10 августа 1854 года

Я боялась сказать Аллину о том, что написанный им портрет уничтожен. Как больно было бы ему узнать, что Гилберт выместил свою злобу на куске холста, над которым он трудился с такой любовью. Кроме того, мне пришлось бы рассказать ему о том, что за этим последовало. Терпеть это было унизительно, но рассказывать — еще хуже.

Только через полтора месяца, как мы поселились в Венеции, я нашла в себе силы упомянуть об этом, да и то все произошло почти случайно.

Аллина не было все утро. Он взял себе в привычку покупать продукты для простых трапез, которые Вайолетт иногда просила приготовить кухарку синьоры Да Алл ори: блюда из голубей и жаворонков и баклажаны с побегами тростника, тушенные с помидорами и сыром. Иногда Вайолетт ходила вместе с ним, ей нравилось бродить по рынку, выбирать свежие фрукты и овощи и обязательно покупать цветы. Во время этих прогулок, сопровождавшихся заходами в антикварные лавки или магазины одежды, а то и просто сидением в уличных кафе, время летело быстро и давало обильные темы для разговоров на весь день.

В то утро Вайолетт неважно себя чувствовала. Недомогание было небольшим, но она боялась, что от запахов рынка ей станет дурно, а нет ничего хуже, чем почувствовать тошноту в людном месте. Поэтому она осталась дома.

Аллин вернулся к обеду, неся под мышкой свернутый в трубку холст. Он сказал, что нашел его на уличном развале. Это была картина художника Антонио Канале, известного как Каналетто. Работы его были не в моде, так как считалось, что при жизни он слишком много писал на продажу, сотворив сотни пейзажей Венеции, которые охотно раскупались туристами, в основном англичанами, в середине восемнадцатого века. Аллина поразила в его находке точность рисунка, указывающая, по его словам, на то, что художник обучался искусству архитектуры. Он восхищался сочностью красок и мастерским использованием перспективы, но купил он холст совсем по другой причине.

Вайолетт подумала о том, как он похож на ребенка, у которого есть какой-то секрет. Она улыбнулась и задала вопрос, которого он явно от нее ждал.

— Так почему же ты его купил?

Аллин указал в центр холста, где был изображен Канале-Гранде за мостом Риальто. Воды его переливались золотыми и палевыми искрами и всеми мыслимыми оттенками синего.

— Из-за этого, — ответил он.

Несколько мгновений спустя Вайолетт поняла, что он имеет в виду.

— Ах, — только и сказала она, и улыбка ее стала ослепительной, под стать воде, искрившейся на картине.

В центре картины красовалось то самое палаццо, в котором они жили. Большую его часть скрывали стены дворца, но лоджия и окна верхнего этажа, где находилась их спальня, полностью соответствовали действительности; художник точно передал теплый, охристый оттенок стен и синеву омывавшей основание дома воды.

Вайолетт странно было видеть его на картине, тем более что Аллин сказал, что она была написана не меньше ста лет назад. Почему-то казалось несправедливым, что работа художника уцелела через столько лет после его смерти.

— Я мечтаю о том, — сказал Аллин, — что когда-нибудь мы обзаведемся домом, где в углу гостиной повесим эту картину, а над камином — твой портрет.

Вайолетт взглянула на него. У нее ком подступил к горлу, и она отвела взгляд. Потом тихо произнесла:

— Я была бы рада… но это невозможно.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, напрягаясь.

— Портрет… его уничтожил Гилберт, он его порезал. Потом, наверное, пожалел, но теперь уже ничего нельзя исправить.

— А ты? — спросил он. — Это тогда он тебя ударил?

Вайолетт не могла ответить, это было выше ее сил. Аллин взял ее за подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза, но она прикрыла веки. Он не настаивал, обнял ее и прижал к себе.

Она почувствовала его взволнованное дыхание на своих волосах.

— Я должен был его убить, — сказал он наконец.

Его чуткость, понимание, даже его негодование были для Вайолетт лучше любого лекарства. Она справилась с собой и сказала:

— И из-за этого он тоже переживал. Аллин ответил не сразу. Наконец он вздохнул, и она почувствовала, что он расслабился.

— Наверное, он достоин жалости. Я тоже не мог бы совладать со своим гневом, если бы узнал, что теряю тебя. Она слегка кивнула.

— Мне так жаль.

— Портрет? Я напишу новый, еще лучше. Но я думаю о том, что ты сама пострадала из-за меня. Я виноват в том, что он обидел тебя.

— Но почему? — спросила она низким взволнованным голосом. — Ведь ты подарил мне столько радости.

— Я получил больше.

— Лишь то, что я сама отдала тебе.

— Конечно, ты ведь такая распутница, — сказал он с нежной улыбкой.

— Да, — серьезно согласилась она. — Ты отнесешь меня в спальню?

— Мадам, вы меня шокируете.

— Вас шокировать невозможно. Так да или нет?

— Даже бронзовые кони Святого Марка, если бы они ожили, не смогли бы меня удержать.

