Однажды утромъ маэстро вызвалъ къ себѣ наспѣхъ Котонера по очень важному дѣлу; тотъ прибѣжалъ, очень испуганный этою спѣшкою.

– Ничего не случилось, Пепе, – сказалъ Реновалесъ. – Скажи мнѣ только, гдѣ похоронена Хосефина.

Это желаніе постепенно вылилось въ опредѣленную форму втеченіе нѣсколькихъ ночей, проведенныхъ въ тяжелой безсонницѣ среди мрака въ спальнѣ.

Прошло уже больше недѣли съ тѣхъ поръ, какъ онъ переселился въ большую спальню, тщательно выбравъ среди постельнаго бѣлья, къ огромному удивленію прислуги, самыя поношенныя простыни, вызывавшія въ его головѣ своими вышитыми узорами пріятныя воспоминанія. Эти простыни не были продушены тѣмъ запахомъ, который такъ взволновалъ его при осмотрѣ шкаповъ. Но что-то было въ нихъ особенное, иллюзія, увѣренность въ томъ, что ткань эта много разъ соприкасалась съ дорогимъ тѣломъ.

Изложивъ Котонеру свое желаніе кратко и невозмутимо, Реновалесъ счелъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ въ свое оправданіе. Ему было очень стыдно, что онъ не зналъ, гдѣ лежитъ прахъ Хосефины и не побывалъ еще на ея могилѣ. Смерть ея сдѣлала его тогда совсѣмъ безвольнымъ… затѣмъ онъ уѣхалъ въ длинное путешествіе!

– Ты, вѣдь, устроилъ все, Пепе. Ты, вѣдь, хлопоталъ тогда о похоронахъ. Скажи мнѣ, гдѣ она лежитъ. Пойдемъ къ ней вмѣстѣ.

До сихъ поръ онъ вовсе не интересовался останками покойной. Онъ вспоминалъ день похоронъ и свое искусственное огорченіе, побудившее его долго просидѣть въ углу мастерской, съ закрытымъ руками лицомъ. Бпижайшіе, избранные друзья, въ траурѣ, съ торжественно-мрачнымъ видомъ, проникали въ его убѣжище и растроганно пожимали ему руку. «He падай духомъ, Маріано! Соберитесь съ силами, маэстро!» А на улицѣ нетерпѣливо топали лошади, за рѣшеткою тѣснилась густая толпа, экипажи тянулись въ два ряда нескончаемою вереницею, теряясь вдали, и репортеры бѣгали взадъ и впередъ, записывая имена.

Весь Мадридъ присутствовалъ на похоронахъ… И Хосефину увезли медленно и торжественно, на лошадяхъ съ развѣвающимися перьями, среди лакеевъ смерти въ бѣлыхъ парикахъ и съ золочеными жезлами. А онъ долго не вспоминалъ о ней, не испытывалъ желанія увидѣть зловѣщій уголокъ, гдѣ она была скрыта навсегда подъ палящими лучами солнца, отъ которыхъ трескается земля, и подъ безконечными ночными дождями, которые пронизывали ея бѣдныя косточки. О, какой подлый онъ человѣкъ! О, какой гадкій! Какъ оскорблялъ онъ ея память!..

– Скажи мнѣ, гдѣ она лежитъ, Пепе…Сведи меня туда. Я хочу повидать ее.

Онъ умолялъ друга страстно, точно кающійся грѣшникъ, желая увидѣть ее сейчасъ-же, какъ можно скорѣе, словно человѣкъ при смерти, который требуетъ громкими криками отпущенія грѣховъ.

Котонеръ согласился ѣхать съ нимъ немедленно. Хосефина была похоронена на давно закрытомъ кладбищѣ Алмудена, Тамъ хоронили только тѣхъ, у кого давно были куплены мѣста. Котонеръ рѣшилъ похоронить бѣдную Хосефину около ея матери, въ той оградѣ, гдѣ чернѣло золото на плитѣ, покрывавшей останки «несчастнаго и геніальнаго дипломата». Ему хотѣлось, чтобы Хосефина покоилась среди своихъ родныхъ.

Реновалесъ нѣсколько волновался по дорогѣ на кладбище. Передъ его затуманеннымъ взоромъ мелькали за стеклами кареты улицы города; затѣмъ они съѣхали внизъ по крутому склону горы, мимо запущенныхъ садовъ, въ которыхъ спали подъ деревьями бродяги или причесывались на яркомъ солнцѣ женщины, переѣхали черезъ мостъ, далѣе по жалкимъ предмѣстьямъ съ низенькими домишками, по полямъ, вверхъ на гору и очутились въ кипарисовой рощѣ, обнесенной рѣшеткою, среди мраморныхъ зданій, ангеловъ съ распростертыми крыльями и трубой у рта, большихъ крестовъ, жертвенниковъ на треножникахъ, подъ ярко-голубымъ небомъ, которое улыбалось, казалось, относясь со сверхчеловѣческимъ равнодушіемъ къ волненію муравья, носившаго имя Реновалесъ.

