В начале декабря произошли два события, сильно повлиявшие на мою работу и жизнь. Во-первых, в целях экономии бумаги городской комитет партии решил сократить вдвое объем ленинградских газет. «Смена» стала выходить только три раза в неделю.

Во-вторых, наконец-то стало возможным эвакуировать жену с ребенком. С продовольствием становилось все хуже и хуже. Кормящей матери, как известно, нужно усиленное питание, а об этом нечего было и мечтать. И Валя очень сильно похудела. Поэтому еще в начале ноября я подал заявление в городскую комиссию по эвакуации с просьбой при первой же возможности отправить самолетом жену и ребенка.

Во второй половине ноября наладилось более или менее регулярное воздушное сообщение с Большой землей. Транспортные самолеты летали через Ладожское озеро в Ленинград с грузом продуктов, а на обратном пути эвакуировали людей. Но поскольку самолетов было недостаточно, комиссия то эвакуации, которую возглавлял секретарь горкома партии А. П. Смирнов, соблюдала строгую очередность в отправке. Прежде всего вывозили высококвалифицированных рабочих и специалистов, необходимых для военного производства на востоке страны, ученых и деятелей творческой интеллигенции. К 12 декабря очередь дошла и до моей семьи.

Накануне отъезда, первую половину дня я провел в редакции, занимался подготовкой очередного номера, а потом оформлял документы на выезд. Это оказалось нелегким делом. Прежде чем получить их, надо было сдать продуктовые и хлебные карточки — без официальной справки не давали билеты на самолет. Пришлось дважды побывать в Смольном.

Еще хорошо, что в последние дни не было бомбежек. Домой я добрался поздно вечером, по пустынному Ленинграду. Трамваи в этот час уже не ходили. Казалось, что город спит глубоким, но неспокойным сном. И это на самом деле было так: настолько люди измучились к этому времени от непрерывных бомбежек, обстрелов, тревог и поэтому использовали каждый час передышки.

Домой пришел усталый. Здесь уже вовсю шли сборы: завтра рано утром уезжать. Дорожная котомка должна быть предельно легкой. Нести ребенка и тяжелый тюк для женщины, да еще истощенной, — непосильная ноша. Поэтому все, что могла позволить себе взять жена — это смену белья и что потребуется малышу в дороге: бутылку с соской для молока, когда оно наконец появится, запасные пеленки, распашонки. Между тем путь предстоит неблизкий. Самолет доставит их до станции Ефимовская на Северной железной дороге в пятидесяти километрах за Тихвином. Там посадка на поезд, следующий до Свердловска. Здесь опять пересадка — на этот раз в сторону Казани, до станции Сюгинская и оттуда 120 километров санным путем.

Немалых трудов стоило добраться до аэродрома. Он находился на северо-восточной окраине Ленинграда, в районе Ржевки. Мне эти места знакомы. Будучи студентом, я проходил производственную практику на Охтинском химкомбинате. Еще в те времена туда ходил трамвай по одноколейке. На каждой остановке приходилось подолгу ждать встречного. Но даже не это заставило меня отказаться от намерения ехать трамваем. Во-первых, самолет улетал на рассвете. К семи утра уже следовало быть на аэродроме. Во-вторых, до него от трамвайного кольца надо добираться пешком, а конец немалый. К тому же нельзя поручиться, что не будет объявлена воздушная тревога. Трамвай встанет, и мы не только опоздаем на рейс, но и застрянем в пути, посреди поля, в стужу.

Поэтому пришлось попросить в обкоме комсомола единственную легковую машину, чтобы доставить семью на аэродром. Мне охотно пошли навстречу, тем более что к началу рабочего дня она уже освободится (правда, с бензином положение трудное, норму свели до минимума!). И дали мне три дня отпуска для отправки семьи, хотя я этого и не просил. Спасибо товарищам, они предвидели, какие трудности связаны с вылетом. Это избавило меня от излишней нервотрепки.

Спокойно провести с семьей последние часы перед разлукой так и не удалось. Едва я переступил порог квартиры, как раздался телефонный звонок. Василиса сообщила последнюю новость: только что звонили из Смольного. Уже завтра газета выходит на двух полосах. Приходилось на ходу перестраивать номер, сжать его вдвое. Посоветовав, как это безболезненно сделать, я, наконец, мог заняться домашними делами, помочь Вале.

Ночь так и не спали. Я, правда, прикорнул, не раздеваясь. Но не успел заснуть, как меня разбудили: машина уже дожидалась у ворот. Тепло и сердечно простились мы с нашими соседками.

Поездка на аэродром обошлась без приключений. Ехали по темному, ночному городу. И приходилось только удивляться, как шофер находит дорогу в этой кромешной тьме. Несколько раз нас останавливали патрули, проверявшие ночные пропуска.

Улететь в то утро не удалось. Почему-то не прилетел самолет. Предстояло провести на аэродроме не только весь день, но и ночь. Поэтому и пассажиры и те, кто их провожал, устроились поближе к огоньку, в единственном здании аэровокзала, если его так можно назвать. Это был большой дощатый сарай, посредине которого стояла железная печка. Топилась она круглосуточно. Иначе сразу становилось холодно, как на улице. Вокруг печурки и по стенам стояли деревянные скамейки. Вот и вся меблировка. Освещался временный аэровокзал всего лишь небольшим оконцем. Это днем. А ночью горела малюсенькая лампочка. Поэтому здесь не только тепло, но и светло было только возле печки. Тут и удалось пристроить Валю с ребенком. Других детей в этот день не было.

Всего отъезжающих насчитывалось человек тридцать. Среди них оказались знакомые. Это были драматург Евгений Шварц с супругой и очень популярный в Ленинграде опереточный актер, народный артист республики А. Герман. Прежде, когда оперетту давали у нас на Петроградской, в Народном доме, я много раз видел Германа и его жену, тоже известную артистку. Вдвоем они составляли чудесную комическую пару. И здесь, на аэродроме они были вместе, но я не сразу узнал ее. Вернее, догадался. На сцене это была полная, пышущая здоровьем женщина. А тут я увидел сухонькую, маленькую фигурку, с потухшими глазами.

Евгений Львович Шварц тоже выглядел неважно. Лицо осунулось. Движения стали вялыми. Голос тихий, едва слышен. Я знавал его совсем другим человеком. Всегда бодрый, энергичный, он, казалось, исторгал жизненную силу. Мне было известно, что он до последнего времени не только активно участвовал в творческой жизни театров — писал для них, сидел на репетициях, но и всячески содействовал собратьям по перу, нуждавшимся в помощи. Но и сам не выдержал.

Мы с Евгением Львовичем давние знакомые. В мою бытность в горкоме комсомола, мы затеяли общественный смотр лучших спектаклей театров юных зрителей (их было два — на Моховой улице под руководством А. А. Брянцева и Новый ТЮЗ во главе с Б. В. Зоном). Создали просмотровую комиссию под председательством кинорежиссера С. Д. Васильева. В нее входили писатели, педагоги, комсомольские работники. После каждого просмотра оставались в театре и вместе с его руководителями обсуждали достоинства и недостатки спектакля. Беседы зачастую затягивались заполночь. Каждый раз это был взыскательный и интересный разговор.

Все члены комиссии с большой ответственностью и заинтересованностью отнеслись к поручению комсомола, но особенно активны и деятельны были наряду с ее председателем писатели Е. Л. Шварц, М. Э. Козаков и В. А. Каверин, давнишние друзья ТЮЗа.

Позже мы переключили почти весь состав комиссии на творческий смотр молодых исполнителей во всех ленинградских театрах. Здесь к нашим беседам присоединились Н. К. Черкасов, Л. С. Вивьен, Н. П. Акимов, Б. А. Бабочкин, Л. В. Баратов, Л. М. Лавровский и другие крупнейшие актеры и режиссеры Ленинграда. Частые встречи и откровенный обмен мнениями очень сблизили и даже сдружили многих членов комиссии. Душой этого дела по-прежнему был наш председатель С. Д. Васильев. У него образовалась тогда творческая пауза после выхода в свет фильма «Волочаевские дни», и Сергей Дмитриевич с большой охотой отдавался общественной деятельности. Вот тогда я и познакомился поближе с Е. Л. Шварцем, узнал, какой он умный и милый человек.

Последнее время Евгений Львович плодотворно работал для взрослого театра. Незадолго до войны в Театре комедии в постановке Н. П. Акимова с успехом прошла его пьеса-сказка «Тень» с участием Ирины Гошевой, которая была секретарем комсомольской организации театра. Естественно, многие из нас, работников комсомола, побывали на премьере и горячо поздравили не только артистку, но и автора пьесы. И вот теперь неожиданная встреча.

Возникли первые дорожные трудности. Развернуть мальчика, чтобы сменить пеленки, даже перед печкой, было невозможно, не рискуя простудить его. Пришлось каждый раз бежать метров триста до ближайшего домика, где жили служащие аэродрома. И так через каждые два-три часа. Ночь малыш провел не просыпаясь. А мы с женой дремали сидя, прижавшись друг к другу и поворачиваясь то одним, то другим боком к огню. Стужа была жуткая. Хорошо еще, что на нас были валенки. Задержка с вылетом осложнила еще одно обстоятельство: хлебные карточки были отоварены строго по день отъезда. Уже завтра есть будет нечего. Вечером все поужинали скудными запасами: кто ел кусок хлеба, кто разогрел кашу. Запивали горячим чаем, без сахара, разумеется. И тут я увидел картину, которую невозможно забыть.

Группа отъезжающих, родственники по всей видимости, нимало не смущаясь, разложила тут же на чемоданах и белый хлеб, и масло, и половину курицы и стала пожирать эти яства на глазах у голодных людей. Герман и Шварц не утерпели, прошлись мимо, где расположились эти люди, посмотреть: да может ли быть такое? Мне было омерзительно, я презирал и ненавидел их в эту минуту.

Могу засвидетельствовать, что все, начиная от членов Военного совета и командующих армиями, секретарей и членов бюро областного и городского комитетов партии, сидели тогда на общем пайке. Но, оказывается, и в голодном Ленинграде находятся люди, которые, то ли используя служебное положение, то ли имея накопления и запасы, живут не так, как все. Да и выглядели эти пассажиры совсем не дистрофиками.

«Ну, а совесть?! Совесть, она рано или поздно скажет свое веское слово, — думалось мне. — Нет, не будет таким людям подлинного человеческого счастья. Наступит час, когда она скажет ему словами поэта-гражданина: «И вот тебе, коршун, награда за жизнь воровскую твою!»

Многих из подобных мерзавцев постигла суровая, справедливая кара. Три дня назад в «Ленинградской правде» выступил городской прокурор Н. Попов. Он привел несколько случаев преступного мародерства. Шайка, созданная К. Вьюшкиным, совершила несколько карманных краж продовольственных карточек. Директор магазина на Васильевском острове некий Сокол устраивал попойки с такими же подонками, как он сам. Продукты воровал со склада, обменивая их на вино. Оба прохвоста расстреляны по приговору трибунала. Наказаны и их сообщники.

И все же кое-кому, очевидно, удается обмануть правосудие, выйти пока сухим из воды. Об этом размышлял я тогда, столкнувшись с бесстыдством двуногих хищников.

В ту ночь я почти не сомкнул глаз. Телефона поблизости не было, я даже не смог позвонить в редакцию, узнать, как идут дела, какие получены новости. Впрочем, о главной из них стало известно поздно вечером. Радио сообщило об освобождении Тихвина. Надо было видеть, как обрадовались этой вести пассажиры! Ведь это совсем недалеко от тех мест, куда они летели, от станции Ефимовской. Перелет через линию фронта теперь казался не таким опасным.

Под утро наш самолет прилетел-таки. Его разгрузили, заполнили пассажирами, и тяжелая машина на моих глазах взмыла в небо. А я еще долго не мог прийти в себя. К чувству облегчения примешивалась тревога. Как-то им удастся долететь до Ефимовской? Не напали бы на них фашистские истребители. Таких случаев сколько угодно! Наши летчики, чтобы укрыться от вражеского глаза, приспособились летать над самым озером, прижимаясь к воде там, где она не успела покрыться льдом.

На Песочную я добрался в тот день только к вечеру. Трамвай ходил нерегулярно. А дома я услышал еще одну радостную весть: начался разгром гитлеровских полчищ под Москвой! Это была такая счастливая новость! Крупная победа! Мы ее ждали полгода, с самого начала войны. Тут мы, отец, младший брат и я, дали волю чувствам. Уверен, что в этот день во всех ленинградских семьях был праздник. Теперь, казалось, все пойдет по-другому. И положение под Ленинградом непременно изменится, просто не может не измениться. И тут я впервые поймал себя на мысли: а правильно ли я поступил, отправив жену с ребенком в столь рискованное путешествие? Быть может, все и обошлось бы? Ну да было уже поздно горевать об этом.

В последнее время по-хорошему волнуют, по-настоящему поднимают бодрость духа ленинградцев события на других фронтах. Началось это 29 ноября, когда редакция получила для печати приветствие Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина маршалу С. К. Тимошенко и генералу Я. Т. Черевиченко по случаю освобождения Ростова-на-Дону.

Та ночь осталась у нас в памяти еще и потому, что мы впервые ощутили, что такое перебои в подаче электроэнергии. Номер был сложный, посвященный памяти С. М. Кирова. Отмечать годовщину его гибели стало традицией ленинградской печати. На эту тему были подготовлены передовая, плакат П. Белоусова, другие материалы. Все уже было набрано, стояло на талере. Но официальные сообщения, поступившие поздно, никак не могли набрать. В течение вечера и ночи типографию несколько раз выключали из электросети. Машины останавливались. А когда ток давали, приходилось тратить около часа на разогрев металла для линотипов. И получалось: только разогреем металл и станем набирать, — стоп! — опять нет энергии. Через некоторое время опять пускают ток, снова разогреваем металл, и опять осечка.

