— Они были великолепны, непобедимы! Три амазонки! — восторженно воскликнул Этторе. Роль рассказчика, как всегда, выпала ему. Вся гвардия собралась в гостиной вместе с Рольфом и Анжелиной.

— Один за всех и все за одного! — напомнила Джулиана лозунг мушкетеров.

— Они сами обратили толпу в бегство, без нашей помощи! Они могли бы обойтись без нас!

Мара покачала головой. Невеселая улыбка искривила ее губы при воспоминании о случившемся.

— Я бы так не сказала.

— Никогда не забуду, какой это был ужас, когда этот вонючий мальчишка прибежал к нам, держа в руке ваш вышитый ридикюльчик, мадемуазель Мара, и крича: «Ко мне! Ко мне!» Мы как раз въехали во двор. Я думал, у меня сердце остановится.

— Вонючий?

— От него до самой крыши несло какими-то жуткими духами.

— Духи бабушки Элен! Должно быть, они разбились, когда я бросила ридикюль. Я о них и думать забыла.

— Как ты могла? — укоризненно пробормотал Родерик, наклоняясь над спинкой ее кресла.

Стоявшая рядом Труди бросила на него строгий и недовольный взгляд.

— У нее были на то причины.

— Быстрее ветра мы бросились на выручку мадемуазель Маре, даже не спрашивая, что да как. Мы даже не знали, есть с ней кто-нибудь или она одна, — продолжал Этторе. — Представьте же наше состояние, когда мы обнаружили всех трех дам! Они дрались, как львицы, и были окружены мертвыми телами, но грозная опасность еще не миновала. Не успели мы дать знать о нашем присутствии, как наши дамы пошли прямо на врага в лобовой атаке. Это было проявление высшей доблести, никогда в жизни я не видел ничего более волнующего, более…

— Безрассудного? — подсказал Родерик.

— А что бы ты сделал на нашем месте? — возмутилась его сестра. — Стоял бы и ждал, пока тебя забьют насмерть камнями? Встал бы на колени и начал молиться? У нас не было выбора.

— Я предпочел бы, чтобы вы остались в целости и сохранности за этими стенами.

— Лишь бы не причинять тебе беспокойства, — съязвила Джулиана.

— Это была моя вина, — сказала Мара. — Я понятия не имела, что это будет так опасно.

— Я тоже, — согласилась Джулиана.

Труди вздернула подбородок:

— И я тоже.

— Один за всех… — тихо процитировал Родерик.

Все замолкли, и паузу опять заполнил Этторе:

— А потом, когда мы соскочили с лошадей, чтобы вступить в бой с безумцами, одуревшими от краденого вина и свободы, за наших осажденных женщин, что они сделали? Они набросились на нас, эти разъяренные фурии, и чуть было не прикончили за то, что мы помешали им развлекаться!

— И вы начали смеяться, — тоном прокурора бросила ему Труди.

Маленький итальянец был оскорблен до глубины души.

— Это Родерик начал смеяться. Мы с Лукой поддержали его только из вежливости.

— От облегчения из-за того, что они не пострадали, — неожиданно вступил в спор Лука.

— Так я и поверила, — фыркнула Джулиана. — Нет, вы смеялись, потому что мы предстали перед вами в таком расхристанном виде.

— Воинственные, расхристанные и бесконечно милые сердцу.

Джулиана удивленно повернула голову, чтобы взглянуть на цыгана, и вдруг густо покраснела, прочитав что-то в глубине его черных глаз.

Жак и Жорж переглянулись и скорбно вздохнули.

— Ну почему, — спросил Жак у брата, — нам никогда не удается спасти девицу, попавшую в беду?

— Из-за вас они чаще всего и попадают в беду, — с грубоватой прямотой заметил Михал.

Родерик одним грозным взглядом пресек эти шуточки.

— Я не шучу, — сказал он тихо, — и слов на ветер не бросаю. Отныне ни одна женщина не покинет стен этого дома без надлежащего эскорта, состоящего по крайней мере из двух, а еще лучше трех членов гвардии и при этом только в карете. Гвардейцы будут выезжать верхом только по двое. Никаких исключений.

Анжелина, хмурясь, наклонилась вперед:

— Неужели все это действительно необходимо? Уличные волнения не так уж часты.

Ее сын повернулся к ней. Его лицо не смягчилось.

