Я просыпаюсь в час самоубийц, В свободный час, когда душа на воле И люди спят, а не играют роли, И маски спят, отлипшие от лиц. Я просыпаюсь в час, когда сирень Трагедию являет в палисаде И мечется морской волной в ограде Штакетника, и в шапке набекрень, Познавший по окуркам все сорта Заморских сигарет и злые муки, Блуждает бомж, и голубые мухи, Как искры, вылетают изо рта. Я просыпаюсь в час, когда метла Ещё не шарит по пустым бульварам, И ужас бытия ночным пожаром Тревожит жизнь, сгоревшую дотла.

Когда зарождается смерч И гасит в приходах лампады, И пляшет безносая смерть Под ритмы беспечной ламбады, Когда этой пляски волчок Взаправду, а не на картине, Когда вместо глаза — значок Со звёздочкой посередине, Тогда не болезненный бред Художника или артиста Являет на сумрачный свет Фантазии сюрреалиста, Где машет флажками урод, Где баба кричит истерично… И входит несчастный народ В кровавую реку вторично.

В этом мире страшно быть объектом: Женщиною, полем и Байкалом… Из добычи становясь объедком, Доставаться грифу и шакалам.

Напрасно… Не проси У Господа, простак, Ни запоздалый кров, Ни запоздалый ужин. Ты появился здесь Совсем не просто так, Востребован судьбой И для чего-то нужен. Как, скажем, мотылёк — Для пламенной свечи, Как бледный стеарин — Для ассирийской меди… Не знаю, почему Мерещится в ночи Томительный финал В пошлейшей из комедий, С которой ты уйдёшь, Когда придёт пора Явиться на коне Безумному ковбою… Всего не объяснить При помощи пера, В пустой бессонный час Беседуя с собою. Но можно поглядеть На контур фонаря, Что отразился весь В провинциальной луже, И аллилуйю спеть, За всё благодаря, И вспомнить про друзей, Чья жизнь сложилась хуже.

Ещё одно лето, с которым так много надежд Я связывал, кончилось самым банальным обманом У мёртвого времени, вместо зелёных одежд, Остались расписки банкрота и анжамбеманом, Точней, переносом на поздний расплывчатый срок, Оно сохранило надежд и желаний объедки, Когда перед носом отчётливо щёлкнул курок, Когда барабан повернулся на русской рулетке Нагана, и ты разглядел, как покрыла слюда Осеннего солнца резные подробности клёна… Я твёрдо уверен — удача вернётся сюда, Но некому будет открыть на звонок почтальона.

Я поздно пойму, что за сказочный дар — Твоё обнажённое тело, Когда возникает взаимный пожар Любви за чертою предела. И хочется эти мгновенья продлить, Из прошлого взяв по осколку, Пока между нами незримая нить Ещё не ослабла,                         поскольку Всему в этой жизни приходит конец, Не долго верёвочке виться. Осталась зола от горенья сердец, И надобно остановиться. Октябрь разбросает листву по полям, Бореем пройдётся по лесу, И нас навсегда разведут по полам, По признакам, по интересу, По призракам полузабытых дорог, Едва различимых под илом, По судьбам, которые выдумал Бог, По разным углам и могилам…

Всё реже встречаемся, по принужденью звоним. Ни прежний азарт, ни желанье не рвутся наружу. Январь пролетел и метельный февраль, а за ним Пахнуло весной, и я знаю, что слово нарушу.

Ненужная память об этой усталой любви Исчезнет в пространстве, где прошлому нет и следа. Прости, если можешь, и больше к себе не зови. Седьмое число. За окном наступает среда…

Денёк появился и сник, Как наше свиданье, короткий. Лиловый исхоженный снег — Грязцою на наши подмётки.

«Не надо, — шепчу, — не винись…» И так от себя отпускаю, Как будто высокий карниз Ослабшей рукой отпускаю…

Безбрежный океан, Волны упругий пульс, Печальный осьминог И субмарина Немо… И безогляден курс В мотке широт, И плюс К тому, что в жизни есть, В душе черно и немо… В кают-компании не глобус, а луна С лицом таким, Что возникает ода При виде голубою валуна, Да «Огонёк» сорокового года, Лежащий на столе Эпохи рококо, Где по углам стоят Подсвечники на страже, Где карта вечности И женское трико, Что сорвано при грубом абордаже, Соседствует с письмом Овидия к М.Б., С черновиком в помарках и пометах… Но этот натюрморт, По сути и судьбе Случайный, Растворяется в предметах…

А свет, сочась, Сквозь жалюзи течёт, Скользнув по чашке с кофе и окуркам, На бесконечный телефонный счёт Между Нью-Йорком и Санкт-Петербургом…

Позабудутся имя и отчество И удвоится водки количество В беспощадной гульбе… Как тоске твоей — одиночество, Как свече твоей — электричество, Я не нужен тебе.