Наутро я должен был выехать на наш подшефный эсминец, чтобы выступить с докладом о С. М. Кирове. Когда в условленный час за мной пришла машина, принадлежавшая кораблю, номер только что был подписан, и я, забрав несколько свежих, еще пахнувших типографской краской газет, отправился к своим друзьям.

Доехали мы быстро, по дороге вдоль правого берега Невы. Я сидел в кабине, рядом с водителем, а несколько краснофлотцев с винтовками, закутанных в тулупы, ехали в кузове, охраняя снаряды, которые везли на корабль. Холод стоял собачий, промерзли мы, пока ехали, основательно.

Прибыв на корабль и поздоровавшись с товарищами, я выпил стакан крепкого горячего чая, тут же спустился в кубрик, где собрались моряки, свободные от вахты, и начал доклад. Коротко рассказав о жизни и революционной деятельности замечательного большевика-ленинца, я главное внимание сосредоточил на том, как в городе хранят и умножают кировские традиции, как мужественно и стойко живут и трудятся ленинградцы в эти дни, в тяжелых условиях фашистской осады. И в заключение прочел несколько отрывков из поэмы Н. Тихонова «Киров с нами», которую он только что закончил. Мне она очень пришлась по душе, и я подумал, что ее хорошо примут слушатели. И не ошибся! Первые же строфы произвели на них огромное впечатление:

После собрания офицеры собрались в кают-компании. Кроме командира А. Н. Гордеева, здесь были военком Н. В. Востриков, старший помощник И. Г. Максименков, старший механик А. И. Комов и еще несколько товарищей.

Они рассказали, что положение «Стройного» за это время стало хуже: корабль вмерз в реку и стал мишенью для летчиков и артиллеристов противника. Несколько снарядов разорвалось совсем рядом, образовав большие полыньи в Неве. Приходится все время быть настороже.

— Не позволяем пристреляться, — поясняет Алексей Никитич. — Наши разведчики начеку. Как только появляется новая огневая точка противника, они тут же по полевому телефону сообщают координаты. И мы, как правило, подавляем ее с первого выстрела.

Меня интересует, как настроение команды после снижения хлебного пайка фронтовикам.

— Жалоб нет. Но пришлось подтянуть пояс потуже. Нам удалось собрать кое-что с заброшенных огородов. Сегодня попробуешь флотского борща. Вегетарианского, разумеется. Капусту и свеклу заготавливали сами. По ночам, под обстрелом.

Хорошо провел я тот вечер на корабле, в кругу заботливых товарищей. Борщом они накормили действительно великолепным. А утром на попутной машине — в город!

Как же восхищены и обрадованы ленинградцы победами наших войск под Москвой! Об этом только и говорят, куда ни заглянешь. Каждый день мы публикуем все новые и новые сообщения Совинформбюро об освобождении советских городов. Их названия — Волоколамск, Елец, Ефремов, Ливны — звучат как музыка.

Уже в то время советские люди сознавали, что победа Советской Армии под Москвой имеет огромное военное и политическое значение. Ведь это было первое крупное поражение гитлеровцев во второй мировой войне. Стратегическая инициатива отныне перешла в наши руки.

Особенно ощутимо почувствовали это изменение в обстановке мы, ленинградцы. Контрнаступление советских армий под Москвой оказало незамедлительное влияние на ход боевых действий под Тихвином, где в то время решалась судьба нашего города, и способствовала окончательному разгрому врага в этом районе. После освобождения Тихвина советские войска под командованием К. А. Мерецкова погнали неприятеля. Навстречу им устремились дивизии И. И. Федюнинского. Вскоре вся Северная дорога от Тихвина до станции Войбокало была очищена от захватчиков.

Много лет спустя мы узнаем о том, что оборонительное сражение советских войск под Москвой оказало и прямую, непосредственную помощь Ленинграду. Еще в середине сентября, в самом разгаре вражеского штурма города, фронтовая разведка получила первые сведения о том, что части 4-й танковой группы противника погружаются на платформы и отбывают с нашего фронта. Тогда уже было очевидно, — и впоследствии это подтвердилось, — что их перебрасывают под Москву.

Трудно переоценить и моральное значение разгрома гитлеровцев под Москвой. Он умножил мужество и стойкость ленинградцев. Укрепил веру в победу.

* * *

Отправил я жену с сыном и затосковал. Думал, станет легче на душе, да куда там! Прежде мог в любую минуту позвонить и убедиться, что они живы и здоровы. А теперь — мало того, что их не хватает, — тревога усилилась: когда еще получу от них весточку… Правда, имею возможность больше внимания уделять отцу и брату. Попросил переключить домашний телефон с Лесного на Песочную и перебрался к ним. Квартира у них теплая, с печным отоплением. В сарае еще с прошлого года остался небольшой запас дров. Они перешли в одну из двух комнат.

Но вот с питанием ничем я им помочь не мог. Голод все грознее, все более явственно давал знать о себе. В конце ноября на улицах появились первые саночки с телами умерших, зашитыми в белые простыни. Гробы изготовлять не успевали. По белым фигурам, привязанным к саням, можно было угадать, кого везут. Много детей! Тягостная эта картина… Обычно две женщины тянут за собой печальный груз, изредка оглядываясь, как бы не потерять его. А порой и одна, горемычная, перекинув лямку через плечо, неторопливо бредет, экономя силы, чтобы отдать последний долг родному человеку, еще недавно полному жизни.

По утрам, после ночевок на Песочной, мне все чаще встречались эти скорбные процессии. Вдоль всего Кировского проспекта, через Каменный остров и Новую Деревню направлялись они к Серафимовскому кладбищу.

20 ноября хлебный паек был доведен до минимального — рабочим и специалистам 250 граммов, служащим, иждивенцам и детям — 125 граммов.

Войска первой линии, личный состав боевых кораблей и летно-технический состав ВВС получали 500 граммов, все остальные воинские части — 300 граммов на человека. Нетрудно представить себе, что ожидало ленинградцев, если бы фронтовики оказались истощенными до крайности. Ведь одно из последствий длительного голодания — вялость, апатия, безучастное отношение к тому, что происходит вокруг. Гитлеровцы на это и рассчитывали, полагая, что они смогут взять Ленинград голыми руками. Нет, Военный совет фронта не мог, не имел права допустить такого положения. Это было равносильно самоубийству. Поэтому и хлеб и другие продукты, запасы которых были весьма ограничены и таяли с каждым днем, в значительной степени и в первую очередь расходовались на нужды фронтовиков, на раненых в госпиталях.

А положение населения становилось с каждым днем все труднее. В столовых питание резко ухудшилось. Основным первым блюдом стал суп из пищевых дрожжей или щи из зеленых листьев капусты. Считалось роскошью, если на второе давали мизерную котлету и ложку каши. На полках продовольственных магазинов было пусто. Люди не могли отоварить талоны на жиры, крупу и сахар. Они попросту пропадали. Оставался один хлеб. Но какой?! С большой долей примесей. Припек был доведен до 68 процентов. Такой хлеб даже вскоре после выпечки казался сырым, становился клейким. Зубы в нем вязли. А стоило отрезанному куску полежать часа два — он превращался в сухарь. К тому же вид у него был непривлекательный — темно-бурого, а то и черного цвета. Тем не менее каждый съедал свою пайку до малейшей крошки. Некоторые растягивали удовольствие на три-четыре раза, но большинство с нетерпением набрасывались на хлеб сразу же. Ведь это был всего-навсего крошечный кусочек — 125 граммов!

Начинался самый настоящий голод, а точнее, голодная болезнь, которой впоследствии ленинградские ученые-медики, досконально изучившие ее особенности, дадут научное название — алиментарная дистрофия, вошедшее во все медицинские справочники и энциклопедии мира.

Жутко было смотреть на людей, пораженных дистрофической болезнью. Однажды на лестничной площадке я повстречался с нашим соседом П. П. Панковым и изумился. Высокий, полный мужчина за три месяца, что я его не видел, изменился до неузнаваемости. Теперь это был скелет, обтянутый кожей. Движения стали замедленными. Щеки провалились. Глаза потухли. Под ними висели большие мешки. Громоподобный густой бас сменился писклявым надтреснутым голосом. Язык заплетался. Это и были симптомы голодной болезни, дистрофии.

Я и до встречи с Петром Петровичем видел дистрофиков. Некоторые из них были, наоборот, неестественно полны, одутловаты. Это была другая разновидность голодной болезни: люди чрезмерно употребляли влагу — без конца пили суррогатный чай или просто горячую воду, чтобы хоть как-то утолить чувство голода, обмануть организм. Сильно похудели брат и отец. Сам я долгое время не ощущал потерю в весе, но когда 30 ноября, будучи на корабле, пошел принять горячий душ и увидел себя в зеркале, даже струхнул — настолько успел похудеть — мускулистые ноги недавнего бегуна и баскетболиста стали тонкими как спички. И все-таки я не мог не поразиться, увидев П. П. Панкова. Могучий человек превратился в собственную тень!

Дом на Песочной, где наша семья прожила без малого четверть века, сравнительно невелик. На шести его этажах размещено всего шестьдесят квартир. Поэтому все старожилы хорошо знали друг друга. Петр Петрович появился у нас сравнительно недавно, женился на одной из наших соседок из двенадцатой квартиры. Прежде у него была другая семья, много детей. С ним жила только младшая дочь, совсем еще девочка. Кстати, все его дети оказались людьми очень одаренными — дочь Татьяна Петровна сейчас артистка московского Малого театра, сын — известный актер Ленинградского театра комедии, часто снимается в кино. На сцене выступают и другие сыновья и дочери П. П. Панкова.

Многие ленинградцы оказались беззащитными перед страшной болезнью, обрушившейся на них. Больницы, врачебный персонал тоже были, как правило, бессильны. Коек не хватало — почти все были заняты ранеными. Врачи и сестры к этому времени тоже были истощены. А главное — лечить было нечем. Самое радикальное лекарство от дистрофии — рациональное, диетическое питание, а его как раз не было и не могло быть в условиях блокады.

Особенно трудно было 16—17-летним студентам-первокурсникам, тем, кто жил в общежитии. Учебно-педагогический процесс в вузах к декабрю фактически приостановился. Это привело к тому, что в некоторых вузах студенты были предоставлены сами себе. Многие из них, не занятые на общественных работах и по охране города, после того как прекратились занятия, целыми днями не выходили из общежитий, лежали на койках, укрывшись одеялами. Это повлекло напрасные жертвы. 26 ноября фугасная бомба попала в здание общежития студентов университета на Мытнинской улице и разрушила его. При взрыве погибли пятьдесят два человека и тридцать восемь были ранены.

О трудной судьбе студентов-первокурсников я мог судить и по своему брату Саше. В конце ноября занятия в университете прекратились. Он и еще несколько его товарищей устроились на завод пищевых дрожжей, находившийся где-то на Васильевском острове. Но проработал он там недолго. Когда в середине декабря остановились трамваи, ходить туда пришлось пешком, а сил уже не хватало.

Работники горкома и райкомов ВЛКСМ, чтобы хоть как-то спасти положение, направляли студентов по различным военным и гражданским мобилизациям. Особенно много юношей и девушек требовалось на заготовку топлива для Ленинграда во Всеволожском районе, к северу от города. Но туда посылали наиболее сильных и выносливых. Дрова, торф нужны были так же, как продукты питания. Лесозаготовки стали новым фронтом борьбы за Ленинград.

В связи с этим и мы в «Смене» стали в каждом номере публиковать статьи, репортажи, заметки из Всеволожского района. Начали эту кампанию 15 декабря с передовой статьи «Заготовка дров — важнейшая задача», написанной мною.

Через несколько дней «Смена» поместила большой репортаж Вл. Соболя «Комсомольцы едут на лесозаготовки». В нем приведены патриотические заявления девушек, откликнувшихся на призыв горкома комсомола. После этого мы в каждом номере рассказывали, как идут дела на заготовке дров, публиковали письма. Вот одно из них, написанное А. Александровой:

«Нелегкие были первые дни. По специальности я бухгалтер… Физическая работа оказалась трудной. Живем в вагонах. Часто по вечерам остаемся без света. Мороз. Пищи меньше, чем надо. Но когда бывает очень трудно, я вспоминаю о родном городе, о его заводах, о неосвещенных квартирах, и это придает силы. Надо — и мы работаем. Ведь наши бойцы, прорывающие сейчас кольцо вражеской блокады, испытывают еще бо́льшие трудности».

Наш постоянный автор, поэт Георгий Трифонов по заданию редакции побывал на лесозаготовках и написал стихи, напечатанные вскоре в одном из номеров «Смены». Заканчивались они так:

Особенно много внимания «Смена», как и другие газеты, уделила в декабре соревнованию производственников за быстрейшее выполнение фронтовых заказов. Несмотря на трудности и сокращение подачи энергии, основные заводы продолжали выпускать снаряды и мины, ремонтировали танки и орудия, самолеты и боевые корабли. Под впечатлением побед советских войск под Москвой рабочие в те дни трудились с величайшим подъемом, не жалея последних сил. Соревнование между ними не прекращалось. Мы, естественно, искали формы, как лучше и доходчивее показывать его на газетных страницах, распространять передовой опыт.

