Благословенна память, Повёрнутая вспять. Ты будешь больно падать, Да редко вспоминать.

Осядет снегом горе, Дитя увидит свет… В естественном отборе Для боли места нет.

Лишь память о хорошем, О том, Что стало прошлым, О нежности, Которой Ещё принадлежу,

О голосе любимом, О том, Что стало дымом, Необъяснимым дымом, Которым дорожу…

Когда идёт вдоль сумрачных полей Согбенною цепочкой велокросса В затылок перелёту журавлей, Затылком к ветру — тонкая берёза, Когда гнетёт какой-то грустный долг И перед прошлым чувствуешь вину, Когда проходит день, как будто полк, Без музыки идущий на войну, Когда вокруг пугает пустота И кажется, что время убывает, Когда в пространстве правит простота, С которой холод листья убивает, Когда в моём заплаканном краю Весёлый мир освистан и повергнут, В такие дни я потихоньку пью Остывший чай и горьковатый вермут. Я в комнате своей сижу один, Кренится дождь, уныл и бесконечен, Толпится небо в прорези гардин, Но всё-таки приятны этот вечер И память о подробностях лица, Забытою, как карточка в конверте… А дождь идёт, и нет ему конца, И нет конца житейской круговерти.

Пустые небеса. Туманом, словно войлоком, Укутаны поля и облетевший лес. И день, Что грязь месил И в дождь волокся волоком, Уже сошёл на нет И в сумерках исчез.

И конь уже устал. Но вот за палисадником Сквозным, как решето, Гнилой навес навис, И в сени со двора За спешившимся всадником Из темноты вошёл, Кося зрачком, Борис.

Кто звал его сюда, Какая вороже́я?.. Неужто есть резон Повесе привечать Бездомного царя — Кошмар воображенья, На чьи черты легла Кровавая печать?..

Но, бросив трость на стол И встав возле камина, Хозяин поглядел На отблеск вороной Решётки И на то, Как в сумерках карминно Горит ушедший век Рельефной стороной.

Подумал: хорошо, Что облаком владею. Мирская власть — обман, Когда слетает лист И гордый властелин, Подобный лицедею, Уходит в никуда Из-за пустых кулис.

Не лучше ли вина Пригубить и забыться, Как мёрзлые поля — Под вой осенних пург, И вовсе позабыть, Что где-то есть столица — Холодный истукан, Туманный Петербург…

Но нет, ещё нужны Забавы и округлый Прохладный локоток, И вальса круговерть, И карты, и метель, Пока играет в куклы Подросток Натали — Его любовь и смерть…

Но нет, ещё нужны И молодость, и поза, И лёгкого пера Причудливый каприз, Хоть и присел в углу Предчувствием допроса Томимый и вконец Измученный Борис…

Я в памяти событья перебрал. Точнее, не событья, а намётки: Неясные, как лёгкий след подмётки: Где вестовой прошёл, где генерал, Где проходил Желябов, где пустой И ветреный, но симпатичный денди?.. Одно лишь ясно: вот ходили дети, Вот Тютчев, Достоевский и Толстой.

А вот спешит Кибальчич проходным Сквозным двором, неся в пакете порох… Следы… следы… Журналов жухлый ворох С похмелья ворошу по выходным.

А вот ещё один неясный след Героя Плевны и других сражений, Что в ресторане был без сожалений Отравлен кем-то… Заглянул — ослеп.

История, как Библия, темна, Настолько безвозвратна, что не надо В подвалах затоваренного склада Искать архивы, путать имена…

За стёклами хлопья витали, Разъезжая площадь пуста. В ночные безбрежные дали Вокзал отпустил поезда.

И с Богом!.. Когда отъезжали Тоску за границей лечить, — Дома Петербурга бежали, Стремясь на подножку вскочить.

Красавица в шубке, ужели Грядущего груз по плечу?.. Железной верстою Викжеля За вашим составом лечу.

А вы улыбаетесь тонко Какому-то звуку в себе… Всего вам, родная, но только Не думайте о судьбе.

Живите в беспечном угаре На грани любви и греха… Пусть после на грязном базаре И кольца уйдут, и меха.

Летите сквозь промельк нечастый Огней за кромешной чертой… Пусть после ваш мальчик несчастный Оставит меня сиротой.

Я буду амуром сусальным Незримый полёт совершать, Над вашим сидением спальным Стараясь почти не дышать.

