ФРОНТ ПРИБЛИЖАЕТСЯ
Первым ответом ленинградских рабочих на фашистскую угрозу было создание многотысячного народного ополчения. К 8 июля были полностью укомплектованы, переведены на казарменное положение и оснащены три стрелковые дивизии. Одновременно образованы Военный совет, штаб и политотдел Ленинградской армии народного ополчения (ЛАНО). С 6 июля стала издаваться еще одна городская ежедневная газета «На защиту Ленинграда» — для ополченцев. Редактором ее был назначен партийный работник Н. Д. Коновалов. Здесь работали главным образом газетчики старшего поколения — ополченцы из «Ленинградской правды» и «Вечернего Ленинграда», в том числе такие «зубры», как С. Кара, С. Езерский, С. Полесьев, В. Карп, С. Бойцов и другие.
Забегая вперед, скажу: ЛАНО не довелось участвовать в боевых операциях как войсковому объединению. Жизнь показала, что в этом не было необходимости. Ее функции свелись к комплектованию, вооружению и боевой подготовке добровольческих дивизий и частей. По мере готовности их отправляли на фронт.
Штаб армии народного ополчения провел большую работу: за какие-нибудь три месяца было сформировано десять стрелковых дивизий по 10–12 тысяч человек в каждой и 14 артиллерийско-пулеметных батальонов, в которых насчитывалось по тысяче бойцов. Кроме того, было направлено в тыл врага 7 полков и 67 отрядов партизан, создано 90 истребительных и 79 рабочих батальонов на случай боев в самом городе. Когда резервы были исчерпаны, штаб прекратил свою деятельность.
Создание армии народного ополчения доставило много хлопот ленинградской общественности. Двухсоттысячное войско добровольцев нужно было обмундировать и вооружить. Эта обязанность была возложена на районные партийные и советские органы. Особенно большие затруднения возникли с вооружением бойцов. Пришлось изыскивать резервы. На складах обнаружили тысячи ружейных стволов. К ним тут же приделали деревянные ложи. Собрали со всего города и вернули в строй учебные винтовки, заделав предохранительные отверстия.
На производство оружия и боеприпасов были переключены многие ленинградские предприятия. Для борьбы с танками несколько миллионов бутылок наполнили горючей жидкостью. Рецепт смеси был разработан учеными Института прикладной химии. Изготовляли ее не только в самом институте, но и на химических заводах, в учебных лабораториях.
Ядро народного ополчения составляли 38 тысяч коммунистов и комсомольцев. Многие из них были выдвинуты на политическую работу в своих частях и подразделениях. Руководящие работники обкома, горкома и райкомов партии, секретари парткомов стали комиссарами и политруками. Со многими из них я был знаком по работе в Петроградском районе, встречался на районных и городских партконференциях.
Из комсомольского актива в армию и ополчение ушел почти весь мужской состав — многие секретари и работники райкомов и горкома, руководители заводских организаций. Взамен их были избраны девушки. Во 2-ю и 3-ю гвардейскую дивизии народного ополчения помощниками начальников политотделов по комсомольской работе назначены мои друзья — первые секретари Московского и Петроградского райкомов А. Тихвинский и Г. Шатунов.
Саша Тихвинский работал инструктором в отделе пропаганды горкома, когда я возглавлял его. Он всегда дотошно, со знанием дела готовил вопросы на обсуждение бюро и секретариата. Любил выступать с политическими докладахми и лекциями. Поэтому мы в горкоме восприняли как должное, когда активисты Московского района избрали его первым секретарем районного комитета, где он прежде заведовал отделом.
Георгия Шатунова выдвинули на работу секретарем Петроградского райкома комсомола, когда он еще не закончил электротехнический институт. Долговязый, чуть угловатый парень был заводилой не только в комсомольском комитете, но и на спортивных соревнованиях, молодежных вечерах. Его ценили за прямоту и остроту в суждениях. Отец его был известным в Новгороде врачом и видным общественным деятелем, депутатом Верховного Совета Российской Федерации.
Александр Тихвинский и Георгий Шатунов отличились и в боевой обстановке, показали себя не только умелыми политработниками, но и храбрыми воинами. Тихвинского через несколько месяцев по просьбе горкома ВЛКСМ вернули на комсомольскую работу в город, избрали первым секретарем Красногвардейского райкома. А после войны он продолжал совершенствоваться в области пропаганды и одно время был заместителем председателя Ленинградского отделения общества «Знание». Георгий Шатунов остался на политической работе в армии. В пятидесятых годах он был назначен помощником начальника Политуправления Вооруженных Сил СССР по комсомольской работе и избран членом бюро ЦК ВЛКСМ. Службу в Советской Армии Г. П. Шатунов закончил в звании генерал-майора.
Ополчение явилось хорошей политической школой для многих тысяч бойцов, командиров и политработников.
Уже к середине июля первые две дивизии народного ополчения — Кировская и Московская — вступили в сражение с врагом на территории Ленинградской области. Этому предшествовали бурно развивавшиеся события на фронте — на дальних подступах к Ленинграду. 4 июля противник захватил Ригу, 7-го линия фронта проходила уже западнее Пскова, а 9-го был оккупирован этот древний русский город, который военные специалисты характеризовали как порог Ленинграда.
Настала пора и для Ленинградского фронта — он тогда еще назывался Северным — принять на себя удар врага. Заняв к 9 июля созданный ленинградскими трудармейцами Лужский рубеж, протянувшийся между озером Ильмень и Финским заливом, войска фронта приготовились дать отпор противнику. Вскоре фронту была подчинена 8-я армия, действовавшая на территории Эстонии. Теперь все войска, оборонявшие Ленинград, были объединены в единое целое.
После короткой передышки гитлеровцы 10 июля возобновили наступление с рубежа рек Великая и Череха на Лугу и Новгород. Мне эти места хорошо знакомы. Летом 1929 года наша «рота-вуз», составленная из первокурсников Политехнического института, проходила здесь боевую подготовку в красноармейских лагерях. Теперь здесь развернулось грандиозное сражение. Места тут открытые — удобные для наступления танковых соединений. Нашим войскам приходится туго: противник превосходит их по пехоте почти в два с половиной раза, по орудиям — в четыре, по минометам — почти в шесть раз. Вражеская авиация господствует в небе: на десять фашистских самолетов приходится только один наш. И тем не менее советские части оказывают упорное сопротивление. 12 июля наши войска первой линии отошли к реке Плюссе, где вместе с авангардами Лужской оперативной группы остановили вражеские танки и пехоту.
Особенно насыщенным событиями оказался день 14 июля. Противник скрытно сделал бросок через леса западнее города Луги и вышел к реке того же названия в 20–35 километрах от Кингисеппа, захватив переправы. Одновременно прорван наш фронт на новгородском направлении — к Шимску.
Но эти крупные, казалось бы, успехи противника оказались чреваты для него опасными последствиями. В результате стойкого сопротивления наших войск в центральной части Лужской полосы обороны вражеские дивизии оказались рассеченными на две группировки, удаленные друг от друга более чем на сто километров: одна — юго-западнее Кингисеппа, другая — в районе Сольцы — Шимск. Воспользовавшись этим, советские войска в тот же день, 14 июля, нанесли мощный контрудар близ Сольцов. Пять суток продолжались бои, в которых враг понес большие потери и был отброшен на 40 километров к западу. В связи с этим гитлеровскому командованию пришлось отложить штурм Ленинграда почти на месяц. Выигрыш во времени дал возможность нашим войскам образовать мощную преграду на Лужском оборонительном рубеже и соорудить укрепления на ближних подступах к Ленинграду.
В этих боях, имевших столь важное значение для всей последующей обороны Ленинграда, впервые приняли участие ополченцы. Кировская дивизия плечом к плечу с кадровыми частями наносила удары по врагу под Сольцами, Московская вместе с бойцами 90-й стрелковой дивизии и курсантами пехотного училища сдерживала атаки гитлеровцев под Кингисеппом, где они, пытаясь развить успех, рвались к Гатчине.
Конечно, эти дивизии были бы еще более боеспособными, будь они лучше обучены военному делу и вооружены не только винтовками и пулеметами. Зато боевой дух у бойцов был высочайшего накала, дисциплина проникнута глубоким сознанием своего долга. Потребовалось не так уж много времени, чтобы вчерашние рабочие, получив боевое крещение, Сталине только умело обороняться, но и контратаковать, образцово выполнять все задания командования.
Не хочу грешить против истины: мы в то время не имели четкого представления о положении под Ленинградом. Своих военных корреспондентов у нас еще не было. И все же сменовцы были информированы лучше многих других. Этим мы были обязаны нашим соседям, корреспондентам ТАСС. Порой сведения, получаемые от них, были обрывочны, сильно запаздывали. Но все они свидетельствовали об одном: идет кровавая, ожесточенная битва, наши бойцы сражаются не щадя жизни, но сказывается превосходство противника в боевой технике. Поэтому на страницах газеты мы пропагандировали факты умелого использования даже неблагоприятной боевой обстановки, примеры решительных и смелых действий офицеров и солдат, опыт политической работы в условиях боя.
Наиболее полно нам удалось это сделать в специальной полосе, посвященной курсантам Ленинградского пехотного училища имени С. М. Кирова. Это они бок о бок с ополченцами Московской заставы отважно отражали бешеные атаки гитлеровцев под Кингисеппом. Подготовил эту страницу бывший сотрудник «Смены», работник военной газеты Виктор Хавчин (Кремлев).
В его очерке «Бесстрашие», в письме курсанта А. Поддубского, в зарисовке нашей журналистки С. Драбкиной и других материалах полосы были показано, как по-суворовски — не числом, а умением — бьют врагов будущие офицеры.
Секретарь бюро ВЛКСМ училища В. Тюрин поделился опытом воспитательной работы в боевой обстановке. «Заседание комсомольского бюро, — начинает он свою заметку, — проходило вечером в окопе. Присутствовали члены бюро и актив. На повестке дня стоял один вопрос: выполнение приказа командования о создании линии обороны. Член бюро тов. Евдокименко и комсомолец тов. Поляков заверили собравшихся, что наутро образцовый рубеж обороны будет готов. Комсомольцы сдержали свое слово. Назавтра при осмотре рубежа обороны командир тов. Мухин (начальник училища, полковник. — А. Б.) дал ему высокую оценку». Дальше автор приводит любопытную цифру: за время боев бюро рекомендовало в кандидаты партии 48 курсантов-комсомольцев.
В короткой вводной статье, открывавшей полосу, газета обращалась ко всем молодым воинам фронта: «Бесстрашие, выдержка, стойкость, находчивость, отличное владение оружием — таковы качества, проявленные кировцами в боях. Воспитывайте в себе эти качества, чтобы столь же отважно и самоотверженно разить фашистов. Учитесь у курсантов-кировцев бить ненавистного врага».
Полоса не только с интересом читалась. Она была богато оформлена: ее украсили портреты героев-курсантов Ю. Пахомова, И. Федорова, П. Шокуна, С. Чайки, М. Лазарева, М. Максимова.
Это был рассказ о последних боях курсантов училища. Вскоре после этого по приказу Наркомата обороны училище было выведено из боев и направлено на восток. Армия нуждалась в образованных офицерах, прошедших огневую закалку.
Как мне рассказывали потом мои друзья из штаба фронта, полоса получила положительную оценку командования. Ее читали в комсомольских организациях подразделений.
* * *
В понедельник 21 июля, в самый разгар военных событий под Ленинградом, мне позвонили и предложили приехать в Смольный. Здесь я получил пригласительный билет. Этот памятный документ до сих пор хранится у меня. Вот его текст:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Ленинградский городской комитет ВКП(б). Билет —№ 627. Выдан тов. Блатину А. Я. для входа на городское собрание партийного актива.
Смольный. Актовый зал. 23 июля 1941 года. Предъявление партбилета обязательно».
Уже тот факт, что городской комитет партии решил собрать в эти напряженные дни партийный актив, чтобы посоветоваться с нами, проинформировать о последних новостях с фронта, невольно взволновало. К тому же местом для собрания избран не Таврический дворец, как обычно, а Смольный.
У каждого советского человека представление о Смольном неразрывно связано с Октябрьским вооруженным восстанием в Петрограде, с Владимиром Ильичем Лениным. Длинные коридоры, заполненные вооруженными рабочими-красногвардейцами, солдатами и матросами. Белокаменный зал, где Ленин провозглашает победу социалистической революции… Тихая комнатка, у дверей которой всегда стоит часовой, — здесь жил и работал Владимир Ильич…
Мне никогда не забыть первого посещения Смольного. Было это в 1927 году. Меня, секретаря комсомольской организации 190-й единой трудовой школы, пригласили на совещание в губком РКСМ. Пришлось отпрашиваться с уроков. Наша учительница Мария Германовна многозначительно взглянула на меня и спросила: «И ты не волнуешься, что едешь в Смольный?» Ну, конечно, я отправлялся туда в приподнятом настроении и с волнением переступил порог Смольного. И все, что увидел тогда, предстало передо мною овеянным революционной романтикой.
Когда в конце тридцатых годов мне довелось приезжать сюда каждый день на работу, я, естественно, уже не испытывал былого трепета, но сознание, что тружусь в этом историческом здании, заставляло внутренне подтягиваться.
В военное время Смольный стал боевым штабом обороны Ленинграда. Здесь помещались не только городской и областной комитеты партии, но и командование фронтом. В самом здании вроде ничего не изменилось. Те же массивные вращающиеся двери главного входа. Те же, казалось, часовые, тщательно проверяющие ваши документы после того, как попадаешь в просторный вестибюль. Только теперь в коридорах — ни души. Изредка откроется дверь и оттуда торопливо пробежит в соседнюю комнату человек в военной гимнастерке, и опять тишина.
До войны в Смольном каждый день проходили какие-либо партийные совещания. Теперь заседаний и совещаний нет, вернее, они сведены к минимуму. Все вопросы оперативного характера решаются так называемой «пятеркой» в составе секретарей обкома и горкома партии А. А. Жданова, А. А. Кузнецова, Т. Ф. Штыкова, председателей городского и областного исполкомов П. С. Попкова и Н. В. Соловьева с вызовом заинтересованных товарищей.
Подавляющее большинство работников Смольного, горкома и обкома партии, Военного совета, горисполкома, если и выезжали отсюда, так только по заданию. В Смольный вели все нити сложного механизма обороны, здесь решались вопросы, связанные с отпором врагу. Отсюда шли приказы в войска и на корабли, партийные и советские директивы в районы, на заводы и фабрики. Так Смольный совершал свой второй исторический, революционный подвиг — стал центром вооруженной борьбы трудящихся Ленинграда против немецкого фашизма.
В месяцы, предшествовавшие войне, мне приходилось бывать в Смольном часто, иногда по нескольку раз в день. Редактора «Смены» приглашали на все заседания бюро и секретариата горкома партии, пленумы областного и городского комитетов, важнейшие совещания.
В военное время я приезжал сюда реже. И все-таки раз в неделю я обязательно бывал здесь, чтобы посоветоваться в отделе пропаганды горкома партии, получить последнюю информацию с фронта. Почти всегда удавалось при этом заглянуть в одну из комнат Политуправления фронта, где размещались писатели, прикрепленные к нему: Николай Тихонов, Александр Прокофьев, которого все мы запросто звали Сашей, и Виссарион Саянов. Эти встречи всегда были интересны, полезны и приятны, обогащали нашего брата, молодого журналиста. Тут же обычно я просил их написать что-нибудь для «Смены». Очерки, корреспонденции, стихи этих писателей всегда были украшением номера. Особенно большой популярностью пользовались у читателей публицистические статьи и памфлеты Н. Тихонова, разоблачавшие звериное нутро фашистских захватчиков, их преступные действия на оккупированной территории Ленинградской области. В распоряжение Николая Семеновича поступал богатый документальный материал из штаба фронта, поэтому его статьи, насыщенные фактами, всегда были очень убедительны, дышали гневом и ненавистью к фашистам.
Из Смольного осуществлялось партийное руководство всей городской и фронтовой печатью. Но особенно крепко была связана с ним редакция «Ленинградской правды». Друзья-правдисты, встречаясь с нами, рассказывали, какое громадное внимание уделяли руководители городского комитета партии и Военного совета фронта их газете. Передовые статьи, имевшие особенно важное значение, для мобилизации всех сил на оборону, прежде чем выйти в свет, внимательно прочитывались секретарями горкома и обкома. И это естественно: «Ленинградская правда» отражала точку зрения партийного руководства. Каждый день ленинградская партийная организация со страниц своей газеты обращалась к населению со словами большевистской правды, ставила перед ним очередные задачи организации обороны. Мы у себя в редакции внимательно изучали каждый номер «Ленинградской правды».
Нередко, когда намечался крутой поворот событий, мы получали непосредственные указания от горкома. До сих пор с благодарностью вспоминаю совместную работу с товарищами из Смольного. У них я проходил хорошую политическую школу. Стиль и методы руководства газетой, редакцией были по-настоящему партийные, глубоко принципиальные. Ни малейшей предвзятости, мелочной опеки. Доверие и уважение к твоему мнению, к твоей работе. И в то же время строгая требовательность и товарищеская взыскательность.
Уж не помню в связи с чем, городское собрание актива, назначенное на 23 июля, перенесли на следующий день. Прежде такого не случалось. И время открытия было необычным — 14 часов.
Надо ли говорить о внутреннем волнении, с которым мы, участники собрания, переступали порог Актового зала. Думаю, каждый, как и я, вспоминал в этот момент о проходившем здесь историческом заседании съезда Советов в октябре 1917 года, на котором был провозглашен переход всей власти к Советам, образовано рабоче-крестьянское правительство во главе с В. И. Лениным…
Сосредоточенны и суровы знакомые лица партийных и комсомольских руководителей города и области, директоров и секретарей парткомов крупнейших предприятий и институтов.
Собрание открывает секретарь горкома А. А. Кузнецов. Коротко объясняет, почему решили пригласить городской актив. Один за другим выступают А. А. Жданов, К. Е. Ворошилов, А. А. Кузнецов. Говорят с глубоким душевным волнением, немногословно. Товарищи, которым партия доверила возглавить оборону Ленинграда, высказывают партийному активу всю правду о необычайной сложности и трудности этой задачи. Раскрывают глубину опасности, нависшей над городом, над страной…
На юге враг захватил Николаев и Кривой Рог, блокировал Одессу. Бои идут на ближних подступах к Киеву. На западе развернулось Смоленское сражение. Под Ленинградом положение временно стабилизировалось. Противник перегруппировывает силы, чтобы возобновить наступление. Продолжаются ожесточенные бои в районе озера Ильмень и юго-западнее Кингисеппа.
Гитлеровцы продолжают рваться к Таллину, где теперь базируется Краснознаменный Балтийский флот. Им удалось прорваться к побережью Чудского озера. На Карельском перешейке финские войска захватили Выборг и часть побережья Ладоги. Героически сражаются гарнизоны наших военно-морских баз на полуострове Ханко, на Эзеле, Даго и других островах Моонзундского архипелага, надежно охраняя вместе с боевыми кораблями входы в Финский залив.