4 декабря «Смена» опубликовала страницу, посвященную опыту Николая Долодугина, токаря Невского машиностроительного завода имени В. И. Ленина, с портретом новатора. В статье «Минута часы бережет» подробно рассказано, за счет чего он добивается выигрыша во времени.

Через несколько дней, 7 декабря, в «Смене» были опубликованы первые отклики на полосу. Особенно интересным было высказывание Е. Савича с Кировского завода. Высоко оценивая новаторские методы Н. Долодугина, Евгений поделился собственным опытом:

«Как я работаю? Заранее заготавливаю все нужное на завтрашний день. Таким образом мне не приходится отрываться от станка для заточки резцов, для хождения в инструментальную кладовую.

Многое значит и собственная смекалка. Приведу такой пример. Однажды поручили нашим токарям расточку шаблонов со шпильками. Долго бились они и ничего у них не выходило. Тогда я вспомнил о кондукторе, который употребляют при сверловке деталей, установил его на столе, тщательно выверил центровые отверстия и применил при расточке шаблонов. Опыт прошел удачно, работу я выполнил в срок.

Я токарь, но умею работать и на фрезерном станке. В любой момент, когда это необходимо производству, я заменяю фрезеровщика и на 200–300 процентов выполняю норму.

Теперь, когда я познакомился с опытом тов. Долодугина, я беру на себя социалистическое обязательство выполнить важнейшее фронтовое задание, над которым сейчас работает наш участок, на день раньше срока».

Еще через несколько дней, 17 декабря, мы напечатали открытое письмо И. Долодугину с фронта от санитарного инструктора Нади Ефимовой. В нем говорилось: «Сегодня прочитала в «Смене» рассказ о вашей работе. Поздравляю вас с большим успехом и желаю еще больших. Я призываю всех вас, дорогие юноши и девушки ленинградских заводов, выпускать больше высококачественной продукции для фронта, работать так, как молодой токарь Долодугин».

Через пять дней напечатали в газете ответ. Долодугин писал: «В моих успехах, скажу честно, нет ничего удивительного. Я просто понимаю, что сейчас мы обязаны работать, не покладая рук, чтобы удесятерить выпуск продукции. Так поступаю я, так поступают мои товарищи по цеху».

* * *

15 декабря Совинформбюро объявило об очищении от оккупантов Клина, Ясной Поляны, других городов и населенных пунктов. 16-го стало известно об освобождении города Калинина. Фашисты бегут под ударами советских войск. По всему видно, что солдатами владеет неукротимый наступательный порыв. Наши генералы и офицеры научились бить противника его же оружием, мастерски владеют искусством современного боя, не дают врагу передышки. Об этом очень хорошо говорится в передовой «Правды» 14 декабря «Славная победа в боях за Москву». Об этом же мы читаем в корреспонденциях центральных газет, с полей подмосковных сражений.

«Комсомольская правда» за месяц работы в новых условиях стала еще интереснее, содержательнее. Ее военные корреспонденты со знанием дела, глубоко освещают боевые операции. Мы с гордостью и доброй профессиональной завистью следим за их выступлениями, стремимся равняться на них. Многих мы хорошо знаем — они или работали или подолгу бывали у нас в Ленинграде.

Вячеслав Чернышев, пишущий с тульского направления, одно время был собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по нашей области. Анатолий Финогенов, наш земляк, совсем недавно, в июле, был в редакции по дороге на Новгородский участок фронта. Теперь он вместе с Сашей Федоровым корреспондирует из Калинина. Но особенно плодотворно работают в самой Москве Юрий Жуков, Сергей Любимов, Митя Черненко. Каждый день они выезжают на фронт, а вечером возвращаются с готовым материалом. И утром он появляется в газете.

Интересные зарисовки и очерки публиковались с Южного в Юго-Западного фронтов, где корреспондентами работали Анатолий Калинин, ныне широко известный писатель, Александр Гуторович, Михаил Котов и Владимир Лясковский. Слабее, к сожалению, был представлен в газете Ленинградский фронт. Из самого города корреспондировала собкор Клавдия Филатова, но она не могла освещать боевые операции. К Балтийскому флоту был прикомандирован фотокорреспондент Борис Кудояров, большой мастер своего дела. Он снабжал редакцию снимками не только с кораблей, но и с предприятий, широко освещал гражданскую оборону, городскую жизнь. Часто его снимки появлялись и в «Смене».

В самой редакции «Комсомольской правды» положение оставалось прежнее. В связи с изменившейся обстановкой под Москвой отпала необходимость печатать газету в Куйбышеве и оттуда стали постепенно возвращаться товарищи журналисты в помощь «москвичам».

После того как был освобожден Тихвин и очищена от врага Северная дорога до станции Войбокало, положение под Ленинградом значительно улучшилось. Теперь надо было немедля, как только на озере образуется лед, начать переброску продуктов в Ленинград. И не теряя времени, строить ветку от этой станции до ладожской пристани у деревни Кобона, В этом было спасение для города.

Ленинградцы для этого выделили все, что могли: строителей, саперов, лучших водителей автомашин. Начальником «ледовой дороги» Военный совет фронта назначил генерала А. М. Шилова, комиссаром — заместителя начальника политуправления фронта бригадного комиссара И. В. Шикина.

Эта труднейшая задача — по созданию и эксплуатации магистрали от Войбокало до Ленинграда — была решена в минимальные сроки. Уже 20 ноября — первый санный обоз с продуктами вышел на Ладожский лед. А 22 ноября по трассе прошли 60 автомашин. С этих пор «дорога жизни», как назвали ее ленинградцы, начала выполнять свою благородную* спасительную функцию. Тяжелые машины шли нередко сквозь пургу, попадали в полыньи, пробитые бомбами и снарядами, уходили под лед. И все-таки, несмотря на огромные трудности, доставка продуктов не прекращалась ни на час.

В продовольственном снабжении Ленинграда немалую роль сыграла и транспортная авиация. Еще в ноябре, когда положение стало особенно угрожающим, Военный совет фронта обратился в правительство с настоятельной просьбой выделить транспортные самолеты для переброски продуктов через кольцо блокады. Просьба была поддержана и удовлетворена. В декабре самолеты успевали оборачиваться за день по пять-шесть раз. Над озером не смолкал гул моторов. Но, разумеется, это не могло укрыться от вражеских наблюдателей. Гитлеровцы стали бомбить приладожские аэродромы, перехватывать наши самолеты в пути. Над озером развернулись воздушные бои. Вылетали транспортные самолеты шестерками и девятками. Вооруженные пулеметами, они страховали друг друга от вражеского нападения. Наши истребители, прикрывавшие воздушный коридор от нападения фашистских стервятников, показывали при этом чудеса храбрости, защищая продовольствие, предназначенное для ленинградцев. И все-таки много машин — транспортных и боевых — было сбито в те дни над озером.

На самолетах в Ленинград перебрасывали главным образом прессованное мясо в блоках, сало, копчености, консервы, яичный порошок, сгущенное молоко, масло, шоколад, то есть продукты высокой калорийности, занимающие к тому же меньше места. Мясоконсервная промышленность страны по свидетельству Д. В. Павлова, уполномоченного ГКО по продовольственному снабжению Ленинграда, была в то время в значительной степени переключена на производство продуктов для осажденных ленинградцев.

Забота всей страны о Ленинграде, самоотверженный труд работников ледовой трассы, железнодорожников и летчиков дали возможность 25 декабря увеличить хлебный паек — 350 граммов стали получать рабочие и специалисты, 200 граммов служащие, иждивенцы и дети.

В тот день я видел, как на Кировском проспекте, Садовой улице, Невском у витрин с газетами стояли мужчины и женщины, радостно обмениваясь впечатлениями. Да и в редакции, где люди подобрались сдержанные, у всех на лицах счастливые улыбки. И дело не столько в самой прибавке — хоть она и весьма весома! — все почувствовали, что положение выправляется, снабжение налаживается, раз появилась возможность увеличить хлебный паек. То была большая психологическая победа.

В то же время все отдавали себе отчет в том, что главные невзгоды впереди. К мукам голода прибавились другие, не менее тяжелые. Прежде всего это был нестерпимый холод. Зима наступила рано и выдалась необычайно суровой. Паровое отопление в зданиях, где были котельные, в первые же холодные дни отказало, кое-где полопались трубы. В домах с печным отоплением положение было не лучше. Жители обычно запасали дрова в летние месяцы, а в этом году купить их было негде.

На выручку, как и в годы гражданской войны, пришли «буржуйки». Эти железные печурки были неприхотливы, в них можно было сжигать и щепки, и тряпки, и бумагу. Но они, как известно, дают тепло, пока в них поддерживают огонь. Поэтому даже в коммунальных квартирах жильцы обычно собирались вокруг такой «буржуйки» либо в кухне, либо в одной из комнат и топили ее почти беспрерывно. А топливо добывали сообща. В ход шла зачастую даже дорогая мебель, книги, — словом, все, что горело.

В Ленинграде к началу декабря насчитывалось что-то около 135 тысяч таких временных печек. Они стояли на полу, на табуретках, а кое-где были подвешены к потолку. Трубы от них выходили в форточки окон, на балконы, реже в дымоходы (там тяга слабее). Идешь, бывало, по улице и видишь, как по всему фасаду многоэтажного красавца дома из окон то тут, то там высовываются концы железных труб, обращенные к небу, а из них вьется дымок. Стена в этом месте закоптела, стала черной, обросла сосульками.

Но при всей неприглядности и примитивности этих сооружений, печурки стали единственным спасением для истощенных людей. Дело в том, что дистрофия прогрессирует, если больной находится в холодном помещении, плохо одет.

Печурки давали тепло и свет. На них варили похлебку и кипятили чай. Но они таили и серьезную опасность. При невнимательном обращении с ними зачастую вспыхивали пожары. Истощенные, апатичные люди становились жертвами собственной неосторожности. Пожары возникали то здесь, то там, стали стихийным бедствием. Особенно чудовищный пожар от «буржуйки» начался 3 декабря в доме № 74 по Московскому шоссе. Из этих мест большинство жителей эвакуировались на правый берег Невы, но кое-кто все же остался. И эти немногие не смогли потушить небольшой сначала очаг огня. Когда прибыли пожарники, воспламенились все шесть этажей.

Самым простым и легким выходом из положения, на первый взгляд, было запрещение пользоваться несовершенными и опасными времянками. Но это было немыслимо! Борьба за тепло стала борьбой за жизнь человека. Несколько позже — в феврале — городской комитет партии примет решение, обязывающее местную промышленность изготовить для нужд населения 18 тысяч железных печек.

Другим партийным решением, направленным на обеспечение жителей теплом, было специальное постановление «О снабжении населения кипятком», принятое 6 декабря. В нем председателя Ленгорисполкома П. С. Попкова обязали организовать снабжение горожан горячей водой, использовав для этой цели «титаны», установленные в помещениях вокзалов, кипятильники столовых и кафе. Через два дня руководители Ленсовета доложили горкому партии о принятых мерах. Настолько важной представлялась эта проблема в те дни.

В двадцатых числах декабря мы опубликовали в «Смене» под рубрикой «Будни фронтового города» снимок Н. Ананьева, запечатлевший жанровую картинку тех дней: продажу кипятка в столовой № 4 Фрунзенского района. Снимок сопровождался заметкой, которая так и называлась:

« Кипяток

С утра над городом поднимается серая холодная мгла. Погода стоит морозная… В такие дни хорошо отогреться стаканом горячего чая.

В столовых, буфетах, кафе, закусочных организована сейчас продажа кипятка для населения. В Октябрьском районе на днях открылась специальная чайная. Здесь с 7 часов утра до 9 часов вечера не остывает кипятильник. Жители могут получить в чайной стакан горячего чая с конфетой, здесь же отпускается кипяток на дом.

Продажа кипятка организована также в других районах нашего города».

На другой день после увеличения хлебного пайка мы с Николаем Анисимовичем хоронили мою тетушку Анфису Петровну. Трех дней не дожила она до прибавки. Этот дополнительный кусочек хлеба вряд ли мог спасти ее — последнее время она была совсем плоха, и все же быцо больно, что она не успела разделить с нами общую радость.

Повезли мы покойницу на санках с Песочной улицы на Серафимовское кладбище: дядюшка, я и две соседки по квартире, те, что чувствовали себя покрепче. Тетушку все уважали. Будучи больной, она тем не менее успевала сделать немало добра людям, всегда была приветлива и благожелательна. Путь предстоял не такой уж дальний — километра три, не больше: до конца Кировского проспекта, через Каменный остров, по набережной Большой Невки, потом направо — до кладбища. Шли мы медленно, сменяя друг друга в упряжке. И все-таки нет-нет да и обгоняли санки с белыми фигурками. Люди, по всей видимости, брели издалека, устали, то и дело останавливались, чтобы передохнуть. А навстречу попадались уже пустые сани. День был морозный, но мягкий, безветренный. Ярко светило солнце. Снег хрустел под ногами. И мы сами, и те, кто нам встречался, шли молча. Царила какая-то зловещая, мертвая тишина, прерываемая изредка далекими орудийными выстрелами.

…Вернулся я на Песочную, к отцу, и почувствовал себя до крайности утомленным. Путешествие на кладбище и все, что там увидел, потрясло меня. В тот день мне можно было посидеть дома — номер не выходил. Да у меня просто не хватило бы сил идти в такую даль. Я позвонил по телефону и предупредил, что не приду в редакцию.

