Глава 16

Выводы

Кризис современной экономической теории

1960–е годы были десятилетием, когда общественный авторитет экономической науки и профессиональная эйфория экономистов достигли абсолютного пика. С другой стороны, в 1970–е годы в полный голос заговорили о «кризисе», «революции» и «контрреволюции», и это иногда превращалось в настоящую оргию самокритики со стороны некоторых ведущих представителей экономической профессии. По словам Василия Леонтьева: «Продолжающаяся озабоченность скорее воображаемой, гипотетической, чем наблюдаемой реальностью постепенно привела к искажению неформальной оценочной шкалы, которой наше академическое сообщество пользуется для оценки научной деятельности своих членов. По этой шкале эмпирический анализ стоит ниже формальных математических выкладок» (LeontiefW., 1971, р. 3). Более того, утверждал он, экономистов слишком мало заботит качество тех данных, с которыми они работают, и вина за такое отношение к качеству данных, по его мнению, лежит на методологии инструментализма, или теоретизирования в стиле «как если бы», которая оказывает разрушительное влияние (р. 5). Генри Фелпс Браун (Phelps Brown E.H., 1972, p. 3) пошел еще дальше, утверждая, что основной проблемой современной экономической теории является то, что ее предпосылки о человеческом поведении всецело произвольны, буквально «взяты с потолка», и объяснял эту привычку к построению воображаемых миров недостаточной исторической подготовкой экономистов. Дэвид Уорсвик выражал схожие чувства, добавляя, что «сейчас существуют целые направления абстрактной экономической теории, не имеющие связи с конкретными фактами и почти не отличимые от чистой математики» (Worswick G.D.N., 1972, p. 78).

Бенджамин Уорд написал целую книгу под названием «Что не так с экономической теорией?»; и его ответ, вкратце, сводится к тому, что экономическая теория в основе своей является нормативной, ориентированной на выдачу политических рекомендаций наукой, прикрывающейся «фиговым листом» расчетливого позитивизма. Что касается экономической теории как позитивной науки, то, как заключил Уорд, «желание систематически сопоставлять теорию с фактами не было заметной чертой этой дисциплины» (Ward В., 1972, р. 173). Для него, впрочем, такое нежелание постоянно заниматься эмпирической проверкой «не является основной проблемой современной экономической теории» (р. 173). Лично я, напротив, убежден, что главная слабость современной экономической теории как раз и состоит в нежелании строить теории, дающие однозначно опровержимые выводы, которое сопровождается общим нежеланием сравнивать эти выводы с фактами.

Возьмем, например, увлечение эзотерикой теории роста, которое с 1945 г. демонстрировали некоторые лучшие умы современной экономической науки, в то время как даже сами специалисты в данной области признают, что современная теория роста пока что неспособна пролить свет на фактический экономический рост в реальных экономиках. Основа современной теории роста — просто старомодный анализ устойчивых состояний, в который элемент роста вносится с помощью введения фактороинтенсивного технического прогресса и экзогенного роста предложения труда в статическую однопериодную модель общего равновесия. Ввиду огромных трудностей работы с чем–либо, кроме сбалансированного устойчивого роста (эквипропорционального увеличения всех экономических переменных), литература была практически заполнена сухими головоломками о «золотых правилах» накопления капитала. Грубо говоря, сбалансированный рост до сих пор не был замечен ни в одной экономике, не говоря уже о том, что существуют глубокие внутренние причины, по которым фактический рост всегда неустойчив и несбалансирован.

Теорию роста обычно защищают как абстрактную формулировку условий, необходимых для того, чтобы от периода к периоду экономика воспроизводилась неизменной во всех основных аспектах. Затем, как предполагается, эта формулировка будет служить точкой отсчета для изучения различных траекторий несбалансированного роста. Но если между траекторией сбалансированного роста и фактическим историческим опытом экономического развития нет никакой связи, становится непросто понять, каким образом теория роста должна пролить свет на причины несбалансированного роста или на политику, которая необходима, чтобы управлять экономикой. Это не означает, что работа в области теории роста является совсем пустой тратой времени, но с учетом чрезвычайной ограниченности ее практических выводов мы можем выразить сомнение в целесообразности того объема интеллектуальных ресурсов, которые были затрачены на нее в последние годы. Похоже, что она скорее решает логические головоломки, чем двигает вперед позитивную науку.

