В первых числах октября, в семь ноль-ноль, как принято говорить у людей военных, на Фонтанке у Чернышева моста меня поджидал катер под флагом Военно-Морского Флота СССР. От редакции до набережной рукой подать, и я пришел к условленному времени, минута в минуту. Матрос, как и полагается во фронтовом городе, проверил мои документы, козырнул и помог спуститься на суденышко. Взревел мотор, и мы не спеша двинулись по гранитному коридору Фонтанки, одной из проток дельты Невы. Пересекли Невский проспект, улицы Белинского, Пестеля, Чайковского и вышли на простор Большой Невы у Летнего сада. Тут катер сделал поворот право руля и устремился вверх по течению.
Наш курс лежит на эсминец «Стройный» из отряда кораблей реки Невы — так официально называется это соединение, сыгравшее важную роль в дни вражеского штурма. В отряд входили два эскадренных миноносца, четыре канонерских лодки и двадцать пять малых судов.
Осенью 1941 года линия фронта проходила по прямой параллельно Неве, без смертоносных клиньев в сторону города. Это в значительной степени результат боевой работы кораблей Невского отряда, тесно взаимодействовавшего с частями 55-й армии, оборонявшими этот участок.
Фашисты были остановлены почти на пределе дальнобойности корабельных орудий. Стальная огненная завеса опускалась перед захватчиками всякий раз, когда они пытались продвинуться вперед, приблизиться к городу н невскому берегу.
«Стройный» занимал и отряде ключевое положение. Он был замыкающим в боевом порядке, протянувшемся без малого на три десятка километров — от Смольного до Ивановских порогов. Весь правый берег Пены контролировался нашими войсками, а левый — от устья р. Тосны до Ладоги — находился в руках врага. Впрочем, на днях наши войска у Невской Дубровки переправились на ту сторону и захватили небольшой плацдарм на левом берегу.
Близость «Стройного» к неприятельским позициям определяли его роль и значение и обороне города: могучие орудия, особенно главного калибра, настигали врага далеко вокруг. Но, с другой стороны, он был тоже уязвим. Вражеские самолеты пикировали на корабль, пытаясь вывести его из строя. Приходилось маневрировать, отстреливаться из зениток. Враги пускались на коварные ловушки — отправляли вниз но течению мины. Только бдительность молодого манера старшего лейтенанта Чебана и краснофлотца Щедрина спасла однажды эсминец от верной гибели. Они заметили в плывущем мусоре мину и обезвредили ее.
Серьезную опасность представляла для корабля и вражеская артиллерия. 16 сентября, после того как неприятельские орудия пристрелялись, «Стройный» был перебазирован на десять километров вниз по течению и занимал теперь позицию напротив устья р. Ижоры. Но и здесь он методически обстреливал передний край противника и скопления войск в его тылах. Корректировщики безвылазно сидели на передовой и оттуда по полевому телефону направляли огонь орудий.
Только что «Стройный» накрыл огнем мотоколонну и батарею противника в районе Красного Бора, за что получил телеграмму за подписью Г. К. Жукова и А. А. Жданова с благодарностью за отличную стрельбу. А тремя днями раньше, 28 сентября, Вс. Вишневский и Н. Михайловский писали в «Правде»:
«В одну из темных ночей немцы решили форсировать реку. Они подтянули войска и приступили к наведению переправ. Наши разведчики донесли командованию. По боевой тревоге — все на местах. Вспыхивают сигналы. Приводятся в действие артиллерийские механизмы. Капитан-лейтенант Гордеев и старший лейтенант Голенчин быстро произвели расчеты. Удар потрясает корпус корабля. Из дул вырвалось пламя.
— За Ленинград! Залп!
Снова артиллерийский рев. Переправы подняты на воздух. На берегу трупы, перевернутые вверх колесами артиллерийские орудия…»
Боевые успехи «Стройного» и послужили поводом для знакомства с экипажем корабля. Несколько дней назад секретари горкома комсомола В. Н. Иванов и И. С. Бучурин побывали на кораблях Невского отряда и порекомендовали нам рассказать о моряках. В «разведку» на Неву отправились Василиса, художник П. Белоусов и фотокорреспондент Н. Ананьев. В результате возникло предложение дать полосу, в которой главное место отвести экипажу «Стройного». Теперь на корабль собрался и я, чтобы решить вопросы, появившиеся в ходе подготовки материалов.
Такова цель моей поездки. Но кроме того, я с нетерпением жду встречи с командиром корабля и со всей командой. О них много интересного рассказывали товарищи. А пока мы с моим провожатым следуем вдоль гранитных набережных красавицы Невы. Много пришлось мне впоследствии поездить по белому свету, и нигде не встречал я такого удивительно гармоничного сочетании современного крупного города и могучей полноводной реки.
Превосходно сказал Илья Эренбург: «Как великолепна Нева в Ленинграде… Вдумавшись, понимаешь, откуда эта красота — не только от воды, но и от камня, не только от природы, но и от человека».
Но вот наш катер проходит под сводами Литейного моста. Слева видны разрушения. Следы бомбежек подобны ранам на здоровом теле. На них больно смотреть. Минуем Большой Охтинский, Володарский мосты.
Прижимаемся к правому берегу. Проходим мимо кораблей. Вот они, ставшие легендарными, — канонерские лодки «Красное знамя». «Ока», «Сестрорецк», эскадренный миноносец «Строгий», торпедные катера. Мы почти бесшумно следуем вдоль грозного строя. Матрос сигналит флажками. Нам отвечают.
А вот и «Стройный». Пришвартовываемся. Я поднимаюсь на борт. Меня уже ждут командир корабля Л. Н. Гордеев и комиссар П. В. Востриков, совсем еще молодые товарищи, недавно вышедшие из комсомольского возраста. Это помогает нам быстро найти общий язык. Они с нескрываемой гордостью показывают мне корабль, знакомят с ведущими специалистами, наиболее отличившимися матросами. Подробно рассказывают об истории судна, его ходовых и боевых качествах. Чувствуется, что оба влюблены в свой корабль, относятся ко всему, что с ним связано, ревниво, требовательно. Малейший промах расценивается здесь как ЧП, мельчайшая пылинка — как грязное пятно, немыслимое на боевом корабле.
«Стройный» действительно выглядит красавцем, вполне оправдывая свое имя. Только весной прошлого года он спущен со стапелей завода имени А. А. Жданова (бывшая Путиловская судоверфь). Был в числе кораблей, сооружение которых находилось под шефским контролем комсомола. Год тому назад мне довелось принимать участие в работе общезаводской конференции. Тогда в отчетном докладе комитета и в выступлениях молодых ждановцев много раз упоминался корабль. Обсуждали, как быстрее завершить работы на нем.
К началу военных действий общая готовность «Стройного» составляла лишь 55 процентов: предстояло достроить жилые помещения для команды и смонтировать вооружение. Ждановцы взяли обязательство сдать корабль, чтобы он смог как можно скорее принять участие в обороне города. В начале августа судно прошло швартовые испытания, 20-го отбуксировано вверх по Неве, а 30-го первые его снаряды обрушились на гитлеровцев под Колпином.
Накануне первого боя состоялся митинг экипажа. Всем памятна речь командира корабля, коммуниста А. Н. Гордеева:
— Родина доверила нам ответственный участок сражения за Ленинград. По носу корабля — Ивановские пороги. За кормой — семь ленинградских мостов, которые для нас никто не разведет. А на горизонте — наш славный город Ленина, многомиллионное население которого ждет нашей защиты. Отступать некуда! Будем драться до последнего снаряда, до последнего человека!
Алексей Никитич рассказывает, как напряженно прошел сентябрь. За месяц было проведено 262 боевых стрельбы, 226 — главным калибром. Били днем и ночью. Особенно тревожно было, когда гитлеровцы пытались форсировать Неву. Сейчас стало потише. Приказано экономить боеприпасы. Стреляют только по распоряжению из штаба, когда необходимо подавить батареи противника. Свободное время заполнено учебой и тренировками. Ведутся достроечные работы.
Чем пристальнее присматриваюсь я к своему собеседнику, тем больше он мне по душе. Это высокий человек, с крупными мужественными чертами лица, с резкими движениями, энергичной речью. Любит пошутить сам и хорошо воспринимает дружескую шутку. На командирском мостике это волевой, не терпящий заминки руководитель. Властно и спокойно звучит его команда. Экипаж, выполняя ее, действует как четко отработанный механизм. Каждый знает «свой маневр», каждый готов мгновенно выполнить приказ командира. Я заметил, как уважительно относятся к нему члены экипажа корабля.
После этой встречи мы подружились с Алексеем Никитичем и сохраняем дружбу до сих пор. Он для меня всегда был и остается олицетворением лучших качеств русского, советского моряка, так хорошо описанных Новиковым-Прибоем и Леонидом Соболевым. Человек высокой культуры, строгий^не только к подчиненным, но и к самому себе, всегда бодрый и подтянутый, даже если нездоров или его мучит личная невзгода. Скромный во всем, что касается его самого, и отзывчивый к людям.
То, что новейший корабль был доверен совсем еще молодому офицеру, говорит о том, что его способности штурмана и командира уже в то время были оценены должным образом. Забегая вперед, скажу: в 1942 году он был направлен на учебу в Военно-морскую академию, досрочно, с отличием закончил ее. Участвовал в проводке советских судов с английским конвоем в Заполярье. После войны четыре года служил на Балтике флагштурманом флота и, наконец, командовал крейсером на Черном море.
В день, когда завязалась наша дружба, мы с Алексеем Никитичем не только хорошо поработали над его статьей, но и вдоволь наговорились о положении в Ленинграде и в стране. Причем всегда приходили к общему мнению. Удивляться этому вряд ли следует: оба были одних лет, оба, как и все молодые коммунисты, безгранично верили в мудрость старшего поколения большевиков-ленинцев, в его способность справиться с любыми трудностями, в том числе и с военными. И никакие временные неудачи не могли пошатнуть этого доверия.
Шел разговор и о том, как в боевых условиях вести воспитательную работу.
— Ты даже не можешь представить себе, — говорил он (мы к тому времени перешли на «ты»), — какой разношерстный был коллектив, когда я принял корабль. Это было 26 июня. Людей прислали со всех судов понемножку, с бору по сосенке. Наряду с отличными матросами были и штрафники: в таких случаях командиры стараются избавиться от трудновоспитуемых. Я до этого командовал эсминцем «Яков Свердлов». Там действуют традиции, сильно развит коллективизм, чувство локтя товарища. А тут первое время — кто в лес, кто по дрова. И вот за два с половиной месяца притерлись друг к другу. Коллектив сложился! В мирных условиях на это потребовались бы годы. А все потому, что заболели ненавистью к врагу.
Я впервые услышал выражение «заболели ненавистью» и как-то не задержал на нем своего внимания. А вспомнил о нем лишь через год, когда В. Н. Иванов, побывав у А. А. Жданова, рассказал о беседе с ним. Андрей Александрович, как бы подводя итоги годовой борьбы ленинградцев, говорил о том, что каждое наше дело, каждое начинание следует расценивать с точки зрения ненависти к врагу, что нам порой недостает высокого накала в этом чувстве. И это, подчеркнул он, пробел в нашей воспитательной работе. Ненависть у советского человека, так же как характер, должна быть упорная, целеустремленная, деятельная. «Надо заболеть ненавистью!»— воскликнул он.
Ну, а как же быть с тем, рассуждали мы с Алексеем Никитичем, что ненависть всегда стояла в ряду таких низменных чувств, как жестокость, зависть, корыстолюбие и т. п.? Отвращение к этим уродливым свойствам впитано нами с молоком матери. Всячески клеймить и подавлять их в себе и товарищах учили нас в школе, в комсомоле, в семье. В духе непримиримости к ним формировала нас отечественная литература, самая гуманная в мире. Ну, нет! — отвечали мы сами себе, ненависть к классовым врагам, к иноземным поработителям, фашистам — вовсе не постыдное чувство. Больше того, оно благородно и священно! Почти сто лет назад Н. А. Некрасов в «Песне Еремушке» говорил о «ненависти правой», если речь идет об угнетателях, к которым нельзя питать иного чувства, как «необузданную дикую вражду». В. И. Ленин не раз указывал на то, что категории нравственности всегда носят классовый характер. В дни Великой Отечественной войны мы столкнулись с этой проблемой и увидели, насколько же прав был Владимир Ильич. Уничтожение каждого фашистского оккупанта мы рассматриваем как благое дело: если мы не убьем его, он убьет нас.
В редакцию я вернулся поздно вечером. Так произошло мое знакомство с героями полосы, которая в те дни готовилась к печати, а свет увидела несколько позже, 31 октября. Чтобы выпустить добротную газетную страницу, мало подготовить хорошие материалы. Нужно скомпоновать их так, чтоб полоса «смотрелась», привлекала читателя не только содержанием, но и внешним видом. Искусство верстки материалов — большое искусство, не каждый журналист им обладает. Здесь нужны не только политическое чутье и опыт, но и хороший вкус. Надо отдать должное Василисе — она обладала и тем, и другим, и третьим. Страница, посвященная морякам, удалась на славу.
В полосе представлены и интервью с командиром отряда В. Солоухиным, и статья А. Гордеева, и живые заметки краснофлотцев, и очерк самой Василисы. П. Белоусов нарисовал очень выразительные портреты секретаря комсомольского бюро Василия Герасименко и комсомольцев — старшины трюмных машинистов Семена Алышева, командиров торпедных катеров Валентина Полякова, Николая Хамова.
С Военно-Морским Флотом молодежь Ленинграда связывала долголетняя дружба. Многие адмиралы и капитаны всех рангов пришли на флот по комсомольским путевкам. Ленинский комсомол был заботливым шефом Военно-Морских Сил, а ленинградская организация была в этом деле запевалой. Когда корабли Балтийского флота базировались в Кронштадте, флотоводцы были частыми гостями ленинградской молодежи, охотно приезжали по нашему приглашению на заводы и в вузы, на районные и городские конференции, юношеские и детские праздники и гулянья и были всегда желанными гостями молодежи.
Впрочем, не только молодежи! Балтийский флот всегда был красой и гордостью Ленинграда, его любимцем и баловнем. В революционные праздники — 7 ноября и 1 Мая — корабли, расцвеченные огнями, стояли на Неве, и жители города приходили вечерком на набережную полюбоваться их стройными очертаниями. Мне посчастливилось впервые наблюдать это волнующее зрелище в 1918 году — в первую годовщину Октября, когда отец повел меня вечером к Троицкому мосту. Впрочем, иллюминации мы тогда еще не увидели. Время было тревожное. Городу угрожали интервенты.
На военных парадах шеренги матросов и курсантов военно-морских училищ, отличавшиеся безукоризненной выправкой, неизменно награждались аплодисментами. Не случайно ленинградцы проявляли повышенный интерес к фильмам «Депутат Балтики», «Мы из Кронштадта», к спектаклям «Разлом» Б. Лавренева и «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, зачитывались «Капитальным ремонтом» Л. Соболева и повестями А. Новикова-Прибоя. Наверное, у каждого из нас были воспоминания, связанные с флотом. Мне довелось еще школьником побывать в двадцатых годах в Кронштадте в составе команды шахматистов нашей школы. Уж не помню, победили мы или нет своих подшефных (игроки у нас были сильные!), но впечатление от встречи с моряками, ночевка в матросской казарме, присутствие на вечере самодеятельности, наконец, осмотр крепости запомнились навсегда.
Не забыть мне военно-морской парад на Неве и Кронштадтском рейде в 1939 году — в День Военно-Морского Флота. Десятки пароходов с гостями — передовиками ленинградских заводов и фабрик, принимая парад, проследовали вдоль вереницы кораблей и подводных лодок с экипажами, выстроенными на борту. Это было прекрасное зрелище.
Давняя дружба, связывавшая ленинградский комсомол с моряками, естественно, стала еще более крепкой в дни суровых испытаний. Помощником начальника политического управления Балтийского флота по комсомольской работе был член обкома ВЛКСМ Владимир Микац. Член бюро областного комитета Иван Савин, в недавнем прошлом секретарь Утор-гошского райкома, работал в политотделе Ленинградской военно-морской базы. Через них мы поддерживали постоянную связь с командирами и комиссарами кораблей, были в курсе всех событий на флоте.
Теперь, когда фашисты окончательно остановлены под Ленинградом, мы стали более хладнокровно и трезво оценивать военные события последнего времени. Боль за судьбу города стала менее острой. Зато с нарастающей тревогой все следили за тем, что происходит на Западном фронте, под Москвой.
В начале октября в сводках Совинформбюро появились новые направления вражеских ударов — тульское, можайское, клинское, калининское. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы убедиться, как гигантские клещи стремятся охватить столицу нашей Родины с юга и севера. Мы понимали — это угроза не только для Москвы, но и для всей страны. Там, на полях Подмосковья, решалась судьба нашего народа.
7 октября в Москву был отозван Г. К. Жуков. Командование фронтом временно принял И. И. Федюнинский. И это лишний раз свидетельствовало о том, что положение наших войск под Ленинградом упрочилось, а под Москвой резко осложнилось.