Онъ шелъ къ ней, онъ долженъ былъ ступить сейчасъ на землю, служившую ея тѣлу послѣднимъ покровомъ, и подышать воздухомъ, въ которомъ сохранилась еще можетъ-быть доля ея теплоты, бывшей какъ-бы дыханіемъ души покойницы. Но что онъ скажетъ ей?

Войдя на кладбище, Реновалесъ взглянулъ на сторожа, угрюмаго и уродливаго человѣка съ пухлымъ и блѣднымъ, точно воскъ, лицомъ. Этотъ человѣкъ жилъ всегда вблизи Хосефины! У Реновалеса явился порывъ щедрости и признательности къ нему, и, если-бы не присутствіе Котонера, маэстро не удержался бы отъ того, чтобы отдать ему всѣ деньги, что были у него при себѣ.

Шаги двухъ друзей гулко отдавались въ глубокомъ безмолвіи. Ихъ окружила шумная тишина заброшеннаго сада, гдѣ было больше памятниковъ и статуй, чѣмъ деревьевъ. Они прошли по полуразрушенной колоннадѣ, гдѣ шаги ихъ отдавались страннымъ эхомъ, и по плитамъ, отъ которыхъ отскакивали глухіе звуки, какъ въ мрачныхъ и пустыхъ мѣстахъ. Невѣдомая пустота содрогалась въ своемъ одиночествѣ отъ легкаго прикосновенія жизни.

Мертвые, спавшіе здѣсь, умерли прочно, не оставивъ по себѣ даже воспоминаній и преданные полному забвенію. Они тлѣли и соединялись съ общею гнилью, утративъ свои имена и навѣки отдѣлившись отъ жизни; никто не являлся изъ сосѣдняго улья людскаго воскрешать своими слезами или подношеніями ихъ исчезнувшій мірской образъ или имя, подъ которымъ они были извѣстны втеченіе краткаго времени.

На крестахъ висѣли черные, растрепанные вѣнки; вокругъ нихъ роились насѣкомыя. Пышная и однообразная растительность, не знавшая тяжелыхъ человѣческихъ шаговъ, раскинулась повсюду, разворачивая корнями камни могилъ и сдвигая ступени лѣстницъ. Дожди постепенно размывали почву, которая проваливалась мѣстами. Нѣкоторыя плиты распались на куски, и въ трещины виднѣлись глубокія дырки, изъ которыхъ пахло сырой землею и гнилью.

Изъ опасенія, что рыхлая почва откроется вдругъ подъ ногами, Реновалесу съ другомъ приходилось идти осторожно, обходя пониженія почвы, гдѣ рядомъ съ ввалившеюся однимъ бокомъ плитою съ выцвѣтшею золотою надписью и стариннымъ гербомъ высовывался то маленькій черепъ со слабыми костями, то женская голова, въ черныя глазныя впадины которой непрерывно проходили длинною вереницею муравьи.

Художникъ шелъ взволнованно, испытывая глубокое разочарованіе; величайшіе идеалы его были поколеблены. Такъ вотъ какова жизнь!.. Такъ кончалась красота человѣческая! Какой былъ прокъ изо всехъ чудныхъ впечатлѣній и ощущеній его души, если вся его гордость должна была кончиться кладбишемъ.

– Вотъ здѣсь, – сказалъ Котонеръ.

Они шли теперь между тѣсными рядами могилъ, задѣвая при проходѣ старые вѣнки, которые разсыпались и опадали отъ ихъ прикосновенія.

На могилѣ Хосефины была воздвигнута простая гробница изъ бѣлаго мрамора, нѣсколько напоминавшая гробъ, который слегка возвышался надъ землею; въ дальней части ея высилось нѣчто вродѣ изголовья кровати, оканчивавшееся крестомъ.

Реновалесъ остался вполнѣ равнодушнымъ. Такъ здѣсь лежала Хосефина!.. Онъ прочелъ надпись нѣсколько разъ, не вѣря своимъ глазамъ. Это была она; на плитѣ красовалось ея имя вмѣстѣ съ краткою жалобою безутѣшнаго супруга, показавшеюся ему лишенною здраваго смысла, фальшивою и постыдною.

Онъ шелъ сюда, дрожа отъ волненія, боясь того ужаснаго момента, когда онъ очутится передъ послѣднимъ ложемъ Хосефины. Онъ думалъ, что когда подойдетъ къ могилѣ и ступитъ на почву, подъ которой покоятся ея останки, онъ не выдержитъ тяжелаго напряженія, расплачется, какъ ребенокъ, упадетъ на колѣни и разрыдается въ смертельномъ ужасѣ.

И что-же? Онъ стоялъ здѣсь, могила была у его ногъ, но глаза его оставались сухими и холодно и удивленно смотрѣли кругомъ.

