Те дни породили неясную смуту И канули в Лету гудящей баржой. И мне не купить за крутую валюту Билета на ливень, что лил на Большой Полянке,              где молнии грозный напарник Корёжил во тьме металлический лом, И нёс за версту шоколадом «Ударник» С кондитерской фабрикой за углом. Весёлое время!.. Ордынка… Таганка… Страна отдыхала, как пьяный шахтёр, И голубь садился на вывеску банка, И был безмятежен имперский шатёр. И мир, подустав от всемирных пожарищ, Смеялся и розы воскресные стриг, И вместо привычного слова «товарищ» Тебя окликали: «Здорово, старик!» И пух тополиный, не зная причала, Парил, застревая в пустой кобуре, И пеньем заморской сирены звучало: Фиеста… коррида… крупье… кабаре…

А что ещё надо для нищей свободы? — Бутылка вина, разговор до утра… И помнятся шестидесятые годы — Железной страны золотая пора.

В морозный вечер мимо гастронома Рысцой весёлой до пристройки низкой Затерянного в переулках дома Спешили мы с подругой по Мясницкой. Малиново-сиреневые тени Сгущались и, как помнится теперь, Вели в пристройку стёртые ступени, И старую обшарпанную дверь Нам открывала странная хозяйка — Огромная, на тоненьких ногах. Кипели щи. На кухне сохла байка Её рубах и кофточек, но, ах!.. Как хорошо картошкою печёной Закусывать и верить, закурив В компании бухой и обречённой, Что это только краткий перерыв, Что не оставит пьяное подполье В твоей душе тоски и синяков, Что впереди раскидистое поле И горы ненаписанных стихов, Что женщина, которую привёл ты, Минуя долгий тёмный коридор, Войдёт с тобою в комнату, где жёлтый Огонь страстей ворвётся в разговор. И ты — студент, гуляка и бездомник — Рукой рассеешь дыма пелену, Чтоб трепетные груди, как приёмник, Настроить на безумную волну…

О, молодость!.. Давно совсем другие Жильцы в пристройке каменной, но вот Кривая тень внезапной ностальгии Ползёт за мной от Кировских ворот…

А жил я в доме возле Бронной Среди пропойц, среди калек. Окно — в простенок, дверь — к уборной И рупь с полтиной — за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный, Старомосковский — не чета. В нём пахла едко, по-старушечьи, Пронзительная нищета.

Я жил затравленно, как беженец, Летело время кувырком, Хозяйка в дверь стучала бешено Худым стервозным кулаком

Судьба печальная и зыбкая Была картиной и рассказом, Когда она, как мать над зыбкою, Спала, склонясь над унитазом,

Или металась в коридорчике, Рукою шарила обои, По сыну плакала, по дочери, Сбежавшая с офорта Гойи.

Но чаще грызли опасения И ночью просыпался зверь. Кричала: — «Сбегай к Елисееву За водкой!..» — и ломилась в дверь.

Я в это время окаянное, Средь горя и макулатуры, Не спал. В окне галдели пьяные, Тянуло гарью из Шатуры.

И я, любивший разглагольствовать И ставить многое на вид, Тогда почувствовал, о Господи, Что эта грязь во мне болит,

Что я, чужою раной раненный, Не обвинитель, не судья — Страданий страшные окраины, Косая кромка бытия…

Как обозвать тот год, когда в пивных Я находил забвенье и отраду За столиком на лавках приставных, Вдыхая жизни крепкую отраву?..

Ещё не зная, что и почему, В квартире у татарина Джангира Я пил вино в махорочном дыму Жестокого расхристанного мира,

Где в подворотне властвовал кулак И головы звенели от затрещин, Где мутный бар напоминал бардак И пахло рыбой от весёлых женщин.

Как обозвать тебя, безумный год Москвы, уже исчезнувшей в овраге Глухих времён, где шелудивый кот Читал свои доклады по бумаге.

И ожидал тюрьмы да Колымы, В Рязани не тоскуя по Вермонту, Писатель, будораживший умы; И слух гулял, как ветерок по понту:

«Что выручил коллега по перу, Что рукопись увёз прозаик с Рейна…»

О, год, ушедший в чёрную дыру Дымящейся Шатуры и портвейна!