Положение под Москвой встревожило наших соседок по квартире. Неподалеку от Клина находится деревня, откуда они родом. Там и сейчас живут их братья, сестры, племянники. Наверное, мне пора, наконец, представить читателю добрых «фей» из нашей квартиры, которые в самые тяжелые дни так много помогли нам, окружив Валю и сына сердечным вниманием и заботой.
Квартира, в которой мы жили, прежде целиком принадлежала известному полярному исследователю и геологу Н. Н. Урванцеву. Я был знаком с ним по его книге «Два года на Северной Земле». Однажды попалась она мне в руки и захватила, увлекла меня. В ней просто и искренне рассказывалось, как трое людей — известный полярник Г. А. Ушаков, погонщик собак и сам автор — жили и работали на необитаемом острове, в суровых условиях заполярной зимы. Через некоторое время я снова перечитал книжку и опять с наслаждением.
Однако познакомился я с хозяином нашей квартиры только после войны. Тогда же Николай Николаевич находился в Норильске, где начинали осваивать открытое им месторождение никелевых руд. В квартире жила его супруга Елизавета Ивановна, в недавнем прошлом частый спутник его дальних путешествий, врач-хирург по специальности. Детей у них не было. Елизавета Ивановна целыми днями пропадала в своей клинике, а вынужденное одиночество делила со своей давней подругой М. А. Акимовой, по мужу Костычевой. Мария Афанасьевна и являлась настоящей хозяйкой квартиры, хотя и имела свою комнату на Васильевском острове.
Интересно сложилась ее жизнь. Приехала она в дореволюционный Петербург полуграмотной девушкой из глухой деревни. Была горничной и семье знаменитого русского ученого П. А. Костычева. К тому времени как мы познакомились, ей уже было за пятьдесят, но и по виду и особенно по живому темпераменту ей можно было дать значительно меньше. А какова она была в молодости, можно судить по тому, что сын Костычева Сергей Павлович, также академик — только в области биохимии и физиологии растений, влюбился в нее. Они поженились. Десять лет назад Мария Афанасьевна овдовела.
Когда началась война, Урванцева была тут же мобилизована в армию, а Акимова пригласила разделить свое одиночество сестру Прасковью Афанасьевну с дочкой Ниной. У них тоже была своя квартира на Петроградской стороне — на Б. Зелениной улице, но после того как главу семьи призвали в армию, они с удовольствием переехали в Лесной, чтобы быть поближе друг к другу.
Вот так и образовалась в нашей квартире эта дружная коммуна, а вернее, хорошая семья из четырех женщин и совсем еще маленького мальчика. Я был не в счет, потому что практически дома не бывал.
Вместе они изобретали всякого рода похлебки, вместе чаевничали, вместе спускались по сигналу воздушной тревоги в бомбоубежище, ухаживали за малышом. Пока они не работали — Мария Афанасьевна получала академическую пенсию за мужа, сестра ее часто болела, а племянница только что кончила школу и тоже не отличалась крепким здоровьем: ее даже не сочли возможным мобилизовать на оборонные работы.
Должен оговориться, чтобы читатель не проникся ложным предубеждением к нашим друзьям. Позднее, летом 1942 года, Нина и Прасковья Афанасьевна поступили на постоянную работу. Все они принимали потом живейшее участие в противовоздушной обороне города по месту своего постоянного жительства.
* * *
Стабилизация положения под Ленинградом отнюдь не означала прекращения боевых действий. По всему фронту от Финского залива до Ладожского озера, не умолкая, гремели орудия и минометы, стреляли пулеметы и автоматы, рвались гранаты. Кое-где завязывались и рукопашные схватки. Особенно жарко было на «Невском пятачке». Там наши части непрерывно рвались вперед, чтобы расширить плацдарм для будущего прорыва блокады. Активно действовали войска Приморской оперативной группы. В начале октября в Петергофском парке, занятом гитлеровцами, с боем высадился большой десант морской пехоты. Земля горела под ногами захватчиков!
Гитлеровцы между тем продолжали лихорадочно зарываться в землю, смирившись с тем, что им предстоит зимовать здесь, вокруг города, на открытой местности. Много позже, в 1944 году, мне довелось приехать из Москвы в Ленинград с одним из первых поездов после восстановления Октябрьской дороги на всем ее протяжении. Ходили они тогда медленно, почти сутки, можно было в пути все внимательно рассмотреть… Утром проезжаем Тосно, Саблино, Поповку, Красный Бор. Знакомые названия станций, но только названия. Ни одного уцелевшего здания, ни одного леска— верхушки деревьев срезаны как бритвой. И повсюду бесформенные, хаотические нагромождения земли — железнодорожные насыпи, рвы, ямы, превращенные фашистами в артиллерийские и пехотные укрепления, в блиндажи и землянки. Укрывшись в этих крысиных норах, они рассчитывали взять Ленинград измором.
Готовились к длительной обороне и советские войска, саперы ставили минные поля и проволочные заграждения. Строители с помощью солдат продолжали рыть траншеи и окопы, устанавливали броневые колпаки и наблюдательные пункты! Как-то в Смольном меня познакомили со схемой расположения войск. Внушительное зрелище! На юге — от берега Финского залива до Пулкова включительно оборонялась 42-я армия. В первом эшелоне здесь находились две стрелковых дивизии. Во втором — еще три да плюс морская и стрелковая бригады, занимавшие укрепленную позицию вдоль Окружной железной дороги, в частности, там, куда мы ездили с И. С. Бучуриным в сентябре. На километр фронта здесь приходилось в среднем 47 орудий и минометов, на два километра — пять танков, врытых в землю.
Примерно так же была эшелонирована оборона по фронту от Пулкова до невского берега, которую держала 55-я армия. Здесь во втором эшелоне находились семь отдельных артиллерийско-пулеметных батальонов, сформированных из ополченцев. Впрочем, к тому времени деления уже не было: все части народного ополчения влились в кадровые войска, получив номера и обозначения, принятые в Советской Армии.
В работе партийных и комсомольских организаций и на страницах печати по-прежнему важнейшее место занимала военная подготовка резервов для Советской Армии. Еще в августе и сентябре, когда возникла опасность вторжения, на заводах и фабриках были образованы рабочие батальоны.
В самом городе были созданы секторы внутренней обороны и образованы заслоны на пути возможного прорыва врага. За каждым рабочим батальоном закрепили боевой рубеж в секторе: здесь бойцы после работы проходили боевую подготовку на местности. Каждому выдали оружие. Это был мощный резерв ополчения. Кроме того, боевую подготовку проходили бойцы множества мелких отрядов численностью в 20–50 человек на небольших предприятиях и в учреждениях.
Теперь, когда фронт стабилизировался, рабочие-бойцы вернулись на свои предприятия, но структура построения рабочих батальонов и отрядов была сохранена. В случае угрозы вражеского прорыва все становились на свои боевые места. А учеба — напряженная, ежедневная — продолжалась после работы или до нее по 2–3 часа.
«Готовься стать отважным и умелым бойцом», — призывала 3 октября передовая «Смены». Да и во всех газетах регулярно публиковались материалы, посвященные военному обучению трудящихся.
Решению этой задачи, естественно, много внимания уделяли комсомольские организации. Возникло соревнование между районами. В октябре наша газета обнародовала социалистические обязательства комсомольцев Выборгского района. Они вызывали своих соседей помериться силами — кто лучше проведет всеобщее военное обучение в своем районе. Тут же был приведен ответ Красногвардейского района. Материалы эти послужили сигналом для соревнования между всеми районами. Обязанности арбитра взял на себя горком ВЛКСМ.
Еще одну важную военно-патриотическую кампанию мы проводили в то время вместе с другими газетами. По призыву работниц фабрики «Пролетарская победа» еще в сентябре, в разгар вражеского штурма, начался сбор теплых вещей для фронтовиков. «Сбор теплых вещей для бойцов Красной Армии — большое государственное дело» — так озаглавила передовую статью «Ленинградская правда». С такой же передовой выступила и наша газета.
Ленинградцы с полным пониманием отнеслись к призыву. Отрывая от себя самое необходимое, они помогли обеспечить защитников города теплой одеждой. Было собрано более 6 тысяч пальто и курток, шуб и полушубков, 15 тысяч ватников, фуфаек и безрукавок, 21 тысяча свитеров и джемперов, 66 тысяч пар варежек и перчаток, 18 тысяч шарфов, 6 тысяч пар валенок и теплых сапог, более 35 тысяч комплектов шерстяного белья и т. д.
Перейдя к обороне и отдав инициативу в наши руки, гитлеровцы не ослабили воздушные удары по городу. Более того, как бы в отместку за то, что им не удалось взять Ленинград штурмом, они усилили налеты.
Наша противовоздушная оборона вышла победительницей в этой непрекращавшейся дуэли с вражеской авиацией. Потери ее были настолько ощутимы, что противник вынужден был изменить тактику, отказаться от дневных полетов, поднять их потолок до шести-семи тысяч метров. Теперь бомбы падали куда попало — на улицы и пустыри, образуя громадные воронки, на здания и во дворы.
Еще одно изменение в воздушной тактике врага приметили мы в октябре. Самолеты прорьгвались небольшими группами по 20–30 машин, промежутки между волнами стали предельно короткими: нападение начиналось с наступлением темноты и продолжалось весь вечер и большую часть ночи, держа население города в состоянии постоянного напряжения.
Враг стремился зажечь как можно больше пожаров. Тоже, видно, в расчете, что огонь не смогут тушить, не хватит сил. С самолетов за октябрь было сброшено вдвое больше зажигательных бомб по сравнению с сентябрем — почти 60 тысяч.
Жертв очень много. Особенно велики и тягостны они в разрушенных зданиях. Один из наших товарищей присутствовал при раскопках в самом центре города на улице Марата в многоэтажном доме № 74. Это случилось в понедельник, 13 октября. Под обломками оказались десятки людей. Многие из них еще были живы, умоляли о спасении. Кого-то спасли, а к кому-то, увы, помощь пришла слишком поздно!
Не меньше разрушений, пожаров, кровавых жертв приносили вражеские обстрелы. В октябре они участились и длились ежедневно в среднем по 4 часа 52 минуты. За это время по городу было выпущено 7500 снарядов (в сентябре на 2200 меньше).
Опасность состояла прежде всего в том, что под обстрел вы могли попасть неожиданно, не успев уйти в укрытие. Правда, вскоре наловчились предупреждать по радиосети жителей микрорайона, куда падали снаряды, но и для этого требовалось известное время. На фасадах, обращенных к югу, стали писать предупреждения об опасности. Это спасало от лишних жертв. И все-таки их было много. Осенью погибло от снарядов около семисот человек и ранено — почти две с половиной тысячи.
Стреляли гитлеровцы из дальнобойных орудий, установленных на железнодорожных платформах, с Дудергофских высот, в частности с Вороньей горы. Но и наши артиллеристы с каждым разом все точнее засекали по звуку вражеские батареи. Тут же в штаб сообщались координаты, и тяжелые корабельные орудия открывали огонь, стремясь с первых же выстрелов подавить батареи противника. Так приобрела первостепенное значение еще одна служба обороны — контрбатарейная борьба. В первые недели осады руководство этим было возложено на опытнейшего артиллериста контр-адмирала И. И. Грена. К нему поступали все сведения о стрельбе вражеских батарей, и он тут же отдавал необходимое приказание морякам, которым ближе и удобнее было подавить огонь противника. Со временем эта служба стала более совершенной: координировались усилия фронта и флота с привлечением авиации в качестве разведчика.
Контрбатарейная борьба сыграла весьма важную роль в защите города: фашисты не успевали пристреляться, как на их головы обрушивался огонь наших пушек.
Много лет спустя, работая в «Правде», мне довелось председательствовать на встрече в редакции с видными военачальниками-артиллеристами в связи с 20-летием Победы. Присутствовали на ней теперь уже покойные Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов и маршал артиллерии Г. Ф. Одинцов. Оба они, как известно, сыграли видную роль в обороне Ленинграда.
Заключая беседу, я, ссылаясь на личные наблюдения, высказал мысль, что контрбатарейная служба спасла Ленинград от разрушения, что не будь она столь надежной и мощной, город пострадал бы значительно сильнее. Фашисты в точности знали не только расположение улиц, но и местонахождение зданий, все время пытались разрушить лучшие из них. И разрушили бы, если бы не решительные ответные действия наших артиллеристов. И Н. Н. Воронов и Г. Ф. Одинцов поддержали меня. Вскоре после этого мне в руки попал «Ленинградский дневник» В. Саянова. С удовлетворением прочел я в нем: «Часто приходится слышать недоуменные вопросы людей, впервые увидевших Ленинград после блокады:
— Как же смогли спасти город от разрушения? Ведь огневые позиции вражеской артиллерии были так близко от Эрмитажа и Медного всадника, Зимнего дворца и Казанского собора, Адмиралтейства и Исаакия… Неужели фашисты щадили эти исторические здания?
Нет, фашисты, конечно, здесь ни при чем… Они бы охотно превратили город в руины. Русские артиллеристы спасли Ленинград от разрушения».
Это еще одно авторитетное свидетельство крупного писателя, человека в высшей степени наблюдательного, проработавшего все девятьсот дней блокады в качестве фронтового корреспондента.
Гитлеровцы, разумеется, были осведомлены о продовольственном положении в Ленинграде. Теперь они прежде всего уповали на голод, который, по их расчетам, должен заставить ленинградцев сдаться на милость победителей (какую они готовили «милость», мы с вами знаем). С этой целью фашисты приложили немало усилий, чтобы дезорганизовать нашу систему снабжения, подорвать ее изнутри. Началось с того, что в магазинах были задержаны подозрительные люди с фальшивыми хлебными и продуктовыми карточками при попытке получить паек. Происхождение этих подделок не вызывало сомнения — они были сфабрикованы по ту сторону фронта. То были отдельные случаи, для предупреждения которых нетрудно принять эффективные меры. Но были пресечены попытки и более опасного свойства.
Об одной такой вражеской авантюре крупного масштаба, вовремя обнаруженной бойцами комсомольского полка охраны революционного порядка, рассказал мне помощник начальника политотдела Ленинградской милиции по комсомольской работе Саша Горбунов. События развертывались в такой последовательности:
…В тот день сигнал воздушной тревоги звучал не однажды. Вражеские самолеты нет-нет да и появлялись над городом, но держались на высоте, недосягаемой для зенитного огня, и бомбы не сбрасывали. То тут, то там завязывался воздушный бой. Это советские истребители атаковали врага. В воздухе стоял неумолкаемый гул самолетов — вражеских и наших. К этому успели привыкнуть. Тем не менее во всех районах бойцы комсомольского полка охраны революционного порядка несли сторожевую вахту, каждый на отведенном ему посту.
Первыми заметили неладное бойцы отделения Геннадия Кривуна, в которое входили студенты Политехнического института, дежурившие на своей территории в Сосновке. Они увидели, как от немецких самолетов отделились черные точки и стали медленно снижаться.
— Непохоже на бомбы, — заметил Валерий Орлов.
— Да это же детские шары! — воскликнула Зина Олещук.
И действительно, круглые предметы, похожие на большие мячи, росли на глазах, постепенно приближаясь к земле. Некоторые, относимые ветром, скрылись за облаком. Вдруг один из шаров лопнул, за ним другой, третий. В воздухе замелькали кусочки бумаги.
— Наверно, опять листовки, — предположил Кривун. — Надо проследить, куда упадут, да собрать.
Первым подбежал к упавшим бумажкам Анатолий Трифонов.
— Деньги! Хлебные карточки! — поразился он.
Ребята моментально смекнули в чем дело: фальшивки! Враг пошел на очередную провокацию в расчете на то, что голодные люди припрячут карточки, чтобы получить дополнительные пайки. А это сократит и без того скудные запасы, строго рассчитанные на каждый день.
— Зина, мигом в штаб! — скомандовал командир отделения- Ты, Анатолий, и ты, Валерий, бегом по домам! Поднимайте пионеров и комсомольцев. Всюду расставьте посты! Немедленно выделите сборщиков!
Вслед за отделением Кривуна шары с фальшивками были обнаружены на Песочной улице. Там на крыше Электротехнического института дежурили студенты, бойцы комсомольского полка, командир отделения Василий Шевчук, Михаил Рубцов, Константин Круглов, Надежда Забелина. И здесь сразу же поняли, чем грозит вражеская диверсия, и сообщили в свой штаб. Почти одновременно шары были замечены и в других районах — за Московской, Невской и Нарвской заставами. Командование комсомольского полка, предупрежденное бойцами из Выборгского и Петроградского районов, сообщило о случившемся начальнику Ленинградского управления милиции Е. С. Грушко. По его указанию были приняты предупредительные меры. По всему городу разнеслась тревожная весть: враг сбросил фальшивые карточки и деньги. Отделения милиции и общественность домов подняли на ноги население. Руководители предприятий и учреждений также были поставлены в известность о возникшей угрозе. Тысячи фальшивок были собраны и сданы на специальные приемные пункты. Магазинам и столовым были даны инструкции, как отличить подделку от подлинника.