Более или менее увянув на протяжении 1970–х годов, теория роста недавно попыталась вновь вернуться на сцену в виде вальрасианских моделей, объясняющих рост как эндогенный процесс, связанный с внешними экономиями, возникающими в результате технического прогресса. По крайней мере эта разновидность теории роста направлена на объяснение стилизованных фактов экономического роста (Wulwick N.J., 1991) вместо производства занимательных задач для экономистов с математическим складом ума. Тем не менее увлеченность техническими проблемами — например, является ли вытекающая из модели равновесная траектория роста результатом совершенно конкурентного процесса или нет — продолжает преследовать новую теорию роста так же, как она преследовала старую, и пока что ее вклад в истинное объяснение причин роста в индустриальных экономиках равен нулю.

Но, возможно, пример с теорией роста слишком прост. Тогда давайте рассмотрим ту часть неоклассической исследовательской программы, которая по своей строгости и элегантности больше других приближается к квантовой физике, а именно современную теорию потребительского поведения, основанную на аксиомах выявленных предпочтений, которой посвятили свои усилия многие великие экономисты. Как мы видели, не наблюдается особых признаков того, что эти выдающиеся труды оказали большое влияние на статистическую оценку кривых спроса. Но если мы отрицаем даже это, нет оснований утверждать, что количество и качество интеллектуальных усилий, посвященных за последние 90 лет рациональному объяснению отрицательного наклона кривой спроса, соответствовали практическим плодам, которые они принесли в области эмпирических исследований.

Или, меняя тему, возьмем бесконечные споры, ведущиеся в учебниках по экономике труда, о предпосылках, лежащих в основе неверно называемой «теории заработной платы, основанной на предельной производительности». Они занимают место, которое должно было бы принадлежать анализу того, что теория фактически предсказывает о функционировании рынка труда. Что это, как не ошибочная расстановка акцентов? Теперь перейдем к часто опровергавшейся теореме Хекшера—Улина, представленной в виде диаграмм размерностью 2x2x2, которая изучается во всех учебниках по международной торговле не в качестве предназначенной для разминки ума аллегории, а как упрощенная, но тем не менее обоснованная модель объяснения структуры товарооборота между странами. И вновь основное внимание уделяется разбору аналитических тонкостей теоремы Хекшера–Улина в ущерб знакомству с солидным массивом фактов, свидетельствующих против этой теоремы.

Рассмотрим, наконец, бесконечные доработки, сделанные Эрроу, Дебре, Маккензи и многими другими авторами, формулировки доказательств существования общего равновесия (ОР). Нельзя отрицать, что эта работа привела к некоторым глубоким выводам в отношении логических характеристик экономических теорий — роли денег в моделях с совершенной определенностью, требования форвардных рынков всех товаров для того, чтобы обеспечить конкурентное равновесие, потребности в неконкурентных неравновесных трансакциях для поддержания стабильности конкурентных равновесий и т.д. Но можно усомниться в том, что теория ОР внесла большой вклад в расширение прогнозных возможностей современной экономической теории. И даже это не было бы серьезной критикой теоретизирования в рамках ОР, если бы не тот факт, что работу в области теории ОР обычно считают особо уважаемым направлением в иерархии приоритетов экономического сообщества, и она считается абсолютно непреложной частью образования, необходимого профессиональному экономисту. И все же теория ОР, в отличие от моделей ОР (см. выше, главу 8), является в лучшем случае разновидностью «решения головоломок, созданных нами самими», и время, потраченное на ее освоение, — это время, потерянное для изучения эмпирических методов экономической теории.