Надо было отлежаться. Неделю назад со мной случился голодный обморок. Пришел я тогда после ночного дежурства. Отправился вместе с отцом и братом на задний двор, где помещались дровяные сараи. Решили распилить и расколоть остаток дров. Отпилили несколько поленьев. И вдруг мне стало дурно, я повалился, как сноп, на землю и пролежал несколько секунд, пока брат оттирал мне виски снегом. Отец перепугался, вызвал из Свердловской поликлиники врача. Тот приехал и определил дистрофию третьей степени. Тогда я вспомнил Всеволода Вишневского, которого совсем недавно уложили в госпиталь с тем же диагнозом. Только у него вторая степень истощения.

Да и у других писателей, активно работавших вместе с нами, журналистами, в печати и на радио, дела были не лучше. Состояние Ольги Берггольц, Веры Кетлинской, Александра Прокофьева, Виссариона Саянова, Павла Лукницкого вызывало тревогу. Как-то, когда еще ходили трамваи, я был в Смольном по приглашению Н. Д. Шумилова и заглянул в комнату Политуправления, где размещались писатели. На месте оказался только Н. С. Тихонов. Он работал над очередным материалом для газеты. Вид у него был болезненный. Исхудал он очень. Однако внешне держался мужественно, от него я не услышал ни слова жалобы. Он был, как обычно, оживлен и даже весел. Обменялись мы с ним последними политическими и фронтовыми новостями. Я воспользовался, как всегда, встречей и заручился обещанием написать для нас очерк, адресованный молодым воинам, нашим читателям. На этом мы расстались.

Николай Семенович Тихонов до войны был известен прежде всего как поэт — крупный, самобытный. Теперь все ярче раскрывалось его дарование публициста. Почти в каждом номере «Ленинградской правды», «Смены», «На страже Родины», в «Правде», «Красной звезде» появлялись его антифашистские памфлеты, корреспонденции, статьи, боевые репортажи.

Приближался 1942 год. По традиции мы готовили специальный новогодний номер. 1 января приходилось на четверг — в этот день «Смена» не выходила. Новогодний номер следовало выпустить накануне, 31 декабря. Поэтому мы с радостью приняли приглашение наших друзей со «Стройного» встретить Новый год у них. Мы — это я, моя заместительница Василиса, художник П. Белоусов и фоторепортер Н. Ананьев. Но прежде мне предстояло выполнить поручение городского комитета ВЛКСМ — принять участие в работе комсомольской конференции Ленинского района.

Она проводилась в связи с условиями, создавшимися в некоторых районах. Отчетно-выборные конференции прошли повсюду осенью 1940 года. Надобность проводить их в соответствии с Уставом ВЛКСМ еще не наступила, но, поскольку подавляющее большинство членов райкомов ушли на фронт, некоторые районные комитеты комсомола оказались очень малочисленными. В районе, куда я был направлен, даже первый секретарь С. Гороховер не был членом РК ВЛКСМ. Поэтому горком комсомола решил созвать конференции там, где это вызывалось необходимостью. Делегатов избирали в комсомольских первичных организациях.

Ленинский райком комсомола размещался в том же здании, что и районный комитет партии, на проспекте Огородникова, в получасе ходьбы от редакции. Накануне я познакомился с текстом доклада (райком отчитывался за шесть месяцев войны), побеседовал с первым секретарем райкома партии А. М. Григорьевым.

Район располагался как бы во втором эшелоне внутригородской линии обороны, вслед за Кировским. Ведущими предприятиями здесь были «Красный треугольник» и завод подъемно-транспортного оборудования. Сюда больше, чем в центральные и правобережные районы, долетало вражеских снарядов, крепче, чем другим, ему досталось и от воздушных налетов. Но в последнее время, после разгрома под Москвой и Тихвином, гитлеровцы заметно «присмирели».

Конференцию решили провести в зале заседаний райкома партии. Началась она 28 декабря утром, точно в назначенное время. Надо было закончить работу, включая голосование, засветло.

На многих комсомольских конференциях приходилось мне присутствовать. Но такой, как эта, наблюдать не приходилось. Все здесь было как обычно и в то же время удивительно. Как всегда четко и организованно прошли выборы президиума. Докладчик был немногословен. Один за другим на трибуну поднимались делегаты, преимущественно девушки. Выступали конкретно, толково. Запомнилась речь студентки Сидоровой, секретаря вузовского комитета: она критиковала райком за невнимание к нуждам учащейся молодежи. По-комсомольски боевыми и задорными были выступления почти всех ораторов. Руководителям райкома досталось за то, что они одно время ослабили внимание к внутрикомсомольской работе, не помогали молодому активу.

Перед заключительным словом докладчика с речью выступил первый секретарь райкома партии. Слушали его внимательно: он рассказал о результатах героического сопротивления трудящихся района и города за четыре месяца блокады, поставил перед молодежью новые задачи.

Все было, повторяю, как обычно. И в то же время я видел, каких огромных усилий стоит эта внимательность и организованность каждому человеку в отдельности. Лица делегатов были бледными, исхудавшими. Под глазами темнели круги. И перед началом конференции и в перерывах не слышно было обычного оживления, смеха. В зале стоял жуткий холод. Сидели не раздеваясь, кто в ватнике, кто в полушубке, кто в шинели и пальто. На ногах валенки, кирзовые сапоги. Редко у кого — ботинки и туфли. На головах — шапки-ушанки, платки, папахи.

И все-таки самой поразительной была атмосфера в зале. Решимость выстоять до конца, выдержав любые трудности. Уверенность в близкой победе. Все это не назовешь иначе, как обстановкой большого политического подъема, высочайшей сознательности.

«По-фронтовому четко и организованно» — так озаглавил я отчет о конференции, опубликованный на следующий день, 29 декабря, в «Смене». Давая такую, оценку, я ничуть не покривил душой. Больше того! Конференцию в осажденном, голодном Ленинграде, прошедшую так хорошо, следовало бы назвать чудом, если бы подобные чудеса не совершались каждый день, на каждом шагу.

Столь же по-деловому прошли комсомольские конференции в других районах. Об этом мне рассказали присутствовавшие на них секретари горкома Николай Петров, Александр Гольдин, секретарь обкома Николай Вуколов. Остальные секретари областного комитета комсомола Иван Сехчин, Таисия Лютова и Валентина Костина (Михайлова) в то время уже находились в освобожденном Тихвине, налаживали там руководство районными комсомольскими организациями области, поддерживали связь с молодыми подпольщиками и бойцами партизанских отрядов и соединений, действовавших в тылу врага.

* * *

Теперь, после районной конференции, можно было переключить внимание на подготовку новогоднего номера «Смены». Задуман он был давно, почти месяц назад. Многие материалы уже поступили в редакцию. Да вот беда! — мало места в газете. И все же при всех трудностях номер получился праздничный.

Первую полосу украшал большой красочный плакат П. Белоусова: советский воин, олицетворяющий Новый год, с красным знаменем в руках стремительно шел вперед, к Победе. Аншлаг над всей полосой гласил: «1942-й будет годом победы! С Новым годом, товарищи!» Пусть читатель не будет к нам слишком строг за то, что мы тогда дали такой несбыточный, как показало время, лозунг. Уж очень она нам, ленинградцам, нужна была, эта желанная победа. И мы верили в нее, верили в то, что успехи под Москвой, на Юге, под Тихвином перерастут во всеобщее наступление, что враг откатится от Ленинграда. Без этой веры в те суровые дни невозможно было жить и работать. Это же настроение, эту веру мы выразили и в передовой статье, которая так и называлась: «Мы победим!»

Ну и, само собой разумеется, в новогоднем номере мы опубликовали стихи. На этот раз выступали Николай Новоселов и Георгий Трифонов. Каждый по-своему, говорили они о чувстве, с которым встречают Новый год. В стихотворении «Той ночью» Новоселов писал:

Ну вот, наконец, и наступил канун Нового года. Номер мы выпустили без особых приключений. За ночь всего один раз прекращали подачу энергии. Настроение у всех в редакции приподнятое, даже радостное. Еще не успело остыть возбуждение, вызванное прибавкой хлебной нормы. К тому же начинаем привыкать к хорошим/вестям с фронтов. Что ни день, то радостное сообщение! Сначала об успешном наступлении наших войск на Волховском участке фронта. Это особенно важно для Ленинграда! Вчера о том, что наши войска освободили Керчь и Феодосию. А сегодня, 31 декабря, сообщено о поражении генерала Гудериана. Наши войска в Калуге!

К Новому году по карточкам всем выдали по пол-литра виноградного вина. Так что ленинградцам будет чем отметить традиционную встречу наступающего года.

В последние дни гитлеровцы возобновили яростный обстрел города. Позавчера, 29 декабря, особенно много вражеских снарядов упало в районе Зимнего дворца. Явно метят по Эрмитажу. Один из снарядов попал в портик с атлантами, отколол кусок мрамора.

На корабль приехали, когда стемнело. Нас тепло встретили, напоили крепким чаем. «Угостили» теплым душем. Мы даже немножко вздремнули перед встречей Нового года. А наши гостеприимные хозяева тем временем по-своему готовились к ней. По приказу Военного совета фронта ровно в полночь вся артиллерия — и морская, и сухопутная — должна ударить по врагу. Цели заранее намечены, еще раньше пристреляны. Все рассчитано, чтобы захватить неприятеля врасплох. Агентурные сведения говорили о том, что фашистское офицерье готовилось всласть повеселиться в новогоднюю ночь. Все возможные точки сборищ заранее учтены и взяты на прицел.

За пять минут до полуночи все, кто не стоял на вахте, и мы, гости корабля, вышли на палубу. Тишина кругом стояла мертвенная. На полуночном небе ярко сверкали звезды. За Невой изредка вспыхивали осветительные ракеты. Торжественная, незабываемая минута! И вдруг раздался спокойный властный голос командира корабля:

— По фашистским захватчикам — огонь!

Так ровно в 24.00 выстрелы «Стройного» слились с общим артиллерийским «салютом» всего Ленинградского фронта, Один залп! Другой! Третий! Тишина как будто раскололась на тысячи осколков. Весь фронт пришел в движение. Взвились сотни ракет. Тревожные лучи прожекторов заметались по небу.

Тут же сообщили по телефону с наблюдательного пункта:

— Снаряды точно легли в цель…

Как и всегда орудийные расчеты «Стройного» стреляли отлично. Даже среди балтийских артиллеристов, издавна славившихся меткостью стрельбы, они выделялись своим искусством. За три дня до Нового года адмирал И. И. Грен писал в газете «Красный флот»: «По-прежнему не снижая меткости огня, ведет борьбу с гитлеровским фашизмом корабль капитан-лейтенанта Гордеева».

Поздравив друг друга с наступившим 1942 годом, отправились мы в кают-компанию корабля, чтобы принять участие в новогоднем ужине. Содержимое нескольких банок шпрот выложили в глубокое блюдо. Как в большой крестьянской семье хозяева и гости вылавливали вилками маленьких рыбок, с наслаждением макали в соус крохотные кусочки хлеба. Были, конечно же, праздничные тосты: за нашу победу, за освобождение Ленинграда от блокады, за счастье и дружбу, за здоровье наших семей. У некоторых из присутствующих жены и дети остались в Ленинграде, у других были эвакуированы в дальние края. И здесь и там было одинаково опасно.

Я как раз в тот день получил долгожданную весточку от жены. Это была телеграмма, посланная из Вологды 27 декабря. Я не знал, что и думать. С одной стороны, можно было порадоваться: живы, здоровы, продолжают путь! А с другой? Полмесяца ехали от Ефимовской до Вологды!

Итак, Новый год мы встретили в бодром настроении, с окрепшей верой в грядущую победу, с надеждой на скорое освобождение города от вражеской блокады. Мы уже знали, что продукты, несмотря на трудности, все более широким потоком поступают в город. Страна собирает и шлет ленинградцам все самое необходимое, не жалея ничего для их спасения. Но к страданиям от голода прибавилось еще одно — острая нехватка электроэнергии. В современном городе она оказалась роковой.

Городские электростанции, работающие теперь на нефти, были на голодном пайке — запас топлива с каждым днем таял. В связи с этим 184 предприятия были переведены в декабре на сокращенную рабочую неделю, а некоторые остановлены совсем. Люди по-прежнему получали зарплату, но остались без дела, а это для рабочего человека хуже всего.

Давно уже остановились троллейбусы, а теперь и трамваи. Вагоны стояли там, где их настигло прекращение подачи тока. Так они и простояли до весны, постепенно покрываясь толстой коркой из льда и снега, под стать сугробам на главных улицах, которые некому было убирать.

Еще осенью были выключены из электросети жилые дома. Жители перешли на освещение своих комнат керосиновыми лампами или «коптилками».

Из-за нехватки электроэнергии вышла из строя почти вся система водопровода. Сначала из-за снижения давления в городской сети замерзли многие домовые вводы, а затем и уличные магистрали. Вышла из строя и канализация. А в середине января, когда водопроводные станции в течение какого-то времени совсем не получали тока, замерзла почти вся магистраль. Трубы от холода прорвало, вода хлынула на мостовые, образуя гигантские наледи.

Вода перестала поступать на некоторые хлебозаводы. У нас, на Петроградской стороне, чтобы спасти положение, мобилизовали несколько сот комсомольцев, установили их цепочкой от Невы до хлебозавода. Ведра с водой они передавали друг другу, чтобы возобновить выпечку хлеба. Его ждали тысячи голодных, обессиленных людей.

Большинство жителей вынуждены были идти за водой на Неву, ее рукава и каналы. Здесь у редких прорубей (требовалось немало сил, чтобы пробить лед!) выстраивались вереницы людей с ведрами, баками, кастрюлями.

Трудно. Очень трудно.

