Мара промерзла до костей, все суставы ныли, ступни онемели, пальцы потеряли чувствительность. Ее била дрожь. Она тихонько застонала и открыла глаза.

Их пришлось тут же снова закрыть: к горлу подступила тошнота. И опять начался озноб.

Когда тошнота прошла, она решила действовать более осмотрительно и для начала чуть приподняла ресницы. Она лежала лицом вниз на кровати в алькове. Под ней был комковатый матрас, застеленный серым от грязи стеганым одеялом. Маленькая, почти пустая спальня находилась в мансарде — потолок был скошен под углом. Всю обстановку составлял колченогий стул и обшарпанный стол под окнами. Рамы перекосились и потрескались, по комнате гулял сквозняк. За стеклом виднелись серые сумерки. С приближением ночи воздух становился холоднее, особенно в сырой комнате, куда не заглядывало солнце.

Мара попыталась двинуться, повернуться и ахнула, когда боль пронзила ее руки и ноги. Она была связана, веревки врезались в плоть, перекрыв циркуляцию крови. Стиснув зубы, она медленно, постепенно приподнялась и перевернулась на спину.

Ей долго пришлось лежать неподвижно. Она старалась отдышаться, ее мутило. Когда тошнота отступила, а дыхание наладилось, стала возвращаться память. Де Ланде. Отвратительный запах какого-то лекарства. Карета.

Куда ее увезли? Что это за место? Трудно было судить по этой жалкой комнатенке с серыми оштукатуренными стенами в разводах от многочисленных протечек. Через грязные окна виднелась только какая-то крыша и кусок неба. Мара закрыла глаза, прислушиваясь. Сперва до нее не доносилось ни звука, но потом она различила вдалеке плач ребенка. Где-то хлопнула дверь, и плач прекратился. Послышался глухой шум голосов, постепенно перераставший в крик: по улице под окном проходила толпа мужчин. Голоса звучали возбужденно, но в них не было той ярости обезумевшей толпы, с которой два дня назад пришлось столкнуться ей, Труди и Джулиане. Голоса под окном, сопровождаемые топотом ног, стали раздаваться совершенно отчетливо, но вскоре затихли вдали. Значит, она все еще в Париже. Судя по комнате, в одном из бедных районов. Голоса на улице могли принадлежать студентам, а это означало, что она могла находиться на левом берегу, где-то в Латинском квартале. Это было всего лишь предположение, Мара ни в чем не могла быть уверена. И уж конечно, она представления не имела о том, зачем ее сюда привезли.

Зачем ее похитили? Ей вспомнились все когда-либо слышанные ею страшные рассказы о молодых женщинах, похищенных из своих домов или прямо с улиц, проданных в рабство, помещенных в дома терпимости, увезенных за границу. Мара усилием воли отбросила эти мысли. Ее похитил де Ланде, а не кто-то ей незнакомый. Значит, причина лежит где-то глубже.

Может быть, он замыслил взять за нее выкуп, чтобы покрыть бабушкин долг? Или им двигала месть?

Версию мести нельзя было сбрасывать со счетов. Де Ланде считал, что она предала его. Возможно, он подозревал, что она каким-то образом предупредила Родерика об опасности еще перед балом, и он сумел предотвратить покушение на Луи Филиппа. Де Ланде был жестоко разочарован, она прочла это по его лицу и на балу, и сегодня. Но существовало и другое объяснение. Он не раз намекал, что находит ее привлекательной. При мысли об этом ее зубы оскалились сами собой. Она стиснула руки в кулаки и попыталась разорвать путы на запястьях.

Веревка была джутовая, прочная и колючая, стянутая сложными, путаными узлами. Мара подняла руки ко рту и попыталась пустить в ход зубы, но успеха не добилась.

Может быть, это ловушка для Родерика? Неужели де Ланде надеется, что принц из любви к ней придет сюда ее выручать? В таком случае его ждет разочарование. Родерик ее не любит, он ее больше даже не хочет.

То ли все дело было в дурмане, который она вдохнула, то ли она слишком долго пролежала в неподвижности, то ли в комнате было холодно, но, как бы то ни было, она страшно замерзла. Шаль, что была на ней, она потеряла, и только рукава платья защищали ее от холода и сырости. Мара перекатилась через себя, пытаясь ухватить край одеяла и натянуть его на себя. Ее ноги стукнулись о стену, она вскрикнула, когда боль от удара отдалась в распухших лодыжках.