Огромный интеллектуальный престиж теории ОР в последние годы создал новую моду — на теорию игр. Сейчас уже нет сомнений в том, что введение в экономическую теорию теоретико–игрового подхода принесло и новое «понимание» рациональности, взаимозависимости и равновесия. Но само понятие рациональности в игровых ситуациях распадается на множество различных возможных сценариев рационального поведения, каждый из которых заканчивается своей концепцией равновесия, и ни один из сценариев не может быть исключен как психологически невозможный. Поэтому в конце концов мы вынуждены признать, что «теория игр — это не теория, которая на выходе дает набор опровержимых утверждений, но лишь грамматические правила взаимозависимой рациональности. «Теория» игр сама по себе не более эмпирически подтверждаема, чем гипотетический перевод с английского на мертвый язык. И все же, ее применение к конкретным экономическим, политическим и социальным ситуациям дает много проверяемых утверждений» (Bianchi M. and Moulin H., 1991, р. 187—188).

Было бы лучше сказать: «может» дать много проверяемых утверждений, ибо пока что эти утверждения были весьма немногочисленны. Например, область теории отраслевых рынков в последние годы преобразилась под влиянием теории некооперативных игр. Но, несмотря на это, можно облазить от корки до корки такие ведущие, служащие образцом игровой революции в теории отраслевых рынков учебники, как «Теория отраслевых рынков» Жана Тироля (1988), но не встретить ни одного определенного эмпирического предсказания о рыночном поведении. В инспирированной теорией игр литературе мы находим лишь бесконечный поток концептуализации фундаментальных понятий рационального поведения. В этом нет ничего плохого, если мы помним, что «она [теория игр], естественно, не относится к категории теорий, генерирующих проверяемые гипотезы… Возможно, лучше понимать ее как демонстрацию нищеты (или деградации?) традиционного анализа, в том смысле, что теория игр — это то, к чему мы приходим, признав существование стратегического взаимодействия в анализе оптимизирующего поведения, но теория игр неспособна (по крайней мере пока) выдвинуть те проверяемые утверждения, существование которых подразумевало большинство позитивистски настроенных защитников традиционного анализа» (Bianchi M. and Moulin H., 1991, р. 196; см. также Roth A.E., 1991). Может быть поэтому она сейчас настолько популярна среди молодых экономистов, имеющих склонность к математике?

Измерение без теории

Но ведь экономисты, безусловно, ведут масштабные эмпирические исследования? Конечно, ведут, но, к сожалению, по большей части эти исследования напоминают игру в теннис со спущенной сеткой: вместо того, чтобы пытаться опровергнуть проверяемые предсказания, современные экономисты слишком часто удовлетворяются демонстрацией того, что реальный мир согласуется с их предсказаниями, тем самым заменяя трудную фальсификацию легкой верификацией. Мы приводили разительные примеры подобного поведения, встречающегося в литературе по источникам роста и новой экономической теории семьи. Журналы изобилуют статьями, в которых регрессионный анализ применяется к каждой мыслимой экономической проблеме, но не секрет, что успех этих попыток часто основан на рецептах из «эконометрической поваренной книги»: выразите гипотезу в форме уравнения, оцените несколько форм этого уравнения, выберите ту, которая наилучшим образом объясняет ваши данные, избавьтесь от остальных, а затем переформулируйте ваши теоретические аргументы для рационального обоснования проверяемой гипотезы (Ward В., 1972, р. 146—152). Маршалл говорил, что научное объяснение — это просто «предсказание назад». Но обратное неверно: предсказание не обязательно является объяснением будущих событий. Эмпирические исследования, которые не оценивают конкурирующие объяснения, вскоре вырождаются в разновидность бездумного инструментализма, и мы не перегнем палку, сказав, что именно это свойственно большей части эмпирических исследований в современной экономической теории.

Преувеличение? Возможно, но об этом уже говорили многие. Питер Кенен выражает ту же мысль более категорично:

«Я вижу в наших количественных исследованиях опасную двусмысленность. Мы не делаем достаточно четкого различия между проверкой гипотез и оценкой структурных взаимосвязей. Эта двусмысленность нависает над всей экономической теорией… Нам нужно уделять больше времени и внимания построению тестов, которые помогут делать выбор между гипотезами с различными экономическими выводами. Когда речь идет о ретроспективном объяснении доступных фактов, недостаточно просто показывать, что наша любимая теория работает так же хорошо (или даже лучше), как и какая–то другая теория» (Kenen P.B., 1975, p. xvi).

