Въ началѣ весны, когда весь Мадридъ искренно повѣрилъ уже въ прочность хорошей погоды, и нетерпѣливые люди вынули изъ картонокъ свои лѣтнія шляпы, зима вернулась самымъ неожиданнымъ и измѣнническимъ образомъ. Небо затянулось облаками, и толстая пелена снѣга покрыла землю, потрескавшуюся отъ солнечнаго тепла, и сады, гдѣ распускались уже весеннія почки и первые цвѣты.

Каминъ снова запылалъ въ гостиной графини де-Альберка, привлекая своею пріятною теплотою всѣхъ гостей, являвшихся къ «знаменитой графинѣ» въ тѣ вечера, когда она была дома, никуда не выѣзжая и нигдѣ не предсѣдательствуя.

Однажды вечеромъ Реновалесъ съ восторгомъ отозвался о чудной картинѣ, которую представляли сады Монклоа. Онъ только что побывалъ тамъ и полюбовался роскошнымъ зрѣлищемъ. Лѣсъ былъ окутанъ бѣлою пеленою и погруженъ въ зимнее безмолвіе въ то время, какъ сѣмена готовились уже пустить ростки. Жаль только что фотографы-любители такъ наводнили лѣсъ, что портили повсюду чистоту снѣга своими штативами.

Графиня воспылала дѣтскимъ любопытствомъ. Ей хотѣлось посмотрѣть это; она рѣшила отправиться туда на слѣдующійже день. Тщегно пытались друзья отговорить ее отъ этой поѣздки, предупреждая о неустойчивости погоды. Слѣдующій день могъ быть солнечнымъ и теплымъ, и снѣгъ того гляди растаетъ. Эти рѣзкія перемѣны погоды дѣлали мадридскій климатъ предательскимъ.

– Все равно, – упрямо повторяла Конча. – Я рѣшила непремѣнно съѣздить въ Монклоа. Я не была тамъ уже нѣсколько лѣтъ. Это и немудрено при моемъ дѣятельномъ образѣ жизни.

Она рѣшила поѣхать туда утромъ… впрочемъ, нѣтъ, не утромъ. Она вставала поздно и принимала прежде всего членовъ «Женской Лиги», приходившихъ за совѣтомъ. Лучше послѣ завтрака. Жаль, что маэстро Реновалесъ работаетъ какъ разъ въ эти часы и не можетъ сопровождать ее! Онъ умѣетъ искренно восторгаться пейзажами, любоваться ими съ глубоко художественною чуткостью, и не разъ разсказывалъ ей о чудномъ видѣ, во время заката солнца, изъ садовъ Монклоа. Это зрѣлище было почти равно по красотѣ ясному вечеру въ Римѣ на Пинчіо. Художникъ галантно улыбнулся. Онъ сдѣлаетъ все возможное, чтобы быть на слѣдующее утро въ Монклоа и встрѣтиться тамъ съ графинею.

Графиня, повидимому, испугалась этого обѣщанія и бросила быстрый взглядъ на доктора Монтеверде. Но она жестоко обманулась въ надеждѣ получить упрекъ за легкомысліе и измѣну, такъ какъ докторъ остался вполнѣ равнодушнымъ.

Счастливый докторъ! Какъ ненавидѣлъ его маэстро Реновалесъ! Это былъ красивый молодой человѣкъ, хрупкій, какъ фарфоровая фигурка; черты его лица были чрезмѣрно красивы, что придавало физіономіи что-то каррикатурное. Черные, какъ воронье крыло, и блестящіе волосы съ синимъ отливомъ были расчесаны на проборъ надъ блѣднымъ лбомъ. Разрѣзъ мягкихъ бархатныхъ глазъ былъ нѣсколько узокъ; бѣлыя, какъ слоновая кость, глазныя яблоки заканчивались ярко-красными уголками; это были настояшіе глаза одалиски. Красныя губы алѣли изъ подъ закрученныхъ усовъ. Кожа его была матово-молочнаго тона, какъ цвѣтъ камеліи. Блестящіе зубы переливали перламутромъ. Конча глядѣла на него съ благоговѣйнымъ восторгомъ. Разговаривая, она постоянно посматривала на него, спрашивая взглядомъ его совѣта, сожалѣя внутренно, что онъ не проявляетъ деспотизма по отношенію къ ней, желая быть его слугой и чувствовать его авторитетъ надъ своимъ капризиымъ и непостояннымъ нравомъ.

Реновалесъ презиралъ его, сомнѣваясь въ томъ, что онъ – настоящій мужчина и высказывая на своемъ грубомъ жаргонѣ самыя ужасныя предположенія.

Монтеверде былъ докторомъ естественныхъ наукъ, и жаждалъ, когда освободится въ Мадридѣ каѳедра, чтобы выступить въ числѣ конкуррентовъ. Графиня де-Альберка взяла его подъ свое покровительство и съ упоеніемъ говорила о Монтеверде со всѣми серьезными господами, имѣвшими хоть небольшое вліяніе въ университетскомъ мірѣ. Въ присутствіи Реновалеса она разсыпалась всегда въ невѣроятныхъ похвапахъ доктору. Онъ былъ ученый человѣкъ. Ее особенно восхищало то, что вся ученость Монтеверде ничуть не мѣшала ему одѣваться съ утонченнымъ изяществомъ и быть красивымъ, какъ ангелъ.

