На слѣдующее утро, часамъ къ пяти, когда первые лучи тусклой и холодной зари только еще начинали выдвигать изъ мрака колокольни, куполы и крыши Валенсіи, акцизные чиновники прибыли въ свою контору на Морскомъ Мосту, на Гвадалавьярѣ, и усѣлись подъ еще запертыми окошечками зданія вѣсовъ. Что же касается сторожей, продежурившихъ тутъ ночь, тѣ расхаживали по тротуару, сильно топая ногами и закрывая подбородки поднятыми воротниками куртокъ въ защиту отъ холодной сырости. Они поджидали подгородныхъ торговцевъ, людей буйныхъ, возросшихъ на базарѣ, ожесточенныхъ нищетою, изъ-за гроша открывавшихъ шлюзы неистощимаго потока ругательствъ и, прежде чѣмъ занять свои мѣста на рынкѣ, изводившихъ агентовъ фиска дерзкими требованіями.

Еще до свѣта прибыли телѣги съ овощами, и дойныя коровы меланхолически зазвякали колокольчиками.

Немножко позже, когда, при показавшемся свѣтѣ, уже рѣзко обозначились очертанія предметовъ на сѣромъ фонѣ горизонта, явились и рыбницы. Сначала, издали послышался глухой перезвонъ бубенчиковъ. Потомъ на мостъ въѣхали одна за другою четыре тартаны, влекомыя ужасными клячами, которыя какъ будто и на ногахъ держались лишь благодаря вожжамъ, находившимся въ рукахъ скорченныхъ на своихъ сидѣньяхъ тартанеро, закутанныхъ въ шарфы, доходившіе имъ до глазъ.

Эти тартаны были тяжелые черные ящики, прыгавшіе по неровной мостовой, какъ старыя прогнившія лодки пляшутъ по волѣ волнъ. Сквозь щели кожанаго кузова, разлѣзшагося во многихъ мѣстахъ, виднѣлся тростниковый остовъ; куски коричневой грязи залѣпляли бока; желѣзныя части, поломанныя и скрипучія, были связаны веревками; отъ колесъ еще не отстала грязь, налипшая прошлою зимою; и сверху до низу экипажъ былъ весь въ дырахъ, точно отъ ружейнаго залпа.

На передкѣ, въ качествѣ пышнаго украшенія, развѣвалась пара полуслинявшихъ красныхъ занавѣсочекъ; черезъ заднюю дверь видны были, виеремежку со своими корзинами, дамы рыбнаго рынка въ клѣтчатыхъ плащахъ, въ платкахъ, натянутыхъ на грудь, сидѣвшія тѣсно одна около другой и распространявшія тошнотворную вонь загнившей соленой воды.

Тартаны ѣхали гусемъ, лѣниво подпрыгивая на толчкахъ, наклоняясь на одну сторону, точно потерявши равновѣсіе, потомъ вдругъ валясь на другую, смотря по колеѣ, съ быстротою измученнаго больного, мечущагося по постели.

Тартаны остановились передъ конторой, и на подножкахъ замелькали объемистыя калоши, дырявые чулки, изъ которыхъ выглядывали грязныя пятки, подоткнутыя юбки, изъ подъ которыхъ виднѣлись нижнія – желтыя, украшенныя черными узорами.

Передъ вѣсами выстроились въ рядъ широкія тростниковыя корзины, прикрытыя мокрыми тряпками, изъ подъ которыхъ выглядывали гладкія серебристыя сардины, нѣжно-алыя краснобородки, креветы, дергавшіе тонкими лапками въ предсмертныхъ судорогахъ. По краямъ корзинъ разложенъ былъ самый крупный товаръ: толстохвостые губаны, сведенные послѣдними конвульсіями, съ безмѣрно открытою круглою пастью, въ глубинѣ которой виднѣлась ихъ темная глотка съ круглымъ и бѣловатымъ языкомъ, нѣсколько похожимъ на билліардный шаръ; широкіе и плоскіе скаты, разложенные на землѣ, напоминали тѣ липкія тряпки, которыми моютъ полы.

Вѣсы въ эту минуту были заняты пекарями подгородной булочной, молодыми красавцами, съ бровями въ мукѣ, въ большихъ рабочихъ фартукахъ и съ рукавами, засученными до локтей: они выгружали на платформу мѣшки съ горячими хлѣбами, вкусный запахъ которыхъ вносилъ ароматъ жизни въ воздухъ, зараженный тяжелыми испареніями рыбы.

Рыбницы, въ ожиданіи своей очереди, боптали съ зѣваками, созерцавшими крупную рыбу, или сцѣплялись между собою и осыпали другъ друга бранью.