Аналогичным образом, когда в ходе интервью Роберта Со–лоу спросили, что, по его мнению, не так с эмпирическими исследованиями экономистов, он ответил:

«Проблема, думаю, заключается в том, что экономистам слишком поздно всерьез спрашивать себя: «Будут ли данные подкреплять те выводы, которые я хотел бы из них извлечь? Задаю ли я настолько тонкие вопросы, что полученные при помощи статистических методов ответы на них будут меняться в зависимости от тривиальных характеристик данных?» Они не спрашивают себя: «Однороден ли тот период времени, к которому относятся мои данные? Может ли быть так, что оцениваемое мной соотношение на протяжении этого периода изменило форму?». Они не задаются вопросом, разумна ли предпосылка о линейности функции, благодаря которой можно оценивать ее стандартными статистическими процедурами. Они не спрашивают, и это, полагаю, самый тяжкий грех: «Не существует ли иной модели, которая так же хорошо ложилась бы на данные, и если она существует, что из этого следует для меня?» Так что, думаю, главная проблема заключается в том, что экономисты делают слишком много эмпирических исследований некритически и обманывают себя совершенствованием своих методов» (см. Swedberg R., 1990, р. 273).

Те, кто открыто восстает против ортодоксии, часто бывают заражены той же болезнью. Так называемый спор между двумя Кембриджами в теории капитала, который лучше было бы описать как спор о теории функционального распределения доходов, свирепствовал на протяжении двадцати лет без упоминания о чем–либо кроме «стилизованных фактов», таких как неизменный уровень капиталоемкости и доли труда в общем доходе, которые, при ближайшем рассмотрении, оказываются вовсе не фактами (см. Blaug M., 1990, р. 194—196). По мнению такого авторитетного специалиста по данному вопросу, как Джоан Робинсон (Robinson J., 1973, р. хн), предметом столкновения двух Кембриджей (в Великобритании и Соединенных Штатах) является не столько знаменитая проблема измерения объема капитала, сколько вопрос о том, что первично: сбережения ли определяют инвестиции посредством изменения цен, или инвестиции определяют сбережения через изменения в соотношении заработной платы и прибыли. Ясно, что модель роста кейнсианского типа, придающая ключевую роль автономным инвестициям, становится совершенно разумной в условиях менее чем полной занятости. С другой стороны, если фискальная и денежная политика поддерживают занятость на уровне полной, окажется, что рост зависит скорее от сбережений, чем от инвестиций, а в этом случае антикейнсианские неоклассические модели роста выглядят предпочтительнее. Таким образом, вопрос о примате инвестиций или сбережений связан с тем, на что больше похож наш мир: на равновесие с полной или с неполной занятостью.

Однако поскольку дискуссия ведется в контексте теории сбалансированного роста, а обе стороны соглашаются, что к сбалансированному росту реальный мир даже не приближается, спор двух Кембриджей, в том виде, в котором он ведется сейчас, не может быть разрешен с помощью эмпирических исследований. Но это не помешало сторонам спорить с удвоенной энергией. Протагонисты в обоих лагерях описывали спор как войну «парадигм», в то время как на самом деле две парадигмы не просто пересекаются, а полностью совпадают друг с другом. Кроме риторики, между способами теоретизирования двух Кембриджей нет никаких различий (см. выше, главу 10). Даже радикальные политические экономисты («порода», получающая распространение в Соединенных Штатах) посвятили большую часть своих усилий «рассказыванию новой истории»: те же старые факты получают иную интерпретацию на языке парадигмы конфликта сил, а не парадигмы максимизации полезности, как если бы общественную науку можно было свести к «твердым ядрам», выбор между которыми — дело вкуса (см. Worland S.T., 1972; Applebaum E., 1977). Тому небольшому количеству эмпирических работ об «экономическом империализме», расовой и половой дискриминации, отдаче от образования и характере социальной мобильности, что появились в «Review of Radical Political Economics», не хватало четко выраженных гипотез, которые отличали бы прогнозы радикалов от предсказаний основного течения (Bronfenbrenner M., 1970; Lindbeck A., 1971). Но радикальные экономисты хотя бы открыто заявляют о своем методологическом предпочтении социальной и политической значимости эмпирической надежности в качестве кислотной пробы «хорошей» теории. Действительно, если о радикальных экономистах и можно сказать, что они разделяют общую методологию, это, похоже, будет методология волюнтаризма: «если я так думаю, то это так» (см. Blaug М, 1990, ch. 3, особ. р. 60–63).