– Такихъ чудныхъ зубовъ, какъ у Монтеверде, нѣтъ ни у кого, – говорила она, глядя на него въ лорнетку въ присутствіи постороннихъ.

Иной разъ она прерывала общій рааговоръ и выпаливала вдругъ, не замѣчая своей безтактности:

– Но видѣли-ли вы руки доктора? Онѣ изящнѣе моихъ и выглядятъ, какъ дамскія ручки.

Художникъ возмущался этимъ откровенностями Кончи, которая ничуть не стѣснялась присутствіемъ мужа.

Его поражало спокойствіе важнаго сеньора съ орденами. Что онъ слѣпъ, чтоли? Графъ повторялъ только всегда съ отеческимъ добродушіемъ:

– Ахъ эта Конча! Какъ она бываетъ откровенна иногда! He обращайте на нее вниманія, дорогой Монтеверде. Это ребячество, оригкинальности.

Докторъ улыбался. Его самолюбію льстила среда обожанія, которою окружала его графиня.

Онъ написалъ книгу по исторіи развитія животныхъ организмовъ, о которой графиня отзывалась съ восторгомъ. Художникъ слѣдилъ съ удивленіемъ и завистью за перемѣнами въ ея вкусахъ. Она перестала интересоваться музыкою, поэзіей и пластическимъ искусствомъ, занимавшими прежде ея непостоянный умъ, привлекаемый всѣмъ блестящимъ и звучнымъ. Она смотрѣла теперь на искусство, какъ на красивую и пустую игрушку, которая могла служить только для развлеченія въ дѣтскомъ періодѣ человѣчества. Времена мѣнялись; пора было стать серьезными и интересоваться наукой, чистой наукой. Она была покровительницею, добрымъ другомъ, совѣтникомъ ученаго человѣка. И Реновалесъ находилъ у нея въ гостиной на столахъ и на креслахъ извѣстныя ученыя книги; онѣ были разрѣзаны только на половину. Конча набрасывалась на нихъ съ любопытствомъ, лихорадочно перелистывала страницы и бросала книги отъ скуки и непониманія.

Гости ея – почти все старики, восторговавшіеся ея красотою и влюбленные въ нее безъ надежды – улыбались, спушая, какъ она говоритъ съ серьезнымъ видомъ о наукѣ. Нѣкоторые, пріобрѣвшіе видное имя на политическомъ поприще, наивно удивлялись ея разностороннему образованію. Чего только не знала эта женщина! Куда имъ до нея! Остальные господа – знаменитые врачи, профессора, ученые, которые давно не занимались наукою – относились къ ней тоже съ одобреніемъ. Для женщины она была недурно образована. А Конча подносила изрѣдка лорнетку къ глазамъ, чтобы насладиться красотою своего доктора, и говорила съ педатичною отчетливостью о протоплазмѣ, о размноженіи клѣтокъ, о канибализмѣ фагоцитовъ, о человѣкообразныхъ и собакообразныхъ обезьянахъ, о дископлацентарныхъ млекопитающихъ и о питекантропосѣ, разсуждая о тайнахъ жизни просто и фамильярно и повторяя непонятныя научныя слова, какъ-будто это были люди изъ хорошаго общества, пообѣдавшіе у нея наканунѣ.

Красавецъ Монтеверде стоялъ по ея мнѣнію, выше всѣхъ ученыхъ съ міровою славою. Книги ихъ, которыми такъ увлекался докторъ, вызывали у нея мигрень; тщетно пыталась она понять глубокія тайны этихъ крупныхъ томовъ. Но зато она прочитала книгу Монтеверде безчисленное множество разъ. Это было волшебное произведеніе, и она рекомендовала его для пріобрѣтенія всѣмъ своимъ знакомымъ, не шедшимъ въ чтеніи дальше романовъ или модныхъ журналовъ.

– Монтеверде – прекрасный ученый, – сказала графиня, разговаривая однажды вечеромъ наединѣ съ Реновалесомъ. – Онъ только начинаетъ жизнь, но я помогу ему, и онъ будетъ геніемъ. Онъ поразительно талантливъ. О, если-бы вы прочитали его книгу! Знаетели вы Дарвина? Навѣрно нѣтъ. Такъ онъ выше Дарвина, много выше.

– Еще-бы, – отвѣтилъ художникъ: – этотъ Монтеверде красивъ, какъ херувимъ, а Дарвинъ былъ безобразный дядя.

Графиня не знала, смѣяться ей или принять слова Реновалеса въ серьезъ, и кончила тѣмъ, что погрозила ему лорнеткою.

