Весь театръ былъ охваченъ восторгомъ. Какой дебютъ! Какое чудное представленіе Лоэнгрина! Какое сопрано у этой артистки!

На красномъ фонѣ креселъ въ партерѣ виднѣлись головы мужчинъ и неподвижныя башни изъ лентъ, цвѣтовъ и тюля, не склонявшіяся другь къ другу ни отъ скуки, ни для болтовни; въ ложахъ царила полная тишина; нигдѣ не было слышно разговоровъ даже вполголоса. Наверху, въ адской галлереѣ, называемой въ насмѣшку раемъ, восторгъ вспыхивалъ шумно и неизмѣнно, словно глубокій вздохъ удовлетворенія, каждый разъ, какъ раздавалось нѣжное, сильное и мощное сопрано. Какое чудное представленіе! Все въ театрѣ казалось новымъ. Оркестръ состоялъ изъ ангеловъ. Даже центральная люстра свѣтила ярче.

Немалую роль играло въ этомъ восторгѣ чувство удовлетвореннаго патріотизма. Сопрано была испанка, только перемѣнившая свою дѣвичью фамилію Лопесъ на итальянскую фамилію мужа, тенора Франкетти, великаго артиста, который, женившись на ней, поднялъ ее на высоту всемірной извѣстности. Какая это была красивая женщина! Одна изъ первыхъ красавицъ въ мірѣ – стройная, съ гордой осанкой, руки и шея съ прелестными округлостями. Бѣлое, тюлевое платье Эльзы свободно лежало на таліи, но плотно облегало и чуть не рвалось надъ роскошными округлостями ея тѣла. Ея черные, восточные глаза, горѣвшіе страстнымъ огнемъ, составляли рѣзкій контрастъ съ бѣлокурымъ парикомъ принцессы брабантской. Красавица испанка была на сценѣ робкою, нѣжною, покорною женщиною, отвѣчавшею мечтамъ Вагнера, вѣрившею въ силу своей невинности и ждавшею спасенія отъ неизвѣстнаго.

Разсказывая о своемъ снѣ передъ королемъ и его свитою, она пѣла такъ нѣжно и трогательно, съ опущенными руками и восторженнымъ поднятымъ кверху взоромъ – словно видя на облакѣ таинственнаго палладина – что публика не была въ силахъ сдерживаться дольше, и оглушительный взрывъ апплодисментовъ и криковъ вырвался изо всѣхъ угловъ театра, даже изъ корридоровъ, точно громкій залпъ цѣлаго ряда пушекъ.

Скромность и грація, съ которою артистка раскланивалась на всѣ стороны, еще больше разожгла восторгъ публики. Какая это женщина! Видно, что она хорошо воспитана! А что касается ея душевной доброты, то всѣ невольно вспоминали подробности ея біографіи. Она посылала ежемѣсячно деньги престарѣлому отцу, чтобы тотъ могъ прилично жить на покоѣ, и этотъ счастливый старикъ слѣдилъ изъ Мадрида за успѣхами дочери по всему свѣту.

Какъ это было трогательно! Нѣкоторыя дамы подносили къ глазамъ кончикъ пальца въ перчаткѣ, а въ райкѣ какой-то старикъ хныкалъ, закутавшись съ носомъ въ плащъ, чтобы заглушить плачъ, Сосѣди смѣялись надъ нимъ. Ну, ну, голубчикъ, нечего ревѣть!

Представленіе продолжалось среди всеобщаго восторга. Глашатай предлагалъ присутствующимъ выступить на защиту Эльзы. Ладно, нечего. Публика, знавшая оперу наизусть, была посвящена въ тайну и знала, что никакой смѣльчакъ не выйдетъ на защиту Эльзы. Тогда выступили, подъ звуки зловѣщей музыки, женщины въ вуаляхъ, чтобы увести ее на казнь. Но все это были лишь шутки; Эльза находилась въ полной безопасности. Но когда храбрые брабантскіе воины заволновались на сценѣ, завидя вдали таинственнаго лебедя и лодку, и въ свитѣ короля произошло полное смятеніе, публика тоже невольно зашумѣла и заерзала на стульяхъ, кашляя, вздыхая и вертясь, чтобы приготовиться къ молчанію. Какой интересный моментъ! На сценѣ долженъ былъ появиться знаменитый теноръ Франкетти, великій артистъ, про котораго шла молва, что онъ женился на испанкѣ Лопесъ, ища противовѣсъ своему отцвѣтающему таланту въ юности и чудномъ голосѣ жены. Кромѣ того, это былъ великій маэстро, который умѣлъ преодолѣвать трудности съ помощью искусства.

И вотъ онъ появился на сценѣ, стоя въ маленькомъ челнѣ, опершись на длинный мечъ, держа въ рукахъ щитъ и сверкая стальною чешуею на груди. Гордая, вызывающая фигура этого рослаго красавца, котораго вся Европа носила на рукахъ, приближалась, гордо выпрямившись во весь ростъ и сіяя съ ногъ до головы, точно серебряная рыба.

Въ театрѣ наступила глубокая тишина, точно въ церкви. Теноръ глядѣлъ на лебедя, словно тотъ былъ единственнымъ, достойнымъ его вниманія существомъ, и въ мистической обстановкѣ раздался тихій, нѣжный, еле слышный голосъ, точно долетавшій откуда-то издали.

– Благодарю тебя, о милый лебедь.

Весь театръ вздрогнулъ неожиданно, какъ одинъ человѣкъ, и публика вскочила на ноги. Какой-то рѣзкій звукъ, точно разодралась старая декорація въ глубинѣ сцены, бѣшеный, жестокій, отчаянный свистъ потрясъ тишину такъ, что, казалось, задрожалъ свѣтъ въ театральномъ залѣ.