За дверью комнаты послышались шаги. Дверь открылась где-то вне поля зрения, шаркающие шаги приблизились, и взору Мары предстала женщина — невысокая, но широкая в обхвате, с растрепанными седыми космами, выбивающимися из-под косынки на голове, в засаленном фартуке на толстом животе. В лице проступало заметное сходство с туповатым парнем, который помогал де Ланде похитить Мару. Должно быть, это его мать, подумала Мара. Увидев, что Мара очнулась, женщина хмыкнула и повернулась кругом, собираясь уходить.

— Погодите! — воскликнула Мара. — Не уходите.

С таким же успехом она могла бы обращаться к стенке. Дверь закрылась, и тяжелые шаги женщины затихли вдали.

Мара закрыла глаза, охваченная отчаянием. Она подумала о замешательстве, которое воцарится в Доме Рутении, когда обнаружится, что она пропала. Конечно, такого шума, какой наделало исчезновение принцессы Джулианы, не будет, но все-таки они встревожатся. Она пользовалась уважением среди слуг и гвардейцев. Рольф и Анжелина наверняка расстроятся из-за бабушки. Бабушка придет в ужас, если ей скажут. Даже Родерик забеспокоится и сделает все, что в его силах, чтобы ее разыскать. Хорошенько все обдумав, Мара поняла, что так и будет. Он считал себя ответственным за нее, пока она находилась под его крышей, была гостьей в его доме.

Сколько же времени пройдет, прежде чем поднимется тревога? Одна только горничная знала о приходе де Ланде, но не знала его имени. Никто не видел, как ее увозили. Пройдет несколько часов, прежде чем ее хватятся. Но и это еще не значит, что поиск начнется немедленно. После ложной тревоги из-за Джулианы и Луки они, скорее всего, предпочтут выждать какое-то время: вдруг она объявится сама?

Мара подумала о де Ланде. Он посмел явиться в Дом Рутении и выкрасть ее, унести на плече, как куль с мукой! В груди у нее стал медленно закипать гнев. Надменность Родерика казалась естественным и здоровым чувством в сравнении с всепоглощающим самомнением де Ланде. Француз решил, что может манипулировать людьми, как ему заблагорассудится, использовать их в своих целях, заставлять их выполнять любые его распоряжения. Он свободно вмешивался в чужую жизнь, губил ее и ломал, как ребенок ломает надоевшие ему игрушки. Его надо остановить. Остановить во что бы то ни стало. Это было не в ее власти, но зато теперь она была сама себе хозяйкой. Ей больше нет нужды бояться де Ланде. В Доме Рутении бабушка Элен пребывает в безопасности, он не может ей навредить. И Маре он больше не страшен. Пусть только попробует чего-то потребовать от нее: его ждет большое разочарование.

Она так глубоко задумалась, что даже не услышала приближающихся шагов. Внезапный звук открывающейся двери заставил ее повернуть голову. Она ничуть не удивилась, увидев, что вошел де Ланде в сопровождении той толстой женщины. Мара ответила на его взгляд со всей возможной твердостью и дерзостью.

— Итак, вы очнулись. Ваша жизнеспособность поражает, и, надо заметить, она пришлась весьма кстати.

Мара поняла, что не может — просто не может! — лежать перед ним на спине, беспомощная, связанная по рукам и ногам, как цыпленок со скрученными перед готовкой крылышками и ножками. Она перебросила свои связанные ноги через край матраса, оперлась с одного бока на связанные руки, покачнулась, судорожно сглотнула и села. Ей еле удалось справиться с дурнотой, но дело того стоило.

— Не понимаю, почему вас это так радует.

— Потому что я могу вас использовать, разумеется.

— Каким образом?

— Чтобы заставить принца Родерика принять мои условия. Он это сделает, если ему дорога ваша жизнь.

— Вы выбрали неудачное средство для достижения своей цели. Вам не хватает изобретательности.

Ему эти слова явно не понравились, он обиженно поджал губы.

— С какой стати я должен отказываться от столь действенного средства? Вы уже сделали то, о чем я просил, ради вашей бабушки. Ваш принц сделает то же самое ради вас.

Ей показалась отвратительной сама мысль о том, что Родерик будет вынужден подчиниться произволу этого напыщенного, самодовольного негодяя.

— Что заставляет вас так думать? Почему вы считаете, что моя судьба ему хоть в малейшей степени небезразлична?

