонника!.. Ты?

— Я пришла сказать тебе, чтобы ты шел на Форум. Посланный из вражеского лагеря подошел к воротам города и хочет говорить со старшинами. Народ собран на Форуме.

Несмотря на всю важность известия, Актеон не двинулся. Холодное обращение Сонники озабочивало его.

— Ты давно здесь?

— Пришла вовремя, чтобы видеть, как ты навеки прощался с моей рабыней.

Он молчал мгновение, но затем, как бы поддаваясь чувству, превышающему его волю, подошел к ней вплотную с блестящими глазами и протянул руки.

— Ты любил ее? Правда? — спросила Сонника с горечью.

— Да, — ответил грек тихо, будто стыдясь своего признания. — Теперь я знаю, что любил ее… но и тебя я тоже люблю.

Они простояли несколько времени, наклоняясь над этим трупом, разъединившим их. Между ними как бы встала холодная стена, навеки разлучив их.

Актеону было стыдно, что он огорчил женщину, так любившую его. Сонника, казалось, вся погрузилась в свое бесконечное разочарование и смотрела холодными глазами неумолимой Немезиды на труп рабыни.

— Уходи отсюда, Актеон, — обратилась она к греку. — Тебя ждут на Форуме. Старшины желают твоего присутствия, чтобы ты был посредником с посланным Ганнибала.

Афинянин сделал несколько шагов, но затем вернулся, нежно прося милосердия к трупу.

— Ее бросят здесь… Скоро наступит ночь, и бродячие собаки… бессовестные люди, отыскивающие трупы…

Он содрогался при мысли, что это человеческое тело, возбуждавшее в нем некогда трепет восторга, будет пожрано зверями.

Сонника ответила ему жестом: он может уйти, она останется здесь.

И Актеон, покоренный холодным высокомерием своей возлюбленной, быстро удалился, направляясь на Форум.

Когда он прибыл на площадь, начало темнеть. Посредине площади горел большой костер, который зажигали каждую ночь, чтобы бороться со страшным холодом, господствовавшим в городе, несмотря на весну.

Сенаторы занимали свои кресла из слоновой кости у подножия лестницы храма, готовясь принять перед народом посланника Ганнибала. По всему городу разнесся слух об этом, и люди стекались на Форум, спеша услышать предложения осаждающих. Новые группы каждую минуту прибывали из всех улочек, выходивших на площадь, где сосредотачивалась замиравшая жизнь города.

Актеон подошел к старейшинам. Он всматривался и не видел Алько. Тот, вероятно, находился еще в лагере осаждающих, и посылка ими парламентера была, очевидно, следствием его свидания с Ганнибалом.

Один из сенаторов сообщил, что к городским воротам подошел карфагенянин, невооруженный, с масличной веткой в руке. Он желал говорить с сенатом от имени осаждающих, и собрание старейшин сочло нужным созвать весь город, чтобы все жители приняли участие в этом последнем заседании.

Отдали приказание ввести посланного, и через несколько минут среди расступившейся толпы показалась группа вооруженных людей, окружавших человека с непокрытой головой, безоружного и с ветвью — символом мира — в поднятой руке.

Когда он проходил мимо костра, свет от огня упал ему прямо в лицо, и по Форуму пронесся гул негодования:

— Это Алорко!.. Алорко!

— Неблагодарный!

— Изменник!

Многие схватились за мечи, чтобы броситься на посланника, над головами толпы показались руки с зажатыми в них стрелами, но присутствие сенаторов и грустная улыбка кельтиберийца успокоили вспышку. Кроме того, изнурение давало себя знать: уже не хватало сил для негодования, и все напряженно стали прислушиваться к словам посланника, чтобы узнать, какую судьбу им готовит враг.

Алорко подошел и остановился перед старейшинами. На обширной площади водворилось глубокое молчание, прерываемое только треском горящего костра. Все взгляды обратились на кельтиберийца.

— Алько благоразумного нет среди вас? — спросил он.

Все с изумлением оглянулись. До сих пор никто не заметил отсутствия этого человека, всегда занимавшего первое место при обсуждении общественных дел. Его не было.

