Грэйс
Металл ударяется о металл; я едва не теряю сознание от страха.
– Грэйс Элизабет Колье, что, ради всего святого, это такое?
Дерьмо. Я закрываю глаза и опускаю голову на стол на несколько секунд, пока мое сердце не начинает биться вновь. Затем спускаюсь вниз, чтобы встретить ее.
– Привет, мам.
– Привет. – Она опускает ногу, которую растирала обеими ладонями и, хромая, идет к лестнице, где стою я. – Не хочешь рассказать мне, что тут происходит?
Я приподнимаю плечи.
– Дом стонал.
– Стонал?
Киваю.
– Было… страшно.
Мама долго смотрит на меня, после чего просто разводит руки.
– Иди сюда.
Я спрыгиваю с последних двух ступенек и бросаюсь в ее объятия; впервые после возвращения домой расслабляюсь. Представляю на несколько мгновений, будто я маленькая и никогда не встречу воображаемых монстров из-под кровати в реальной жизни, потом отстраняюсь.
– Спасибо, мам.
Она улыбается.
– Уберешь все, а я пойду ужин готовить?
Спустя пять минут все консервы снова стоят на полке в кладовой. Мама выливает немного масла на сковороду.
– Грэйс, где нож для мяса? – Она открывает ящик со столовыми приборами, посудомоечную машину.
Ой.
– Эмм.
Мама оборачивается, глядя на меня краем глаза.
– Где он, Грэйс?
– В моей комнате, – говорю я, потупив глаза в пол, потому что не могу смотреть на нее. Вздохнув, она поднимается наверх, поэтому я иду следом. Войдя в мою комнату, мама тянется к рукоятке ножа, наполовину скрытого под учебником математики, и случайно задевает ноутбук; монитор включается, демонстрируя полноразмерную версию фотографии Зака.
– Грэйс, что это такое, черт возьми?
Я плюхаюсь на кровать со вздохом.
– Фото Зака.
– Я вижу. Чего я понять не могу – зачем держать его фотографию в своем компьютере после всего, что он тебе сделал?
– Это длинная история.
Мама садится рядом со мной, откладывает нож и скрещивает руки на груди.
– У меня есть время.
Тереблю прядь своих волос, прочищаю горло.
– Ладно. Ну, все считают Зака… идеальным, понимаешь? Но он не такой. Это обман. Маска, которую он надевает. – Закрываю глаза и на секунду накрываю лицо ладонями. – Но я знаю, какой он под этой маской… когда думает, что никто не смотрит.
Дыхание замирает в легких, однако я пересиливаю боль.
– Я думала, если смогу показать всем, что Зак представляет собой на самом деле, может, тогда люди оставят меня в покое.
– И этот снимок показывает, какой он на самом деле?
– Да. Сделала его секунды спустя после того, как он выяснил, что я была в здании одна сегодня.
Мамина спина резко выпрямляется.
– Что? Что случилось с твоим напарником?
Я пожимаю плечами.
– Он не пришел.
Плотно сжав губы, она качает головой.
– Нет, нет, это недопустимо. Если остаешься в этой школе одна, я хочу, чтобы ты немедленно звонила мне, хорошо?
– Мам, я в порядке. Мне было страшно поначалу, но ничего не случилось.
– Но могло случиться. Проклятье, Грэйс! Это фото – ты сказала, что сняла его после того, как он узнал, что ты осталась одна. Мне не нравится, как он смотрит. Этот взгляд практически… дикий.
Мое воображение начинает работать от подобной мысли, и я чувствую приближение панической атаки.
– Грэйс, Грэйс, давай. Глубокие вдохи, детка. Ты в безопасности.
Мама и папа говорили так, когда я была маленькой и просыпалась от кошмаров.
Я больше не маленькая.
***
Будильник звенит. Вздохнув, отключаю его, сую телефон в карман и ложусь обратно на кровать. Я не сплю уже несколько часов. Сегодня пятница.
Сорок три дня.
Сорок три дня с тех пор, как Зак на меня напал.
Последний день тюремного срока, обязующего мыть шкафчики с Йеном. Я немного удивлена, что нас не заставили работать и в субботу, только не собираюсь дать в зубы дареной лошади, или как там говорят.
Раздается тихий стук в мою дверь, после чего мама заглядывает в комнату.
– Ох, ты уже не спишь?
– Да. Не спалось.
Она входит, бредет к столу, смотрит на фотографии работ мистера Рассела, которые я распечатала прошлым вечером. Зеркало над моим столом ни чем не украшено. Мама ищет фотографии со мной и моими друзьями, которых там уже нет. Однако она ничего не говорит про них.
