Консулъ печально бродилъ по Королевской улицѣ, съ потухшей трубкой, грустнымъ взглядомъ и повисшей въ рукѣ англійской тросточкой.

Невольно останавливаясь во время своихъ безцѣльныхъ прогулокъ передъ дверью лавки Кхіамулла, онъ сейчасъ же отправлялся дальше. Кхіамулла тамъ не было. За прилавкомъ стояло только два молодыхъ приказчика съ такимъ же, какъ у него зеленоватымъ цвѣтомъ лица. Бѣдный его другъ лежалъ въ больницѣ въ надеждѣ, что нѣсколькихъ дней покоя, вдали отъ сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться отъ этого кашля, который, казалось, истощалъ его тѣло, заставляя его харкать кровью. Онъ родился въ странѣ солнца и нуждался въ его божественной ласкѣ.

Агирре могъ бы зайти въ контору Абоабовъ, но боялся этого. Старикъ по прежнему всхлипывалъ отъ волненія, разговаривая съ нимъ, но въ его лицѣ добродушнаго патріарха было чтото новое, что отталкивало испанца. Забулонъ встрѣчалъ его мычаніемъ и продолжалъ считать деньги.

Четыре дня Агирре не видалъ Луну. Сколько часовъ проводилъ онъ въ окнѣ отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабовъ! На террасѣ никого. Никого за ставнями. Домъ какъ будто вымеръ. Нѣсколько разъ на улицѣ онъ встрѣчался съ женой и дочерьми Забулона. Онѣ проходили мимо, дѣлая видъ, что не замѣчаютъ его, серьезныя и гордыя въ своей величавой тучности.

Луна оставалась незримой. Словно она уѣхала изъ Гибралтара. Однажды утромъ ему показалось, что онъ узнаетъ ея тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Онъ вообразилъ себѣ, что видитъ между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлемъ ея волосъ и ея блестящіе глаза, устремленные на него. Но это было только видѣніе, продолжавшееся мгновеніе. Когда онъ хотѣлъ сдѣлать умоляющій жестъ, когда поднялъ руки, прося ее подождать, она уже исчезла.

Что предпринять, чтобы сблизиться съ ней, разбить ревниво оберегаемую обособленность, въ которой живутъ еврейскія семьи? Къ кому обратиться за разъясненіемъ относительно этой неожиданной перемѣны? He обращая вниманія на непріязнь и холодность, съ которой къ нему относились Абоабы, онъ входилъ подъ разными предлогами въ ихъ контору. Хозяева встрѣчали его съ ледяной вѣжливостью, какъ назойливаго кліента. Входившіе по своимъ дѣламъ евреи смотрѣли на него съ дерзкимъ любопытствомъ, словно нѣсколько минутъ тому назадъ говорили о немъ.

Однажды утромъ онъ увидѣлъ, какъ Забулонъ разговаривалъ съ приблизительно сорокалѣтнимъ человѣкомъ, низкаго роста, немного сгорбленнымъ и въ очкахъ. На немъ былъ четырехугольный цилиндръ, сюртукъ съ длинными фалдами, a на жилеткѣ болталась большая золотая цѣпочка. Онъ говорилъ слегка пѣвучимъ голосомъ о быстромъ прогрессѣ Америки, о величіи Буэносъ-Айреса, о будущности, которую тамъ могли бы имѣть ихъ единоплеменники, о выгодныхъ дѣлахъ, которыя онъ тамъ сдѣлалъ.

Нѣжная внимательность, съ которой его слушали отецъ и сынъ, возбудила въ душѣ Агирре подозрѣніе, отъ котораго кровь притекла къ сердцу и холодѣли конечности. Онъ задрожалъ отъ удивленія. Это онъ? И нѣсколько мгновеній спустя онъ безъ всякаго основанія на то, совершенно инстинктивно самъ отвѣтилъ на свой вопросъ. Да! Это онъ! Онъ не ошибся. Безъ сомнѣнія, передъ нимъ былъ женихъ Луны, пріѣхавшій изъ Америки. Разсѣивая его сомнѣнія, его окончательно укрѣпилъ въ этомъ предположеніи быстрый, холодный и презрительный взглядъ, украдкой брошенный на него этимъ человѣкомъ, продолжавшимъ разговаривать съ своими единовѣрцами.