— И не ищите его, — сказал кельтибериец. — Алько в лагере Ганнибала. Глубоко опечаленный положением города, понимая всю невозможность дальнейшей защиты, он пожертвовал собой ради вас и, рискуя жизнью, несколько часов тому назад добрался до палатки Ганнибала, чтобы со слезами умолять сжалиться над вами.

— Почему же он не пришел с тобой? — спросил один из сенаторов.

— Он боится и совестится повторить слова Ганнибала и его условия для сдачи города.

Тишина стала еще глубже. Народ угадывал чрезмерные требования победителя: все предчувствовали их в душе прежде, чем они были высказаны.

На Форум прибыли новые группы людей. Даже защитники стен оставили свои посты и, привлеченные происходившим, толпились при выходе из улиц; их бронзовые шлемы и щиты различной формы — круглые, длинные, в виде полумесяца — сверкали при огне костра. Актеон увидел и Соннику, перед которой толпа расступилась, когда она направилась к группе изящной молодежи — своих поклонников.

Алорко продолжал говорить:

— Вам известно, кто я. Сейчас, когда вы узнали меня, раздались угрозы, и руки поднялись на меня. Я понимаю негодование, вызванное моим появлением перед вами. Я не неблагодарный, но припомните, что я родился в другой земле и смерть отца поставила меня во главе народа, которому я должен повиноваться и с союзниками которого я должен идти вместе. Я не забывал никогда гостеприимства, оказанного мне Сагунтом, это воспоминание я храню, и судьба вашего народа так же близка мне, как судьба моей родины. Подумайте хорошенько о вашем положении, сагунтинцы. У храбрости есть свои границы, и, несмотря на все ваши усилия, судьба мужественного Сагунта решена богами. Они это доказывают, покинув вас, и ваши стрелы ничего не в состоянии сделать против их непреклонной воли…

Неопределенная речь Алорко только усиливала чувство неизвестности в народе. Все боялись условий Ганнибала, а кельтиберийцу, очевидно, тяжело было высказать их.

— Условия! Говори условия! — кричали с разных сторон Форума.

— Доказательством, что я прибыл сюда в ваших интересах, — продолжал Алорко, будто не слыша этих криков, — может служить то, что, пока вы могли защищаться собственными силами или надеяться на помощь римлян, я не приходил к вам с предложением покориться. Но теперь ваши стены уже не могут служить вам защитой; ежедневно сотни сагунтинцев гибнут от голода, римляне не придут — они далеко и заняты другими войнами; вместо того чтобы послать легионы, они отправили к вам послов, и поэтому я, видя, что Алько медлит с возвращением, решился выдержать ваше негодование, чтобы принести вам мир — не почетный, но необходимый.

— Условия! Условия! — кричала толпа, ревом своим потрясая Форум.

— Подумайте, — продолжал Алько, — что победитель, вступая с вами в переговоры, тем оказывает вам снисхождение: ведь ему принадлежит все, что вы имеете, — и жизнь, и имущество.

Это была ужасная истина, и, сознавая это, толпа замолкла.

— Он требует разрушения Сагунта, уже и так большей частью разрушенного и занятого его войсками, но он позволяет вам выстроить новый город в месте, где Ганнибал укажет. Все сокровища, хранящиеся как в общественной казне, так и в ваших домах, перейдут к победителю. Ганнибал пощадит вашу жизнь, жизнь ваших жен и детей, но он требует, чтобы вы вышли по указанному им пути без оружия и только с двумя одеждами. Я понимаю, что условия жестоки, но несчастье принуждает вас подчиниться им. Хуже вам было бы умереть, а вашим семьям сделаться военной добычей торжествующих солдат.

Алорко кончил говорить, а молчание на Форуме продолжалось — молчание глубокое, грозное, подобное затишью перед бурей.

— Нет, сагунтинцы, нет! — крикнул женский голос.

Актеон узнал голос Сонники.

— Нет! Нет! — вторила ей со всех сторон толпа, как эхо.

Все волновались, перебегали с одной стороны на другую, толкались, объятые бешенством, будто намереваясь растерзать друг друга под влиянием ярости, возбужденной условиями победителя.