Чиновниковъ злила дерзкая трескотня этихъ озорницъ, каждое утро туманившая имъ головы. Онѣ говорили не иначе, какъ криками, и къ каждому слову прибавляли междометіе изъ того неистощимаго репертуара, какой можно усвоить только на Левантинскомъ молѣ. Едва очутившись вмѣстѣ, онѣ припоминали всѣ вчерашнія неудовольствія, или продолжали ссору, начатую нынче же на взморьѣ; онѣ обмѣнивались оскорбленіями и непристойными жестами, сопровождая свои слова громкимъ и мѣрнымъ хлопаньемъ по собственнымъ ляжкамъ, или грозно замахивались кулаками; но въ самый горячій моментъ это бѣшенство переходило въ хохотъ, напоминавшій кудахтанье цѣлаго курятника, если которой-нибудь изъ нихъ случалось кинуть фразу, достаточно пряную, чтобы произвести впечатлѣніе даже на ихъ избалованный вкусъ.

Онѣ досадовали на медленность, съ какою булочники очищали вѣсы; ругательства сыпались градомъ, и среди звонкаго ливня грубыхъ словъ, прерываемыхъ любезнымъ хихиканьемъ, онѣ нападали то на одного, то на другого, вполнѣ наивно перемѣшивая самыя чудовищныя богохульства съ самыми сальными прилагательными.

Co своей стороны, булочники въ карманъ за словами не лазили и отвѣчали непристойными шутками этимъ женщинамъ, которыя, благодаря сложеннымъ подъ передниками рукамъ, всѣ казались обладательницами до странности громадныхъ животовъ, являя собою комичное зрѣлище. Среди гула, шутокъ и ругательствъ, красотка Долоресъ, стоя нѣсколько въ сторонѣ, казалась безучастною ко всему происходившему. Одѣтая лучше другихъ, она съ кокетливою небрежностью прислонилась къ одному изъ столбовъ павиліона, держа руки за спиною, выставивъ полную грудь и улыбалась, точно удовлетворенный ѳиміамомъ идолъ, когда мужчины поглядывали на ея желтые кожаные башмаки и на ея полныя икры въ красныхъ чулкахъ. По временамъ она разражалась хохотомъ, какъ безумная, раздвигая свои могучія челюсти здоровой и молодой самки; тогда ея яркія, мясистыя губы обнажали правильные ряды крѣпкихъ зубовъ, такихъ блестящихъ, что все лицо какъ бы освѣщалось этимъ мягкимъ сверканіемъ бѣлой кости.

Къ ней питали уваженіе за силу кулаковъ и вызывающую дерзость. Почтеніе усиливалось тѣмъ обстоятельствомъ, что она была женою Ректора, этого добряка, покорнаго ей во всемъ, но умѣвшаго на морѣ добыть больше, чѣмъ многіе другіе, и, по общему мнѣнію, безъ сомнѣнія, имѣвшему толстенькій кошелечекъ, запрятанный куда-нибудь въ кувшинъ. Это позволяло женѣ его держать себя царицей среди толпы распутныхъ и вшивыхъ рыбныхъ торговокъ.

– Царь Небесный! Когда же вы очистите вѣсы? – крикнула, наконецъ, она, подбоченясь, по адресу булочниковъ.

Эти какъ разъ убирали послѣдній мѣшокъ, и взвѣшиваніе рыбы началось. Какъ и каждое утро, возникли ссоры изъ-за очереди взвѣшивать корзины. Бабы ругались, но не вступали въ рукопашную: вмѣшивался сиплый басъ матушки Пикоресъ, и ея крики дѣйствовали, какъ выстрѣлы иаъ пушки.

Ho – удивительное дѣло! – въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Долоресъ не смотрѣла на прочихъ и пропустила собственную очередь: ея глаза были устремлены на мостъ, гдѣ надъ перилами двигались плечи запоздавшей женщины, которая сгибалась подъ тяжестью поддерживаемыхъ ея руками корзинъ: Долоресъ узнала въ ней свою невѣстку и, припомнивъ сцену, происшедшую наканунѣ, во время процессіи, вскипѣла, точно паровой котелъ.

Когда жена Антоніо приблизилась къ зданію акциза, Долоресъ коснулась локтя матушки Пикоресъ со взрывомъ дерзкаго хохота: «видѣла ли тетя? Эта Росарія всегда запаздываетъ. Оно и понятно, потому что несчастная прётъ пѣшкомъ со вьюкомъ, который подъ силу развѣ мулу»!