– Замолчите вы, гадкій! Сейчасъ видно, что вы – художникъ. Вы не можете понять нѣжной дружбы, чистыхъ отношеній, братской любви, основанной на серьезномъ, совмѣстномъ трудѣ.

Съ какою горечью смѣялся маэстро надъ этою чистою братскою любовью! Онъ ясно видѣлъ положеніе вещей, и Конча не отличалась достаточною осторожностью, чтобы скрывать свои чувства. Монтеверде былъ ея любовникомъ, занявъ мѣсто одного музыканта; во времена этого счастливца Конча только и разговаривала о Бетховенѣ и Вагнерѣ, точно это были ея старые пріятели. А до музыканта она жила съ однимъ молодымъ герцогомъ, красивымъ малымъ, который выступалъ, по приглашенію, на бояхъ быковъ и убивалъ несчастныхъ животныхъ, отыскавъ предварительно влюбленнымъ взоромъ графиню де-Альберка, которая нагибалась изъ ложи, съ бѣлою мантильею и гвоздиками на головѣ. Съ докторомъ она жила почти открыто. Стоило только послушать, какъ злобно отзывались о немъ завсегдатаи дома графини, утверждая, что онъ – дуракъ, и книга его ничто иное, какъ пестрый костюмъ Арлекина, и состоитъ изъ чужихъ мыслей, понахватанныхъ у разныхъ ученыхъ и плохо даже подтасованныхъ, благодаря невѣжеству доктора. Эти гости, оскорбленные въ своей старческой и молчаливой любви, тоже завидовали побѣдѣ молодого человѣка, отбившаго у нихъ кумиръ, передъ которымъ они молча благоговѣли, оживляясь старческою страстью.

Реновалесъ возмущался самимъ собою. Тщетно боролся онъ со своимъ увлеченіемъ, побуждавшимъ его ходить къ графинѣ каждый вечеръ.

– He пойду больше туда, – говорилъ онъ съ бѣшенствомъ по возвращеніи домой. – Хороша моя роль тамъ! Подпѣваю въ хорѣ старыхъ идіотовъ любовному дуэту. Подумаешь, стоитъ этого графиня!

Но на слѣдующій день онъ опять шелъ къ графинѣ. Всѣ его надежды были основаны на претенціозно-гордомъ отношеніи Монтеверде къ графинѣ, на презрѣніи, съ которымъ тотъ принималъ ея обожаніе. Эта кукла съ усами не могла не надоѣсть Кончѣ, и тогда она обратится къ нему, къ мужчинѣ.

Художникъ прекрасно понималъ происшедшую въ немъ перемѣну. Онъ сталъ другимъ и дѣлалъ величайшія усилія, чтобы дома не замѣтили этой перемѣны. Онъ признавалъ, что влюбленъ, и это сознаніе доставляло ему удовлетвореніе, какъ каждому пожилому человѣку, который видитъ во влюбленности признакъ молодости, возрожденіе къ новой жизни. Его толкнуло къ Кончѣ желаніе нарушить однообразіе своего существованія, подражать другимъ, отвѣдать прелестей измѣны и выглянуть изъ строгихъ и крѣпкихъ стѣнъ домашняго очага, который становился все тяжелѣе и невыносимѣе. Сопротивленіе графини приводило его въ отчаяніе и только раздувало страсть. Онъ самъ плохо разбирался въ своихъ чувствахъ; можетъ-быть это было неудовлетворенное животное чувство и оскорбленное самолюбіе; ему было больно и обидно встрѣтить отказъ, когда онъ впервые измѣнялъ добродѣтели, которой держался всегда съ дикою гордостыо, воображая, что всѣ блага земныя ждутъ его, знаменитаго человѣка, и ему стоитъ только протянуть руку, чтобы взять ихъ.

Онъ былъ униженъ и оскорбленъ этимъ крахомъ. Имъ овладѣвала глухая злоба каждый разъ, какъ онъ сравнивалъ свои сѣдые волосы и глаза въ морщинахъ съ красивою мордочкою этого младенца-ученаго, сводившаго графиню съ ума. Ахъ, эти женщины! Чего стоилъ ихъ восторгъ и преклоненіе передъ наукою! Все это сплошная ложь. Онѣ поклонялись таланту только подъ красивой, юношеской наружностью.

Упорный характеръ Реновалеса побуждалъ его дѣлать все возможное, чтобы сломить сопротивленіе графини. Безъ малѣйшаго раскаянія вспоминалъ онъ о сценѣ съ женою ночью въ спальнѣ и о презрительныхъ словахъ ея, предупреждавшихъ о невозможности успѣха у графини. Но презрѣніе Хосефины только подбодряло его упорнѣе стремиться къ достиженію цѣли.