Сонника исчезла, но затем Актеон увидел, что она снова появилась на Форуме в сопровождении целого шествия. Рабы, женщины, солдаты несли на плечах богатую утварь загородного дома, перенесенную в городские склады: ларцы с драгоценностями, роскошные ковры, слитки серебра, сосуды с золотым песком. Народ смотрел на эту выставку богатств, не угадывая намерения Сонники.

— Нет, нет, — повторяла гречанка, как бы говоря сама с собой.

Предложение победителя возмутило ее. Она видела себя выходящей из города без всяких средств, кроме единственной туники на себе и другой запасной на руке, представляла себя просящей милостыню по дорогам или работающей в полях, как рабыня, воображала, как ее будут преследовать эти свирепые солдаты различных племен…

— Нет, нет, — повторила она энергично, прокладывая себе дорогу через толпу к костру посредине Форума.

Она была великолепна со своими огненными волосами, распустившимися от волнения, в тунике, разорвавшейся в тесной толпе, со сверкающими глазами фурии, находящей горькое наслаждение в разрушении. Зачем богатства? Зачем жить? И к ее отчаянной энергии в значительной мере примешивалась горечь, испытанная ею час тому назад перед трупом своей рабыни.

Она дала сигнал, бросив в костер изображение Венеры из яхонта и серебра, которое несла в руках. Статуэтка, как камень, канула в костре. Спутники Сонники, все несчастные и изголодавшиеся, радостно последовали ее примеру. Разрушение стольких богатств вызвало рев удовольствия и заставило скакать этих бедняков, проведших свою жизнь в вечных лишениях и рабстве. Полетели в пламя ларцы из слоновой кости, кедрового и черного дерева и, падая на дрова, раскрывались. Из них потоком лились скрывавшиеся в них сокровища: жемчужные ожерелья, нитки топазов и изумрудов, дождь алмазов — целая гамма драгоценных камней, которые сверкали на мгновение среди головней, как загадочные саламандры. За драгоценностями последовали ковры, шитые серебром покрывала, туники с золотыми цветами, золотые сандалии, кресла с ножками в виде львов, ложа, окованные металлом, гребни из слоновой кости, зеркала, лиры, флаконы для духов, мраморные столики с богатой инкрустацией — все сокровища богачки Сонники. И несчастный народ, возбужденный этим разрушением, аплодировал с ревом при виде костра, разгоравшегося все сильнее, получив столько горючего материала. Пламя его поднялось на значительную высоту, и горящие головни полетели на ближайшие крыши.

— Ганнибал требует сокровища! — кричала Сонника хриплым голосом, переходившим в вой. — Несите сюда все свое: пусть африканец отобьет свою добычу у огня.

Ей не надо было напрягать свой голос, чтобы вызвать подражание. Многие из сенаторов, бежавшие в первую минуту замешательства, вернулись на Форум, неся ларцы под белыми мантиями, и бросали в огонь свои богатства, принесенные из домов.

Над головами толпы из рук в руки передавались домашние вещи и шкафы, чтобы в следующую минуту очутиться в огромном костре, поднимавшемся все выше среди белого, светящегося дыма.

То была жертва всесокрушения в честь немых и глухих богов Акрополя. Дома, очевидно, пустели, отдавая все свои богатства костру. Люди творили угрюмо и молча свое дело разрушения. Женщины же, казалось, обезумели: растерзанные, кричащие, с глазами выкатывающимися из орбит, они кружились вокруг костра. Привлекаемые пламенем, они почти касались его лицами, не отдавая себе отчета в том, что делали, и изрыгая проклятия губами, на которых клубилась пена бешенства.

Одна из них, как бы окончательно обезумев от адского хоровода, не могла устоять против притягательной силы огня: она сделала скачок и исчезла в пламени. В один миг запылала одежда и волосы, и несколько секунд живой факел стоял над костром. Другая женщина подкатилась к костру, как шар, держа ребенка у иссохшей груди, и вслед за первой ринулась в середину огня…

Огонь перешел на деревянные крыши домов Форума. Венец пламени окружил площадь. Толпа задыхалась от дыма и жара, и в этой густой, смрадной атмосфере вещи как бы сами собой шли к костру над головами толпы.