Аналогично, поздние приверженцы австрийской школы утверждают, что выводят свои экономические суждения из априорных рассуждений без всякого участия опыта, и, следовательно, отказываются от эмпирической проверки как метода установления справедливости своих выводов. Похожим образом институционалисты претендуют на то, чтобы моделировать экономическое поведение в терминах определенных структур, и удовлетворяются «пониманием» функционирования экономики, даже если при этом они почти не могут предсказать фактическое развитие экономических событий. Наконец, марксисты слишком глубоко привержены философии эссенциа–лизма, чтобы захотеть пройти сквозь строй эмпирических проверок: конечно, они надеются, что их пророчества верны, но разработали целый арсенал иммунизирующих стратагем для защиты марксизма при любых несбывшихся предсказаниях (см. Blaug М., 1990, ch. 2). Короче говоря, радикалы, современные австрийцы, институционалисты и марксисты имеют прекрасные отговорки, чтобы не обращать внимание на методологические императивы фальсификационизма.

И вновь фальсификационизм

Экономисты неоклассического основного течения таких отговорок не имеют. Они проповедуют важность эмпирической проверки теорий, но редко поступают в соответствии с заявленными ими методологическими канонами. Аналитическая элегантность, экономное использование теоретических средств и широчайший размах, достигаемый путем все более героических упрощений, слишком часто ценились здесь выше возможности строить прогнозы и выше значимости при разрешении политических вопросов. Рабочую философию современной экономической теории как науки на самом деле можно охарактеризовать как «безопасный фальсификационизм».

Разумеется, некоторые экономисты, например, Шэкл или современные последователи австрийской школы, будут утверждать, что в такой дисциплине, как экономическая теория, предсказать ничего нельзя, поскольку экономическое поведение, направленное в будущее, является принципиально непредсказуемым. Но эти экономисты составляют меньшинство. Применительно к большинству можно утверждать, что битва за фальсификационизм в современной экономической науке выиграна (что вряд ли можно сказать о некоторых других общественных науках). Осталось только убедить экономистов принимать его всерьез.

Прикладная эконометрика

Нетрудно выдвинуть целый ряд убедительных причин, в силу которых экономисты сами не используют методологию, которую проповедуют: все ученые склонны упорно цепляться за «деградирующие» исследовательские программы в присутствии «прогрессивных», но экономисты особенно подвержены этому, хотя бы потому, что экономическая система, в отличие от природы, настоятельно требует своей оценки, а не только беспристрастного изучения. Далее, экономическая теория постоянно затрагивает вопросы, относящиеся к области государственной политики, так что главные экономические доктрины являются не только научно–исследовательскими программами (НИП) в лакатошианском смысле, но и программами политических действий (ППД). Эта двойная функция экономических теорий приводит к ситуациям, когда одна и та же конкретная теория оказывается «деградирующей» НИП и «прогрессивной» ППД, то есть предлагает правительствам расширяющийся список мероприятий. (Примером такой теории может служить марксизм, в то время как монетаризм в своей поздней фазе являет собой пример противоположной ситуации.) И только когда теория является одновременно «прогрессивной» НИП и «прогрессивной» ППД, мы говорим о «революции» в экономической мысли (очевидным примером здесь является победа кейн–сианской экономической теории в 1930–е годы).

Как бы то ни было, но тот факт, что экономическая теория является наукой, помимо прочего еще ориентированной и на политику, служит по крайней мере одной из основных причин, по которым методология НИП Лакатоша не идеально описывает историю экономической теории или, в любом случае, описывает ее значительно хуже, чем историю физики. Именно по этой причине задача отделить позитивные утверждения в экономической теории от нормативных и ясно указать условия проверки позитивных утверждений фактами сегодня, как никогда, остается важной для прогресса экономической теории.