— Вы делили с ним постель.

— Всего несколько ночей. Это была мимолетная связь.

— Как это должно быть неприятно для вас.

— Вовсе нет. Я была счастлива освободиться от этих тягостных отношений.

На мгновение де Ланде уставился на нее, растерянно хмурясь, потом злорадно расхохотался.

— «Мне кажется, леди слишком щедра на уверенья», — процитировал он. — Ваша невинность не тронула его сердце? Какой удар по вашему самолюбию! Вы, конечно, намеревались удержать его возле себя дольше, чем обычная женщина на ночь. Хотя откуда у вас подобные амбиции — не понимаю. Обычная женщина на ночь, по крайней мере, владеет кое-какими секретами ремесла.

Он был омерзителен. Но Мара поняла, что выбрала верный путь. Она смерила его уничтожающим взглядом.

— Говорю же вам, я была рада, когда все кончилось!

— Отвергнутая женщина. Как это печально. Но, раз так, вы не будете возражать, если я обойдусь с ним… несколько бесцеремонно.

Она пожала плечами.

— Как вам угодно, только он не придет.

— Он человек благородный, один из тех, кому с детства внушили, что долг превыше всего. Такие относятся к своим обязанностям весьма серьезно. Это моя игра, и я сделал ход против него, использовав вас как пешку. Он должен сделать ответный ход. Он пришел бы за вами, даже если бы вы были всего лишь рядовым солдатом его армии. Он пришел бы, даже если бы вы были цыганкой, с которой он по прихоти позабавился часок. Он пришел бы, если бы вы были последней поломойкой в его доме. Но ваше положение куда выше. В его доме вы гостья, крестница его матери, женщина, некогда претендовавшая на его сердце. Он просто обязан вас защитить. Он придет.

— И зачем он вам сдался — ума не приложу. Вам не кажется, что вы похожи на простака из сказки, пригласившего на ужин великана?

— Я не простак, — обиделся де Ланде, и краска досады залила его лицо. — Я справлюсь с принцем Родериком.

— Справитесь? Но зачем он вам понадобился? Если это месть, то вы немного запоздали.

— Отомстить никогда не поздно. Я человек терпеливый, предпочитаю ждать своего часа.

— Вы думаете, ваш час настал именно теперь? Попробуйте только навредить Родерику, и вы не останетесь безнаказанным. Боюсь, вы его недооцениваете.

— Навредить? Моя дорогая, я собираюсь убить его.

Она так и думала, но думать это одно, а услыхать своими ушами — совсем другое. Холодок пробежал по ее спине. Задача не казалась такой уж неосуществимой. Иностранный принц, забитый до смерти на улицах охваченного восстанием Парижа… Это сочтут несчастным случаем, прискорбным, но неизбежным. Рутении выразят соболезнование, пообещают провести тщательное расследование, тем дело и кончится. А если революция, которой все так боятся, все-таки начнется, то и до этого не дойдет.

— Неужели вас это удовлетворит? — спросила Мара вслух, всеми силами стараясь сохранить беспечный тон. — Мне казалось, что публичное унижение было бы куда более удовлетворительным.

— Возможно. Но я готов признать одно: он слишком хитер, чтобы оказаться замешанным в действительно грязном скандале.

Мара с трудом выдавила из себя улыбку:

— Вы в самом деле считаете, что он слишком хитер?

Замысел, пришедший ей в голову, был пока смутным, но уже казался слишком дерзким. Удастся ли ей это сделать? Сработает ли это или ударит рикошетом по ней и Родерику, тысячекратно ухудшив и без того скверное положение?

Но де Ланде уже проглотил наживку. Он подошел на шаг.

— Что вы имеете в виду?

— С какой стати я буду делиться с вами своими мыслями, пока я тут замерзаю, связанная по рукам и ногам? Зачем мне вообще говорить, когда во рту у меня пересохло?

Француз долго смотрел на нее тяжелым, полным подозрения взглядом. Его черные глаза горели в полумраке убогой комнатенки. Наконец он сделал знак толстухе:

— Развяжи ее. Принеси вина. Любого, какое есть.

Эти приказы были выполнены. Мара принялась растирать затекшие запястья и вращать ступнями. Она набросила одеяло себе на плечи, как плащ, и передвинулась к боковой стенке алькова, после чего взяла поднесенный ей мутный стакан. Вино оказалось разбавленным и кислым, но она все-таки отпила несколько глотков, чтобы согреться.