И до этого фашистские летчики в расчете на беспечность людей выкидывали всяческие гнусные фокусы, чтобы вызвать панику среди населения. История с воздушными шарами была очередной провокацией.
К тому времени вопрос о продовольственном снабжении города и фронта приобрел предельную остроту. В первый день октября было объявлено о новом снижении хлебного пайка. Рабочие и специалисты получали теперь в день 400 граммов, остальное население — 200 граммов хлеба.
Стали искать способы пополнения запасов. Собрали весь запас солода на пивоваренных заводах — его оказалось 8 тысяч тонн, мобилизовали у военных интендантов 5 тысяч тонн овса, предназначенного для лошадей (а животных перевели на веточный корм, на комбикорм собственного изготовления). Подняли со дна Ладожского озера баржи с хлебом, затопленные вражескими самолетами: 2800 тонн зерна проросли в воде, но его высушили, смололи и пустили в дело.
Очень трудной оказалась доставка продуктов с Большой земли до наступления морозов. Воздушные перевозки еще не играли заметной роли: не хватало транспортных самолетов и истребителей для прикрытая. Водный путь, как и следовало ожидать, был легко уязвим. Тем не менее, это был единственный выход — он, и только он, давал шанс на спасение. Чтобы использовать его хотя бы временно, не жалели ни сил, ни средств.
Потребовалось большое количество барж, буксиров. Ничего этого на Ладоге не обнаружили, почти все озерные суда оказались запертыми в Неве. Речные баржи, стоявшие на Волхове, были непригодны для плавания по озеру — становились легкой добычей волн. Пришлось использовать старые озерные, предназначенные на слом и чудом сохранившиеся в затонах Новой Ладоги. Их восстановили и приспособили под сухие грузы. К перевозкам привлекли суда Ладожской военной флотилии, главным образом в качестве буксиров.
Потери во время следования по озеру продовольственных грузов были велики. Фашистские самолеты совершали налеты на караваны и потопили немало транспортов. 23 октября начались жестокие штормы. Шесть барж с зерном, застигнутых бурей, были выброшены, как ореховые скорлупки, на берег озера. Пришлось прервать доставку продовольствия на три дня. Лишь 27 октября движение возобновилось и продолжалось с перерывами до 15 ноября. За это время было переброшено по озеру 24 тысячи тонн зерна, муки и крупы, ИЗО тонн мясных и молочных продуктов. Это давало еще 20 дней передышки.
Так тихий, погруженный когда-то в провинциальную дрему городок Новая Ладога стал важнейшей базой снабжения Ленинграда, от которой зависела судьба трех миллионов людей. Маленькие деревянные домишки с геранями на окнах. Одна-единственная площадь с торговыми рядами посредине, собор, пристань — вот и все его достопримечательности, памятные мне по лету 1927 года, которое я провел на каникулах у отца.
Сколько нужно было приложить труда, сил и средств, чтобы в столь короткий срок превратить маленький городок в перевалочный пункт на пути движения грузов в Ленинград!
* * *
Меня и моих товарищей по редакции в те трудные дни — вражеского штурма Ленинграда, постоянных бомбежек и обстрелов— поражало спокойствие, мужество, бесстрашие населения.
Но особенно трогало и восхищало поведение школьников, учащихся ремесленных училищ и техникумов. Не было дела, которое оказалось бы им не по силам. Не было поручения, самого опасного, далекого от какой бы то ни было романтики, которое они не бросались бы выполнять с необычайным рвением. И если можно, не боясь ошибиться, сказать, что в это суровое время все (или почти все) ленинградцы как никогда раньше любили свой город и столь же сильно ненавидели врагов, терзающих его, то подростки, ленинградские мальчишки и девчонки, испытывали это чувство еще острее, безраздельно отдаваясь ему. И каждый в случае необходимости, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью для Родины. И многие отдали ее, погибли от осколков снарядов и бомб, а позже от голода.
В условиях, когда почти все мужское население находилось на фронте, а молодые женщины в большинстве своем стояли у станков или тоже надели солдатскую шинель, подростки стали серьезной общественной силой. Поэтому наша «Смена» уделяла большое внимание не только их воспитанию в духе патриотизма, но и привлечению к деятельности, полезной для обороны.
Особенно хорошо получались материалы о юных защитниках города у Сергея Андронова, литературного сотрудника, пришедшего в наш редакционный коллектив недавно, в начале войны. На нем, в частности, лежала обязанность готовить материалы и самому писать о местной противовоздушной обороне. И он со знанием, обстоятельно, с душой писал о. людях и их нелегком ратном труде. Да, ратном! — я не оговорился, потому что они, как и солдаты, каждый день сражались с врагом, обезвреживая его бомбы, и подвергались опасности так же, как солдаты.
Помню, как высоко оценили в горкоме комсомола большой репортаж С. Андронова «Смелого любит народ» об отличниках противовоздушной обороны Октябрьского района. Мы в редакции со своей стороны отметили высокие литературные качества материала: он был написан живо, с настроением.
«— Мы стараемся всем доказать, что «зажигалка» не страшна, если действовать быстро, умело, ловко, находчиво, — рассказывал Леша Мильчаков. — Надо только все иметь под рукой. Но если и этого нет, не теряйся! Бросай песок шапкой, руками, хватай бомбу за стабилизатор и — в воду! Неудобно работать большой лопатой, — возьми поменьше, приготовь ее заранее. Мы для своих бойцов заготовили мелкие саперные лопаты и носим их с собой. Это помогает экономить время, а каждая сбереженная секунда позволяет быстрее сбить огонь…»
Здесь удачно передана живая речь подростка, сохранен ее задорный, мальчишеский тон. Далее автор рассказывает о девочке:
«Отчетливо представляешь себе 15-летнюю Люсю Федорову, командира пожарного звена, на ее боевом посту. Вот она с большой лопатой в руках, с противогазом на боку, стоит на крыше дома у слухового окна. В темном небе гудят вражеские самолеты, ухают зенитки. Но она стоит спокойно и бесстрашно. Падают зажигательные бомбы, пробивают крышу, но «зажигалки» не успевают причинить вреда. Люся со своими бойцами кидается к очагам пожара. Одна-две минуты, и все десять бомб уже потушены. А затем, заметив, что «зажигалки» упали на соседний дом, Люся стремглав бежит вниз, взбирается по лестнице соседнего дома на чердак и там ликвидирует огонь.
В своем доме Люся как хорошая хозяйка навела полный порядок. На каждой лестничной площадке, в квартирах, на чердаках — ящики с песком и вода, вода в бочках, ваннах, ведрах, кадушках, всюду, где только можно ее хранить. Каждый боец пожарного звена знает здесь свое место на чердаке, отвечает за определенную часть здания, следит, чтобы всегда под рукой была бочка с водой, исправные ведра и лопаты, сухой песок. Люся умно рассчитала: при таком порядке боец осваивается со своим местом, запоминает, где что лежит, может лучше, быстрее действовать во время вражеского налета».
Перу С. Андронова принадлежит немало выразительных материалов о самых молодых защитниках Ленинграда. После войны Сергей Антипович посвятил себя работе исследователя и литератора. В настоящее время он — доктор исторических наук, сотрудник Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, один из авторов многотомной «Истории Коммунистической партии Советского Союза».
В 1969 году газета «Комсомольская правда» опубликовала письма 13-летнего Юры Рождественского, адресованные отцу в уральский госпиталь, где тот находился на излечении. Письма школьника, погибшего в блокаду, не только потрясают своей искренностью и непосредственностью восприятия тогдашних событий, но и дают яркое представление о душевных переживаниях ленинградских подростков в дни вражеского наступления, в сентябре — октябре 1941 года, о том, чем им приходилось тогда заниматься.
Юра учился в 301-й школе и жил в центре с матерью и бабушкой. Он уже был эвакуирован со школой, но вернулся с пути, не в силах расстаться с семьей, с родным городом. Вот несколько выдержек из его писем:
5 сентября… Здравствуй, папа! С 14 до 15 часов все время трещали зенитки, было опасно выйти на улицу. Поэтому отправляю письмо вместе с предыдущим. Бабушка очень боится теперь налетов… Ну ладно, хотел писать дальше, но не могу. Нужно идти* на чердак, на свой пост.Твой сын Жорик.
Еще, папа, напиши мне точно, что с твоей ногой и как твое самочувствие, я очень беспокоюсь о тебе. Ну, ладно, до свидания.
20 сентября… Жутко и грустно видеть те места, которые знал с раннего детства, разрушенными фашистскими бомбами и снарядами… Сейчас уже вечер, восьмой час, сегодня пасмурный день — опять дождь, и потому не было тревог. Думаю, сегодня будем спать дома (обычно мы спим в бомбоубежище, так как с бабушкой во время тревоги трудно и медленно спускаться вниз).
Вчера достал на чердаке остатки двух зажигательных бомб… Я пока работаю на зажигательных бомбах.
27 октября… Сегодня у нас настоящая зима. За ночь выпало очень много снегу. Небо хмурое, поэтому не только немецких самолетов, но и самого черта ждать нечего. Во время дежурства на чердаке я раздобыл печурку — «буржуйку». На днях мы получили полкубометра дров. Этого хватит на первое время, а там видно будет. По-прежнему работаю на зажигательных бомбах, но последнее время отдыхал…» А еще через несколько дней Юра напишет отцу об очередном воздушном налете: «Взрывами разрушено рядом с нами несколько домов… Во время бомбежки я был в нижнем этаже лестничной клетки, воздушной волной меня отбросило к стенке, но ничего. Мы вместе с домом целы».
Из детских писем мы узнаем, как мужает маленький человек, сколько тяжких забот легло на его неокрепшие плечи. И бомбежки. И обстрелы. И бессонные ночи на крыше. И хлопоты о пропитании семьи, о дровах на зиму. Он горячо любит близких ему людей, трогательно печется о них. Он с величайшей ответственностью относится к своим гражданским обязанностям, патриотическому долгу — «работает на зажигательных бомбах», обезвреживает их, пренебрегая опасностью. В одном из писем он добродушно, и тем не менее язвительно, посмеивается над бабушкой, когда та «ноет и ругает Гитлера, но действует на нервы не Гитлеру, а мне». Он делает это скорее всего в том же духе, как когда-то его отец подтрунивал над тещей. Сам Юра предпочитает не посылать проклятия, не сотрясать воздух громкими словами, а отражать вражеские атаки на крыше дома с лопатой в руках.
В другом письме мальчик сетует на то, что долго нет вестей от отца. Он еще не догадывается о том, что транспортные самолеты с Большой земли берут на борт только продовольствие — на вес золота каждый килограмм муки и крупы, каждая банка консервов, каждая пачка сахара и масла. Страна делает все, чтобы прийти на помощь ленинградцам, не дать им погибнуть от голода.
В это время в Ленинграде много думали над вопросом: как быть с ребятами младшего возраста, такими как Юра? Учебный год начинался с опозданием на два месяца — 3 ноября. Да и то лишь в старших классах, начиная с седьмого. (В специальных школах, готовивших кадры для артиллерийских авиационных и военно-морских училищ, занятия начались на две недели раньше—18 октября.) В 103 школах должны были сесть за парты 33 176 учеников. Школьники младших классов были лишены этой возможности. Слишком опасно было собирать такое количество детей. Однако многие учителя нашли выход из положения — стали заниматься в бомбоубежищах, с небольшими группами по месту жительства.
Накануне начала занятий в воскресном номере 2 ноября «Смена» посвятила знаменательному событию целую полосу — первую из страниц для пионеров и школьников, которые мы должны выпускать отныне по решению городского комитета ВЛКСМ. Значительную ее часть составляли традиционные приветствия в адрес школьников. Вот некоторые из них:
А. Киселев, рабочий: «Я уже стар, жизнь насквозь вижу. Послушайте, ребята, мое рабочее слово. Берегите как зеницу ока свою Родину-мать, давшую вам свободу, счастье, радость учиться и жить. Преодолевая все трудности, учитесь и учитесь!»
А. Зайцева, начальник группы самозащиты домохозяйства № 66: «За хорошую работу спасибо, ребята! Школьники — мои лучшие помощники. Я не знаю ни одного случая, чтобы ребята опоздали на дежурство. Даже самый маленький — Игорь Горюнов — отлично выполняет обязанности связиста. Наши пожарники-школьники получили уже «боевое крещение». Вражеский самолет сбросил на наш дом 14 зажигательных бомб. Бомбы упали на крышу, во двор, на дрова. Но ни одна из них не причинила беды. Игорь Горюнов, увидев горящую бомбу, забрался на дрова, скинул ее на землю и раскидал загоравшиеся поленья».
Предоставили мы слово и самим маленьким героям.
Леня Степанов, ученик 4-го класса 312-й школы написал: «В 3-м классе я учился на «отлично» и «хорошо». Теперь буду учиться еще лучше. Это мое боевое задание. Обещаю всем нашим славным бойцам учиться только на «отлично».
С большим удовольствием мы напечатали в тот день приветствие в адрес ребят от художественного руководителя ТЮЗа, народного артиста республики А. А. Брянцева:
«Узнав, что ленинградские школы возобновляют учебные занятия, мы, работники Театра юных зрителей, художественно-воспитательная работа которого тесно связана с советской школой, шлем вам наш горячий тюзовский привет и желаем успехов в учебе».
С Александром Александровичем Брянцевым детвору связывала давнишняя, нежная дружба. Сколько поколений ленинградских мальчишек и девчонок впервые встретились с артистами в маленьком уютном театре на Моховой! И я запомнил на всю жизнь наши коллективные походы в 20-х годах на спектакли «Догоним солнце!», «Соловей», «Похититель огня», когда мы с замиранием сердца следили за действиями любимых героев, радовались и горевали вместе с ними. Позднее, уже будучи студентом, я по-прежнему с удовольствием бывал здесь и мне посчастливилось увидеть удивительный спектакль — «Дон Кихот» с Николаем Черкасовым — рыцарем Ламанчским и Борисом Чирковым — Санчо Панса.
А будучи секретарем городского комитета комсомола по пропаганде, я с товарищами из нашего отдела не пропускал ни одной тюзовской премьеры. Тогда мы близко познакомились и подружились с А. А. Брянцевым, Л. Ф. Макарьевым, Н. Н. Казариновой, А. А. Охитиной, Б. М. Шифманом и другими артистами театра.
И все же самое яркое впечатление осталось у меня от ТЮЗа школьных лет. И вовсе не потому, что тогда он был лучше. Просто в детские годы все воспринимается непосредственнее, все доброе и благородное откладывается в душе глубоко и неизгладимо. Видимо поэтому я пока еще не встречал человека, который бы дурно отозвался о школе, где он учился, о своих учителях. А ведь школы тоже бывают разные. Все зависит прежде всего от педагогического коллектива.
Мне и моим однокашникам посчастливилось. Школа, где мы учились, была прекрасной во всех отношениях. Она дала нам не только систематические знания, необходимые для дальнейшего образования, но и повлияла на формирование нашего мировоззрения, привила гражданские качества и навыки, что было особенно ценно в те годы, годы становления новой, советской школы. Из нее вышло немало замечательных, образованных людей. Только в мою бытность здесь учились будущий академик С. Л. Соболев, член-корреспондент Академии наук А. В. Десницкая, писатели Владимир Поляков и Константин Кунин, известные в Ленинграде музыканты Ася Барон и Исаак Рубаненко и многие другие видные деятели культуры.
Школа славилась сильным составом педагогов. Такие наши учителя, как М. Г. Арлюк, В. П. Андреева, Л. В. Георг, Д. П. Якубович, Л. С. Бреговский, могли украсить университетскую кафедру, что они, кстати, позже и сделали. Даже рисование у нас преподавал очень интересный и талантливый человек, родной брат писателя Леонида Андреева П. Н. Андреев, а после него художница О. А. Кондратьева. Вот почему у нас учились ребята не только со всех концов нашей Петроградской стороны. Многие ежедневно приезжали из центра, с Выборгской и с Васильевского острова, из Новой и Старой Деревни.
Много интересного можно было бы рассказать о 190-й единой трудовой школе, как она тогда называлась. О внеклассной работе, многочисленных кружках, литературных судах и диспутах, ежегодных традиционных спектаклях, к которым готовились всю зиму, о поисках форм самоуправления и самообслуживания. О трудностях становления сначала пионерской, а потом и комсомольской организации и о многом другом. Но это предмет особого разговора.
Сейчас же я вспомнил о школе потому, что как раз в те дни встретил на улице старого товарища, с которым мы одно время вместе учились. Встретил при любопытных обстоятельствах. Это был М. М. Дьяконов, известный востоковед, научный сотрудник Государственного Эрмитажа. Одет он был в шинель с петлицами артиллерийского офицера. Мы давно не виделись, но тем не менее сразу узнали друг друга, тепло поздоровались. Михаил Михайлович возвращался с торжественного заседания в Эрмитаже, посвященного 800-летию со дня рождения великого азербайджанского просветителя и поэта Низами, где выступил с сообщением «Влияние творчества Низами на живопись Востока». Чтобы сделать доклад, ему пришлось специально приехать с передовой, откуда его вызвали по просьбе академика И. А. Орбели.