Хосефина лежала здѣсь!.. Онъ вѣрилъ этому, благодаря утвержденію друга и высокопарной надписи на могилѣ, но ничто не говорило его душѣ о присутствіи покойной. Онъ оставался равнодушнымъ, съ любопытствомъ разглядывая сосѣднія могилы, испытывая лишь потребность насмѣхаться и видя въ смерти только діавольскую гримасу шута, который появляется въ послѣдній часъ жизни человѣческой.

По одну сторону Хосефины какой-то господинъ покоился подъ нескончаемымъ каталогомъ своихъ титуловъ и орденовъ, кто-то вродѣ графа де-Альберка, заснувшій во всемъ величіи своего высокаго положенія, ожидая трубнаго звука ангела, чтобы предстать передъ Господомъ Богомъ во всѣхъ своихъ лентахъ и орденахъ. По другую сторону покойной гнилъ генералъ подъ мраморною доскою, изображавшею пушки, ружья и знамена, какъ будто онъ хотѣлъ внушить смерти страхъ. Въ какомъ оригинальномъ сосѣдствѣ нашла Хосефина послѣдній покой! Соки всѣхъ этихъ тѣлъ смѣшивались въ землѣ и сливались воедино въ вѣчномъ поцѣлуѣ смерти, тогда какъ при жизни эти люди совсѣмъ не знали другъ друга. Эти двое мужчинъ были послѣдними властелинами тѣла Хозефины, ея вѣчными любовниками; они завладѣли ею прочно и навсегда, не заботясь о преходящихъ интересахъ живыхъ людей. О, какая жестокая насмѣшница смерть! И какъ холодно-цинична земля!

Ничтожество людское вызывало въ Реновалесѣ отвращеніе, грусть, презрѣніе… но онъ не плакалъ. Его глаза видѣли только внѣшнее, матеріальное; мысли его были вѣчно полны только формами видимаго. Глядя на могилу, онъ замѣчалъ только ея вульгарную простоту и стыдился этого. Здѣсь покоилась, вѣдь, его жена, супруга великаго художника.

Онъ рѣшилъ поговорить съ нѣкоторьши знаменитыми скульпторами, своими пріятелями, и воздвигнуть на могилѣ величественную гробницу съ плачущими статуями и оригинальными символами супружеской вѣрности, любви и нѣжности. Только такая гробница была-бы достойна супруги Реновалеса… И больше ничего; мысли его не шли дальше; воображеніе его не могло проникнуть сквозь твердый мраморъ въ тайну смерти. Самая могила была безмолвна и пуста, и въ окружающей обстановкѣ не было ничего, что трогало-бы душу художника.

Онъ оставался безчувственнымъ; ничто не нарушало его душевнаго спокойствія и не мѣшало ему видѣть дѣйствительности. Кладбище было некрасивымъ, печальнымъ и противнымъ мѣстомъ; въ атмосферѣ чувствовалось гніеніе. Реновалесу чудился далекій запахъ жаренаго мяса, приносимый вѣтромъ, который наклонялъ остроконечныя верхушки кипарисовъ и игралъ старыми вѣнками и кустами розъ.

Маэстро недружелюбно взглянулъ на молчаливаго Котонера. Тотъ былъ виноватъ, по его мнѣнію, въ его равнодушіи. Присутствіе друга стѣсняло его и связывало его душу. Котонеръ былъ другомъ, но не близкимъ человѣкомъ, и стоялъ стѣною между нимъ и покойною. Онъ раздѣлялъ ихъ съ женою и мѣшалъ тому безмолвному діалогу любви и прощенія, о которомъ мечталъ маэстро. И Реновалесъ рѣшилъ придти одинъ. Въ одиночествѣ кладбище могло показаться ему инымъ.

И онъ дѣйствительно пришелъ, пришелъ на слѣдующій же день. Сторожъ встрѣтилъ его привѣтливо, догадавшись, что это выгодный кліентъ.

Въ это тихое и ясное утро кладбище показалось художнику болѣе величественнымъ. Говорить ему было не съ кѣмъ; человѣческихъ звуковъ онъ не слышалъ кромѣ своихъ собственныхъ шаговъ. Онъ поднимался по лѣстницамъ, проходилъ по колоннадамъ, оставляя за собою свое равнодушіе, съ тревогою думая о томъ, что каждый шагъ уноситъ его дальше отъ живыхъ людей, что ворота съ угрюмымъ сторожемъ остались далеко позади, и что онъ единственный живой человѣкъ, единственный, который думаетъ и можетъ чувствовать страхъ въ этомъ зловѣщемъ городѣ съ тысячами созданій, окутанныхъ атмосферою тайны, дѣлавшею ихъ безсильными, среди глухихъ и странныхъ звуковъ невѣдомаго міра, который пугаетъ людей своею черною, бездонною пропастью.

Подойдя къ могилѣ Хосефины, Реновалесъ снялъ шляпу.