Особенно больно и тяжко было смотреть на страдания маленьких детей. На всю жизнь врезалась мне в память мимолетная, нечаянная встреча. На углу Невского и Садовой незнакомая женщина, худая, изможденная, везла на детских санках ребенка. Сколько ему было лет, не знаю, может быть, шесть, может, восемь — не больше. Мороз стоял крепчайший. Малыш был закутан поверх пальто и шапки одеялом, перевязан башлыком. В узком отверстии, оставленном для дыхания, видны были только глаза — большие, полные невыразимой муки. С той поры прошло более тридцати лет, и каждый раз, вспоминая о блокаде, я вижу перед собой глаза этого ребенка.

Со школьниками постарше было несколько легче. Многие из них принимали активное участие в обороне своих домов. С 3 ноября до 25 декабря шли занятия в школах. И хоть уроки часто прерывались сигналом воздушной тревоги, а сидеть в классах приходилось в пальто, шапках и валенках, все-таки ребята находились под присмотром учителей, руководителей домохозяйств и общественности. А самое главное, школьники постарше отчетливо представляли себе создавшееся положение, сознательно действовали, жили, как и взрослые, с твердой верой в скорое освобождение, в то, что положение в Ленинграде должно в ближайшее время измениться к лучшему.

В связи с этим не могу не напомнить еще раз о 13-летнем школьнике Юре Рождественском. Передо мною одно из последних его писем на Урал. Датировано оно 2 января 1942 года:

«Здравствуй, папа… У нас большое несчастье. В ночь с 29 на 30 декабря, не дожив до нового, 1942 года, умерла мент на почве истощения. Все беды из-за этой фашистской коричневой гадины, осаждающей Ленинград… За меня ты не бойся. Я крепок духом и здоровьем, тяжела, правда, потеря, но слезами и истерикой ее поможешь. Нужно твердо смотреть вперед. Впереди еще много испытаний, но я чувствую, что все это перенесу. Ни смерть матери, ни голод, ни налеты с воздуха не смогут сломить моей воли, и я уверен, что, когда фашистские бандиты будут разбиты, мы еще увидимся и заживем новой хорошей жизнью… Да, это будет в недалеком будущем.

Твой сын Жоржик».

…Жду твоих писем. Они поддерживают во мне бодрость духа, которая так нужна в эту трудную минуту. До свидания. Целую тебя.

К несчастью, Юра так и не встретился с отцом. Как выяснилось впоследствии, в один из мартовских дней он вышел из дома и не вернулся. В те времена люди часто не возвращались домой — попадали под обстрел или падали на улице от истощения. Мальчика некому было разыскивать. Он оказался вне детского коллектива: школа, где Юра учился, все его товарищи, как вы помните, эвакуировались летом. Но до последнего своего дыхания он боролся, жил лютой ненавистью к врагу, светлой верой в победу.

Тяжело, невыносимо тяжело вспоминать об этом. Еще труднее писать. Но это наш долг перед маленькими и взрослыми ленинградцами, погибшими от голода. Перед Юрой Рождественским, перед неизвестным мне ребенком, случайно встреченным на улице, судьбу которого я не знаю.

Те, кто испытал на себе ужасы вражеской блокады, будут вечно помнить о них.

Общественность города в те тяжелые дни немало сделала, чтобы облегчить участь учащейся молодежи и детей, помочь им справиться с трудностями. Во всех районах были вновь созданы детские дома и детские сады (на месте эвакуированных в глубь страны). В начале января открылись столовые для студентов. Бюро городского комитета партии 19 января приняло постановление «Об организации общественного питания для школьников».

Еще раньше, в первую неделю нового года для школьников старших классов были организованы традиционные праздники елки в помещениях театров имени А. С. Пушкина и Большого драматического имени М. Горького. На утренниках ребятам показали инсценировку тургеневского «Дворянского гнезда», музыкальную комедию «Три мушкетера».

«Эти скромные, незатейливые праздники, — писал в «Смене» М. Медведев, — были для ребят и дороже и радостнее любого пышного бала, потому что устраивались они во фронтовом городе, в суровые дни блокады». Только в Большом драматическом театре на общегородском празднике елки побывало за дни каникул более трех тысяч старших школьников.

Положение с продовольствием хоть и медленно, но выправлялось. Ледовая дорога набирала силу. 13 января «Ленинградская правда» опубликовала беседу с председателем Ленгорисполкома П. С. Попковым «О продовольственном положении Ленинграда». В ней, в частности, говорилось: «Правительство проявляет величайшую заботу о Ленинграде и приняло все меры к тому, чтобы обеспечить Ленинграду необходимые запасы продовольствия. Основная задача сейчас состоит в том, чтобы доставить эти запасы в Ленинград… За последние дни завоз значительно увеличился по сравнению с концом декабря. Сейчас имеется уверенность в том, что, несмотря на большие трудности, доставка продовольствия в Ленинград с каждым днем будет увеличиваться и это позволит улучшить снабжение продовольствием».

В том же номере была публикация городского отдела торговли: «Исполком Ленсовета разрешил продажу с 13 января всем группам населения по январским карточкам в счет существующих месячных норм:

а) мяса и мясопродуктов — 100 граммов

б) крупы — 200 граммов

в) муки в счет крупы — 200 граммов».

Такого же рода извещения появились 24 января, 2 и 11 февраля, 1 марта и т. д. Это было, разумеется, еще очень мало, потребности населения удовлетворить не могло, и все-таки вселяло надежду, уверенность в завтрашнем дне. К тому же во второй половине января началась массовая отправка жителей на Большую землю по ледовой трассе: 22 января в Вага-ново и Борисову Гриву прибыла первая партия эвакуированных— 1250 женщин, стариков и детей.

Острейший дефицит топлива и связанные с ним перебои в подач-е электроэнергии отразились на выпуске газет. И дело не только в том, что они запаздывали с выходом. Встал вопрос о необходимости закрыть типографию на Социалистической улице, где печаталась «Смена» и многие многотиражные заводские газеты. Последний раз по графику мы с грехом пополам вышли 9 января. Следующий номер должен был появиться в понедельник 12 января. Его сверстали, но отпечатать не смогли. В таких же муках рождались и последующие номера. Это был поистине сизифов труд для нас всех, но особенно для нашего дежурного секретаря Н. В. Алексеева. Он буквально сбивался с ног. К утру на него больно было смотреть. Как он тогда выдерживал эту бесконечную беготню по темным лестницам с первого этажа, где размещалась типография, к нам на пятый, — просто уму непостижимо!

Трудно было доставлять газету читателям — не было транспорта. Почта не работала. Однако выход и тут был найден. В редакцию приходили связные из райкомов комсомола и все на тех же детских саночках увозили причитающуюся им часть тиража. Иногда эту обязанность брали на себя наши сотрудники, когда отправлялись в райком по редакционному заданию или им было по пути. Один из снимков, часто встречающийся в сборниках материалов о блокаде, запечатлел заведующего отделом М. Медведева, тянущего за собой саночки со «Сменой».

В тяжелом положении оказались и наши коллеги. Даже «Ленинградская правда», которой, естественно, шли навстречу в первую очередь, так и не сумела выпустить свой номер 25 января. Мы за месяц, до 8 февраля, смогли напечатать всего один номер с отчетом о городском собрании комсомольского актива.

Без дела мы, разумеется, не сидели. Готовили материалы впрок. Надеялись, что энергию вот-вот дадут, и газета сможет выйти. Кроме того, еще в декабре, когда сократился объем номера и «Смена» стала выходить три раза в неделю, мы договорились с В. А. Ходоренко, заместителем председателя радиокомитета, в прошлом активным комсомольским работником, о выпуске «Смены» по радио. Первый наш выход в эфир состоялся 25 декабря, а затем устные передачи стали регулярными и продолжались, когда газета не выходила. Передачи были небольшие — минут пятнадцать, тем не менее мы успевали рассказать о текущих задачах — в передовой статье и сообщить информацию о комсомольской жизни.

Надо ли доказывать, что печать и радио Ленинграда выполняли в те дни очень важную функцию. Они не только правдиво информировали о событиях на фронтах и положении в городе, но и поддерживали в людях веру в победу, подбадривали упавших духом, призывали активно бороться за жизнь.

* * *

Едва ли не самым удивительным явлением в жизни осажденного Ленинграда для меня лично до сих пор остается жгучий интерес людей к политической жизни. Даже в самое тяжелое время ленинградцы каждый день с нетерпением ждали последних известий по радио, внимательно прочитывали городские и центральные газеты; ходили на собрания, посещали публичные лекции по международному положению, истории, философии.

Этому немало способствовало бурное развитие событий на советско-германском фронте и во всем мире в начале 1942 года. Редкий день Совинформбюро не сообщало об освобождении от фашистских захватчиков городов под Москвой, в районе Старой Руссы, на Украине. После вступления в мировую войну США возрос интерес к событиям на Тихом океане, в Азии и Северной Африке. Все это вселяло надежду на благоприятное развитие военных действий со стороны наших союзников по антигитлеровской коалиции, на открытие Второго фронта в ближайшем будущем.

Неослабевающий интерес ленинградцев к общенародной борьбе за свободу и независимость Родины, их стремление к активному участию в политической деятельности всячески поддерживали коммунисты и комсомольцы. Они, разумеется, наравне со всеми переносили лишения, многие не выдерживали. Но боролись они за жизнь людей до последнего дыхания.

«…Война великое испытание людей, великая проверка их качеств, их достоинств, их выдержки, их преданности Родине, — писала «Ленинградская правда» 22 января в передовой «Мужество и стойкость — залог победы». — Тот еще не настоящий руководитель масс, кто сам без жалоб переносит трудности. Настоящий герой тот, кто, будучи тверд, ведет за собой других, увлекает их своим примером, поддерживает словом, не оставляет в минуту слабости, вселяет бодрость, сплачивает и организует для борьбы».

Следуя этим партийным принципам, ленинградские коммунисты даже в самые трудные дни января не прекращали политической и организаторской работы в массах.

В январе, например, собрался партийный актив прифронтового Кировского района. С сообщением о деятельности районной организации ВКП(б) за полгода войны выступил первый секретарь райкома В. С. Ефремов. Много лет спустя, вспоминая об этом собрании актива, Владимир Семенович расскажет:

«Пришли в райком к назначенному времени несколько сот товарищей. Каждый ощущал потребность обменяться мыслями, посоветоваться, как лучше решать вставшие перед городом трудные задачи.

При свечах, в холодном зале, под грохот рвавшихся где-то рядом снарядов обсуждали мы, как окружить в это тяжелое время заботой людей, как уберечь предприятия от разрушений. На этом собрании все мы еще раз почувствовали силу и мощь нашей партии. Каждый увидел, что он не одинок, что все коммунисты объединены единой волей, единым стремлением к преодолению трудностей, к достижению победы над врагом. Собрание сыграло огромную роль в жизни района, в воспитании нового актива».

Центрами политической жизни в городе были и другие райкомы партии. Их деятельность повседневно направлял Ленинградский городской комитет ВКП(б). Главное его внимание зимой было нацелено, естественно, на оказание помощи населению в борьбе с трудностями, связанными с недостатком питания и отсутствием электроэнергии и топлива. Но в то же время в Смольном были приняты и рекомендации, направленные на улучшение партийной п политико-массовой работы. Такие, как «О некоторых недостатках в Кировском РК ВКП(б) и Петроградском райсовете», о доставке газет подписчикам, о фабрично-заводских многотиражках. Бюро горкома партии обсудило вопрос о партийно-политической работе в госпиталях Наркомздрава и образовало городской комитет помощи по обслуживанию больных и раненых бойцов и командиров Советской Армии. В конце января совместно с горисполкомом было принято постановление «О работе почтовой связи», направленное на восстановление деятельности этого важнейшего участка обслуживания населения, который в то время имел большое морально-политическое значение.

Несчастья обрушились и на нашу семью. Утром 18 января умер мой отец. Днем в субботу я в последний раз видел его. Он уже не мог двигаться, не вставал третьи сутки с постели. Саша позвонил мне утром, сказал, что отец просит прийти, плохо себя чувствует. Я пришел. Отец, исхудавший, небритый, сидел на постели. Он разговаривал очень тихо. Спросил, нельзя ли поместить его в больницу, наказывал поберечь Сашу. Когда уходил, он так пристально поглядел мне в глаза — будто прощался навсегда. Так оно и случилось. Умер он от атеросклероза. И голод сделал свое черное дело.

Спустя два дня, 20 января, я хоронил отца на том же Серафимовском кладбище, в Новой Деревне. Друзья с корабля, узнав о моем горе, решили прийти на помощь. Сколотили у себя в столярке гроб, привезли его на грузовике прямо на Песочную. Тем временем несколько матросов вырыли могилу неподалеку от места, где мы три недели назад похоронили тетушку. Несколько взмахов заступов, и я бросаю последний ком земли на могилу отца… Как горько было в эту минуту одному, без родных. Брата я оставил дома, настолько он физически ослаб и прямо-таки помертвел от горя. Мне и самому пришлось собрать все силы, чтобы не впасть в отчаяние. Отец скончался, Леша, судя по всему, тоже погиб, и Сашина жизнь в опасности. Что я скажу нашей несчастной матери?!

Долго я мучился, не решаясь написать ей о смерти отца. Наконец собрался с духом.

«Сообщаю тебе печальную, тяжелую весть о нашей общей утрате — о смерти папы… Дорогая моя, перенеси эту тяжелую утрату со свойственной тебе жизненной силой. Знай, что наша семья — Валя, я, ребятишки — это твоя семья, которая любит, уважает, ценит тебя как самого дорогого, близкого человека.

Твой Толя».