— Представляешь, как удивился мой командир, когда получил предписание! Он не совсем представлял себе, где я прежде работал… — рассказывал мне Михаил Михайловну. Радостный и возбужденный тем, что только что увидел и услышал, он восклицал: — Подумать только, в осажденном городе и вдруг такое торжество науки! Поражаюсь энергии Иосифа Абгаровича!
Я не смог быть на этом заседании, состоявшемся 19 октября, хоть и получил приглашение. Поэтому с удовольствием слушал рассказ моего товарища. На заседании присутствовало около ста ученых и литераторов. Вступительное слово произнес И. А. Орбели. От Союза писателей выступил Н. С. Тихонов. В тот же вечер мы получили сообщение об этом из Ленинградского отделения ТАСС. Его опубликовали также все центральные газеты.
Миша Дьяконов раньше меня окончил школу. Он был старше на четыре класса. Но я представлял тогда учащихся первой ступени в общешкольном Комитете общественных предприятий — так называлось наше самоуправление, мы поэтому были хорошо знакомы. По четвергам, как правило, проходили заседания комитета. Мы задерживались в школе допоздна и вместе возвращались домой — Миша, его товарищ по классу Воля Харитонов и я, поскольку жили все в одном направлении на Аптекарском острове. Бывало так, что зимой они катили меня на финских санях по заснеженным притихшим улочкам Петроградской стороны. Воля и Миша были редакторами школьной стенной газеты. Они и меня решили приобщить к делу, поручали писать и собирать заметки о жизни младших классов (по 5-й включительно — это была первая ступень). В связи с этим я не раз бывал у них дома. Так мы дружили до тех пор, пока они не кончили школу, если можно говорить о дружбе ребят с такой большой разницей в возрасте. Скорее, с их стороны это было очень доброжелательное, товарищеское отношение ко мне. Я со своей стороны платил им за это мальчишеским обожанием, гордился их вниманием, старался походить на них. Оба они отлично учились, много читали и знали. С ними всегда было интересно, весело, легко.
Миша Дьяконов уже в то время заметно выделялся среди сверстников серьезностью, широким кругозором. Он знал несколько языков, глубоко изучал историю, археологию, интересовался древним и современным искусством и поэзией. Но не кичился своими познаниями, был веселым и жизнерадостным юношей, откровенным в суждениях, ровным и доброжелательным в отношениях с окружающими.
Помню, как наш класс познакомился с ним. Однажды, после перемены, к нам вошла заведующая учебной частью Вера Павловна в сопровождении высокого, широкоплечего старшеклассника и объявила:
— Сегодня Леонид Владимирович не будет вести урока, он заболел. С вами займется Миша Дьяконов. Надеюсь, вы найдете с ним общий язык.
Мы удивились. Обычно заболевшего педагога заменял кто-нибудь из его коллег. Но тут же забыли об этом. Дьяконов стал рассказывать о Норвегии, откуда он недавно вернулся, где жил с семьей и учился. Было так интересно слушать о городской жизни Осло (тогда еще Христиании), о культуре и быте норвежцев, что мы и не заметили, как раздался звонок.
Вскоре после окончания им школы стало известно, что Дьяконов опять на некоторое время уехал в Осло к отцу, работавшему в нашем торгпредстве, занимался в тамошнем университете, но заканчивал наш, ленинградский. Будучи студентом, он несколько раз заходил в школу и был у нас желанным гостем в дни ее годовщины, 14 февраля, отмечавшиеся всегда торжественно. Потом его фамилию можно было встретить в ленинградских и центральных газетах — он стал видным ученым-историком, знатоком искусства Ближнего и Среднего Востока.
И вот неожиданная встреча в блокированном городе, во время воздушной тревоги. Он с интересом расспрашивал о моей работе, рассказывал сам, как воюет. На этом мы расстались. Навсегда сохранилась у меня память об этом обаятельном, разностороннем и талантливом человеке, добром товарище моего детства.
Михаил Михайлович и после войны продолжал заниматься любимым делом, стал профессором и доктором искусствоведения, пользовался большим авторитетом в научном мире. В третьем издании Большой Советской Энциклопедии ему посвящена специальная статья. В ней, в частности, говорится, что Дьяконов — автор первой в марксистской литературе сводной работы по древней истории Ирана. Что он известен также как поэт-переводчик с персидского, норвежского и других языков.
Это был большой труженик. Большую часть времени он проводил в археологических экспедициях на Востоке. Совсем недавно я узнал от наших общих друзей, что он вернулся из своей последней экспедиции тяжело больным и вскоре скончался. Так всю свою жизнь, до последнего дыхания, Михаил Михайлович посвятил изучению древней культуры народов. И умер в расцвете сил, 47 лет, во имя торжества науки. Вот какие люди обороняли Ленинград! Великие гуманисты, они без колебания посылали смертоносные снаряды на головы фашистских варваров.
* * *
Как встревожились все в «Смене», когда узнали, что редакция «Комсомольской правды» в ночь на 16 октября почти в полном составе выехала в город Куйбышев. В Москве оставлена небольшая группа товарищей, чтобы выпускать газету, пока не наладится печатание на новом месте. Эвакуируются редакции и других центральных газет, многие правительственные учреждения и общественные органы.
Теперь еще с большим нетерпением хватались мы за свежие номера «Правды», «Известий», «Красной звезды», чтобы узнать о положении под Москвой. Но фронтовые корреспонденции были, как правило, скупы, не имели адреса. В лучшем случае указывалось направление атак противника. Тогда мы старались читать между строк, ставили себя на место военных корреспондентов.
С особым вниманием следили мы, сменовцы, за «Комсомольской правдой». С каждым номером она становилась все более боевой. Крупным шрифтом на полосу, а то и на весь разворот, призывные аншлаги и шапки. Часто в две и три строки. Большие фотографии, только что доставленные с поля боя. Подборки и полосы писем фронтовиков. В Москве остались самые оперативные журналисты во главе с заместителем главного редактора Борисом Бурковым: начальник фронтового отдела Юрий Жуков, Алексей Кравченко, Сергей Любимов, Митя Черненко и еще несколько литературных работников, корректоров, стенографисток и машинисток. Опираясь на сильный корпус военных и внутренних корреспондентов, они выполняли объем работы, который обычно осуществляет большой редакционный коллектив — десятки квалифицированных газетчиков. И как выполняли! Все у них получалось свежо, ярко, броско, как и требовалось в тревожной обстановке, создавшейся под Москвой.
Еще совсем недавно в ленинградских газетах публиковались письма трудящихся Москвы о поддержке нас, ленинградцев, а теперь мы перепечатываем передовые из «Правды» — «Отстоим родную Москву!», «Враг продолжает наступать — все силы на отпор врагу!». Тревожно становится на сердце, когда читаешь эти статьи, призывающие отрешиться от благодушия и самоуспокоенности, наращивать удары по неприятелю, стоять насмерть на подступах к столице. Так же было месяц тому назад под Ленинградом. Но ведь это Москва, сердце Родины! Все чаяния, все надежды советских людей на лучшее будущее обращены туда, где сражаются защитники столицы.
Наши мысли и чувства выражены не только в письмах и статьях, посвященных Москве, но и в стихах. Александр Решетов пишет в «Ленинградской правде» — «Москве»:
В эти тяжелые для москвичей дни мы, ленинградцы, посылаем им слова привета и солидарности, зная по себе, как важны в пору испытания человеческих сил братская помощь и поддержка. 24 октября «Ленинградская правда» дает на месте передовой ответное письмо бойцов рабочих батальонов Москвы трудящимся Выборгского района Ленинграда. Мы в «Смене» 30 октября публикуем письмо молодых рабочих, новаторов производства, адресованное комсомольцам Москвы.
Во второй половине октября Ленинград жил надеждой на скорый прорыв блокады. На 20-е было назначено совместное наступление войск Ленинградского фронта с Невского плацдарма на левом берегу реки и 54-й армии, действовавшей по ту сторону кольца. Их разделяла полоса в 10–12 километров. Погода к этому времени резко переменилась. Золотая осень как-то уж очень быстро сдала свои позиции зиме. 14 октября выпал первый снег. А в конце месяца ударили морозы.
Накануне наступления, 19 октября, ленинградские газеты вышли с передовыми, обращенными к бойцам. «Быть бесстрашным, презирать смерть — наш девиз», так озаглавлена статья «Смены».
Читателю, думаю, нетрудно представить себе, какое важное значение придавалось успешному осуществлению этой боевой операции. За ходом ее пристально следили в Ставке Верховного Главнокомандующего. Торопили, высказывали неудовольствие медленным продвижением. В Ленинграде всюду только и разговоров о том, что армия под командованием маршала Г. И. Кулика вот-вот прорвется к нам на выручку. Это имя на какое-то время стало популярным в осажденном городе. Оно не сходило с уст и в штабе фронта, и в очередях за хлебом. На него уповали все, от мала до велика.
Однако маршал Кулик (вскоре он был лишен этого звания) не оправдал надежд ленинградцев. Как утверждают специалисты, он действовал робко и нерешительно, дав возможность противнику подтянуть резервы и создать сильно укрепленную оборону на пути соединения наших войск. Были и другие причины, повлиявшие на ход операции, неплохо задуманной. А войск, действовавших со стороны Ленинграда, с Невского плацдарма, было недостаточно для того, чтобы стать главной решающей силой прорыва. К тому же «Невский пятачок» простирался по фронту меньше, чем на три километра. П передний его край в самой широкой части находился в шестистах метрах от берега Невы.
И тем не менее, памятуя о том, что это единственный путь спасения города, командование Ленинградского фронта бросило сюда все наличные резервы, дабы попытаться прорвать кольцо. Это стоило больших жертв. Теряли людей при переброске войск через Неву, в непрерывных атаках на позиции противника. И переправы, и вся территория плацдарма насквозь простреливались не только вражеской артиллерией и минометами, но и огнем стрелкового оружия, систематически подвергались атакам с воздуха.
Солдаты, матросы и офицеры, направляемые на «пятачок», отчетливо представляли себе всю ответственность, лежащую на них: здесь на берегу Невы решалась судьба города. У многих воинов за спиной находились семьи. Надо ли говорить, что сражались они за каждую пядь родной земли, не жалея жизни.
Много рассказов о мужестве и геройстве людей, воевавших на «пятачке», мне довелось услышать от очевидцев тогда и читать позже. И все же я был потрясен, когда много лет спустя, в 1965 году, прочел в журнале «Нева» фронтовые письма доцента Политехнического института Н. В. Пимкина. Может быть, я и не обратил бы на них внимания, но публикацию подготовил мой старый товарищ по журналистике В. И. Аверин. Вместе мы работали в «Советской России», затем в «Труде». Я внимательно прочел весь материал и не пожалел об этом.
Появлению писем в журнале предшествовали обстоятельства, любопытные сами по себе. На левом берегу Невы, неподалеку от Дубровской электростанции вели земляные работы. И вдруг под верхним слоем почвы обнаружили бревна, а под ними скелет человека в истлевшей солдатской одежде с кожаной сумкой через плечо. Удалось установить, что это был старшина, отправлявшийся в начале ноября 1941 года с «Невского пятачка» на правый берег реки. Видимо, прямым попаданием снаряда или бомбы он был убит и погребен под бревнами. Когда, спустя двадцать с лишним лет, сумку открыли — в ней обнаружили письма. Каждое из них представляло бесценный человеческий документ. Надо ли удивляться, что они крайне заинтересовали пытливого журналиста, когда сумка попала к нему.
Особенно привлекло внимание Виктора Ивановича письмо пулеметчика Н. В. Пимкина, адресованное жене. Оно было пронизано гневом и презрением к врагу и в то же время глубочайшей нежностью к близким: «Снег у нас стал черным. По одному человеку бьют батареи. Гнусно. Отвратительно. Надо уничтожать фашистов, чтоб такой мерзости не было… Позвонить тебе мне неоткуда. Была здесь фабрика, но она «тае». Позвоню из Берлина… На небе снова луна. До чего же она противная, когда торчишь в окопе! А льду на реке все больше, он несет тебе мой- привет. Скоро по этой трассе я прибегу к тебе на лыжах. Жди гостей, готовь угощение…»
За строчками, проникнутыми иронией, журналист разглядел человека деликатного, душевного, и Виктору Ивановичу захотелось непременно с ним познакомиться. Или хотя бы разыскать его семью. Поиски увенчались успехом. Аверии встретился с супругой Н. В. Пимкина. Оказалось, Николай Васильевич погиб в бою вскоре после того, как написал свое последнее письмо, датированное 2 ноября. К счастью, сохранились письма, полученные от него ранее. Так появились они В журнале. Выяснилось также, что до войны он был заместителем декана факультета Политехнического института, вел преподавательскую работу. Сразу же после нападения фашистов Николай Васильевич записался в народное ополчение. Приведу несколько выдержек из его писем:
12 октября. «Утро в сосновом лесу. Солнечно. Падают редкие снежинки — предвестники близкой зимы, зимы в огне и стуже… Настроение? Оно неотделимо от настроения народа: боевое, но не радостное. Варим картошку. Она хороша — горячая, обжигающая».
13 октября. «Все хочу написать в институт. Но никак не соберусь. Пишу тебе. Все время сдуваю песок с бумаги, а он, подлый, лезет всюду. К нему прилипает снег. Я надеюсь превратиться в вояку и вернуться к тебе целехоньким после победы. Но это будет еще не скоро».
21 октября. «Читаю Сенкевича. Пишу письма для товарищей. Есть у нас в отделении такие, которые нуждаются в писарях. Я очень доволен, что вместе с ними защищаю Ленинград».
Подумать только, в каких условиях рождались эти задушевные строки! В окопе под дождем из пуль и снарядных осколков! Сколько надо иметь внутренней силы, какую питать ненависть к врагу, чтобы, несмотря ни на что, жить такой высоко интеллектуальной, глубоко нравственной жизнью, какой жил Николай Васильевич Пимкин, совсем еще молодой ученый и педагог, наставник будущих инженеров.
Задушевные письма и нравственный облик Н. В. Пимкина привлек мое внимание еще и потому, что он был воспитанником и преподавателем Политехнического института имени М. И. Калинина. Я уже упоминал о том, что получил диплом Технологического института имени Ленсовета. Институт издавна славился своими демократическими и научными традициями, отличной постановкой учебного процесса, именитыми профессорами. У меня сохранилось доброе воспоминание о нем. И все-таки своей альма-матер я считаю Политехнический институт, где началось мое высшее образование. С ним связаны самые радостные и самые трудные дни студенческой жизни. Поступал я туда в 1928 году по жесточайшему конкурсу.
Экономический факультет Политехнического института тогда имел солидную научную базу. В нем работали академики Е. В. Тарле (история) и С. П. Солнцев (политэкономия), видные экономисты М. Б. Вольф и Г. А. Мебус (экономическая география), И. М. Кулишер (история народного хозяйства), А. В. Венедиктов (хозяйственное право). На втором курсе я попал в группу по специализации в области химической промышленности. Рядом с учебными лабораториями, где мы занимались, можно было прочесть на дверях таблички: «Академик А. Е. Фаворский», «Академик Н. С. Курнаков», «Профессор Н. Н. Семенов», «Профессор А. Е. Порай-Кошиц». Все это были корифеи отечественной науки.
А какой превосходный студенческий клуб был у нашего института! В нем мы встречались и с Владимиром Маяковским, и с Алексеем Толстым, и с Юрием Тыняновым, и с Ильей Сельвинским. Перед нами выступали лучшие артисты Ленинграда и Москвы, путешественники, ученые.
Но после второго курса наша налаженная институтская жизнь вышла из привычной колеи. Таково было требование времени. Развернулись работы по осуществлению планов первой пятилетки. Нужны были специалисты, и все больше и больше — для самых различных отраслей народного хозяйства. Менялись учебные планы и программы с тем, чтобы приблизить их к требованиям производства. Реформа коснулась всей системы высших учебных заведений. Наш Политехнический институт был разбит на несколько втузов. Некоторые факультеты были переданы в родственные институты.
Никогда не ставил под сомнение целесообразность и своевременность этой реформы. Но как и в каждой реорганизации, были допущены тогда очевидные ошибки. До сих пор не могу примириться с ликвидацией нашего факультета. Студентов разбросали небольшими группами по техническим вузам, создав карликовые инженерно-экономические факультеты и даже отделения. Такая разобщенность, а также распыление преподавательских сил, отрицательно сказались на уровне подготовки экономистов в Ленинграде.
Зато не скрывали своего торжества те, кто пришел на факультет не по своей воле. Подготовка специалистов узкого профиля, скорее инженеров, чем экономистов, пришлась им по душе. Но это, увы, не принесло им желанного удовлетворения. С первых же дней работы на производстве пришлось убедиться, что мы никакие не инженеры, да к тому же еще и слабые экономисты. Нужно было либо доучиваться, либо переучиваться.