Конча одновременно отталкивала и привлекала его. Несомнѣнно, что любовь художника льстила ея самолюбію. Она смѣялась надъ его объясненіями въ любви, обращая ихъ въ шутку и отвѣчая ему такимъже тономъ. «Будьте посерьезнѣе, маэстро. Этотъ тонъ вамъ не подходитъ. Вы – великій человѣкъ, геній. Предоставьте лучше молодежи принимать видъ влюбленныхъ студентовъ». Но когда онъ, взбѣшенный тонкою ироніею, клялся мысленно, что не вернется къ графинѣ никогда больше, она, повидимому, догадывалась объ этомъ, принимала ласковый тонъ и привлекала къ себѣ художника такою привѣтливостью, которая сулила ему скорый успѣхъ.

Если онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ и умолкалъ, она сама заговаривала о любви и о вѣчной страсти между людьми съ возвышеннымъ умомъ; эти чувства были основаны, по ея мнѣнію, на единствѣ мысли. И она не прерывала этихъ завлекательныхъ рѣчей, пока маэстро не проникался снова довѣріемъ къ ней и не предлагалъ ей опять своей любви, получая въ отвѣтъ добродушную и въ то же время насмѣшливую улыбку, словно онъ былъ большимъ, но неразумнымъ ребенкомъ.

Такъ жилъ маэстро, то окрыляемый надеждою, то впадая въ отчаяніе; Конча то привлекала, то отталкивала его, но онъ не могъ оторваться отъ этой женщины, какъ будто она заворожила его. Онъ искалъ, точно школьникъ, случая остаться съ нею наединѣ, выдумывалъ предлоги, чтобы являться къ ней въ неурочные часы, когда гости не приходили, и блѣднѣлъ отъ досады, заставая у нея доктора и замѣчая атмосферу неловкости и натянутости, которую создаетъ своимъ присутствіемъ всякій непрошенный, назойливый гость.

Слабая надежда встрѣтиться съ графинею въ Монклоа и погулять съ нею наединѣ часъ или два, вдали отъ круга невыносимыхъ старичковъ, таявшихъ вокругъ нея отъ слюняваго обожанія, не давала ему покоя всю ночь и все слѣдующее утро, какъ будто онъ шелъ дѣйствительно на любовное свиданіе. Идти или нѣтъ? Можетъ-быть ея обѣщаніе означало простую прихоть и было давно забыто? Реновалесъ написалъ письмо одному бывшему министру, съ котораго писалъ портретъ, съ просьбою не пріѣзжать на сеансъ, и взялъ послѣ завтрака извозчика, прося гнать лошадь во всю мочь, словно онъ боялся опоздать.

Онъ прекрасно зналъ, что Конча пріѣдетъ въ Монклоа не ранѣе, чѣмъ черезъ нѣсколько часовъ, если явится вообще. Но сумасшедшее и совершенно неосновательное нетерпѣніе не давало ему покоя. Онъ воображалъ почему-то, что явившись раньше, онъ ускоритъ этимъ пріѣздъ графини.

Онъ вышелъ на площадку передъ маленькимъ дворцомъ Монклоа. Извозчикъ уѣхалъ обратно въ Мадридъ вверхъ по аллеѣ, конецъ которой терялся подъ сводомъ голыхъ деревьевъ.

Реновалесъ сталъ прогуливаться одинъ по площадкѣ. Солнце сіяло на небольшомъ кусочкѣ голубого неба, обрамленномъ густыми облаками. Всюду, куда не проникали лучи его, чувствовался рѣзкій холодъ. Тающій снѣгъ обильно капалъ съ вѣтвей и стекалъ по стволамъ деревьевъ внизъ къ подножью ихъ. Лѣсъ плакалъ, казалось, отъ удовольствія подъ ласками солнца, уничтожавшаго послѣдніе остатки бѣлой пелены.

Художника окружало величественное безмолвіе природы, предоставленной самой себѣ. Сосны качались подъ порывами вѣтра, наполняя пространство звуками арфы. Площадка была окутана ледяною тѣнью деревьевъ. Наверху надъ фронтономъ дворца плавно кружились искавшіе солнца голуби вокругъ стараго флагштока и классическихъ бюстовъ, почернѣвшихъ отъ непогоды и времени. Уставъ летать, они опускались на балконы съ заржавѣвшими перилами и украшали старое зданіе букетами бѣлыхъ перьевъ, придавая ему оригинальную прелесть. Посреди площадки находился фонтанъ въ видѣ мраморнаго лебедя съ задранною къ небу головою, изъ которой вздымалась большая струя воды, усиливая своимъ журчаньемъ впечатлѣніе ледяного холода, чувствовавшагося въ тѣни.

Реновалесъ гулялъ, давя въ тѣнистыхъ мѣстахъ тонкій ледъ, трещавшій подъ его ногами. Онъ подошелъ къ полукруглой желѣзной балюстрадѣ, замыкающей площадку съ одной стороны. За рѣшеткою изъ черныхъ вѣтвей, на которыхъ распускались первыя почки, виднѣлась на горизонтѣ горная цѣпь Гуадаррамы – снѣжные призраки, сливавшіеся съ клубами облаковъ. Далѣе обозначались темныя, поросшія соснами вершины горъ Пардо, а слѣва склоны холмовъ, на которыхъ пробивалась первая травка, зеленая съ желтоватыми переливами.