Вечеромъ онъ снова увидѣлъ его на улицѣ. Онъ былъ уже не одинъ. Онъ шелъ подъ руку съ Луной, одѣтой въ черное. Она прижималась къ нему, какъ будто уже была его женой и оба шли съ непринужденностью жениха и невѣсты. Она не видѣла Агирре, или не хотѣла его видѣть. Проходя мимо него, она повернула голову къ своему спутнику, дѣлая видъ, что говоритъ съ нимъ съ большимъ воодушевленіемъ.

Друзья Агирре, образовавшіе кругъ на тротуарѣ передъ Биржей, смѣялись при видѣ этой встрѣчи съ легкомысліемъ людей, признающихъ любовь только какъ времяпрепровожденіе.

– Эхэ! – сказалъ одинъ изъ нихъ испанцу – у васъ отбили даму. Еврей отбилъ ее. Понятное дѣло! Они женятся только на своихъ, особенно, если у дѣвушки есть деньги.

Агирре провелъ ночь безъ сна, строя въ темнотѣ самые жестокіе планы мести. Въ другой странѣ онъ зналъ бы, что ему дѣлать: – онъ оскорбилъ бы еврея, далъ бы ему пощечину, дрался бы на дуэли, убилъ бы его, а если бы онъ не принялъ его вызова, преслѣдовалъ бы его, пока онъ не уступитъ ему дорогу. Но здѣсь онъ жилъ въ другомъ мірѣ, въ странѣ, не знавшей рыцарскихъ обычаевъ древнихъ народовъ.

Вызовъ на дуэль вызвалъ бы смѣхъ, какъ нѣчто экстравагантное и смѣшное. Онъ можетъ напасть на него на улицѣ, унизить его, убить его, если тотъ вздумаетъ защищаться, но – увы! – англійская юстиція не считается съ любовью, не признаетъ существованія преступленій, совершенныхъ въ порывѣ страсти.

Тамъ наверху, на серединѣ горы, въ развалинахъ дворца маврскихъ королей Гибралтара, онъ видѣлъ темницу, переполненную людьми всѣхъ національностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключеніе за то, что они подъ вліяніемъ любви или ревности нанесли ударъ ножомъ, какъ свободно поступаютъ люди на разстояніи всего нѣсколькихъ метровъ, по ту сторону границы.

Кнутъ хлесталъ на законномъ основаніи. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосовъ. Съ холодной методической жестокостью, въ тысячу разъ худшей, чѣмъ страстное варварство инквизиціи, истребляли людей, питая ихъ лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.

Нѣтъ, здѣсь былъ другой міръ, гдѣ его ревность и бѣшенство были не у мѣста. Но ужели онъ потеряетъ Луну безъ крика протеста, безъ вспышки мужественнаго возмущенія? Теперь, когда его разъединили съ ней, онъ въ первый разъ понялъ всю важность своей любви, начавшейся отъ нечего дѣлать, изъ жажды чего-нибудь необычайнаго, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что дѣлать?

Вспоминались ему слова одного изъ гибралтарцевъ, которые сопровождали его во время его прогулокъ по Королевской улицѣ, представлявшаго странную смѣсь андалузской насмѣшливости и англійской флегматичности.

– Повѣрьте, другь, это дѣло великаго раввина и всей синагоги. Вы шокировали ихъ. Весь свѣтъ видѣлъ, какъ вы открыто устраивали свиданія у окна. Вы не знаете, какое вліяніе имѣютъ эти сеньоры! Они вторгаются въ дома своихъ прихожанъ, направляютъ ихъ, повелѣваютъ ими и никго не можетъ имъ противостоять.

Слѣдующій день Агирре провелъ на улицѣ или гуляя около дома Абоабовъ, или неподвижно стоя въ дверяхъ отеля, не упуская изъ виду дверь квартиры Луны.

Быть можетъ она выйдетъ?