— Вчера театр Французской комедии объявил о своем закрытии.

Театр Французской комедии, ведущий и самый крупный театр Парижа, мог закрыться только ввиду чрезвычайных обстоятельств. За прошедшие десятилетия политических бурь Париж научился следить за расписанием театра, видя в нем надежный показатель уровня напряженности в обществе. Когда театр закрывался, горожане запирали окна и двери и сидели по домам.

— А как насчет меня, сынок? — спросил Рольф.

Он сидел на стуле с высокой спинкой, вытянув вперед одну ногу в сапоге, поставив локоть на подлокотник и опершись подбородком на костяшки пальцев. В его голосе прозвучал вызов, но Родерик предпочел сделать вид, что ничего не замечает.

— Вы, сир, разумеется, вольны поступать, как вам вздумается, хотя я предпочел бы считать вас одним из гвардейцев — готовым сопровождать дам и выполнять любые другие обязанности.

Мара ожидала взрыва, но она недооценила короля Рутении и проницательность его сына. Вопрос Рольфа был, как она только теперь поняла, продиктован не заботой о собственном величии, а решимостью помочь в разрешении трудной ситуации. Он иронически кивнул в ответ на слова сына, но в его взгляде сквозило удовлетворение.

Тут к Родерику вновь обратилась Джулиана:

— А как же быть с духами для Мары? Не уверена, что повторная прогулка в эту лавку доставит нам удовольствие.

— Неужели ей так нужны эти духи? — с деланым недоверием спросил Этторе.

— Я достану ей эти духи, — сказал Родерик.

— В этом нет необходимости, — торопливо вмешалась Мара. — Я могу сама за ними сходить, если кто-нибудь составит мне компанию. Может быть, Жорж и Жак?

— Я принесу духи.

Такая сталь прозвучала в голосе Родерика, когда он повторил эти слова, что она почла за благо не спорить. Пусть идет сам, если он так хочет, упрямый осел! Сама она, безусловно, не жаждала повторного визита в парфюмерную лавку, при одной мысли об этом у нее мышцы сводило судорогой. Но он-то не мог этого знать! Или мог?

Она взглянула на него из-под ресниц. Оказалось, что он следит за ней, не отрывая взгляда от ее плотно сжатых губ. Его синие глаза светилась нежностью и добродушной насмешкой.

Труди, заметившая этот обмен взглядами, отвернулась, свирепо нахмурившись. Этторе вздохнул.

Наступило время ужина, когда Родерик, верный своему слову, принес Маре духи. Она сидела с бабушкой Элен. Он постучал в дверь гостиной, вошел и впустил целую процессию слуг. Первый из них нес на подушке синего бархата большой флакон матового стекла с резной стеклянной пробкой в виде гардении, в котором помещалось не меньше пинты туалетной воды. Второй был нагружен огромным букетом тепличных цветов — желтых жонкилей, белых нарциссов и розовой айвы — в хрустальной вазе. Третий держал гитару в футляре полированного дерева. Четвертый изнемогал под тяжестью серебряного ведерка, набитого льдом, из которого виднелось тонкое горлышко бутылки шампанского. Остальные доставили подносы с серебряными блюдами под крышками, фруктовыми вазами на высокой ножке, столовыми приборами, фарфором и хрусталем.

— Вы пришли подбодрить больную. Как это замечательно! — воскликнула бабушка Элен через открытую дверь спальни.

Родерик сразу подошел к постели, склонился над рукой старушки, поднес ее к губам.

— Помимо всего прочего, — ответил он с загадочной улыбкой.

Бабушка Элен метнула на него проницательный взгляд.

— Если вы думаете, что я засну, выпив пару бокалов шампанского, я вас разочарую.

— Вы меня никогда не разочаруете.

— Лгун и льстец, — засмеялась она.

— Как вы могли такое подумать?

— Вы забываете, мальчик мой, я знала вашего отца. Это дает мне некоторое преимущество.

— Вот уж чего вы никогда не искали, не так ли?

Она шлепнула его по руке и улыбнулась с довольным видом.

Еда оказалась прекрасно приготовленной и великолепно сервированной, изысканной и пикантной настолько, чтобы, соблазнить выздоравливающую, но при этом достаточно обильной и плотной для насыщения самого волчьего аппетита. Слуги накрыли на стол, убедились, что все на месте, и ушли.