В ближайшие недели следует ожидать попытки противника ворваться в Ленинград с ходу. Гитлер побывал на днях в штабе группы армий «Север» и потребовал от фон Лееба «быстрее покончить с Ленинградом». Чтобы подхлестнуть солдат на скорейший захват города, 7 ноября на Дворцовой площади назначен парад фашистских войск, а в ресторане «Астория» — банкет для «господ офицеров». День выбран не случайно. Гитлеровцы намерены поглумиться над славными революционными традициями советского народа.
Чтобы не случилось этого, чтобы гитлеровские мерзавцы нашли себе могилу под Ленинградом, надо сосредоточить все силы на отпор врагу, возглавить патриотический подъем, охвативший население города. Основные задачи ясны.
Это дальнейшая мобилизация всех, способных носить оружие, в ряды народного ополчения, в партизанские и истребительные отряды.
Это поголовное участие всех трудоспособных в строительстве оборонительных сооружений на подступах к городу и внутри него.
Это четкая организация местной противовоздушной обороны.
Это дальнейший перевод промышленности на военные рельсы, ударный труд на помощь фронту.
Это, наконец, строжайшая дисциплина и революционный порядок во всех звеньях, самоотверженность и личный пример коммунистов и комсомольцев повсюду, особенно там, где наиболее горячо, где опасно для жизни. В своей борьбе мы не одиноки. С нами вся страна. Она не даст Ленинград в обиду. Сознание этого удесятеряет наши силы.
В таком предельно откровенном духе разговаривали руководители ленинградской обороны с партийным активом города. После этих выступлений А. А. Кузнецов спросил: «Не хочет ли кто-нибудь из присутствующих выступить?» Желающих не оказалось. Тогда все в едином порыве поднялись и запели «Интернационал». Много раз участвовал я в коллективном исполнении нашего партийного гимна. Но никогда еще не звучал он так вдохновенно, так мощно. Это была клятва на верность революционному знамени!
О собрании партийного актива в Смольном на другой день стало известно всему городу. В печати о нем сообщалось коротко. А на предприятиях и в учреждениях состоялись митинги рабочих и служащих, на которых выступили участники собрания. Они рассказали об опасности, нависшей над Ленинградом, подробно о задачах, поставленных перед коммунистами и всеми трудящимися города. Собрание партийного актива сыграло важную роль в мобилизации населения на отпор врагу.
Выступил и я у себя в редакционном коллективе с докладом об итогах партийного актива. На основе обсуждения был разработан план подготовки основных материалов «Смены» на ближайшее время, в частности намечены темы передовых и пропагандистских статей, публицистических выступлений.
Собрание актива, атмосфера, царившая на нем, отразились и на моем настроении. Я все чаще спрашивал себя: обладаю ли я моральным правом ежедневно со страниц газеты призывать своих товарищей браться за оружие?! Разве не должен я в таких условиях в свои тридцать лет первым показать пример, выполнить свой гражданский долг!
Нельзя сказать, чтобы я был пассивен в этом отношении. В начале июля, когда всем моим товарищам по комсомолу не терпелось вступить в ряды ополчения, такую попытку предпринял и я. И. А. Верхоглаз, только что назначенный начальником политотдела армии народного ополчения, встретил мою просьбу сухо:
— Да вы что ж, сговорились, что ли?
С Иваном Александровичем мы были дружны. Вместе готовили два года подряд парады физкультурников Ленинграда. Вместе проводили общегородскую тактическую игру и множество межрайонных праздников и массовых гуляний молодежи военно-патриотического характера, инициатором и запевалой которых являлся комсомол. Высокий, худощавый, с густой шапкой вьющихся волос, он чем-то напоминал мне Ф. Э. Дзержинского, как я того представлял себе, — своей стремительностью, резкостью в движениях и словах, бескомпромиссностью в оценках. Он всегда очень доброжелательно относился ко мне и моим товарищам по горкому комсомола. И тут, слегка пожурив меня за «непонимание обстановки», он смягчился и рассказал, как реагировали руководители городского комитета ВКП(б) на поголовное стремление партийных работников уйти на фронт. А. А. Кузнецов на первом же совещании, где присутствовали инструкторы горкома, заявил, показывая на кипу заявлений, лежавшую перед ним:
— Если мы все уйдем в армию, гитлеровцам хуже не будет. В нынешней войне тыл имеет не меньше значения, чем фронт. Партии вы нужны там, где принесете больше пользы. Ждите! Когда понадобится, вас позовут.
Такова была партийная точка зрения на эту острейшую в то время морально-этическую проблему. Нельзя было не согласиться с ней: дисциплина прежде всего. Каждый терпеливо ждал своего часа. Пришлось и мне уйти тогда ни с чем. Мы тепло распрощались с Иваном Александровичем. Больше я его не видел: вскоре пришла горькая весть о его гибели во время поездки на фронт.
Теперь, когдй враг угрожал непосредственно Ленинграду, былые сомнения снова стали одолевать меня. К тому же на фронт уходили один за другим друзья моего детства. О двух из них я прочел в «Ленинградской правде».
В доме № 12 по Песочной улице, где я прожил с родителями без малого двадцать лет, этажом ниже находилась квартира А. Г. Кацкого. Крупный инженер, он до революции был совладельцем завода, расположенного неподалеку от нас, известного ныне как завод полиграфических машин («Ленполиграфмаш»). Кацкий один из немногих капиталистов, которые не удрали из Красного Петрограда, спасая свою шкуру. С первых же дней Советской власти он сотрудничал с нею, отдавая ей свои знания и талант конструктора и организатора производства, а позже стал даже директором завода.
Очевидно, какие-то привилегии были ему предоставлены. За ним сохранилась большая, хорошо обставленная квартира. В нашем же доме находился гараж, где стояла легковая машина «паккард», закрепленная за ним. У нас жил и шофер, обслуживавший его еще до революции. В то время автомобили были редкостью, и мы, дворовые мальчишки и девчонки, каждый раз с превеликим любопытством наблюдали за его выездом. Наконец, Александр Григорьевич всегда ходил хорошо одетым: зимой в меховой шубе, летом в светлом костюме с галстуком, — солидный, важный. Это был мужчина высокого роста, грузный — представительный, поэтому в нашем понимании это был «всамделишный» буржуй. «Недорезанный», как мы его величали промеж себя. Ведь в те трудные времена, в начале двадцатых годов, все одевались кто во что горазд. Но мы видели и то, что этот человек пропадает целыми днями на заводе, домой приходит только перекусить да переночевать, и понимали: если он и буржуй, то не такой, как другие — враги революции, которых «ставят к стенке». Поэтому ничто не мешало нам играть с его сыном Шуриком, ровесником моего брата Леши.
Позже, вступив в комсомол и приобщившись к политике, я уже с интересом наблюдал за этим необыкновенным человеком, хотя мы лишь вежливо раскланивались при встречах во дворе и на лестнице. Помню, как я удивился, прочтя о старом знакомце в докладе И. В. Сталина «Об итогах июльского Пленума ЦК ВКП(б)» на собрании актива Ленинградской парторганизации в 1928 году. Говоря о специалистах, готовых идти рука об руку с Советской властью, докладчик привел в качестве примера А. Г. Кацкого, дал высокую оценку его деятельности. Тут уж я проникся к нему глубоким уважением и, что греха таить, впервые понял, что это за человек.
И вот я читаю очерк о своем бывшем соседе. Журналист С. Каменский писал о прощании Александра Григорьевича с сыном, тем самым Шуриком, с которым мы когда-то играли во дворе. Начинался очерк с диалога:
«— До свидания, отец! — Высокий юноша в военной форме крепко обнял старика, на парусиновой блузе которого алел орден Красной Звезды.
— До свидания, Саша! Уверен, что ты будешь на фронте таким же отличником-связистом, каким был отличником-студентом. А я остаюсь здесь на посту…»
И дальше автор рассказывал о том, что Александр Григорьевич, несмотря на свои семьдесят лет, намерен продолжать конструкторскую работу и что движет им ненависть к врагу.
В другой раз я прочел письмо Михаила Лозинского своему отцу, известному ученому-литературоведу. Миша учился со мной в одной школе, но был на два года младше. Я хорошо его помнил. В то время это был застенчивый мальчик, далекий от наших шумных комсомольских дел и забот. И вот теперь он пишет: «Дорогой папа! Я был на передовой линии, когда принесли «Ленинградскую правду» с твоим письмом в редакцию. Спасибо, очень большое спасибо! Я никогда не забываю своего долга коммуниста и гражданина. Теперь я его помню вдвойне. Вырезка из газеты всегда со мной, в полевой сумке, как отцовский наказ».
Я, разумеется, полюбопытствовал, что говорилось в письме отца: разыскал его в подшивке «Ленинградской правды». Письмо было опубликовано две недели назад. Известный всему литературному миру переводчик Данте и Шекспира, Сервантеса и Мольера, Сергей Михайлович писал в редакцию:
«Мой сын с первых же дней Отечественной войны находится на фронте. Я горжусь им, и мое горячее стремление так же, как и он, бить и уничтожать фашистских гадов на поле сражения. К сожалению, мой возраст не дает мне этой возможности. Но, как и каждый гражданин нашей любимой Родины, я хочу помочь Красной Армии быстрее разгромить ненавистных врагов.
Профессор С. Лозинский»
Я вношу в фонд обороны три тысячи рублей. Пусть же моя лепта пойдет на строительство новых самолетов, танков, боевого вооружения.
Итак, Миша Лозинский уже коммунист, фронтовик! Спустя некоторое время я снова нашел его фамилию в «Ленинградской правде». На этот раз батальонный комиссар М. Лозинский выступал со статьей «Против армии грабителей и насильников». Так быстро росли и мужали в те годы молодые люди!
Тогда, помнится, я и предпринял еще одну, последнюю попытку стать военным, едва не увенчавшуюся успехом. Внезапно возник вопрос об издании «Смены». В Москве решили в целях экономии бумаги приостановить на время войны выпуск ряда газет. В список попали все молодежные и детские газеты, выходившие в республиках, краях и областях.
Мне об этом сообщил секретарь обкома и горкома ВЛКСМ В. Н. Иванов и спросил мое мнение на этот счет. Я высказал ряд соображений за продолжение выхода газеты. Напомнил, что печатается она на бумаге нестандартного формата — несколько меньшем, чем «Правда», — в городе сохранился некоторый запас ее. А главное: «Смена» — старейшая молодежная газета в стране — пользуется большим авторитетом у своих читателей. Иванов согласился со мной и обещал поговорить с А. А. Ждановым. Почти одновременно мне позвонил и секретарь горкома партии Н. Д. Шумилов. Я ему повторил тоже, что и Иванову.
И тем не менее, пока этот вопрос не решился окончательно, я рассчитывал в случае отрицательного ответа уйти в армию. На этот раз я разговаривал с В. Н. Ивановым. Он отнесся к моему намерению с пониманием. Но предупредил, что меня хотят пригласить в «Ленинградскую правду».
Однако до этого дело не дошло. Андрей Александрович очень внимательно отнесся к просьбе горкома комсомола, немедля связался с Москвой и добился исключения «Смены» из списка закрываемых газет.
Итак, на фронт мне дорога была заказана. Единственным утешением для меня служило то, что наша семья не осталась в стороне от святого дела защиты Родины.
Рано утром 11 июля, когда я еще отсыпался после бессонной ночи, меня разбудил телефонный звонок. Жена долго разговаривала с кем-то, а потом позвала меня. Это был брат Леша, студент 3-го курса Горного института. Десять дней как он вернулся с практики из Дедовичского района. Мобилизации он не подлежал — носил очки, но, как и большинство его товарищей по институту, почему-либо не призванных в армию, счел долгом записаться в ополчение. С неделю Леша побыл на казарменном положении, проходил боевую подготовку, а в тот день их батальон отправляли на фронт.
Его отпустили на пару часов, чтоб повидаться с родными. Дома он никого не застал. Оставил записку, но в ней обо всем не напишешь. Поэтому он просил передать привет отцу и брату Саше, рассказать им, как было дело. Мы тепло попрощались. Встретиться с ним я тоже не смог. Так мы и расстались, а через неделю домой на Песочную пришло его письмо. Судя по всему, его часть расположилась в Красногвардейском (Гатчинском) укрепленном районе, примерно в 30 километрах от Ленинграда.
Через три дня туда же, в район Красного Села, отправилась 3-я, Фрунзенская дивизия народного ополчения. Она формировалась в нашем районе, в центре города, и была усилена батальонами рабочих Выборгской стороны.
* * *
Какие бы события ни происходили в самой редакции и за ее стенами, газета должна обязательно выйти к утру, чтобы попасть в руки читателя.
Разумеется, понадобилось немало усилий, чтобы полностью восстановить нормальную деятельность почти всех звеньев редакционного аппарата, изрядно ослабленных уходом многих наших товарищей на фронт.
У «Смены» прекрасные традиции. Первый номер газеты вышел 18 декабря 1919 года. В нем было опубликовано приветствие В. И. Ленина «Нашей смене». Владимир Ильич тогда не только выразил свое пожелание петроградской молодежи активно участвовать в строительстве новой жизни, но и подсказал название газеты. С первого своего номера «Смена» стала глашатаем коммунистических идей, борцом за претворение в жизнь ленинских заветов. К началу войны с фашистами, за двадцать с лишним лет, в ней выросло немало первоклассных литераторов, был накоплен богатый опыт политической пропаганды и журналистского мастерства. В дни войны сменовцы старались как можно шире использовать этот опыт, умножить традиции своих предшественников. Нужно было только направить эту политическую и творческую активность коллектива. Кое-что было найдено быстро. И нам стало известно, что А. А. Жданов обратил внимание на наши поиски в оформлении номеров и подаче материалов и одобрил их.
А произошло это прежде всего потому, что удалось быстро пополнить кадры и создать творческую атмосферу в важном звене редакционного аппарата — в секретариате. Ответственным секретарем стал работавший до этого заведующим отделом комсомольской жизни Г. М. Петерман, опытный журналист с большим стажем работы в центральной печати. Для военной службы он был непригоден по состоянию здоровья. В свое время Григорий Михайлович являлся собкором «Комсомольской правды», был ее представителем на Магнитострое, входил в состав знаменитой выездной редакции. Короче говоря, прошел хорошую журналистскую школу. Поэтому в секретариате, где требуется все знать и все уметь, он быстро нашел себя. Немного грузный для своих лет, медлительный на первый взгляд, он тем не менее весьма оперативно и быстро работал. Тщательно вычитывал и редактировал оригиналы, был достаточно требователен и в то же время отзывчив к товарищам (в руководстве журналистами это качество особенно необходимо). Одновременно он был и секретарем нашей партийной организации. Его уважали и даже слегка побаивались. Густые, насупленные брови придавали его лицу суровое и неприступное выражение. Но стоило ему снять очки да еще улыбнуться — и становилось очевидно, какой это добрейший и милый человек! Мы с Василисой промеж себя звали его Петермашей. Помогал он нам здорово, без устали тянул секретарский воз, который во всех редакциях признается самым тяжелым и неблагодарным.
У Петермана и помощники были ему под стать. Литературные секретари Олег Рисе и Андрей Старосельский, давно уже вышедшие из комсомольского возраста, считались непререкаемыми авторитетами по части стилистики. Одно время им помогал Петр Ойфа, известный в Ленинграде поэт.
2 июля в «Смене» впервые появился плакат молодого художника Петра Белоусова, сразу же привлекший внимание читателей совершенством и мягкостью рисунка. С той поры он стал нашим постоянным сотрудником. Всегда увлеченный своей работой, Петр Петрович стал одним из главных «запевал» в редакции. Ежедневно, если не плакат, то рисунок, а то и несколько его работ появлялись в «Смене». Работы талантливого художника заинтересовали и другие газеты. Его рисунком открывался первый номер газеты ополченцев «На защиту Ленинграда». А спустя некоторое время «Комсомольская правда» перепечатала из нашей газеты его плакат, изображавший партизанскую засаду. Но Белоусову эти успехи не вскружили голову, он остался верен «Смене», редакция которой первой признала и пригласила его к себе.
Ученик и воспитанник выдающегося художника И. Бродского, Петр Белоусов стойко и мужественно делил с нами трудности и лишения блокады в самые тяжелые ее месяцы. Работа в молодежной газете в такую суровую пору не прошла для него бесследно. Вскоре после войны он написал широко известную теперь картину «В. И. Ленин среди делегатов III съезда комсомола». Общее признание получили и другие его работы, посвященные великому вождю. Теперь он профессор Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина.
На всю жизнь Петр Петрович остался столь же простым и скромным, даже застенчивым человеком, как в свои юношеские годы, а между тем это художник большого творческого накала, неразрывно связанный с народом, отдающий ему весь свой незаурядный талант.
С большой пользой работал и другой наш художник Михаил Бекташев. Ему больше удавались фотомонтажи, которые чередовались на первой полосе с плакатами. Он неплохо рисовал карикатуры, но они появлялись теперь редко. Наконец, на нем лежала обязанность ретушировать фотоснимки перед тем, как отправить их в цинкографию. Надо воздать Мише должное — это был неутомимый и безотказный работник: он приходил в редакцию едва ли не раньше всех, а уходил одним из последних.
Фотокорреспондентом работал с недавнего времени Николай Ананьев. Читатели «Огонька» до сих пор могут встретить в журнале его снимки из Ленинграда. В то время это был очень подвижный молодой человек. За день он успевал побывать во многих местах по заданиям редакции. Василисе, правда, пришлось с ним немало повозиться, критикуя его за стремление к внешней красивости в ущерб выразительности и естеству, за попытки искусственно группировать людей, что вело к статичности и фальши. К сожалению, этим грешат некоторые наши фотомастера, даже самые зрелые и именитые. Николай Николаевич в своих заблуждениях не упорствовал, старался избавиться от ремесленнических привычек.
В иллюстративном материале мы, короче говоря, недостатка не испытывали. К тому же каждое утро в редакцию приносили снимки Фотохроники ТАСС. Василиса и работники секретариата отбирали лучшие из них.
Таким образом, в секретариате образовался вполне работоспособный коллектив. Сложнее было с руководителями отделов. Чтобы не распылять творческие силы, мы свели к минимуму количество отделов. Вся работа по редактированию материалов легла на плечи редактора, моего заместителя, ответственного секретаря и двух редакторов отделов, новых наших работников Захара Плавскина и Матвея Медведева. Эта пятерка и составляла наши «правящие круги», как говорят в шутку в редакциях, обыгрывая слово «править», то есть исправлять, редактировать.
Плавскин пришел к нам из Ленинградского университета, где он учился в аспирантуре. В одном из первых военных номеров «Смены» появилась его историко-публицистическая статья «Русские прусских всегда бивали», показавшая, что он неплохо владеет пером. К тому же Захар прошел хорошую политическую и боевую школу — работал переводчиком в группе советских военных специалистов во время революционной войны против фашистов в Испании. Будучи человеком скромным, он никогда не рассказывал об этой странице своей биографии, но мы знали, что он там вел себя стойко, мужественно делил все опасности и лишения со своими старшими товарищами. С большим желанием он взялся за работу в редакции, быстро вошел в курс дела и стал очень полезным работником. Небольшой опыт редакционной работы у него, правда, был — он активно сотрудничал в своей студенческой многотиражке. Короче, наши надежды он вполне оправдал.