Живите, пока ещё рано Платить за парчу и атлас… Я после Ахматову Анну Прочту как посланье от вас.

А нынче, безмолвие кроя, Свистит вылетающий пар И, словно забрызганный кровью, Во мраке летит кочегар…

Туманное утро, заляпанный снегом откос, Что тянется вдоль, а за ним — то кусты, то берёзы. Туманная жизнь. И под сердцебиенье колёс, Хватаясь за воздух, танцует дымок папиросы.

И город туманный, исхлёстанный снегом, уже Исчез, и несётся состав, подгоняемый ветром. И я возвращаюсь, но только заноза в душе, И хочется петь о несбыточном, о безответном…

Мне снилось, что с тобой, Моей подругой ранней, На невских берегах С приятелем гостя, Я встретился опять, Почти что как в романе, И если подсчитать — То двадцать лет спустя.

Мне снилось, что мы шли Вдоль Невского и Мойки, Что плыл осенний день В оранжевом пылу, Но мелкий дождь пошёл И мы слегка промокли, Что пили кофе мы В кофейне на углу.

Мне снилось, что потом, Не говоря ни слова, Мы под руку вошли В один печальный двор, Где с мусорным ведром Навстречу вышел Лёва — Художник из армян — И руки распростёр.

Мне снилось, что потом В неряшливой квартире Творился кавардак, Раскатывался смех, И за стеной урчал Пустой бачок в сортире, Но были мы одни, Далече ото всех…

Мне снилось, что потом Мы долго были вместе На сломанной софе, Стоящей у стола, И я тобой владел В порыве жгучей мести За то, что ты моей Ни разу не была.

За то, что не сошлись Ни карты, ни орбиты, За то, что эту жизнь, Увы, прожили врозь… И я тебя любил За все свои обиды, За всё, что потерял, За всё, что не сбылось.

А ты, припав ко мне, Губами лба касалась, Охапкой красоты В объятиях горя… И я не знаю сам: Была или казалась В туманном серебре Пустого октября.

Окончено лето. К зиме застекляют теплицы. Блюститель за куревом лезет в карман галифе. Цветы увядают, И, словно подбитые птицы, Старик со старухой Сидят в опустевшем кафе.

Кладбища, оснащённые гранитом И тишиной, которая густа, Ни русским, ни армянским, ни ивритом Уже не осквернят свои уста. Здесь люди спят, что некогда устали Любить, плодить, страдать, и навсегда Их тени призвала к себе страда В страну надежды и большой печали, Где не запоминается вода… А кто куда причалил и когда Не скажет сразу грубый команданте. Вот турбюро Вергилия, а Данте Сонетами торгует у пруда… Не избежать полезного труда Ни гению, ни птице, ни сатрапу. Чудовищу я пожимаю лапу И понимаю: больше никогда Не насладиться, не опохмелиться, Не распрощаться — ты попал в загон. И нечем человеку расплатиться За эту плоть, за молодость, за кон…

Телефон молчит в ночи, Дикий ветер бьётся в рамы. Что же сетовать, начни Третий акт житейской драмы.

Будет действо сведено В зале, где идут поминки. Прошлой жизни полотно Надо распустить по нитке,

И всему наперекор В мутном сплаве амальгамы Разглядеть судьбу в упор В переплёте старой рамы.

До чего ж она пуста: Бабы да катанье с горок… Трудно начинать с листа В тридцать и с копейки — в сорок.

И нелепо дорожить Прочерком деяний в смете, И всего сложнее — жить, Ибо жизнь страшнее смерти.

И уже не оправдать Ни застолья, ни похмелья. Да и щуки не видать За твоей спиной, Емеля.

И нельзя в тепле свечи С головой уйти, как в сено, В сладкий сон                     и спать в ночи Без вина и седуксена.

Спать… Но это не дано. Видно, срублен дуб старинный. Хочется уйти на дно Затонувшей субмариной…

Вот и ко мне грядёт сорокалетье — Земной рубеж, который был неясен Моей душе, но пожелтевший ясень Отбросил тень закатную туда, Где резче ветер, холодней вода, Где видится в гармонии прореха, Где пугало не вызывает смеха, Где время проявляет негатив, Где понял я, что жил, не заплатив За лень, за нежеланье быть собою, А нынче заплачу сполна судьбою, Да что там сетовать, да что там говорить — Не переделать и не повторить! Дочитана ещё одна страница; На всё готов, но не могу смириться И страшным пониманием живу, Что мать свою вот-вот переживу…

Сознанье распадалось на куски: По черепку, по камню, по осколку… Беспамятство моё страшней тоски, Которую приписывают волку.