Послѣ вчерашней встрѣчи, она, вѣроятно, забыла свой прежній страхъ. Имъ надо было поговорить. Три мѣсяца онъ сидитъ въ Гибралтарѣ, забываетъ о своей карьерѣ, рискуетъ ее испортить, злоупотребляетъ вліяніемъ свохъ родственниковъ! А теперь хочетъ разстаться съ этой женщиной, не обмѣнявшись прощальнымъ словомъ, не узнавъ, чѣмъ вызвано такое неожиданное превращеніе!

Поздно вечеромъ Агирре вдругъ почувствовалъ трепетъ волненія, въ родѣ той дрожи, которую испыталъ въ конторѣ мѣнялъ, узнавъ, кто такой вернувшійся изъ Америки еврей. Изъ дома Абоабовъ вышла женщина, одѣтая въ черное, Луна, такая же, какой онъ ее видѣлъ предыдущимъ днемъ.

Она немного повернула голову и Агирре угадалъ, что она замѣтила его, что и раньше она видѣла его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шагъ, не поворачивая головы, а Агирре послѣдовалъ за ней на извѣстномъ разстояніи по тротуару, задерживая группы испанскихъ рабочихъ, которые спѣшили изъ арсенала въ деревню Ла Линеа, прежде чѣмъ раздастся вечерній сигналъ и крѣпость запрется.

Такъ шли они одинъ за другимъ по Королевской улицѣ. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улицѣ), напротивъ католическаго собора. Здѣсь было меньше толкотни и рѣже были магазины. Только на углу переулковъ стояли небольшія группы, болтая послѣ трудового дня. Агирре ускорилъ свой шагъ, чтобы догнать Луну, а она, словно угадавъ его намѣренія, пошла медленнѣе. Дойдя до задняго фасада протестантской церкви, онъ догналъ ее на расширеніи улицы, носившемъ названіе Gatedral Square (Соборнаго сквера).

– Луна! Луна!

Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избѣгая улицу, и остановились у мавританскихъ аркадъ протестантскаго собора, краски котораго начинали блѣднѣть и таять въ сумракѣ ночи. Прежде чѣмъ они могли заговорить, ихъ окутала нѣжная мелодія музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающіе звуки органа, голоса дѣвушекъ и дѣтей, пѣвшихъ по-англійски славу Господу, щебеча, какъ птички.

Агирре не зналъ, что сказать. Всѣ его гнѣвныя слова были забыты. Ему хотѣлось плакать, опуститься на колѣни, попросить о чемъ – нибудь того Бога, кто бы Онъ ни былъ, который находился по ту сторону стѣнъ, былъ убаюканъ гимномъ мистическихъ птичекъ, этихъ дѣвственныхъ, дышавшихъ вѣрой голосовъ.

– Луна! Луна!

Ничего другого онъ не могъ произнести.

Еврейка болѣе сильная, менѣе чувствовавшая эту музыку, которая была не ея музыкой, заговорила съ нимъ тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться съ нимъ. Она хочетъ поговорить съ нимъ, проститься. Они встрѣчаются въ послѣдній разъ.

Агирре слушалъ ее, какъ слѣдуетъ не понимая смысла ея словъ. Все его вниманіе было сосредоточено въ глазахъ, словно тѣ пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествію и онъ ищетъ теперь въ лицѣ Луны слѣдовъ, оставленныхъ временемъ. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы отъ волненія немного посинѣли. Она щурила глаза, какъ будто слова стоютъ ей ужасныхъ усилій, словно каждымъ изъ нихъ отрывается что-то отъ ея мозга. Сжимаясь, ея вѣки обнаруживали легкія складки, казавшіяся знаками утомленія, недавняго плача, внезапно наступившей старости.

Испанецъ смогъ, наконецъ, понять ея слова.

Но ужели она говоритъ правду? Разстаться! Зачѣмъ? Зачѣмъ? Онъ простиралъ къ ней руки, охваченный страстью, но она еще больше поблѣднѣла, въ испугѣ отступила, и глаза ея расширились отъ страха.

Они не могутъ больше любить другъ друга. На прошлое онъ долженъ смотрѣть, какъ на прекрасный сонъ – быть можетъ лучшій во всей его жизни… Но теперь насталъ моментъ, когда надо проснуться.