Медведев в отличие от Плавскина обладал солидным журналистским опытом. Прежде он работал репортером вечерней газеты, уделявшей почти все внимание информации. Кроме того, Матвей тяготел к фельетону, особенно стихотворному, и успел хорошо зарекомендовать себя на этом поприще. Для нас такой разносторонний журналист оказался находкой. Кстати говоря, это он и явился автором большинства стихотворных лозунгов и подписей в газете.
В «Смене» оба молодых, способных журналиста получили дальнейшую закалку. 3. И. Плавскин сейчас не только преподает по специальности в университете, но и является научным консультантом и автором многих статей на литературные темы в Большой Советской Энциклопедии. М. Н. Медведев заведует отделом фельетонов в газете «Вечерний Ленинград».
Самоотверженно, с полной отдачей сил работали в те дни все сотрудники редакции, сознавая, что они поставлены на очень важный участок идеологического фронта. Действовали дружно, с огоньком, радовались каждому успеху и бывалого и начинающего журналиста.
Возглавлять такой коллектив одновременно и приятно и трудно. Приятно потому, что видишь добрые плоды коллективного творчества, ощущаешь поддержку товарищей. Трудно, поскольку руководитель должен быть постоянно на высоте положения— увлекать за собой товарищей, вдохновлять их на поиски свежих тем, на новые, еще более яркие выступления, привлекать интересных людей в качестве авторов.
Придя в «Смену», я очень скоро убедился, как важно уметь не только редактировать газетные материалы и номер в целом, но и подсказать сотрудникам новые идеи, замыслы, формы подачи материала. А чтобы обогащать других, надо самому неустанно пополнять свою собственную копилку знаний, быть в курсе политической, хозяйственной и культурной жизни, повседневно общаться с партийными и комсомольскими руководителями, с выдающимися и бывалыми людьми, следить за новостями литературы, искусства и спорта, то есть быть осведомленным во всем, что интересует молодежь, чем она живет и дышит. Сколько раз ловил я себя на том, что сижу на заседании в обкоме комсомола или совещании в Смольном, в театре или на стадионе и мысленно отмечаю: вот подходящая тема для корреспонденции… Эту интересную мысль стоит развить в выступлении секретаря райкома — дать статью… Об этом спектакле следует поскорее опубликовать рецензию — он имеет большое воспитательное значение… Как бы не забыть в завтрашнем отчете о футбольном матче помянуть добрым словом игрока, который увлек за собою всю команду, и т. д. Стало входить в привычку — все события и факты оценивать с точки зрения газеты, пропускать сквозь призму интересов читателя.
И теперь, в военное время, эта привычка продолжала действовать, стала еще более целенаправленной. В новой обстановке главное внимание было переключено на патриотическое воспитание молодежи, на все, что связано с войной. И источники информации стали иными. Меньше всего приходилось рассчитывать на заседания и совещания. Их место заняли встречи с руководителями партийных, комсомольских и других общественных организаций и учреждений, связанных с гражданской обороной города.
Ориентироваться в политической и военной обстановке в стране и за рубежом очень здорово помогали центральные газеты. Как и прежде, матрицы «Правды» и «Комсомолки» ежедневно доставлялись к нам из Москвы самолетами. Тираж их печатался в типографии Ленинградского отделения «Правды» на Херсонской улице, неподалеку от Московского вокзала. Обычно к вечеру уже можно было прочесть свежие номера газет. Но бывало и так, что центральные газеты поступали сразу за два, три и более дней. Мешала плохая погода, а позже и опасности, подстерегавшие летчиков под Ленинградом.
Наиболее важные передовые «Правды» передавались ТАСС по телетайпу. Некоторые из них мы перепечатывали в «Смене» (в июле, например, было опубликовано пять передовиц). Мы поддерживали тесную связь с правдистами, аккредитованными в Ленинграде: Л. Ганичевым, Н. Вороновым, Н. Михайловским и особенно с журналистами «Комсомольской правды» — собкором Клавдией Филатовой, фоторепортером Борисом Кудояровым и позднее — с военным корреспондентом Ростиславом Июльским.
* * *
Все больше и больше места в газете занимали сообщения с фронтов, материалы военных корреспондентов ТАСС, особенно из-под Ленинграда. Но основное внимание мы все же уделяли вопросам укрепления тыла и оказания помощи Советской Армии. Каждый номер «Смены» был посвящен главной цели: мобилизовать все силы на отпор врагу.
Целыми полосами и подборками печатали мы материалы военных специалистов. Как пользоваться боевым оружием, опознать самолет противника, как отрыть окоп, обезвредить бомбу, оказать помощь раненому, потушить пожар. Эти практические советы пользовались большим вниманием, их вырезали из газеты и вывешивали на видных местах.
Со страниц не сходили материалы о методах и стиле работы лучших партийных и комсомольских организаторов. В военные годы «Смена» продолжала служить трибуной для актива.
Работать было чрезвычайно интересно. Информации, ежедневно поступающей в редакцию от штатных работников и добровольных наших помощников — юнкоров, хватило бы на несколько номеров. Как никогда богатой и разнообразной стала редакционная почта. Отбирали из этого потока самое злободневное и важное. Но на самотек не полагались. Отделы редакции ежедневно заказывали авторам статьи, отклики на последние события, стихи и другие материалы.
Одним из существенных вопросов, возникших в первые дни войны, было отношение к критике на страницах газеты. В мирное время в каждом номере «Смены» публиковались острые материалы о недостатках в деятельности комсомольских организаций, государственных учреждений и общественных органов, ответственных за воспитание и образование подрастающего поколения или призванных заботиться о нормальных условиях труда и быта молодежи. На эти темы печатались фельетоны и реплики, критические корреспонденции и статьи.
В условиях войны, когда город все больше становился прифронтовым и когда, естественно, изменилась направленность газеты, этот вопрос был далеко не праздным. О том, чтобы совсем отказаться от критики, не могло быть и речи. Это противоречило бы ленинским принципам, которыми руководствуется вся советская печать. В то же время стало очевидным, что направление критики, ее характер должны претерпеть существенные изменения. Работа комсомольских организаций после ее перестройки на военный лад была значительно живей и целеустремленней. Допускались при этом и ошибки, и мы при случае указывали на них, называя фамилии тех, кто нес за них ответственность, — секретарей заводских и районных комитетов ВЛКСМ. Но главный огонь критики мы направили против отрицательных явлений, с которыми пришлось столкнуться. При общем патриотическом подъеме, охватившем рабочую и учащуюся молодежь, все население города, нашлись и трусы, и дезертиры, и спекулянты, и всякие иные нарушители законов военного времени. Их, правда, было немного — ничтожная горстка отщепенцев, и тем не менее вблизи от фронта они могли стать прямыми и косвенными пособниками врага, оказать отрицательное влияние на недостаточно зрелую, неустойчивую часть молодежи. В те дни в «Смене» можно было прочесть такие, к примеру, сообщения:
…Военный трибунал приговорил Е. С. Давыдову, которая ходила по магазинам и скупала продукты, к 10 годам лишения свободы с конфискацией имущества. У нее были обнаружены 376 метров тканей, 85 килограммов сахара, 50 килограммов белой муки, 16 килограммов макарон, 65 килограммов крупы.
…Приговорен к расстрелу некий В. И. Кольцов, пытавшийся подсунуть посетителям кафе контрреволюционные листовки. Расстреляны В. А. Сивков и А. Е. Синицын за распространение провокационных слухов и вражеских измышлений. Как показало следствие, Синицын — матерый враг Советской власти. Он служил в белой армии у генерала Юденича, по его доносу были казнены несколько коммунистов.
Мы придавали этой предельно сжатой информации немаловажное значение и публиковали ее всякий раз, когда она поступала в редакцию. Это была действенная пропаганда фактами. Мы как бы предупреждали читателей: смотрите, будьте бдительны, среди нас ке перевелись еще люди, которые способны помешать нам во всеоружии встретить врага. Одни из них хотят нажиться на народном горе. Другие пытаются дезорганизовать наши ряды — распускают злостные слухи, сеют панику, отлынивают от военной службы и трудовой повинности, противодействуют революционному порядку, установленному в городе.
Читатели поняли и оценили наши публикации. В своих письмах они не только горячо одобряли решительные меры, направленные против дезорганизаторов обороны города, но и приветствовали появление подобной информации в газете. Пусть все знают, что пособникам врага не будет пощады — таков был лейтмотив этих писем.
Сообщения о наказании преступников мы получали обычно по ТАСС, но иногда, особенно в первое время, добывали сами. Этим занималась у нас Е. Калинина. Она и до войны снабжала редакцию репортажами «Из зала суда» и хроникерскими заметками о городских происшествиях. Когда-то это был один из заметных разделов в любой ленинградской газете, особенно вечерней. Потом эти заметки стали постепенно сходить на нет. И, думается, напрасно, ибо воспитательное значение их трудно переоценить, пока не перевелись преступники. К тому же читаются подобные сообщения всеми.
Калинина, сколько я ее помню, всегда огорчалась, что ее излюбленный жанр недооценивают. Теперь, когда на него снова обратили внимание, она от души радовалась и ревностно снабжала «Смену» судебной хроникой, используя свои давнишние связи в органах юстиции.
Говорят, репортера ноги кормят. Калинина это шуточное выражение подтвердила буквально. У нее были необычайно длинные ноги. Когда она шла по улице, размахивая своей неизменной планшеткой, за ней невозможно было угнаться. Высокая, сухопарая, с коротко остриженными волосами, она больше смахивала на парнишку. К тому же и голос у нее был густой, басовитый. Если бы тогда у женщин было принято ходить в брюках, нашу Лёшу, как все ее звали, невозможно было бы отличить от мужчины. Да и манеры у нее были мужские— резкие, размашистые. Впрочем, сама она этим сходством нимало не смущалась. Зато душевные ее качества были таковы, что не у всякой представительницы прекрасного пола встретишь подобные. Она была мягка, отзывчива и даже нежна по отношению к людям.
Были у нас попытки и более развернуто показать тех, кто противопоставлял себя обществу, отлынивал от участия в общенародной борьбе. Но это было значительно труднее. Такого рода материалы готовил наш новый сотрудник Е. Наумов. Как и 3. Плавскин, Евгений пришел к нам из аспирантуры университета. Там он одно время был редактором многотиражки. Имея журналистский опыт, Наумов быстро вошел в ритм редакционной жизни. Почти каждый день появлялись его заметки, отчеты с собраний и митингов. Много и успешно работал он и с авторами. До вуза он несколько лет трудился у станка на заводе, хорошо знал рабочую жизнь. Умел быстро найти общий язык с молодыми стахановцами, выступления которых мы часто публиковали.
Самое тяжелое время блокады Евгений Наумов провел вместе с нами. К несчастью, голод настолько подточил его здоровье, что он вынужден был уехать на одной из последних автомашин по Ледовой дороге — в марте 1942 года. Вернувшись в Ленинград, он окончил учебу в университете и стал со временем одним из ведущих профессоров, видным критиком и литературоведом.
Совсем недавно, когда писались эти записки, Евгения Ивановича не стало. Читаю и перечитываю его последнюю книгу, вышедшую посмертно, — публицистические очерки о Маяковском, Блоке, Есенине, Пастернаке, Булгакове, гляжу на его портрет, помещенный в ней, — огромный лоб в полголовы, проницательные, чуть прищуренные глаза, скрытые за стеклами очков — и с горечью думаю о его преждевременной смерти. Сказалась, наверное, и блокада с ее разрушительным влиянием на человеческий организм. С теплым чувством вспоминаю дни напряженного творческого труда в редакции, прожитые вместе.
Журналистская деятельность все больше увлекала меня. Это была живая работа с людьми и для людей. Я испытывал глубокое удовлетворение от нее. К тому же в конце номера «Смены» стояла фамилия ее редактора, моя фамилия. И это каждый раз наполняло меня чувством глубочайшей ответственности и гордости. За нашей работой внимательно следили, нашему слову верили без малого сорок тысяч подписчиков, а читателей было и того больше.
Сегодня, имея за плечами немалый опыт работы в печати, могу с уверенностью сказать, что коллектив сменовцев честно и самоотверженно помогал партийной организации Ленинграда в дни подготовки города к решающей схватке с фашизмом.
* * *
В рядах Ленинградской городской организации комсомола к началу войны насчитывалось 260 тысяч юношей и девушек. Это была большая армия молодых бойцов за коммунизм, крепко спаянная общими идеалами и преданностью делу партии, хорошо организованная, высоко сознательная.
Тогда Ленинград был разделен на девятнадцать районов, четыре из них находились в пригородах — Колпине, Пушкине, Петергофе и Кронштадте. В самых крупных, таких, как Кировский, Московский, Выборгский, Красногвардейский, Володарский (Невский), было до двадцати и более тысяч комсомольцев, главным образом рабочих.
Районные комитеты ВЛКСМ оказывали большую помощь партийным организациям. С самого начала войны они активно участвовали в отборе молодых добровольцев в народное ополчение, истребительные батальоны и партизанские отряды, ядром которых наряду с коммунистами стали комсомольцы.
Одновременно проводились многочисленные гражданские мобилизации. Потребовалось создать заново и усилить такие службы, как местная противовоздушная оборона, противопожарная охрана, отряды для поддержания революционного порядка в городе. Всюду были нужны грамотные и энергичные молодые люди. Отбор их был возложен на райкомы ВЛКСМ.
Много сил ушло на подготовку жилых домов на случай воздушного нападения. В первые дни войны главным образом силами молодежи были оборудованы бомбоубежища в подвалах домов, вырыты щели для укрытия населения общей длиной 136 тысяч погонных метров.
Чем только не занимались тогда комсомольские организации, выполняя партийные поручения и откликаясь на бесчисленные просьбы учреждений, связанных с обороной! Помню, в каком затруднении оказались работники горкома, когда ЦК ВЛКСМ затребовал материалы о деятельности комсомольских организаций Ленинграда за первые десять дней войны.
После долгих размышлений и консультаций с районами была, наконец, составлена сводка. Кроме рытья противовоздушных траншей, в ней были указаны: мобилизация на оборонное строительство, помощь военкоматам и органам милиции, РОКК и Осоавиахиму, участие в развертывании госпиталей, эвакуация детей, работы в порту по перегрузке дров и стройматериалов, проверка затемнения домов и т. д.
Всего в сводку было включено двадцать два названия работ в помощь фронту. На эти работы было направлено 148 361 человек. Но эти данные лишь в какой-то степени отразили действительный размах и объем полезных дел, выполненных тогда молодыми патриотами Ленинграда.
Райкомы комсомола успешно справлялись со своими новыми обязанностями, несмотря на многие трудности. Мужской состав комсомольских работников почти полностью ушел в армию. Весь груз повседневных забот лег на плечи девушек — инструкторов, заведующих отделами и секретарей комитетов, а многие из них только-только начали работать и не имели необходимых навыков и знаний.
Мы в «Смене» старались как можно полнее рассказывать о делах районных комитетов, о том новом, что появлялось в их работе. Чаще всего это были статьи самих комсомольских работников. Но иногда выступали и наши журналисты. В одном из первых военных номеров был опубликован репортаж Г. Михайлова из Приморского райкома ВЛКСМ. В нем говорилось, что двери районного комитета с утра до позднего вечера не успевают закрываться, столько приходит сюда юношей и девушек— молодых коммунистов, комсомольцев и беспартийных. Идут после работы и до нее — узнать, где нужны их руки. Идут по приглашению и по зову сердца. В комнатах райкома раздаются неумолчные звонки телефонов. Звонят из райкома партии и военкомата, с заводов и фабрик, из организаций и учреждений. Всюду требуются люди. Работники райкома во главе с его секретарями едва успевают откликнуться на поручения и просьбы, звонят в свою очередь в первичные организации комсомола, дают срочные поручения секретарям комитетов и бюро.
Когда этот репортаж готовился к печати, я позвонил по телефону первому секретарю райкома М. П. Прохоровой. Дело в том, что были обнаружены шероховатости в приеме молодежи, нахлынувшей в райком. Не поднималась рука писать о них в первой корреспонденции из района. Тем более что общее впечатление у автора сложилось благоприятное. Поэтому мы условились, что райком учтет наши замечания. А с меня Мария Павловна взяла обещание — в ближайшее время приехать и посмотреть, как у них идут дела.
И вот спустя недели две, когда мне по заданию горкома предстояло написать передовую о перестройке работы комсомольских организаций на военный лад, я вспомнил об этом разговоре и решил заглянуть в Приморский райком — выполнить обещание и заодно запастись материалами для будущей статьи.
В райком я выбрался к концу дня. Приморский райком комсомола занимал один этаж небольшого старинного особняка на Кировском проспекте.
Мне и прежде приходилось бывать здесь. А однажды, когда работал инструктором городского комитета, я пробыл в районе целую неделю. Шел обмен комсомольских билетов. Меня прикрепили сюда для оказания помощи в ходе кампании. Впрочем, меньше всего я находился в самом районном комитете. Большую часть дня проводил на заводах и фабриках и успел подружиться со многими активистами. Поэтому и сейчас, придя в райком, я встретил немало знакомых товарищей, порасспросил, чем они заняты.
В кабинете первого секретаря шло заседание бюро райкома. В приемной, как всегда в эти дни, было много народа. Я решил прежде поговорить с молодежью, пришедшей сюда.
В коридоре стояла группа подростков лет пятнадцати-шестнадцати, видимо, школьники. Поинтересовался, откуда они, зачем пришли. Выяснилось, ребята ждут очереди на бюро. Еще в мае их приняли в комсомол на заседании комитета школы, но из-за экзаменов прием в райкоме был отложен.
В одной из комнат два инструктора принимали рабочих ребят, вызывая одного за другим и подолгу беседуя. Речь шла о переброске их на оборонный завод, где требовались станочники. В соседней комнате несколько молодых художников рисовали большой плакат, изображавший ополченца с гранатой. Тут же девушка, скорее всего инструктор, беспрестанно названивала в организации.
В небольшой комнатке знакомый мне заведующий орготделом райкома беседовал с девушками, рекомендованными для разведывательных действий в тылу противника. Разговор был предварительный, решение должны были принять в горкоме, но меня поразило, с какой решимостью, без тени сомнения и страха, давали согласие на эту опасную работу все, кого приглашали. Девушки были хрупкие, думалось, в чем душа держится, но находчивые, острые на язык. Многие из них — работницы трикотажной фабрики «Красное знамя» и типографии «Печатный двор».
В приемной секретаря райкома тем временем людей заметно поубавилось. Заседание бюро подходило к концу. Вошел, поздоровался. Обсуждались заявления о приеме в комсомол.
Заседание вела Маша Прохорова. Члены бюро, видимо, устали, вопросов задавали мало, и тогда она взяла инициативу в свои руки. Очевидно, Маша опасалась, как бы вступающий в комсомол не ушел из райкома неудовлетворенным. Как известно, заявление тщательно рассматривают в первичной организации, где молодого человека хорошо знают. Товарищи подробно обсуждают, достоин ли он быть принятым. В райкоме лишь утверждают решение комсомольского собрания, и все же эти две-три минуты не должны пройти бесследно.