Каюсь, я тогда считал себя пострадавшим от реформы. Жалел, что мне пришлось перебраться из Политехнического в Технологический институт. Навсегда сохранил я добрую память о нашем уютном студенческом городке в Сосновке (особенно хорошо там было весной). И до сих пор неравнодушен к Политехническому, его студенчеству и профессуре. До войны не упускал случая побывать там, повстречаться с комсомольским активом, всегда чувствуя себя как дома. И всех, кто учился и работал в институте, считал своими.
* * *
Приближалась 24-я годовщина Великого Октября. Подготовка к ней велась исподволь. Разумеется, не собирались украшать город праздничными транспарантами и гирляндами из разноцветных лампочек. Не готовили традиционного торжественного заседания Ленинградского Совета с активом. Не звали массы на улицы — на манифестацию. Все это пришлось отложить до лучших времен.
Решили встретить революционную годовщину, как всегда, трудовыми подарками. Горком партии еще в начале октября принял постановление «О развертывании предоктябрьского социалистического соревнования».
Накануне Октябрьской годовщины во всех районах города прошли собрания актива. С докладами выступили партийные руководители города и районов. Тема: «Отечественная война и 24-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции». На многих предприятиях и в крупных учреждениях формировались делегации рабочих и служащих для поездки на фронт в канун и в день праздника. Готовились подарки и письма бойцам.
Все редакции, и наша в том числе, готовились выпустить 7 ноября праздничные номера — с красочными плакатами, стихами, выступлениями писателей и ученых, письмами фронтовиков и тех, кто несет сторожевую вахту в самом городе. Разработали интересный план, посоветовавшись в горкоме партии и горкоме комсомола.
Но к нашему празднику мог готовиться и враг. По-своему, разумеется. Ведь его наглые расчеты на то, что в этот день он проведет военный парад на Дворцовой площади и офицерский банкет в самом фешенебельном ресторане, безнадежно провалились. Надо быть готовыми к любой провокации. К тому же и сами фашисты не скрывали подлых намерений. За несколько дней до праздника на город были сброшены листовки, в которых говорилось буквально следующее: «6-го и 7-го будем бомбить, а 8-го будете хоронить».
Мы у себя в редакции и в городском комитете комсомола с тревогой обсуждали возможность массированного налета вражеской авиации, приуроченного к годовщине Октября. Угрозы фашистских пропагандистов были известны и нам. Но знали мы и то, что в Военном совете фронта обеспокоены этим же. А. А. Жданов специально приглашал в связи с этим генерала А. А. Новикова, и они обсуждали возможные контрмеры против воздушного нападения врага.
И действительно, уже 31 октября вечером редакция получила сообщение ТАСС о разгроме вражеского аэродрома близ дачной станции Сиверская. Накануне воздушная разведка обнаружила там около сорока самолетов. Не мешкая, штурмовики капитана С. Н. Полякова и бомбардировщики майора В. А. Сандалова нагрянули на аэродром и уничтожили до двадцати машин. Еще более мощные удары были нанесены в самый канун праздника, 6 ноября, по этому же аэродрому и под Гатчиной. В тот день было уничтожено 66 вражеских бомбардировщиков. Таким образом, вражеский замысел был в значительной мере предотвращен.
Уже много лет спустя я прочел в книге А. Новикова «В небе Ленинграда», как все это было, шаг за шагом. Но еще раньше услышал об обстоятельствах, связанных с предотвращением вражеского налета, от моего близкого друга С. П. Иванова, изобретателя стереокино, имевшего, как выяснилось, прямое отношение к этому делу. Кстати, Новиков упоминает о нем как об одном из авторов стереоскопического дешифрирования данных аэрофоторазведки.
«Этот метод, — свидетельствует А. А. Новиков, — помогал «вытягивать» самые безнадежные снимки. Благодаря ему становились доступными тайны многих тыловых объектов и аэродромов противника. Ценность этого изобретения была столь велика, что в начале января 1942 г. командование ВВС фронта представило работу Иванова и Исьянова на соискание Сталинской премии».
Надо заметить, что к этому времени С. П. Иванов уже был лауреатом этой премии — он ее получил за свое изобретение. Незадолго до войны в Москве открылся первый стереокинотеатр, где демонстрировался фильм-концерт, в нем все было удивительным: птицы, казалось, слетали с экрана и порхали над креслами, розы наклоняли к зрителям свои бутоны, золотые рыбки подплывали на расстояние вытянутой руки, и редкий мальчишка мог удержаться, чтобы не попытаться поймать их.
Накануне открытия кинотеатра Семен Павлович встретился с А. А. Ждановым, и это знакомство получило счастливое продолжение в Ленинграде, в дни блокады. Позволю себе воспроизвести почти целиком рассказ моего теперь уже покойного друга.
Рассказ С. П. Иванова ценен, мне думается, не только тем, что в нем содержатся интересные подробности, связанные с обороной Ленинграда. Передана атмосфера встреч двух замечательных людей — крупного партийного и государственного деятеля и инженера-изобретателя, генерал-лейтенанта, члена Военного совета фронта и скромного воентехника 1-го ранга.
«— Встречи эти были, конечно, незабываемы, — рассказывал Семен Павлович. — Первая произошла в 1941 году, в феврале. Мы только-только закончили монтаж стереоэкрана. В общем, все было в порядке, но И. Г. Большаков, возглавлявший в то время Комитет кинематографии, не давал санкции на открытие кинотеатра, заявляя, что хочет прежде показать фильм членам правительства. Кому именно, мы не знали».
Далее Семен Павлович вспоминает, как однажды вечером неожиданно для всех в кинотеатр приехали А. А. Жданов и А. А. Андреев. Посмотрели «Концерт». Попросили показать еще раз. Пересаживались по ходу фильма на ближние и дальние ряды, чтобы убедиться, везде ли обеспечен стереоэффект. После просмотра познакомились с устройством экрана, поинтересовались проэкционной аппаратурой.
«— Очень много технических вопросов задавал Андрей Александрович, — говорит Семен Павлович. — Я поразился его эрудиции. Он оказался настолько грамотным в оптике, что я порой приходил в смущение от его вопросов и замечаний. Пространственная геометрия не поддается простейшим выражениям с помощью слов. Но поскольку в моем распоряжении были такие наглядные пособия, как объективы, кадровые окна, экран, растр, это несколько облегчало мою задачу.
Потом опять перешли в зрительный зал. И здесь у А. А. Жданова пошли вопросы, обращенные к режиссеру фильма А. Н. Андриевскому, к сценарию и содержанию фильма. Он одновременно и хвалил и наседал на него. Я же остался с другими товарищами, продолжая отвечать на вопросы технического характера.
Но вот я почувствовал, что все уже выяснено. Тогда я осмелел и говорю:
— Поскольку я чувствую, вопросы исчерпаны, разрешите теперь мне задать вам всего один вопрос?
— Пожалуйста.
— Как вы считаете: можно ли это зрелище показывать массовому зрителю?
И вот здесь произошло незабываемое. Мне показалось, что Жданов ждал этого вопроса. Как только прозвучало последнее мое слово, смотрю, Андрей Александрович оставил Андриевского, мгновенно подошел к нашей группе и, взяв меня за руку, произнес:
— Открывать, открывать, товарищ Иванов! Чтоб потом ни V вас ни у него (он показал большим пальцем на Большакова) не было обратного хода, — и так посмотрел мне в глаза, что забыть это невозможно. У меня даже выступили слезы. Я сказал:
— Большое спасибо, Андрей Александрович, и за разрешение, и за похвалу, и за ту задачу, которую вы ставите передо мной. Я в шахматы играю и знаю смысл выражения «нет обратного хода». Это значит: надо делать только так, как надо, и не иначе,
— Да, да, только так, как надо!
Тут я всем пожал руки, поблагодарил за внимание. На этом наша встреча и закончилась. На другой же день кинотеатр стал действовать. До начала войны через его кресла прошло полмиллиона зрителей.
Но вот кончились мирные дни. Я принял все меры, чтобы попасть на фронт. Это оказалось нелегким делом. Институт, где я работал, имел на меня броню. Чтобы избавиться от нее, потребовалось полтора месяца. Я подал заявление в партию. Мои документы уже поступили в райком. Но тут пришло долгожданное решение о посылке в действующую армию. Не успев оформиться как коммунист, я поехал воевать беспартийным.
Направили меня в Ленинград, в штаб ВВС фронта. Прихожу к начальнику разведотдела полковнику А. С. Пронину (тогда он еще не был генералом). Он почитал направление, посмотрел мои документы и говорит:
— Ну что ж, товарищ Иванов. Даже не знаю, где вас можно использовать…
— Учтите, товарищ полковник, — говорю, — что я хорошо владею стереоскопическим анализом фотографии. И свои первые шаги делал в системе топографического управления РККА. С аэрофотосъемкой я знаком, а дешифрирование аэрофотоснимков в стереоскопическом виде мне, собственно, подвластно. %
— Тогда приступайте к этой работе в штабе.
— Да нет, — говорю, — мне все-таки хотелось бы на передовую, где пожарче.
— Нет, на передовую не приказано вас пускать. Во второй эшелон, пожалуйста.
— А что значит — второй эшелон?
— Есть у нас разведэскадрилья. Хотите в разведэскадрилью?
— Давайте в разведэскадрилью. Мне важно освоить технику, которая находится в данный момент на вооружении.
Так я попал в Рауту, на Карельский перешеек, где проработал несколько недель. Числился там стажером. Дали мне чин — воентехник 1-го ранга. Люди, которые меня обучали, как владеть техникой, применяемой для аэрофоторазведки, быстро смекнули, какое значение имеет в их деле стереоскопический анализ, которому их обучал я. Аппаратура для этого там имелась, но она была настолько несовершенна, что я по ходу дела перемонтировал ее.
Весть об этом, видно, дошла и до нашего штаба. Однажды приезжает майор М. М. Исьянов и говорит:
— Слушай, Иванов, ты тут из стажера уже превратился в учителя, я слыхал? А ну покажи, чему ты тут людей учишь…
Посмотрел. Расплылся в улыбке.
— Да у меня в штабе этого нет! Давай немедленно собирай свои манатки и что б к четырем часам был в штабе. Ясно?
— Есть, товарищ майор. Буду в штабе к четырем часам. И действительно, в четыре часа я уже был в штабе. На Дворцовой площади, против Зимнего. Из окна комнаты, где расположился, был виден Александрийский столп. По приезде доложил полковнику А. С. Пронину:
— По приказанию майора Исьянова прибыл в ваше распоряжение.
— Так вот, товарищ Иванов, принимайте фотограммотделение штаба ВВС. Нам как раз не хватает стереоскопического анализа.
Тут в мое распоряжение отдали двадцать с лишним человек— фотограммисты, лаборанты. Все материалы, поступавшие из разведки в штаб, проходили через мои руки. В общем, я стал полновластным хозяином фотограммотделения ВВС Ленфронта.
Надо сказать, что поступало много материала, который был очень плохо снят и поэтому не поддавался стереоскопическому анализу. Я доложил об этом полковнику, предложил конкретные меры, чтобы снимали как следует. Мои замечания и предложения были приняты. В эскадрильи были даны необходимые указания, и постепенно материал стал поступать более или менее ценный.
В конце октября произошел такой казус. Прислали к нам в разведотдел три снимка, якобы негодных для дешифрирования. Ко мне они поступили с резолюцией отправить в архив. Но я решил не торопиться, подвергнуть их стереоскопическому анализу. Посмотрел их через аппарат и вижу: мать ты моя ро́дная! В приложенной записке сказано: обнаружено предположительно три самолета, а я, когда составил из трех снимков две стереопары, вижу тринадцать машин! И это на совсем маленьком кусочке, какой-нибудь пятнадцатой части территории аэродрома, заснятой нашим воздушным разведчиком. А все дело в том, что снимки получились действительно очень невыразительные. Снег на аэродроме только что выпал и растаял, обнажив местами землю. Самолеты камуфлированы, — тоже пятнистые. На плоском снимке их не отличишь от земли. А на стереоскопическом они все поднялись над поверхностью аэродрома, именно потому, что пятнистые. В таком виде их и ребенок сосчитает!
Прихожу к А. С. Пронину и говорю:
— Товарищ полковник, не могу эти снимки в архив сдать!
— Почему?
— Да тут тринадцать самолетов!
— Ну да?
— Смотрите, — показываю ему стереопару. Он впился глазами в мой аппарат. А снимок, надо сказать, получился очень четкий, потому что разведчик в точности выполнил мою инструкцию.
— Да, что ж это они… Куда ж они смотрят?
— Так они ж, говорю, смотрят через бабушкину лупу, на один снимок, а он стереоэффекта не дает. И там, конечно, пестрых самолетов не видно.
— Так если на таком участочке тринадцать, значит там их скапливают для массированных налетов на Ленинград. Мы считаем, что гитлеровцы их совершают с дальних аэродромов, а они решили расположить их у нас под носом. Вот ведь в чем дело-то! Немедленно подготовьте всю документацию по Сиверской. Чтоб к утру все было готово.
Поднял я на ноги своих помощников. К утру все было сделано. А. С. Пронин немедленно о результатах дешифрирования доложил А. А. Жданову. Тот распорядился бомбить вражеский аэродром на Сиверской. Бомбежку поручили группе пикирующих бомбардировщиков ПЕ-2 во главе с майором В. А. Сандаловым. При налете на аэродром они впервые применили «эрэсы» — реактивные снаряды. Поэтому удар был особенно сильным. Один из летчиков заснял стереофотоаппаратом на обратном заходе картину аэродрома, что там получилось в результате бомбежки.
Летчики, вернувшись, доложили, что на аэродроме разбито восемь самолетов противника и что там действительно обнаружено много самолетов, сколько, они не могли точно сказать.
Тут же к нам привезли стереоснимки. На этот раз они поступили не в разведэскадрилью, а прямо в штаб. Мои ребята быстро обработали их: напечатали негативы и позитивы, составили стереопары. Вздохнули с облегчением, когда увидели, что снимки сделаны в точном соответствии с техническими требованиями. Самолетов всего было обнаружено около семидесяти. И тут мне доставило истинное наслаждение, что там натворили наши «эрэсы». По моим подсчетам ими было разбито 28 самолетов противника.
Но тут же заговорили во весь голос скептики. Не хотели верить, что такая масса самолетов может быть на таком аэродроме. Он действительно не очень велик, этот аэродром на Сиверской! Утверждали, что это макеты. Я тогда на стереоснимке показал, что к каждому «макету» ведут следы от шасси. На плоском снимке их не видать, а на стереоскопическом они отчетливо просматриваются. Какие же это макеты, если видны следы на снегу!
Затем я обнаружил по стереоэффекту, что из ангара бегут люди, направляясь в бомбоубежище. Бегущие люди на стереоснимках или «утонут» под поверхностью земли, или, как рой мух, поднимутся над ней. В данном случае они оказались над землей. На основании этого стереоэффекта я даже мог сказать, с какой скоростью удирал каждый из них в укрытие.
— А вот, смотрите, — говорил я, — пожарные машины мчатся к горящим самолетам. Если б это были макеты, так на черта бы пожарным торопиться тушить их?!
Наконец, на одной из стереопар я «поймал» «мессершмитта» в тот момент, когда он поднимался в воздух. И говорю:
— Если макеты могут летать, так их все равно надо бить. И правильно делали, что били!
Итак, я настаивал на своем: уничтожено 28 вражеских самолетов. А полковник А. С. Пронин, когда стал проверять мое дешифрирование, насчитал тридцать четыре разбитых машины. Я говорю:
— Вот этот самолет… Около него нет разрывов, поэтому я его не считал.
— О, вы не знаете силы взрывной волны реактивных снарядов, — возразил полковник. — Поэтому вы так и дешифрируете. У этого самолета нет крыла не потому, что его, как вы решили, ремонтируют, а потому, что его оторвало силой взрыва.
Примерно то же самое было и с другими пятью самолетами. Тогда действительно получалось тридцать четыре. Тут же Пронин приказал смонтировать все эти данные на планшет и быть готовым для доклада Военному совету фронта.
Вечером поехали в Смольный. Взяли с собой наш прибор, громоздкий ящик — настоящий сундук, снимки. А я прихватил на всякий случай миниатюрный приборчик своей конструкции, собственноручно изготовленный.
Только приехали в Смольный, началась бомбежка. Нас отправили в бомбоубежище. Надо сказать, что бомбежек я много пережил: и на Карельском перешейке, когда служил в эскадрилье, и в здании Главного штаба, на Дворцовой площади. Но такого ощущения, как в подвале Смольного, я еще никогда не испытывал. От взрыва бомб все здание ходило ходуном. У меня было такое чувство, будто мы раскачиваемся в люльке. Ощущение было пренеприятное. Удивительное! Сидишь на «дне» громадного здания, а тебя вместе с ним раскачивает из стороны в сторону!..
Отсидев бомбежку и вдоволь накачавшись в «люльке», мы поднялись на второй этаж, прошли в конец длинного коридора. Зашли в большую комнату. Это, видимо, была приемная. По бокам двери. Около одной из них стол помощника с телефонами. Еще один стол, накрытый зеленым сукном. Стулья вдоль стены. И тут же выстроилась целая шеренга генералов. Я узнал двух — Н. Н. Воронова, с которым был знаком еще по Москве, он, как самый старший и самый высокий, стоял на правом фланге, и начальника штаба ВВС фронта С. Д. Рыбальченко. Мы с А. С. Прониным молча, наклоном головы, поздоровались со всеми и стали с краю ряда, на левом его фланге.