Ничего. Вѣтеръ шелестѣлъ листьями деревьевъ и розовыхъ кустовъ, терявшихся вдали за перекрестками кладбища. Нѣсколько птицъ чирикали на акаціи, надъ головою художника, и эти звуки жизни, заглушавшіе шелестъ пышной растительности, успокаивали художника и изгоняли изъ его души дѣтскій страхъ, который мучилъ его на пути къ могилѣ въ гулкой колоннадѣ.

Реновалесъ долго стоялъ неподвижно, углубившись въ созерцаніе мраморнаго ящика, косо освѣщеннаго лучами солнца; одна сторона его сверкала, какъ золото, другая – бѣлая – пріобрѣла въ тѣни голубоватый оттѣнокъ. Но маэстро вздрогнулъ внезапно, словно его окликнулъ чей-то голосъ… Это былъ ея голосъ. Онъ заговорилъ громко, испытывая непреодолимую потребность излить свои мысли въ крикахъ, нарушить чѣмъ-нибудь живымъ окружающую тишину смерти.

– Хосефина, это я… Ты прощаешь мнѣ?

Онъ чувствовалъ горячую потребность, точно ребенокъ, услышать голосъ изъ загробнаго міра, излить на свою больную душу бальзамъ прощенія и забвенія, упасть на землю, заплакать, унизиться, чтобы она услышала его рыданія и улыбнулась изъ глубины небытія, при видѣ глубокаго переворота, происшедшаго въ направленіи его ума. Ему хотѣлось сказать ей – и онъ говорилъ это себѣ въ порывѣ возбужденія, – что любитъ ее, что она воскресла въ его мысляхъ теперь когда онъ потерялъ ее навсегда, что теперешняя любовь его превзошла прежнюю – временъ ея земного существованія. Ему было стыдно стоять передъ ея могилою, стыдно неравенства судьбы.

Онъ просилъ у нея прощенія въ томъ, что живъ, что чувстауетъ себя сильнымъ и еще молодымъ, и любитъ ее нереальною любовью, съ безумною надеждою, тогда какъ отнесся къ ея смерти съ полнымъ равнодушемъ, сосредоточивъ всѣ свои мысли на другой женщинѣ и ожидая смерти жены съ преступнымъ нетерпѣніемъ. Подлый онъ человѣкъ! И онъ остался живъ! А она, добрая, нѣжная, ушла навсегда, сгнила и растворилась въ глубинѣ вѣчной, ненасытной земли.

Онъ плакалъ, плакалъ, наконецъ, горячими и искренними слезами, вызывающими прощеніе. Это были давно желанныя слезы. Теперь онъ чувствовалъ, что близокъ къ женѣ, что они почти слились воедино, что ихъ раздѣляеть только мраморная доска и немножко земли. Воображеніе рисовало ему жалкіе останки Хосефины, ея косточки, вѣроятно, покрытыя гнилью – эпилогомъ жизни, – и онъ любилъ и обожалъ ихъ искренно и страстно, болѣе, чѣмъ все земное. To, что было прежде его Хосефиною, не могло вызвать у него ни отвращенія ни ужаса. О, если бы онъ могъ открыть этотъ бѣлый ящикъ! Если-бы онъ могъ поцѣловать останки обожаемаго тѣла, унести ихъ съ собою, никогда не разставаться съ ними, какъ древніе съ домашними богами!.. Кладбище исчезло передъ нимъ, онъ не слышалъ болѣе ни чириканья птицъ, ни шелеста вѣтвей. Ему чудилось, будто онъ живетъ въ облакѣ и видитъ въ густомъ туманѣ только бѣлую гробницу съ мраморнымъ гробомъ, послѣднее ложе обожаемой женщины.

Она прощала ему. Фигура ея вставала передъ нимъ въ такомъ видѣ, какою она была въ молодости, какою она запечатлѣлась на портретахъ подъ его кистью. Глубокій взглядъ Хосефины былъ устремленъ на него, и этотъ взглядъ былъ такой-же, какъ въ первые годы ихъ любви. Художнику слышался ея полудѣтскій голосъ, часто смѣявшійся надо всякими пустяками въ счастливую эпоху жизни. Хосефина воскресла. Образъ покойной стоялъ передъ нимъ и былъ созданъ, навѣрно, изъ невидимыхъ частичекъ ея существа, витавшихъ надъ могилою, издали ея жизненнаго образа, колыхавшагося еще вокругъ ея бренныхъ останковъ и замедлившаго оторваться отъ нихъ окончательно и исчезнуть въ глубинахъ невѣдомаго міра.

Слезы его непрерывно лились въ тишинѣ, доставляя ему пріятное облегченіе. Голосъ, прерываемый тяжелыми вздохами, внушалъ птицамъ страхъ и заставлялъ ихъ умолкнуть. «Хосефина, Хосефина!» И эхо въ пустынной мѣстности гулко отвѣчало глухимъ и насмѣшливымъ рычаньемъ, отдаваясь между гладкими стѣнами мавзолеевъ и изъ дальнихъ концовъ колоннадъ.