— Пошла вон, — приказал де Ланде женщине. — Веревки оставь.

Итак, он ей не доверяет и открыто предупреждает об этом. Ладно, она это учтет.

— Итак, — сказал он, когда массивная фигура скрылась за дверью, — поделитесь со мной вашим очаровательным планом.

— Да, конечно, но разве вам не следует подготовиться к появлению принца?

— Через некоторое время вы пошлете ему записку, а пока мы можем о нем не беспокоиться.

— Как это умно.

Де Ланде метнул сардонический взгляд в ее сторону, одновременно поглаживая усики самодовольным жестом. Мара опустила взгляд на свои руки, стараясь убедить себя, что поступает правильно. Ее одолевали сомнения, но она решила довериться инстинкту. Только в одном она была твердо уверена: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Родерик пострадал из-за нее. Она умрет, если это случится. Но этого не случится. Она этого не допустит, чего бы ей это ни стоило.

— Вы решили пойти на попятную? Напрасно. Неужели вы не хотите отплатить ему за то, что он вас отверг?

— Я всего лишь раздумывала над тем, — ответила она, осторожно подбирая слова, — что, если вы будете действовать быстро и правильно, для него это будет означать смертный приговор.

— Смертный приговор?

— По обвинению в шпионаже.

— В самом деле? — Де Ланде не смог скрыть жадного любопытства и злорадного предвкушения, прорвавшегося в голосе.

— Все зависит от того, кому вы служите на самом деле.

— От того, кому я служу?

— Я полагаю, вы не хотели, чтобы покушение на короля было предотвращено?

— Блестящее умозаключение.

— Родерик должен был стать козлом отпущения… — Мара замолчала, дожидаясь подтверждения, но его не последовало. Она упрямо продолжила, потому что отступать было уже поздно: — Смею предположить, что вы не являетесь сторонником Орлеанской династии. Мне еще более трудно представить вас среди реформистов — вы никогда не принадлежали к этому кругу. Остаются только две политические группировки: бонапартисты и легитимисты.

— Поздравляю, мадемуазель, вы прекрасно разбираетесь в ситуации. И к какой же из этих партий, по вашему мнению, я принадлежу?

Она опустила взгляд на стакан с вином, сделав вид, что обдумывает ответ.

— Те, кто выступает за Луи Наполеона Бонапарта, озабочены главным образом славой Франции, а те, кто поддерживает Генриха, графа Шамборского, наследника Бурбонов, преследуют личную выгоду. Вряд ли вы бонапартист.

— Берегитесь, мадемуазель Мара, — холодно предупредил де Ланде. — Мой интерес к вашему предложению не настолько велик, чтобы заставить меня выслушивать от вас оскорбления.

Охватившее ее удовлетворение было огромным, но все же недостаточным, чтобы рискнуть ради него всем. Однако она решила проигнорировать угрозу де Ланде и продолжила свою мысль:

— Нынешним неустойчивым положением мы, судя по всему, обязаны реформистам. Некоторые из них являются республиканцами, другие — обозленными и разочарованными монархистами. Им хотелось бы убедить Луи Филиппа стать настоящим конституционным монархом, подобно британским королям. Но все это на поверхности. Я полагаю, что втайне многие люди подбрасывают дрова в этот костер, в том числе и легитимисты. Когда котел на огне перекипит через край, они надеются захватить власть, пользуясь всеобщей паникой.

— Все это общеизвестно. Довольно, мне надоело слушать банальности. Переходите к делу.

— Ваше собственное положение безмерно укрепилось бы, как и позиции легитимистской партии, если бы вы сумели арестовать лидеров реформистов до того, как они попытаются свергнуть Луи Филиппа. Разве не так?

Де Ланде лишь наклонил голову, но Мара по напряженному выражению лица догадалась, что он ловит каждое ее слово. Ей пришло в голову, что на свете бывают разные виды обольщения. Но к чему бы ни взывать — к любовной страсти или к жадности — подход оставался неизменным: через воображение. Де Ланде воображением, к счастью, обладал.

— Разумеется, вы могли бы заручиться помощью ваших товарищей по заговору, чтобы устроить переворот, но тогда вам пришлось бы делить с ними славу. К тому же всегда существует риск, что нынешняя ситуация ничем не разрешится. Если так и будет, вам было бы выгоднее своими силами посадить предателей под замок, чтобы продемонстрировать верность режиму. Разве не так?