Через несколько минут из боковой двери входит А. А. Жданов. Молча здоровается со всеми за руку, начиная с Н. Н. Воронова, но когда очередь дошла до меня, он вдруг нарушил молчание, расплылся в улыбке, глядя на меня:
— Товарищ Иванов, какими судьбами? Вы у нас, на Ленинградском фронте?
Я не успеваю отвечать на его вопросы, смущенно пожимаю плечами. Он был так искренне обрадован, что я даже растерялся от неожиданности. Ну, честное слово, так только родного сына встречают! У меня тогда было именно такое ощущение. Тут он сразу же перешел к деловому разговору:
— Так это вы втравили наши ВВС в разгром Сиверской?
— Может быть отчасти и я…
— Но дешифровка-то ваша была?
— Да, я дешифрировал.
— Ну и что? Какие результаты? Летчики говорят, там восемь самолетов разбили…
— Нет, Андрей Александрович, по моим подсчетам двадцать восемь. А полковник Пронин насчитал даже тридцать четыре…
— Это почему же так разошлись мнения?
— Летчики на земле видели только плоскость, поэтому многого не могли заметить. А полковник Пронин, рассматривая стереопару, учел силу взрыва реактивных снарядов, а я о ней не имел представления. Поэтому и разногласия возникли.
— А что говорят скептики? Я слышал, их у вас много появилось?
— Да, они считали, что это макеты. Но вот смотрите: бегут из ангаров люди… вот пожарная машина.
Он все это видит в нашем аппарате, восторгается. А потом вдруг говорит:
— Товарищ Иванов, как же так? Мы с вами сидим, все это рассматриваем, обсуждаем, а генералы, двенадцать человек, стоят и никто из них этого не видит! Нельзя ли сделать так, чтобы все это спроецировать на ваш экран, чтоб все это видели и вместе обсуждали.
— Нельзя, Андрей Александрович, на тот экран, что установлен в Москве.
— Почему?
— Потому, что он много света пожирает. У него 75 процентов света пропадает. Чтобы высветить мельчайшие детали, вроде следов шасси на снегу, нужно очень много света, а московский экран этого не позволяет сделать. Для этого надо было бы осуществить мой следующий экран, так называемый светосильный, линзовый. Он, наоборот, повышает яркость изображения против нормального в пять раз. А против того, что вы видели, в пятнадцать.
— Ну и осуществите его!
— Где?
— Здесь, в Ленинграде. Организуйте лабораторию и создайте этот экран.
— Андрей Александрович, это же очень трудно сделать. Потому что в блокированном Ленинграде я просто не найду тех вещей, которые мне необходимы.
— А что вам нужно?
— Мне понадобится зеркальное стекло…
— Большого размера?
— На первых порах хотя бы метр на метр.
Тогда он, обращаясь к генералам, спрашивает:
— Что, можно найти у нас такое стекло?
Несколько голосов:
— Конечно, найдем, Андрей Александрович.
— Ну вот видите. Значит, дадим вам стекло. Что еще нужно?
— Растры потребуются полиграфические.
— Товарищ Иванов! У полиграфии Ленинграда растры-то мы наверняка найдем. Не правда ли, товарищи?
Несколько голосов:
— Конечно, найдем.
— Мне азотнокислое серебро нужно будет…
— Пожалуйста, и азотнокислое серебро вам дадим. Что еще?
— Оптика понадобится…
— Так у нас же лучший оптический завод в Советском Союзе. Туда и обратитесь. Прямо от моего имени. Скажите, чтоб вам помогли осуществить линзовый экран. В общем, вот так, товарищ Иванов. Мы в Ленинграде только сахар не делаем, — заявляет А. А. Жданов под общий смех присутствующих. — Составьте список всего, что вам нужно. Вот познакомьтесь, мой помощник Кузнецов Александр Николаевич. Передадите ему список, и вам все будет предоставлено. А вы, товарищ Рыбальченко, дайте возможность товарищу Иванову организовать лабораторию стереоскопического кино, чтобы он мог работать.
— Большое спасибо, Андрей Александрович! Я, конечно, постараюсь воспользоваться вашей помощью. Только в штабе лабораторию нельзя организовать.
— Зачем в штабе! Вот, пожалуйста, «Ленфильм». Киностудия выехала. Территория и помещения свободны. Там и организуйте лабораторию. Товарищ Рыбальченко, обеспечьте товарищу Иванову пропуск по городу в любое время дня и ночи, чтоб он мог свободно передвигаться. И предоставьте полную свободу в организации лаборатории.
На этом и закончилась наша встреча. Это было в первый раз, когда я доказал силу стереоскопического анализа. После этого в ноябре было еще несколько успешных налетов на ближние аэродромы немцев в Сиверской и Гатчине. И каждый раз снимки, сделанные по моей методике, дешифрировались и помогали нашему штабу вовремя предупреждать скопления вражеских бомбардировщиков поблизости от Ленинграда.
Были и другие случаи удачной дешифровки. На этот раз по заказам наших артиллеристов. По некоторым сведениям в районе Стрельны была ловко упрятана дальнобойная не то батарея, не то пушка, которая обстреливала Кировский завод. Ее не раз засекали по звуку выстрелов. Моряки посылали туда снаряды из крупнокалиберных орудий, но аэрофотоснимки наших воздушных разведчиков, сделанные на этом месте, оказались непригодными для обычного дешифрирования. Белое снежное поле, усеянное разрывами снарядов. Разобраться в этой пятнистой пантере на плоском снимке не представлялось возможным. Вражеская батарея между тем продолжала свое черное дело, убивала и калечила кировских рабочих, выводила из строя ценнейшие станки.
Снимки поступили ко мне и оказались выполненными по моим инструкциям, имели стереоскопический эффект. Я взял это место на анализ, внимательно пригляделся и обнаружил такие любопытные детали. Идет железнодорожная колея. Возле нее огромный белый бугор, вокруг которого нет разрывов снарядов. Бугор имеет необычную форму — в виде полушария со срезанным концом: вроде как у круглой булки отрезать горбушку. И этот срезанный край примыкает к насыпи железной дороги. Стал внимательно присматриваться и вижу на противоположной стороне бугра три ритмично расположенные серые полосы. На языке артиллеристов это называется «задульные конуса». Когда орудие стреляет, на снегу остается копоть от выброшенных газов.
Не долго думая, я «привязал» снимок к карте, продолжил направление от этих конусов и попал прямехонько на территорию Кировского завода. Сомнений больше не было: это батарея, очень хлестко замаскированная в виде естественного бугра, да еще засыпанного снегом.
Я доложил свои выводы полковнику А. С. Пронину. Мы с ним сели в машину и поехали к нашим контрбатарейщикам, морским артиллеристам. Показали им снимок. Они согласились, поблагодарили за помощь.
Оказалось, что они давно уже охотятся за этой вражеской батареей. Пытались накрыть ее по звуковым засечкам, но из-за ветра получалось отклонение на полсотни метров. Теперь были получены точные координаты. Назавтра батарея замолчала: корабельные тяжелые орудия смешали ее с землей. А мне было радостно от сознания, что противник не может скрыться от моего стереовзгляда даже под землей.
Бывало и так, что мы сами проявляли поступавшую к нам пленку. Но это становилось делать все труднее. За водой приходилось идти на Неву, — водопровод замерз. В комнатах штаба стоял жуткий холод. А проявитель надо было согреть до 18 градусов тепла. С этой целью жгли бумагу, ненужные документы. Мои фотолаборанты постепенно превратились в дистрофиков, еле таскали ноги. И тем не менее задания все выполняли в срок.
Однажды прислали мне снимки, негодные для дешифрирования. Искали в тех местах, вблизи от города, блуждающую огневую точку, железнодорожную платформу, с которой немцы обстреливали городские кварталы. Я все же решил подвергнуть снимки стереоскопическому анализу. Сделать это нужно было не медля: снимки были сделаны сегодня, а на завтра батарею уже могут перебросить в другое место. Разобрать на них что-нибудь не было никакой возможности. Видна железнодорожная колея, по которой могла двигаться платформа с орудиями, но на ней ничего не просматривалось. Проходила она через лесок, другой, третий. А когда я составил из снимков стереопары и стал тщательно вглядываться, вижу тени от деревьев такие длинные, что пересекают дорожную насыпь, маскируя все, что на ней находится. При стереоскопическом эффекте тени приподнимаются, идут чуть выше колеи. И вдруг обнаруживаю под ними паровоз с двумя платформами. А на них орудия.
Когда я доложил об этом А С. Пронину, он говорит: «Поедемте в Смольный!» Приехали и прямо к А. А. Жданову — Рыбальченко, Пронин и я. Встреча на этот раз происходила, видимо, в его кабинете. Стол против дверей и над ним большая, во всю стену, карта Ленинградского фронта. Андрей Александрович стоял за столом и держал в руках книгу. Поздоровавшись с нами, он как бы продолжал обдумывать то, что только что прочел. Потом сказал:
— Сегодняшние немецкие стратеги, ссылаясь на Клаузевица, называют свою блокаду Ленинграда активной обороной. Собственно, такое словоблудие, смещение понятий, закономерно. Когда они будут драпать от Ленинграда, они, очевидно, будут называть это негативным наступлением.
Мы посмеялись вместе с ним. А он, глядя на меня, первым делом спрашивает:
— Ну, как ваше стереокино, товарищ Иванов?
Я поразился. Думал, буду докладывать о вражеской блуждающей батарее, а тут стереокино.
— Пока никак, Андрей Александрович.
— Так почему же вы не организуете стереолабораторию?
— Все еще работаю в штабе.
— Товарищ Рыбальченко, почему не освобождаете Иванова?
— Заменить некем, Андрей Александрович.
— Как некем?! Товарищ Иванов, наверно, подготовил кого-нибудь? Есть там способные люди, которых вы обучили?
Говорю: «Есть».
— Так вот, товарищ Рыбальченко: пусть товарищ Иванов сдаст дела по штабу своей смене. А вы предоставьте ему возможность организовать лабораторию на «Ленфильме». И приступайте к работе, товарищ Иванов, немедленно. Только, товарищ Рыбальченко! Из армии не увольнять, мундира не снимать и из Ленинграда не отпускать.
Потом перешли к рассмотрению привезенных нами снимков. Он сразу же убедился в том, что на снимке та самая вражеская батарея, которую так долго разыскивают.
— Мы, — говорит, — дали команду бомбить это место и батарею эту уже приглушили. Ее больше не существует.
На этом А. А. Жданов попрощался с нами.
Получив наказ, я попытался организовать лабораторию в киностудии «Ленфильм», вернее на ее территории. Но условия оказались слишком трудные, просто непосильные. Было так тяжело, что я однажды после дежурства по штабу прилег и оказался в глубоком голодном обмороке. Очнулся, когда майор М. М. Исьянов толкал мне в рот похлебку из технического крахмала, раздобытого где-то. Мужик я крупнокалиберный, на таких дистрофия действовала особенно разрушительно. Тело у меня покрылось фурункулами. Да и истощал изрядно, еле передвигал ноги.
Каким-то образом о моем состоянии стало известно А. А. Жданову. Однажды в январе меня вызвали в хозчасть и вручили книжечку на получение спецпитания в генеральской столовой. Это спасло меня от голодной смерти.
Но и спецпаек не улучшил мое физическое состояние, настолько я был-к этому времени истощен. Вскоре я был отозван в Москву, чтобы уже там продолжить работу над своим изобретением. Думаю, что и здесь не обошлось без вмешательства А. А. Жданова».
* * *
В канун праздника на глазах у тысяч людей произошло событие, взволновавшее весь город. Это случилось вечером 4 ноября. Я задержался на улице Куйбышева и уже в десятом часу отправился в редакцию. Но трамвай успел лишь пересечь Неву. Сигнал тревоги остановил его у памятника Суворову.
Я решил идти через Марсово поле. Позади надрывно гудел вражеский самолет. В чистом, морозном воздухе небо казалось особенно высоким, прозрачным. Подходя к Мойке, я обернулся. По небу шарили лучи прожекторов. И вдруг в стороне Смольного два луча скрестились, поймав в световой квадрат серебряную мушку — «хейнкель-111». Мгновение, и мушка вдруг исчезла, провалилась. Так продолжалось какую-нибудь секунду, не больше. Лучи снова поймали ее в свое перекрестие и медленно «повели» по небосводу. И я, и окружающие — а их оказалось немало — с напряжением следили, что будет дальше. Вражеский самолет летел на большой высоте. Для зенитного огня он был недосягаем. «Неужели уйдет!» — с досадой воскликнул кто-то возле меня. И как бы в ответ в светлом квадрате вдруг появилась еще одна серебристая мушка, поменьше. Она стремительно приблизилась к первой, они слились и стали падать, провожаемые лучами. «Таран, таран!» — радостно закричали вокруг.
Вскоре раздался сигнал отбоя воздушной тревоги, но я еще долго не садился в трамвай, взволнованный тем, что увидел. Шел по Садовой, по Невскому, и всюду стояли группы людей и оживленно обсуждали подробности воздушной дуэли. Спустя пару часов в редакции стало известно имя героя. Это был летчик Алексей Севастьянов. А через день мы раздобыли и опубликовали его портрет.
Самолет принадлежал ночному истребительному полку, на который была возложена воздушная охрана города. Севастьянову тогда только что исполнилось 24 года. Он успел сразиться с врагом под Брестом, защищал Москву и теперь патрулировал в небе Ленинграда. Он заметил вражеский бомбардировщик, когда тот приблизился к окраине города, и погнался за ним, но так и не сумел сбить. Тогда, израсходовав боезапас, он решил пойти на таран.
Гитлеровский самолет врезался в территорию Таврического сада, неподалеку от Смольного. Экипаж был взят в плен. А Севастьянов, которого от удара вышибло из кабины, потерял на какое-то мгновение сознание, потом пришел в себя и успел дернуть кольцо парашюта. Спустился он на территорию Невского машиностроительного завода имени В. И. Ленина.
Подвиг Алексея Тихоновича Севастьянова навсегда вошел в историю обороны Ленинграда. Именем его названа улица в Московском районе. Вскоре после памятного боя он погиб.
В последнее время меня гложет внутренняя тревога. Она возникла, когда в сводках Совинформбюро появилось калининское направление. Ведь это совсем рукой подать от Углича, где разместился интернат детей ленинградских журналистов! Я уж молчу об этом дома, чтобы не волновать Валю и наших соседок. Надо же было так легкомысленно выбрать место эвакуации! Впрочем, кто ж мог предвидеть такое?! Если бы не напряженная работа, не постоянное ощущение опасности, нависшей над городом, ленинградские журналисты наверняка ходили бы как в воду опущенные. Почти у каждого в интернате дети, а вместе с ними — жены, матери.
Но перед праздником наконец-то положение прояснилось. Оказывается, об интернате позаботились наш профсоюз и местные власти. Как только над Угличем стали летать фашистские самолеты, ребят погрузили на пароход и повезли вниз по Волге с тем, чтобы затем повернуть на Каму и добраться до Перми, где готовились к их приезду. В дороге не обошлось без приключений. Неподалеку от Горького, на рассвете, немецкий летчик обстрелял судно из пулемета. К счастью, обошлось более или менее благополучно. Все еще спали, палуба была пуста. И все-таки шальная пуля ранила одну из нянечек, вышедшую подышать свежим воздухом. А ведь могло быть и хуже!
На этом злоключения не кончились. Зима в том году наступила рано, Кама, вопреки ожиданиям, стала, и пароход с детьми оказался в ледовом плену между Набережными Челнами и Тихими Горами, неподалеку от Бондюги (ныне Менделеевск), знаменитой химическим заводом, где когда-то работал великий ученый. Теперь эти места широко известны — там строится автомобильный завод — КамАЗ. Тогда это была глухомань.
Но самая главная беда заключалась в том, что от ближайшей железнодорожной станции до интерната было 120 километров. Узнав об этом, я схватился за голову. Ведь я рассчитывал как можно скорее отправить к ребятам Валю с малышом. Сто с лишним километров по проселочным дорогам в условиях приуральской зимы — да возможно ли это?!
И все-таки главное: ребята в безопасности. Можно вздохнуть с облегчением!
Трудно для нас в редакции сложился день 6 ноября. Заканчивалась подготовка праздничного номера. Мы рассчитывали, что удастся в день 7 ноября дать полосу писем читателей под общей шапкой «За жизнь, за молодость, за счастье!» Из почты удалось отобрать несколько ярких, взволнованных откликов фронтовиков, дружинниц МПВО, бойцов комсомольских полков охраны города, новаторов производства.
Внутренняя полоса носила пропагандистский характер. Это была публицистика. Под заголовком «Тебя зовет Родина!» говорилось о революционных традициях ленинградцев, о священном долге молодежи защищать до последней капли крови то, что завоевано отцами в огне Октябрьской революции и гражданской войны.