Сквозь этот голый нищенский пейзаж, Сквозь строй венков, поставленных у входа, Мерещится какой-то странный пляж, И с ветром, набирающим форсаж, Ревёт над крематорием свобода!..

И к сердцу подступает пустота Большая и ритмичная, как море. И, словно рыба, судорогой рта Хватая воздух, выдыхаю горе…

А блёклый день ползёт за парапет, И надо мной плывёт моя утрата В осенний мир, где растворился свет, И некому уже послать привет, И не найти другого адресата…

Ушла и, словно не бывало Тебя, родная, среди нас… Ни материнского овала, Ни серых материнских глаз Уже не встречу в мире этом, Но мне всё чудится, что ты Под нестерпимо-лунным светом Стоишь в провале немоты… В своей торгсиновской беретке, С небрежной сумкой на боку На фоне первой пятилетки Стоишь одна в ночном Баку. И голос оживить не может Былые дни, былые сны. И силы мраморные множит Кладбищенский зрачок луны…

Эта ночь не имеет конца; Ты засмейся в стекло и аукни Своему отраженью лица И неясному контуру кухни. Эта ночь лишена перспектив Обернуться румяной зарёю. Я уйду, ничего не простив, И таланта в сугроб не зарою. И туда поспешу наугад, Где деревья худы, как подростки, Где во тьме шелестит снегопад И пространство в накрапах извёстки, Где вечернего света пузырь Темнотою окраин распорот, И открывшийся разом пустырь Объясняет, что кончился город, Что пора прикусить удила В этом поле и зябком, и жутком, Где на мусорной свалке зола Между нами легла промежутком, За которым земной небосвод Растворяется в призрачной бездне И души одинокий исход Обрывает и мысли, и песни. И в тебе поселяется он — Твой последний посредник в юдоли… Что ему суета похорон И сквозное январское поле!.. Он… снежинкой уйдёт в пустоту, Не заботясь о брошенном теле, И заменят портрет в паспарту На картинку «Грачи прилетели». Он… вернётся в обличье ином, Что ему погребальная яма И забрызганный красным вином Рубаи из Омара Хайяма?! Он… влетевший в московский подъезд, Невесомый почти и незримый Старожил неизведанных мест, Для которых величие Рима Было б скопищем жалких камней В мишуре самодельной рекламы,

И меня посетит, и ко мне Долетит извещенье от мамы, Что не только она, но и я, Забывая ненужное знанье, Обрету в темноте бытия, Как бессмертье, другое сознанье…

Я умер и себя увидел сразу В раздвоенности небывалой, Где Под потолком, Невидимая глазу, Из дымчатого мягкого стекла Душа витала И прощалась с телом, Как с домом Отъезжающий навеки Прощается жилец, Последним взглядом Окинув окна, Дверь И палисадник…

Прощай, берлога радости И боли, Которая даётся напоследок, Чтоб было нам — зажившимся — Не жалко Оставить свет, Похожий на версту.

И всё бы ничего, Да только вот Душа — сиротка, беженка, простушка — Потерянная на большом вокзале, Не знает где приткнуться, Как войти Безденежным Безликим существом В холодные потёмки мирозданья. Ни друга, ни подруги, ни страны Здесь не найдёшь, И, видно, потому Лишь 41-й день смиряет душу, Которой плохо Без любви и цели В бездомном одиночестве парить…

В том мире, где утро не будит тебя Надеждой в оконном квадрате, В том мире, где больше не будет тебя На старой арабской кровати, В той жизни, которую выстроил сам Своей утомлённой рукою, И время течёт по моим волосам Незримой осенней рекою, Нам больше встречаться уже ни к чему, Привыкни к дурдому, который Под «Сникерсы», «Мальборо» и ветчину Киоски отдал и конторы.

Я больше к тебе никогда не приду — Любовь не имеет возврата Мы встретимся, может, в последнем году В долине Иосафата [3] .

Мучительный оскал Сурового лица, Весёлая тоска, Хохочущее горе, И голоса пивных, И голос удальца, И злая хрипотца В гитарном переборе.

