Подмостки сцены — жалкие подмостки, Потуга лицедействовать всерьёз… Потухла рампа, и к ногам на доски Бросает публика охапки роз.

Потом — проход, гримёры, костюмерши, Восторженная вереница дам… И Гамлет, столь талантливо умерший, Уехал веселиться в ресторан.

Он, празднуя, не поведёт и бровью, Забудет роль под водку и грибы, Поскольку не дано правдоподобью Играть в «орлянку» собственной судьбы.

Но есть совсем другое лицедейство — В чужой стране, собой не дорожа, Забыв, казалось, Родину и детство, Легко ходить по лезвию ножа.

Годами жить, жуя подошву страха, Но знать, когда случится твой провал, Что не близка тебе своя рубаха, Поскольку насмерть роль свою играл…

«А вы видали чаек поутру, Когда они скользили над волнами На голубом, как молодость, ветру, Не ведая, что в мире есть цунами?..

А вы видали их средь камыша, Когда они в закатный час плескались, Соприкасая крылья, как душа, Чьи половинки всё же отыскались?..

А вы видали чаек в октябре, Когда погода балует всё реже, И птица греет птицу на заре, Ползущей вдоль пустынных побережий?..

А я?! Как опадающий цветок, И головой клонюсь к земле по мере Того, как ветер, шедший на Восток, Бесследно гаснет в иглах криптомерий…»

Предчувствие беды, Оно гнетёт и гложет, И неотвязный сон К твоим глазам прирос, В котором машинист Желает, но не может Остановить состав, Летящий под откос!..

А ты стоишь в купе Галдящем, словно табор, Толкутся у дверей Военные чины. Расталкивая их, Ты выбегаешь в тамбур И понимаешь вдруг, Что все обречены!..

Ты пробуешь кричать, Ты падаешь неловко… Но просыпаешься           в полночной тишине И замечаешь, сев, Что под рукой циновка… Что полная луна Плывёт в твоём окне…

Что вишни в темноте Стоят в дурмане сладком… Что робко шелестят Окрестные сады… Ты отгоняешь сон, Но мучишься осадком — Неясным ожиданием беды.

Прощай, любовь моя, сотри слезу… Мы оба перед богом виноваты, Надежду заключив, как стрекозу, В кулак судьбы и потный, и помятый.

Прости, любовь моя, моя беда… Шумит листва, в саду играют дети И жизнь невозмутимо молода, А нас — как будто не было на свете…

Можно выжить, порой не имея Даже шанса, но как превозмочь Это время под Варфоломея, Эту десятилетнюю ночь?!

Её звёзды кривы и кровавы, Её мрак разгулялся вовсю От Градчан и предместий Варшавы — До Хоккайдо и до Хонсю.

Я могу себе вырезать уши, Как арбузное темя, — ножом, Чтобы только не слышать, не слушать Крик детей и рыдание жён.

Я могу себя бросить на дамбы, Разрядить парабеллума ствол. Я, наверное, зренье отдал бы, Чтоб не видеть ночной произвол.

Воет ветер, как пёс над могилой, Кровью пахнет морская вода, И с особенной, дьявольской силой Запылали во тьме города.

Можно в небе застыть на ресницах, Но кому и когда превозмочь Это страшное время безлицых, Эту десятилетнюю ночь?..

День просыпался медленно, как зверь, Страдающий в берлоге от чесотки. За нарами поблёскивала дверь Железной арифметикой решётки.

И жизнь ему представилась на миг Какой-то непонятной мерой веса. И он судьбу, как гирю весовщик, Подкинул на руке для интереса.

И сразу стали горести легки, И не страшна трагедия развязки, Когда за дверью замерли шаги И долго ключ выискивался в связке.

И дверь на казнь была отворена, И день последний выползал наружу, Где родин — две, Но истина одна, И время, Раздирающее душу…