Работали мы спокойно, без спешки, материалы были уже в основном подготовлены: оставалось их окончательно отредактировать, подшлифовать, завершить оформление целевых полос и праздничного номера в целом — художники подготовили несколько вариантов плаката на первую полосу.
Возникло сомнение: сможем ли мы выделить столько места для редакционных материалов — две целевые внутренние полосы? Обычно в номере 7 ноября публиковалось много официальных материалов, прежде всего доклад на торжественном заседании в Москве. Но здесь двух мнений не возникало: доклад исключается — всем ясно, как тяжела военная обстановка вблизи столицы.
Из других материалов — на первой и последней страницах— мне особенно понравились стихи нашего постоянного в цедалеком прошлом автора, ныне военного журналиста Владимира Лифшица «Октябрь в окопах». Начиналось оно так:
И дальше:
Еще утром меня просили приехать в Смольный, показать, как будет выглядеть праздничный номер. Но не поедешь с пустыми руками. Только к концу дня с двумя сверстанными полосами двинулся я в путь. Уже смеркалось. Трамвай довез меня по Литейному проспекту до улицы Некрасова. Здесь следовало пересесть на маршрут, идущий к Смольному. Но не тут-то было. Началась тревога. Да какая! Быть так близко к центру налета мне еще не приходилось. Район старых петербургских улиц — Бассейной и Кирочной — средоточие больших домов. Улицы и переулки походят на гранитные коридоры, а дворы — на каменные колодцы. Поэтому взрывные волны действовали и грохотали здесь особенно жутко.
Охрана тут была тренированная, действовала предельно строго, требовала беспрекословного подчинения. Не посмотрели на мой пропуск, подписанный комендантом города с пометкой «проход всюду». Вежливо и решительно сказали: «Вы что ж, не видите, что творится кругом?! Вам что, жизнь надоела?!» Пришлось подчиниться, отправиться в бомбоубежище, в подвал громадного дома.
Уж не знаю, сколько времени просидел я в сыром и душном помещении, освещенном керосиновой коптилкой. Чувствовалось, где-то совсем рядом падают тяжелые бомбы. От разрывов земля и вместе с ней наш дом колыхались. Это сопровождалось испуганными криками женщин, плачем маленьких детей. Подвал был забит людьми. Многие из них знали друг друга — жили тут же, а некоторые, вроде меня, были случайными прохожими.
Когда земля перестала ходить ходуном, мне все-таки удалось уговорить выпустить меня наверх, хотя тревога еще продолжалась. На улице к этому времени совсем стемнело. Я зашагал к Смольному. До него было уже недалеко — минут двадцать хода. И тут я обратил внимание, что громкоговорители, установленные на улицах, передавали чье-то выступление. Между тем всегда во время тревоги из них слышался только учащенный стук метронома. Я торопился, времени было в обрез, тем не менее на углу Суворовского проспекта и Таврической улицы я остановился и прислушался. Неторопливая и в то же время с глубоким душевным волнением речь. Знакомый акцент. Ну, конечно же, это Сталин! Но где он выступает? По радио?!
Судя по всему, И. В. Сталин говорит уже давно. А какие волнующие слова! «…Вполне вероятно, что любое другое государство, имея такие потери территории, какие мы имеем теперь, не выдержало бы испытания и пришло бы в упадок. Если советский строй так легко выдержал испытание и еще больше укрепил свой тыл, то это значит, что советский строй является теперь наиболее прочным строем…»
Что это за шум, который покрывает последние слова. Да это же аплодисменты! Сомнений не может быть. Значит, он выступает публично. Не останавливаясь, продолжаю путь. Вот еще один рупор. Ого, да это прямо о нас… «Оборона Ленинграда и Москвы, где наши дивизии истребили недавно десятка три кадровых дивизий немцев, показывает, что в огне Отечественной войны куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, летчики, артиллеристы, минометчики, танкисты, пехотинцы, моряки, которые завтра превратятся в грозу для немецкой армии».
И опять шквал аплодисментов. Скорее в Смольный! Узнать, где же это выступает глава правительства. Что еще он сказал о положении на фронтах, о перспективах нашей борьбы. Уже совсем рядом со Смольным слышу: «Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат».
В Смольном узнаю, что Сталин выступил с докладом на традиционном торжественном заседании. Где оно проходило, никто не знает, да это и не столь существенно. Важно, что состоялось, несмотря на тяжелое положение под Москвой! Важно, что сказаны нужные, воодушевляющие слова, что подведены итоги четырех месяцев войны. Партия дала нам, пропагандистам, в руки замечательное оружие для политической работы в массах!
Доклад только что закончился. Его слушали в бомбоубежище. А теперь все поднялись наверх, в комнаты, обмениваются впечатлениями и уже набрасывают планы агитационной работы на ближайшие дни. Первое, разумеется, это завтра же дать полный текст доклада в газетах. С минуты на минуту он будет передан из Москвы по телетайпу.
Уже придя в редакцию и начав получать доклад — страничку за страничкой, я вновь и вновь перечитывал его.
Речь И. В. Сталина пронизана уверенностью в победе, глубоко аргументирована, предельно проста и доходчива. Каждое слово громко стучало в сердце, вселяло веру в успех, удесятеряло силы.
Но радостное, приподнятое настроение, царившее в этот вечер в редакции, омрачается. Позвонил один из руководителей фронтовой газеты М. И. Гордон. У них большое несчастье. В Петропавловской крепости, где размещается типография газеты, во время трансляции торжественного заседания разорвалась крупная бомба. Комната, где собралась рабочая команда, чтобы послушать доклад, полностью разрушена, тринадцать наборщиков и печатников убиты. Четырнадцатого откопали живым — он сошел с ума.
И все-таки, как мы узнали потом, номер «На страже Родины» был в ту ночь набран, напечатан и попал 7 ноября к фронтовикам. Нетрудно представить себе, каких усилий это стоило. Наша типография также оказала посильную помощь военным товарищам.
В номере «Смены» нам удалось, напечатав доклад, сохранить полосу читательских писем. Работу над номером мы закончили уже к середине следующего дня. Утром новая радостная неожиданность! На Красной площади в Москве состоялся традиционный парад войск. На нем с краткой речью выступил И. В. Сталин.
В праздничный вечер я добрался к себе в Лесной, когда уже стемнело. Усталость после бессонной ночи и треволнений дня не дали мне возможности посидеть с домашними, поиграть с сыном. Наскоро выпив чашку суррогатного кофе и проглотив свою пайку хлеба, улегся спать. Завтра утром надо было ехать в редакцию, готовить очередной номер, выходивший 9 ноября. В нем надлежало опубликовать отчет о параде и речь И. В. Сталина. Спал я так крепко, что не слыхал ни сигнала воздушной тревоги, ни грохота зениток. Будить меня не стали, да и сами женщины отважились в этот день не спускаться в бомбоубежище. Понадеялись: авось ничего не случится…
Проснувшись утром, я принялся за чтение праздничных номеров газеты — и этого не успел сделать вчера. «Ленинградская правда» опубликовала «Письмо защитникам Ленинграда» М. И. Калинина, всесоюзного старосты, как его любовно называли. Ленинградцы питали к Михаилу Ивановичу особенно добрые чувства, гордились им. На Путиловском, Трубочном, «Айвазе» и других петербургских заводах он работал в дореволюционные годы, ведя большевистскую агитацию.
В нашей семье имя М. И. Калинина произносилось с глубочайшим уважением. В бытность Михаила Ивановича городским головой Петрограда отец был одним из его помощников, ежедневно встречался с ним и часто вспоминал о его светлом уме, преданности народу, удивительной скромности и принципиальности.
«Враг упрям и нахален, — писал М. И. Калинин. — Но я думаю, что беззаветная революционная преданность социалистической Родине ленинградского пролетариата, упорство в бою нашей Красной Армии и Флота, острое желание ленинградской интеллигенции всеми фибрами своей души служить делу защиты Ленинграда вселяют уверенность в том, что ленинградцы не только устоят перед врагом, но и заставят его с позором отступить от стен города, являющегося символом пролетарских побед».
Слова Михаила Ивановича воспринимались как пророческие. С волнением читали их ленинградцы, понимая, что за ними стоит решимость Советского правительства не оставить Ленинград в беде, забота Центрального Комитета нашей партии о ленинградцах.
Много лет спустя станет известно, что М. И. Калинин в те труднейшие для нашего города дни употребил весь свой авторитет, все влияние крупнейшего партийного и государственного деятеля на то, чтобы усилить, насколько это было возможно, помощь осажденному Ленинграду. 14 ноября в письме на имя председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина он писал: «Трудности в положении Ленинграда и опасность для него, видимо, увеличиваются. Мне кажется необходимым, чтобы были выяснены и тщательно разработаны возможные пути и способы снабжения Ленинграда в условиях зимы: гужевое, автотранспортное, самолетами… Немцы, очевидно, ведут линию дальнего прицела, метят на Вологду, чтобы отрезать для нас непосредственную связь с Америкой». И. В. Сталин ответил: «Письмо получил. Ваши соображения на счет Ленинграда и Вологды совершенно правильны и вполне своевременны. Принимаем все необходимые меры».
В праздничные дни обстановка под Ленинградом осложнилась до крайности. 7 и 8 ноября наши войска вели тяжелые бои под Тихвином (в 180 километрах к востоку от Ленинграда по Северной железной дороге). Гитлеровцы сосредоточили там крупные силы для прорыва нашей обороны. Тут действовал корпус Шмидта в составе двух танковых и двух моторизованных дивизий.
7 ноября К. А. Мерецков доложил в Ставку Верховного Главнокомандования об обстановке, сложившейся на тихвинском направлении. Кирилл Афанасьевич командовал тогда 7-й армией, державшей оборону против финских войск по реке Свирь. В ответ ему было предложено отправиться в 4-ю армию, действующую под Тихвином, и вступить во временное командование ею. Перед войсками обеих армий ставилась задача: остановить наступление гитлеровцев.
8 ноября, выступая в Мюнхене, Гитлер со злорадством объявил, что Ленинграду, дескать, суждено умереть голодной смертью. «Тот, кто прошел от границы до Ленинграда, — паясничал он, — может пройти еще 10 километров и войти в город. В этом нельзя усомниться. Но в этом нет нужды. Город окружен, никто никогда его не освободит, и он будет в наших руках».
Перед фашистским главарем уже лежала сводка о захвате немцами Тихвина. Да, да, 8 ноября наши войска вынуждены были сдать этот, столь важный для обороны Ленинграда город. Заняв Тихвин, гитлеровцы устремились сразу по двум направлениям — вдоль линии Северной железной дороги к Вологде и к реке Свирь, на соединение с финнами. Здесь их разделяло несколько десятков километров.
Потере Тихвина предшествовали яростные атаки немецко-фашистских войск на город Волхов и станцию Войбокало, со стороны Чудова с намерением захватить город Новую Ладогу, прервав, таким образом, подвоз продуктов и по этому пути. Потеря Волхова означала бы уничтожение гидроэлектростанции, имевшей большое значение в энергетике индустриального Ленинграда. Поэтому угроза, нависшая над Волховом, встревожила командование и Военный совет Ленинградского фронта. По их настоянию Ставка Верховного Главнокомандования возложила оборону Волхова на генерала И. И. Федюнинского, командующего 54-й армией, подчинив ему части правого фланга отступающей 4-й армии; в его же распоряжение были переданы 3 тысячи бойцов, переброшенных на самолетах из Ленинграда. Чтобы сдержать натиск врага, остановить его, Федюнинский снял зенитную артиллерию, прикрывавшую Волхов с воздуха, и использовал ее для стрельбы прямой наводкой.
Энергичные меры не только остановили гитлеровцев, но и навсегда отбили у них охоту наступать на этом участке. Тем самым отпала необходимость взрыва Волховской гидроэлектростанции, приказ о котором лежал у командарма в кармане (станция была заминирована на случай, если ее оборудование попадет в руки врага). Не добившись успеха на Волхове, немецкие войска ринулись к Тихвину.
Одна из дивизий, защищавших старинный город, — 44-я стрелковая именовалась прежде 3-й гвардейской дивизией народного ополчения и была скомплектована в основном из трудящихся Петроградского района. У меня в ней особенно много знакомых. Из нее ко мне нет-нет да и приходили письма от друзей, комсомольских работников.
Таким образом, теперь и на внешнем обводе блокадного кольца сражались вчерашние ополченцы. «Помните, товарищи, борьба за Тихвин есть борьба за Ленинград», — напутствовал офицерский состав дивизии ее командир П. А. Артюшенко, когда стало известно о переброске ее сюда на самолетах.
Так тревожно для нас заканчивалась первая неделя ноября, обычно такая праздничная. Невозможно было не думать об опасности, угрожавшей городу, твоим друзьям, твоей семье, всему, что ты любил, перед чем преклонялся.
«Не может быть, чтобы страна не пришла к нам на помощь! Не может быть, чтобы Ленинград был отдан на поругание фашистским извергам!» — отгонял я от себя черные мысли, невольно возникавшие при известии об оставлении Тихвина.
* * *
19 ноября в составе делегации ленинградской молодежи мне довелось побывать на подводной лодке, только что вернувшейся из боевого рейда в Балтийское море. Там она отправила на дно четыре немецких транспорта общим водоизмещением 40 тысяч тонн.
Надо заметить, что это были не единственные удачные действия нашего подводного флота, базирующегося в Ленинграде. Несмотря на исключительные трудности с прохождением через минные поля, установленные противником у входа в Финский залив и почти на всем протяжении пути от устья Невы до Балтики, советские субмарины совершали смелые нападения на транспортные суда, перевозившие в Прибалтику и Финляндию войска, вооружение, боеприпасы, нефтепродукты и все, в чем нуждались оккупационные армии группы «Север». Учтите также военно-политическое и моральное значение этих ударов по врагу. Ведь Гитлер и его адмиралы давно объявили, что Балтийский флот заперт в Финском заливе и не играет, мол, никакой роли. Надо ли пояснять, почему Военный совет Ленинградского фронта придавал боевым операциям подводных лодок исключительно важное значение.
Об этом мы, естественно, вспомнили, направляясь на корабль в качестве гостей. Наша группа, насчитывавшая более десятка представителей из многих районов города, главным образом девушек-работниц, решила собраться в помещении обкома комсомола и оттуда всем вместе двинуться на подлодку. С улицы Куйбышева до стоянки было рукой подать — лодка была пришвартована к гранитной набережной Большой Невки, где теперь стоит крейсер «Аврора».
На судне нас уже ждали, встретили приветливо, дружески, как это умеют делать моряки, — искренне и непринужденно. Кругом были совсем юные, улыбающиеся лица. На многих лежала заметная тень усталости. Видно, не оправились еще от трудного похода. Познакомились с командиром лодки Федором Иванцовым.
Беседа проходила в самом большом помещении судна — не то в красном уголке, не то в кают-компании. Присутствовала вся команда. Когда расселись, негде было яблоку упасть, до того стало тесно. Но уютно. Мы почувствовали себя так, как будто давно уже знаем этих приветливых, симпатичных парней.
Встречу открыл полковой комиссар из политуправления КБФ. Тепло поприветствовав гостей, он вкратце охарактеризовал боевые действия подводников Балтики. Преодолевая трудности и терпя лишения, подвергаясь смертельному риску, совершают они рейды в глубокий вражеский тыл, уничтожают фашистские суда. Затем полковой комиссар предоставил слово капитан-лейтенанту Федору Иванцову. Медленно, взвешивая каждое слово, рассказывает он о только что завершенном рейде.
— Получив боевой приказ, мы стали готовиться к далекому походу. Это был тяжелый, опасный путь. Пришлось преодолеть десятки минных полей, оставаясь незамеченными для самолетов и военных судов, охотившихся за нами. Прошли заданным курсом и стали поджидать врага. 15 октября в темную штормовую ночь заметили вдали огни. Это был немецкий танкер водоизмещением 16 тысяч тонн. Экипаж приготовился к атаке. Первая же торпеда попала в цель. Огромное судно переломилось пополам и через двадцать минут затонуло. Мы с комиссаром наблюдали с мостика за его гибелью. Через день встретили транспорт. Легли в атаку. Дали по нему торпедный залп. Транспорт на наших глазах пошел ко дну. На следующий день, 18 октября, удалось выследить и потопить еще один такой же примерно корабль. А потом почти две недели ходили впустую по условленному курсу. Противник, видно, сообразил, что ему здесь несдобровать. Только 2 ноября снова встретили транспорт, который «благополучно» утопили. И в самый канун праздника, 5 ноября, посчастливилось обнаружить поблизости от нас танкер — длинный, не менее десяти тысяч тонн. Торпеда наша попала ему в корму. Хватило одного залпа! Когда всплыли, увидели только пятно на поверхности моря. Рассчитывали еще потопить пару судов к празднику, да получили приказ «возвращаться!». Поход был не из легких: за месяц прошли четыре с половиной тысячи миль, из них тысячу двести — под водой. Ну да что в войну бывает легким?! Могу сказать: все члены экипажа нагрузку выдержали. И действовали безотказно, каждый на своем месте.
