Я маленький и пьяный человек. Я возжелал в России стать пиитом, Нелепый, как в музее — чебурек Или как лозунг, набранный петитом.

Мои просторы, как декабрь, наги, Но мне знакома зоркость зверолова. И боль, как пёс, присела у ноги, И вместе мы выслеживаем Слово.

Когда соловьёнок впервые пытается петь, Ночную прохладу неопытным горлом ловя, Как важно ему за своею спиною иметь Разбойную тень удалого сорви-соловья.

Как важно ему, затевая искусство в кустах, Знать чистую силу большого и звонкого пенья, Чтоб стать голубым языком в соловьиных кострах, Стать звуком чудесным, укутанным в серые перья.

Как важно… Но это порою судьбе невдомёк: Обижен прекрасный, а некто, глядишь, зацелован. Учитель поёт, но судьба выставляет силок — И вот уже бьётся учитель в силке птицелова.

Нарушена связь восприятия и словаря Рулад соловьиных… Поёт соловьёнок мучительно. Как важно ему превзойти самого соловья, Но как превзойти, если нет на деревьях учителя…

С прошедшей ночи мир белёс, И в нём, уже безжуравлином, Засыпал кто-то нафталином Листву, опавшую с берёз.

А справа, в сумраке осеннем, Как образ горя — за словами, Кладбище странным поселеньем Возникло сразу за стволами.

И вдоль него, через кустарники, Я вышел к полю в свете слабом, Где встретил двух, что взявшись за руки — На сквозняке да по ухабам.

Она была в пальтишке кожаном, А он — худой — в плаще линялом В пространстве тусклом и скукоженном Терялся день за перевалом

Но было что-то очень вешнее В повадках пары мимолётной, Была раскованность нездешняя И ощущенье силы взлётной.

И я, пока хватало зрения, Следил за тем, как эти двое Несли над бездной невезения Рукопожатье молодое.

И предо мной, почти как правило, Что жизнь не делится на три, Была рука, что нежно правила Другою, гревшей изнутри…

Бежал мужчина на рассвете Туда, где лодка у причала, А следом, расставляя сети, Погоня по полю рычала. Он продирался через лес, Ломая взрыв куста коленом, Прислушивался, падал, лез На склоны, порывая с пленом И вот, удерживая грудь И сердце, стукнувшее в глотку, Мужчина выбрал верный путь И впереди увидел лодку… Она дрожала у доски, Толкалась пойманно, как чалый, От нетерпенья и тоски Стуча в терпение причала. Казалось, вот и повезло: Бери весло — и разве горько Взглянуть, как будто на село, На прошлое своё с пригорка?.. Но оказалось, что оно Влечёт неотвратимей, пуще, Чем алкоголика — вино, Чем раненого зверя — пуща. Мужчина рухнул на настил, Вдохнул дыхание норд-веста И понял, что остаток сил Истрачен в суматохе бегства. И, разворачивая грудь, Безропотный, как вол в загоне, Он двинулся в обратный путь — Лицом к погоне…

На небе звёзды — не прострелы пуль. На небе звёзды — не кристаллы соли. На небе звёзды — не серебряные блохи. На небе звёзды — это лишь толпа, Которая глядит как мы летим Вниз головами на тяжёлом шаре.

Я это ощутил однажды ночью. Я осознал, Что я могу упасть На этих обывателей, Во мрак, Сверкающий зрачками и зубами. Я испугался неба, Как ребёнок Боится глубины подвала, Ибо Подвал и есть напоминание о ночи Или, точней, О страхе человека, Которому внезапно показалось, Что на его ступнях уже утрачен Столярный клей земного притяженья.

А ночь была январская, Глухая, Повизгивали каблуки И я Боялся улететь.

Злые осы Ночью летят на Рим… А мы говорим: Это осы Проносят засосы И медовый дым…

Словно розы Летят на ринг — Злые осы Ночами летят на Рим. Как насосы, Воздух ночной сосут И звезды загадочный изумруд Злые осы — Худы и раскосы — На крыльях несут. Злые осы Ночью летят на Рим, А мы говорим: Это осы Проносят насосы Через Кемь и Крым…

Словно розы Летят на ринг — Злые осы Ночами летят на Рим На откосы Движется караван Из далёких стран. Это осы — Худы и раскосы — Летят сквозь туман.

Поэт знаменитый Осип Ваш звёздный маршрут прочёл. О, эти худые осы — Раскольники среди пчёл!..

Страшна духовной нищетой Разлука и заход Арктура — Предвестник бурь, за чьей чертой Осталось всё: семья, культура…

Вокруг сарматы да полынь И на губах у чужестранца Немеет милая латынь, И дикой кажется Констанца.

И не причалил к берегам Корабль с известьем о прощенье. Лишь стрелы падают к ногам, Лишь ветер задувает в щели.