Как обозвать тебя, как обласкать?.. Немытый, словно кружка в общепите, Ты был прекрасен!.. Если обыскать Словарь, то не найду другой эпитет.

Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому Я ночевал и пиво пил в подвале, Но молодость была и потому Со мною времена не совпадали.

Мы — горсточка потерянных людей. Мы затерялись на задворках сада И веселимся с лёгкостью детей — Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора Надежд о славе и тоски по близким, И будущее наше во вчера Сошло-ушло тихонько, по-английски.

Ещё мы понимаем, что трава В саду свежа всего лишь четверть года, Что, может быть, единственно права Похмельная, но мудрая свобода.

Свобода жить без мелочных забот, Свобода жить душою и глазами, Свобода жить без пятниц и суббот, Свобода жить как пожелаем сами.

Мы в пене сада на траве лежим, Портвейн — в бутылке,       как письмо — в бутылке Читай и пей! И пусть чужой режим Не дышит в наши чистые затылки.

Как хорошо, уставясь в пустоту, Лежать в траве среди металлолома И понимать простую красоту За гранью боли, за чертой надлома.

Как здорово, друзья, что мы живём И затерялись на задворках сада!.. Ты стань жуком, я стану муравьём И лучшей доли, кажется, не надо.

Любитель ножа и перца, Даритель тюремных благ Несёт в груди вместо сердца Рыжий слепой кулак. За ним, вдоль ночных становищ, Идут в толпе старожилов Угодливый Каганович, Подвыпивший Ворошилов. Сейчас начнётся охота, Опричники выловят план… В тумане кровавого пота Залёг ночной котлован. Хозяин молчит надменно, Но, прежде чем сделать знак, Капризной ноздрёй нацмена Занюхивает табак. Так вот она — русская прерия!.. В просторы её босые Ягода, Ежов и Берия Скулят, словно псы борзые. И в местности неухоженной, Где ветер свистит во мраке, Сидят на перчатке кожаной Соколики-вурдалаки. Сейчас начнётся потеха: За совесть, а не за страх Побор коллективного меха На голых крестьянских полях. Сейчас в небесах бабахнут, В ночи запоёт рожок И разом от боли ахнут Житомир, Ростов, Торжок, И двинется, как пехота, Колючая ночь сквозь сон…

От страшного поворота Я временем отнесён. И что мне имбирные башни И мускус испанской печали, Упавшему в русские пашни, Глядящему в русские дали…

— Лаврентий Берия мужчиной сильным был. Он за ночь брал меня раз шесть… Конечно, Зимой я ела вишню и черешню, И на моём столе, Представь, дружочек, Всегда стояла белая сирень.

— Но он преступник был, Как вы могли? — Да так, Я проходила мимо дома Чехова, Когда «Победа» чёрная подъехала И вылезший полковник предложил Проехать с ним в НКВД… О Боже, Спаси и сохрани!.. А за углом Был дом другой, И я ревмя ревела, Когда меня доставили во двор.

Но расторопно-вежливый полковник Помог любезно выйти из машины, По лестнице провёл проходом узким И в комнате оставил у бильярда Наедине со страхом ледяным. Прошло минут пятнадцать… Я пришла В себя, Когда раскрылась дверь внезапно, И сам Лаврентий вышел из-за шторы И сразу успокоил, Предложив Сыграть в «американку» на бильярде.

— Как это страшно!.. — Поначалу страшно, Но я разделась сразу, — В этом доме Красавицы порою исчезали, А у меня была малютка-дочь.

Да и к тому же это был мужчина — В любое время деньги и машина, Какая широта, Какой размах!

Я отдавалась, как страна — грузину, Шампанское — рекой, Зимой — корзины Сирени белой, Он меня любил!..

— Но он сажал, Расстреливал, Пытал!.

— А как бы ты с врагами поступал? Не знаешь… И поймёшь меня едва ли. А он ходил в батистовом белье, Мы веселились, Пили «Цинандали», И шёл тогда Пятидесятый год…

Сегодня проносятся бесы Над мокрою мостовой. Мой город, без интереса Расстанемся мы с тобой.