Старушка так щедро воспользовалась духами, что воздух, и без того напоенный ароматом цветов, буквально пропитался благоуханием. Пока они ужинали, бабушке Элен пришлось еще раз выслушать несколько приукрашенную историю первого — безвозвратно утерянного — маленького флакона, историю о доблести Мары и о чудесном спасении, пришедшем в последнюю минуту. Мара покачала головой, пытаясь предупредить Родерика, но он, казалось, ничего не замечал. Однако, прислушиваясь к его рассказу, она сама не узнала расцвеченных богатой фантазией событий и одарила его благодарной улыбкой поверх головы бабушки Элен, но он не ответил и на улыбку.

Родерик явно вознамерился очаровать бабушку Элен. Он обрисовал ей политическое положение, слегка смягчив краски и сдобрив его щедрой порцией шуток и пикантных сплетен. При этом он не забывал подлить вина в ее бокал. Когда с десертом было покончено и остатки ужина убраны со стола, он взял в руки гитару. Он наигрывал простые и ясные мелодии, популярные во времена ее молодости, и пел несколько фривольные французские любовные куплеты. Его гибкие пальцы с легкостью переходили от Моцарта к испанскому болеро, а от него к норманнской серенаде эпохи крестовых походов. Закончил он «Прощанием» Гайдна.

Но вот последние нежные звуки растаяли в воздухе. Мара посмотрела на бабушку. Старушка лежала с закрытыми глазами, тихонько похрапывая. Мара и Родерик вместе встали и на цыпочках вышли из комнаты, бесшумно закрыв за собой двери спальни и гостиной.

— Ты дьявол, — тихо сказала Мара.

— Потому что я убаюкал старую даму вином и музыкой и погрузил ее в сладкие сны?

— Ты нарочно это сделал!

— И какую же цель я преследовал, Мара? Заниматься с тобой любовью на чертовски неудобной кушетке? Похитить тебя и запереть в своем серале… если предположить, что у меня есть сераль? Использовать старинную мудрость, гласящую, что путь к сердцу девушки лежит через сердце ее бабушки?

— Не говори глупости.

— Боже меня упаси, дорогая. Если бы я хотел очаровать тебя, я не стал бы действовать обманом. И не было бы ни запаха духов в воздухе, ни серенад, ни банальных цветочков. — Он протянул руку и коснулся ее щеки костяшками пальцев. — Я выбрал бы нечто редкостное, хрупкое и безупречное.

Чтобы взглянуть ему в глаза, ей потребовалось не меньше мужества, чем в тот момент, когда она сражалась с толпой. Мара ожидала увидеть насмешку, а может быть, и досаду, но увидела лишь бесконечное терпение.

— В таком случае я должна тебя поблагодарить за то, что развлек сегодня бабушку и… за все эти чудесные подарки, в первую очередь за музыку. Это было очень великодушно с твоей стороны — уделить нам столько внимания и времени. Я тебе очень благодарна.

— Прелестная маленькая речь, дорогая. Она бы мне еще больше понравилась, если бы я добивался твоей благодарности.

Родерик замолчал, дожидаясь ее ответа. Ее настороженность, недоверчивость, напряженность, которые прорывались сквозь маску утонченной вежливости, хотя она всеми силами пыталась их скрыть, — все причиняло ему невыразимую боль. Больно было видеть темные круги у нее под глазами и синяк на шее. Хотел бы он знать, что у нее на уме.

На уме у нее вертелся самый очевидный вопрос: «Так чего же ты добивался?» Но она не могла себя заставить его выговорить. Она не была уверена, что захочет выслушать ответ.

Невеселая улыбка тронула его губы. Он коснулся губами ее руки, с тихим вздохом пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Мара долго стояла неподвижно. Потом она повернулась так стремительно, что юбка колоколом раздулась вокруг ее ног, и прошла обратно в спальню бабушки. Она подложила поленьев в огонь, установила на место защитную ширму и привернула фитиль лампы под матовым розовым абажуром на ночном столике. Подоткнув поплотнее одеяла вокруг спящей, она наклонилась, поцеловала старушку в лоб и ушла в свою собственную спальню по другую сторону от маленькой гостиной.

Лила поднялась с кресла у камина и подошла к ней. Мара заставила себя улыбнуться ей.

— Вы устали, мадемуазель. Позвольте мне вам помочь.