Я уже давно не принимал участия в работе бюро. Пожалуй, с той поры, как сам председательствовал на нем в Петроградском районе. Порядок остался прежний. Очень коротко — анкетные данные. Несколько вопросов в связи с биографией, а иногда и политического свойства. Затем добрые пожелания на будущее. Но изменился характер беседы. Даже школьников спрашивали: умеешь ли стрелять? Далеко ли бросаешь гранату? Сдал ли нормы ПВХО? Сможешь ли перевязать раненого? При мне прошли два будущих фронтовика. Они уже зачислены в ополчение и ждут отправки. К ним внимание особое. Вопросов по анкете не задавали. Зато интересовались, как настроение? Кто из членов семьи остается в городе? Каким оружием владеет? И в заключение — сердечное напутствие, пожелание боевой удачи.
В эти минуты я невольно залюбовался Марией Павловной. В обычное время ее нельзя было назвать красивой. Крупные рябинки чуточку портили миловидное лицо. А тут, когда она обращалась к товарищам, уходящим в бой, оно преобразилось, казалось прекрасным. Столько в нем было женственности, душевной мягкости, дружеского участия. Так сверкали ее умные глаза. Столь обаятельной и щедрой была ее улыбка.
Прохорову уважали и любили не только за живой ум и веселый характер. Ее уважали за то, что не чуралась черновой работы: на комсомольских субботниках вместе со всеми брала лопату, трудилась до изнеможения. И столь же энергично верховодила у себя в районе, среди молодежи. Старалась поменьше корпеть над бумагами и побольше бывать в организациях, помогать активистам. Бывало позвонишь к ней и слышишь в ответ: «Мария Павловна на «Красном знамени», «Мария Павловна на «Вулкане», Мария Павловна на «Ленинской искре».
Ее любили за то, что жила нуждами и интересами молодежи, горячо подхватывала любую добрую затею, охотно затягивала песню, звонко и заразительно хохотала, умела лихо сплясать «русскую». Ничто человеческое не было чуждо ей. Она скромно, но со вкусом одевалась.
Когда я работал в Петроградском районе, мы были с ней ближайшими соседями и постоянно поддерживали дружескую связь: часто советовались, обменивались впечатлениями. Это был отзывчивый товарищ, готовый прийти на помощь.
Мне приходилось наблюдать ее и в затруднительные минуты. Маша мужественно держалась, была до конца искренней и беспощадной к самой себе и никогда не пыталась свалить вину на других.
Однажды на областной комсомольской конференции один из инструкторов обкома, разобиженный на все и всех за то, что ему накануне предложили перейти на другую работу, заявил с трибуны Таврического дворца, что Прохорова, дескать, обманывает комсомольский актив, скрывает кулацкое происхождение. Все, кто ее знал, так и обомлели от неожиданности.
Тут же была создана комиссия для проверки заявления, куда вошел и представитель обкома партии. Товарищи немедленно выехали на родину Марии Павловны, благо она находилась неподалеку, в соседней области, и через сутки доложили делегатам о результатах проверки. Заявление, как и надо было ожидать, оказалось вымыслом, основанном на обывательских слухах. Но сколько пришлось пережить Маше за эти два дня! Происходило это в начале 1938 года.
Прохорова была убежденной коммунисткой — принципиальной, требовательной к себе и другим, беззаветно преданной революционному делу. Выступала она не часто — словоохотливостью не отличалась, но всегда очень весомо и доказательно, темпераментно и ярко. И, как правило, не пользовалась бумажкой. Слегка откинув голову, глядя прямо в зал, она просто и задушевно разговаривала с молодежью, и каждому казалось, что она беседует именно с ним.
Много молодых женщин было выдвинуто вожаками районных организаций накануне войны: в Ленинском районе — Тося Лукьянова, бывшая работница «Красного треугольника», в Пушкинском — Фаина Октябрьская, в Петергофском — Марина Королькова, но Маруся Прохорова заметно выделялась и опытом и умением увлечь и повести за собой молодежь.
Когда повестка дня была исчерпана, и мы остались вдвоем, Маша устало откинулась на спинку стула:
— Ты, говорят, успел обойти весь райком? Ну, и как? — И не дожидаясь ответа — Мы тогда обсудили ваши замечания, приняли меры. Сегодня еще людей поменьше — из-за бюро. Обидно заседать в такое горячее время, но что поделаешь. Сам посуди, как можно отказать ребятам, которые так и пишут: хочу уйти на фронт комсомольцем. Да и организацию надо пополнять…
Я полюбопытствовал, какие персональные дела разбирались сегодня на бюро.
— Все больше старые, еще довоенные. Двое утеряли комсомольские билеты. Девушка-работница долго не платила членские взносы. Один паренек нашумел на улице и попал в милицию. Но ты бы слышал, как они умоляли оставить их в комсомоле! Дайте мне, говорят, любое взыскание, только не исключайте. А с одним пришлось расстаться… Без сожаления! В армию его не взяли по зрению, — тут к нему претензий нет. А когда послали на оборонный рубеж за Лугу, сбежал оттуда под каким-то глупейшим предлогом. Попросту говоря, струсил! Да еще наплел нам всякой ерунды. Правда, сейчас таких раз-два и обчелся.
Маша встала и с волнением прошлась по комнате.
— Какие у нас чудесные девчата! Ты даже представить себе не можешь. На «Красном знамени» почти 10 тысяч человек работает, в основном девушки. А с каким размахом поставлена там оборонная работа! Сколько заявлений о посылке на фронт! Ты Стану Фейгину знаешь?! Она была секретарем на «Печатном дворе». Помнишь, она разревелась, когда ты потребовал переписать начисто всю ведомость на'обмен билетов. Мы ее не так давно рекомендовали на «Красное знамя» — там больше тысячи комсомольцев. Так вот, Фейгина создала и возглавила отряд девушек для засылки в тыл врага. Она у меня сегодня была. Кстати, принесла интересный документ Прочти.
С этими словами Маша протянула мне бумагу, испещренную каким-то странным почерком — русские буквы соседствовали в ней с латинскими в самом невероятном сочетании. Общими усилиями было расшифровано это действительно трогательное послание. Писала его Мария Рамос Пардьена, молодая испанка, работница фабрики «Красное знамя»:
«Я родилась в Испании. Была свидетельницей гибели моих родителей от фашистских бомб. Видела, как гитлеровские лакеи громили нашу свободную страну. Советский Союз приютил нас, дал нам возможность учиться, приобрести знания, профессию. За свою новую родину я готова отдать все силы, а если понадобится — и жизнь. Я иду на фронт, имея значки ГСО, «Ворошиловского стрелка» 2-й ступени. Очень прошу в моей просьбе не отказать. Даю комсомольское слово, что достойно, как советская патриотка, буду выполнять любое фронтовое задание».
Я знаю эту девушку: на третий день войны «Смена» поместила ее фотоснимок, как отличницы боевой подготовки. Мария Пардьена из тех испанских ребят, что приехали в СССР после поражения республиканцев. Некоторые из них уехали в Москву и другие города, а часть осталась учиться и работать в Ленинграде. У нас даже есть Дом испанской молодежи, где живут двести юношей и девушек. Все они подали заявления о посылке на фронт, чтобы мстить фашистам.
Долго беседовали мы в тот вечер с Марией Прохоровой. Много интересного рассказала она о патриотических делах молодежи района. То, что я увидел и услышал, укрепило убеждение в том, что ленинградская молодежь готова до конца выполнить свой долг перед Родиной. И в райкоме заметно было стремление работать четко, организованно, глубоко вникая в существо новых явлений и требований.
И для передовой статьи собралось достаточно материала и наблюдений. Их дополнили товарищи, побывавшие в других районных организациях. Называлась она «Всю работу комсомола — на новый, военный лад». Вслед за этой передовой мы дали еще несколько — по основным направлениям деятельности комсомольских организаций в новых, прифронтовых условиях. А в конце месяца, 31 июля, в «Смене» появилась целая полоса об опыте работы Приморского районного комитета комсомола. Моя поездка в райком не прошла бесследно. Основным материалом страницы была большая статья М. Прохоровой.
* * *
Редакция «Смены» уделяла много внимания социалистическому соревнованию молодежи, участию юношей и девушек в переводе всех отраслей промышленного производства на военные рельсы.
Ленинград и сейчас один из крупнейших индустриальных центров страны, по праву считается знаменосцем технического прогресса. В предвоенные годы значение его в народном хозяйстве было особенно значительным. Предприятия города давали свыше десятой части промышленной продукции Советского Союза.
Каждая пятая машина, изготовленная в те годы, носила ленинградскую марку. Только за один предвоенный год рабочие и инженеры Ленинграда освоили производство 235 машин новых видов. Здесь выпускались морские и речные суда, станки и приборы, электро- и радиооборудование, всевозможные средства транспорта и связи, различные химикаты. На Кировском заводе был создан первый советский трактор, на Ижорском, — первый блюминг, на Металлическом — первая мощная турбина, а первый генератор к ней — на «Электросиле».
С середины июля по решению Государственного Комитета Обороны важнейшие заводы, работающие для армии, стали эвакуироваться из Ленинграда на восток. Но вывозили лишь самые ценные станки и оборудование. Часть рабочих и инженеров оставалась, чтобы продолжать налаженное производство. Немало было предприятий, не подлежавших эвакуации. Все они стали работать для фронта.
Даже артель «Примус» начала поставлять армии автоматы, а парфюмерная фабрика «Грим» наладила массовое производство противопехотных мин, напоминавших по форме и размерам коробочки с вазелином. Столяры, плотники и художники декоративных мастерских Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова изготовляли не только корпуса для противотанковых мин, но и бутафорские пушки, танки и самолеты. Искусно расставленные на ложных позициях, они не раз сбивали с толку вражеских летчиков, заставляли противника расходовать впустую бомбы и снаряды.
Масштабы перестройки были грандиозны: больше ста заводов и фабрик перешли на выпуск корпусов снарядов и мин, шестьдесят — изготовляли детали и узлы для орудий, пятнадцать — освоили изготовление минометов, четырнадцать — производили взрывчатые вещества, двенадцать — участвовали в создании танков и бронемашин, столько же — делали капсюли и взрыватели и т. д. Когда Военный совет фронта потребовал наладить выпуск полковых пушек, в кооперацию по их изготовлению было вовлечено около сорока заводов.
Перевод предприятий на военные рельсы быстро сказался на размерах помощи фронту. В июле было отправлено в войска двести сорок три танка и броневика, двести орудий для дотов, сто восемьдесят пять противотанковых пушек, триста полковых минометов, четыре с половиной тысячи снайперских прицелов. Более полусотни предприятий местной промышленности изготовили за это время свыше семисот тысяч противотанковых мин.
Рабочих Ленинграда всегда отличала сознательность, инициатива, высокое индивидуальное мастерство. В дни войны эти качества проявились в полную силу. Старые производственники не выходили из цехов по полторы и две смены, чтобы выполнить срочный заказ, помочь молодежи и женщинам быстрее освоить специальность. Рабочая смекалка искала и находила пути, как лучше использовать оборудование, увеличить производительность груда, сэкономить дефицитные материалы, подыскав им равноценную замену.
При горкоме партии была создана специальная комиссия ученых по рассмотрению предложений, имеющих оборонную ценность. Возглавлял ее известный ученый, академик Н. Н. Семенов. Комиссия рассмотрела сотни изобретений. Многие из них были реализованы.
Во второй половине июля я побывал на Кировском заводе— одном из главных арсеналов нашего фронта. По совету товарищей из горкома ВЛКСМ мы начали готовить полосу материалов о деятельности комсомольской организации завода. Предполагалось дать статью секретаря комитета, несколько заметок активистов, очерк или зарисовку о передовиках производства.
Утвердив накануне план текущего номера и поручив заместителю вести его, я с утра отправился на завод. Путь лежал неблизкий: с Выборгской стороны за Нарвскую заставу, через весь город. Однако сообщение было удобное. Девятый трамвай останавливался как раз у нашего дома и быстро доставил меня к месту назначения.
На Кировском заводе мне приходилось бывать много раз и в комитете комсомола, и в цехах. Общественные организации завода помещались в небольшом двухэтажном здании неподалеку от заводской проходной.
Секретарь комитета комсомола Яков Непомнящий уже поджидал меня в своей комнате. Он сидел за небольшим письменным столом, к которому был приставлен еще один — длинный, накрытый красной скатертью.
Непомнящий был не один — у него сидели человек пять комсомольских руководителей цехов. Он им что-то темпераментно доказывал, усиленно жестикулируя. Это была его манера разговаривать с товарищами. Из его слов я понял, что необходимо помочь людьми цеху, где готовятся перейти к массовому выпуску 76-миллиметровых орудий, крайне необходимых фронту. Комсорги должны были подсказать, кого из молодых станочников можно перевести туда.
Товарищи, видимо, пришли прямо из цеха. На них были замасленные черные спецовки, и Непомнящий рядом с ними выглядел щеголем в своем полувоенном костюме защитного цвета— гимнастерке, брюках-галифе и черных сапожках с короткими голенищами. Надо сказать, что к этому времени так были одеты многие партийные и комсомольские работники. У тех, что постарше, они хранились со времен гражданской войны, а кто помоложе, успел сшить новые. Этот костюм был легок и удобен, особенно на строительстве оборонной трассы, на занятиях по боевой подготовке и т. д. Ну и, разумеется, кто в то время не имел желания хотя бы внешне походить на товарищей, надевших армейскую форму!
Комсорги вскоре ушли, пообещав через час дать свои предложения, а мы с Непомнящим решили с пользой заполнить паузу, пока мне оформляют пропуск в основные цеха. Он рассказал о заводских делах. Многое из того, что я услышал, было уже известно, а кое-что ново.
Оказывается, еще 24 июня директора завода И. М. Зальцмана и главного конструктора Ж. Я. Котина вызвали в ЦК ВКП(б) и предложили немедля выехать в Челябинск. Им поручалось осмотреть тракторный завод и определить, чего там не хватает для массового производства танков.
Через три дня руководители Кировского завода вернулись в Москву и доложили правительству, что Челябинск в состоянии уже через два, максимум три месяца начать выпускать боевые машины, если его усилить кадрами и снабдить станками с других заводов. Выслушав их, И. В. Сталин предложил немедленно эвакуировать Кировский завод из Ленинграда. Но Зальцман и Котин настояли на том, чтобы производство танков КВ в Ленинграде пока не свертывать, поскольку оно отлажено. А эвакуацию кировцев провести постепенно.
Тяжелые танки КВ были любимым детищем конструкторов, технологов и рабочих Кировского завода. Они уже получили боевое крещение зимой 1939/40 года на Карельском перешейке, зарекомендовав себя с лучшей стороны — и по крепости брони, и по огневой мощи, и по таранной силе. За год, прошедший с той поры, кировцы успели усовершенствовать конструкцию, учтя пожелания танкистов. И в первые же дни Великой Отечественной войны батальон КВ, отправленный с завода на Западный фронт, с ходу разгромил мотоколонну неприятеля.
Тут Непомнящий показал мне копию письма начальника Главного автобронетанкового управления Наркомата обороны генерал-лейтенанта Я. Н. Федоренко, полученного в начале июля. В нем говорилось: «В дни жестоких сражений на Западном фронте обращаемся к вам, товарищи кировцы, от имени танкистов Красной Армии с просьбой принять меры, напрячь все усилия для ускорения выпуска мощных танков и запчастей к ним… Каждый танк, который вы выпускаете, есть удар по врагу».
— С этим письмом мы провели большую работу среди молодежи, — говорит Непомнящий. — Все, кто имеет отношение к изготовлению танков, знают о нем. И, понимаешь, работать стали азартнее. Многие ребята сутками не уходят из цеха. Тут же и спят. Особенно те, кто далеко живет. Нам уж казалось, дошли до предела, интенсивнее работать нельзя… А тут такой подъем! Да что там говорить, сам увидишь… Мы установили контрольные посты на сборке важнейших узлов. Каждый день докладываем парткому, если что не так.
Я слушал и ничуть не сомневался, что кировцы выполнят свои обязательства перед фронтом.
— Когда началась запись в народное ополчение, — говорит Непомнящий, — заявления подали около 15 тысяч рабочих и служащих завода. Директор, только что приехавший из Москвы, узнав об этой цифре, схватился за голову. В цехах были созданы специальные комиссии, решавшие, кого можно отпустить без ущерба для производства. А потом списки еще раз просматривали в парткоме. И все же к настоящему времени около 9 тысяч кировцев уже ушли на фронт или откомандированы в Челябинск.
— Чтобы восполнить эту убыль, — продолжает Непомнящий, — набираем подростков и домохозяек. Многие ветераны, ушедшие на пенсию, вернулись на свои рабочие места. У нас есть такой чудесный старик — Иван Николаевич Бобин. Ему уже за семьдесят. Тут его всякий знает. Он не только сам пришел, но и обратился к другим ветеранам с призывом помочь коллективу. И нам он здорово помогает, обучает молодых ребят кузнечному делу.
Формальности с пропуском наконец улажены, и мы с Яковом Непомнящим идем заводским двором.
На его территории множество людей. Одни прокладывают рельсы к производственным корпусам, другие грузят ящики с инструментом и оснасткой в товарные вагоны, третьи — натягивают брезент на платформу, на которой возвышается какой-то громадный станок с фантастическими очертаниями, укутанный листами толя и закрепленный металлическими растяжками.
— Первым, — рассказывает Непомнящий, — было эвакуировано с завода оборудование цеха, где незадолго до войны стали изготовлять авиационные моторы. Сейчас оно вместе с рабочим коллективом уже далеко на востоке. Чуть позже перевезли на Южный Урал прокатный стан.
А вот и цех, где собирают танки КВ. У входа, как и в заводской проходной, тщательная проверка документов. Хотя моего провожатого, судя по всему, здесь знают отлично… Большой просторный зал наполнен шумом движущихся над головами подъемных кранов, ударами тяжелого молота, гулом гигантских станков. Идет сборка сразу нескольких машин. Одни уже приобрели очертания могучего танка, другие пока воспринимаются как бесформенные груды металла. А есть и такие, что почти готовы, даже башня с пушкой поставлена на место, идет регулировка механизмов. Так вот какие они, эти грозные машины! Раньше я их видел только издали, на военном параде.
Непомнящий знакомит меня со старшим мастером Леонидом Кондрашевым. Его участок один из лучших в цехе. Сам он до тонкости изучил технологию сборки нескольких узлов и успешно передает опыт новичкам. Леонид совсем еще молодой парень, но и в словах и в движениях его чувствуется внутренняя сила, сознание ответственности за дело. О нем мы собираемся написать в газете.
После сборки мы побывали в цехе, где выпускают полковые пушки. Тут мне рассказали историю с этими 76-миллиметровыми орудиями. После военного конфликта с Финляндией военные специалисты в Москве решили, что боевое применение этих орудий наряду с некоторыми другими не оправдало себя. На Кировском заводе, где уже давно было налажено пушечное производство, такое заключение встретили с недоумением. Пытались опротестовать, да где там! Пришлось отлично организованный технологический процесс свернуть.