— И где же я мог бы схватить этих реформистов? — тихо спросил он.

Верить. Она должна верить, что ей удастся уговорить де Ланде отпустить ее, как только жребий будет брошен; она должна верить, что Родерик сумеет использовать ее замысел с выгодой для себя. Она думала, что никогда не сможет доверять ему, но ошиблась. Мысль об этом придала ей смелости.

— У них назначена встреча через три дня в Доме Рутении.

Неторопливая улыбка искривила тонкие губы француза. Он поднялся на ноги.

— Превосходно. Я уже как-то раз заметил, что мы с вами хорошо работаем в паре. Если бы я знал, насколько хорошо, возможно, я действовал бы иначе.

Мара с тревогой следила за его приближением.

— Как именно?

— Я мог бы довериться вам, посвятить вас в свои планы. Мы могли бы стать… гораздо ближе друг к другу.

Она заставила себя насмешливо улыбнуться.

— Вы не производите впечатление человека, который мог бы довериться женщине и уж тем более посвящать ее в свои планы.

— Совершенно верно, но я мог бы сделать исключение для вас.

Сможет ли она заставить себя выдержать близость, навязанную ей этим человеком? Ответа на этот вопрос Мара не знала, но, когда он протянул руку и коснулся ее щеки горячими сухими пальцами, решила, что, скорее всего, не выдержит. Ей хотелось бы думать, что своими приставаниями он просто хочет ее испытать, но его полыхающий жаром взгляд развеял эту иллюзию.

— Вы… вы могли бы сделать это прямо сейчас. Расскажите мне, как вы собираетесь захватить Родерика во время этой встречи.

— Мы в самом деле можем это обсудить, но только после сегодняшней ночи.

Он обхватил ладонями ее лицо, запустил пальцы в выбившиеся из прически волосы. Она оттолкнула его руки:

— Ваши объятия привлекают меня не больше, чем объятия принца.

— Ты научишься их любить, дорогая моя Мара, — прошептал де Ланде, склонившись над ней и опираясь коленом на кровать. — О да, ты их полюбишь.

Она вскинула руку, чтобы заслониться от него. Он схватил запястье и заломил руку ей за спину, едва не ломая кости. Она тихо вскрикнула от боли. С жестокой улыбкой на лице он опрокинул ее на спину, свободной рукой обхватил нежный холмик ее груди и принялся тискать и мять его, постепенно сжимая все сильнее.

И тут, заглушая ее стон, с грохотом распахнулась дверь. Родерик ворвался в комнату с пистолетом в руке и остановился так внезапно, что тяжелый плащ, летевший у него за плечами, обвился вокруг широко расставленных ног. Его лицо представляло собой непроницаемую маску. Вслед за ним в комнату влетел Михал. Он занял положение в стороне от принца, припав к полу и тоже нацелив пистолет.

— Как уютно вы тут устроились, — протянул Родерик. — Ни дать, ни взять, пара деревенских кумушек над маслобойкой.

Грубо выругавшись, де Ланде отскочил от Мары. Она с трудом поднялась на ноги, кровь отхлынула от ее лица и прилила с новой силой. Сколько принц успел услышать? Он наверняка ничего не понял, а она была так расстроена, что не смогла бы ничего объяснить.

Он перевел взгляд с де Ланде на нее. Мара ответила ему умоляющим взглядом, ей хотелось, чтобы он все понял без слов. Озабоченная вертикальная морщинка, появившаяся у него на лбу между сдвинутых бровей, чуть заметно разгладилась, внутреннее напряжение спало, словно в полумраке скудно освещенной комнаты Мара протянула руку и коснулась прохладными пальцами его лба, остудив горячечный жар его мыслей. Однако, повернувшись к ней, он заговорил с холодной подозрительностью в голосе:

— Так о чем вы тут толковали до нашего грубого вторжения?

— Да ни о чем, это был пустой разговор, — ответила она, насильно растянув губы в ослепительной улыбке. — Как тебе удалось меня найти?

— Дом Рутении находится под наблюдением вот уже несколько дней. Часовые видели, как тебя увезли, проследили твой путь до этого места и послали за мной.

— Но когда пропала Джулиана…

— Я им не поверил, когда они сказали, что она не покидала пределов дома. Это была моя ошибка. Но хватит болтать, пора выбираться отсюда. Или ты предпочитаешь остаться?