– Я поговорила с твоим папой вчера. Он хотел узнать, как ты.
Все мое тело напрягается.
– Ох, надо же.
Мама потирает руки, притворяясь, будто дрожит.
– Ого. Осторожней, с таким настроем ты ад можешь заморозить.
Я смеюсь. Она садится на мою кровать, все еще одетая в спортивный костюм; ее темные, промокшие от пота волосы собраны в хвост.
– Ну, и много он тебе рассказал?
– О, только про то, как ты сказала, что он считает тебя шлюхой и все это твоя вина, и что это неправда.
Снова пытаюсь засмеяться.
– Значит, все.
– Практически. – Мама подталкивает меня плечом, улыбаясь так, словно мы только что выиграли в лотерею.
– Ладно тебе, Грэйс. Ты ведь знаешь, что это неправда. Он любит тебя.
Я закатываю глаза.
– Серьезно, мам? Не чувствуется. Ощущение такое, будто я была недостаточно хороша. Ты была недостаточно хороша, поэтому ему выпал бесплатный поворот рулетки. Ох, и посмотри, что он выиграл! Новую жену, новый дом, двоих новых детей – мальчиков, на этот раз.
Огонек меркнет в глазах моей матери, ее улыбка тоже.
– Ладно, Грэйс. Хочешь, чтобы я сказала, что не расстроена, не разочарована и… что у меня не болит сердце из-за всего случившегося? Я не могу. Я бы солгала. Это полный отстой. Все!
Мои глаза округляются. Отстой? Никогда прежде не слышала подобного слова из ее уст.
– Но я не буду просто сидеть и изводить себя рыданиями до смерти из-за этого, и ты не будешь. Где твой боевой дух?
– Мой… что?
– Твой боевой дух. Твой напор. Твой характер. Куда ты их спрятала?
– Мам, я сегодня не в том настроении, чтобы надеть браслеты и ботфорты. – Падаю на кровать, накрываю лицо рукой. Если повезет, она оставит меня тут спать, пока мне двадцать один не исполнится.
– Не костюм, милая. Настрой.
Открываю один глаз, снова его закрываю.
– Думаю, я опустошена.
Матрас прогибается. Мама садится на кровать по-индийски, лицом ко мне.
– Знаешь, мы с папой всегда думали, что ты пойдешь в юридический ВУЗ. Будешь защищать невиновных. Изменишь мир.
Не знаю насчет мира, но, полагаю, школу Лаурел Пойнт я изменила.
– Мам, – говорю, качая головой. – Я знаю, что ты пытаешься сделать, только я не активистка. Я просто хочу вернуть то, что Зак у меня отнял, понимаешь?
– Грэйс, мне жаль. Очень. Ты ничего не можешь сделать. Все, что в твоих силах сейчас – решить, либо ты хочешь уехать… либо остаться и держаться гордо, как ты всегда делала. Я не буду лгать и делать вид, будто не хочу, чтобы ты всерьез рассмотрела вариант с семестром обучения заграницей. Я хочу, чтобы ты находилась как можно дальше от него, Грэйс. Однако чем больше об этом думаю, тем больше понимаю, что это для меня, а не для тебя.
Раньше я жалела, что мне не достались мамины глаза вместо папиных серебристо-серых. У нее они такие небесно-голубые. После ухода папы ее глаза потускнели. Но время от времени что-нибудь происходит, и в них вновь мелькает оживление. Сегодня они искрятся; я так боюсь, что именно из-за меня эта искра померкнет.
– Мама, я так устала.
Ее губа дрожит, но она улыбается.
– Я знаю, малышка. Знаю. – Мама обнимает меня. Мгновение спустя она начинает петь: – Я люблю тебя. Ты любишь меня.
– О, Боже, не надо.
– Мы – счастливая…
– Мам, я тебя умоляю. Не эту песню.
– Что? Ты раньше любила этого фиолетового динозавра.
– Мне было три.
Ее глаза до сих пор сияют; она хлопает в ладоши.
– Идем. Я знаю, что нам нужно сделать. – Мама спрыгивает с моей кровати, хватает меня за руку.
– Что? – Ох, пожалуйста! Только не пятикилометровый забег. Что угодно, только не это. Она ведет меня вниз, берет пульт, включает стереосистему. Мама постоянно настраивает ее на какую-то классическую станцию, транслирующую музыку 80-х.
– Идеально! Потанцуй со мной.