Лишь с неизбывною тоской Бредёт он к шумному прибою… Не ждал он старости такой, Но надо быть самим собою —

Пережевать, перемолоть Отчаянье, сойдясь с бедою, Чужбины горестный ломоть Запить солёною водою.

И пусть вмерзает в лёд живьём Плотва, и позабыли боги Тебя, а за пустым жильём Узлом завязаны дороги.

Пусть Веста на витую нить Ещё одну беду нанижет, Но если там ему не жить, Кто Одиночество напишет?..

К заоблачному пастбищу богов Булыжною дорогою на лоно Травы            стекает тысяча быков — Воинственное стадо Аполлона. Оно идёт, как тысяча коррид — Мечта несуществующих испанцев, И гибкий пастушок — лет семь на вид — Не выпускает дудочку из пальцев. Быки несут лиловые бока И взгляд тяжёлый, как кузнечный молот, И солнце, прорезая облака, Глядит на мир, который очень молод. А пастушок?.. (сейчас он сядет в тень, Как принято в банальной пасторали?..) Нет, у него сегодня трудный день, И стадо он ведёт в другие дали. От пастбища идёт крутой уклон, Блестят на солнце медленные выи; И то, что называется «угон», Сегодня совершает он впервые. Быки идут тяжёлою толпой, Изнемогая от жары и пота. Туда, где кучерявится прибой Горящего голубизною Понта, Туда, где волны бьются о порог, И можно жить в кругу мелодий вечных, Которые наигрывает бог Купцов залётных и бродяг беспечных…

Когда птенец, не знающий полёта И силы притяжения гнезда, Восходит одиноко вдоль болота, Как маленькая чёрная звезда, —

Под ним сентябрь ветвеет и дымится Нутро трясины с самого утра, И старенькая мама, мама-птица Лишается красивого пера.

Оно летит в безмолвие лесное И, тихо завершая свой полёт, Ложится с облетевшею листвою На первый голубой от неба лёд.

Детёныш, не стремящийся к подобью, Обороти прощальный взгляд на лес, — За этот выбор платят только дробью Да одичалой пустотой небес…

И я обернулся, хоть было темно, На голос и нежный, и тихий… И будет во веки веков не дано Увидеть лицо Эвридики.

Но это не слабость меня подвела, Не случай в слепом произволе, А тайная связь моего ремесла С избытком и жаждою боли.

Мне больше лица твоего не узреть, Но камень в тоске содрогнётся, Когда я начну об утраченном петь: Чем горше — тем лучше поётся…

Ночью сентябрьской птицы кричали, Над виноградниками шурша. Чувству свободы и чувству печали В эти минуты училась душа.

Музыка шла неизвестно откуда, Переливалась, журчала, текла. Переполняя размеры сосуда Грустью последнего, может, тепла.

Всё начиналось. Деревья шумели, Долго и трудно листвой шевеля. Может быть, плакали, может быть, пели, Освобождаясь, леса и поля.

Всё начиналось; и тени парили От керосинки — и под потолок, Словно худые и чёрные крылья, Руки воздев по стене поволок.

Музыка шла из ночного предела, Мучила, жалостью сердце скребла. От одиночества ёжилось тело, Но облегчением книга была:

«Детство» Толстого… Наставник хлопушку Взял, обходя близоруко кровать… Мать на дежурстве. И можно в подушку Плакать и мамин халат целовать…

Ворота — настежь. В доме плач О самом дорогом и милом, А он — подчёркнуто незряч, Лиловогуб и пахнет мылом

Хозяйственным. И потому, Что жизнь мальца — письмо в конверте, И мне, И брату моему В новинку едкий запах смерти.

И мы выходим на балкон, Где крашеная крышка гроба, Чтоб стала бронзовой ладонь — Касаемся мы крышки оба.

О, детский бронзовый привет, О, жизнь, которая в зачатке!.. Возьмёт на крышке гроба дед В могилу эти отпечатки.

Но птица жизни — высока — Кружит над майской круговертью, И рано понимать пока, Что встали в очередь за смертью…

Неужели всё это однажды со мною случалось: Фиолетовый ветер бакинские кроны качал И несмелое чувство в смущённую душу стучалось, И худой виноградник в бакинские стёкла стучал…

И текли переулком, сверкая боками, машины, И закат разгорался над морем, пустынно-багров. Пахло газом и хлоркой, и вкрадчивый запах мышиный Доносил ветерок из глубоких бакинских дворов.

И висели веранды, точней — деревянные грозди, И, зажав сигарету в углу непреклонного рта, Старичок в башмаки заколачивал мелкие гвозди, И была в этом стуке размеренность и доброта.

И пространство синело, и небо густело, и ночью На бульваре шумели чинары, стоящие в ряд, И рука твою лёгкую руку искала на ощупь, И стучали сердца, и, казалось, что пальцы горят!