Метель окружает, свищет С пронзительною тоской. Незримое пепелище: Козицкий… Страстной… Тверской…

Несбыточность кажется жалкой: Так в десять, в пятнадцать так Пытаются зажигалкой Рассеять вселенский мрак.

Но тут появляются гости, Бутылка на пьяном столе С наклейкой, где — кожа да кости — Ведьма летит на метле.

Но гости уже, как потери, О коих не стоит жалеть. Прощайте, друзья из артели, Желающей голос иметь.

Прощайте, поэты-Корейки!.. Вперёд протянув пятерню, Тяжёлые бедра еврейки Устало к себе притяну…

Родная, о прошлом ни звука… К чему канитель и возня, Когда нас разводит разлука, Тоску под лопатки вонзя!

Мне холодно в этом просторе, Где пусто — зови, не зови — И ложью попрали простое Понятье добра и любви.

Мне холодно в шумной толкучке, Где роком больна молодежь, Где ты до горячки, до ручки Вдоль сточной канавы дойдёшь.

Где нам, захлебнувшись минутой, Не выжить в строке и в мазке. О, бесы, что рыщут в продутой И полубездомной Москве!..

По улице Архипова пройду В морозный полдень Мимо синагоги Сквозь шумную еврейскую толпу, Сквозь разговоры об отъезде скором, И на меня — прохожего — Повеет Чужою верой И чужим презреньем.

И будет солнце в медленном дыму Клониться над исхоженной Солянкой, Над миром подворотен и квартир, В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар» По случаю зарплаты и субботы.

И будет воздух холодом звенеть, И кучка эмигрантов в круговерти Толкаться, Выяснять И целоваться, И будет дворник, С видом безучастным, Долбить кайлом, Лопатою скрести.

И ты мне будешь объяснять причину Отъезда своего И говорить О праве человека на свободу Души и слова, Веры и судьбы.

И будем мы стоять на остановке, Где гражданин в распахнутом пальто, Такой типичный в этой обстановке, Зашлёпает лиловыми губами, Но только кислый пар, И ни гу-гу.

И ты меня обнимешь на прощанье, А я увижу рельсы, По которым Уедешь ты Искать и тосковать.

Ох, это будет горькая дорога!.. И где-нибудь, В каком-нибудь Нью-Йорке Загнутся рельсы, Как носы полозьев…

Свободы нет, Но есть ещё любовь Хотя бы к этим сумеркам московским, Хотя бы к этой милой русской речи, Хотя бы к этой Родине несчастной. Да, Есть любовь — Последняя любовь.

Обращаюсь к тебе, хоть и знаю — бессмысленно это, Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт На далёком кладбище далёкого Нового Света, Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.

Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц, И прощай ностальгия — беда роковая твоя! Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц, Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя.

И остался твой дух — скорбный вихрь иудейской пустыни, Что летает по свету в худых небесах октября, Что колотится в стёкла и в души стучится пустые, Справедливости требуя, высокомерьем горя.

Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа, Чтобы ветер впустить — не нашлось и в других чудака. Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа — Ей почудился голос в пустых парусах чердака.

Это голос хозяина звал ошалевшую кошку И ушёл по России, и сгинул за гранью границ, И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко, Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.

И навеки пропала за серой стеной небосвода, И растаяло эхо, идущее наискосок… Поколение это другого не знало исхода: Голос — в русское небо, а тело — в заморский песок.

И когда колченогий режим, покачнувшись, осядет со скрипом, То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах На развалинах родины нашей поставит постскриптум: Только прах от разграбленной жизни остался, лишь пепел да прах…

Беспечно на вещи гляди, Забыв про наличие боли. — Эй, что там у нас впереди?.. — Лишь ветер да поле.

Скитанья отпущены нам Судьбой равнодушной, не боле. — Эй, что там по сторонам?.. — Лишь ветер да поле.

И прошлое, как за стеной, Но память гуляет по воле. — Эй, что там у нас за спиной?.. — Лишь ветер да поле.

Вы не ругайтесь, Я сейчас уйду. Я на подъём необычайно лёгок — Лишь рукопись да выходной костюмчик, Лишь только фото бабушки да мамы, Лишь простыню Засуну в саквояж. Вы не ругайтесь из-за чепухи. Пустое. Я однажды не ужился В квартире, Где бутылки — Вместо книг — На стеллажах стояли И висела На гипсовой, Такой бугристой шее У шадровского пролетария Зачем-то Медалька чемпиона Украины.