Мы, ленинградцы, перенесли за это время много лишений, утрат, потерь. Трудно даже рассказывать о них, их нужно пережить.

Саша здоров, шлет тебе свой привет и поцелуй. Он у меня в горкоме… Обещаю тебе сделать все, чтобы сберечь его. При первой возможности (как будет потеплее!) переправлю его к вам, в Татарскую республику.

Ну до свидания, моя дорогая мама. Крепко тебя целую. Поцелуй за меня ребятишек и Валю.

Сейчас, спустя тридцать с лишним лет, лежит передо мной это письмо. Его сохранила и много раз перечитывала моя бедная мать. Сколько несчастья принес я ей, уговорив уехать с детьми, оставить отца и брата. С другой стороны, если б не она, не ее ласка и забота о Мише и Сереже, — их могло не быть теперь в живых. По приезде в Татарию оба тяжело заболели, лежали в больнице, и бабушка сутками не отходила от них.

Как знать, сумела бы она уберечь не только отца, но и себя от гибели, оставшись в Ленинграде. Ей было уже за пятьдесят. Женщины и особенно мужчины ее возраста не выдерживали первыми.

Голод по-прежнему косит людей, хотя снабжение продуктами заметно улучшается. Сытнее стали кормить в последнее время в сети общественного питания. Горком партии помог работникам «Смены» прикрепиться к одной из таких столовых. Мои товарищи приободрились, стали выглядеть куда лучше. А то некоторые уже опухли от голода, ходили пошатываясь. К несчастью, уже нельзя было спасти наших сотрудников старшего возраста — корректоров С. С. Емелина и А. А. Рудову, машинистку М. И. Барашкову.

Теперь мне предстояло позаботиться о брате Саше. Оставлять его одного в квартире было опасно. Я упросил товарищей зачислить его хотя бы временно во взвод комсомольского противопожарного полка, несшего караульную службу в здании обкома ВЛКСМ на улице Куйбышева. Там ему дали койку в общежитии на подвальном этаже, зачислили на довольствие, и я мог не тревожиться за него: он попал в коллектив и, хотя был самым слабеньким среди своих новых товарищей, выполнял обязанности бойца наряду с ними.

Вслед за ним перебрался на улицу Куйбышева и я, в общежитие секретарей обкома и горкома комсомола. Мне и раньше предлагали это сделать, но тогда в этом не было необходимости.

Через неделю после смерти отца скончался дядюшка Николай Анисимович. Хоронить его я был уже не в состоянии — не хватало сил. Пришел лишь проститься с ним. У покойного имелись кое-какие сбережения, он оставил их соседкам по квартире, они и свезли его на кладбище.

Как-то в начале февраля, оформляя документы о смерти отца, я заглянул к нашим соседям на Песочную улицу и узнал печальные новости. Петр Петрович Панков умер вскоре после папиных похорон. Много умерших и в других квартирах, главным образом пожилых и стариков. В те дни я писал жене в Тихоново:

«То, что происходило и происходит у нас, не поддается описанию. Если потом буду рассказывать тебе — ты не поверишь: тревоги и бомбежки в сравнении с этим сущие пустяки, игрушки.

Вчера в больнице имени Свердлова, куда я ходил навестить Васильеву (она больна и сегодня-завтра будет переправлена за линию блокады), встретил Раю, жену Юза Россохина. Пришла навестить мужа. Иосиф Никитич, оказывается, был ранен 20 декабря при наступлении наших войск под Красным Бором. У них большая трагедия: несколько дней назад оба сына умерли от истощения…»

Мой однокашник по институту И. Н. Россохин по окончании курса вместе со мной работал два года на стройке химкомбината под Актюбинском. Там мы подружились, там обзавелись семьями. Юз уехал оттуда в Ленинград на год раньше меня.

Я поразился Раиному виду. Каменное лицо. Ни одной слезинки, ни дрожи в голосе, когда она рассказывала мне о своем горе. Они жили далеко — на Васильевском острове, в Гавани, и вот сегодня она пришла оттуда через весь город, чтобы сообщить мужу тяжелую весть.

Сколько таких трагических историй можно было тогда услышать в Ленинграде. Сколько безысходного горя можно было увидеть на изможденных лицах Женщин, на руках у которых умирали дети, и они, давшие им жизнь, были бессильны сохранить, уберечь ребенка от голодной смерти. Женщины приняли на себя всю тяжесть неимоверных лишений, испили до дна горькую чашу человеческих страданий, которых хватило бы на несколько поколений. Силы, чтобы выдержать эти душевные муки, они черпали в испепеляющей ненависти к врагам, осадившим город. Навсегда запомнились мне слова 75-летней артистки В. А. Мичуриной-Самойловой, долгое время украшавшей русскую драматическую сцену. Она, мне думается, наиболее полно выразила чувства ленинградских женщин, выступая на общегородском женском митинге в сентябре, когда фашисты бомбили и обстреливали Ленинград.

«Нет сил выразить словами все негодование души, мысли и сердца, — говорила Вера Аркадьевна. — Но русская женщина никогда не падала духом. И сейчас я твердо знаю: она не дрогнет под этими страшными ударами. Она встанет во весь рост и защитит свою Родину, свой родной Ленинград. Никакие трудности, никакие лишения не сломят духа ленинградских женщин. Они вдохнут силу и мужество в своих мужей, братьев и сыновей!»

И вот настала пора, самая трудная и ответственная в истории обороны города, когда во всей своей широте раскрылись удивительные нравственные достоинства русских женщин, ленинградских работниц, служащих, домохозяек. Когда в полную мощь развернулась их жизненная энергия, выносливость, упорство в борьбе с трудностями. Вот где больше чем когда бы то ни было пришлась впору их деятельная забота о детях, больных и стариках. Их нежность, отзывчивость, мягкость!

Но не всем оказывались под силу эти неслыханные тяготы. Там, где женщина не выдерживала, вслед за ней нередко погибала вся семья. К счастью, как правило, она находила в себе необходимые силы, не давала упасть духом не только родным и близким, но и окружавшим ее людям.

Александр Александрович Фадеев, с которым мне довелось часто встречаться, когда он создавал «Молодую гвардию» — главы ее публиковались в «Комсомольской правде» по мере написания, — в беседах не раз вспоминал о своей поездке в Ленинград весной 1942 года. И всегда с необычайным восхищением отзывался о героизме и стойкости женщин, как о самом удивительном, что он увидел тогда в городе. В путевом дневнике он написал тогда:

«Женщина Ленинграда! Найдутся ли когда-нибудь слова, способные передать все величие твоего труда, твою преданность Родине, городу, армии, труду, семье, твою безмерную отвагу?»

К сожалению, так и не нашлось пока слов, достойных подвига ленинградской женщины. А ведь с тех пор прошло три десятка лет! И все же будем надеяться, что найдется писатель, которому скажется по плечу эта благородная задача.

С начала февраля, как только возобновился выход «Смены», мы активно включились в кампанию за наведение чистоты и порядка в городе, за оказание помощи больным и ослабшим от голода людям. Условия у нас, правда, были не те, что прежде. Наша типография на Социалистической по-прежнему не работала из-за отсутствия электроэнергии. Помогли железнодорожники, разрешили пользоваться их небольшой типографией, размещенной в одном из помещений Московского вокзала. Весь редакционный процесс по-прежнему проходил в нашем постоянном помещении — там мы получали тассовские материалы, там писали и редактировали заметки и статьи, а потом оригиналы посылали в типографию, на вокзал. Там работали наши постоянные, прикомандированные к нам, линотипистки Л. Елизарова и Е. Кроликова. Туда каждый раз отправлялась бригада верстальщиков «Смены» во главе с одним из старейших печатников С. Мартыновым. Особенно много работы легло на плечи наших старушек курьеров. А одну из них, мать нашего корректора, А. А. Адульчик мы потеряли — она погибла во время выполнения редакционного задания, попав под вражеский обстрел.

Много возникло неудобств и дополнительных трудностей. И тираж нам пришлось значительно сократить, и процесс печатания шел очень медленно — почти полсуток, так как нам пришлось подстраиваться под выход многотиражки железнодорожников, редакция которой была хозяином типографии. И все-таки мы были безмерно счастливы — как-никак газета выходит после почти месячного бездействия. И в меру оставшихся сил с увлечением принялись за работу. Правда, нас осталось не так уж много — некоторые не выдержали испытаний тяжелой зимы и погибли, а некоторые так расстроили свое здоровье, что мы, дабы не рисковать, отправили их на Большую землю.

На наше счастье, отправлялся в глубокий тыл, на учебу, наш друг командир «Стройного» А. Н. Гордеев. Вместе с ним на грузовике выехали Василиса и художник П. Белоусов. С душевной болью провожал я друзей, с которыми разделил столько трудностей и лишений и которые помогли мне перенести личное горе.

* * *

В середине января В. Н. Иванов побывал на беседе у А. А. Жданова. Андрей Александрович поставил перед ленинградскими комсомольцами и молодежью, как наиболее жизнеспособной, сохранившей физические силы частью населения, главную цель на ближайшее время — позаботиться о людях, нуждающихся в помощи. «Задача всех задач, — говорил тогда Андрей Александрович, — заключается в том, чтобы вам организовать быт трудящихся. Будьте ободрителями, вдохновителями, утешителями всех страждущих. Справитесь с этой задачей — спасибо вам скажем».

Секретари и члены бюро городского комитета комсомола решили, что целесообразнее созвать городское собрание актива в конце января — первое за время войны, — хоть это и не просто сделать. Актив сразу же придаст делу широкий размах, подчеркнет его значение.

Горком партии поддержал наше предложение, предоставил для собрания Лепной зал Смольного. Собрание прошло интересно, живо. После доклада В. Н. Иванова — оратор он был темпераментный, — начались прения. Как всегда толково выступили секретари райкомов Приморского — М. Прохорова, Колпинского — Н. Орлов, секретарь комитета Кировского завода — Я. Непомнящий, секретарь горкома И. Бучурин и еще несколько товарищей. Попросил слова и я. Рассказал, как преодолеваем трудности мы, комсомольские журналисты, высказал претензии в адрес тех, кого мы в последнее время вынуждены были подвергнуть критике на страницах «Смены». Это были работники железной дороги, снизившие темпы доставки продуктов в Ленинград с берега Ладожского озера, и Смольнинский РК ВЛКСМ, который ослабил руководство их комсомольской организацией (среди паровозников большинство составляли комсомольцы). Уж не знаю, может быть, я и переборщил, но секретарь Смольнинского райкома до сих пор не может без обиды вспоминать о моем выступлении.

На другой день вышла «Смена» с докладом В. Н. Иванова и отчетом о собрании. В следующем номере была напечатана передовая статья «Довести решения актива до каждого комсомольца». Подробные сообщения о собрании были опубликованы также в «Ленинградской правде» и «Комсомолке».

Вскоре появились первые результаты по выполнению решений городского актива. Комсомольские вожаки Приморского района нашли нужную форму организации помощи населению, создав бытовой отряд молодежи. Я по заданию горкома ВЛКСМ побывал в районе, ознакомился с тем, что было сделано, и обобщил свои выводы и наблюдения в передовой статье «Великое и благородное дело», опубликованной 4 марта.

Готовя статью, снова встретился с секретарем Приморского райкома комсомола М. Прохоровой, узнал, откуда пошла эта замечательная инициатива. Маша рассказала:

— Мысль о создании бытового отряда появилась у нас в начале февраля, в самые трудные дни. Мы стали получать много заявлений от жителей, особенно от подростков, чтобы устроить сирот в детский дом, положить больных в лечебницу. Признаться, сначала даже растерялись: необычны были эти просьбы, обращенные к райкому. Да и сил у нас не хватало, чтобы вести такую работу. А с другой стороны, знали, что на фабрике «Красное знамя» комсомолки по собственной инициативе, поддержанной парткомом и комитетом комсомола, ходят по квартирам, где живут работницы, помогают им, не дают упасть духом. Вот и возникло предложение создать районный отряд. Сначала хотели назвать его ударной бригадой по оказанию помощи населению. Но потом решили: отряд — это будет точнее и авторитетнее, да и больше подходит к условиям города-фронта. И возглавят отряд командир и комиссар.

С этим предложением я пришла к первому секретарю райкома партии Илье Степановичу Харитонову. Он поддержал нас, тут же пригласил к себе председателя райисполкома, и они условились оказать нам всяческое содействие. За нами была закреплена специальная столовая, создана база по доставке продуктов на дом. В наше распоряжение предоставили места в стационаре и в доме малютки.

Отряд мы скомплектовали за два дня из восьми звеньев по десять девушек в каждом. Командиром назначили мастера с «Красного знамени» комсомолку Полину Догадаеву, комиссаром — Надю Овсянникову, заместителя секретаря комсомольской организации швейного цеха фабрики. Кроме того, создали руководящий штаб из пяти человек, в него входили командир с комиссаром, а я его возглавила.

Тогда же была составлена и утверждена на бюро «Памятка бойца комсомольского бытового отряда», в которой определены его задачи. Памятка начиналась так: «Тебе, бойцу комсомольского бытового отряда, поручается забота о повседневных бытовых нуждах тех, кто наиболее тяжело переносит лишения, связанные с вражеской блокадой. Забота о детях, женщинах, стариках — твой гражданский долг…»

В начале марта бытовые отряды были созданы во всех районах. В них работали около тысячи комсомольцев. Они обследовали без малого тридцать тысяч квартир, оказали медицинскую помощь 7450 больным, установили ежедневный уход за 10 350 ослабевшими людьми, направили в детские учреждения тысячи ребят.