Но первые же дни войны показали, что решение было ошибочным. И 12 июля ГКО предписывает вновь развернуть производство 76-миллиметровых пушек, в частности на Кировском заводе. Но оказалось, что это не так просто. Вернуть оборудование и оснастку, розданные соседям, удалось далеко не полностью. И все-таки кировские энтузиасты артиллерийского производства сумели очень быстро восстановить процесс. Первые эшелоны с пушками уже отправлены в действующую армию. Но это лишь начало. Фронтовые заказы на 76-миллиметровые орудия все увеличиваются. По решению Военного совета фронта их производство будет расти. Предстоит переход на массовый выпуск. Это сейчас задача задач!
Много удивительного услышал я в тот день, беседуя с комсоргами и партийными руководителями цехов, встречаясь с мастерами и молодыми рабочими. Но больше всех мне запомнился 17-летний Гамран Абдулин. Совсем еще мальчик, он сначала показался мне застенчивым и даже робким. Но когда речь зашла о фашистах, паренек преобразился. Говорил о них с таким гневом, что я поразился.
Когда мы перешли на другой участок, я спросил у комсорга цеха, не потерял ли Абдулин кого-нибудь из близких на фронте. При этом мне вспомнилась недавняя встреча с молодыми испанскими добровольцами, где я услышал такие же неистовые проклятия в адрес Гитлера и его приспешников.
— Не удивляйтесь, — заметил комсорг. — У нас все так же люто ненавидят фашистов. Это и дает ребятам силу работать с таким сверхнапряжением.
И он рассказал, что Абдулин совсем недавно пришел на завод и своим трудолюбием, старанием вникнуть во все детали технологии выдвинулся в число передовиков. На днях он подал заявление в комсомол. Я сделал еще одну пометку в своем блокноте — обязательно надо будет рассказать о нем.
Наскоро перекусив в цеховом буфете, мы с Непомнящим продолжили свой путь. Теперь он повел меня на участок, где ремонтировали танки. Это было мрачное зрелище. Особенно обезображен был один, только что доставленный из-под Кингисеппа… Он весь обгорел, несколько рваных пробоин зияло на боку. Одна из гусениц была порвана, не хватало траков. Даже ствол орудия и тот был искорежен. Машину обступила группа инженеров и мастеров. Советовались, как вернуть ее в строй, с чего начать ремонт. Даже стальная броня не выдерживает современного артиллерийского огня, а как же люди?!
Только к концу дня вернулись мы в комитет. Я уже хотел прощаться, когда Яков с присущей ему стремительностью решил позвонить директору. Тот против всяких ожиданий оказался на месте и согласился уделить нам несколько минут.
Через четверть часа мы входили в просторный кабинет директора Кировского завода. Хозяин его встретил меня приветливо, как старого знакомого — не раз встречались на всякого рода совещаниях. Мы обменялись крепким рукопожатием. Небольшого роста, щупленький, Зальцман на первый взгляд меньше всего походил на руководителя такого огромного предприятия. Но это было обманчивое впечатление. В его движениях, голосе чувствовалась недюжинная сила воли, хватка крупного хозяйственного деятеля. Он на лету схватывал вашу мысль, тотчас же реагировал на нее.
— Хотите рассказать о наших комсомольцах? Хорошее дело. Они нам крепко помогают. Коллектив на заводе сильно омолодился. Сегодня наши молодые рабочие трудятся отлично, а завтра им предстоит работать еще более интенсивно. Вам Непомнящий рассказал, какие задачи ставит перед нами правительство… Товарищ Сталин так прямо и сказал: «Давайте как можно больше танков. Давайте и в Ленинграде и в Челябинске». Вот сейчас и действуем на два фронта.
Прощаясь, я попросил директора написать несколько строк для нашей будущей полосы. Он согласился.
Побывав на Кировском заводе, убедился, какой широкий размах получило патриотическое движение рабочей молодежи за ударный труд для фронта. Во всех цехах висели плакаты и «молнии», призывавшие следовать примеру передовых рабочих — двухсотников. Слово это за короткое время прочно вошло в производственную жизнь не только на Кировском заводе.
Движение ударников и стахановцев военного времени — двухсотников началось на ленинградских предприятиях сразу же после фашистского нападения на нашу страну, одновременно с Москвой, Горьким, Свердловском.
В каждом номере мы сообщали о развитии славного почина рабочей молодежи. Рассказывали, как помогают в этом комсомольские организации. Регулярно публиковали письма молодых передовиков соревнования. Вот одно из них. Автор его — комсомолец А. Афонин, токарь оборонного завода:
«Быть двухсотником, работать за себя и за товарищей, ушедших на фронт, — долг каждого патриота. Двухсотником может и должен быть каждый. Для этого надо хорошо знать свой станок, беречь его, работать со смекалкой, без торопливости и суеты, тщательно продумывать каждое новое задание, прежде чем приступить к его выполнению.
…Я стараюсь брать от станка все, что возможно, изучаю его до мельчайшего винтика. Так я добился высокой производительности, и две нормы стали моей постоянной нормой. Но это, конечно, не предел.
Работы по горло. Но одновременно с нею я обучаю двух ребят пришедших на завод прямо со школьной скамьи… Я не сомневаюсь, что очень скоро они тоже станут двухсотниками».
А в письме молодого инженера Л. Озимова, опубликованного в «Смене», мы читаем:
«Когда мои товарищи комсомольцы взяли оружие и пошли на фронт, я тоже хотел идти с ними, но мне сказали:
— Нет, ты останешься здесь. Ты нужен производству.
Мне было обидно. Только там, казалось мне, — на фронте сражений, решаются судьбы нашего народа и государства, нашей Родины. Но потом я понял: производство — тоже фронт, и я обязан работать здесь. Работать за троих, за пятерых…
Итак, я остался на производстве. Мне, инженеру-конструктору, приходится бывать во всех цехах и отделах. И я не узнаю своего завода. Он походит на огромный, отлично слаженный механизм, неожиданно пущенный сразу на третью скорость — скорость военного времени».
Освещением социалистического соревнования в «Смене» занималась большая группа литературных сотрудников, знакомых с вопросами производства — И. Никитина, А. Бусырев, Н. Филиппова, К. Осипов, А. Старосельский, Л. Казакова, Ю. Бродицкая, Н. Романова.
Ирина Никитина, давнишний работник «Смены», писала оперативно. На нее можно было положиться — не подведет! — поэтому ее корреспонденции появлялись чаще, чем у других, почти в каждом номере. Но беда заключалась в том, что они были сделаны по единому стандарту: внешние приметы производства, диалог корреспондента с рабочим (мастером, комсоргом) и либо в конце, либо в начале, обязательные в таких случаях проценты выполнения нормы или плана. Отсюда и корреспонденции и очерки Никитиной походили скорее на репортажи, написанные к тому же суховатым языком.
Значительно ярче писали на эти темы Саша Бусырев, Юдифь Бродицкая и наш новый сотрудник Нина Филиппова. Они стремились не только рассказать о достигнутом, но и раскрыть, каким образом удалось преодолеть трудности, пытались осмыслить явления производственной жизни, интересно показать самих людей, героев труда. На это, разумеется, уходило гораздо больше времени, но зато и эффект выступления получался куда более весомым.
* * *
Во второй половине июля 1941 года все более тревожные вести с фронта, порой противоречивые, проникали в город. Однако люди сохраняли выдержку и спокойствие.
Сезон белых ночей к этому времени миновал. С наступлением темноты главные улицы погружались в синеву: синим светом горели лампочки в трамваях, подъездах домов, магазинах. Синими казались рекламные щиты кинотеатров, халаты продавцов, лица прохожих.
По-прежнему часто раздавались сигналы воздушной тревоги, но к ним успели привыкнуть, как к чему-то неизбежному, хотя и лишенному серьезных оснований, — так, мол, для порядка. Между тем, воздушные стычки вокруг города происходили ежедневно, по нескольку раз. Отсюда и тревоги. А после воздушного налета на Москву летчики группы армий «Север», видимо, решили еще раз проверить крепость нашей обороны и возобновили попытки ударить по Ленинграду. Но каждый раз их в небе встречали краснозвездные истребители. 22 июля в бою близ города участвовали 89 немецких и 75 советских самолетов. Было сбито 13 «юнкерсов». Враг вынужден был приостановить массированные налеты.
В тот вечер, когда стало известно о первом налете на Москву, в редакции все с тревогой ждали сообщения о его последствиях. А получив его, вздохнули с облегчением. Обошлось сравнительно благополучно. Из двухсот самолетов прорваться сумели одиночные машины. Было сбито более двух десятков вражеских бомбардировщиков. Разрушения, причиненные налетом, были невелики, но не обошлось без человеческих жертв.
Вместе с центральными газетами, доставленными в Ленинград на другой день, мы дали не только официальное сообщение о воздушном нападении на столицу, но и тассовские корреспонденции о москвичах, умело и мужественно ликвидировавших последствия бомбежки. Это был хоть и горький, но ценный опыт, который потом очень и очень пригодился ленинградцам. Кроме того, используя опять же данные, полученные из Москвы, мы опубликовали несколько консультаций специалистов: как обезвреживать зажигательные бомбы, что они из себя представляют и т. д.
Так, готовясь к отражению возможного нападения, постепенно крепла гражданская противовоздушная оборона. Город был разбит на участки. На территории каждого действовала команда бойцов, девушек, в большинстве своем комсомолок, во главе с командиром и политруком. Это были боевые, сплоченные коллективы. Размещались они в казармах и были готовы по сигналу тревоги немедленно прибыть к очагу поражения, оказать помощь пострадавшим от налета. Наряду с этим во всех домах были созданы группы самозащиты и санитарные посты, оснащенные простейшими техническими и медицинскими средствами.
Энергичную деятельность групп самозащиты жители ощущали пока лишь в часы воздушной тревоги. Уличное движение останавливалось. Прохожих заставляли укрыться в бомбоубежища и подъезды домов. Город мгновенно пустел. Всякая жизнь, казалось, замирала. И только на крышах и у лестничных клеток несли боевую вахту дежурные — женщины и подростки. Большая нагрузка легла на их плечи: в отдельные дни тревога объявлялась по пять-шесть и более раз! К тому же с 23 июля приказом начальника Ленинградской МПВО были установлены круглосуточные посты на всех чердаках и крышах.
Это был далеко не напрасный труд. Изо дня в день шли тренировки приемов борьбы с «зажигалками», тушения пожаров, отлаживались взаимодействия между звеньями и отдельными бойцами.
Особенно возросла роль групп самозащиты после назначения во все домохозяйства политорганизаторов. Это было сделано по решению горкома партии. Они подбирались из коммунистов, проживающих в этом доме, и утверждались в райкоме партии. Политорганизаторы помогли сплотить население в организованную силу, способную решать задачи гражданской обороны. К концу июля в домохозяйствах действовало свыше 10 тысяч политорганизаторов.
Внимательно следили группы самозащиты за соблюдением правил светомаскировки. Тех же, кто нарушал их, привлекали к ответственности по законам военного времени.
В группах самозащиты состояло немало добровольцев-школьников. Многие из них были комсомольцами, а некоторые пионерами. Наша газета была тесно связана с ними — часто писала о них, публиковала их заметки и письма.
Служба МПВО к концу лета была приведена в полную готовность к работе в боевых условиях. В ее рядах насчитывалось 215 тысяч ленинградцев. Около 800 наблюдателей постоянно следили за ленинградским небом на специально оборудованных вышках. Более 60 тысяч бойцов команд объектов и групп самозащиты несли непрерывную вахту на своих участках, охватывая таким образом всю громадную территорию города. Это была могучая армия гражданской обороны, сильная своей организацией и дисциплиной, сплоченностью и высокой сознательностью.
Дома у меня только и разговору, что о детях. Мать прислала первое письмо с дороги, из Рыбинска, а 15 июля вернулся из Углича работник обкома профсоюза, сопровождавший интернат детей журналистов до места назначения. Рассказывает, что разместились хорошо, все здоровы. Привез письма, в том числе от нашей бабушки. Валя хоть немного успокоилась, а то начала думать невесть что. Тем более что в последнее время в очередях появилось много слухов о бомбежках железнодорожных эшелонов с детьми.
Признаться, и меня не покидало чувство тревоги после того, что я увидел на площади у вокзала в начале июля. Весь месяц продолжалась эвакуация, а ребят в городе по-прежнему много. Малыши беспечно играют во дворах, скверах, а тех, кто постарше, можно встретить с противогазами у подъездов домов, у казарм ополченцев, провожающими родных на фронт.
Дети в нашем городе в последние годы были окружены какой-то особенно трогательной и нежной заботой. Наверное потому, что природа не очень-то балует малышей. Мало солнца, с избытком — дождя и ветра. Многие старые петербургские дворы похожи на каменные колодцы, в которых не очень-то разгуляешься. Поэтому ленинградские коммунисты и комсомольцы уделяли гак много внимания тому, чтобы как можно лучше заполнить досуг ребят, дать им возможность хорошо и с пользой отдохнуть. Но до 1937 года вся работа с детьми велась в районах — школах, пионерских домах и лагерях, рабочих клубах и по месту жительства. Желая придать ей государственный размах, горком партии и Ленинградский Совет решили создать общегородской Дворец пионеров. Мысль эта принадлежала покойному С. М. Кирову, горячо любившему детвору. А. А. Жданов и другие партийные и советские руководители Ленинграда претворили ее в жизнь.
В распоряжение ребят было предоставлено одно из самых красивых зданий города, расположенное в центре, на Невском проспекте, — бывший Аничков дворец с прилегающим к нему густым парком, в котором прежде размещался коммерческий Сад отдыха. В переоборудовании аристократического ансамбля зданий под детское учреждение участвовали лучшие архитекторы и художники. Чтобы обставить и оснастить его всем необходимым, потребовалось создать уникальное оборудование. За это дело с охотой взялись рабочие. Каждый трудовой коллектив считал для себя долгом выполнить заказ для пионерского дворца. *
В 1937 году Дворец пионеров гостеприимно распахнул двери трехсот своих лабораторий и мастерских, кабинетов и студий, концертных и лекционных залов, гостиных. Это был чудесный подарок ленинградских трудящихся своей детворе.
Когда Дворец пионеров еще находился в процессе оборудования, стали прикидывать, кого назначить директором. Остановились на кандидатуре известного в городе пионерского работника Н. М. Штейнварга. Рабочий паренек с кожевенного завода, он уже в 1926 году стал старшим вожатым крупной пионерской базы на Васильевском острове и с той поры посвятил себя коммунистическому воспитанию детей. Выбор оказался на редкость удачным. Молодой директор показал себя настойчивым и требовательным руководителем. С первых же дней Дворец пионеров стал не только центром трудового и эстетического воспитания, но и любимым клубом ребят. Сюда были привлечены лучшие научные и творческие силы, которыми так богат город Ленина.
Натан Михайлович обладал даром сплачивать людей, воодушевлять их. В одной из партийных характеристик очень точно определены его личные качества: «Большой опыт, исключительная любовь к детям, глубокое знание детской психологии давали возможность Н. М. Штейнваргу направлять эту работу». И далее: «Педагогические знания, удивительная отдача делу, чуткое, внимательное отношение к работникам создали ему в коллективе большую популярность и заслуженный авторитет». Ребята любили его. В нем гармонично сочетались требовательный наставник и задушевный друг детей.
И вот этому талантливому организатору и педагогу было поручено возглавить эвакуацию детей из города. Как-то вечером я решил заглянуть к Штейнваргу. Эвакопункт находился в школе рядом с Московским вокзалом. Эшелоны уходили главным образом ночью, и здесь ребята ждали отправки. Представьте себе большой зал, переполненный детьми всех возрастов. Одни сидят на скамейках, другие лежат на койках, третьи носятся, как угорелые, играют в пятнашки. В воздухе невообразимый гвалт, визг. Посредине зала стоит Натан, окруженный женщинами. Они все одновременно о чем-то спрашивают, теребят его. Он — невысокого роста, худощавый, в шинели почти до пят — кажется среди них подростком. Отвечает сначала одной, потом другой, третьей. Отвечает терпеливо, обстоятельно и, главное, невозмутимо. Видишь, как спокойствие его постепенно передается окружающим. Они уже не перебивают друг друга, не суетятся. Внимательно слушают.
Наконец, вопросы исчерпаны. Натан ведет меня в свою «резиденцию» — маленькую каморку под лестницей, некогда служившую швейцарской. Стол, стул, кровать, заправленная серым одеялом, телефон. Вот и вся обстановка. Сбросил шинель, посадил меня на стул, сам уселся на кончик стола. И лицо его, до этого спокойное, флегматичное, исказилось страдальческой гримасой.
— Это какой-то кошмар… Вчера отправили несколько составов, а сегодня получили сообщение: один из них утром попал под бомбежку. Три вагона разбиты в щепки. Детей даже не успели вывести. Представляешь! Я сам отправлял их. В эшелоне было много знакомых ребят — воспитанники дворца. Какие изверги — фашисты. Ничего в них нет человеческого.
Он встал и нервно прошелся по комнате.
— А тут еще наши головотяпы… Знаешь этого верзилу из облисполкома (он назвал фамилию). Настоял на том, чтобы отправлять ребят в районы области. Их, дескать, хорошо встретят и прочее. Ну и отправили в Валдай, Молвотицы, Лычково. А туда сейчас немцы лезут. Пришлось оттуда вывозить детей в пожарном порядке. На станции Лычково скопилось несколько эшелонов. А 18 июля фашисты налетели… Главное, сидишь тут и помочь ничем не можешь. Поверишь, я за эти дни поседел.
Да, каково было ему, приобщавшему детей к красоте и радости жизни, стать вдруг свидетелем их страданий!
Отправку детей из Ленинграда Штейнварг провел безупречно — и ему была поручена эвакуация и взрослого населения. Но как только в этом отпала необходимость, Натан вернулся во Дворец пионеров.
Популярность у него в городе была удивительная. Лет десять тому назад «Ленинские искры» писали: «Кто из ленинградских ребят не знает Натана Михайловича? Он всю жизнь с пионерами». Писатель Л. Пантелеев, в январе 1944 года возвратившись в Ленинград, записал в своем дневнике: «Видел Натана Штейнварга. Обрадовался. Ибо Натан для Ленинграда последних двадцати лет — это что-то вроде Медного всадника или Адмиралтейской иглы. Кто его не знает! Основатель и руководитель пионерского движения в нашем городе». Гипербола, конечно, простим ее художнику слова, тем более что она не лишена основания. В Ленинграде в 20-х годах подвизалась целая плеяда талантливых пионерских работников: Сергей Марго, Николай Данилов, Натан Штейнварг, Андрей Гусев, Владимир Смирницкий, Николай Фарафонов, Александр Матвеев. Особенно выделялись среди них Данилов и Штейнварг. Николай Николаевич до войны был редактором «Ленинских искр», затем «Пионерской правды» и, наконец, в 1940–1941 годах — «Комсомольской правды». А после войны — секретарем Московского горкома партии и заместителем министра культуры СССР. Натан Михайлович последние годы своей жизни работал директором знаменитого. Театра юных зрителей (ТЮЗ), где художественным руководителем был замечательный педагог, народный артист СССР А. А. Брянцев. Мне часто приходилось смотреть у них спектакли, и каждый раз я радовался, глядя, с каким взаимным уважением и согласием руководят сложным театральным организмом эти прекрасные люди и выдающиеся воспитатели.