Она не просто устала: все тело у нее затекло и болезненно ныло, в разных местах остались следы от ударов, хотя она даже не помнила, когда их получила. Горячая ванна, принятая перед ужином, несколько смягчила боль, но теперь ее тело молило о покое.

Лила осторожно помогла ей освободиться от одежды, тихонько ахая и причитая над громадными синяками, и надела на нее ночную рубашку. Мара опустилась в кресло, а горничная сняла с нее туфли и чулки. Пока Лила убирала одежду, Мара, зевая, встала и подошла к постели.

Что-то лежало у нее на подушке. Одинокий цветок, бледно-розовая камелия. Каждый ее лепесток был безупречен и так хрупок, что малейшее прикосновение оставило бы на нем грубый след. Столь же безупречна была пара темно-зеленых блестящих листиков, обрамлявших цветок. Этот вид камелии был завезен в Европу из Азии совсем недавно, цветы редкостной красоты стоили целое состояние.

«…Нечто редкостное, хрупкое и безупречное…»

Мара повернулась к горничной:

— А это откуда взялось?

Горничная беспомощно пожала плечами:

— Не знаю, мадемуазель. Это здесь уже было, когда я пришла.

Родерик. Иного объяснения быть не могло… Разве что кто-то из гвардейцев? Нет, вряд ли. Должно быть, это Родерик.

Значит, вот как он пытается ее очаровать? Неужели он собирается официально ухаживать за ней по всем правилам? Но с какой целью? Он сам говорил, что его брак будет политическим альянсом, что отец прочил ему такую судьбу с самого рождения. Он гордился тем, что до сих пор ему удавалось избегать злой участи, но понимал, что обречен, и примирился с этой мыслью. Чего же он хотел добиться? Надеялся уговорить ее стать его постоянной любовницей? Неужели он думал, что она на это согласится? Удовольствуется таким положением и будет счастлива?

И что думает по этому поводу она сама?

Ей иногда казалось, что она готова согласиться на что угодно, лишь бы вновь обрести утраченную близость, вновь ощутить его поцелуи, забыть обо всем в его сильных объятиях. Но будет ли этого довольно? Ей придется зависеть от него — в конце концов она его за это возненавидит. Сможет ли она жить с мыслью о том, что он ее не любит, что она нужна ему только для постели?

Он просил ее выйти за него замуж. Это предложение, подкрепленное плотским желанием, было продиктовано соображениями приличий и целесообразности. Неужели он все еще верил в возможность этого брака, хотя сам король наложил на него запрет? А может, он как раз действовал назло отцу? В любом случае предположение было для нее не слишком лестным.

И все же, чем больше она наблюдала за Родериком и его отцом, тем меньше верила, что Рольф имеет влияние на сына, хотя Родерик безусловно уважает авторитет короля. Они могли расходиться во мнениях по серьезным и второстепенным вопросам, могли обмениваться сокрушительными словесными ударами, но из любого столкновения выходили невредимыми и с гордо поднятой головой. А порой, как, например, когда зашел разговор о защите обитателей Дома Рутении, король великодушно уступил бразды правления сыну.

Как же ей понимать злобные нападки Рольфа на сына? Может быть, он все это говорил нарочно, чтобы вызвать ее на ответ? Или правда состоит в том, что Рольф просто-напросто не доверяет своему сыну? Но если это так, если уж родной отец не доверяет Родерику, как может она ему доверять?

Несмотря на строгий приказ оставаться дома, на следующий вечер, когда было объявлено, что ужин подан, Джулиану так и не смогли найти, никто не знал, куда она ушла. Ее не было ни в спальне, ни в прилегающем будуаре, ни в большой галерее, ни в апартаментах родителей или брата, ни в одной из парадных комнат. Никто не видел ее с обеда, когда она гуляла по главной галерее с Лукой. Только когда вся гвардия собралась, готовясь прочесать близлежащие улицы, обнаружилось, что цыган тоже исчез.

Они все-таки провели поиск, Жака и Жоржа послали даже в Булонский лес, где расположились лагерем цыгане, а Михала и Труди вместе с Рольфом отрядили прочесывать магазины на улице Риволи и улице Ришелье, а затем — «муравейник» Ля Марэ. Их лошади покрылись пеной, половина парижских собак охрипла, облаивая их, но они так и не увидели даже перьев с ее шляпки.