Под внешним нетерпением в его голосе сквозила железная решимость увезти ее отсюда, но не было и намека на то, что он встревожен за нее или рад ее видеть. Он ясно дал понять, что его привело сюда чувство долга, к которому примешивались сомнения в ее способности держать язык за зубами. Такое отношение стало для нее ударом, но в то же время она хорошо понимала, что это наилучший способ убедить де Ланде в том, что она говорила ему правду.

Мара направилась к двери. Михал приветливо улыбнулся ей и попятился в коридор, давая дорогу. Когда она вышла, Родерик двинулся за ней следом, не сводя глаз с де Ланде. Выйдя за нею следом, принц захлопнул дверь и повернул ключ, торчавший в замке с наружной стороны. В коридоре была еще одна дверь, стоявшая приоткрытой, и через щель можно было видеть толстуху. Кратко кивнув в ее сторону, Родерик опустил ключ в карман.

Они пересекли коридор и спустились по шаткой лестнице. За спиной было слышно, как де Ланде кричит и молотит кулаками по запертой двери. Никто из них не оглянулся на шум. Родерик на ходу сорвал с плеч плащ и набросил его на Мару, обхватил ее за талию и ускорил шаг. Они прошли три лестничных марша и наконец оказались на улице. Воздух был прохладен и свеж, сумерки быстро сгущались, предвещая наступление ночи.

— Ты можешь идти? — спросил Родерик. — На улицах столько пешеходов, что мы решили не ехать верхом и не брать карету: это было бы слишком заметно.

— Теперь уже могу, — ответила Мара и зашагала, стараясь не отставать от мужчин, быстро удалявшихся от дома, где ее держали в плену.

— Что значит «теперь»? — с тревогой спросил Михал.

— Я была связана. Веревки оказались слишком тугими.

— И вы уговорили де Ланде их развязать? Да, смелости вам не занимать, я просто поражен. И несказанно горд за вас. А ты, Родерик?

— В высшей степени разделяю оба чувства, — ответил Родерик, всматриваясь в глубину улицы перед ними и не глядя на Мару.

Его отчуждение обидело ее. Она сделала решительный вздох и сказала:

— Я должна тебе кое-что объяснить.

— Не сейчас. Мы еще не выбрались из этой передряги, — бросил он через плечо.

— Это важно!

— Остаться в живых — вот что важно. В опасности есть своя прелесть.

Его острый слух различил то, чего за разговором не заметили Мара и Михал: отдаленный ропот большой толпы. Шум накатывался волнами, подобно морскому прибою, и становился все ближе. Они шли по узкой улице, обсаженной с двух сторон деревьями. Свет факелов и фонарей в руках демонстрантов создавал впереди толпы сияние, освещавшее фасады домов, витрины магазинов и сдающиеся внаем комнаты над ними. Только увидев светящиеся во мгле огоньки, Мара поняла, что уже спустилась ночь.

— Михал, ты смешаешься с толпой. Узнай, кто они и куда направляются.

Бывали дни, когда гвардейцы оставляли свои мундиры дома и делали вылазки в город и за город по приказу Родерика, переодевшись в цивильное платье. Очевидно, для Михала наступил один из таких дней, потому что под плащом на нем был какой-то невзрачный сюртук с жилетом и пара обычных брюк. Выслушав приказ, он сбросил плащ, отдал его Родерику и вытащил из кармана картуз. Нахлобучив картуз и сдвинув его на затылок, он сунул руки в карманы и с беззаботным видом фланирующей походкой направился вперед по улице.

Родерик мгновенно завернулся в плащ Михала, скрыв белеющий в темноте мундир, взял Мару под руку и втянул ее в глубокую тень какого-то парадного.

Толпа подходила все ближе. Над головами у демонстрантов развевались самодельные красные знамена. В толпе можно было видеть и университетских студентов, и курсантов Военной школы, но в основном она состояла из ремесленников и мастеровых, все еще одетых в кожаные фартуки и безрукавки, сжимающих в руках молотки и другие инструменты. Здесь были не только мужчины, но и женщины, настроенные весьма решительно, судя по лицам, освещенным огнем факелов. В толпе то и дело слышались крики и взрывы хохота, то и дело кто-то запевал песню, а другие подхватывали. Толпа не буйствовала и ничего не рушила на своем пути, но в голосах явственно слышался вызов. Демонстранты упорно двигались по самой середине улицы, не признавая тротуаров.