Как известно, в Ленинграде сосредоточены несметные богатства и реликвии мировой и русской культуры. Необходимо было уберечь их от всякого рода случайностей. Поэтому в первые же дни войны в Эрмитаже, Русском музее, пригородных дворцах Пушкина, Павловска, Гатчины, Петергофа, Ораниенбаума (Ломоносова) началась подготовка к эвакуации картин, скульптур, уникальных коллекций. В первую очередь были отправлены сокровища Эрмитажа. На рассвете 1 июля от перрона Московского вокзала отошел специальный эшелон, увозивший самые ценные из них. Путь его лежал через Вологду на восток. Все в нем было необычно. В конце и середине состава находились платформы, ощетинившиеся пулеметами и зенитками. В тамбурах вагонов стояли часовые.
Когда поезд тронулся, главный хранитель Эрмитажа, академик И. А. Орбели, долго стоял на перроне и, глядя вслед уходящему составу, горько плакал. Сказалось напряжение этих дней, когда он, облачившись в спецовку, вместе со своими сотрудниками упаковывал громоздкие ящики, помечая и тщательно укладывая каждую вещь, чтобы не испортилась, не затерялась. Но престарелый ученый плакал не только потому, что расставался с любимыми творениями человеческого гения. Сквозь горькие слезы он посылал проклятия немецкому фашизму, посягнувшему на общечеловеческую культуру.
Когда спустя пять лет Иосиф Абгарович вышел на трибуну Нюрнбергского судебного процесса над нацистскими главарями, он, наверное, вспомнил и тот день, когда отправлял из Ленинграда драгоценности Эрмитажа. И поэтому его страстная речь прозвучала в зале суда не только как объективное показание свидетеля, но и как гневная отповедь общественного обвинителя. Он бросал слова возмущения в лицо подсудимым — Герингу, Гессу, Кейтелю и другим фашистским главарям, поднявшим преступную руку на мировую цивилизацию.
Я работал тогда в редакции «Комсомольской правды». От нас на процессе были аккредитованы два специальных корреспондента Сергей Крушинский и Семен Нариньяни. Хорошо помню, как, передавая отчет об этом заседании суда, Семен Давыдович попросил стенографисток соединить его со мной и поздравил с блестящим выступлением моего земляка. А совсем недавно я с большим удовольствием прочел рассказ об этом эпизоде в книге Бориса Полевого «В конце концов».
«Если бы в суде, — пишет он, — можно было аплодировать, зал, безусловно, устроил бы Иосифу Абгаровичу бурную овацию. Даже лорд Лоренс на этот раз слегка изменил свою обычную формулу и вместо слов «не кажется ли вам, господа, что настало время объявить перерыв», произнес:
— Не кажется ли вам, господа, что после такого блестящего выступления свидетеля настало время объявить перерыв?»
С Иосифом Абгаровичем Орбели мне посчастливилось познакомиться летом 1940 года. В Ленинград приехала группа руководящих работников ЦК ВЛКСМ во главе с одним из его секретарей. Завершив свои дела, они высказали пожелание побывать в Эрмитаже. Я позвонил Иосифу Абгаровичу по телефону и попросил выделить кого-нибудь из сотрудников, чтобы тот коротко и интересно рассказал гостям о главных коллекциях музея. Орбели тут же назвал фамилию будущего гида, а Особую кладовую, где хранятся драгоценности, любезно предложил показать сам.
— В знак особого уважения к комсомолу, — шутливо добавил он.
Какое же наслаждение получил я, когда после осмотра картинной галереи мы пришли, наконец, в знаменитую кладовую, где нас уже ждал Иосиф Абгарович. С густой шевелюрой и с такой же курчавой, длинной бородой он был похож на восточного мудреца из «Тысячи и одной ночи».
Мы были намного моложе, а едва поспевали за ним. Быстро, нетерпеливо переходил он от стенда к стенду, но уж если останавливался, так надолго. Показывая золотые украшения, найденные при раскопках скифских курганов, Иосиф Абгарович тут же прочел нам увлекательнейшую лекцию по древней истории, прочел темпераментно, остроумно. А в конце экскурсии не преминул воспользоваться присутствием гостей из Москвы, высказал свои соображения по проблемам эстетического воспитания молодежи, развития музейного дела.
Человек высочайшей культуры, острого ума, большого душевного обаяния — таким остался он в моей памяти. И после войны мне приходилось не раз встречаться с ним и в Москве и в Ленинграде — он оставался все таким же неугомонным, жизнерадостным. Годы, казалось, были не властны над ним.
Как же порадовали нас балтийские летчики! Только и слышишь со всех сторон: «Ну и молодцы! В логово врага проникли!» Мы в редакции, как обычно, первыми узнали о воздушном налете на Берлин. Когда я по телефону сообщил об этом отцу, он спросил, уж не подшутил ли кто-нибудь надо мной. Настолько это казалось невероятным. Особенно удачен был первый вылет — 8 августа. Гитлеровцы так уверовали в неуязвимость своей столицы, что появление самолетов заметили, когда на город обрушились первые бомбы. Фашистские газеты, вышедшие утром, утверждали, будто это английские бомбардировщики. И только после нескольких налетов, причем не только на Берлин, но и на Штеттин, Данциг, Кенигсберг и другие немецкие города, гитлеровцам пришлось признать, что это была советская авиация, которую они в своих хвастливых реляциях давно уже объявили поверженной в прах, уничтоженной.
Обсуждая между собой подробности нашего налета, мы спрашивали себя: что обеспечило успех этих дерзких дальних рейдов? Тщательная, скрытная подготовка и внезапность нападения? Да, безусловно! Высокие летные и боевые качества советских тяжелых машин? Тоже верно! И конечно же, великолепное мастерство наших летчиков, их беспредельная самоотверженность и отвага! Порадовались мы и тому, что пяти участникам этого подвига, командирам воздушных кораблей во главе с полковником Е. Н. Преображенским, было присвоено (не медля!) звание Героя Советского Союза. Мы гордились ими… Это были летчики Краснознаменного Балтийского флота, и удары они наносили с аэродрома на островах Моонзунд-ского архипелага. Мы считали героев своими, ленинградскими!
В те дни редакция «Смены» получила много писем от своих молодых читателей с просьбой передать сердечные поздравления балтийским летчикам в связи с их успешными налетами на логово фашистского зверя и присвоением высокого звания Героя Советского Союза. Среди них особенно выделялись письма школьников. Они спрашивали, куда можно пойти учиться, чтобы стать пилотами бомбардировочной авиации, следовать по стопам прославленных асов полковника Преображенского. Героический пример звал юношей на подвиг во имя Родины!
И тогда, и после я часто задавал себе вопрос, почему в первые месяцы войны мы принимали так близко к сердцу победы наших воздушных соколов, как мы их любовно называли? Почему так радовались первым таранным ударам, полетам в глубокий тыл фашистской Германии, победам в неравном бою, когда один наш истребитель одолевал дюжину и больше самолетов противника? Дело, думается, не только в том, что это были наши первые боевые удачи, и, как бы скромны они ни были, нельзя им не радоваться. И не только в том, что каждый фашистский самолет, которого сбивали, мог причинить непоправимый урон нашему гражданскому населению. Герои-летчики всегда представлялись мне и моим друзьям носителями лучших нравственных черт нашего народа — дерзкой отваги, ловкости, смекалки, бесстрашия и мужества в бою.
Поэт Николай Новоселов, ездивший по нашему заданию на оборонную стройку за Гатчину, рассказывал мне, как он однажды стал свидетелем боя советского и фашистского истребителей. И когда наш одолел противника, вогнав его в землю, и после этого пролетел низко вдоль трассы, покачав в знак приветствия крыльями, ликованию людей не было границ: в воздух летели кепки, платки, телогрейки. Многие от радости обнимались со слезами на глазах.
К тому же в первые месяцы войны мы не были избалованы добрыми вестями с полей сражений. Даже скупые сообщения в сводках Совинформбюро и корреспонденции в центральных газетах, рассказывающие о частичном успехе наших войск, скажем, в масштабах полка или дивизии, поднимали настроение, вызывали чувство гордости за наших людей.
* * *
Обстановка на фронте складывалась все более неблагоприятно. К концу первой недели августа фашистское командование создало три ударных группировки для наступления на Ленинград: одну, северную, — через Капорское плато, на Гатчину, другую — вдоль шоссе Луга — Ленинград, и третью, действующую на новгородско-чудовском направлении.
Заметно активизировались боевые действия на Карельском перешейке: 31 июля финские войска перешли в наступление. Наша 23-я армия, заметно ослабленная переброской нескольких дивизий под Ленинград для защиты его с северо-запада, вынуждена вести оборонительные бои.
На красногвардейском (гатчинском) направлении неприятель перешел в наступление 8 августа, на лужском и новгородско-чудовском — 10 августа. Повсюду советские воины, стойко выдержав массированные артиллерийские и воздушные удары, встретили пехоту и танки противника сильнейшим огнем. На всем фронте от Финского залива до озера Ильмень завязалось жесточайшее сражение, не затихавшее полтора месяца.
Силы были слишком неравны. На красногвардейском направлении гитлеровцы многократно превосходили советские войска в танках при полном господстве в воздухе. Потери они несли при этом громадные. За шесть дней в кингисеппском секторе обороны было подбито сто пятьдесят вражеских танков.
С каждым днем фашистские сводки о ходе боев под Ленинградом становились все более хвастливыми. Они уже торжествовали победу. Но, как говорится в пословице: не говори гоп, пока не перепрыгнешь! Продвижение гитлеровских полчищ к Ленинграду с каждым днем становилось все более замедленным. Силы врага в ходе боев непрерывно истощались. Тем не менее фашисты, как азартные игроки, очертя голову рвались вперед, обливаясь собственной кровью.
Мы узнавали об этом из документов, взятых у убитых гитлеровцев. Вот, например, что писал в своем дневнике ефрейтор Майер, находясь под Гатчиной:
«… 10.VIII — Мы у близкой цели. Сегодня начали атаку на Ленинград.
13. VIII — Наступление продолжается. Твердая уверенность, что Ленинград до воскресенья падет (запись сделана в среду! — А. Б.). Сопротивление русских полностью сломлено. Конец войны наступит через несколько дней.
16. VIII — Русские сопротивляются. Потери велики. Но даже тяжелые потери не должны отвлекать от цели, которая близка. Еще одно усилие, может быть, некоторая передышка для подготовки — и Ленинград будет наш».
Для советских же воинов эти ожесточенные сражения были величайшим испытанием человеческих сил, мужества, стойкости, преданности Родине.
В начале августа, то есть как раз в дни, предшествовавшие очередному наступлению гитлеровцев, отец получил письмо от Саши, моего младшего брата, из-под Луги. В армию его не взяли — не исполнилось восемнадцати. Да и зрение у него никудышное. Саша решил осенью поступать в университет, а пока устроился на завод и сразу же был направлен на строительство Лужской оборонительной полосы.
Первые отряды строителей трассы, как ее тогда называли, выехали туда еще в конце июня и уже многое успели сделать. Через месяц, когда враг вплотную приблизился к Луге, потребовалось как можно быстрее завершить сооружение оборонительного рубежа на этом самом опасном для Ленинграда участке, откуда лежал кратчайший и наиболее удобный путь к нему. 23 июля Ленинградский областной и городской комитеты партии вынесли решение о мобилизации дополнительно для Лужского рубежа 200 тысяч трудармейцев. Срок установлен по-военному короткий — к 17 часам того же дня. Вечером с Балтийского, Варшавского и Витебского вокзалов отправились эшелоны в сторону Луги, Кингисеппа, Батецкой.
В тот же день было отправлено на создание второго рубежа — Красногвардейского (Гатчинского) укрепленного района еще 87 тысяч человек. Теперь на оборонительных трассах работало в отдельные дни до полумиллиона трудармейцев — жителей города и области.
Судя по письму, Саша находился в районе, где шли особенно упорные бои. Противник в этих местах был остановлен, но сражение продолжалось.
Я знал, что Саша ведет дневник. Поэтому и письма у него всегда получались обстоятельные, изобиловавшие всякого рода подробностями. Вот несколько выдержек:
«…Начну по порядку. До места добрались с приключениями. Ночью, когда проехали Сиверскую, поезд вдруг остановился. Раздались громкие команды: «Из вагонов — марш!» Мы разбежались по обе стороны полотна, в лес. Два фашистских стервятника пролетели совсем низко, но состава нашего не заметили. Зато, когда прибыли в Толмачево и пошли строем по проселку, попали под настоящую бомбежку. Вернее, бомбили не нас, а поселок за рекой, но казалось, бомбы рвутся совсем рядом. Даже не представлял себе, что может быть так паршиво на душе. Хотелось вскочить и бежать, куда глаза глядят. Наконец, фашисты убрались восвояси, и мы отправились дальше. В поселке, который разбомбили, горели дома. Но не это привлекало внимание. Больше половины неба было объято заревом. Причем особенно ярко полыхало справа и слева ог нас. Там, говорят, идут жаркие сражения. К полудню добрели до своего участка. Расположились в небольшом леске, подкрепились и вскоре принялись за работу. Тут уже изрядно потрудились до нас. Мы приехали на смену.
За меня не беспокойтесь. Натер, правда, ногу в ночном переходе, ну да уже все зажило. Река Луга от нас близко, удается раза два в день искупаться. Кормят прилично. У нас своя походная кухня — изготовлена на заводе имени Егорова, — три раза в день горячая пища, всегда кипяток.
Ночуем в лесу: рубим ольховые ветки и спим на них. Все бы ничего, да комары одолевают. Первое время ходили с волдырями. Плохо, что нельзя разжигать костры. Спасибо папе, — уговорил захватить одеяло, ночью холодновато. Но особенно паршиво чувствуешь себя утром, пока не рассеется промозглый туман и все на тебе влажное.
Работа у нас главным образом такая: роем траншеи и относим землю на носилках. Норма — три кубометра в день на брата. Первое время приходилось потеть допоздна, пока не управимся. Потом, когда привыкли, стало легче. Но вот уже четыре дня все равно остаемся и вечером, чтобы скорее закончить свой участок. Бригада целиком с нашего завода. Бригадир — заместитель директора. Работаем дружно, — даже в передовиках ходим. Все делим пополам — и хлеб, и сахар, и курево. Бывает даже весело.
По ночам по-прежнему пылает кроваво-красное небо. Видно, как зарево расползается, становится все шире. О том, что фронт рядом, напоминают частые визиты фашистских самолетов. А разведчик «рама» часахми висит над трассой, все высматривает да вынюхивает. Недавно налетели на соседний участок, прочесали пулеметами. Убили и ранили несколько человек. Ребята бегали туда посмотреть — тоже мне любопытные! Потом рассказывали, какую ужасную картину там застали. Катя Серегина, — она живет неподалеку от нас на Кировском, — всю ночь проплакала, все ей мерещился 15-летний паренек, убитый наповал осколком…
До чего же люто все ненавидят фашистов! Гитлера иначе, как бешеной собакой, не называют. И работают поэтому так, до изнеможения. Хотят, чтоб рубеж получился на совесть».
В конце письма Саша обещал приехать через недельку. Но неделька растянулась… После окончания работ под Лугой их строительный батальон перебросили к Гатчине, на сооружение укрепрайона. Там было не так опасно, но работать пришлось еще больше.
Оборонительные линии, которые сооружали брат и его товарищи, имели важнейшее значение для обороны Ленинграда. Когда гитлеровцы вышли к Лужскому оборонительному рубежу, они вынуждены были надолго задержаться здесь, несмотря на превосходство в живой силе и технике. Даже если удавалось обойти рубежи, им приходилось оставлять возле них крупные силы, ослабляя атаки по войскам, защищавшим наиболее угрожаемые подступы к Ленинграду.
Военный совет фронта и Ленинградская партийная организация придали первостепенное значение созданию защитных рубежей вокруг города. Была создана специальная комиссия во главе с А. А. Кузнецовым. В нее входили также председатели исполкомов городского и областного Советов П. С. Попков и Н. В. Соловьев, академики Н. Н. Семенов и Б. Г. Галер-кин. Приказом командующего Северо-Западным направлением К. Е. Ворошилова комиссии были даны чрезвычайные полномочия.
Чтобы усилить политическую работу среди мобилизованных, было решено издавать ежедневную газету «Ленинградская правда» на оборонной стройке». Редактором ее был назначен член редколлегии «Ленинградской правды» В. К. Грудинин (без освобождения от основной работы). Оперативный журналист и хороший организатор, Василий Константинович с помощью всего коллектива редакции успешно справился с поручением. 28 июля вышел первый номер многотиражки. В передовой статье, озаглавленной «На трудовой подвиг!» говорилось: «Подступы к Ленинграду надо защищать не только силами Красной Армии, но и силами населения, силами всех трудящихся… Мы должны создать вокруг города стальное кольцо неприступных сооружений… Нужны величайшие усилия, организованность, подлинный трудовой героизм каждого ленинградца». Издавалась газета на четырех полосах уменьшенного формата — в половину страницы «Ленинградской правды», печаталась в ее типографии, и оттуда каждое утро ее отправляли на строительные трассы.
Улучшилось руководство строительством. За всеми участками горком ВКП(б) закрепил первых или вторых секретарей райкомов партии. Они возглавляли воспитательную работу среди трудармейцев. Строители были разбиты на эшелоны и сотни.
Все это очень скоро сказалось на темпах и качестве возводимых сооружений. Военные, инженеры, наблюдавшие за ходом строительства и принимавшие готовые объекты, отмечали высокий технический уровень работ.
Большую помощь в сооружении оборонительных поясов оказали рабочие заводов. Кораблестроители предложили использовать на рубежах заводские запасы броневой стали. Производство бронеколпаков для дотов было налажено на Ижор-ском, Кировском, Балтийском заводах, «Большевике», заводе имени А. А. Жданова.
…Наш Саша приехал со стройки загорелый, но тощий как щепка. Видно было, что досталось ему за это время изрядно. Долго смывал он с себя окопную грязь. А когда, выспавшись как следует, стал рассказывать о том, что видел и пережил, картина оказалась куда менее радужной, чем можно было представить себе по его письмам. Обстановка ухудшалась с каждым днем. Все чаще вражеские самолеты стали обстреливать строителей. Работать приходилось ночью. Однажды большую группу добровольцев, среди них был и брат, посадили на машины и привезли к самой передовой. Здесь ночью, под артиллерийским и минометным огнем, пришлось восстанавливать разрушенные снарядами и бомбами доты и дзоты, рыть ходы сообщения, засыпанные землей. Несколько Сашиных товарищей было ранено, а двое убито. И с-питанием стало хуже. Под Гатчиной пять дней ели всухомятку. Полпути до Ленинграда пришлось идти пешком…
Строительство оборонительных сооружений продолжалось до конца года, но особенно широкий фронт работ получило оно в июле и августе. Чтобы читатель мог представить себе его масштабы, назову цифры. Противотанковые рвы вокруг Ленинграда имели длину более шестисот километров, эскарпы и контрэскарпы — свыше четырехсот, лесные завалы — более трехсот километров. Сооружено было пятнадцать тысяч дотов и дзотов.