Лакаро и его изящные друзья заговорили о смерти. Эти изнеженные люди обсуждали с чудным спокойствием, как им пасть. Они не хотели идти за Сонникой, предлагавшей, вооружившись мечами и щитами, сделать вылазку и умереть сражаясь. Им казалось отвратительным бороться с грубым, полудиким солдатом, чувствуя идущий от него запах дикого зверя, и, упав с лицом размозженным ударом, валяться в грязи, как убитая скотина. Заколоть себя кинжалом тоже не казалось им привлекательным: к такому средству прибегали герои. Им казалось лучше умереть на костре: это напоминало сожжение азиатских цариц, сгоравших на кострах благовонного дерева. Одно жаль, что яркий огонь причиняет такую боль! Но момент был не таков, чтоб долго раздумывать, и, закрыв лицо плащами, эти изящные молодые люди, увлекая за собой своих маленьких рабов, взошли на костер спокойным шагом, как будто были еще те мирные дни, когда они гуляли по Форуму, наслаждаясь скандалом, вызываемым их женскими нарядами…

Сонника, оставив обнаженной всю очаровательную белизну своей груди, собрала тунику вокруг талии, чтобы легче было бежать.

— Идем умирать, Евфобий, — звала она философа, смотревшего рассеянно на общее разрушение.

В первый раз паразит не ответил своим дерзким и ироническим жестом. Он смотрел серьезно и нахмурившись на то, как умирали люди, над которыми он столько смеялся.

— Умереть? — повторил он. — Надо умереть? Ты так думаешь, Сонника?

— Да, кто не хочет стать рабом, должен умереть. Возьми меч и иди за мной.

— Нет такой необходимости. Если надо умереть, так зачем понапрасну утомлять себя бегством и нанесением ударов. Я умру спокойно в тихом бездействии, скрашивавшем мою жизнь.

И медленно, незаметно он сделал несколько шагов к пламени, закрыв лицо своим заплатанным плащом, тем же, в котором прохаживался в мирные дни под портиками Форума.

На ступенях храма сенаторы убивали себя ударами кинжала в грудь. Умирая, один передавал свое оружие соседу, и все употребляли последние усилия, чтобы остаться выпрямившись в своих креслах. Группа женщин, схватив горящие головни, как разъяренные вакханки, устремились по улицам Сагунта, зажигая двери, бросая горящие головни на деревянные крыши.

Вдруг в самой высокой части города, на которой сосредоточилось нападение осаждающих, раздался страшный треск, будто вся гора разрушилась. Защитники, собравшиеся на Форуме, покинули стены, и одна из башен, которую карфагеняне подрывали уже несколько времени, рухнула. Когорта Ганнибалова войска, видя проход открытым, устремилась в него, дав знать вождю, чтобы он последовал со всеми своими силами.

— Сюда! Сюда! — кричала Сонника охрипшим голосом. — Наша последняя ночь. Я не умру на костре: хочу умереть сражаясь… Я жажду крови!

Она, как фурия, умчалась с Форума в сопровождении Актеона, бежавшего рядом с ней и старавшегося обратить на себя ее внимание, называя ее по имени. Но красавица-гречанка в своей ярости не обращала на него внимания, будто рядом бежал кто-то совершенно ей незнакомый.

Все, остававшиеся на Форуме, — вооруженные граждане, женщины, потрясавшие ножами и стрелами, голые юноши, без иного оружия, кроме пик, — все поспешили за Сонникой и Актеоном. При свете пожара они бежали, как обезумевшее стадо, сверкая бронзовым оружием, запятнанным кровью, высокими шлемами и обнаруживая через прорехи одежды исхудалые тела на костях, как бы плясавших в мешках иссохшейся и огрубевшей кожи.

Они вышли из Сагунта через каменную часть и двинулись при зареве пылающего города к лагерю осаждающих.

Когорта кельтиберийцев, спешившая в Сагунт, была разрознена и смята этим ураганом отчаянных людей, бежавших нагнув головы и врезаясь во встречающиеся препятствия. Но несколько дальше им попались новые отряды, подступавшие к городу, получив известие о вылазке, и они натыкались на стену щитов. Однако борьба один на один уже не была под силу сагунтинцам. Обессиленные люди не могли устоять против натиска. Кельтиберийцы рубили без малейшего милосердия своими обоюдоострыми мечами, и эта пестрая толпа ослабевших мужчин, женщин и детей быстро растаяла.