Вы не ругайтесь из-за чепухи. Ведь комната — не женщина, Оставить Брюзжащих Матерящихся соседей Большое удовольствие, Поверьте. Я ухожу. Пожалуйста, проверьте На кухне газ И потушите свет. Я ухожу, Вы только не ругайтесь. Моя квартира не имеет стен, Её картины не имеют рам Она свистит, Смеётся И течёт, Визжит на поворотах И кричит. Мои диваны в скверах, А комоды Мои — Многоэтажные дома. В одном из них, Любезные соседи, Сидите вы, Как черти — в табакерке. Я ухожу. Вы только не ругайтесь. Мне весело.

Какой блаженный бред — Поставить кошке клизму под диваном И вылететь из ванной в вентиляцию, И пригласить любимую под крышу!.. Дивана нет. И ванной нет. И крыши нет.

Целуй меня на площади Восстания! Гостиную мне эту предоставили И жизнь, И ЖСК, И Моссовет!..

В шашлычной шипящее мясо, Тяжёлый избыток тепла. И липнет к ладони пластмасса Невытертого стола.

Окурок — свидетельство пьянки Вчерашней — в горчичницу врос. Но ранние официантки Уже начинают разнос.

Торопят меню из каретки, Спеша протирают полы И конусом ставят салфетки, Когда сервируют столы.

Меж тем посетитель фронтально Сидит от прохода левей И знает, что жизнь моментальна, Бездумна, как пух тополей, Легка от ступни до затылка, Блаженно опустошена… К руке прикипела бутылка, И хочется выпить вина.

И он вспоминает, как силою Желанья             завлёк её Кустодиевски красивую В запущенное жильё. Туда, где в матрасе вспоротом Томилась трава морская, И злым сыромятным воротом Душила тоска мужская. Туда, где немыслимо пятиться, И страсть устранила намёк, Когда заголяла платьице, Слепя белизною ног, Когда опрокинула плечи, Когда запрокинула взгляд…

Казалось, в Замоскворечье Он любит сто лет назад. Казалось, что в комнате душной Сквозь этот ленивый стон, Услышится стук колотушный И колокольный звон…

Красавица влажно дышала, И думал он, как в дыму, Что не миновать централа И Первого марта ему… Что после, Под пыльною каской, Рукой зажимая висок, Он встретится с пулей китайской И рухнет лицом на Восток. Что в спину земная ось ему Вопьётся,               а вдоль бровей, Как пьяный — по зимнему озеру, По глазу пройдёт муравей…

В толкучке трагедий и залпов, В нелепом смещении дней Безумие бреда!.. Но запах, Идущий от кожи твоей, Но шорох Страстного бульвара, Но жажда ночной наготы…

Вошла симпатичная пара, Неся в целлофане цветы. Сидит посетитель фронтально К окну от прохода левей И знает, что жизнь моментальна, Бездумна, как пух тополей, Легка от ступни до затылка, Блаженно опустошена… К руке прикипела бутылка И хочется выпить вина.

Ноябрьское ненастье за окном, Наискосок летит снежок И я Сижу и слушаю, как ходит лифт за стенкой, Минуя мой этаж И возвращаясь вниз.

Я всё кого-то жду, Надеюсь, что придёт… Встаю, Курю, Сажусь, А на моём столе, Между стаканом грязным и бумагой, Последняя, Ещё живая муха Сидит и лапки чистит, Будто точит На снегопад И на меня Ножи…

И если ты сегодня не придёшь, То муху я поймаю, Завяжу За лапку аккуратно ниткой тонкой И посажу в тепле настольной лампы Со мною вместе зиму зимовать.

Ведь человек, Который не имеет Любимой женщины, Собаки или друга, Способен муху посадить на нитку, Давать ей крошки, Сахар и питьё, Прислушиваться к вою ветра, Думать О том, Что в этом мире есть весна И старенькая мама, И любовь…

Как хорошо в рождественскую ночь Лежать в обнимку с милым существом, Которое смогло тебе помочь, Все беды отодвинув «на потом».