Она выходитъ замужъ, исполнитъ свой долгъ передъ своей семьей и своимъ народомъ. Все прошлое было безуміемъ, дѣтской мечтой ея экзальтированнаго и романтическаго характера. Мудрые люди ея народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслія. Она должна покориться своей судьбѣ, послѣдовать примѣру матери, примѣру всѣхъ женщинъ ея крови. Завтра она отправится съ своимъ женихомъ Исаакомъ Нуньесъ въ Танхеръ… Онъ самъ и его родственники посовѣтовали ей свидѣться съ испанцемъ, чтобы покончить со всѣмъ, положить конецъ двусмысленному положенію, которое могло повредить репутаціи хорошаго коммерсанта и нарушить покой миролюбиваго человѣка. Они обвѣнчаются въ Танхерѣ, гдѣ живетъ семья жениха. Быть можетъ они тамъ останутся, быть можетъ отправятся въ Америку продолжать дѣла. Во всякомъ случаѣ ея любовь, ея милое приключеніе, ея божественный сонъ кончились навсегда.

– Навсегда! – пробормоталъ Луисъ глухимъ голосомъ. – Скажи еще разъ. Я слышу, какъ твои уста произносятъ это слово и не вѣрю. Повтори. Я хочу убѣдиться.

Голосъ его звучалъ умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающій взглядъ пугали Луну. Она широко – широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздохъ. Казалось, въ темнотѣ еврейка постарѣла.

Огненная птица сумерокъ пронеслась по воздуху на своихъ красныхъ крыльяхъ и отъ грома задрожали земля и дома.

Вечерній сигналъ!

Опечаленный Агирре увидѣлъ въ воображеніи высокую черную стѣну, кружащихся чаекъ, ревущее, покрытое пѣной море, вечерній полумракъ, похожій на тотъ, который окружалъ ихъ теперь.

– Ты помнишь, Луна? Помнишь?

Въ сосѣдней улицѣ раздались барабанная дробь, щебетаніе флейтъ и глухой щумъ большого барабана. Этотъ воинственный шумъ покрывалъ мистическое пѣніе, проникавшее, казалось, сквозь стѣны храма. To была вечерняя зоря, передъ закрытіемъ воротъ крѣпости. Одѣтые въ желто-сѣрые мундиры, солдаты шли въ тактъ своихъ инструментовъ, а надъ полотняными касками размахивалъ руками атлетъ, оглушавшій улицу ударами по барабанной кожѣ.

Молодые люди ждали, пока пройдетъ шумный отрядъ. И по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся, до ихъ слуха изъ храма снова постепенно стала доходить мелодія небеснаго хора.

Испанецъ казался обезкураженнымъ, умоляющимъ и, недавно еще грозный и рѣшительный, онъ теперь кротко просилъ:

– Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He можетъ быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы разстались такъ! He слушай никого. Слѣдуй велѣніямъ сердца! Мы еще можемъ стать счастливыми! Вмѣсто того, чтобы ѣхать съ этимъ человѣкомъ, котораго ты не можешь любить, котораго ты, несомнѣнно, не любишь, лучше бѣжимъ!

– Нѣтъ, – отвѣтила она рѣшительно, закрывая глаза, какъ бы боясь, что, увидя его, можетъ поколебаться. – Нѣтъ… Это невозможно. Твой Богъ не мой Богъ, твой народъ не мой народъ.

Въ сосѣднемъ католическомъ соборѣ, остававшемся невидимымъ, протяжно, съ безконечной грустью, прозвучалъ колоколъ. Въ протестантской церкви дѣвичій хоръ началъ новый гимнъ, словно вокругъ органа порхала стая шаловливыхъ соловьевъ. Издали все слабѣе, теряясь въ покрытыхъ ночнымъ мракомъ улицахъ, слышался громъ барабана и игривые звуки флейтъ, воспѣвавшихъ залихватской цирковой мелодіей міровое могущество Англіи.

– Твой Богъ! Твой народъ! – грустно воскликнулъ исианецъ. – Здѣсь, гдѣ существуетъ столько боговъ! Здѣсь, гдѣ каждый принадлежитъ къ другому народу! Забудь все это! Всѣ мы равны передъ жизнью. Существуетъ одна только истина: – любовь.