К сожалению, нам недостает и надежных данных, и мощных методов, чтобы четко различить обоснованные и необоснованные утверждения в позитивной экономической теории, и профессиональный лозунг «печатайся, если хочешь выжить», способствует подходу к эконометрическим исследованиям как к игре. При этом ничего не делается для улучшения баз данных или стандартных методов, постоянно используемых для проверки экономических гипотез. Эти слабости, относящиеся не столько к теоретической эконометрике, сколько к фактическим процедурам, которые применяются в эконометрике прикладной, в значительной мере объясняют, почему экономисты зачастую не хотят следовать фальсификационистским заповедям, в верности которым сами они клянутся. Во многих областях экономической теории разные эконометрические исследования дают противоречащие друг другу результаты и, с учетом доступных данных, у нас часто не оказывается эффективных методов для выяснения, который из них верен. Вследствие этого противоречащие друг другу гипотезы иногда сосуществуют на протяжении десятилетий. Путаницы добавляет и беспорядок в стане «чистой» эконометрической теории, где «байесианцы», такие как Лимер, и атеоретические агностики, такие как Симе, противостоят «классикам», например, Хендри и Майзону, — я заимствую эти ярлыки у Джонстона (Johnston J., 1991) только для экономии времени. Для некоторых это служит основанием, чтобы вовсе отказаться от эконометрики.

Но это не слишком привлекательная альтернатива, поскольку она оставила бы экономическую теорию практически без какого–либо способа выбрать из множества возможных объяснений единственное, лучше других объясняющее экономические события. Даже если мы утверждаем, что существуют иные методы проверки экономических гипотез, такие как менее строгий метод «коллигации», практикуемый экономическими историками, или этнографические методы, которые предпочитают некоторые институционалисты, требования людей, формирующих экономическую политику, тем не менее возвращают нас к использованию эконометрики, поскольку только она может дать и количественные, и качественные выводы. Наша единственная надежда, таким образом, состоит в улучшении теоретической и прикладной эконометрики, и, на самом деле, улучшения последней могли бы произойти очень быстро, если бы ее представители усовершенствовали методы своей работы.

Томас Майер (Mayer Т., 1980) имеет несколько конкретных предложений, которые существенно укрепили бы претензии экономической теории на статус «строгой науки». Во–первых, вслед за Леонтьевым он убеждает нас уделять гораздо больше внимания сбору данных. Во–вторых, осуждает тенденцию рассматривать эконометрические результаты как данные «критического эксперимента», который не подлежит повторению; напротив, большинству прикладных эконометристов следует стремиться к воспроизведению предыдущих результатов на ином наборе данных; поскольку мы все больше полагаемся на вес многих свидетельств, нежели на результаты единственного «критического эксперимента», нужно собирать факты с помощью периодических опросов с целью разрешить противоречия между ними. В–третьих, он утверждает, что повышению стандартов оценки эконометрических исследований способствовало бы поощрение журналами тех работ, где основное внимание уделяется точности результатов, а не тех, в которых используются более технически совершенные методы. В–четвертых, Майер рекомендует нам страховаться от подгонки данных, требуя от авторов предоставлять все посчитанные ими регрессии, а не только ту конкретную, которая подкрепляет их гипотезу. В–пятых, он предлагает авторам не использовать все доступные данные для оценки своих регрессий, но оставлять некоторое количество как резервную выборку для проверки регрессий; это возвращает нас к ранее проведенной границе между оценкой структурной связи и проверкой экономической гипотезы. В–шестых, он убеждает журналы публиковать статьи, сообщающие о «незначимых» результатах и требовать от авторов предоставления неопубликованных данных для того, чтобы каждый мог легко проверить их работу. Наконец, Майер добавляет: «учитывая все слабости эконометрических методов, мы должны быть достаточно открыты для понимания, что истина не всегда облачена в форму уравнений и не всегда рождается в недрах компьютеров. Иные способы проверки, такие как обращение к экономической истории, не следует рассматривать как архаичные» (p. 18). Сегодня эти рекомендации так же актуальны, как и в 1980 г. Единственное средство преодолеть недостатки эконометрики, как говорит Песарян (Pesarian M.H., 1987), это — больше качественной эконометрики.

