Мне думалось, Что я преодолел Провинцию, Её родные парты И жаркий дух, Что голубел и млел, И смачный стук — Всей пятерней о нарды, И тень резную В августовский зной, И жирный день, Шипящий на мангале, И этот потаённый Земляной Озноб в парадном И озноб в подвале…

Мне думалось, Что я почти герой — Тянули миражи, Вокзалы, Сходни От улицы, Где пробегал порой Большой петух В проёме подворотни, От медленных Восточных вечеров, От музыки, Смакующей обиды, От пыльного величия ковров, Висящих, Как сады Семирамиды…

Мне думалось, Что можно извинить Себя за всё, Легко забыв про это, И душный быт Беспечно изменить Простой покупкой Авиабилета. Из мусульманства, Из дашбашных дел, Из местной жизни, Чуждой славянину, Я непременно вырваться хотел. И променял Чужбину На чужбину…

Ещё не расцвели каштаны, Но розоватый воздух нежен. И этот праздник долгожданный С весенним солнцем перемешан.

И бабы — как из молока — Хохочут у днепровской кущи, Свои сгущённые бока Покачивая так зовуще. И обожают петуха — Его изображенье в «крестик» — И с буквой «Ге» гуляет «Ха», Как будто крёстная и крестник; И бычьей кровью крашен ВУЗ, И краску пробивает мясо… Идёт колхозник — вислоус — Похожий чем-то на Тараса. И, среди прочих быстрых ног, Мелькают посреди проспекта И адидасовская кеда, И крепкий жмеринский сапог. Здесь выбивается исток Наречий костромских и брянских. Любая вывеска — урок Разросшихся корней славянских. Здесь тот живительный раствор И крепь строительного леса, Из коих слеплен и Ростов, И многодетная Одесса…

Верблюд и чёрная цистерна, Стоящая наискосок… Моя тоска почти безмерна: Верблюд, цистерна да песок…

И нищая до безобразия, Тондырный пробуя замес, На корточки уселась Азия Вдоль полотна: барса-кельмес!.. [2]

Барса — на выжженные тыщи… Кельмес — тебе не хватит ног… И, как зола на пепелище, Повсюду властвует песок.

О, это смуглая окалина В солончаковом серебре!.. О, Родины моей окраина, Где на горячем пустыре

Верблюд, поджавший губы тонко, Орёл о четырёх ногах, Где зноя выцветшая плёнка Легла на стёкла в поездах…

Покуда полз фуникулёр, С трудом одолевая выси, Бурлил в котле окрестных гор И глухо клокотал Тбилиси.

Брусчатка шла заподлицо Морковно-красной черепицы, Текло и булькало в лицо Густое варево столицы,

Которую, как песнь — на слух, В дохристианское столетье, Наверное, напел пастух, Играя на вишнёвой флейте.

Что думал юный полубог В тени развесистого бука, Когда, цепляясь за дымок И за руно, рождалась буква?..

Был город зеленью увит И пыльным буйством винограда. В глаза бросался алфавит Бугристый, как баранье стадо.

Крестьянский, плодоовощной, Овечий и высокогорный, Простой, как в лавке мелочной — Бесхитростный мундштук наборный,

Он с вывесок куда-то звал И приглашал побыть в духане; И город честно раздавал Своё чесночное дыханье.

И город был собою горд — На шумном перекрёстке мира Прекрасный, словно натюрморт С бутылью и голубкой сыра…

Висит кинжальная звезда, Протянешь — и поранишь руку… Протяжно воют поезда, Летящие по виадуку.

Как нестерпим железный свист, Который будоражит горы! Но, слава Богу, путь кремнист, И в темноте растаял скорый…

В удушливой влаге слова солоны, Горячее бремя погоды. У пристани пёстрой стоят, как слоны, Ленивые пароходы.

Купальщицы бродят густою толпой, Фотограф, пригнувшись сутуло, Снимает «на память», и дым голубой Плывёт от жаровен Стамбула.

Татарская слива ломает забор, Трещит от приезжих квартира, Но бронзовый Горький стоит среди гор, Как путник — на пачке «Памира».

Но есть одиночество, есть высота И вкрадчивый холод телесный, Когда на машине ползёшь возле рта Гудящей над городом бездны.

Но есть непреклонный витой кипарис, Что стал звездочётом у Бога, И собственной жизни отвесный карниз, И ночь у морского порога.