– Тамъ – тамъ! – стоналъ колоколъ наверху католическаго собора, оплакивая смерть дня. – Къ свѣту! Къ свѣту! – пѣли въ протестантской церкви голоса дѣвушекъ и дѣтей, разсѣиваясь въ безмолвіи сумерекъ, окутывавшихъ площадку.

– Нѣтъ! – жестко проговорила Луна съ выраженіемъ, котораго Агирре раньше не слышалъ у нея, словно говорила другая женщина. – Нѣтъ. Ты имѣешь свою землю, свою родину. Ты можешь смѣяться надъ народами и вѣрованіями, выше всего ставя любовь. Насъ же, гдѣ бы мы ни родились, какъ бы законъ ни равнялъ насъ съ другими, всегда называютъ жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашимъ единственнымъ знаменемъ является – религія нашихъ предковъ.

И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своихъ. – Безуміе!

Агирре слушалъ ее изумленно.

– Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о комъ я думаю сейчасъ? О твоей матери, которую не зналъ.

Онъ вспоминалъ тѣ ночи жестокой неувѣренности, когда еврейка Абоабъ рвала свои ярко-черные волосы передъ постелью изъ ковровъ и маленькихъ матрасовъ, на которой тяжело дышала ея дочка, пытаясь обмануть ненавистнаго демона Уэрко, пришедшаго похитить ея дитя.

– Ахъ! Луна! Я понимаю простую вѣру твоей матери, ея наивное легковѣріе! Любовь и отчаянье упрощаютъ нашу душу, срываютъ съ нея пышную мишуру, въ которую мы ее рядимъ въ часы счастья и гордости, дѣлаютъ насъ робкими и заставляютъ благоговѣть передъ тайной, какъ безразсудныхъ животныхъ. Я чувствую то же самое, что твоя бѣдная мать чувствовала въ эти ночи. Я чую Уэрко около насъ. Быть можетъ это старикъ съ козлиной бородой, повелѣвающій твоимъ народомъ. Это – всѣ твои, народъ положительный, лишенный воображенія, неспособный познать любовь. Кажется невѣроятнымъ, чтобы ты, Луна, вышла изъ этого народа.

He смѣйся надъ моимъ безуміемъ, но мнѣ хочется стать здѣсь на колѣни, передъ тобой, броситься на землю и закричать: – Уэрко, чего ты хочешь? Ты пришелъ, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здѣсь нѣтъ. Она ушла навсегда! Здѣсь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у нея еще нѣтъ имени, но я ей дамъ его. Мнѣ хочется взять тебя въ свои объятія, какъ дѣлала твоя мать, и защищать тебя отъ чернаго демона, а потомъ, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрѣпилъ бы ласками твое новое имя и назвалъ бы тебя… Единственной, да, именно такъ, моей милой боготворимой Единственной. Тебѣ нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вмѣстѣ и чтобы нашимъ домомъ былъ весь міръ.

Она грустно пркачала головой.

Все это очень красиво. Но и это не болѣе, какъ сонъ. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать, – но теперь! И съ жестокимъ упрямствомъ она повторяла:

– Нѣтъ, нѣтъ, мой Богъ не твой Богъ. Мой народъ не твой народъ. Къ чему итти противъ судьбы!

Когда ея родственники съ негодованіемъ говорили ей о ея любви, о которой знаетъ весь городъ, когда «духовный вождь» предсталъ передъ ней съ гнѣвомъ древняго пророка, когда случай или доносъ единовѣрца заставилъ вернуться ея жениха, Луна почувствовала, какъ въ ней пробуждается что-то, до сихъ поръ дремавшее. Осадокъ вѣры, ненависти, надеждъ поднялся со дна ея души и измѣнилъ ея чувства, возложивъ на нее новыя обязанности.

Она еврейка и останется вѣрна своему народу. Она не хочетъ потеряться одинокой и безплодной среди чужихъ людей, ненавидѣвшихъ евреевъ инстинктивной унаслѣдованной ненавистью. Оставаясь среди своихъ, она будетъ пользоваться вліяніемъ супруги, которую выслушиваютъ на семейномъ совѣтѣ, а когда она состарится, ея сыновья окружатъ ее религіознымъ поклоненіемъ. Она чувствуетъ, что не вынесетъ ненависти и ревности въ этомъ враждебномъ мірѣ, куда ее хотѣла увлечь любовь, въ этомъ мірѣ, дарившемъ ея народъ только мученіями и издѣвательствомъ. Она хочетъ остаться вѣрной своему народу и продолжать то оборонительное шествіе, которое ея единоплеменники совершали сквозь вѣка гоненій.