Джулиана была независимой и своенравной, но отнюдь не безрассудной. Мара поверить не могла, что она способна нарушить приказ Родерика из упрямства или просто по недомыслию. Должно было существовать какое-то объяснение.

— Напрасно ты ее защищаешь, — сказал Родерик, когда она изложила ему свои мысли. — Более легкомысленной девицы свет не видел! Она всегда напрашивалась на неприятности. Но вот как ей удалось ускользнуть от наблюдения — ума не приложу.

— От наблюдения?

— Всего лишь предосторожность, — отмахнулся он.

— Вчера утром Джулиана была очень напугана, — возразила Мара. — Она не стала бы так рисковать на следующий день!

— Ты не знаешь ее так, как я. Она забыла об опасности, как только опасность миновала. Когда моя сестрица вернется, она весело и беспечно сообщит нам, что считает себя членом гвардии, что она доказала свою способность обороняться со шпагой в руке. А я сам приказал гвардейцам ходить по двое. Надо было предусмотреть такой поворот событий, но я этого не сделал.

Мара взглянула на него и заметила глубоко залегшие вокруг глаз морщинки тревоги. Родерик во всем винил себя. Это было не только следствием его военного воспитания, таково было свойство его натуры. Спорить с ним, убеждать, что в несовершенстве мира нет его вины, было бесполезно. Джулиана была его сестрой, и хотя он был возмущен ее легкомыслием, его любовь к ней от этого не становилась меньше.

И все же Мара не могла поверить в безрассудство Джулианы. У нее должна была быть веская причина, чтобы ускользнуть незамеченной — в сопровождении Луки или без него. Маре не верилось и в то, что эта причина была какой-то незаконной, скрытой, недоступной. Джулиана часто поступала по-своему, ни с кем и ни с чем не считаясь, но Лука… Невозможно было отрицать, что он питал громадное уважение к правителю Рутении, а следовательно, и к его дочери. В его жилах текла горячая цыганская кровь, но, как бы он ни тосковал и ни жаждал, ему было не дано преступить сословные и расовые границы, разделявшие его и принцессу. Если, конечно, Джулиана сама того не пожелала. А в этом случае, будучи слугой короля, как он мог ослушаться?

Из дома исчез еще кое-кто, но прошло немало времени после отъезда Родерика, Рольфа и гвардии на поиски, прежде чем Мара хватилась еще одного из домочадцев. Демон тоже пропал.

Ей пришло в голову, что было бы логично поискать Софи, собачку Джулианы. В последнее время собачонка раздулась, как шар, и отяжелела. Большую часть времени она проводила, лежа в корзинке в спальне своей хозяйки, или грелась под боком у Демона возле камина в большой галерее. Но сейчас ни в одном из этих мест ее не было.

Опять все слуги в доме были подняты по тревоге, им было приказано искать собак, проверять все комнаты, заглядывать во все темные углы, открывать все шкафы и буфеты, обойти все дворы, посветить лампой во все кладовые, посмотреть в конюшне. И чтоб с пустыми руками не возвращались.

В конце концов недоразумение разрешилось простейшим до нелепости образом. Джулиана и Лука были обнаружены сидящими на скамейке в уголке северного двора. Они укрылись попоной от вечернего холода и отдыхали: им пришлось немало потрудиться, принимая роды у Софи, и теперь цыган показывал принцессе созвездия в ночном небе. В сарае садовника по соседству, на груде холстин, некогда служивших навесами для вечеринок на открытом воздухе, лежала Софи с четырьмя здоровыми щенками. Демон — усталый, но гордый отец — охранял ее покой, сидя рядом, стуча хвостом по полу и скалясь от уха до уха.

К тому времени, как вернулась поисковая группа, новоявленная мамаша и ее потомство были возвращены в гостиную. Смыв с себя запахи затхлого холста, лошадиной попоны и собачьих родов, Джулиана и Лука, полные раскаяния, вернулись туда, где Мара, Анжелина и слуги сгрудились вокруг живых комочков кудрявой шерстки, копошащихся возле Софи в ее корзинке у огня.

Обе створки двойных дверей распахнулись настежь, Рольф и Родерик плечом к плечу вошли в комнату строевым шагом. За ними следовали Этторе, Михал, Труди и близнецы. Лица принца и его отца, осунувшиеся от усталости и тревоги, мгновенно вспыхнули гневом. Гвардейцы всеми силами старались сохранять невозмутимость.