Какой путь избрать?

На протяжении этой книги я доказывал, что основная цель экономической теории — предсказывать, а не только понимать, и подразумевал, что из всех противоборствующих экономических доктрин прошлого лишь ортодоксальная, вневременная теория равновесия — короче говоря, неоклассическая НИП — продемонстрировала готовность позволить судить себя на основе своих предсказаний. Ортодоксальная экономическая теория по праву может гордиться тем, что увеличила возможности экономиста делать прогнозы. В то же время необходимо подчеркнуть, насколько ограниченны даже сейчас эти возможности. Мы не можем точно предсказать темпы роста ВНП в экономике больше, чем на год вперед, и даже рост ЧНП отдельных секторов экономики больше, чем на два или три года вперед. Это лучше, чем то, что можно получить на основе простой механической экстраполяции прошлых трендов (Bodkin R.G., Klein L.R. and Marwah К., 1991, p. 528—529), но тем не менее недостаточно для оправдания самодовольства по поводу состояния современной ортодоксальной экономической теории. Аналогично, для широкого круга проблем — функций спроса на потребительские товары, инвестиционных функций, функций спроса на деньги и их предложения, больших эконометрических моделей — оказывается, что объясняющая сила регрессионного уравнения в пределах выборки неизменно служит ненадежным индикатором того, что затем происходит вне выборки (Shupak M., 1962; Streissler E., 1970; Mayer Т., 1975, 1980; Armstrong J.S., 1978, ch. 13). Очевидно, что способность экономистов предсказывать фактическое развитие экономических событий серьезно ограничена, и, следовательно, основания для скептицизма в отношении основного течения экономической мысли достаточно убедительны.

В настоящее время в экономической теории существует несколько альтернативных исследовательских программ, отражающих это чувство разочарования достижениями ортодоксальных экономических доктрин. Радикальные экономисты располагают собственным изданием, «The Review of Radical Political Economics», как и институционалисты («The Journal of Economic Issues», издаваемый Ассоциацией эволюционной экономической теории). «Journal of Post Keynesian Economics» стремится объединить тех, кто надеется развить кейнсианскую экономическую теорию в новых направлениях для наступления на проблемы инфляции и распределения дохода. Аналогично, другая группа экономистов полна решимости основать собственную исследовательскую программу на концепции «ограниченной рациональности» Герберта Саймона, подчеркивая свою озабоченность в первую очередь мотивационными предпосылками, лежащими в основе экономической теории, и их «Journal of Economic Behavior and Organization» отражает это чувство неудовлетворенности современной экономической теорией. Иными словами, мы вступили в эпоху, когда конкурирующих экономических исследовательских программ будет скорее слишком много, чем слишком мало.

Было бы чрезвычайно удобно, если бы все эти альтернативные исследовательские программы оказались нацеленными на тот же круг вопросов, который занимает неоклассическую НИП, ибо тогда мы могли бы выбирать между ними, исключительно или в основном опираясь на эмпирические свидетельства. Увы, характерной чертой многих конкурирующих НИП является то, что они задают вопросы о реальном мире, которые отличаются от вопросов неоклассической НИП, так что выбор между ними требует вынесения непростых суждений об их плодотворности, то есть и о перспективах получения в будущем эмпирических фактов. Следовательно, экономическая методология вряд ли подскажет нам, какая из этих конкурирующих программ в последующие годы с наибольшей вероятностью внесет самый значительный вклад в наши познания о функционировании экономических систем.

Методология, однако, способна дать критерии принятия или отказа от исследовательских программ, устанавливая стандарты, помогающие отделять зерна от плевел. Эти стандарты, как мы видели, иерархичны, относительны, динамичны и уж никак не однозначны в отношении практических рекомендаций, которые могут почерпнуть из них экономисты. Тем не менее самый последний вопрос, который мы можем и должны задавать в связи с оценкой любой исследовательской программы — это вопрос, впервые поставленный Поппером: какие события заставили бы нас отказаться от этой программы? Программа, не способная ответить на данный вопрос, не удовлетворяет высоким стандартам научного знания.