Потомъ ей вдругъ стало жалко упавшаго духомъ недавняго жениха и она заговорила съ нимъ съ большей нѣжностью. Она не можетъ болѣе прикидываться спокойной и равнодушной. Ужели онъ думаетъ, что она можетъ его забыть? О! эти дни были лучшіе въ ея жизни. To былъ романъ ея жизни, голубой цвѣтокъ, о которомъ всѣ женщины, даже самыя обыкновенныя, сохраняютъ память, какъ о вѣяніи поэзіи.

– Или ты думаешь, что я не представляю себѣ какъ сложится моя жизнь? Ты былъ – неожиданностью, которая скрашиваетъ жизнь, радостью любви, которая видитъ счастье во всемъ окружающемъ и не думаетъ о завтрашнемъ днѣ. Ты не походилъ на большинство людей. Я это признаю. Я выйду замужъ, буду имѣть много дѣтей, цѣлую кучу, – вѣдь нашъ народъ такъ плодовитъ! – а по ночамъ мужъ цѣлыми часами будетъ говорить мнѣ, сколько мы нажили днемъ… Ты – ты нѣчто совсѣмъ другое. Быть можетъ, мнѣ пришлось страдать, напрягать всѣ силы, чтобы сохранить тебя и всетаки ты мое счастье, моя мечта!

– Да! Я все это, потому что люблю тебя! – возразилъ Агирре. – Понимаешь ли ты, что дѣлаешь, Луна? Представь себѣ, что передъ твоимъ дядей Забулономъ вдругъ выложатъ на прилавокъ тысячи фунтовъ, а онъ повернется къ нимъ спиной съ презрѣніемъ, чтобы пойти въ синагогу. Развѣ онъ такъ поступитъ? Такъ вотъ. Любовь – тоже даръ судьбы! Какъ и красота, богатство и власть. Всѣ мы, рождающіеся на свѣтъ, можемъ получить одну изъ этихъ счастливыхъ случайностей, но немногимъ онѣ даются! Всѣ живутъ и умираютъ, думая, что они познали любовь, думая, что она вещь обычная, потому что смѣшиваютъ ее съ удовлетвореніемъ животнаго чувства. А на самомъ дѣлѣ любовь – привиллегія, случайный лотерейный выигрышъ, какъ милліоны, какъ красота, которыми пользуются лишь немногіе. И вотъ, когда любовь становится на твомъ пути, Луна, Лунита, когда судьба подноситъ тебѣ своей рукой счастье, ты поворачиваешься спиной и уходишь! Подумай хорошенько! Еще есть время! Сегодня, гуляя по Королевской улицѣ, я видѣлъ расписаніе пароходовъ. Завтра одинъ уходитъ въ Портъ-Саидъ! Достаточно небольшого усилія! Бѣжимъ! Тамъ подождемъ парохода, который повезетъ насъ въ Австралію.

Луна гордо вскинула голову. Исчезла сострадательная улыбка, меланхолическая грусть, съ которой она слушала молодого человѣка. Глаза ея блестѣли жесткимъ блескомъ, голосъ ея звучалъ жестоко и рѣзко:

– Доброй ночи!

И она повернулась къ нему спиной и бросилась бѣжать. Агирре послѣдовалъ за ней, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ.

– Такъ ты уходишь! – воскликнулъ онъ. Такъ! И мы больше не увидимся! Развѣ возможно, чтобы такъ кончилась любовь, которая была для насъ цѣлой жизнью?

Въ протестантской церкви замеръ гимнъ. Умолкъ колоколъ католическаго собора. Военная музыка затихла гдѣ-то далеко въ городѣ. Гнетущее безмолвіе окутало влюбленныхъ. Агирре казалось, что міръ опустѣлъ, что свѣтъ погасъ навсегда, и что среди хаоса и вѣчнаго молчанія жили только онъ и она.