Лука проворно поднялся на ноги, краска залила его красивое смуглое лицо. Джулиана встала рядом с ним, вздернув подбородок. Однако первым заговорил цыган:

— Мы причинили всем страшное беспокойство, и этому нет оправданий. Поэтому мы не станем оправдываться.

— Отличная тактика, поздравляю, — с едкой иронией проговорил король. — Тем не менее я жду объяснений.

Ответила Джулиана:

— Там, где мы были, нам было не слышно, чтобы нас кто-то звал.

— Каждый день, насколько мне известно, рано или поздно сменяется ночью. Вы уверены, что не заметили наступления темноты?

— В сарае все равно было темно, а мы так волновались, принимая роды, что потеряли счет времени.

— Принимая роды?

— У Софи родились щенки.

Ее отец взглянул на собак, а затем нарочито медленно поднял взгляд на мужчину, стоявшего рядом с Джулианой.

— Дворняги, — тихо сказал он. — Ублюдки, появившиеся на свет в результате спаривания чистокровной суки с беспородным кобелем.

Мара и Родерик, не сговариваясь, бросили на короля тревожный взгляд. Анжелина громко ахнула, Джулиана сделала шаг вперед.

— Вливание свежей крови порой способствует выживанию вымирающей от вырождения чистой породы.

— Но порой оно бывает смертельным.

Лука положил руку на рукав Джулианы, не давая ей ответить.

— Ваша дочь не только добра и прекрасна, она еще и мудра, но я прекрасно понимаю, что она не для меня. Вам нет нужды мне об этом напоминать, мой господин. А мне нет нужды тут оставаться и это слушать.

Он отошел от Джулианы и направился к двери.

— Погоди, — громко окликнул его Родерик. — Ты член гвардии. Принятые в гвардию не могут уйти без разрешения. Я не давал тебе разрешения.

Цыган повернулся, проворными пальцами расстегнул обшитые сутажом застежки форменного кителя и сбросил его.

— Принятые в гвардию не могут уйти с честью. Но что такое честь для дворняги-цыгана?

— Лука! — воскликнула Джулиана, но он не ответил. Повернувшись ко всем спиной, он открыл дверь и вышел из комнаты.

Анжелина поднялась на ноги и с царственной грацией повернулась к мужу. Ее глаза светились негодованием.

— Это большая потеря. Она не пройдет незамеченной.

Рольф обратился к ней, словно они были одни:

— Это было необходимо. Он спит под пологом, сотканным из луны и звезд, когда не ночует в своем драном шатре.

Мара следила, как Анжелина воспринимает это загадочное объяснение. Родерик и его отец никогда и ничего не делают просто так, напомнила она себе.

— Ты ранил его гордость, — продолжала Анжелина. — Страшнее ран не бывает.

— Вот его цыганскую гордость и надо было обуздать.

— Но неужели было так необходимо обуздывать его цыганскую гордость именно сейчас, в критическое для нас время? — насмешливо спросил Родерик.

— Критическое? — быстро переспросила Анжелина, поворачиваясь к нему.

— Король Луи Филипп и Гизо в своей совокупной мудрости запретили политическое собрание реформистов, назначенное на завтра на площади Согласия. Ламартин клянется, что пойдет и выступит, даже если там никого больше не будет, кроме его собственной тени. Рабочие кварталы восстали с оружием в руках.

— Что же нам делать?

— Мы можем принять здесь реформистов в пятницу, как и было задумано, чтобы быть в курсе их планов. Или мы можем занять выжидательную позицию в надежде, что Луи Филипп сумеет поступить как подобает королю, чтобы исправить положение.

Увы, Луи Филипп так ничего и не сделал.

На следующий день улицы были заполнены бесконечными демонстрациями и маршами. Люди выкрикивали лозунги и распевали «Марсельезу». Родерик в сопровождении гвардии уехал рано утром, да так и не вернулся. Рольфа пригласили в Тюильри — предположительно, на совещание к Луи Филиппу для выработки плана действий. Женщины остались одни.

День выдался облачный, но удивительно теплый, хотя чувствовалось, что погода меняется. После второго завтрака бабушка Элен прилегла вздремнуть, остальные тоже разошлись по своим комнатам. Мара заглянула к бабушке, потом села у огня, рассеянно перелистывая модный журнал «Фолле». Она нервничала, не находила себе места, беспричинно беспокоилась о Родерике и остальных. Где они? Что с ними?