И дорогу от моря судьба отмечала столбами, И за спинами страшно шептала ночная вода. Я желал осторожно к щеке прикоснуться губами, Но тогда не посмел и потом, и уже никогда…

На город снизошла весна, Подобная, пожалуй, чуду. И серой скукой ремесла Я занимать себя не буду.

Сухому вороху бумаг И виршам из поэмы новой Я предпочёл широкий шаг По жиже скользкой и вишнёвой.

Я предпочёл, хмельной слегка, Дойти с приятелем до Трубной И выпить пива у ларька Из кружки, по-мужицки крупной.

Я предпочёл узреть мельком У девушки, сидящей в сквере, Полоску тела над чулком, Как свет, мелькнувший из-под двери.

Я предпочёл увидеть лёд, Который бьют кайлом с размаха. Я чую запах талых вод, Как раненую дичь — собака…

Хлопнули дверью, сверкнуло стекло в темноте, Гаснет звезда, отражаясь на чёрном капоте. На угомон в городской беспокойной черте Звуки ушли по волнам человеческой плоти. Здравствуй, прохлада!.. Теперь о заботах — молчок. Общая кухня добреет в оранжевом свете, Чайник, кипя, свиристит, как запечный сверчок, Новый кроссворд напечатан в вечерней газете. Завтра суббота. В приёмнике переносном Тихая музыка комнату переплывает. Слышится треск за стеной, то сосед перед сном Свой допотопный коричневый шкаф открывает. Зрелая ночь целиком завладела Москвой, Лишь запоздало спешит по Кропоткинской транспорт Да ветерок-бедолага приносит морской Шум нескончаемый — голос родного пространства. Это деревьям не спится в московской ночи — Тесен деревьям бульвара асфальтовый ворот, И с этажа своего, как с большой каланчи, Я наблюдаю уснувший в мерцании город…

Воскресный переулок пуст. Весенний день таит предвестье, И кажется, что каждый куст Крадётся — не стоит на месте.

Чего-то ждут и вяз, и клён, Шумящие у поворота, И я, нечаянно влюблён, От этой жизни жду чего-то.

Вдоль магазинного стекла, Потоком ветра уносимый, Пух облетает, и дела Чудесны и необъяснимы…

Плывут неспешно облака, Застенчив день, светла прогулка. И ждёт судьба — наверняка В двух-трёх шагах от переулка.

Жёлтые листья летят и летят на газон. Стали длиннее и глуше осенние ночи. Срок, что зовётся брезентовым словом «сезон», Связан в узлы, увезён из весёлого Сочи.

Только чуть слышно оконные рамы поют, И переулком течёт голосов перекличка. Да, вспоминая с улыбкою лёгкой про юг, Летний загар неохотно смывает москвичка…

Зачем прибегаешь из области лет, Ушедших в преданье, ко мне на свиданье под утро?.. Куда исчезаешь в ленивый февральский рассвет, Когда на земле существу неуютно и утло?..

Чья давняя-давняя радость блуждает тайком Среди проступающих из темноты очертаний, Когда согреваю себя благодатным чайком На детстве настоянных утренних воспоминаний?..

Какая заминка, какой безмятежный провал, Какая в провале на миг возникает картина!.. А всё потому, что над городом май пировал И время моё, как и всякое, необратимо.

За окнами город гремит на трамвайных путях, И жизни моей не сойти с монотонного рейса. Но тут выручает второй и десятый пустяк, Второй и десятый… Припомни на миг и согрейся.

Идёт каботаж одиночеству наперерез, Забытые люди толпятся на станции «Сходня»… Я ими заполнен, как птицами — утренний лес, И то, что случалось, вторично случилось сегодня.

И вы, Посещавшие шумное наше жильё, И ты, Зазывавший ночными звонками куда-то, Я вас заклинаю, Чтоб вы пощадили её, Поскольку она И наивна, И не виновата.

И вас заклинаю, Микробы, Машины, Моря! Да будут уступы, Да будут углы как из ваты! И пусть не забудется Горькая просьба моя, Поскольку она И наивна, И не виновата.

Тебя, Её будущий, Невыносимый уму И сердцу, Которое хочет любить по старинке, Прошу: Покупай в ноябре Для любимой хурму, Хурму продают Возле старого цирка, На рынке…

«До свидания» — слабое слово. Подруга, прощай! Но твою доброту, видит Бог, позабуду едва ли. Так швейцар отслуживший мучительно помнит про чай, На который ему у дверей ресторана давали.

Наша жизнь, наша связь — нестерпимая мука души, Лихорадочный блеск бриллианта в руке человека… За какой идеал, за какие такие шиши Я губами просил, словно просит ладонью калека?!.