Но вот оборвалась, Поправшая запрет, Гитарная струна И нет вестей с Таганки, И выброшен билет, И он сошёл на пред- последнем И безлюдном полустанке.

Повсюду рос бурьян — Растенье сатаны, И рыбья голова Плыла в похмельной пене. Но голосом большой Измученной страны Ему казалось собственное пенье.

И он шагнул туда — За тишину оград; Внизу играл овраг, Белели чьи-то кости, И положил свою Гитару наугад С рязанской лирой на одном погосте.

Мелькала за кровлею кровля, Но лес подступал всё смелей, И шла вдоль дороги торговля Дарами садов и полей.

И охра вдоль ярких обочин, Как проседь — на тёмных висках, Мелькала, и без червоточин Лежали плоды на весах.

Согбенная, словно старушка, Что смотрит на тихий погост, Порой возникала церквушка Во весь перекошенный рост.

Мы ехали к другу, который В родной деревеньке исчез. Вокруг пролетали просторы, Рябил облетающий лес.

Мы знали, что песенка спета, И грусть наплывала, как дым, Но бабье прекрасное лето Текло за стеклом ветровым…

Профиль стула, напоминающий букву «h», Зеркало, вобравшее смуту осенней ночи, И душа, пополняющая нелепый багаж Впечатлений от бессонницы, а короче — Меловое безумие света в моём окне И сияние нимба торжественное, как на иконах… Говорят, что души умерших лежат на луне (если верить Ванге, то в продолговатых флаконах). Только кто мы и что мы в немыслимой бездне лет, Коли наша судьба: произвол, слепота, беспечность… И не надо замысла, чтоб сколотить табурет, И не нужно губ, чтоб в пространство вдохнуть бесконечность…

Несовпаденье. Путаница карт. Ещё не вечер, но уже не утро, Готовое направить свой азарт По голубой спирали перламутра

Туда, где сад особенно тенист И звонкий лёд кладут в стаканы с виски, И, ставший на колено, теннисист Шнурует кеду юной теннисистке.

Когда ты это видел и при чём Картинка под Набокова, где Ева Не яблоком, но теннисным мячом На корте искушает пионера?..

Откуда этот непонятный пласт Воспоминаний, наслоенье ила, Когда тебя негаданно обдаст Волной того, что не происходило?..

И ты живёшь, как будто по другой Программе телевиденья в концерте Участвуешь, и нету под рукой Ни жизни доморощенной, ни смерти!..

словно плесень на тёмном сафьяне пред глазами плывут круги из десятого века славяне абрикос в лице кураги

говорили идите лесом где на склон наплывает склон я всегда считал эдельвейсом голубой гранёный флакон

за поляною лес замшелый продолжал свои горы гнуть ах какая была у Анжелы в ту весну голубая грудь!

О, я хотел бы стать Таким как тот повеса — Московский Дюруа Из винных погребов, Что женские сердца На ниточку повеся, На Пушкинской стоял, Как продавец грибов.

О, я хотел бы стать И гордым, и бесстрастным — Надменные глаза, Вишнёвый «шевроле»… Чтоб женщинам вокруг, И сытым, и прекрасным, Внушать любовь, держа Ладони на руле.

Но вышло всё не так. Я не того замеса, Иду на поводу Раздумий, а не фраз. И женщины во мне Не видят интереса — Им нужен лёгкий смех, Витиеватый фарс.

И не нужны стихи — Волшебные названья. Желаннее всегда Гусар или пошляк. У женщин есть свои Большие основанья Не понимать, увы, Поэзию никак.

Им надобно спешить На собственном рассвете Затем, чтоб разменять Невинности жетон. За дурости свои Они всегда в ответе И трудною судьбой И круглым животом.

Но то, что есть они, — Какое это чудо!.. Пускай во мне тоска, Пускай сомненья жгут — Я верую в любовь И не умру, покуда Надеждою богат, Хотя меня не ждут.