У ногъ маэстро разстилались поля Монклоа, сады старинной разбивки, аллея вдоль рѣчки. По дорогамъ внизу катились роскошные экипажи. Солнце отражалось на ихъ лакированной поверхности, точно огненная кисть. Луга и молодая зелень лѣсовъ выглядѣли блестящими и чисто вымытыми отъ таянія снѣга. Нѣжная зелень всѣхъ тоновъ отъ темнаго до желтоватаго улыбалась изъ-подъ снѣга, чувствуя первыя ласки солнца. Вдали слышались частые ружейные выстрѣлы, раскатывавшіеся въ тихомъ пространствѣ звучнымъ эхомъ. Это были охотники въ лѣсахъ Деревенскаго Домика. Среди темныхъ стволовъ деревьевъ, на зеленомъ фонѣ луговъ сверкала вода подъ теплыми лучами солнца; то были небольшіе прудики, ручейки, лужи, образовавшіеся отъ таянія и блестѣвшіе, словно огромные мечи, затерянные въ травѣ.

Реновалесъ почти не глядѣлъ на пейзажъ, который ничего не говорилъ сегодня его сердцу. Голова его была занята иными заботами. Онъ слѣдилъ глазами за приближающеюся изящною каретою и пошелъ ей навстрѣчу. Это Конча!.. Но карета проѣхала мимо, не останавливаясь и катясь медленно и величественно. Реновалесъ увидѣлъ въ окнѣ фигуру старой, закутанной въ мѣха дамы съ впалыми глазами и искривленнымъ ртомъ. Голова ея покачивалась въ тактъ ѣздѣ отъ старческой дряхлости. Карета удалилась по направленію къ маленькой церкви около дворца, и художникъ снова остался одинъ.

Охъ, Конча, навѣрно, не пріѣдетъ. У Реновалеса появилось предчувствіе, что онъ тщетно ждетъ ее.

Нѣсколько дѣвочекъ въ рваныхъ башмакахъ и съ жидкими напомаженными волосами стали бѣгать по площадкѣ. Реновалесъ не замѣтилъ, откуда онѣ выбѣжали. Это были, можетъ-быть, дѣти сторожа.

По аллеѣ подходилъ стражникъ съ ружьемъ за спиною и рожкомъ на боку. За нимъ шелъ какой-то лакей, въ черномъ, съ двумя огромными датскими догами сѣро-голубого цвѣта, которые выступали съ чувствомъ собственнаго достоинства, мѣрно и осторожно, гордясь своею внушительною внѣшностью. Но экипажей не было видно. Ахъ ты, Господи!

Сидя на каменной скамьѣ, маэстро вынулъ изъ кармана маленькій альбомъ, который всегда носилъ при себѣ, и сталъ набрасывать фигуры дѣвочекъ, бѣгавшихъ вокругъ фонтана. Это было хорошимъ средствомъ для сокращенія тяжелаго ожиданія. Онъ зарисовалъ всѣхъ дѣвочекъ по очереди, затѣмъ въ группахъ, пока онѣ не исчезли за дворцомъ. За отсутствіемъ развлеченій, Реновалесъ всталъ со скамьи и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, шумно постукивая каблуками по землѣ. Ноги его зазябли, а тщетное ожиданіе привело его въ ужасное надтроеніе. Онъ усѣлся на другой скамейкѣ подлѣ лакея въ черномъ, державшаго собакъ у своихъ ногъ. Доги неподвижно сидѣли, со спокойнымъ видомъ важныхъ людей и глядѣли своими умными, сѣрыми, мигающими глазами на господина, который внимательно поглядывалъ на нихъ и водилъ карандашомъ по альбому, лежавшему у него на колѣняхъ. Художникъ рисовалъ собакъ въ разныхъ позахъ, такъ увлекшись работою, что онъ забылъ о причинѣ, приведшей его сюда. Это были очаровательныя животныя! Реновалесъ любилъ всѣхъ животныхъ, въ которыхъ красота соединялась съ силою. Если бы онъ жилъ одинъ и по своему вкусу, то непремѣнно обратилъ-бы свой особнякъ въ зоологическій садъ.

Ho лакей съ собаками ушелъ, и Реновалесъ снова остался одинъ. Мимо него медленно прошло нѣсколько влюбленныхъ парочекъ и исчезло за дворцомъ по направленію къ нижнимъ садамъ. За ними прошла толпа семинаристовъ въ развѣвающихся рясахъ, оставивъ послѣ себя спеціальный запахъ здоровыхъ, цѣломудренныхъ и грязныхъ тѣлъ, свойственный конюшнямъ и монастырямъ. А графиня все еще не являлась!

Художникъ снова подошелъ къ балюстрадѣ. Онъ рѣшилъ ждать еще не дольше получаса. Становилось поздно. Солнце стояло еще высоко, но пейзажъ изрѣдка затуманивался. Облака, сдерживавшіяся до сихъ поръ на горизонтѣ, вырвались, казалось, на свободу и катились по небу, принимая фантастическія формы и жадно носясь по небесному своду въ бурныхъ клубахъ, какъ будто они старались поглотить огненный шаръ, медленно скользившій по лазуревому атласу.