В ленинградских архивах сохранились сотни и тысячи писем с выражением глубокой благодарности и признательности в адрес бойцов бытовых отрядов, районных комитетов комсомола и партии. В них люди, возвращенные к жизни, трогательно и горячо выражали свои чувства за спасение.

«Спасибо вам, родные, за вашу настоящую и большую работу, — писала в Приморский райком ВЛКСМ А. Н. Локтионова. — Я человек одинокий, и ваша отзывчивость и сочувствие дали мне почувствовать, что в нашем большом прекрасном городе у меня есть родные».

«Вовек я не забуду, — говорится в письме Щербаковой, адресованном туда же, — что сделали для меня и моей семьи в эти трудные дни ленинградские комсомолки. Им я и мой муж обязаны спасением своей жизни».

Взволнованное письмо написала А. М. Панцырная: «Я очень благодарна за оказанную мне огромную помощь в самое трудное время. Будучи тяжелобольной, я увидела этих замечательных девушек, которые делали для меня все, как для близкого, родного человека… Я плачу от радости, плачу, осчастливленная заботой партии, Советской власти, комсомола о человеке. Как я благодарна этим товарищам, ближе их мне, кажется, нет».

Ленинград деятельно готовился к 24-й годовщине Советской Армии. Еще в конце января городской комитет партии вынес в связи с этим решение, в котором определил задачи партийных организаций в области агитационно-массовой работы, и особенно по укреплению связи между коллективами предприятий и воинских частей.

Мы готовили специальный номер, посвященный знаменательной дате, но в тот день, 21 февраля, неожиданно для нас ТАСС передал Призывы ЦК ВКП(б) к 24-й годовщине РККА, и места для своих материалов на полосе почти не осталось. Удалось поместить стихи Бориса Лихарева «Перед боем», плакат художника В. Селиванова и большой отчет о встрече комсомольского актива Ленинграда с лучшими снайперами.

Надо сказать, что к этому времени на Ленинградском фронте получило широкий размах движение под девизом: «Смерть немецким оккупантам!» В нем приняли участие лучшие, наиболее меткие стрелки. В большинстве своем это были молодые люди; многие из них еще в мирное время приобщились к стрелковому спорту. Мы в «Смене» всячески пропагандировали это движение. Гитлеровцы навязали нам истребительную войну?! Пусть получат, рассуждали мы. Чем больше ты уничтожишь врагов, вторгшихся на кашу землю, тем лучше исполнишь свой долг перед Родиной, тем ближе будет час победы.

Значение этого дела для Ленинградского фронта трудно было переоценить. В условиях позиционной войны, когда крупные войсковые соединения вынуждены долгое время противостоять друг другу, зарывшись в землю, снайперская стрельба — одна из действенных средств активной обороны. Военный совет Ленинградского фронта высоко оценил движение истребителей фашистов. А. А. Жданов, узнав о нем, воскликнул: «Да ведь это же стахановцы войны! Нужно сделать все, чтобы это начинание стало массовым».

И оно стало массовым! За каких-нибудь четыре месяца объявились сотни, а затем и тысячи мастеров меткого огня. На счету самых активных из них число сраженных фашистов уже перевалило за сотню. А наиболее удачливый Петр Голиченков уничтожил 140 гитлеровцев. И вот теперь восемьдесят снайперов были вызваны с передовой, чтобы принять участие в общефронтовом слете, который был созван Военным советом 22 февраля, в канун годовщины Советской Армии. А еще раньше, 6 февраля, был обнародован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении почетного звания Героя Советского Союза десяти лучшим снайперам Ленинградского фронта — Феодосию Смолячкову, Петру Голиченкову, Владимиру Пчелинцеву, Ивану Вежливцеву, Николаю Козлову, Степану Лоскутову, Александру Калинину и другим.

К великому сожалению, среди участников слета не было зачинателя этого движения Феодосия Смолячкова. Он погиб от пули немецкого снайпера 15 января, когда на его счету было 125 убитых солдат и офицеров противника. Сейчас это имя известно каждому ленинградцу. В его честь названа одна из улиц Выборгской стороны. А появилось оно впервые на страницах газет в канун 24-й годовщины Октября. После первых успехов Ф. Смолячкова фронтовые журналисты много писали о нем и его последователях.

Родился он в Белоруссии, под Могилевом, учился в Ленинграде, в школе ФЗО, и уже успел поработать каменщиком, когда грянула война. 23 июня Феодосий обратился в райвоенкомат с просьбой послать на фронт. Но ему еще не было восемнадцати. Получив отказ, пошел в Выборгский райком комсомола. Там ему помогли попасть в народное ополчение, в противотанковую роту.

Но и здесь его ждало разочарование. «Несовершеннолетний да еще маленького роста! Подальше от греха», — решили командиры и назначили его кашеваром. Но не такой он был парень, чтоб смириться. Как-то в свободное от кухни время ему удалось напроситься в разведку вместе с опытными солдатами. И там Феодосий впервые показал свои незаурядные бойцовские качества. Тогда-то и узнали, что их кашевар до войны учился в стрелковой школе. Вскоре ему вручили снайперскую винтовку с оптическим прицелом. А 29 октября Смолячков вышел в свой первый поиск и уложил трех гитлеровцев. Отсюда и пошла его слава.

Незадолго до своей гибели он выступил по радио: «Я горжусь тем, что являюсь участником движения истребителей, — говорил он. — Я выхожу со своей винтовкой на рубеж поближе к противнику и не даю пощады ни одному фашисту, если он вылезет из своей норы… Я еще настойчивей буду охотиться за двуногими зверями, буду воспитывать своим примером новые кадры снайперов. Истребляя фашистское зверье, я мщу за свою любимую Родину, за родную Белоруссию. Пощады гитлеровским головорезам от меня не будет».

Врагам все-таки удалось выследить и убить Феодосия Смолячкова. Весть о его смерти разнеслась по всему фронту. Его ученики и последователи поклялись отомстить за его гибель.

Хорошо запомнился мне слет снайперов. Он состоялся в Лепном зале Смольного, там, где мы недавно проводили собрание городского комсомольского актива. В президиуме А. А. Жданов, А. А. Кузнецов, командующий фронтом генерал-лейтенант М. С. Хозин, члены Военного совета. Выступают один за другим ребята в солдатских гимнастерках. Простые русские парни. Открытые, честные, мужественные лица. Все взволнованы, немножко смущены, чувствуют себя непривычно на трибуне.

В конце слета выступил А. А. Жданов. Он дал высокую оценку патриотическому движению молодежи фронта. Снайперизм, говорил он, есть практическая форма войны против немецко-фашистских захватчиков. Боевой опыт снайперов должен стать достоянием всего личного состава войск фронта. Война — это соревнование огня, а снайперы учат полнее использовать боевую мощь винтовки, высоко поднимают роль личного оружия бойца.

* * *

И еще одна тема не сходила со страниц ленинградских газет в суровые февральские дни. Это работа железнодорожного транспорта.

Страна приняла все меры, чтобы вызволить Ленинград из бедственного положения. Ледовая автодорога действовала безотказно, доставляя грузы днем и ночью, в любую погоду, на западный берег озера. С 5 февраля началось движение по новой 32-километровой железнодорожной ветке, соединившей станцию Войбокало на Северной дороге со станцией Лаврово на восточном берегу озера. Была создана новая коммуникация, надежно связавшая Ленинград со страной. Сооружение новой ветки позволило сосредоточить весь автопарк на ледовой трассе. Он непрерывно пополнялся — другие города отдавали Ленинграду все, что могли, дабы облегчить его положение. Еще 17 января Московский Совет снарядил сюда целую экспедицию в составе сорока автобусов с продовольствием. В феврале на «дорогу жизни» прибыло еще двести машин — сто из Москвы и по пятьдесят из Горького и Ярославля.

И как же обидно и горько было сознавать, что на какое-то время узким местом этой новой гигантской магистрали, связавшей Ленинград со страной, стала Ириновская ветка, по которой доставлялось продовольствие и другие грузы от Ладожского озера до города. Мы продолжали критиковать железнодорожников, требовали от них полного напряжения сил, чтобы выправить положение. Хотя и понимали, насколько это трудно. И люди, машинисты прежде всего, были истощены до крайности. И паровозы работали не на угле, а на дровах, часто останавливались, выходили из строя.

Тревожно звучали тогда заголовки передовых статей:

18 февраля, «Смена»: «Боевая программа работы молодых железнодорожников». И аншлаг над всем номером: «Молодые железнодорожники! Ленинград требует от вас четкой работы!»

21 февраля, «Ленинградская правда»: «Долг железнодорожников — бесперебойно доставлять грузы в Ленинград».

27 февраля, «Смена»: «Работать как передовые машинисты-тяжеловесники».

Как видно из последнего заголовка, выход был-таки найден! И найден самими машинистами. Зачинателем этого движения стал совсем еще молодой паренек Василий Елисеев. 22 февраля он выступил в «Смене» с письмом:

«Когда город начал испытывать затруднения с топливом, я уехал на заготовку леса вместе с другими машинистами депо. Мы с честью выполнили все задания. В депо, куда я возвратился для работы в качестве машиниста, уже стоит отремонтированный нашей молодежью паровоз № 4375. Комсомольский паровоз будет доставлять в Ленинград тяжеловесные составы с продовольствием».

Василий Елисеев сдержал свое слово. Его бригада за первые пять дней работы сделала десять скоростных рейсов, доставив в Ленинград семь тяжеловесных поездов. Так молодые машинисты, комсомольцы В. М. Елисеев, В. А. Еледин, Я. А. Самойлов, П. А. Федоров стали инициаторами патриотического движения, которое помогло преодолеть отставание ленинградского железнодорожного узла, расшить узкое место в дороге жизни.

Непрерывный поток продовольственных грузов в Ленинград позволил значительно облегчить продовольственное снабжение войск и населения. С 11 февраля фронтовики первой линии стали получать 800 граммов хлеба, а бойцы тыловых частей — 600 граммов. Рабочие и специалисты — полкилограмма, служащие — 400 и все остальные — 300 граммов.

Регулярно стали поступать продукты в столовые и все чаще выдаваться по карточкам. О каждой такой выдаче с указанием какой категории, сколько тех или иных продуктов была официальная публикация в «Ленинградской правде» за подписью заведующего отделом торговли Ленгорисполкома И. А. Андреенко. Вскоре это имя стало едва ли не самым популярным в городе. «А ну-ка, чем сегодня нас порадовал товарищ Андреенко?» — говорили люди утром, подходя к свежему номеру газеты на уличных витринах. Хотя и понимали, что такие вопросы решает не один Андреенко.

Полегче стало и положение людей, имеющих семью, если они питались в столовой. С 11 февраля для них был введен льготный 50-процентный зачет по крупе и несколько позже — стопроцентный по жирам (то есть без вырезки талонов из карточки).

О том, что жизнь постепенно налаживалась, что возобновились постоянные связи с Большой землей, мы могли судить и по письмам, которые наконец-то стали поступать регулярно.

Первое такое письмо я получил от бывшего инструктора Ленинградского горкома ВЛКСМ, с которым приходилось часто встречаться еще, когда он работал в Приморском районе, Николая Савельева. В первые дни войны он ушел в ополчение и теперь воевал в Карелии.

«Здравствуйте, Анатолий Яковлевич!

Из далеких карельских лесов шлем мы вам фронтовой комсомольский привет! Мы, комсомольцы Приморского района, уже не раз встречались с противником и крушили его. Можем сказать с гордостью, что комсомольцы нашего города свято хранят славные традиции питерских рабочих и Ленинградской организации ВЛКСМ.

Мы далеко от вас, но все мысли и чаяния разделяем с комсомольцами, молодежью, находящейся в гор. Ленинграде. Мы били, бьем и будем бить врага на подступах к Ленинграду, а вас всех, находящихся в Ленинграде, просим оберегать наш любимый город от зарвавшихся вероломных врагов. Храните его, как зеницу ока.

Вместе с этим, Анатолий Яковлевич, мы хотим знать подробно о деятельности комсомольской организации и молодежи города Ленина в эти боевые дни. А об этих делах нам может рассказать наша боевая газета «Смена». Обращаюсь к вам с просьбой присылать хотя бы один экземпляр газеты «Смена» на нашу часть. В заключение желаем вам творческих успехов.

Жму вашу руку!»

Другое письмо я получил от Феди Скамбричего, работавшего ранее заместителем секретаря комитета комсомола ЛЭТИ. Он воевал теперь на Волховском фронте.

«27.11. 1942 г. Здравствуй, Толя!

Где мы, т. е. я, Хариков, Шатунов, Тюшкевич — расскажет тебе Хариков. Окажу одно: мы сковываем противника уже около двух месяцев. Я редактирую дивизионную газету. Выходит она через два дня, двухполоска. Много раз собирался я вместе с Шатуновым корреспондировать в «Смену», да так и не собрались. Как только ты возобновишь выпуск — а мы «Смену» получаем, — так обязательно будем твоими корреспондентами».

Разыскали меня и мои друзья по школьному комсомолу. Борис Залегаллер семь лет назад окончил Лесотехническую академию, а теперь артиллерист, воюет неподалеку от Мги. Вот его письмо:

«Привет, Толя!

Писал как-то раз тебе, да не получил ответа. Видимо, письмо мое не дошло до тебя. Я уже 9 месяцев как нахожусь в Красной Армии. Работаю в качестве командира транспортного взвода парковой батареи артполка и, как видишь из письма, жив-здоров. Думаю, что недалеко то время, когда мы снова сможем встретиться, все вместе, старые друзья. Мои старики в Ленинграде. Надя с ребятами на Урале у своих родителей. Так что в этом отношении у меня все сравнительно благополучно (если не считать, что отец уже пять месяцев как болей и лежит в больнице).