И пусть я не кумир Для милых, а поклонник, Который «ничего», Который «всё равно», Кладу, пока темно Цветы на подоконник И помогает мне Приятель Сирано…

Есть женщины, С которыми лежать В постели — Бесконечное блаженство. Они не для театров и бесед На, якобы, возвышенные темы. Их свитера, и юбки, и пальто Вульгарно-противоречивы. С ними Всегда чуть-чуть неловко, Но когда Одна из этих чувственных особ, Решив отдаться, С грацией кошачьей Медлительно выходит из белья И выпускает груди, Как пружины, Стеснённые обивкою дивана, И непременно в трусиках ложится, Чтобы ещё немного потомить, То понимаешь: Этих женщин портит Стыда и моды пышный камуфляж, Что ты сейчас ослепнешь… Нина С. Была из этой сладостной породы, У коей Между телом и бельём Всегда и неожиданность, и тайна, Которую не осознать… А так, Какая в Нине тайна? Ну, росла, Ну, в институт ходила, Изучала Язык английский И мечтала встретить Высокого брюнета на Арбате, А встретила меня И увлеклась… Но ненадолго, Я же — навсегда, Поскольку не могу понять секрета…

Напрасно ищу Начало нашей весны В бесцветных глазах Хозяйки магазина, Торгующего свёклой. Неужто любви Не было и в помине?.. И что общего У тебя с этой тёткой, Кроме паспорта, Нина?!

«No smoking!» И поплыло прочь Пространство чёрное, как сажа. И самолёт рванулся в ночь, Изнемогая от форсажа.

Поправив привязной ремень, Он думал: «Скоро буду дома…» Остались под крылом Тюмень И угольки аэродрома

Гуденья стелющийся звук Слегка давил на перепонки, И он решил вздремнуть, но вдруг Увидел женщину в дублёнке.

Она сидела впереди, С ней под руку — майор в шинели… И что-то дрогнуло в груди, Как будто запахом «Шанели» Неуловимым, как весна В начальном робком варианте, Пахнуло в душу, и ни сна, Ни высоты, —                     лишь на веранде Под ослепительной луной Когда-то целовались двое… В другом краю, в стране иной Могло произойти такое.

И разом вспомнились ему Заезженная на рефрене Пластинка и дома в дыму Цветущих яблонь и сирени…

Но, снявши головной убор, Вся развернувшись волосами, Смотрела женщина в упор Неузнающими глазами.

А он зажмурился, грустя По той подруге лучезарной. Лицо — семнадцать лет спустя — Пугало яркостью базарной.

В салоне приглушили свет, И он подумал: «Где мы, кто мы, Когда иных на свете нет, А эти просто не знакомы?..»

— Алло, любимая, какая нынче ночь! — Ты сумасшедший…                            — И летят снежинки. — Мне надо спать. — Родная, не сорочь, Я жду тебя в квартире на Дзержинке. — Я не могу. — Сейчас беру такси!.. — Я не могу, ты что на самом деле! — Любимая, и снег по всей Руси, И город пуст, а ты лежишь в постели?! — Ты пьян? — Конечно, — голосом твоим… Вокруг Москва застыла в лунном свете… — Мы завтра обо всём поговорим, Да и к тому же у тебя соседи… — Любимая, я от любви ослеп… — Чего-чего?.. — Не предавайся лени! Нужны мне, словно воздух, словно хлеб, Твои глаза и губы, и колени. — Ты пьян, и у тебя, наверно, сдвиг. — Любимая, ты отвечаешь резко, Но разреши приехать, хоть на миг, Моя зеленоглазая Франческа! — Я голая. Мне холодно стоять. Давай договоримся на неделе… — Любимая, вели четвертовать, Но не могу… — Да что ты в самом деле! Я вешаю. Мне трудно говорить И слушать эти шутки-прибаутки. — Алло… Алло… Кому же мне звонить Из этой тёмной телефонной будки?

Метро «Новослободская». Декабрь. Стою под фонарём у турникета, Ищу в толпе желанное лицо. Но ты подходишь незаметно сзади И от того становишься прекрасней, Внезапностью своею ослепив, Чем есть на самом деле…

Мы берём Вина в каком-то позднем магазине, Выходим из вечерней толчеи, Пытаемся поймать такси, Но тщетно: Машины, Занавешенные снегом, Плывут во тьму, Не замечая нас.

В троллейбусе Холодном, как сарай, Мы едем к близлежащему вокзалу И ты на каблучках переступаешь, И я рукою чувствую озноб, Бегущий по твоей спине к ногам.

Купив билеты в привокзальной кассе, Мы ожидаем нашу электричку, А снег идёт, Ложится на киоски, На крыши подошедшего состава, Такой уютный Домотканый снег!..