Все это оказалось для гитлеровского командования полной неожиданностью, обернулось серьезным военным просчетом. В «Военном дневнике» Ф. Гальдера есть любопытная запись: в конце сентября 1941 года, принимая генерал-инспектора инженерных войск Якоба, он обсуждает с ним «опыт русских по ускоренному возведению укреплений в районе Луги». Что может быть красноречивее подобного признания врага?!
Но, конечно, самой дорогой для строителей оборонительных сооружений была и остается высокая оценка их труда советскими воинами, защитниками Ленинграда. Чем ближе подходили они, отступая, к городу, тем более грозными и неприступными для врага были полевые укрепления. И тем упорнее вели оборонительные бои наши солдаты и командиры, выигрывая драгоценное время и заставляя противника нести огромные потери.
Ленинградские журналисты в своих корреспонденциях с фронта нередко свидетельствовали об этом. Так, позднее, в сентябре, в самый разгар решающих боев за Ленинград на Пулковских высотах, военный корреспондент «Ленинградской правды» Павел Зенин, бывший сотрудник «Смены», писал в очерке «Две недели боев за высоту П.»: «Ленинградцы, в том числе женщины и подростки, создавшие полевые укрепления на подступах к родному городу, могут гордиться, что эти оборонительные сооружения, построенные ими в несколько недель, навели такой ужас на фашистских захватчиков».
В многотиражной газете «Ленинградская правда» на оборонной стройке» печаталось много писем, отражавших патриотические настроения строителей. Приведу некоторые из них:
«Ни трудности, ни опасность, ни утомление не сломили нашей воли трудиться как можно лучше… Не было растерянности, не было жалоб или недовольства… Все понимали, что мы помогаем мужьям и братьям отстаивать нашу честь и свободу, отстаивать наш великий город…»
П. Славутина, изолировщица завода «Электросила»
«Я — домохозяйка, но считаю себя хозяйкой большой страны. Ее защищает мой сын Евгений, он — танкист, ее защищаю и я, работая на оборонной стройке. Я хочу, чтобы каждая женщина на стройке поняла мою душу. Наше строительство — строительство для нас самих, для наших детей.
Анна Иванова, проспект Пролетарской победы, д. 63
Тяжело бывает поднимать носилки с землей… Пусть здесь много будет пота, но зато будет меньше пролито крови наших сыновей, братьев, мужей. А для врага — здесь каждый шаг будет смертелен. Здесь враг не пройдет!»
«…Я много строил за свою жизнь. Строил с опытными землекопами, каменщиками, бетонщиками. Но никогда не видел такого великого подъема, такой трудовой ярости».
М. Басов, инженер
«Когда полчища Юденича подступали к нашему городу, я был в отряде красногвардейцев… Теперь мне выпала честь снова защищать подступы к нему. На оборонной стройке мы готовим могилу фашизму. Я 28 лет проработал на заводе литейщиком. Люблю его, как родной дом. Но сейчас оставил свой цех и взял в руки лопату. Работаю так же по-стахановски».
М. С. Лукьянов, литейщик
Родина никогда не забудет славного подвига трудармейцев Ленинграда!
* * *
В середине августа Ленинградский горком комсомола поручил двум членам бюро — второму секретарю городского комитета И. С. Бучурину и мне — выехать в Москву, чтобы рассказать в ЦК ВЛКСМ о работе Ленинградской организации в условиях войны и решить попутно ряд назревших вопросов. Предложение исходило от Центрального Комитета и сделано было в сугубо деликатной форме, в виде пожелания. Товарищи, видимо, решили, что в трудную для ленинградцев пору требовать официального отчета было бы неловко. Разумеется, лучше следовало бы отправиться в Москву первому секретарю В. Н. Иванову, но обстановка не позволяла этого сделать.
Прежде чем выехать в Москву, мы в обкоме и горкоме долго советовались, о чем должна идти речь в нашем сообщении, на что следует обратить особое внимание.
…Пассажирские поезда тогда ходили не по расписанию, а с наступлением темноты и не столь быстро, как прежде. Ночью нас разбудили испуганные голоса. Поезд стоял среди болот, где-то между Чудовом и Малой Вишерой. Надсадно гудел вражеский самолет. На западе небо было охвачено заревом. Кровавые сполохи тревожно метались по облакам. Шли бои за Новгород. Мы уже знали об этом.
Были в пути и еще остановки, и всякий раз не доезжая до станций. Настроение у пассажиров было настороженное. Никто больше не спал. В Бологое прибыли только утром. Эта большая узловая станция была разбита: ее каждый день бомбили по нескольку раз.
До Москвы мы добрались только вечером, когда стемнело. Несмотря на поздний час, в здании Центрального Комитета ВЛКСМ в проезде Серова было полно народа. Во всех комнатах шла напряженная работа.
Нас тут же приняли секретари ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлов и Н. Н. Романов. В разговоре участвовали руководители отделов — Д. В. Постников, К. В. Воронков, И. А. Задорожный. Рассказ об обстановке, сложившейся под Ленинградом, о деятельности комсомольских организаций был выслушан с большим вниманием. Было задано много вопросов. Михайлов поручил военному отделу ЦК подготовить проект решения об оказании необходимой помощи Ленинградскому обкому и горкому комсомола… Прозвучал сигнал воздушной тревоги, и наш разговор пришлось перенести в ближайшую станцию метро.
Мне и до войны приходилось не раз приезжать в ЦК ВЛКСМ. Многие его работники бывали у нас в Ленинграде. Н. Н. Романова, исполнявшего обязанности второго секретаря ЦК (Г. П. Громов ушел в армию), мы, ленинградцы, знали хорошо, поскольку он еще совсем недавно был у нас секретарем Куйбышевского райкома ВЛКСМ, а потом одно время и первым секретарем обкома, но недолго — его перевели на работу в Центральный Комитет.
С Н. А. Михайловым я поближе познакомился позднее, после 1943 года, когда работал в «Комсомольской правде» — сначала членом редколлегии, а потом главным редактором.
Тепло встретились мы тогда с Иваном Задорожным, заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ. За год до войны его отозвали из Ленинграда, где он работал в горкоме. Это был чудесный человек. Он руководил аспирантами в техническом вузе, когда мы уговорили его попробовать свои силы в комсомоле, и работа с людьми — кипучая, разнообразная! — пришлась ему по душе. У него в Ленинграде оставались старики-родители. Отец его, старый питерский рабочий, трудился на судостроительном заводе и ни за что не хотел эвакуироваться из города.
Через два дня, выполнив все поручения, мы с Бучуриным заторопились обратно. Но с огорчением узнали, что поезда на Ленинград по Октябрьской дороге уже не ходят: станция Чудово переходит из рук в руки. Пришлось отправляться с Савеловского вокзала, через Сонково, Пестово, Хвойную. Это отняло еще несколько дней. К тому же поезд шел медленно, останавливался подолгу на каждом полустанке — дорога одноколейная. Пришлось туго. Продуктов с собой не взяли, думали доедем, как обычно. По пути ничего не продавали. На станциях бегали за кипятком. Хорошо еще у запасливого Ивана Степановича оказалась увесистая краюшка хлеба.
Дальняя дорога, как известно, сближает людей, даже незнакомых, располагает к откровенности. А мы с Бучуриным уже три года работали рука об руку. Он пришел на работу в аппарат Ленинградского обкома и горкома ВЛКСМ вместе со мной в феврале 1939 года. Оба мы были секретарями по пропаганде, он в обкоме, я в горкоме. Тогда они так же, как обком и горком партии, были самостоятельными: обком осуществлял руководство комсомольскими организациями только в районах и городах области, городской комитет — в самом Ленинграде. Но работать приходилось сообща, делясь опытом, помогая друг другу.
Работник Иван Степанович был удивительно деятельный, грамотный во всех отношениях и выступить умел убедительно, горячо, а это всегда нравилось молодежи. И по душам мог поговорить с товарищем, если у того стряслась беда или что-к нибудь не получилось. Одним словом, это был очень жизнерадостный, сердечный человек, глубоко убежденный коммунист. В обком комсомола он пришел из института советского строительства имени М. И. Калинина, где сначала учился, затем окончил аспирантуру и стал преподавателем, а последнее время заведовал учебной частью.
Проезжая с ним по Калининской и Ярославской областям, мы стали свидетелями народного горя, вызванного войной. На каждой станции — плач и слезы женщин и детей, провожающих на фронт своих близких. Встречные поезда заполнены до отказа. Да и в нашем вагоне народу, что называется, битком. Вспомнилось мне детство, годы гражданской войны, когда наша семья переезжала из голодного Петрограда во Ржев, где служил в госпитале отец.
Рано утром 21 августа наш поезд вдруг остановился в лесу. В небе снова гудели вражеские самолеты. К счастью, обошлось благополучно. Вот и последняя перед Ленинградом крупная станция — Мга. Как часто вспоминали мы потом это название! Сколько крови стоила эта станция нашим солдатам, когда неделю спустя они обороняли ее и потом, когда пытались вернуть обратно. Через Мгу проходила последняя железная дорога, связывавшая Ленинград со страной.
* * *
21 августа, в тот самый день, когда мы с Бучуриным наконец-то вернулись домой, ленинградцы услышали по радио, прочли в газетах и листовках, расклеенных по городу, полное глубокой тревоги обращение К. Е. Ворошилова, А. А. Жданова и П. С. Попкова «Ко всем трудящимся города Ленина»: «Товарищи ленинградцы, дорогие друзья! — писали они. — Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду. Он хочет разрушить наши жилища, захватить фабрики и заводы, разграбить народное достояние, залить улицы и площади кровью невинных жертв, надругаться над мирным населением, поработить свободных сынов нашей Родины…»
Положение на фронте, пока мы были в Москве, резко ухудшилось. 20 августа после 45-дневных боев была оставлена Луга. Это случилось, когда гитлеровские части, прорвав фронт у Кингисеппа, зашли в тыл советским войскам, оборонявшим Лужский участок фронта. Особенно тяжелая обстановка создалась на его левом крыле. Немецкие танковые и моторизованные соединения, преодолев наше сопротивление в районе Шимска, устремились к Новгороду и 15 августа вторглись в западную часть города.
21 августа фашистские войска вышли к следующему рубежу нашей обороны — Красногвардейскому (Гатчинскому) укрепленному району, где завязались еще более ожесточенные бои. Теперь гитлеровские войска отделяли от Ленинграда каких-нибудь 30–40 километров напрямую.
Обращение руководителей ленинградской обороны прозвучало как набат. По заводам и фабрикам прошли митинги. Продолжали формироваться дивизии и пулеметно-артиллерийские батальоны ополчения, истребительные и партизанские отряды. В сердцах ленинградцев звучали слова обращения: «Встанем, как один, на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы! Выполним наш священный долг советских патриотов!.. Вооруженные железной дисциплиной, большевистской организованностью, мужественно встретим врага и дадим ему сокрушительный отпор!»
И по-прежнему сотни тысяч людей работали на сооружении оборонительных поясов, теперь уже в непосредственной близости от города, на его окраинах.
Одновременно с подготовкой к схватке с врагом на ближних подступах продолжалась эвакуация важнейших предприятий, вывоз и захоронение музейных и иных ценностей. Однажды утром ленинградцы не обнаружили одного из самых приметных украшений Невского проспекта — клодтовских коней. Их «сняли» с постаментов на Аничковом мосту и зарыли до лучших времен в ближнем парке.
Заметно обезлюдели улицы. К концу августа из города было эвакуировано 636 тысяч человек, в том числе полмиллиона коренного населения (остальные из районов области и прибалтийских республик). Партийные и советские организации настойчиво убеждали жителей выехать, разъясняли, что бессмысленно подвергать себя риску тем, кто не сможет принести реальной пользы обороне. К^сожалению, многие из патриотических побуждений, а иные из-за неоправданной бравады долго сопротивлялись отъезду, дотянули отправку семьи до момента, когда железнодорожное сообщение со страной было прервано.
В конце августа в сражении на ближних подступах к Ленинграду пропал без вести мой брат Алексей. Отец получил от него открытку, датированную 14 августа. Это была последняя весточка. Когда она дошла до нас, в Красном Селе, откуда он писал, уже шли бои.
К великому сожалению, открытка не сохранилась, но Саша, сообщая в Углич номер Лешиной полевой почты, привел выдержку из письма, а мать, женщина аккуратная, сберегла по давней привычке всю семейную переписку. Леша сообщал, что они находятся в непосредственной близости от передовой, пока сидят в окопах. «В боях наша часть еще не участвовала, — писал он, — но этого ждем с минуты на минуту. Были уже под артиллерийским обстрелом, а я лично испытал и знаю, что такое бомбежка с самолета». И все письмо, помнится, написано было в таком спокойном и сдержанном тоне.
События на этом решающем тогда участке обороны развивались с молниеносной быстротой. После того как фашисты прорвали укрепленную линию под Кингисеппом, Военный совет фронта принял решение привести в боевую готовность весь Красногвардейский (Гатчинский) укрепленный район, включая Красное Село. Городской комитет партии направил туда тысячу коммунистов и комсомольцев в качестве политработников и политбойцов. Горисполком мобилизовал в течение дня дополнительно 120 тысяч ленинградцев, чтобы быстрее закончить сооружение оборонительной линии. 17 августа в Красногвардейский укрепрайон были введены еще одна кадровая стрелковая дивизия и две дивизии народного ополчения — 2-я и 3-я гвардейские, недавно сформированные.
Здесь, видимо, следует дать пояснение. В Ленинграде, вслед за первыми шестью дивизиями народного ополчения, были созданы еще четыре, получившие наименование гвардейских. Однако их не следует смешивать с гвардейскими частями Советской Армии. Почетное звание «гвардейских» было введено, как известно, несколько позже. Рождение этого названия в Ленинграде одни объясняют продолжением исторической традиции боевых отрядов питерских красногвардейцев, отважно дравшихся с контрреволюцией, другие связывают его с тем, что в дивизиях находился цвет рабочего класса Ленинграда, его «рабочая гвардия». Скорее всего и то и другое соображение сыграли свою роль.
Интересный разговор, проливающий свет на историю этого вопроса, привел в своих воспоминаниях «Город-фронт» генерал Б. В. Бычевский, начальник инженерного управления Ленфронта. Он рассказывает о приезде командующего фронтом и члена Военного совета в Кингисеппский сектор обороны в ночь на 12 августа:
«М. М. Попов и А. А. Кузнецов приехали к генералу В. В. Семашко ночью. Между ними произошло довольно тяжелое объяснение. Я застал уже конец этого неприятного разговора. Речь шла о вводе в бой еще одной только что сформированной 1-й гвардейской дивизии народного ополчения.
Кузнецов, видимо, отвечая на какую-то реплику командующего сектором, резко выговаривал ему:
— Поймите, товарищ Семашко, это рабочие Ленинграда назвали дивизию гвардейской. От вас и вашего штаба зависит умелое использование ее, а драться рабочие будут насмерть, на это можете положиться».
Таким образом, в историю обороны Ленинграда вошли четыре гвардейские дивизии народного ополчения. Две из них — 2-я и 3-я, начиная с 19 августа, сдерживали вместе с кадровыми частями бешеный натиск врага в Красногвардейском укрепленном районе. Особенно досталось при этом 2-й дивизии, сформированной из рабочих Балтийского завода, «Севкабеля», «Электроаппарата», студентов Горного института и других предприятий и учреждений. В ее рядах, видимо, и сражался наш Алексей вместе со своими товарищами, студентами-горняками. Когда в начале сентября остатки дивизии отошли к Пушкину, она оказалась настолько обескровленной, что ее вынуждены были расформировать.
После войны я несколько раз пытался навести справки о судьбе брата. Думал, уж не попал ли он в плен. Но каждый раз мне отвечали: пропал без вести. В те дни много таких же, как он, молодых людей пропали без вести под Ленинградом, сражаясь до последнего патрона, последнего дыхания, и никто не знает, где находятся их могилы. Что же касается плена, то я задавал этот вопрос больше для очистки совести. Что-то не слышал я, чтобы «пропавшие без вести» в 1941 году под Ленинградом, оказывались живы, возвратились из фашистского плена. И объясняется это, мне думается, тем, что защитники Ленинграда сражались с невероятным ожесточением и о сдаче в плен не могло быть и речи. Если боец и попадал в безвыходное положение, будучи раненым или окруженным, он думал не о том, как сохранить свою жизнь, а о том, как подороже отдать ее.
В музее ленинградского судостроительного завода имени А. А. Жданова как реликвия хранится записка командира пулеметного расчета, состоявшего из рабочих-ждановцев. Она была найдена уже после войны в развалинах церкви в селе Большие Угороды Новгородской области, в местах, где сражались бойцы Кировской дивизии народного ополчения. Они могли бы показаться невероятными, фантастическими, эти каракули, нацарапанные кровью, если бы подлинник вызывал хоть малейшие сомнения. Впрочем, стоит ли удивляться! В Великой Отечественной войне бывало не раз, когда самоотверженные поступки советских людей не укладывались в обычное человеческое сознание, ставили в тупик даже наших друзей и доброжелателей.
«Нас было пятеро, — писал автор записки. — Все комсомольцы. Ваня и Гриша погибли час назад. Мы переползли в церковь, чтобы больше уничтожить фашистов. Осколком убило Диму. Остались с Евсеем Сибиряком. Стояли до конца. Убило Евсея. Осталась последняя граната. Руки перебиты. Зубами выдергиваю чеку, прыгаю в немцев. 10. VIII. 41 г. Петров Мих…»
А совсем недавно подобная же записка обнаружена в патроне, забитом в ствол дерева неподалеку от Ленинграда:
«Товарищи. Прощайте. Умираем. Не сдаемся. Нас осталось четверо: Коля, Валя, Петя, Миша. Фашисты наступают. Боеприпасов нет. Одна граната. Из нас только я один владею оружием. Остальные ранены: Сухов, Кедров, Власов…»
Записки, как видите, найдены в разных местах, но свидетельствуют об одном и том же — о бескомпромиссной, смертельной схватке между защитниками Ленинграда и фашистами, о самоотверженности, презрении к смерти, когда советские патриоты отстаивали свободу и независимость своей Родины.
Я, разумеется, не могу поручиться за то, что и мой брат Алексей также героически сражался в рядах народного ополчения. Но я уверен, что он с честью выполнил свой долг перед Родиной.
Примерно через месяц после известия от Леши на Песочную пришло письмо на его имя в скромном конвертике из серой оберточной бумаги от его институтского товарища, краснофлотца Виктора Петруня. Оно содержит некоторые интересные подробности военного положения под Ленинградом. И, главное, говорит о бодром, несмотря на пережитое, душевном настрое молодых защитников Ленинграда, верности их дружбе, светлых мечтах о будущих встречах, о радости жизни. Поэтому приведу его почти целиком.