…Получил письмо от Жени (жены Бориса Бодаревского). От него нет никаких известий с ноября месяца — был он на Эзеле.

Толя, очень бы хотел получить от тебя хоть кратенькую весточку. Так приятно получать письма от близких людей здесь, в лесах и болотах».

Поток писем, телеграмм, приветствий в адрес Ленинградцев нарастал. Мы в газетах публиковали наиболее яркие и интересные из них. А как только наладилось регулярное сообщение с Ленинградом по ледовой автотрассе, возникла еще одна форма связи — живая, непосредственная: в город стали прибывать делегации трудящихся республик и областей. Они везли письма, подарки, продовольствие в дополнение к тому, что отпускалось городу и фронту в порядке централизованного снабжения. Из Карелии не только привезли рыбу и мясо, но и пригнали более ста оленей.

Делегаты выезжали на фронт, встречались с земляками, с рабочими на заводах. Эти встречи и беседы носили очень теплый сердечный характер.

В конце февраля на три дня приехал и к нам, в горком комсомола, секретарь Московского обкома ВЛКСМ Алексей Осипов. У него были поручения от ЦК комсомола. Но главная причина, по-моему, — поддержать нас и морально, и материально. Каждому из нас, руководителей ленинградской организации, он вручил небольшую посылку. В ней шоколад, какао, пачка печенья «Мария», сыр, бутылка портвейна, конфеты, сахар, пара лимонов. И не только продукты, но и кое-что самое необходимое из личного обихода: туалетное мыло, одеколон и т. п.

Подарок был по тем временам прямо-таки роскошный. Но дело даже не в нем — к этому времени нас стали несколько лучше кормить, хотя чувство голода мучило по-прежнему и худы мы все были до чрезвычайности. Главное, что нас всех тронуло до глубины души, — это дружеская забота московских товарищей.

Я обрадовался посылке еще и потому, что теперь, думалось мне, удастся окончательно поставить на ноги брата. В последнее время Саша опять заметно сдал. Все-таки он нуждался в домашнем, либо больничном уходе. Мы условились с управляющим делами обкома, что при первой возможности поместим его в стационар — так назывались лечебницы для истощенных. К несчастью, я даже не представлял тогда всей опасности его состояния и очень обрадовался, когда за день до отъезда Осипова в Москву поступила долгожданная путевка в стационар в гостинице «Астория». Он считался одним из лучших.

Накануне мы с товарищами условились, что я буду сопровождать московского гостя в его поездке по городу. Поэтому решил воспользоваться случаем — наш путь мы начали с того, что завезли Сашу в «Асторию», я передал его в руки врачей и с легким сердцем уехал, убежденный, что теперь-то все будет в порядке.

Много раз и до и после войны приходилось мне сопровождать гостей в поездке по Ленинграду, но никогда еще не было у меня пути более тягостного. В письме к жене, которое я отправил на другой день с Осиповым, я писал под свежим впечатлением от поездки: «Сегодня с нашим московским гостем объехал полгорода — посмотрел места, которые так любил с детства. Печальное зрелище! Как много испорчено, превращено в развалины. Как много нужно сил, средств, времени, чтобы все это восстановить — вернуть городу его былой величественный, гордый вид».

Много мы в тот день исколесили улиц и площадей. Невский, Литейный, Загородный, Московский, Суворовский проспекты. Садовая, Гороховая (Дзержинского), Инженерная, Миллионная (Халтурина), Разъезжая улицы, Дворцовая, Театральная, Сенная площади, Московская и Нарвская заставы. Почти все мосты и набережные Невы и ее притоков. Васильевский, Аптекарский и Каменный острова. Петроградская и Выборгская стороны.

Мой спутник до этого не видел города. И теперь он смотрел жадными глазами и не переставал поражаться.

Сначала, когда мы свернули с улицы Куйбышева на Кировский мост и покатили по Дворцовой набережной, я попросил шофера ехать медленно, и мы из окна машины увидели обычную ленинградскую панораму — в туманной дымке (день был пасмурный) красиво выделялись на противоположном берегу Невы Петропавловская крепость, стройные здания Биржи, университета, Академии наук. Да и на Дворцовой набережной разрушений не было заметно — это была сторона, неуязвимая для снарядов. Так мы добрались до Медного всадника, памятника Петру Первому, точнее, до того места, где он стоял, укрытый со всех сторон мешками с землей и песком, обшитый досками. А за ним высилась величественная громада Исаакиевского собора, дивное творение русской архитектуры. Он не сиял, как прежде, своим золотым куполом, но и сейчас покорял могучими размерами, строгими пропорциями. Тут мы сделали остановку.

Река в этом году была покрыта могучим ледовым панцирем. Через нее были протоптаны в снегу многочисленные пешеходные дорожки, но людей на них сегодня было мало. Да и на улицах прохожие встречались редко: с залива дул порывистый сырой ветер, пробирая до костей. Поэтому мы охотно укрылись в теплую «эмку», чтобы продолжить путь.

Наш гость был потрясен видом Невского проспекта, главной улицы Ленинграда. На углу Садовой мы вышли из машины и постояли, посмотрели, а затем немного прошлись в сторону Фонтанки. Ни одной машины. Обледеневшие трамвайные и троллейбусные провода, толщиной в руку, местами провисают почти до земли, а кое-где оборвались под непосильной тяжестью. Снег лежит повсюду беспорядочными грудами. И только середина улицы служит для проезда, гладко утрамбована. Большая группа женщин столпилась возле входа в Пассаж — берут воду прямо из колонки на мостовой. Все одеты в валенки, закутаны в шубы, телогрейки, платки, шарфы.

А на противоположной стороне улицы жутко зияют пустыми глазницами широкие окна былых роскошных магазинов Гостиного двора. Все, что было подвластно огню, сгорело. Остался опаленный каменный скелет, увешанный гигантскими ледяными сталактитами. Это следы тушения пожара, продолжавшегося целую неделю.

Как все это было непохоже на тот Невский — стройный, нарядный, многолюдный, каким мы его знали в мирное время! Чем ближе к Московскому вокзалу, тем чаще встречаются дома с громадными пробоинами от снарядов. Витрины первых этажей заделаны мешками с песком. Аничков мост без клодтовских коней выглядит сиротливо.

Зимний день клонился к вечеру, а мы с Осиповым все еще кружили по городу. Он не только осматривал город, чтобы рассказать о виденном в Москве. Кое-кто из московских товарищей, имевших близких родственников в нашем городе, просил его навестить их, передать письма и небольшие посылки.

Адресов было около десятка. Три из них сразу же вызвали сомнение — слишком близко к фронту, за Обводным каналом, лежали эти улицы. Так оно и оказалось: из двух домов жители были переселены куда-то на Выборгскую сторону, а один, трехэтажный, лежал в руинах, и не у кого было спросить, остался ли кто-нибудь из квартирантов в живых.

— Что ж я буду говорить друзьям?! — сокрушался Осипов.

Алексей Иванович приуныл. Но на Выборгской, на проспекте Карла Маркса мы отыскали, наконец, тех, кто нам был нужен, и наш гость вздохнул с облегчением.

И здесь, и по другим адресам, где мы в тот день побывали, нас встречали ослабевшие, до крайности истощенные люди, горячо благодарившие за письма и посылки и говорившие, что теперь все пойдет на лад, что самое тяжкое позади. Пусть родные в Москве не тревожатся за них.

Ну вот, наконец, остался всего один адрес — на Петроградской стороне, неподалеку от горкома комсомола. Признаться, я подъезжал к дому на Гейслеровском проспекте с тревожным чувством. Здесь проживали родители И. А. Задорожного, работавшего прежде вместе со мной в Смольном.

Крутая, черная лестница. Обледенелые ступени. С помощью фонарика отыскиваем нужный номер. Долго стучим, пока, наконец, за дверью не раздалось чуть слышное шарканье и женский голос спросил: «Кто там?» Оказалось, это мать Ивана Артемьевича. «Жива!» — с облегчением вздохнул я. Это была высокая, сильно исхудавшая женщина. Очень обрадовалась, когда узнала, что Алексей Иванович привез весточку от сына. Разорвала конверт и, не обращая внимания на нас, внимательно прочла письмо. Мы сидели в натопленной комнатке, где было прибрано, чисто. На столе стояла керосиновая лампа с отбитой верхушкой стекла.

Прочитав письмо, хозяйка приветливо улыбнулась и только тогда стала отвечать на наши вопросы. Очень, дескать, жаль, что вы торопитесь, а то бы можно было послать письмо сыну. Ну что ж поделать, передайте ему на словах. Живем ничего — здоровы. Отец на заводе, там и ночует. Приходит домой только в воскресенье. У него фронтовые заказы. Часто бывает на боевых кораблях. Жили с самого начала блокады очень расчетливо, экономно — перенесли голодовку в 1919-м, знали, чем это грозит. Поэтому, хоть и сильно нуждались, но до полного истощения не дошли. Теперь, слава богу, полегче (который раз слышали мы сегодня эти слова надежды и веры!). Передайте сыну и невестке, чтоб берегли внука.

Тут мы распрощались. Осипов пообещал заскочить завтра перед отъездом к ним. Пусть приготовят письмо Ивану Артемьевичу. Это будет большая радость для него.

Да, как хорошо, что мы оставили под конец квартиру Задорожных. И у Алексея Ивановича немножко развеялось мрачное впечатление. Все-таки много в Ленинграде людей, которые сумели удивительно мужественно и стойко выдержать самые тяжелые испытания. В тот вечер мы долго говорили о нашей поездке по городу. Засыпая, я подумал о том, чтобы завтра с утра сходить в «Асторию», навестить Сашу.

Утром пришел в «Асторию» и поднялся на этаж, где размещался стационар, дежурный врач странно взглянула на меня и, не говоря ни слова, провела в комнату, где лежал Саша. Там стояла одна-единственная кровать. Он лежал под одеялом, закрывавшим его до подбородка. Голова слегка запрокинулась на подушке, глаза были закрыты, нос заострился. Изо рта вырывалось не дыхание, нет, а какой-то прерывистый, глухой хрип. Я едва устоял на ногах. Больно сжалось сердце. Понял — он умирает. Взглянул на доктора. Она склонила голову, сочувственно покачала ею:

— Ничем нельзя помочь. Если бы вы доставили его раньше…

Как в тумане провел я остаток дня. Это было воскресенье, газета не выходила, редакционные работники отдыхали. Часа в два мы собрались в горкоме, чтобы попрощаться с Осиповым. Путь до Москвы предстоял дальний и небезопасный. Нужно было выехать из Ленинграда с таким расчетом, чтобы под покровом темноты пересечь Ладожское озеро.

Товарищи в горкоме уже знали о моем горе. Сочувствовали, кто как мог. Я был им очень благодарен. Дружеская поддержка в тяжелую минуту — великое дело. Тепло, по-братски простились мы с Алексеем Ивановичем.

Проводив гостя, я тут же направился в «Асторию». Саша умер, так и не приходя в сознание, за час до моего прихода. Меня провели в ту же комнату. Я приподнял край простыни, которой было закрыто тело. Саша лежал все в той же позе — с запрокинутой головой. Прощай и ты, мой дорогой мальчик! Прости, если я в чем-то виноват перед тобой!

Вечером, вернувшись на улицу Куйбышева, я спустился вниз, взял к себе Сашины вещички. Это были две книжки, которые он прихватил из дома, чтобы читать, и общая тетрадь, оказавшаяся дневником. Он его вел, еще будучи учеником выпускного класса.

На другой день я еще раз зашел в «Асторию». Надо было оформить документы о смерти брата. Хоронить его я не имел ни сил, ни возможностей. Позднее мне выдали справку, что тело его покоится в братской могиле на Пискаревском кладбище.

Теперь, приезжая в Ленинград, я направляюсь сюда, к памятнику жертвам блокады, чтобы склонить голову над братскими могилами, где похоронен и мой Саша. Молча стою у Вечного огня славы. Медленно читаю строки, посвященные подвигу моих сограждан:

Никто не забыт и ничто не забыто! Полмиллиона людей погребено здесь, на Пискаревском кладбище. А всего погибло за время блокады от голода около 640 тысяч человек. Немало жертв было и среди тех, кто эвакуировался на Большую землю уже в безнадежном состоянии, пораженный голодной болезнью, или не выдержал трудностей пути.

Такой жертвой фашизма стал и мой маленький сынишка Женя. Через три дня после смерти Саши я заглянул в нашу квартиру — нет ли весточки от Вали. И обнаружил в почтовом ящике открытку, адресованную соседкам. Увидел почерк Вали, прочел и похолодел: она сообщала о смерти мальчика (письмо, посланное ко мне в редакцию, еще не дошло). В открытке многого не напишешь. Из скупых строчек я понял, что малыш простудился в дороге и умер в тот же день, как они приехали на место, в интернат. Что старшие мальчики тоже тяжело больны и оба лежат в больнице. Бабушка с ними.

Я был в отчаянии, ходил несколько дней сам не свой. Но нужно было работать. В воскресенье 8 марта намечалось провести первый общегородской субботник по очистке города. Надо было поднимать население, молодежь на эту работу.

Сознание необходимости выполнять свой долг — никто за меня этой работы не сделает! — и чувство ярости против тех, кто был виновником и моих личных бед и страданий всех ленинградцев, помогли мне тогда найти силы. И еще трогательная поддержка и молчаливое сочувствие товарищей — и в редакции, и в горкоме комсомола, и в Смольном.