В то время как Актеон боролся, закрыв лицо щитом и подняв меч кверху, с двумя сильными солдатами, он увидел, что Соннику поразил в голову удар кинжала и она выпустила оружие, стараясь последним усилием выпрямиться.

— Актеон! Актеон! — воскликнула она в эту минуту, забыв свою горечь и чувствуя, что вместе с подошедшей смертью к ней вернулась вся горячность прежней любви.

Она упала ничком на землю. Грек хотел подбежать к ней, но в это самое мгновение у него зазвенело в ушах, как будто об его череп ударилась целая скала. Он почувствовал в боку холод железа, пронзившего его тело, в глазах у него потемнело, будто он летел с высоты в бездонную, мрачную пропасть, до конца которой никогда нельзя было достигнуть, и он упал…

Грек очнулся. Его грудь давила как будто гора. Он не сознавал, действительно ли он жив. Тело отказывалось повиноваться ему. Только с болезненным усилием ему удалось открыть глаза и неясно сообразить, почему он очутился там, где лежит.

Наконец он понял, что гора, давившая ему грудь, была телом огромного солдата. И Актеон вспомнил, что в ту самую минуту, как он почувствовал, что летит в таинственную темноту, он всадил меч в тело этого воина.

Он огляделся. При багровом свете как бы бесконечно занимающейся зари он увидел сверкавшую на земле массу оружия и заметил разбросанные, а местами наваленные в кучу трупы в странных позах, приданных им последними предсмертными содроганиями.

Вдали горел город. Темные, обезображенные здания выступали из-за языков пламени, на фоне которого дрожа обрисовывались стены Акрополя.

Актеон вспомнил все. Этот город — Сагунт: из него доносились крики победителей, бегавших по улицам, покрытых кровью, зажигая еще не горевшие дома, разъяренных против населения, поглощенного только истреблением своих богатств, убивая всех встречавшихся на пути и приканчивая раненых.

Отдав себе отчет во всем этом, он осознал, что еще жив, но скоро умрет. Он чувствовал это по чрезвычайной слабости, овладевшей им, по смертельному холоду, пронизывающему все тело, и сознание теплилось в его уме только как слабый огонек…

А Сонника? Где же Сонника?… Его последним желанием было добраться до ее трупа, который, вероятно, был поблизости. Он хотел поцеловать ее, как поцеловал ее рабыню, — отдать ей эту дань прежде, чем умрет. Но когда он, сделав последнее усилие, поднял голову, он почувствовал, что лицо его залила горячая липкая жидкость. Он истекал кровью.

В эту минуту неясно, как будто в мимолетном сне, он увидел черного кентавра, скакавшего по трупам и смеявшегося с адской радостью, глядя на горящий город.

Кентавр проскакал мимо Актеона. Копыта его коня ушли в тело кельтиберийца, лежавшего на груди грека. И при свете пожара последнему показалось, что он узнает всадника.

То был Ганнибал. Без шлема на голове, весь охваченный торжеством победы, он скакал на черном как ночь коне, казалось, разделявшем ярость своего всадника, топтавшем, попиравшем трупы и развевающем своим хвостом по полю остатки битвы… А греку он показался фурией, вышедшей из ада за его душой.

Перед ним мелькнуло лицо Ганнибала, оживленное гордой улыбкой жестокого самодовольства. Его величественный и непреклонный вид напомнил Актеону одно из карфагенских божеств, милосердие которого можно было вызвать, только принося на его алтарь человеческие жертвы.

Ганнибал смеялся, ликуя, что наконец этот город, под стенами которого он простоял восемь месяцев, в его руках. Теперь уже ничто не помешает развитию его смелых планов!

Грек уже не видел больше ничего. Его поглотила вечная ночь.

Ганнибал поскакал вдоль стены города и, видя, что со стороны моря занимается яркая полоса зари, остановил лошадь. Глядя на восток, он протянул руку, как бы желая простереть ее дальше голубой линии горизонта, и крикнул с угрозой, как бы обращаясь к невидимому врагу, перед тем как устремиться на него:

— Рим! Рим!