Въ неудержимомъ порывѣ любви и раскаянія художникъ занесъ одну ногу черезъ заржавѣвшія цѣпи вокругъ могилы. Ему хотѣлось чувствовать близость жены, уничтожить то небольшое разстояніе, что раздѣляло ихъ, высмѣять смерть поцѣлуемъ воскресшей любви и искренней признательности за прощеніе…

Огромное тѣло маэстро покрыло бѣлую гробницу, онъ охватилъ ее распростертыми руками, точно хотѣлъ поднять съ земли и унести съ собою. Губы его съ жадностью прильнули къ верхней части надгробной плиты.

Ему хотѣлось опредѣлить на доскѣ мѣсто, покрывавшее лицо покойной; и, рыча, словно раненое хищное животное, онъ принялся осыпать его наугадъ поцѣлуями, дико потрясая головою, какъ будто онъ хотѣлъ разбить ее о крѣпкій мраморъ.

Губы его восприняли ощущеніе раскаленнаго солнцемъ камня; во рту появился отвратительный вкусъ пыли. Реновалесъ всталъ и выпрямился, словно пробудился отъ сна, и кладбище, доселѣ невидимое, сразу воскресло вокругъ него. Далекій запахъ жженаго мяса снова поразилъ его обоняніе.

Теперь онъ видѣлъ могилу такою, какъ наканунѣ. Онъ пересталъ плакать. Глубокое разочарованіе осушило его слезы, и вся горечь сосредоточилась въ душѣ. Какое ужасное пробужденіе!.. Хосефины не было здѣсь; его окружала одна пустота. Тщетно искалъ-бы онъ чудное прошлое на полѣ смерти. Воспоминанія не могли найти пищи въ этой холодной землѣ, гдѣ кишѣли черви и гнили человѣческія тѣла. О, куда пришелъ онъ въ поискахъ за иллюзіями! Въ какомъ вонючемъ навозѣ хотѣлъ онъ воскресить чудныя розы своихъ воспоминаній!

Воображеніе рисовало ему подъ непріятнымъ мраморомъ маленькій черепъ съ насмѣшливою гримасою, хрупкія кости, закутанныя въ остатки кожи, и это видѣніе оставляло его вполнѣ холоднымъ и равнодушнымъ. Какое ему, правда, дѣло до этихъ ужасовъ? Нѣтъ, Хосефины не было здѣсь. Она дѣйствительно умерла, и, если ему придется увидѣть ее когда-либо, то отнюдь не у ея могилы.

Онъ заплакалъ снова, но на этотъ разъ невидимыми слезами; онъ оплакивалъ въ душѣ свое горькое одиночество и невозможность обмѣняться съ Хосефиною мыслями. Онъ испытывалъ горячую потребность высказать ей столько вещей, которыя жгли ему душу! Какъ поговорилъ-бы онъ теперь съ женою, если бы таинственная сила вернула ему ее на одну мкнуту!.. Онъ сталъ бы молить ее о прощеніи, бросился бы къ ея ногамъ, оплакивая свое крупное заблужденіе, тяжелый обманъ, заставившій его равнодушно жить рядомъ съ нею и гоняться за призрачными иллюзіями, подъ которыми скрывалась одна пустота, а теперь томиться тоскою по безвозвратномъ и безумною любовью къ мертвой послѣ того, что онъ отнесся съ презрѣніемъ къ живой. Онъ поклялся бы ей тысячу разъ въ искренности этой посмертной любви и глубокой тоски, вызванной ея смертью. А потомъ онъ уложилъ бы ее обратно на вѣчное ложе и ушелъ бы со спокойною совѣстью послѣ потрясающей исповѣди.

Но это было невозможно, Они были обречены на вѣчное взаимное молчаніе. Художнику предстояло жить цѣлую вѣчность съ этою исповѣдью въ душѣ, подъ тяжелымъ гнетомъ ея, безъ малѣйшей возможности избавиться отъ нея. Хосефина ушла изъ міра съ злопамятствомъ и презрѣніемъ въ душѣ, забывъ о первыхъ временахъ любви, и никогда не могла узнать, что эти времена воскресли послѣ ея смерти.

Художникъ не могъ оглядываться назадъ. Хосефины не было на свѣтѣ и никогда не могло быть впредь. Что бы онъ ни дѣлалъ и ни думалъ, сколько бы ни проводилъ безсонныхъ ночей, призывая ее ласковою мольбою, сколько бы ни глядѣлъ на ея портреты, она ничего не могла узнать его о любви. А съ его смертью отчужденіе между ними должно было стать еще больше. Все, чего онъ не могъ высказать ей, должно было умереть вмѣстѣ съ нимъ, а они двое сгнить въ землѣ, чуждые другъ другу. Жалкое заблужденіе его уйдетъ въ вѣчность, и они никогда не смогутъ увидѣться, сблизиться, произнести спасителыюе слово. Они были заранѣе обречены на страшную и безконечную пустоту, по безграничному равнодушію которой незамѣтно скользили желанія и страданія людскія.