– Дай мнѣ по крайней мѣрѣ руку! Мнѣ хочется въ послѣдній разъ почувствовать ее въ своей! He хочешь?

Она, казалось, колебалась, потомъ протянула ему правую руку, такую безчувственную и холодную!..

– Прощай, Луисъ! – сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видѣть его.

Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утѣшить его, какъ всѣ женщины въ минуту великаго горя. Пусть онъ не отчаивается. Жизнь ждетъ его съ ея сладкими надеждами. Онъ увидитъ свѣтъ. Онъ еще молодъ.

Агирре говорилъ сквозь зубы, обращаясь къ самому себѣ, какъ безумный. Молодъ! Какъ будто для горя существуютъ возрасты. Недѣлю тому назадъ ему было тридцать лѣтъ! Теперь онъ чувствуетъ себя старымъ, какъ міръ.

Луна сдѣлала усиліе, чтобы освободиться отъ него, боясь, что прощаніе затянется, боясь за себя, неувѣренная въ своей стойкости.

– Прощай! Прощай!

На этотъ разъ она уходила безповоротно и, не въ силахъ послѣдовать за ней, онъ позволилъ ей уйти.

Агирре провелъ ночь безъ сна, сидя на краю постели, пристальнымъ тупымъ взоромъ разглядывая рисунокъ обоевъ на стѣнахъ комнаты. И это могло случиться! И онъ позволилъ ей уйти навсегда, какъ слабый ребенокъ. Нѣсколько разъ онъ съ удивленіемъ замѣчалъ, что говоритъ вслухъ:

– Нѣтъ. Это невозможно. Этого не будетъ!

Свѣча потухла и Агирре продолжалъ въ темнотѣ свой монологъ, не сознавая, что говоритъ, «He будетъ этого! He будетъ этого!» – бормоталъ онъ рѣшительно. Но ярость смѣнялась упадкомъ духа, и онъ спрашивалъ себя, что можетъ сдѣлать онъ, чтобы выйти изъ этого мучительнаго состоянія. Ровно ничего.

Несчастье его непоправимо. Они возобновятъ свой жизненный путь, идя каждый своей дорогой! Завтра они поднимутъ паруса, чтобы направиться къ противоположнымъ странамъ и у каждаго изъ нихъ останется только воспоминаніе о другомъ. А подъ разъѣдающимъ прикосновеніемъ времени это воспоминанье будетъ все слабѣть, тускнѣть и разсѣиваться. И это конецъ сильной любви, страсти, способной заполнить цѣлую жизнь. И земля не содрогнется, ничто не шевельнется, – міру скорбь ихъ останется неизвѣстной, какъ несчастіе, постигшее пару муравьевъ! О жалкая доля!

Онъ будетъ скитаться по міру, влача за собой свои воспоминанія, быть можетъ даже ему удастся ихъ забыть, ибо жить можетъ лишь тотъ, кто умѣетъ забывать. А когда съ годами его скорбь утихнетъ, онъ станетъ пустымъ человѣкомъ, улыбающимся автоматомъ, способнымъ лишь на грубо чувственныя вожделѣнія. И такъ онъ будетъ жить, пока не состарится и не умретъ.

А она, красавица, отъ которой на каждомъ шагу, казалось, исходили музыка и благоуханіе, она, несравненная, единственная, также состарится, вдали отъ него. Она будетъ, какъ всѣ еврейки: – прекрасной матерью, растолстѣвшей отъ семейной жизни, вялой вслѣдствіе свойственной имъ плодовитости, окруженной кучей дѣтей, занятой ежечасно наживой и накопленіемъ. Она станетъ похожа на полную желтую грузную луну, нисколько не напоминающую весеннее свѣтило, освѣщавшее короткія лучшія мгновенія ея жизни. Что за иронія судьбы! Прощай навсегда, Луна. Нѣтъ, не Луна! Прощай, Орабуэна!

На слѣдующій день Агирре взялъ билетъ на пароходъ, шедшій въ Портъ-Саидъ.