Они прошли мимо того места, где стояли Мара и Родерик. Топот их грубых башмаков по булыжнику гулко отдавался между стенами зданий. Они нагнали Михала, он перебросился шуткой с кем-то из толпы и влился в ее ряды, как щепка, которую уносит течение реки.

Когда шум толпы затих вдали, Родерик вышел на улицу, ведя с собой Мару. Но не успели они сделать и ста шагов, как от ближайшего перекрестка послышался гомон новой приближающейся толпы. На сей раз можно было явственно различить гневные выкрики и ругань. Эта группа была малочисленной, но более буйной.

— Сюда, — сказал Родерик. — В сад.

Они проскользнули вдоль решетки кованого железа, за которой виднелась покрытая неизменной парижской копотью стена здания, и вошли в калитку. В саду среди вечнозеленых кустарников высотой в человеческий рост были проложены дорожки. Мара, шедшая впереди, свернула на одну из них, остановилась и протянула руку, чтобы остановить Родерика. Впереди маячила высокая мужская фигура с занесенной вверх рукой, смутно вырисовывающаяся на фоне темного неба. Через минуту Мара судорожно перевела дух. Мужчина был в римской тоге, не шевелившейся под ветром. Это была мраморная статуя.

Они оставались на месте, пока опасность не миновала. Когда они вышли из темного сада, Родерик остановился и долго смотрел вслед удаляющейся толпе. Потом, взяв Мару за руку, он двинулся следом.

Они шли в противоположную от дома сторону.

— Что ты делаешь? — спросила Мара, задыхаясь от быстрой ходьбы.

— Я послал Михала с поручением, которое должен был выполнить сам.

— У него подходящий костюм, а у тебя — нет.

Но у нее не было желания спорить. Ей самой хотелось узнать, что происходит. Все эти вооруженные толпы, похоже, устремлялись в одном направлении — к реке. Если она все поняла правильно, они в конце концов пересекут Сену по Королевскому мосту и выйдут на площадь Согласия, то есть именно туда, где Ламартин собирался держать речь перед реформистами, но собрание было отменено королем.

Ветер усилился, стало холоднее. У Мары слезились глаза, края плаща вздувались и бились вокруг ее ног. Без фонаря они то и дело спотыкались в темноте на неровной мостовой. На ногах у Мары были мягкие лайковые туфельки, которые она носила только дома. Они не предназначались для долгой ходьбы, тем более по грубо отесанным камням. Но она не жаловалась, все еще пребывала в состоянии радостного возбуждения от того, что Родерик вырвал ее из лап де Ланде, спас, увел с грязного сырого чердака. Она была с Родериком и вдыхала чистый ночной воздух. И если над ними сгустились тучи, как еще от них избавиться, если не двигаясь быстрым шагом вперед?

Улицы близ моста были запружены народом. Атмосфера царила прямо-таки карнавальная: люди высовывались из окон, перекликаясь друг с другом, уличные торговцы продавали жареные каштаны, горячие пирожки с мясом, засахаренные фрукты и букетики фиалок, шарманщик с обезьянкой играл на углу. Но, покрывая весь этот веселый шум, раздавались выкрики: «Да здравствуют реформы!», «Долой Гизо!» и старый лозунг, доставшийся нынешней Франции от давней революции, — «Свобода, равенство и братство!»

С моста они видели толпу на площади Согласия. Факелы и фонари светились, как светлячки, отбрасывая причудливые отсветы на громадную каменную глыбу обелиска, подаренного Луи Филиппу вице-королем Египта Мохаммедом Али. На площади собралось несколько тысяч человек, их голоса напоминали отдаленный рев.

— Что они делают? — спросила Мара, когда они подошли ближе.

Она ничего не видела из-за чьих-то спин, но в воздухе клубился густой черный дым, ничего общего не имеющий с зажженными факелами.

— Ламартин пытается говорить. Слушают его немногие. Остальные сооружают костер из стульев, принесенных из Тюильри.

— Что? Но зачем?

— Наверное, хотят согреться.

Тут толпа раздалась, и она увидела справа фасад дворца Тюильри. Оттуда шли мужчины и несли над головами стулья, словно это были военные трофеи. У нее на глазах на верхнем этаже было выбито изнутри окно, и на площадь рухнул трон Луи Филиппа, встреченный оглушительными восторженными воплями. Трон тут же подхватили и поволокли к костру. Маре все происходящее показалось чудовищным кощунством: трон и дворцовые стулья уцелели в революционных бурях и вот теперь погибли в акте бессмысленного варварства.