Несчастный художникъ бѣсился отъ безсилія. Какая жестокость окружала людей! Какой мрачный, неумолимо-насмѣшливый рокъ гналъ ихъ другъ къ другу, чтобы раздѣлить ихъ потомъ навѣки, навѣки!.. и не дать имъ возможности обмѣняться взглядомъ прощенія или однимъ словомъ, которое исправило бы ихъ заблужденія и позволило-бы имъ вернуться къ вѣчнымъ мечтамъ со спокойною душою.

Всюду ложь, всюду обманъ вокругъ человѣка, словно спасительная атмосфера, которая охраняетъ его на пути черезъ жизненную пустоту. И эта могила съ ея надписями была сплошнымъ обманомъ; здѣсь не было Хосефины; въ могилѣ лежали только жалкіе останки, такіе-же, какъ отъ другихъ людей, и никто не могъ узнать ихъ, даже онъ самъ, который такъ любилъ это тѣло прежде.

Отчаяніе заставило художника поднять глаза кверху на чистое, блестящее небо. О, это небо! Оно тоже было сплошнымъ обманомъ. Эта небесная лазурь съ золотыми лучами и капризными, игривыми облаками была лишь незамѣтною пленкою, обманомъ зрѣнія. За обманчивою паутиною, окутывавшею землю, находилось настоящее небо, безграничное пространство, и оно было черно и зловѣще-мрачно и сверкало горячими слезами, безконечными мірами-факелами вѣчности, въ пламени которыхъ жили рои невидимыхъ атомовъ. И ледяная, слѣпая и жестокая душа этого мрачнаго, безграничнаго пространства смѣялась надъ стремленіями и страстями людей и надъ ложью, которую люди создавали постоянно для укрѣпленія своего кратковременнаго существованія, въ желаніи продлить его иллюзіей о безсмертной душѣ.

Смерть разсѣивала всю эту ложь тѣмъ, что сталкивала людей съ жизненнаго пути, усѣяннаго иллюзіями, дѣлая это такъ же равнодушно, какъ теперь Реновалесъ раздавилъ и обратилъ ногами въ бѣгство вереницы муравьевъ, пробиравшихся по усѣянной костями травѣ.

Реновалесъ почувствовалъ потребность бѣжать изъ этого мѣста. Что онъ тутъ дѣлалъ? Что ему за дѣло до отчаянія и пустоты въ этомъ уголкѣ земли? Передъ тѣмъ, какъ уйти съ твердымъ намѣреніемъ никогда болѣе не возвращаться, онъ поискалъ около могилы цвѣтокъ или нѣсколько травинокъ, чтобы взять ихъ съ собою на память. Онъ прекрасно сознавалъ, что Хосефины не было тутъ, но онъ испытывалъ, какъ всѣ влюбленные, особое чувство ко всему, до чего дотрагивалась любимая женщина.

Онъ не пожелалъ сорвать пучекъ полевыхъ цвѣтовъ, пышно раскинувшійся въ ногахъ могилы. Ему хотѣлось имѣть цвѣты, растущіе у головы, и онъ сорвалъ нѣсколько бѣлыхъ бутоновъ у самаго креста въ надеждѣ, что корни этого куста касаются можетъ быть лица покойной и сохраняютъ въ лепесткахъ что-нибудь отъ ея глазъ, и губъ.

Онъ вернулся домой подавленный, грустный; мысли его притупились, въ душѣ была смерть.

Но въ теплой атмосферѣ особняка любимая женщина снова вышла ему навстрѣчу. Она окружала его, улыбалась изъ рамъ, стояла на большихъ портретахъ. Реновалесу чудилось ея теплое дыханіе, какъ будто всѣ эти портреты дышали одновременно, наполняя домъ роемъ воспоминаній, витавшихъ, казалось, въ воздухѣ. Все окружающее напоминало здѣсь о ней; все было пропитано этимъ неуловимымъ ароматомъ прошлаго. Тамъ наверху, на зловѣщемъ холмѣ, осталась жалкая оболочка, бренное одѣяніе Хосефины. Это не могло вернуться никогда. Да и къ чему? Реновалесъ чувствовалъ жену вокругъ себя. To, что осталось отъ нея въ мірѣ, сохранялось въ этомъ домѣ, какъ остается сильный запахъ въ надрѣзанномъ и брошенномъ яблокѣ… Впрочемъ, нѣтъ, и не въ домѣ. Покойная жила въ немъ, онъ носилъ и чувствовадъ ее въ себѣ, точно блуждающую душу изъ легенды, вселившуюся въ чужое тѣло и борящуюся за мѣсто съ душою, которой принадлежитъ земная оболочка. Недаромъ прожилъ онъ съ женою столько лѣтъ вмѣстѣ, связанный съ нею сперва любовью, потомъ привычкою. Втеченіе полужизни они тѣсно соприкасались тѣлами во время сна съ ногъ до головы, въ безсознательномъ состояніи, обмѣниваясь черезъ открытыя поры теплотою, которая отдѣляется отъ тѣла въ часы близости и напоминаетъ дыханіе души. Покойная жена унесла съ собою въ могилу часть жизни художника. Въ останкахъ ея, гнившихъ на пустынномъ кладбищѣ, было кое-что отъ мужа; а онъ въ свою очередь чувствовалъ, что что-то странное и таинственное приковываетъ его къ воспоминаніямъ о женѣ и заставляетъ его постоянно томиться тоскою и желаніемъ этого тѣла, которое было прежде дополненіемъ къ его тѣлу и исчезло теиерь въ пустотѣ небытія.