Мне требуется несколько минут, чтобы узнать группу The Romantics. Мама принимается прыгать в такт неистовому ритму их известнейшего хита "What I Like About You". Не знаю. Может, это их единственный хит. Она хватает меня, кружит по нашей маленькой гостиной; я спотыкаюсь о собственные ноги, потому что не могу двигаться настолько быстро. Но, я смеюсь, мама тоже смеется своим особенным безудержным смехом. Это так приятно, ведь мы не смеялись подобным образом уже много лет. Я скучала по этому. О, Боже! Я так сильно скучала. Мы танцуем, прыгаем, кружимся до тех пор, пока не теряем способность говорить, дышать, грустить, а потом обессиленно падаем на диван, когда песня затихает и начинается обзор загруженности дорог. Поднимаем ноги на кофейный столик, где стоят фотографии нас троих, когда мы все еще были семьей. Отдышавшись, мама убавляет звук и поворачивается ко мне.
– Грэйс, чего ты хочешь?
Эндорфины после нашего танца все еще свободно носятся по венам; я не чувствую даже толики грусти, отвечая:
– Я хотела растоптать его, мам. – Сжимаю пальцы в кулак. – Я хотела ударить его по самому больному месту, добиться его исключения из команды по лакроссу. – Разжав кулак, роняю руку на бедро. – Но этого не произойдет. У него слишком много фанатов. Зак мог бы ограбить банк, и они все сказали бы, что банк это заслужил за хвастовство деньгами. Поэтому я угомонюсь, – говорю, пожав плечами. – Я бы порадовалась, если бы в школе ко мне опять начали относиться как к человеку, а не как к сломанной игрушке Зака.
Мама обмахивает свое лицо.
– Ты не уедешь на семестр в Европу, да?
– Нет. Я не сбегу, мам.
– Вот она, моя девочка. – Она улыбается, я же хмурюсь.
– Ладно, я реально сбита с толку. Почему ты настаивала на поездке заграницу, если не хотела, чтобы я уезжала?
– Грэйс, я просто желаю тебе счастья, чего бы то ни стоило. Если хочешь сбежать и спрятаться – хорошо. Если хочешь встретить вызов с достоинством и бороться – тоже хорошо.
Я глубоко вздыхаю.
– Да. Может быть. Европа звучит заманчиво. Очень. Но…
– Но?
– Но у меня такое ощущение, что я действительно сбегу. Спрячусь. Ты удалила мой аккаунт с Фэйсбука, и я понимаю, зачем ты это сделала. Однако мне кажется, я не должна была заткнуться, или извиняться, или поменять свой стиль ради кого бы то ни было. – Приподнимаю волосы со своей влажной шеи. – Только волосы так оставлю. Они мне, вроде как, нравятся выпрямленными. – Откинув прядь за плечо, встаю. Мне нужно смыть весь этот пот и переодеться, но мама хватает меня за руку.
– Грэйс, по поводу твоего папы. Ты должна знать кое-что.
Я снова сажусь, хмурясь.
– Что?
– Он… ну, его вчера арестовали.
– Что? – Мои глаза расширяются. – За что?
Мама качает головой, не встречаясь со мной взглядом.
– Ну, после того, как папа отвез тебя домой, он разозлился и приехал в школу, пообщался с несколькими игроками. Тренер вызвал полицию, но твой отец ушел до того, как патруль прибыл туда, поэтому офицеры отправились к нему домой.
Я подскакиваю.
– Так поехали. Давай же. Мы должны ему помочь.
– Милая, расслабься. Он дома. Его не задержали. Обвинения сняты. – Мама поднимается, кладет руки мне на плечи, останавливая мои маниакальные метания. – Кристи недовольна, но в остальном все в порядке. Я рассказала тебе только затем, чтобы ты увидела – папе не все равно. Ему сложно совладать с эмоциями и выразить себя. Поверь мне, он в бешенстве из-за того, что с тобой случилось, а то, что полиция умыла руки, злит его еще сильнее. Но больше всего он злится на себя, потому что не смог тебя защитить.
Я горько усмехаюсь на это.
– Может, в таком случае ему не следовало нас бросать.
– Грэйс, – говорит мама и приподнимает мой подбородок. – Ну же. Будь справедлива. Я тоже не рада, что папа ушел, но, даже если бы он остался, ты бы все равно одевалась так, как одеваешься, и делала то, что делаешь, невзирая на его неодобрение, верно?
Нет! Ладно, возможно, но все же. Со вздохом поражения переминаюсь с ноги на ногу, ничего не ответив.
– Я не хочу, чтобы ты его ненавидела.
– Я не ненавижу. – Я ненавижу лишь Кристи и всю ее Клевость.
– Хорошо. – Мама быстро пожимает мои плечи. – Давай переоденемся, я тебя подвезу.
Мы поднимаемся на второй этаж, и я решаю надеть свой самый крутой наряд. И не важно, сколько бровей взметнется вверх при виде меня.