Это только цветочки, будут и ягодки, — заканчивает свой рассказ Ф. Иванцов. — Мы будем бить фашистскую мразь беспощадно! Так и передайте товарищам, которые послали вас.
После этого выступил руководитель нашей делегации, секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ Николай Вуколов. От имени молодежи города и области он поздравил экипаж корабля с замечательной победой, рассказал, как стойко и мужественно отражают вражеские атаки с воздуха молодые ленинградцы, как самоотверженно работают и учатся.
Члены нашей делегации работница оборонного завода Разинкина и ткачиха с фабрики «Красный маяк» Барулина передают особо отличившимся морякам подарки от молодежи — книги, пластинки, письма.
— Девушки города Ленина, — говорит Разинкина, — просили передать вам самый горячий, товарищеский привет. Наши подарки очень скромны, но они от всей души. Они сделаны с мыслью помочь вам громить ненавистного врага.
Окончены взаимные приветствия. Нас угощают крепким душистым чаем, каждому вручают пару морских галет. Для нас это лакомство. Вижу, девушки смущаются — решили захватить их домой, побаловать родных. Завязывается общий разговор. Я сижу рядом с полковым комиссаром. Спрашиваю его вполголоса, чтобы не услышали:
— Вы говорили, такие походы связаны с большим риском… А командир лодки ничего об этом не сказал…
— Вы просто не знаете нашего Федю, — рассмеялся комиссар. — Не хочет набивать себе цену. Да и ребят опасается расхолодить. У них все опасности еще впереди. Немцы ищут противоядие против наших нападений. Наверное, усилят конвой. Но и ребята побывали, конечно, в переделках. И глубинными бомбами их пытались забросать и с воздуха атаковали. Как видите, все сошло благополучно, так что ж об этом долго распространяться! Условия похода, могу вас заверить, были действительно трудные. Иванцов об этом упоминал. Представляете, как тяжело работать в этих тесных отсеках, когда не хватает воздуха, а всплыть нельзя ни в коем случае — наверху враг. И так иной раз несколько суток кряду. Хорошо, если удастся ночью всплыть на поверхность незамеченными. Тогда открывают люк и по очереди дышат свежим воздухом…
Тепло распрощались мы с нашими гостеприимными хозяевами. На другой день в «Смене» появился мой отчет о встрече. Члены делегации выступили перед молодежью у себя на предприятиях, рассказали, что увидели и услышали, побывав у подводников.
Это была одна из многочисленных встреч представителей общественности Ленинграда с его защитниками. В праздничные дни десятки делегаций трудящихся побывали в гостях у воинов. 15 ноября «Ленинградская правда» опубликовала передовую статью «Крепить связь фронта и тыла», в которой подытожила политическое значение патриотической кампании, нацелила на дальнейшее ее развитие. Отныне встречи с фронтовиками стали одной из важных и действенных форм воспитательной работы партийных и комсомольских организаций.
Другим важнейшим направлением политико-массовой работы партийной организации города было, как и прежде, разъяснение особенностей и трудностей текущего момента. Мне по путевкам горкома несколько раз пришлось выступить перед рабочими на заводах и два раза перед ранеными бойцами в госпиталях (оба раза в помещениях, связанных с юношескими воспоминаниями: в бывшем лицее на Кировском проспекте, куда нас нередко приглашали на школьные балы, и в Политехническом институте). Слушателей прежде всего интересовало все, что было связано с обороной Ленинграда. Обстановка оставалась напряженной, хотя и не такой критической, как в начале ноября. На второй неделе окончательно стабилизировалось положение под Тихвином. Части Советской Армии не дали врагу продвинуться дальше, осуществить намерение соединиться с финнами на р. Свирь. Более того, они успешно контратаковали противника. Упорные бои шли в те дни по всему внешнему обводу кольца вражеской блокады. Наши части наносили непрерывные удары по флангам фашистской группировки, прорвавшейся к Тихвину. Активизировались и войска, непосредственно оборонявшие город. Кроме продолжавшихся затяжных боев на «Невском пятачке», наши части атаковали противника в районе Красного Бора, чтобы, кроме всего прочего, отвлечь внимание и силы противника, не дать ему возможности перебросить их для новых ударов под Тихвином.
Напряженно было в самом городе. Гитлеровцы усилили бомбардировки и артиллерийские налеты. Крупные бомбы замедленного действия попали в Апраксин двор — на Садовой улице, в помещение Государственного банка на набережной Фонтанки, в корпус Текстильного института на улице Гоголя. Громадные здания горят уже несколько дней. Бойцы пожарных команд и частей МПВО работают день и ночь, ликвидируя десятки очагов пожаров. 12 ноября сброшено много зажигательных бомб. Вдоль Невского на участке от Фонтанки до Мойки упало около восьмисот «зажигалок». Те, кто находился там в это время, рассказывали: ощущение было такое, будто падал огненный дождь.
Другим острейшим вопросом «текущего момента» было положение с продовольствием. Трудности росли с каждым днем. Начиная с 11 ноября в столовых первые и вторые блюда стали отпускаться со 100-процентной вырезкой талонов на мясо и крупы. Это означало дальнейшее существенное сокращение продовольственного пайка. До этого рабочий обедал в заводской столовой, а потом мог рассчитывать на скромный ужин дома. Теперь такая возможность полностью исключалась. А через два дня, 13 ноября, произошло еще одно снижение хлебного пайка и населению, и войскам. Рабочие и специалисты стали получать 300 граммов, а служащие, иждивенцы и дети по 150 граммов хлеба.
Партийная организация не скрывала от жителей всей трудности положения. Об этом откровенно рассказывали в докладах и беседах мы, лекторы горкома, и агитаторы на предприятиях. Об этом же писали журналисты, насколько было допустимо в условиях осажденного города.
«Напряжем все силы для победы над врагом», — под таким заголовком призывала население в своей передовой «Ленинградская правда» 12 ноября. «Большевики никогда ничего не скрывают от народа, — говорилось в статье. — Они всегда говорят правду, как бы жестока она ни была. Пока длится блокада, нельзя рассчитывать на улучшение продовольственного снабжения. Мы вынуждены уменьшать нормы выдачи продуктов, чтобы продержаться до тех пор, пока враг не будет отброшен, пока не будет прорвано кольцо блокады. Трудно это? Да, трудно. Но другого выхода нет. И это должен понять каждый».
— Я готова работать бесплатно, жить хоть на хлебе и воде, лишь бы скорее победить немцев, уничтожить фашистскую мразь, — заявила как бы в ответ на это беспартийная работница Данилова, выступая по радио.
Несмотря на трудности и лишения, связанные с блокадой, на предприятиях, как и прежде, шло социалистическое соревнование за досрочное выполнение военных заказов, за повышение производительности труда под девизом: «Работай не только за себя, но и за товарища, ушедшего на фронт!» Мы в «Смене» рассказывали об этом патриотическом движении в каждом номере. До войны Ленинград славился замечательными стахановцами, мастерами своего дела. В начале войны почти все они ушли в армию. Но постепенно подросли и заставили заговорить о себе новые люди, как правило, молодые, ставшие маяками для своих товарищей сначала по цеху и предприятию, а затем и по всему городу. Это были токарь Владимир Князев и старший мастер Владимир Шишков с завода «Большевик», фрезеровщик Евгений Савич с Кировского, токарь Николай Долодугин с Невского машиностроительного, слесарь Федор Ерин с Металлического, мотористка Зина Волкова с фабрики «Большевичка», Виноградова со «Скорохода» и многие другие. «Смена» систематически рассказывала о них, помещала на своих страницах их портреты и фотографии, знакомила с результатами и методами их труда. Вот, к примеру, одна из таких зарисовок, опубликованная в ноябре, о молодом двухсотнике прославленного Металлического завода, выпускавшего до войны мощные турбины, а теперь преимущественно ремонтировавшего танки и другую боевую технику:
«Федор Ерин не только передовой стахановец, двухсотник. Он и организатор молодежи, комсорг цеха. И комсомольский коллектив его — на хорошем счету среди заводской комсомолии. Большинство комсомольцев выполняет по две нормы, а это лучший показатель работы комсорга. Ерин — агитатор. Регулярно он проводит беседы на участке, и молодежь, старые рабочие с интересом слушают его живые, убедительные слова.
Закончив работу, молодой двухсотник идет на военно-учебный пункт. И так же хорошо, как владеет он своим инструментом, учится владеть оружием, чтобы в любую минуту быть готовым защищать свой город.
Так работает в дни войны, так выполняет свой гражданский долг простой и скромный комсомолец Федор Ерин».
Эта корреспонденция, озаглавленная «Один из многих», принадлежала перу Нины Филипповой, одной из самых молодых журналисток «Смены». Она недавно окончила Ленинградский институт журналистики и пришла в газету в первые дни войны. Но сумела войти в коллектив, что удается далеко не всем, уверенно взялась за дело и быстро стала вровень с более опытными сотрудниками, освещавшими производственную жизнь молодежи. Высокая, стройная, она к ноябрю, когда все мы успели изрядно похудеть, стала тоненькой, как былинка. Но оставалась жизнерадостной, энергичной. Часто можно было услышать, как она восторженно рассказывает товарищам в редакции, что видела на заводе, о мужестве и стойкости юношей и девушек. Когда позднее Нина вынуждена была покинуть нас, чтобы спасти больного отца, мы остро почувствовали ее отсутствие и жалели, что потеряли способную журналистку. После войны Нина Сергеевна некоторое время работала в ЦК ВЛКСМ, в секторе печати, затем стала членом редколлегии журнала «Молодая гвардия», а сейчас возглавляет журнал для молодежи «Знание — сила».
Публикуя корреспонденции и очерки своих авторов, «Смена» продолжала служить трибуной для молодых новаторов производства, систематически публиковала их письма и выступления.
Партийные и комсомольские организации в районах пристально следили за соревнованием молодежи. Особенно целеустремленно действовали в этом направлении райкомы партии и комсомола Красногвардейского района, где сосредоточены крупнейшие заводы Выборгской стороны. Активное участие принимал в руководстве этим патриотическим движением первый секретарь РК ВКП(б) И. М. Турко, инженер по образованию. Во второй половине октября с его участием состоялась встреча молодых двухсотников района, на которой они поделились методами своей работы и обратились к сверстникам с призывом работать по-фронтовому.
«Слушай, молодежь! — писали они. — Все твои помыслы, все твои желания, все твое умение в этот час, когда решаются судьбы нашей Родины, когда решается твоя личная судьба, должны быть направлены к одному: работать как можно лучше, как можно производительнее. Каждый комсомолец, каждый молодой рабочий обязан работать сейчас за двоих, за троих.
Молодежь! Наши друзья и товарищи беззаветно сражаются с лютым врагом на полях Отечественной войны. Многие из них уже отдали свою жизнь за Родину, за наше счастье. Обещаем же нашим боевым друзьям, что мы будем работать так же беззаветно, как беззаветно сражаются они на фронте».
Через неделю, после того как обращение было обсуждено во всех рабочих коллективах Красногвардейского района, вопрос о развитии соревнования среди молодежи был вынесен на рассмотрение районного партийного актива. С докладом выступил И. М. Турко, призвавший партийные организации уделять максимум внимания движению молодых патриотов.
Высокие политические и нравственные качества ленинградских тружеников в полной мере проявились в дни испытаний, выпавших на их долю в первые же месяцы войны. Организаторами и вожаками масс на самых трудных и опасных участках борьбы были, как и всегда, коммунисты и их помощники — комсомольцы.
Фронт вокруг Ленинграда окончательно стабилизировался. И это позволило партийной организации города переключить внимание на внутренние проблемы и прежде всего на состояние и улучшение партийно-организаторской и политической работы в массах. Проверку на прочность проходили не только люди, но и методы, формы партийно-организационной и политико-воспитательной работы. Многое из того, что было накоплено опытом, выдержало испытание. Но кое-что потребовало изменения: коррективы внесла прифронтовая обстановка, суровые условия, в которых приходилось жить и действовать.
Однако переход к новым формам не везде прошел безболезненно. Кое-где стали пренебрегать демократическими принципами Устава ВКП(б). Городской комитет партии своевременно обратил внимание на эти нарушения. Еще в начале августа бюро ЛГК ВКП(б) приняло постановление «О некоторых недостатках организационно-партийной и партийно-политической работы в военное время в Володарском, Василеостровском, Красногвардейском и Петроградском РК ВКП(б)». В нем отмечалось, что райкомы не уделяют должного внимания этой стороне дела. На заседаниях бюро не обсуждаются вопросы партийно-политической и хозяйственной деятельности предприятий, а в первичных парторганизациях стали реже созывать заседания бюро комитетов и общие собрания коммунистов. Из поля зрения райкомов выпали такие важные организационные вопросы, как инструктаж и оказание практической помощи кадрам, только что пришедшим к партийному руководству, правильная расстановка сил коммунистов, обобщение положительного опыта партработы в новых условиях, развитие критики и самокритики.
В октябре городской комитет партии вернулся к своему августовскому решению, потребовал неуклонного его выполнения. В соответствии с этим и наша печать — «Ленинградская правда» и «Смена» — стала регулярно печатать статьи и оперативные материалы, в которых не только призывала строго придерживаться демократических форм партийной и комсомольской работы, но и изо дня в день рассказывала о положительном опыте партийных и комсомольских коллективов.
Особенно много внимания уделялось проведению в новых условиях партийных и комсомольских собраний. Как не похожи были они на собрания мирного времени с их размеренной обстоятельностью, неторопливыми прениями, вольностями с регламентом! Собрания стали краткими, предельно лаконичными — дорог каждый час, каждая минута! Сузился круг обсуждаемых вопросов. Только самое важное, насущно необходимое.
«Комсомольские собрания, которые мы провели недавно во всех цехах нашего завода, резко отличались от собраний мирного времени, — рассказывал в «Смене» секретарь комитета ВЛКСМ завода «Большевик» П. Солдатенков. — Темой обсуждения были задачи политико-воспитательной работы сейчас, в условиях войны. Собрания начались точно в назначенный срок, опоздавших не было. Военная дисциплина сказалась и в том, что при входе каждый комсомолец должен был предъявить комсомольский билет, причем проверялась уплата членских взносов. Должников, недисциплинированных людей на собрания не пускать, — так потребовали сами комсомольцы».
Я был хорошо осведомлен не только о комсомольской, но и партийной жизни города. Прежде, когда мне приходилось присутствовать на всех заседаниях бюро и секретариата горкома партии, информация была исчерпывающей. Всякий раз на них рассматривались вопросы внутрипартийной деятельности — отчеты райкомов и крупных парткомов, обобщался опыт воспитательной и организационной работы, принимались решения в адрес парторганизаций по текущим политическим и хозяйственным кампаниям и проблемам. Каждый из пунктов повестки дня тщательно готовился предварительно, а на самом заседании обсуждался с предельной взыскательностью и принципиальностью. Знакомство с документами накануне и присутствие на обсуждении являлось большой политической школой.
Теперь я был лишен такой возможности. Подобные заседания, если и происходили, то в узком кругу, дабы не отвлекать товарищей от оперативной работы. Большинство же вопросов принималось в порядке опроса. Но подготовка их была не менее глубокой и всесторонней, чем прежде. К каждому проекту прилагались справки и соответствующие документы. Я как редактор имел доступ к самим решениям — знакомился с ними, как правило, в горкоме комсомола, куда они регулярно поступали, а порой и в гороском комитете партии.
Изучая эти решения, я, конечно, обратил внимание, что в октябре и ноябре городской комитет ВКП(б) стал чаще решать вопросы внутрипартийной работы. Так, бюро обсудило состояние руководства приемом в партию Красногвардейским, Ленинским и Московским райкомами. Отмечая возросший приток заявлений от рабочих, горком вместе с тем подчеркнул, что райкомы недооценили значения роста партийных рядов в военное время за счет лучших людей, политически выросших и проявивших себя на выполнении заказов фронта, на оборонном строительстве, охране города.
Были приняты также решения по таким вопросам, как развертывание политико-воспитательной работы на эвакопунктах города, шефство предприятий над госпиталями, доставка газет на линию оборонного строительства, руководство низовой печатью. В этих партийных документах подчеркивалась необходимость улучшать не только организаторскую, но и разъяснительную работу. Отражая это требование, «Ленинградская правда» писала: «Нам нужна агитация правдивая, острая, глубоко принципиальная. Смотреть правде в глаза, не замазывать опасности, не преуменьшать трудностей, не скрывать неизбежности серьезных лишений и жертв, не обходить острых углов — все это является сегодня необходимым условием агитационных выступлений».
Вместе с тем городской комитет партии вплотную занимался жизненно важными вопросами обслуживания населения в связи с трудностями, связанными с осадой города. Бюро принимает решения об организации производства оконного стекла в частности на электроламповом заводе «Светлана» ручным способом, об учете продовольственных товаров, о торговом обслуживании и прикреплении населения к продовольственным магазинам. Теперь, в условиях блокады, эти проблемы стали политическими!