Малиновый сироп с нарзаном В стакане толстого стекла На фоне голубого моря — Вот натюрморт!..                   Но истекла Та жизнь весёлая на званом Обеде под сурдинку горя…

А в памяти остаться смог Стакан — образчик общепита — Толпой годов, тоской дорог Нетронутый.                   И недопита Вода, как сорок лет назад…

Ночной больничный двор Слегка присыпан снегом. Слетаются к стеклу Снежинки, словно моль. И корпуса молчат. Они сравнимы с неким Угрюмым банком, где Накапливают боль.

В палате, у окна Отыскивая спички И пачку сигарет, Я слышу, как впотьмах За лесом иногда Проходят электрички, Квадригами колёс Вздымая снежный прах.

И снова тишина. Морозом, как наркозом, Прихвачена земля И голые кусты. Мы в темноте лежим, Как брёвна — по откосам, Пред болью подступающей пусты Душою…              Но давай Пошарим по сусекам, Остаток дней своих Сжимая в пятерне, Давай поговорим С быстролетящим снегом И поглядим на мир При медленной луне…

Мне не хотелось думать о делах, Звонить кому-то, Говорить о чём-то, И я решил, махнув на всё рукою, Послушать ночь С её тревогой нежной, Которую внушает лишь весна.

Мне захотелось повидать тебя… Но проходя по улице, Которой Не хаживал лет шесть, А то и больше, Я был почти спокоен, И меня Не умиляли контуры былого, Холодным равнодушием дыша.

А вот и он — знакомый переулок, Но что это?! — Осколки кирпича, Обугленные стены, Экскаватор, Прожектора, Направленные косо, И глухота, Такая глухота!

Но дом, Где ты жила, Ещё стоял. И я застал зелёный огонёк В окне моей любви полузабытой.

И я пошёл, Но встретил голоса: «Съезжаем завтра…» — Говорила тьма Мужским весёлым басом, И в ответ Старуха, очевидно, Отвечала: «Давно пора съезжать…» И я сначала Остановился, А затем по доскам Неловко выбрался из переулка.

Зачем я эту совершил прогулку — Не знаю, Но холодная, Сквозная Возникла тяга. Я побрёл к мосту.

Москва-река несла последний лёд, И город засыпал, И ветер волглый Пронизывал, Но сделалось легко От ощущенья, что с тобой простился На остром сквозняке воспоминаний, Которые обманывают нас.

Куранты за рекой пробили час В душе возникла радость созерцанья При виде звёзд и медленной луны, Что освещала мартовский асфальт И грубые Чугунные перила На выгнутом безлюдии моста…

И наступило великое безмолвие книги, Подобное безмолвию сечи, Когда текст и читатель Несутся навстречу друг другу, Но сшибки ещё не случилось, А воспалённый мозг Всё глубже оседает в тенетах «Преступления и наказания»…

И вдруг — отчётливый стук, Требовательный стук в ночное стекло!.. И взгляд мгновенно выхватывает из глубины осеннего мрака Ветку глицинии, Что оплетала оконную раму Моего кавказского дома, И бесформенно сидящую на ветке, Словно полусдутая покрышка мяча, Тронутую ржавчиной канализации крысу…

Властительница ночи заглянула в моё окно, Сверкая бисером глаз, Страша отвратительной желтизной оскала, И между нами возник вкрадчивый ужас, Который был — Не знаю почему — Обут в малиновые сапожки Из дорогой замши.

Когда-нибудь настанет крайний срок, Для жизни, для судьбы, для лихолетья. Исчезнет мамы слабый голосок И грозный голос моего столетья.

Исчезнет переплеск речной воды, И пёс, который был на сахар падкий. Исчезнешь ты, и лёгкие следы С листом осенним, вмятым мокрой пяткой.

Исчезнет всё, чем я на свете жил, Чем я дышал в пространстве оголтелом. Уйдёт Москва — кирпичный старожил, В котором был я инородным телом.

Уйдёт во тьму покатость женских плеч, Тех самых, согревавших не однажды, Уйдут Россия и прямая речь, И вечная неутолённость жажды.

Исчезнет бесконечный произвол Временщиков, живущих власти ради, Который породил, помимо зол, Тоску по человечности и правде.

Исчезнет всё, что не сумел найти: Любовь любимой, лёгкую дорогу… Но не жалею о своём пути. Он, очевидно, был угоден Богу.