Густая, как дёготь, несущая ритм Откуда-то издалека, Где бродит, крепчая, йод, и горит Печальный огонь маяка.

И нет исчисления прожитым дням В пространстве разъятом, развёрстом, И женщина в белом по мокрым камням Уходит во тьму, как по звёздам…

Он в апреле Под утро приехал туда, В этот полузабытый Чинаровый город, Где прошло, Как сквозь пальцы проходит вода, Голубиное время; И явственный голод По былому Его охватил целиком, Целиком охватила душевная смута. На пустынном перроне, Ища телефон, Он вдыхал наплывающий запах мазута. Всё, казалось, дышало забытым теплом, Щекоча возбуждённые ноздри и нервы: Здесь На грустную жизнь получил он диплом И отсюда ушёл ни последний, ни первый. Здесь Упругое сердце звенело мячом, И на стену шампанского брызгала пена. Здесь Он гроб выносил, и гремел за плечом Похоронный оркестр под диктовку Шопена. Здесь, Как деку, озвучила душу струна И незримые пальцы живое задели. Здесь, Готовя себя (о, искатель руна!) Он не ведал размаха безумной затеи. Здесь… Но только вокзал показался ему Незнакомым, Такого не знал он вокзала… И рассветную площадь В безлюдном дыму Фонари освещали, горя вполнакала, Незнакомая улица к центру вела, Незнакомый бульвар подступал парапетом… И невольно подумалось: «Ну и дела! Да и жил ли когда-то я в городе этом?..»

Ветерок налетевший Листву теребил, А приезжий смотрел на фонтан и на зданья. Но от мест, Что он помнил и с детства любил, Не осталось, увы, Ни кола, Ни названья…

Холодный град Петра И неба бумазея, И коммунальная Угрюмая кишка… Здесь люди бедные И холодок музея Соседствуют, И жизнь Течёт исподтишка. Здесь ржавчина времён Сползает по карнизам, Здесь медленный туман Вползает в рукава, Здесь, Камнем окружён, Смотрю на то, как низом Уходит под мосты Холодная Нева

Здесь не найти домов Купецких да простецких, Кариатиды спят В чахоточном дыму. Здесь русские живут Среди красот немецких И город людям чужд, Как и они — ему…

Вороны прославляют Каргалу, Вороны каркают, последний слог глотая. Исщипан воздух весь, похожий на золу, Бежит волчицей степь, петляя и плутая.

Весенний день оглох от гомона ворон, Стоит, облокотясь, у заводской конторы. И если поглядеть, то с четырёх сторон Свинчаткою небес окружены просторы.

Но если подышать всей грудью, то на миг Почувствуешь размах, не знающий опоры, — Вот почему сюда бежали напрямик Солдаты, кузнецы, раскольники и воры.

Здесь нету суеты заласканных земель, Здесь всё наперечёт, здесь «только» или «кроме». Как исповедь души, вобравшей вешний хмель, На сотни русских вёрст разбросанные комья

Передо мной лежат в суровой наготе, Но что-то в них живёт мучительно и свято. Такая нагота присутствует в Христе, Распятая земля — воистину распята…

Во мне воспоминаний и утрат Уже гораздо больше, чем надежд И радостей, А потому не буду На будущее составлять прогнозы, Но хочется воскликнуть невзначай: «Как быстро мы состарились, приятель, От Пушкина спускаясь по Тверскому!.. И радости, Которыми, казалось, Пропитан воздух, Поглотил туман. И женщины, Которых мы любили, Уже старухи…»

Дует ровный ветер, Кленовый лист влетает в подворотню, И я приподнимаю воротник. На мне чернильно-синие штаны И скромное пальто из ГДР — Страны, не существующей на свете…

Сжимается шагрень страны, И веет ужасом гражданки На празднике у Сатаны, И оспа русской перебранки Картечью бьёт по кирпичу, И волки рыщут по Отчизне, И хочется задуть свечу Своей сентиментальной жизни.

Но даже там, где рвётся нить Судьбы, поправшей дрязги НЭПа, На дальних перекрёстках неба Души не умиротворить…

Невесело в моей больной отчизне, Невесело жнецу и соловью. Я снова жду слепого хода жизни. А потому тоскую или пью. Невесело, куда бы ни пошёл, — Везде следы разора и разлада. Голодным детям чопорный посол В больницу шлёт коробку шоколада. Освободясь от лошадиных шор, Толпа берёт билеты до америк, И Бога я молю, чтоб не ушёл Под нашими ногами русский берег…