Реновалесъ заперся въ особнякѣ; его мрачный и угрюмый видъ наводилъ на лакея страхъ. Онъ отдалъ ему нѣсколько распоряженій. Если придетъ Котонеръ, надо сказать, что его нѣтъ дома, если принесутъ письма отъ графини, оставить ихъ въ прихожей въ старой вазѣ, гдѣ лежатъ ненужныя визитныя карточки, если графиня явится лично, не пропускать ее къ нему. Онъ желалъ быть одинъ и писать, не отвлекаясь. Даже обѣдъ онъ велѣлъ подавать себѣ въ мастерскую.

И онъ принялся работать одинъ, безъ модели, съ такимъ упорствомъ, что онъ простаивалъ передъ холстомъ до самыхъ сумерекъ. Случалось, что лакей, входившій въ мастерскую подъ вечеръ, находилъ завтракъ нетронутымъ на столѣ. Вечеромъ же, одинъ въ столовой, художникъ молча набрасывался на ѣду и угрюмо пожиралъ, по властной, животной потребности, все, что ему подавали, не разбирая, что онъ ѣстъ и устремивъ неподвижный туманный взоръ въ пространство.

Котонеръ, чувствовавшій себя слегка оскорбленнымъ тѣмъ, что ему былъ запрещенъ входъ въ мастерскую, являлся къ другу по вечерамъ и тщетно пытался развлечь его вѣстями изъ внѣшняго міра. Въ глазахъ маэстро свѣтилось что-то ненормальное, огонекъ безумія.

– Какъ подвигается твоя картина?

Реновалесъ отвѣчалъ уклончивымъ жестомъ.

– Она еще не готова… вотъ скоро.

Когда Котонеръ заговорилъ о графинѣ де-Альберка, Реновалесъ снова отвѣтилъ равнодушнымъ жестомъ. Старый художникъ разсказалъ о безпокойствѣ графини и объ удивленіи, вызванномъ у нея поведеніемъ маэстро. Она призвала его къ себѣ, чтобы разспросить про Маріано и пожаловаться ему съ влажными глазами на отсутствіе маэстро. Два раза явлалась она въ особнякъ, но не была допущена къ другу; она жаловалась на лакея и на эту таинственную картину. Хоть-бы онъ написалъ ей по крайней мѣрѣ и отвѣтилъ на письма, полныя нѣжныхъ жалобъ; она и не подозрѣвала, что ея письма еще не вскрыты другомъ и преданы полному забвенію среди груды пожелтѣвшихъ визитныхъ карточекъ. Но художникъ выслушивалъ все это, равнодушно пожимая плечами, какъ будто ему разсказывали о страданіяхъ на другой планетѣ.

– Пойдемъ провѣдать Милиту, – говорилъ онъ. – Театры закрыты сегодня.

Единственное, что связывало его съ внѣшнимъ міромъ въ теперешнемъ одиночествѣ, было страстное желаніе постоянно видѣть дочь и разговаривать съ нею, какъ будто онъ полюбилъ ее новою любовью. Милита была частью плоти Хосефины, она была выношена ею. Здоровьемъ и крѣпостью сложенія она походила на отца, и не напоминала матери ни одною чертою; но она была женщиною, и это тѣсно связывало ее съ обожаемымъ образомъ матери.

Реновалесъ таялъ отъ восторга передъ дочерью и улыбался отъ благодарности, видя съ какимъ участіемъ она относится къ его здоровью.

– Ты не боленъ-ли, паггочка? Ты похудѣлъ. И глаза твои мнѣ не нравятся… Ты слишкомъ много работаешь.