Что ему дѣлать въ Гибралтарѣ? Впродолженіи трехъ мѣсяцевъ, когда рядомъ съ нимъ была любимая женщина, скрашивавшая его существованіе, городъ походилъ на рай – теперь это былъ несносный однообразный городишко, запертая крѣпость, сырая и темная тюрьма. Онъ телеграфировалъ дядѣ, извѣщая его о своемъ отъѣздѣ. Пароходъ долженъ былъ отплыть ночью, послѣ вечерняго сигнала, взявъ провіантъ угля.

Служители отеля сообщили ему новость.

Кхіамуллъ умеръ въ больницѣ со свойственной чахоточнымъ ясностью мысли, говоря о далекой солнечной странѣ, о ея увѣнчанныхъ цвѣтами лотоса дѣвушкахъ, смуглыхъ и стройныхъ, какъ бронзовыя статуи. Сильное кровотеченіе положило конецъ его мечтамъ. Весь городъ говорилъ о его похоронахъ. Его соотечественники, индусскіе владѣльцы лавокъ, отправились всѣ вмѣстѣ къ губернатору и взялись за устройство похоронной церемоніи. Они хотятъ сжечь его трупъ за городской чертой, на восточномъ берегу. Его останки не должны гнить въ нечистой землѣ. Англійское правительство, снисходительное къ религіознымъ обычаямъ всѣхъ своихъ подданныхъ, отпустило дрова на сожженіе.

Когда наступитъ ночь, они выроютъ ровъ на берегу, наполнятъ его щепками и стружками, поверхъ наложатъ большія полѣнья, на нихъ трупъ, потомъ опять полѣнья и когда за неимѣніемъ горючаго матеріала, костеръ потухнетъ, его единовѣрцы соберутъ пепелъ, положатъ его въ ящичекъ и бросятъ въ открытомъ морѣ.

Агирре холодно выслушалъ всѣ эти подробности. Счастливецъ Кхіамуллъ! Онъ умеръ! Огня, побольше огня! О если бы онъ сжегъ весь городъ, потомъ ближайшія страны и наконецъ весь міръ!

Въ десять часовъ океанскій пароходъ поднялъ якорь.

Опираясь на бортъ, испанецъ видѣлъ, какъ становилась все меньше, словно тонула на горизонтѣ, высокая скала, испещренная внизу рядами огоньковъ. На фонѣ неба виднѣлся ея темный хребетъ, словно чудовище, прикурнувшее у моря, играя съ роемъ звѣздъ, сверкавшихъ между его лапами.

Пароходъ обогнулъ Punta de Europa. Огни исчезли… Теперь виднѣлась лишь восточная часть Горы, черная, огромная и голая. Только на самомъ крайнемъ ея пунктѣ горѣлъ глазъ маяка.

Вдругъ на противоположномъ концѣ горы, словно выходя изъ моря, вспыхнулъ другой свѣтъ, въ видѣ красной черты, въ видѣ прямого пламени. Агирре угадалъ, что это такое!

Бѣдный Кхіамуллъ!

Огонь уже пожираетъ его трупъ на берегу. Люди съ бронзовыми лицами окружатъ теперь костеръ, какъ жрецы давно минувшихъ поколѣній, слѣдя за уничтоженіемъ останковъ товарища.

Прощай, Кхіамуллъ!

Онъ умеръ, мечтая о Востокѣ, странѣ любви и благоуханій, странѣ чудесъ, и мечты его не осуществились. И на Востокъ же ѣхалъ Агирре съ пустой головой, съ утомленной, безсильной, истощенной душой, словно подвергся самой ужасной изъ пытокъ.

Прощай, нѣжный и грустный индусъ, бѣдный поэтъ, грезившій о свѣтѣ и любви, продавая въ сырой дырѣ свои бездѣлушки!

Его останки, очищенные въ огнѣ, растворятся въ лонѣ великой матери-природы. Быть можетъ его хрупкая душа птицы снова оживетъ въ чайкахъ, кружащихся вокругъ горы. А быть можетъ она будетъ пѣть въ ревущихъ, пѣнящихся волнахъ подводныхъ пещеръ, аккомпанируя клятвамъ другихъ влюбленныхъ, которые придутъ сюда въ урочный часъ, какъ приходитъ обманчивая иллюзія, сладкая лживая любовь, чтобы дать намъ новыя силы продолжать нашъ путь по землѣ.