Она подскочила от неожиданности, заслышав стук в дверь. Вошла горничная.

— Прошу прощения, мадемуазель. К вам посетитель.

— Кто это?

— Он не назвался, сказал только, что пришел по поводу суммы, которую задолжала ваша бабушка. Я провела его в приемную внизу: мне показалось, что он торговец. Надеюсь, я правильно сделала?

Мара молча кивнула. Ее лицо как будто окаменело. Де Ланде. Это не мог быть никто другой. Он больше не имел над ней власти и не мог ей навредить, и все же лучше было не пускать его в парадные комнаты. Она понятия не имела, что ему нужно — столько времени прошло! — но и мысли не допускала, что его можно представить другим обитателям дома, как уважаемого гостя. Ей хотелось бы отказать ему в приеме. Если бы только она посмела! С каким удовольствием она передала бы ему через слуг, что не желает его видеть, и велела бы лакеям вышвырнуть его вон! Но нет, она не могла так рисковать. Придется его выслушать.

Мара прошла по коридору к главной галерее и спустилась по лестнице. Приемная, о которой говорила горничная, представляла собой небольшое помещение чуть ли не под черной лестницей, холодную и голую комнату для торговцев и иных посетителей, не причисляемых к гостям. Здесь не было ни камина, ни накрытого стола с вином и закусками, ни шнура со звонком, чтобы позвать лакея, одна только простая скамья и вытоптанный до основы ковер. Из окна открывался вид на кусты в западном дворе.

Де Ланде поднялся с лавки, когда она вошла, и то же самое сделал его спутник — высокого роста и простоватого вида молодой человек с глупой улыбкой.

— Как это прелестно, — сказал де Ланде, поглаживая бородку узкой рукой с длинными тонкими пальцами. — Вы тут у принца неплохо устроились, как я погляжу.

— Вас это не должно интересовать. Что вам здесь нужно?

— У нас все еще осталось не улаженное дельце с деньгами, которые мне задолжала мадам Делакруа, ваша бабушка. Я слыхал, она больна. Не хотелось ее беспокоить, да в этом и нужды нет, как я полагаю. Мы с вами один раз уже пришли к соглашению и можем сделать это снова.

— Долг моей бабушки полностью оплачен. Я сделала то, о чем вы просили, и не моя вина, если покушение на жизнь короля прошло не так, как вам хотелось. Большего вы не можете от меня требовать.

— Вы весьма высоко себя цените, не так ли? — заметил он издевательски вежливым тоном. — С чего вы решили, будто ваша жалкая попытка мне услужить аннулирует долг?

Мара проигнорировала его уничижительный отзыв о том, что она сделала.

— Я пришла к такому выводу на основании ваших слов.

— Ваш вывод был ошибочным.

Она отвернулась от него и уставилась в окно. Ей вдруг пришло в голову, что было бы неплохо узнать, что он задумал. А кроме того, ей представилась возможность узнать наверняка, что именно произошло во время покушения, какую роль сыграл в этом деле Родерик.

Она спросила через плечо:

— Вы получили восстание, которого так добивались. Чего же вам еще нужно?

— Это всего лишь незначительные волнения. Не более чем возможность развязать настоящую революцию.

— Не вижу, чем я могу быть вам полезной в ваших грандиозных планах.

— Предоставьте мне это решать.

Последние слова прозвучали прямо у нее над ухом, и в них послышалось злорадное удовлетворение. Ее молнией поразила мысль о том, что она осталась совершенно одна с двумя мужчинами в этой маленькой комнате. Мара начала оборачиваться, но тут ей в нос ударил тошнотворно-сладкий запах. Чьи-то сильные руки заломили ей локти за спину, влажная ткань облепила лицо. Она открыла рот, собираясь закричать, и задохнулась, закашлялась, ее чуть не стошнило. Смутно, сквозь головокружение и дурноту, она почувствовала, как ее поднимают и то ли волокут, то ли несут вон из комнаты. Потом стало совсем темно, ее швырнули на что-то твердое — кожаное сиденье кареты. Оно вздрогнуло под ней, покачнулось, накренилось… Мара погрузилась в серую непроглядную мглу, вытеснившую свет дня и все вокруг.