Но онъ успокаивалъ дочь, вытягивая свои сильныя руки и выпячивая впередъ крѣпкую грудь. Никогда еще не чувствовалъ онъ себя такъ хорошо. И онъ разспрашивалъ Милиту подробно, точно добродушный дѣдушка, о мелкихъ непріятностяхъ ея жизни. Мужъ ея проводилъ всѣ дни съ пріятелями, а она скучала дома и находила развлеченіе только въ томъ, что ходила въ гости или за покупками. И всѣ эти разсказы кончались неизбѣжно одною и тою же жалобою, о которой отецъ догадался съ первыхъ-же словъ. Лопесъ де-Соса былъ эгоистомъ и урѣзывалъ жену во всемъ. Онъ швырялъ деньги только на свои удовольствія и на себя и старался экономить на расходахъ жены. Впрочемъ, онъ любилъ ее. Милита не отрицала этого; у него не водилось ни любовницъ, ни мелкихъ супружескихъ измѣнъ. Положимъ, она и сама не такъ глупа, чтобы стерпѣть подобныя шутки! Но денегъ у него хватало только на лошадей и автомобили. Милита подозрѣвала даже, что онъ увлекается игрою; а бѣдной женѣ предоставлялось ходить чуть не голою и плакать и умолять каждый разъ, какъ присылали какой-нибудь ничтожный счетъ въ одну или двѣ тысячи песетъ.

Отецъ былъ для Милиты щедръ, какъ влюбленный ухаживатель. Онъ чувствовалъ себя способнымъ бросить къ ея ногамъ все, что онъ скопилъ за долгіе годы труда. Пусть будетъ счастлива, разъ любитъ мужа! Всѣ ея треволненія вызывали у него только презрительную улыбку. Велика штука деньги! Дочь Хосефины огорчалась изъ-за такихъ пустяковъ, когда у него было столько грязныхъ засаленныхъ, глупыхъ бумагъ, ради пріобрѣтенія которыхъ онъ столько трудился и къ которымъ относился теперь съ такимъ равнодушіемъ!.. Подобные разговоры кончались всегда горячими ласками и дождемъ громкихъ поцѣлуевъ этой взрослой дѣвочки, которая выражала свою радость тѣмъ, что непочтительно трепала отца, словно маленькаго ребенка.

– Папочка, какой ты добрый! Какъ я люблю тебя!

Однажды вечеромъ, выйдя отъ дочери въ обществѣ Котонера, Реновалесъ сказалъ другу нѣсколько загадочнымъ тономъ:

– Приходи ко мнѣ завтра утромъ. Я покажу тебѣ кое-что. Оно еще не готово, но я хочу, чтобы ты посмотрѣлъ… ты одинъ. Никто не сможетъ оцѣнить моей работы лучше тебя.

И онъ добавилъ съ видомъ художника, довольнаго своимъ произведеніемъ.

– Прежде я могъ писать только то, что видѣлъ передъ собою. Теперь я измѣнился. Это стоило мнѣ не малыхъ трудовъ… но ты самъ увидишь.

Въ голосѣ его звучало радостное торжество по поводу устраненньіхъ затрудненій и увѣренность въ созданіи великаго произведенія.

Котонеръ явился на слѣдующее утро спозаранку и съ любопытствомъ вошелъ въ запертую для всѣхъ мастерскую.

– Смотри! – сказалъ маэстро съ величественнымъ жестомъ.

Другъ посмотрѣлъ. Противъ свѣта стоялъ на мольбертѣ большой холстъ. Онъ былъ почти весь покрытъ сѣрымъ фономъ, на которомъ скрещивались и переплетались неясныя линіи, обнаруживавшія неувѣренное исканіе разныхъ контуровъ одного и того же тѣла. Сбоку было пестрое пятно, на которое маэстро указывалъ рукою; это было женская голова, рѣзко выдѣлявшаяся на однообразномъ фонѣ картины.

Котонеръ задумался. И это была дѣйствительно работа великаго художника? Въ ней не чувствовалось руки маэстро. He смотря на то, что Котонеръ былъ неважнымъ художникомъ, глазъ у него былъ вѣрный, и онъ сразу замѣтилъ неувѣренность, страхъ, неловкость, борьбу съ чѣмъ-то нереальнымъ, что ускользало отъ кисти и отказывалось подчиниться опредѣленной формѣ. Неестественность выраженія и изысканное преувеличеніе сразу бросались въ глаза; огромные глаза были чудовищно велики, ротъ малъ, почти какъ точка, кожа – блестящей, сверхъестественной бѣлизны. Только въ зрачкахъ проглядывало что-то особенное; глаза эти глядѣли издапека и свѣтились блескомъ, который сіялъ, казалось, на полотнѣ.

– Много я потрудился. Ни одна картина не доставила мнѣ столько страданій, какъ эта. А это еще только голова, т. е. самое легкое! Тѣло еще впереди; это будетъ божественная нагота, какой никто никогда не видалъ. И ты одинъ увидишь ее, только ты!

Старый неудачникъ не глядѣлъ больше на полотно. Онъ съ изумленіемъ перевелъ взглядъ на художника, не понимая ни картины, ни таинственной обстановки.