Но вдругъ Реновалесъ почувствовалъ что-то вродѣ удара, какой-то уколъ въ сердце. Никто не дотрагивался до него; онъ почуялъ что-то своими возбужденными нервами. Онъ былъ увѣренъ, что графиня близко, что она идетъ. И обернувшись, онъ дѣйствительно увидѣлъ, что она спускается вдали по аллеѣ, вся въ черномъ, въ мѣховой жакеткѣ, съ маленькою муфтою и въ шляпкѣ съ вуалью. Ея высокій, изящный силуэтъ выдѣлялся на фонѣ желто-бурой земли, между стволами деревьевъ. Карета ея медленно катилась обратно по аллеѣ, вѣроятно, чтобы подождать наверху у школы земледѣлія.

Встрѣтившись съ художникомъ посреди площадки, Конча протянула ему маленькую руку въ перчаткѣ, сохранившую теплоту муфты, и направилась съ нимъ къ балюстрадѣ.

– Я внѣ себя отъ бѣшенства… меня сейчасъ до смерти разозлили. Я не собиралась придти, совершенно забывъ о васъ, честное слово. Но выйдя отъ предсѣдателя совѣта министровъ, я вспомнила о васъ. Я была увѣрена, что встрѣчу васъ здѣсь и пріѣхала, чтобы вы разогнали мое дурное настроеніе.

Реновалесъ видѣлъ, какъ сверкали нехорошимъ блескомъ ея глаза подъ вуалью, и какъ были искривлены злобою ея красивыя губы.

Она говорила быстро, желая излить поскорѣе гнѣвъ, накопившійся въ ея груди и не обращая вниманія на окружающую обстановку, какъ будто сидѣла дома въ гостиной.

Она пріѣхала прямо отъ премьера, къ которому заѣзжала по дѣлу. У графа было одно страстное желаніе, отъ осуществленія котораго зависѣло его счастье и душевное спокойствіе. Бѣдный Пако (мужъ ея) мечталъ объ орденѣ Золотого Руна. Только этого не хватало ему для полнаго комплекта крестовъ, орденовъ и лентъ, которыми онъ увѣшивалъ свою персону отъ живота до шеи, не оставляя непокрытымъ ни одного миллиметра на этой славной поверхности. Получивъ Золотое Руно, онъ могъ спокойно умереть. Кажется, почему бы не исполнить высшимъ сферамъ желанія Пако, который былъ такъ добръ, что не могъ обидѣть и мухи? Что стоило дать ему эту игрушку и осчастливить бѣдняжку?

– Нѣтъ на свѣтѣ друзей, Маріано, – говорила графиня съ горечью. – Премьеръ этотъ – дуракъ, который забылъ старыхъ друзей, какъ только занялъ постъ предсѣдателя совѣта министровъ. А еще вздыхалъ, словно теноръ изъ зарзуэлы, ухаживая за мною (да, да, правда!), и собирался лишить себя жизни, видя, что я нахожу его дуракомъ и буржуа!.. Сегодня онъ былъ попрежнему любезенъ. Жалъ мнѣ руки, закатывалъ глаза къ небу. «Дорогая Конча, безподобная Конча» и всякія другія сладости. Совсѣмъ, какъ въ совѣтѣ, когда онъ поетъ, точно старая канарейка. Однимъ словомъ, Золотого Руна бѣдному Пако не получить. Премьеру очень жаль, но во дворцѣ не желаютъ этого.

И какъ будто она впервые попала въ это мѣсто, графиня устремила злобный взглядъ на темные холмы, откуда слышались выстрѣлы.

– А потомъ еще удивляются, почему люди возмущаются. Я – анархистка, слышите, Маріано? Я чувствую себя съ каждымъ днемъ все больше и больше революціонеркою. He смѣйтесь, пожалуйста, это вовсе не шутка. Бѣдный Пако – святой агнецъ и пугается, когда слышитъ мои слова. «Голубушка, подумай, что ты товоришь. Мы должны быть въ хорошихъ отношеніяхъ съ дворцомъ». Но я протестую. Я знаю этихъ людей, это все одна дрянь. Почему не дать моему Пако Золотого Руна, если онъ такъ желаетъ имѣть его. Повѣрьте, маэстро, что наша трусливая и покорная Испанія бѣситъ меня. Хорошо, если бы у насъ повторился французскій 93-ій годъ. Если бы я была одинока, безъ этой ерундовской фамиліи и положенія, то я выкинула бы здоровую штуку. Я бросила бы бомбу… или нѣтъ, схватила бы револьверъ и…

– Пафъ! – сказалъ художникъ энергичнымъ тономъ, расхохотавшись отъ души.

Конча сердито отвернулась.

– Нечего шутить, маэстро, не то я уйду или поколочу васъ. Это много серьезнѣе, чѣмъ вы думаете. Можете шутить по вечерамъ у меня въ гостиной.