Но вот уже мы в тамбуре. Одни. Проплыл пустой заснеженный перрон, Колёса набирают обороты, И я пытаюсь продышать глазок В стекле заиндевелом, А вокруг Хохочет очумелое железо, И двери открываются внезапно…

Минут через пятнадцать мы выходим На подмосковной станции. Хрустит Безлюдный снег под нашими ногами, И я тебя веду вдоль полотна.

Нам открывает дверь мой старый друг, Смеётся виновато Приглашает Войти, Раздеться, Потирает руки, Как человек — сидящий у костра.

Но мы совсем некстати, Мы грешны, Мы чем-то оскорбили добродетель, Но я твою удерживаю руку… — Мы не уйдём — я говорю. — Простите. Пустите нас, Нам некуда идти…

Хозяин, Растерявшись, Достаёт Заветную бутылку коньяка, Мы пьём за всё на свете, Поезда Уже не ходят, Наступил разрыв Между делами И ночная близость Легла на мир уснувший…

Но с утра В обратной электричке Предо мной Лицо, опустошённое любовью, Холодное, Пустое, Словно мы Друг другу не знакомы, И слова Скупы, Невыразительны… И я Спешу сказать — Пока! И распрощаться, Чтобы побыть с тобой, Ещё вчерашней, Ещё ночной Совсем наедине…

Чтобы вкусить блаженную свободу, И радость бытия, И беспричинность Блуждания по утренней Москве.

Будь счастлива И будь благословенна!..

Возможно, бред всё это, но зачем Я не могу насытиться тобою?.. Как за копьё судьбы, берусь за член, Готовясь к упоительному бою С томлением грудей и живота, Уже освобождённых от рубашки… О, как уходит жизни прямота, Тугою силой раздвигая ляжки, В глухой горячий космос, где числа Нет мокрым звёздам и цветам заречным, Где мужество упругого весла Вобрали бёдра в повороте млечном!..

Но вспышкой обрывается полёт И ты не стоишь ни гроша, ни пенса, Когда рукою утираешь пот И под подушкой ищешь полотенце.

Я ухожу. Вокруг туман и грязь. Но знак метро маячит у дороги, Где буква «М» вольготно разлеглась, Согнув и разведя в коленях ноги!..

Одутловато-слякотный февраль. Испачканная сковородным салом, Блестит под фонарями магистраль, Из темноты бегущая к вокзалам. Квартира спит, как пыльный чемодан. Неслышный даже коммунальным Фёклам, По Красносельской улице туман Ползёт, щекою припадая к стёклам.

Бессонницы угрюмый пистолет Нацелен на скрипучую кровать, Где женщина, которой на сто лет Поручено с тобою есть и спать, Всей нежностью раскрылась в полусне, Мерцая поволокой из-под чёлки, И мы лежим на смятой простыне В пяти шагах от грязной Каланчёвки…

Казалось мне студенческой порой, Что от тоски и дикого удела Меня спасёт её души покрой И молодое ласковое тело. Что мокрый снег, летящий с высоты, И февраля убогая фактура — Лишь только фон для этой красоты: Мерцали груди, двигалась фигура…

И возглас: «Ах!..» И всей спиной попятной — В постельный развороченный бедлам, Когда касалась розовою пяткой Холодного паркета по утрам!.. Когда лежал и весело, и смело Зигзаг одежды, сброшенной в пылу, Как сломанный хребет велосипеда, На стуле и частично на полу!..

Но где же мы, любившие когда-то? О, жизни ускользающая тень!.. И возникает в памяти, как дата, Глухая ночь и подступивший день, В котором, оживляя воздух сизый, Весна в снегу стояла чуть дыша, Оттаивали медленно карнизы И стих лежал в стволе карандаша…

Прощай, любовь моя, сотри слезу… Мы оба перед богом виноваты, Надежду заключив, как стрекозу, В кулак судьбы и потный, и помятый.