Как хорошо не числиться, хоть миг, В составе городского поголовья, Захлопнуть время — худшую из книг — И нежный воск зажечь у изголовья.

И что бы там ни ожидало вас, Но не пройдёт сквозь временное сито Со шлаком жизни просветлённый час, В котором и единственно, и слитно: Жены уснувшей тихое тепло, Шажки минут и беглый запах ёлки…

А за стеной морозно и темно, И кажется, что где-то воют волки.

Над городом, Который многоок, Жуёт огни вокзалов и предместий, Но всё-таки безмерно одинок Перед большим движением созвездий,

Горит одна чудесная звезда, В моё окно вперяясь и мигая. Под ней бегут, качаясь, поезда И самолёт летит, изнемогая.

Горит звезда, Летящая во тьму, Моя — Неупадающая с неба… Я со стола пустой стакан возьму И, воздух зачерпнув, Глотну нелепо За то, Что пребываешь надо мной…

Ангел смерти, Посети. Посидим, Пососедствуем с тобою на рассвете, Как соседствуют Огонь и дым Белокурый, белокурый Ангел смерти!..

Цветаева, и Хлебников, и Рильке!.. Одолевая дивный сопромат, Ты счастлив, ты выходишь из курилки В тот незабвенный, в тот далёкий март,

Цитируя зачем-то: «ночь… аптека…», Когда вокруг по-вешнему пестро. Осталась за углом библиотека — Дом Пашкова, и мы спешим в метро

По наледи хрустящей, а за кромкой В бездомной луже ёжится закат, И от прекрасного лица знакомой Исходит свет, слегка голубоват…

И день многоголосый, уплывая, Томительно-нетороплив уже, Но лестница летит, и угловая Квартира на последнем этаже,

Где, чиркнув спичкой, — от крюка с одеждой И до планшета с «Вечною весной» — Хозяйка озаряет, как надеждой, Своё жилище свечкой восковой.

И разговор, что вязок был, как тесто, Из-за смущенья, из-за суеты, Волнует ощущением подтекста: «Любимая?..»                     «Мой милый, это ты?..

Мне восемнадцать, но уже на части Расколот мир, и столько чепухи, Когда бы не особенное счастье Любить искусство и читать стихи…»

И говорит во утоленье жажды, И жарко ловит воздух нежным ртом… Так выпало ей говорить однажды, А слушавшему вспомнится потом

И чистый голосок, пропавший где-то На перепутье большаков и трасс, И как она — бледна, полуодета — Себя дарила в жизни первый раз.

И то, что ощутил — впервые, Боже — Свободу, равнозначную реке: Лежи и созерцай рассвет на коже И первый луч на зыбком потолке.

— Любимая, — он скажет много позже,— Кому Франческа, а кому Кармен… Иные связи стоили дороже, Не отдавая ничего взамен.

Лишь этот миг на чувственном пределе В каморке бедной близ Москва-реки… Тогда не я, тогда Земля при теле Была — как шарик с ниткой — у руки!..

На горестном ветру В начальных числах марта Бессилие души Не описать пером. Проносится такси, И хриплый голос барда В приёмнике поёт Про Волгу и паром

Предчувствие беды Пугает в русских вёснах, И беззащитен мир, Что окружает нас На этих виражах, В потоках перекрёстных, Где, забывая жизнь, Ногою жмут газ.

Проносится такси По слякотной Волхонке, Рекламы мельтешат, Шофёр к рулю припал. Хохочет за стеклом Красавица в дублёнке, Но смеха не слыхать — Проносится оскал…

А ледяная ночь Уже летит на зданья, И хрупкий мир висит На скрюченном гвозде, И возникает дом На площади Восстанья, Как будто крокодил, Застывший на хвосте…

Даётся с опозданьем часто, С непоправимым иногда, Кому — взлохмаченная астра, Кому — вечерняя звезда.

Воздастся с опозданьем вечным Художнику за то, что он Один в потоке бесконечном Был для потомков почтальон.

Даётся с опозданьем горьким Сознанье, что сказать не смог О тех, что горевали в Горьком, В Мордовии мотали срок.