Но она не выдержала серьезности и улыбнулась слегка, точно вспомнила что-то пріятное.

– Впрочемъ, я не во всемъ потерпѣла крахъ, – сказала она послѣ краткаго молчанія. – Я ушла не съ пустымиг руками. Предсѣдатель не хочетъ сдѣлать себѣ врага изъ меня и предложилъ мнѣ вмѣсто ягненка кое что иное, а именно провести въ депутаты любого по моему указанію при первыхъ-же дополнительныхъ выборахъ.

Реновалесъ широко раскрылъ глаза отъ удивленія.

– А для кого вамъ это, голубушка? Кому вы собираетесь преподнести депутатское званіе?

– Для кого! – повторила Конча тономъ насмѣшливаго удивленія. – Для кого! А какъ вы думаете, большое дитя? Конечно, не для васъ. Вы, вѣдь, ничего не знаете и не понимаете кромѣ своего искусства… Для Монтеверде, для доктора. Онъ сдѣлаетъ великія дѣла.

Тихая площадка огласилась громкимъ смѣхомъ художника.

– Дарвинъ – депутатъ! Дарвинъ будетъ рѣшать политическіе вопросы.

И онъ продолжалъ хохотать отъ этой комичной мысли.

– Смѣйтесь, смѣйтесь, гадкій. Открывайте пошире ротъ, потрясайте своею апостольскою бородою. Какъ вы очаровательны! Что же въ этомъ особеннаго?.. Да перестаньте же хохотать! Вы дѣйствуете мнѣ на нервы. Я уйду, если вы не перестанете.

Они долго молчали. Непостоянство ея птичьяго ума и легкомысліе заставили ее скоро забыть обо всѣхъ заботахъ. Она презрительно оглядѣлась по сторонамъ, желая унизить художника. Такъ вотъ чѣмъ онъ восторгался! Стоило того! Они медленно начали прогулку, спускаясь къ старымъ садамъ, лежавшимъ на склонѣ позади дворца. Путь ихъ велъ среди откосовъ, поросшихъ мхомъ, по чернымъ ступенькамъ пологаго спуска.

Ничто не нарушало тишины. Вода нѣжно шептала, стекая по стволамъ и образуя ручейки, которые змѣились внизъ по склону, исчезая въ травѣ. Въ тѣнистыхъ уголкахъ лежали еще мѣстами, словно хлопья бѣлой шерсти, кучи снѣга, уцѣлѣвшаго отъ солнца. Птицы наполняли воздухъ своимъ чириканьемъ, напоминавшимъ рѣзкій звукъ алмаза по стеклу. Около лѣстницъ цоколи изъ почернѣвшаго и изъѣденнаго камня говорили объ исчезнувшихъ статуяхъ и вазахъ, красовавшихся на нихъ въ былое время. Въ маленькихъ садахъ, разбитыхъ въ видѣ геометрическихъ фигуръ, зеленѣли на каждомъ уступѣ темные ковры газона. На площадкахъ пѣла вода, журча въ небольшихъ прудахъ, обнесенныхъ заржавѣвшими рѣшетками, или падая въ тройныя чаши высокихъ фонтановъ, оживлявшихъ одиночество своими безконечными жалобами. Всюду была вода: въ воздухѣ, въ почвѣ, наполняя все своимъ ледянымъ журчаньемъ и усиливая холодное впечатлѣніе отъ этого пейзажа, въ которомъ солнце выглядѣло, какъ красный мазокъ, не дававшій никакого тепла.

Графиня съ художникомъ прошли подъ темными сводами, среди огромныхъ, умирающихъ деревьевъ, обвитыхъ до вершинъ змѣящимися кольцами плюща, задѣвая за вѣковые стволы, покрытые отъ сырости зеленоватыми и бурыми корками. Дорожки шли по склону горы. Съ одной стороны ихъ высились откосы, съ вершины которыхъ доносился звонъ колокольчиковъ; время отъ времени появлялся на голубомъ фонѣ пространства неуклюжій силуэтъ лѣнивой коровы. По другой сторонѣ дорожки тянулись грубыя перила изъ столбиковъ, выкрашенныхъ въ бѣлый цвѣтъ, а за ними, въ глубинѣ, разстилались мрачныя, пустынныя лужайки съ ручьями, плакавшими день и ночь среди дряхлости и запустѣнія. Почва между деревьями была покрыта густымъ, колючимъ кустарникомъ. Стройные кипарисы и прямыя, крѣпкія сосны съ тонкими стволами образовали частую колоннаду, пропускавшую свѣтъ солнца – ложный, театральный свѣтъ, точно въ апоѳеозѣ, – который разукрасилъ почву золотыми полосами и темными линіями.

Художникъ восторженно расхваливалъ эти мѣста. По его мнѣнію, это былъ единственный художественный уголокъ въ Мадридѣ. Великій донъ Франсиско приходилъ сюда работать. Реновалесу казалось, что за первымъ поворотомъ дорожки они натолкнутся на Гойю, сидящаго передъ мольбертомъ, нахмурившись передъ какою-нибудь прелестною герцогинею, служащею ему моделью.