Прости, любовь моя, моя беда… Шумит листва, в саду играют дети, И жизнь невозмутимо молода, А нас — как будто не было на свете…

О нервные ноздри Гордой красавицы и аристократки! О этот взгляд Обжигающий презрением и одновременно внушающий любовь! О эта гневная стать гнедой кобылицы! О эти коралловые губы И белая рука с пахитоскою на отлёте! Испанка?.. Креолка?.. Рыжая шотландка?.. Русская княжна?.. Дочь Елисейских полей?.. Американская журналистка?.. Не знаю. Но нужны критическая ситуация и беспредельное мужество, Которым вполне наделён ты, — Вырывающий её из рук индейцев, Защищающий от пьяной компании на балу, Спасающий на необитаемом острове, Выносящий из горящего здания, Прикрывающий от выстрела грудью, Бросающий к её стопам всё золото Клондайка, А затем покоряющий её, Обольщающий её, Побеждающий…

О этот романтический бред Фенимора Купера и Вальтера Скотта! О великолепная мишура Александра Дюма и Эжена Сю! О грезы, превращённые в пошлость голубоглазым американцем! О дешевая парфюмерия несбыточной любви И юность, Отравленная липкой патокой кустарного воображения! Юность, ещё не знающая, Что любовь, по сути своей, не страсть, а сокровенная жалость — Чувство, на которое трудно рассчитывать женщине, Если она тебе не дочь и не мать…

Всего полжизни за спиной, А сколько пустоты и хлама!.. В потёртой книжке записной — Умерший, съехавшая дама.

Мужская дружба на века, Без видимой на то причины, И семизначная тоска, И семизначные личины.

Толпятся цифры, но уже Ни радости, ни интереса. Что говорят моей душе — Марина… Михаил… Агнесса?..

Иль вот, к примеру, телефон Записанный на всякий случай, — Не верится, что прежде он Затменьем был и страстью жгучей,

Что в трубку я шептал: «Люблю…», Когда вокруг спала столица… Такой инфляции рублю Не снилось, да и не приснится.

Топятся номера друзей Забывших и забытых нами, — Какой-то числовой музей, Перемежённый именами.

Теперь, когда надо проститься По совести и по уму, Не надо обратно проситься В свою голубую тюрьму.

Не надо надеяться втайне На лунный серебряный след. Осталось одно очертанье, Названья которому нет.

Осталось горенье заката, Далёкого моря прибой. Осталась глухая утрата Того, что случалось с тобой.

Того, что могло бы случиться, Того, что в себе износил… Но нету, увы, очевидца Слепому горению сил.

А молодость — штучка, Лолита, — Кивнув равнодушно душе, Сошла, как выходит из лифта Чужой На чужом Этаже…

Когда я верить в чудо перестал, Когда освободился пьедестал, Когда фигур божественных не стало, Я, наконец-то, разгадал секрет, — Что красота не там, где Поликлет, А в пустоте пустого пьедестала.

Потом я взял обычный циферблат, Который равнодушен и усат И проявляет к нам бесчеловечность, Не продлевая жалкие часы, И оторвал железные усы, Чтоб в пустоте лица увидеть вечность.

Потом я поглядел на этот мир, На этот неугодный Богу пир, На алчущее скопище народу И, не найдя в гримасах суеты Присутствия высокой пустоты, Обрёл свою спокойную свободу.

Бег на месте любит судьба, сама Расставляя часы над истерзанным ухом. От ночного топтания можно сойти с ума, Если вдруг обладаешь хорошим слухом И часы подбегают к постели, держа На китайском подносе письмо анонима… Я и так понимаю, и без дележа На секунды, что жизнь бесконечно гонима По скрипучему кругу слепых лошадей, Но не будет в скитаниях точки последней. И не надо пугать одиноких людей, Забегая вперёд и толкаясь в передней.

Я обернулся. Жизнь моя Напоминает скомканный платок, Потерянный прохожим возле урны. Не надо врать и становиться на котурны, На них не перейти бушующий поток И не спасти сомнительное «Я». Что делать, если суть искажена И трудно мне на переходе этом Из мрака в темноту… До новой жизни (она случится, но в другой Отчизне) Довольствоваться буду слабым светом И степью, что ветрами сожжена. Я появился в первый раз давно — В Ирландии в тринадцатом столетье, И, видно, потому люблю камин, Пустое море, скалы и кармин Заката, и глухое лихолетье Средневековья… Мне другого не дано. Но всё же я хочу родиться вновь Не на угрюмом Севере, а, скажем, В далёкой и прекрасной Аргентине, Где танго и цветы, как на картине, И где душа, с её суровым стажем, Согреется и обновится кровь. Кричу: «До новой встречи, господа!..» И чувствую — волна кадык подпёрла И вертится безумная рулетка, И ставки душ повышены, и ветка Маршрута обозначена, и горло Приятно холодит летейская вода.