Розарія поблѣднѣла, но не отвѣтила ничего и съ видомъ крайней усталости поставила свои корзины на землю. Потомъ она посмотрѣла на Долоресъ съ выраженіемъ ненависти. Долоресъ утирала себѣ носъ, шумно дыша, будто бы нюхая табакъ, и бормотала достаточно громко, чтобы ее слышали: «пусть-ка Росарія присядетъ: вѣдь, послѣ такого пути надо быть безъ ногъ и всей въ поту»!

Этотъ вызывающій шопотъ вывелъ маленькую женщину изъ себя: «Присѣсіъ? Экое безстыдствоі Когда нечѣмъ заплатить за тартану, честные люди идутъ пѣшкомъ, а не такъ, какъ иныя прочія, которыя надуваютъ мужа и устраиваются, какъ можно удобнѣе».

Тутъ красивая рыбница съ золотыми точками загорѣвшихся гнѣвомъ въ большихъ зеленыхъ глазахъ на нѣсколько шаговъ подошла къ говорившей:

– Про кого это было сказано?

Къ счастью, матушка Пикоресъ, только что взвѣсившая свои корзины, подошла и своими толстыми и жесткими руками остановила племянницу: она не хочетъ ни потасовокъ, ни скандаловъ. Скорѣе въ тартану! Передушить другъ дружку онѣ могутъ въ другой разъ: сегодня слишкомъ поздно, и на рынкѣ ждутъ покупатели… Какъ имъ идетъ, въ самомъ дѣлѣ, такъ грызться: вѣдь онѣ – невѣстки! И схвативши Долоресъ за талію, она потащила ее къ тартанѣ, въ которой уже размѣстились остальныя рыбницы со своими корзинами.

Хорошенькая бабочка дала себя вести, какъ ребенка, но губы у нея дрожали и, когда расхлябанная повозка тронулась съ мѣста, она крикнула слѣдующую угрозу:

– Помни, Росарія, мы еще увидимся!

Теперь было совсѣмъ свѣтло. Сѣрый туманъ, заполнявшій пространство, распадался на густые клочья, а солнце, едва еще поднявшееся надъ линіей горизонта, превращало лужи въ жидкое золото и клало на фасады домовъ яркое зарево пожара.

Уже господствовало оживленіе. Пробѣгали вагоны, полные рано вставшихъ пассажировъ; смѣнныя лошади трусили парами, управляемыя мальчишками, сидѣвшими на нихъ безъ сѣделъ; а по обоимъ бокамъ аллеи, группы рабочихъ, еще сонныхъ, торопливо шли на добычу хлѣба по направленію къ фабрикамъ, имѣя на плечѣ мѣшечекъ съ завтракомъ, а во рту – сигаретку.

Въ городѣ, по тротуарамъ, легкимъ шагомъ шли служанки съ бѣлыми корзинами въ рукахъ; метельщики собирали соръ минувшей ночи; въ канавкахъ воды, текущей вдоль тротуаровъ, плескали ногами дойныя коровы, однообразно позвякивая колокольчиками; двери лавокъ отворялясь, выставки расцвѣчивались разноцвѣтными вещами; и отовсюду слышалось сухое шуршаніе щетокъ, выталкивавшихъ на улицу и выкидывавшихъ пыль, которая подъ лучами солнца разлеталась золотыми облаками.

Когда тартаны подъѣхали къ рыбному рынку, подбѣжали старыя посыльныя, чтобы снять корзины и не безъ подобострастія высадить изъ экипажа этихъ торговокъ считать которыхъ за барынь ихъ принуждала собственная нищета.

Торговки, все еще завернутыя въ свои широкіе плащи, проникли одна за другою въ зданіе сквозь узкіе входы, темные, точно въ тюрьмѣ, – зловонныя пасти, выдыхавшія прѣль и затхлость рыбнаго рынка. Вскорѣ весь маленькій рынокъ былъ въ движеніи. Подъ цинковыми навѣсами, съ которыхъ еще капалъ дождь минувшей ночи, торговки опоражнивали корзины на мраморные столы и раскладывали рыбу на слои зеленаго шпажника.

Крупная рыба, продаваемая ломтями, краснѣла своимъ кровавымъ мясомъ; лохани наполняла «вчерашняя», т. е. рыба, уже сутки лежащая во льду, съ мутными глазами и потускнѣвшей чешуей; а сардина въ демократическомъ безпорядкѣ лежала кучами рядомъ съ гордыми краснобородками и креветками въ скромныхъ сѣренькихъ платьицахъ.