— Франция должна сказать спасибо, что кровати и шкафы не пролезают в окна, — сухо заметила она.

Вновь послышался звон стекла со стороны одной из боковых улиц, где было много магазинов. Родерик стремительно повернулся на звук.

— Похоже, они нашли себе новое развлечение. Я увидел все, что хотел. Идем.

— А как же Михал?

— Он сам позаботится о себе.

Они пробирались через сад Тюильри, стараясь уйти подальше от грохота и звона, треска взламываемых дверей магазинов и воплей мародеров. Среди голых деревьев и подстриженных кустов все еще толпились люди, но теперь они слонялись бесцельно. Карманный вор, застигнутый с поличным, пробежал мимо них, преследуемый толпой. Тут и там, пользуясь всеобщей неразберихой, среди вечнозеленых кустов целовались парочки.

Улицы между Сеной и Лувром были темны и пустынны. Родерик шел, положив руку на рукоять пистолета, настороженно поглядывая по сторонам. Впереди и слева от них высилась громада старинного здания. Это была одна из резиденций французских королей. Справа, тихо журча, несла свои воды Сена. Здесь ветер был сильнее, и в нем чувствовалась сырость.

У Мары болело все тело, она падала с ног от усталости и пережитого волнения; теперь, когда опасность осталась позади и возбуждение угасло, она совсем пала духом. Она и не заметила, что они миновали крыло дворца и подошли к Новому мосту. Толпа выросла перед ними буквально из-под земли: поднялась из подвала разграбленного магазина. Их было немного, не больше дюжины, но они представляли собой чрезвычайно странное зрелище. Лица были раскрашены, как у североамериканских индейцев, они размахивали тесаками и ножами, вращали факелами в воздухе, испускали воинственные крики. Все были увешаны трофеями: женскими платьями, нижними юбками, панталонами.

Скрыться от них было невозможно, убежать — тем более. Они были вооружены, и любая попытка Родерика проложить себе дорогу с оружием в руках обернулась бы самоубийством, хотя он, наверное, рискнул бы, если бы был один. Он остановился, заслонив собой Мару.

И тут, в тот самый миг, когда толпа погромщиков стала надвигаться на них, ветер взметнул концы его плаща, открыв взорам белые форменные брюки с лампасами и начищенные сапоги. Мелькнули даже золотые планки и обшивка мундира.

Стремительным и точным движением, словно отработанным на маневрах, Родерик повернулся спиной к толпе и правой рукой подхватил Мару. Левой рукой он запрокинул ей подбородок. Его рот опустился и смял ее нежные полуоткрытые губы. На миг она застыла, потом ее сердце яростно забилось, в мозгу ослепительной вспышкой мелькнула догадка. Она испустила стон и обвила руками его шею, вплела пальцы в золотистые вьющиеся пряди у него на затылке.

Посыпался град непристойных шуток, их толкали, несколько мужчин, проходя мимо, остановились поглазеть. Мара и Родерик не обращали на них внимания.

— Прижмись ко мне, — прошептал Родерик.

Передвигаясь медленно, как сомнамбулы в трансе, они тронулись вперед по дорожке, ведущей под мост. Париж всегда уважал права влюбленных. Грабители дали им пройти.

В темноте под мостом Родерик остановился, прислушиваясь, вглядываясь вверх. Основная часть толпы прошла по мосту, через несколько минут к ним присоединились отставшие, выкрикивая на ходу непристойности. Потом наступила тишина.

Мара слепо повернулась к Родерику, ухватилась руками за его плащ, спрятала лицо у него на груди. Ее била дрожь, и это было похуже любой лихорадки. Его сильные теплые руки сомкнулись вокруг нее. Он молча прижимал ее к себе, словно делился с ней своей силой. В его объятиях чувствовалась забота, а не гнев.

Мара с трудом подавила рыдание и отстранилась.

— Я должна рассказать тебе, что я сделала.

— Не трудись. Кое-что я слышал, а об остальном догадался. — Он немного помолчал. — Сам не знаю, как это получилось, но я словно переселился в тебя, когда ты была там с де Ланде. Я как будто мысли твои читал.

Мать Мары обладала даром ясновидения, но она не была уверена, что получила этот дар по наследству.

— Нет, позволь мне…

— Позже, — прошептал он и прижался губами к ее губам, на этот раз с нежностью.