Хоть осталась бы в памяти, как пожелтевший цветок, Как живая закладка — в забытом пособии школьном!.. Но припомню на миг, и крутого стыда кипяток Обжигает лицо в дуновении непроизвольном.

Хоть пытаюсь порой говорить как поживший гусар — Непременный участник скандалов и междоусобиц, Но глотаю слова, и горит на губах скипидар Пережёванных кем-то, услышанных где-то пословиц:

Что хорошую женщину так же непросто найти, Как арбуз угадать по щелчку и по виду снаружи… Что дурная дорога калечит повозку в пути, Ну а женщина, братец, калечит таланты и души…

Что ещё расскажу, что ещё про тебя наплету, В равнодушье играя, любимая женщина, перед Расставаньем, когда уплыву по реке на плоту, Оставляя в тумане родимый залузганный берег?..

Волненье челюсти свело. Соседки утварь разобрали. И стало в комнате светло И пусто, как в безлюдном зале.

Он поглядел в дверной проём На вырванный кусок проводки. Гудел пустой высокий дом И гудом щекотал подмётки.

Здесь он родился, здесь он рос, А здесь в кругу семьи обедал… И стало горестно до слёз, И стало стыдно, словно предал

Всё то, чему названья нет. И он шагнул к дверям понуро. Полез за пачкой сигарет — В кармане хрустнула купюра.

Переступил через порог, Подветренной судьбе покорный. И потянул, и поволок Невырываемые корни…

О чём же мы, о ком Тоскуем у порога, Припомнив, как текла Осенняя дорога, За поворот спеша И листьями шурша?..

Высокая луна, Слепя, плывёт по кругу. Ни одного окна На целую округу, Лишь голоса собак, Что лают кое-как.

Зелёный полумрак Ложится на строенья… Ко мне, как бумеранг, Вернулось настроенье Тех юношеских дней, Тех призрачных огней…

Давай дойдём до мест, Где сладостно и тихо, Где о церковный крест Разбилась журавлиха И рухнула на туф, Своим крылом махнув.

Давай базар почтим, Забывший гам и давку, И пальцем постучим По спящему прилавку, И поглядим назад, Где был когда-то сад…

Давай припомним те Открытья и понятья, И танцы в темноте, И смутные объятья, И сердца странный стук Давай услышим вдруг.

Давай по простоте Окажемся в подвале, Где в шумной тесноте Готовились хинкали, Где светится вино Испитое давно…

Давай дойдём туда В своём ночном дозоре, Где лучшие года Гуляют на просторе, Где нам семнадцать лет, Где нас в помине нет…

Давай дойдём туда, Где не найти порога, Хотя опять луна, Хотя опять дорога За поворот спешит И листьями шуршит…

Первая любовь всегда безмерна И всегда, увы, обречена, Ибо не при помощи безмена Пьяным сердцем взвешена она. Но затих в крови тяжёлый топот, Затянуло временем ожог, И житейский пресловутый опыт Позабыть любимую помог, Позабыть счастливые денёчки… Слякотно и пусто за окном. Кажется, прочитана до точки Повесть бытия, и ты знаком С этой беспощадною игрою, С этим одиночеством души… Но судьба решается второю Книгой и любовью.                             Не спеши. Не спеши, в твоем удельном списке Будет много маленьких побед: Поэтессы и канцеляристки, Розы ПТУ и полусвет…

Но когда заглохнет пламя жажды, То в ночи приснится старику Как с тобою встретился однажды, Лишь однажды на своём веку…

Мне снились дождь и чёрная вода, Текущая ручьём по косогору. И мучил голос, шедший в никуда: «Зачем — одна?.. Зачем в такую пору?.. И в чём я провинился вообще?!. Не предавай забвенью и опале…» А ты шагала в стареньком плаще, Который, помню, вместе покупали. И я невольно увеличил шаг. Переступая рытвины и кочки, Я вышел на немыслимый большак, Где люди шли, но все поодиночке. Я закричал: «Куда же ты, постой!..» И побежал вдоль мокрого бурьяна. Навстречу ехал грузовик пустой, А за рулём кривлялась обезьяна. И дул с предгорья ветер ледяной, И снег пошёл лепить куда попало. И что кричать, когда за пеленой Ты лишь на миг возникла и пропала…

Иду-бреду почти что наугад, Курю в тени могучего платана. Судьба растёт, как дикий виноград, Как дерево, — без чертежа и плана.

Не знаю, что меня сюда влекло, Иду по пыльной медленной дороге. На гребнях стен толчёное стекло Сверкает на июльском солнцепёке.

Подошвы жжёт бугристая земля, И только на мгновение подуло, Пронзительной прохладою дразня, Из погребка холодного, как дуло.

Но сквозь тяжёлый азиатский зной, С трудом одолевая плоскогорье, Я выхожу дорогою сквозной На древнее кочующее море…