Противоположная сторона рынка была занята продавщицами другого сорта, одѣтыми такъ же, какъ и кабаньяльскія, но бѣднѣе и грязнѣе. Это были рыбницы изъ Альбуферы, женщины того страннаго и выродившагося племени, которое живетъ въ лощинѣ на плоскихъ лодкахъ, черныхъ точно гробы, въ густомъ камышѣ, въ шалашахъ среди болотъ и находитъ пропитаніе въ грязной водѣ: жалкія существа съ изможденными и землистыми лицами, въ вѣчнымъ блескомъ трехдневной лихорадки въ глазахъ, въ юбкахъ, пропахшихъ не свѣжимъ вѣтромъ моря, а испареніями гнилыхъ каналовъ, зловонною тиною, которая, если пошевелишь ее, распространяетъ смерть. Эти женщины вытряхивали на свои столы громадные мѣшки, которые дергались, точно одаренные жизнью: изъ нихъ вываливались кишащія массы угрей, которые сжимали свои липкія черныя кольца, перевивались своими бѣловатыми брюхами и приподнимали острыя змѣиныя головки. Рядомъ съ угрями лежала мертвая и вялая прѣсноводная рыба: лини съ невыносимымъ запахомъ, своимъ страннымъ металлическимъ отблескомъ напоминавшіе о тѣхъ тропическихъ фруктахъ, которые подъ темной, блестящей корой содержатъ въ своей мякоти ядъ…

Но и эти несчастныя женщины распадались на нѣсколько категорій: были и такія, самыя обездоленныя, которыя, сидя на землѣ, сырой и скользкой, между рядами столовъ, предлагали нанизанныхъ на длинныя тростинки лягушекъ, растопыренными во всѣ стороны лапками похожихъ на танцовщицъ.

Рыбный рынокъ становился весьма оживленнымъ; покупатели начинали прибывать, а торговки обмѣнивались таинственными знаками, отрывками фразъ на спеціальномъ жаргонѣ, чтобы предупредить о приближеніи полицейскихъ, – и тогда съ невѣроятною быстротою прятались подъ фартуки и юбки черезчуръ легкія гири.

Старыми, зазубренными и грязными ножами торговки вскрывали серебристое брюхо рыбы; сирадныя внутренности падали подъ столы, a бродячія собаки, понюхавъ ихъ, рычали отъ отвращенія и убѣгали въ сосѣднія галлереи, къ прилавкамъ мясниковъ.

Тѣ самыя рыбницы, которыя только что дружески тѣснились въ одной и той же тартанѣ, теперь враждебно переглядывались за своими столами, направляя вызывающіе взоры на каждую, которая отбивала у другой покупателя. Духъ борьбы, духъ грубаго соперничества наполнилъ маленькій темный рынокъ, каждый камень котораго былъ пропитанъ гнилью и заразой. Бабы кричали голосами, терзавшими уши; онѣ стучали по своимъ сквернымъ вѣсамъ, чтобы привлечь покупателей, звали ихъ ласковыми фразами, предложеніями, сдѣланными въ материнскомъ тонѣ. Но минуту спустя, если покупатель осмѣливался торговаться, медоточивыя уста сразу превращались въ отверстія канализаціонныхъ трубъ и изливали на дерзкаго потоки нечистотъ подъ аккомпаниментъ наглаго хохота изъ-за сосѣднихъ столовъ: такъ какъ всѣ эти бабы инстинктивно сливались воедино, когда дѣло шло объ издѣвательствѣ надъ покупателями.

Матушка Пикоресъ величественно возсѣдала на большомъ креслѣ, своею пухлою величиною напоминая кита, гримасничая волосатою морщинистою рожею и каждую минуту мѣняя положеніе, чтобы полнѣе насладиться ласковымъ тепломъ грѣлки, находившейся у нея подъ ногами; она не разставалась до поздняго лѣта съ этою грѣлкою, составлявшею не роскошь, а необходимость для ея стараго тѣла, прохваченнаго сыростью до костей. Ея синеватыя руки ни на секунду не оставались въ покоѣ. Вѣчная чесотка очевидно мучила ея грубую кожу: толстые пальцы скребли подъ мышками, проникали подъ платокъ, погружаясь въ сѣдую гриву; ожесточеннымъ почесываніемъ приводили въ дрожь громадный животъ, который ниспадалъ на ляжки, точно пышный передникъ; съ удивительной беззастѣнчивостью приподнимали непостижимый лабиринтъ юбокъ, чтобы царапать отекшія икры. У нея былъ давно свой кругъ покупателей, и она не особенно гналась за новыми, но испытывала дьявольскую радость, когда ей представлялся случай, нахмуривши брови, выстрѣлить какимъ-нибудь площаднымъ ругательствомъ въ скупыхъ барынь, ходившихъ со своими служанками по рынку. Ея низкому хриплому голосу почти всегда прикадлежала рѣшаюшая роль въ рыночныхъ стычкахъ, и всѣ хохотали надъ ея грозной воркотней и надъ изреченіями, произносимыми тономъ оракула и заключавшими въ себѣ весьма откровенную философію.