Освистывать Франкетти, когда онъ только что открылъ ротъ! Тенора, получающаго за выходъ четыре тысячи франковъ! Публика въ партерѣ и въ ложахъ взглянула на раекъ, гордо нахмурившись.

– Негодяй! Каналья! Неотесъ! Въ тюрьму его! – Вся публика вскочила на ноги, волнуясь и грозя кулаками въ сторону старичка, который закутывался съ носомъ въ плащъ и плакалъ, когда пѣла Эльза, а теперь вскочилъ и тщетно пытался объяснить что-то окружающимъ. – Въ тюрьму его! Въ тюрьму!

Два жандарма проложили себѣ доpory въ публикѣ и, добравшись до старика, вытолкали его въ корридоръ. Бѣдняга задѣвалъ всѣхъ спустившимся плащемъ и отвѣчалъ на угрозы и оскорбленія отчаянными жестами, въ то время, какъ публика стала шумно апплодировать, чтобы выказать свою симпатію Франкетти, который прервалъ пѣніе.

Старикъ и жандармы остановились въ корридорѣ, тяжело переводя духъ послѣ давки. Нѣсколько зрителей вышло вслѣдъ за ними.

– Просто не вѣрится! – сказалъ одинъ изъ жандармовъ. – Пожилой человѣкъ и съ виду приличный…

– Что вы тутъ понимаете? – крикнулъ старикъ вызывающимъ тономъ. – Я самъ понимаю, что дѣлаю. Знаете ли вы, кто я такой? Я отецъ Кончиты, той самой, которую называютъ въ афишѣ Франкетти, и которой разные дураки хлопаютъ съ такимъ восторгомъ. Что же, васъ удивляетъ, что я освисталъ его? Я тоже читалъ газеты. Вотъ-то вранье: «Горячо любящая дочь… любимый и счастливый отецъ…» Все это вранье. Моя дочь перестала быть мнѣ дочерью. Она – змѣя, а этотъ итальянецъ – подлецъ. Они помнятъ обо мнѣ только, чтобы посылать мнѣ милостивое подаяніе, какъ будто сердце голодаетъ и насыщается деньгами! Я отъ нихъ ни гроша не принимаю. Лучше умру или буду надоѣдать друзьямъ и знакомымъ.

Теперь публика слушала старика. Окружающими овладѣло жгучее любопытство узнать поближе исторію двухъ знаменитостей изъ артистическаго міра. И сеньоръ Лопесъ, котораго оскорбилъ весь театръ, жаждалъ излить свое негодованіе передъ кѣмъ бы то ни было, хотя бы передъ жандармами.

– Вся моя семья состоитъ изъ нея. Войдите въ мое положеніе. Бѣдняжка не знала матери и выросла на моемъ попеченіи. У нея проявился голосъ. Она заявила, что желаетъ быть артисткой или умереть, и вотъ ея добрякъ-папаша рѣшилъ, что она будетъ знаменитостью или они умрутъ вмѣстѣ. Учителя сказали: – надо ѣхать въ Миланъ, – и сеньоръ Лопесъ уѣхалъ туда съ дочерью, оставивъ службу и продавъ маленькій участокъ земли, полученный въ наслѣдство отъ отца. Господи, чего я только не выстрадалъ! Сколько я бѣгалъ, до дебюта, отъ маэстро къ маэстро и отъ антрепренера къ антрепренеру! Сколько униженій, сколько труда выпало на мою долю, все ради охраненія дѣвочки отъ соблазна! А сколько лишеній, да, господа, лишеній и даже голода – тщательно скрывая его – вытерпѣпъ я, чтобы сеньорита не терпѣла ни въ чемъ недостатка! И вотъ, когда она выступила наконецъ на сценѣ, и имя ея стало извѣстнымъ, когда я сталъ восторгаться результатами своихъ жертвъ, чортъ принесъ этого Франкетти. Они стали пѣть на сценѣ безконечные любовные дуэты, влюбились другъ въ друга въ концѣ концовъ, и мнѣ пришлось выдать дочь замужъ, чтобы она не злилась на меня и не терзала меня вѣчными рыданіями. А вы, навѣрно, не знаете, что такое бракъ между артистами? Это воплощеніе эгоизма, который выводитъ трели. Ни любви, ни привязанности, ничего. Голосъ и одинъ голосъ. Мой поганецъ-зять сталъ точить на меня зубы съ перваго момента. Онъ ревнуетъ меня, и рѣшилъ удалить меня, чтобы забрать свою жену въ полную власть. А она не только любитъ этого паяца, но даже привязывается къ нему еще больше каждый разъ, какъ видитъ, какія оваціи ему дѣлаютъ, и соглашается съ нимъ во всемъ. Такъ, молъ, требуетъ искусство! Оно не допускаетъ привязанностей и семейнаго образа жизни. Подъ этимъ предлогомъ они выслали меня въ Испанію, и я, поссорившись съ этимъ негодяемъ, поссорился и съ дочерью. До сегодняшняго дня я ихъ и не видалъ… Господа, ведите меня, куда хотите, но я заявляю, что каждый разъ, какъ буду имѣть возможность, буду являться сюда и освистывать этого подлеца-итальянца… Я былъ боленъ, я одинокъ. Такъ это все ничего. Лопни, старикъ, какъ-будто у тебя нѣтъ дочери. Твоя Кончита принадлежитъ не тебѣ, а Франкетти… впрочемъ, нѣтъ, даже не ему, а искусству. И вотъ я скажу: – если искусство состоитъ въ томъ, что дочери забываютъ отцовъ, которые принесли себя въ жертву ради нихъ, то я плюю на искусство и предпочелъ бы вернуться теперь домой и застать свою Кончиту за штопкою моихъ носокъ.