«Здравствуй, Леша!
Виктор».
Больше чем уверен, что ты не ожидаешь от меня этого письма. Но я, тем не менее, воспользовавшись твоим адресом, который ты мне дал около года тому назад, пишу, пишу в надежде, что сумею связаться с тобой, единственным человеком, чей ленинградский адрес сохранился у меня (остальные адреса, вместе с блокнотом, потерял я где-то между Нарвой и Ораниенбаумом). Со времени моего ухода из Горного и нашей последней встречи прошел почти год, причем год, в котором началась Большая Война, сопровождавшаяся очень крупными изменениями в жизни страны и нас самих. Я, например, растерял всех родных и знакомых, покуда с боем шел из Эстонии к Питеру, так что теперь, оказавшись в Ленинграде, остался в полном неведении относительно судьбы всех наших однокашников. Именно поэтому-то мне и хочется спросить тебя, как ты поживаешь, что делаешь, как институт, остальные ребята?.. Одним словом — бездна вопросов. Если будешь иметь время, черкни пару-другую строк, поподробней. Если, быть может, знаешь адрес Ляли Кеик или Тильды, то сообщи, хорошо? Буду бесконечно обязан. Вот так. Если в ближайшем будущем будешь где-нибудь у Сортировочной Витебского вокзала н у тебя будет часок-другой, заходи ко мне, — я у самой станции, — мне чертовски хотелось бы повидать тебя и поговорить о всякой всячине. Ну вот так.
Пока кончаю — не знаю наверное, найдет ли тебя это письмо, а потому и не хочу слишком много писать. А о том, что пришлось испытать с начала войны, расскажу при встрече. Во всяком случае мне теперь никакой фашист не страшен. Пока. Привет всем знакомым. Жму руку.
Судя по письму и обратному адресу на конверте, Виктор прошел нелегкий путь, пробиваясь с боями вместе с 8-й армией с Эстонского участка фронта, как его тогда именовали, к Ленинграду через несколько линий вражеских войск, и теперь находился на переформировании совсем рядом с нашей редакцией, у Витебского вокзала. Я даже попытался разыскать его, но опоздал: их батальон морской пехоты уже отправили на передовую. Где он теперь? Жив-здоров или, как Леша, отдал свою жизнь Отечеству, сражаясь под Ленинградом?!
Так мужали, набираясь сил, стойкости и воинского умения, наши мальчики, вчерашние студенты и школьники, превращались в солдат, в грозу для захватчиков.
* * *
Однажды, в последних числах августа, я заглянул в наш Фрунзенский райком партии. Благо расположен он был неподалеку от редакции и добраться до него можно пешком. Зашел к третьему секретарю Г. Нейцу, возглавлявшему несколько лет назад райком комсомола и поэтому хорошо мне знакомому. Поговорив по душам о внутриредакционных делах с этим приветливым, живым человеком, нисколько не утратившим комсомольского задора, я уже собрался на Петроградскую, в обком ВЛКСМ, как вдруг столкнулся на лестнице с первым секретарем райкома партии П. А. Ивановым. Мы с ним были знакомы с той поры, когда я работал в горкоме комсомола, и питали друг к другу взаимную симпатию.
Увидев меня, Петр Андреевич остановился, мы обменялись рукопожатием. Он только что приехал из Смольного. Пригласив меня к себе в кабинет, он стал рассказывать о недавней поездке под Кингисепп. Ездил он туда вместе с первыми секретарями Кировского и Ленинского райкомов В. С. Ефремовым и А. М. Григорьевым по поручению А. А. Кузнецова. За-, дание было такое: проверить ход сооружения оборонительных рубежей на самом опасном тогда участке — в районе станций Веймарн, Молосковицы и Волосово. И принять решительные меры для быстрейшего завершения работ. С этой целью они должны были возглавить 25-тысячный отряд мобилизованных ленинградцев в помощь к тем, кто там уже трудился.
Эшелоны со строителями должны были прийти на следующий день, а они решили накануне проехать на машине в Кингисепп, ознакомиться на месте с обстановкой. В штабе фронта предупредили: будьте осторожны, бои идут поблизости. Приехали утром, город горит. Население уже ушло. Остались лишь железнодорожники, которые обороняли вокзал и готовились взорвать мост через реку Лугу. Повернули назад, к станции Веймарн, ознакомились там с состоянием работ, переночевали.
К утру стали прибывать эшелоны с трудармейцами. Только начали распределять людей по объектам, налетели фашистские самолеты. Часть людей успела спрятаться в соседний лесок, а многие попали под пулеметный огонь. Появились первые жертвы. Но медлить было нельзя. Быстро эвакуировали раненых в Ленинград и за работу. И все дни, что там пробыли, воздушные налеты не прекращались.
Обычно сдержанный, невозмутимый, Петр Андреевич, вспоминая о пережитом, разволновался. Вид у него был утомленный. Щеки и глаза глубоко запали. Он уже давно, с первого дня войны, не досыпал, находился в постоянном напряжении.
Мне приходилось летом 1941 года часто бывать в райкомах партии, наблюдать их работу. Это были подлинно революционные штабы, где работа не останавливалась ни днем, ни ночью. Секретари райкомов, заведующие отделами, инструкторы трудились буквально не смыкая глаз. Спали урывками тут же, в своих кабинетах. Бесконечной чередой шли сюда люди — по вызову и по велению сердца, чтобы предложить свои услуги, высказать патриотическое предложение. Текущие, не терпящие отлагательства вопросы — по приему в партию, по рассмотрению персональных дел, утверждению новых работников и т. п. — решались членами бюро — первым и вторым секретарями райкома и председателем райисполкома. Между ними были четко распределены обязанности по руководству важнейшими участками.
Совещания, если и созывались, были предельно короткими, посвящались конкретному делу, проводились в узком кругу. Такой же сугубо деловой и рациональный стиль работы, вызванный условиями военного времени, был принят всей партийной организацией Ленинграда от обкома и горкома до низовых комитетов и бюро. Впрочем, это вовсе не значит, что работники райкомов и партийных комитетов действовали в одиночку, по принципу «а я сам, а я сам…». Совсем наоборот! Как никогда прежде, ко всем делам широко привлекали активистов.
При этом неизбежно возникли серьезные трудности. Ряды коммунистов заметно поредели. К концу августа парторганизация Ленинграда сократилась более чем на половину — насчитывала теперь 76 тысяч человек. К тому же во многих первичных организациях к руководству пришли новые, малоопытные в партийных делах люди. Их приходилось на ходу поправлять, обучать искусству организаторской и воспитательной работы с массами. Это в свою очередь требовало дополнительных, немалых усилий со стороны работников партийного аппарата. Но трудности, как велики они ни были, не отразились на состоянии партийной работы, не снизили ее уровня.
Я был близко знаком почти со всеми секретарями райкомов. Видел их в часы напряженного труда и отдыха, в минуты торжества и глубоких огорчений. Они вместе со всеми ленинградцами до дна испили горькую чашу страданий, и даже большую, чем кто бы то ни был, ибо самое тягостное, непереносимое, когда чувствуешь свою ответственность за жизнь человека и не в состоянии помочь ему, даже ценою собственной жизни. Наверно, такое чувство испытывает врач у постели безнадежно больного ребенка. Только в данном случае эта ответственность была неизмеримо тяжелее, поскольку в каждом районе жили и боролись тысячи и тысячи людей. Многие из них гибли на твоих глазах, и ты — партийный руководитель! — не в силах спасти человека, протянуть руку помощи…
Особенно были мне по душе А. П. Смирнов, возглавлявший Петроградский райком, когда я работал в районе, И. С.Хари-тонов, секретарь соседнего с нами Приморского райкома, Г. Т. Кедров — Выборгского и П. В. Кузьменко — Смольнинского. Это были прекрасные товарищи, принципиальные, отзывчивые. Но и другие — живой и энергичный А. Ф. Жигальский, сменивший Смирнова, спокойные, с виду даже флегматичные, Г. Ф. Бадаев, В. С. Ефремов, И. И. Егоренков — секретари самых крупных райкомов Московского, Кировского и Володарского — производили самое благоприятное впечатление. Все они были люди скромные, но очень деятельные и волевые. Смертельная опасность, угрожавшая городу, потребовала от них проявления лучших качеств. С глубочайшим уважением я храню память о них и счастлив, что мне довелось не только близко узнать, но и в тяжелую минуту стоять с ними рядом.
С глубочайшим уважением и признательностью вспоминаю я и руководителей Ленинградской партийной организации А. А. Жданова и А. А. Кузнецова. Их воля и твердая направляющая рука чувствовались во всем, что было связано с обороной города, превращением его в твердыню, неприступную для врага.
До войны я знал А. А. Жданова по рассказам партийных товарищей да по его выступлениям ца конференциях и собраниях партийного актива. Со второго дня войны Андрей Александрович находился в городе безотлучно и выехал впервые на сессию Верховного Совета СССР весной 1942 года, где выступил с известной речью о героическом сопротивлении ленинградцев.
Если А. А. Жданова как партийного и политического руководителя можно назвать душою обороны Ленинграда, то Алексея Александровича Кузнецова следует считать его правой рукой. Они, как нельзя лучше, дополняли друг друга.
Кузнецов был великолепным партийным организатором. Он лучше, чем кто бы то ни был, знал городской актив, видел, кто на что способен, умел пробудить и использовать в человеке максимум, что тот мог отдать для общего дела. Он пользовался беспредельным авторитетом в ленинградской партийной организации. Его любили, им гордились.
Кузнецов в Ленинграде вырос. Здесь он начинал свою общественную деятельность в комсомоле, возглавлял отдел обкома, избирался делегатом IX съезда ВЛКСМ. Затем партийная работа — руководитель одного из райкомов, секретарь городского комитета. В предвоенные годы Кузнецов во время отсутствия А. А. Жданова заменял его. Второй секретарь обкома Т. Ф. Штыков, тоже очень энергичный человек и тоже воспитанник и активист ленинградского комсомола, занимался партийными организациями области. Кузнецов был членом Центрального Комитета ВКП(б), а Штыков — кандидатом в члены ЦК.
По старой памяти Кузнецов ревниво относился к работе ленинградского комсомола, уделял ему много внимания, и я, работая в горкоме ВЛКСМ, имел возможность познакомиться с ним поближе и оценить его как партийного руководителя.
Несколько раз он приглашал к себе секретарей городского комитета комсомола. Однажды, это было осенью 1939 года, мы собрались, чтобы посоветоваться о кандидатуре второго секретаря горкома в связи с тем, что А. А. Маринов был направлен на политическую работу в армию (позднее стал помощником начальника Полиуправления Вооруженных Сил по комсомольской работе, избран членом бюро ЦК ВЛКСМ). Это был доверительный товарищеский разговор. Из него я понял, как внимательно следит городской комитет партии за нашей работой, зорко присматривается к каждому из нас. Алексей Александрович очень метко и ярко охарактеризовал каждого из возможных кандидатов — его достоинства и недостатки, прежде чем остановиться на одном из них.
Но особенно запечатлелось в моей памяти все, что было связано с моим назначением редактором «Смены» в сентябре 1940 года. К тому времени мне исполнилось тридцать лет и товарищи из горкома партии уже не раз затевали разговор: не пора ли, мол, тебе переходить на партийную работу. Однако это не выходило за рамки частных бесед.
Но вот однажды меня пригласил секретарь горкома партии А. Д. Вербицкий, ведавший подбором и расстановкой кадров, и предложил возглавить сектор, который занимался театрами, музеями и другими культурно-просветительными учреждениями. Я не долго думал и, посоветовавшись с товарищами из горкома ВЛКСМ, дал согласие.
В ожидании решения бюро горкома партии о моем новом назначении прошел почти весь сентябрь. Обычно такого рода кадровые вопросы решались быстро, но меня успокаивали тем, что задержка связана с отсутствием А. А. Кузнецова: без него утверждение нового ответственного работника в аппарат горкома считалось неудобным. Ждут его возвращения из отпуска в конце сентября.
И вот однажды, это было 28 или 29 сентября, прихожу я утром, как обычно, к первому секретарю обкома комсомола Г. К. Дмитриеву, а он вместо приветствия подает мне решение, подписанное всеми членами бюро обкома и горкома партии о моем назначении ответственным редактором «Смены».
Мы оба ничего не можем понять: ни с ним, ни со мной никто по этому поводу не разговаривал. Выясняем, как же было принято решение. Оказывается, приехал А. А. Кузнецов из отпуска, стал подписывать проекты постановлений, оставленные до его приезда, дошел до моего назначения, перечеркнул бумагу крест-накрест и тут же предложил подготовить проект об утверждении меня редактором «Смены». Не обошлось тут, разумеется, без вмешательства отдела пропаганды горкома. Товарищи А. И. Маханов и Н. Д. Шумилов имели, оказывается, на меня свои виды: редакцию «Смены» сильно лихорадило, ошибка следовала за ошибкой.
Так я, совершенно неожиданно для себя, стал журналистом. Ничего не оставалось делать, как приступить к новым, не знакомым для меня обязанностям. И все-таки я отважился позвонить по телефону А. А. Кузнецову. Сказал, что получил решение о новом назначении и прошу его принять меня. В довольно резком тоне Алексей Александрович ответил, что, дескать, нечего тут обсуждать, надо немедля приступать к работе, выполнять решение. «Я вовсе не намерен оспаривать его, — ответил я, — но просил бы, тем не менее, принять меня прежде, чем приступлю к работе». Резкий голос в трубке смягчился — встреча была назначена на следующий день вечером.
Итак, движимый прежде всего чувством внутреннего протеста— как же это так, даже не поговорили со мной! — я добился встречи с тем, кого считал инициатором столь крутого и неожиданного поворота в моей судьбе. Но о чем же я буду говорить, чего добиваться? Решение уже состоялось, и просто нелепо рассчитывать, что его будут пересматривать. Да и какие для этого мотивы? А с другой стороны: зачем мне отказываться от интересной, самостоятельной, перспективной, наконец, работы? Эта попытка будет выглядеть даже смешной. «Ты предстанешь перед Кузнецовым несерьезным, незрелым человеком, — говорил я себе, — да к тому же ты уже сказал ему по телефону, что готов приступить к работе. Что ж теперь делать: отказаться от встречи? Тоже несолидно!»
Вот какие мысли одолевали меня, когда я ехал к назначенному часу в Смольный. Поднялся на третий этаж, в крыло, где расположены кабинеты секретарей обкома и горкома партии. Время было нерабочее, знаменитые коридоры были безлюдны. И в приемной был только помощник. Меня тут же пригласили в обширный кабинет, где уже не раз приходилось бывать вместе с товарищами. Но сейчас я был один и вроде бы по личному вопросу. Разговор предстоял ответственный и серьезный.
Выйдя из-за стола и поздоровавшись со мной, Алексей Александрович легким движением руки предложил мне сесть в одно из кресел, стоявших перед столом. В другом уже сидел А. И. Маханов, секретарь горкома партии по пропаганде, вскоре после этого отозванный для работы в Москву заместителем начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б).
— Слушаю вас, товарищ Блатин… Что вы хотите? — начал Алексей Александрович.
— Хочу знать мотивы моего перемещения. Не исключено, — сказал я, — что когда-нибудь меня спросят: за какие провинности меня освободили от работы секретаря городского комитета комсомола и перевели в редакцию?
— Скажете, — сказал Алексей Александрович, — что вас туда направили Ленинградские областной и городской комитеты партии для укрепления редакционного коллектива. «Смена» в последнее время допускает серьезные промахи. Мы вам доверяем и рассчитываем на то, что вы в качестве редактора газеты оправдаете это доверие.
Мне, разумеется, ничего не оставалось, как поблагодарить за столь лестную оценку. Но я не упустил случая и попросил разрешения присутствовать на заседаниях секретариата и бюро городского комитета партии, дабы быть в курсе всех дел городской партийной организации, а также чтобы эта встреча не была последней, разумеется, с условием, что не буду злоупотреблять этим. Кузнецов перекинулся несколькими фразами с Махановым и сказал, что согласен удовлетворить мою просьбу. В заключение пожелал успеха и тепло распрощался.
Через несколько дней после этого в Таврическом дворце было назначено городское собрание партийного актива, где с докладом об итогах Пленума ЦК ВКП(б) выступал приехавший из Москвы А. А. Жданов. Перед началом, когда приглашенные в ложи президиума, стояли в вестибюле за трибунами, с антресолей, о чем-то разговаривая, спустились Жданов и Кузнецов. И вдруг Кузнецов остановился возле меня и представил Андрею Александровичу как нового редактора «Смены». Я понял, что разговор шел, в частности, обо мне.
Так состоялось мое журналистское крещение. И «крестным отцом» своим я считаю А. А. Кузнецова. У меня осталось о нем самое светлое воспоминание, как о добром и принципиальном партийном наставнике.
Вообще А. А. Кузнецов слыл за человека весьма строгого, резкого и крайне требовательного. Когда он кого-либо критиковал, голос звучал обличительно и страстно, слова вырывались хлесткие, сильные, порой испепеляющие. Но это ему прощали: знали, что он столь же требователен к самому себе, что он всего себя отдает работе, что он, наконец, справедлив и незлопамятен.
Позже, когда я стал редактором газеты и присутствовал на всех заседаниях бюро и секретариата городского комитета партии, которые неизменно вел Кузнецов, мне каждый раз доводилось слышать, как остро и нелицеприятно он критиковал товарищей при обсуждении вопросов партийной, хозяйственной и культурной жизни Ленинграда. Не только секретарей парткомов и райкомов, директоров предприятий и учреждений, но и более крупных хозяйственных руководителей, приезжавших из Москвы специально для того, чтобы присутствовать при рассмотрении интересующих их вопросов. К решениям Ленинградского горкома партии в столице относились с большим уважением, прислушивались к мнению А. А. Жданова и А. А. Кузнецова.
Организаторский талант Кузнецова в полную силу раскрылся в дни подготовки города к активной обороне. Бывало только и слышишь: Кузнецов распорядился… Кузнецов рекомендовал… Кузнецов побывал здесь, тут, там — на самых решающих участках, от которых зависела судьба города. Думалось, он вездесущ. Казалось, в его руках сосредоточены все нити общенародной борьбы. Впрочем, так оно и было! Только, разумеется, действовал он не в одиночку. За ним стояли бюро и аппарат городского комитета, многочисленный партийный актив.
Но в том-то и состоит искусство руководства, чтобы, опираясь на широкий актив, умело направляя усилия политических работников, не упускать из поля зрения ни одного сколько-нибудь важного участка работы с массами.
Уже будучи главным редактором «Комсомольской правды», мне приходилось встречаться с А. А. Кузнецовым, работавшим в то время секретарем ЦК ВКП(б). Каждый раз он сердечно приветствовал меня как старого знакомого. И это несмотря на то, что он был в свое время недоволен, узнав о моем согласии перейти в «Комсомольскую правду» в начале 1943 года, вскоре после прорыва блокады.