Воздастся с опозданьем страшным За то, что бросил отчий дом И, пусть небрежным, карандашным Родных не радовал письмом

Даётся, душу поражая, Как ослепительная новь, По-настоящему большая, Но запоздалая любовь…

…Упала тьма и подступил озноб, И жар вконец защекотал и донял, Когда он тронул свой горящий лоб Легко и быстро, словно печь — ладонью, И разглядел светильники в ночи, И пристальней вгляделся в звёздный хаос: Их было семь… и острие свечи Зловещее               над каждым колыхалось… И ветер дул, неся в ноздрях песок, И голый путь был холоден, как полоз, И — от безумия на волосок — Он услыхал идущий с неба голос И оглянулся, и повёл плечом, — Была темна безлюдная дорога, Но голос шёл невидимым лучом, И плавились слова в душе пророка. И в ухо, как в помятую трубу, Текло дыханье воздухом горячим, Подсказывая верному рабу Посланье в назидание незрячим, Посланье в назидание глухим, Как приговор и страшное возмездье… И замер Иоанн, когда над ним Застыло роковое семизвездье, Когда запели трубы и когда Под всадниками захрапели кони И вспыхнула зловещая звезда — Полынь-звезда на мутном небосклоне…

Я ждал его, как воскресенья, Я думал: арбузы… ранет… Но вот — пролетели мгновенья И летнего времени нет.

Моё человечье, земное Вдоль каменного парапета Ушло в измеренье иное, Уплыло короткое лето.

Хоть я до веселия падкий, Закрыли моё шапито. Страницей из школьной тетрадки Судьба от рожденья и до…

У памяти в душном кармане Слова из больного напева. Прочтение, словно в Коране, Обратное: справа — налево.

Обратно листаются годы, И вдруг понимаются как Российская сущность свободы — Распад, растворение, мрак…

Уже не надо вразнобой                                   таранить                                                стену. В проломе видим мы с тобой                                            немую                                                     сцену: Башкой пробившие дыру                                     и зло,                                             и слепо Бодают лбами на юру                                родное                                          небо… Мечтанья обратились в дым,                                           в морскую                                                          пену. Как пусто в этой жизни им —                                            пробившим                                                            стену! Они на фоне синевы                               почти                                       уроды Не осознавшие, увы,                               своей                                       свободы. А где-то звякают ключи,                                    проводят                                                 сверку. И ожидают палачи                            отмашки                                        сверху.

Лагерей и питомников дети, В обворованной сбродом стране Мы должны на голодной диете Пребывать и ходить по струне.

Это нам, появившимся сдуру, Говорят: «Поднатужься, стерпи…», Чтоб квадратную номенклатуру В паланкине носить по степи.

А за это в окрестностях рая Обещают богатую рожь… Я с котомкой стою у сарая И словами меня не проймёшь!

Больная смерть выходит на дорогу, Тяжёлый воздух лапами когтя. Мы пожили своё, и слава Богу, Но каково тебе, рождённое дитя?..

Но каково нечаянно зелёным Побегам вдоль вокзалов и дорог?.. Давай подышим воздухом казённым, Поскольку платим за него налог!

Чего стесняться, мы же не в сорочке Явились в мир кирзового труда, Где очень поздно набухали почки И рано подступали холода.

Где долго принимали за святыни Усатый бюст и бронзовый парад, Где молодость, как плёнку, засветили И поломали фотоаппарат.

Такие времена… Но мы пока что дышим И пусть в ночи поют не соловьи, Ты слышишь: кошки пронесли по крышам Сухое электричество любви?..

От мировой до мировой, Ломая судьбы и широты, Несло героев — головой Вперёд — на бункеры и дзоты.

И вот совсем немного лет Осталось до скончанья века, В котором был один сюжет: Самоубийство Человека.

Его могил, его руин, Смертей от пули и от петли Ни поп, ни пастор, ни раввин В заупокойной не отпели.

И если образ корабля Уместен в строчке бесполезной, То век — корабль, но без руля И без царя в башке железной.

В кровавой пене пряча киль, Эсминцем уходя на Запад, Оставит он на много миль В пустом пространстве трупный запах.

Но я, смотря ему вослед, Пойму, как велика утрата. И дорог страшный силуэт Стервятника                   в дыму заката!..