Современные туалеты не гармонировали съ этимъ фономъ. Реновалесъ заявилъ, что къ такому пейзажу подходятъ только яркій кафтанъ, напудренный парикъ, шелковые чулки и платье съ высокой тальей.

Графиня улыбнулась, слушая художника. Она оглядывалась кругомъ съ искреннимъ любопытствомъ. Этотъ уголокъ былъ дѣйствительно недуренъ, по ея мнѣнію; только ей вообще не нравилась деревня и ширь полей.

Въ ея глазахъ лучшимъ пейзажемъ было шелковое убранство гостиной, а что касается деревьевъ, то ей больше нравились декораціи на сценѣ Королевскаго театра съ пріятнымъ аккомпаниментомъ оркестра.

– Я не люблю полей, маэстро. Они наводятъ на меня скуку. Природа, когда ее предоставляютъ самой себѣ, очень неинтересна.

Они вышли на маленькую площадку съ прудомъ; пилястры вокругъ него свидѣтельствовали о томъ, что раньше тутъ была рѣшетчатая ограда. Вода, набухшая отъ растаявшаго снѣга, выливалась черезъ каменный порогъ и стекала тонкою пеленою внизъ по склону. Графиня остановилась, боясь замочить ноги. Художникъ пошелъ впередъ, выбирая мѣста посуше и ведя ее за руку, а она шла за нимъ, смѣясь надъ этимъ препятствіемъ и подбирая юбки.

Продолжая путь по сухой дорожкѣ, Реновалесъ не выпустилъ маленькой, нѣжной ручки, чувствуя черезъ перчатку ея пріятную теплоту. Конча не отнимала руки, словно не отдавала себѣ отчета въ прикосновеніи художника, но на губахъ и въ глазахъ ея засіяла легкая усмѣшка. Маэстро былъ въ смущеніи и нерѣшимости, не зная, что предпринять.

– Вы все такая же? – началъ онъ слабымъ голосомъ. У васъ нѣтъ ни малѣйшаго состраданія ко мнѣ?

Графиня залилась звонкимъ смѣхомъ.

– Вотъ оно. Я такъ и знала. Потому-то не хотѣлось мнѣ пріѣзжать. Еще въ каретѣ по дорогѣ сюда я говорила себѣ: «Напрасно ты ѣдешь въ Монклоа, матушка. Ты соскучишься. Тебя ждетъ тысячное объясненіе въ любви».

И она сейчасъ же перешла въ тонъ комическаго негодованія.

– Но серьезно, маэстро, неужели нельзя поговорить съ вами о чемъ-нибудь иномъ? Неужели женщины обречены непремѣнно выслушивать объясненія въ любви, какъ только заговорятъ съ мужчиной?

Реновалесъ запротестовалъ. Она могла говорить это кому угодно, только не ему, потому что онъ былъ искренно влюбленъ. Онъ клялся въ этомъ и готовъ былъ пасть на колѣни, чтобы она повѣрила. Онъ былъ безумно влюбленъ въ нее! Но она грубо оборвала его, прижавъ руку къ груди и засмѣявшись жестокимъ смѣхомъ.

– Да, да, я знаю эту пѣсню. Можете не повторять. Я знаю ее наизусть. «Вулканъ въ груди… не могу жить… Если не полюбишь меня, я лишу себя жизни…» Всѣ говорятъ одно и тоже. Никто не пробуетъ оригинальничать. Ради Христа, маэстро, не будьте такимъ пошлымъ. Человѣкъ, какъ вы, и говоритъ такія плоскія вещи.

Реновалесъ былъ ошеломленъ этимъ насмѣшливымъ выговоромъ. Но Конча, повидимому, сжалилась надъ нимъ и добавила ласковымъ тономъ:

– И зачѣмъ вы добиваетесь моей любви? Вы полагаете, что упадете въ моихъ глазахъ, если откажетесь отъ того, что каждый изъ моихъ близкихъ знакомыхъ почитаетъ своею обязанностью? Я очень расположена къ вамъ, маэстро, я люблю ваше общество. Мнѣ было бы очень жаль поссориться съ вами. Я люблю васъ, какъ друга, перваго, лучшаго. Я люблю васъ, потому что вы – добрый, большой ребенокъ, бородатый бебе, который совсѣмъ не знаетъ свѣта, но талантливъ, очень талантливъ. Мнѣ хотѣлось поговорить съ вами наединѣ, чтобы высказать все это на полной свободѣ. Я люблю васъ, какъ никого на свѣтѣ. Вы внушаете мнѣ довѣріе, какъ никто. Мы – друзья, братъ съ сестрой, если хотите… Но не стройте же печальной физіономіи! Развеселитесь немного! Засмѣйтесь тѣмъ веселымъ смѣхомъ, который радуетъ мнѣ всегда душу, знаменитый маэстро!