Потом они лежали обнаженные, и теплый ветер с моря ласкал их тела. Вайолетт не знала, сколько прошло времени, когда Аллин поднялся и вышел, оставив ее, полусонную, в постели. Вернулся он минуту спустя, положив что-то прохладное и тяжелое в ложбинку между нежных округлостей ее грудей.

Сначала она подумала, что это ожерелье. Цепочка была широкая, из чистого золота. К ней был прикреплен какой-то маленький предмет, похожий на ладанку. Казалось, что он вырезан из цельного куска аметиста в золотой оправе, украшенной жемчугом и бриллиантами.

Приподнявшись, Вайолетт взяла в руки украшение тонкой, искусной работы. Вдоль оправы шли завитки и переплетения в форме крошечных лепестков, а на одной из сторон аметиста была вырезана птица с распростертыми крыльями. У нее чуть дрожали руки, когда она поворачивала ее в лучах света; она поняла, что это не обычная безделушка. Взглянув на Аллина, Вайолетт взволнованно спросила:

— Что это?

— Дай-ка я тебе покажу. — Он взял камень и повернул его. Его верхняя часть, оказавшаяся крышечкой, осталась у него в руках.

Упоительный аромат распространился по комнате — сложный и в то же время очень знакомый, удивительно тонкий, но такой насыщенный, что он, казалось, вызывал волшебные видения, приносившие душе удивительное наслаждение. В нем были чудные запахи летней ночи, аромат ветра, прилетевшего с холмов, поросших апельсинами и миндалем. В нем чувствовалось цветение сада лунной ночью, сада, до которого доносился тихий шепот моря и двух тел, слившихся в жарком объятии на ложе из розовых лепестков. Там были и ароматы фиалок, и запахи полей, покрытых дикими розмари-нами и нарциссами. Но было в нем и нечто большее: он будил какие-то давно забытые таинственные ощущения.

— Духи Клеопатры! — с тихим изумлением сказала Вайолетт.

— И Жозефины. И Эжени.

— Но как… откуда?

— Тот парфюмер на рю де ла Пэ, о котором я тебе говорил, готовит эти духи для императрицы. Он очень рисковал, отдавая их мне, но он многим мне обязан. И еще — он романтик и не смог отказать, когда узнал, что они предназначаются даме, которая владеет моим сердцем.

Она посмотрела ему в глаза и поняла, что могла бы утонуть в бездонных глубинах любви, светившейся в его взгляде. Эта любовь очищала, согревала ее.

— Я буду вечно благодарна той силе, которой, я верю, наделены эти духи, — сказала Вайолетт, — если она привяжет тебя ко мне, а меня — к тебе.

— Да будет так, — ответил он.

Это была клятва, которую следовало скрепить поцелуем, и не только поцелуем. Потом они лежали в объятиях друг друга, и Вайолетт сказала:

— Мне следует поблагодарить тебя за духи.

— Ты уже сделала это, — со смехом отозвался Аллин.

— Ах, негодяй. — Она тихонько дернула его за волосы на груди, которые щекотали ей нос, и тотчас погладила это место. Потом нежно провела рукой по рубцу от шрама на его плече. — Я хотела сказать, что мне не следует особенно привыкать к волшебному аромату этих духов, а то что я буду делать потом, когда они кончатся.

— Мы закажем еще, — спокойно ответил он.

— Но не слишком ли это расточительно — посылать за духами в такую даль?

— Теперь ясно, как ты ценишь мою предусмотрительность, — в шутку обиделся он. — Но, любовь моя, если Наполеон достал для своей Жозефины рецепт этих духов, неужели ты думаешь, что я довольствуюсь меньшим?

— У тебя есть рецепт?

— Есть. И ты можешь заказать их, сколько тебе угодно, хоть ванну из них принимай, если у тебя будет на то желание.

— Желание мое, — ответила она, покачав головой, — это ты сам. Ты — удивительный.

Он приподнялся на локте и склонился над ней. Губы его почти касались ее губ.

— Постарайся не забыть эти слова, — прошептал он.

Так шел день за днем, так длилось это безумное, упоительное счастье. Они ели, спали, любили друг друга, вечерами сидели на террасе, любуясь тем, как лучи закатного солнца расцвечивают город, постепенно уходящий во тьму ночи. Они пополняли свой гардероб, посещая портных и модисток. Однажды Аллин купил шпагу-трость, чтобы, как он объяснил, защищаться, когда рядом не будет Вайолетт и ее зонтика.

Иногда они нанимали лодку, брали корзину с едой и вином и отправлялись на Лидо или на какой-нибудь остров.

Там они ловили рыбу, купались и возвращались домой загоревшие и умирающие от голода и желания.

Аллин купил краски и кисти и снова начал писать, стараясь запечатлеть сияющий свет Венеции и ее нежные цвета на небольших полотнах, которые было удобно носить с собой. Иногда, когда он работал, Вайолетт садилась рядом со своим вышиванием. А порой она отправлялась на прогулку с синьорой Да Аллори. Вдова Да Аллори была женщиной с добрым сердцем и острым языком, обожавшая окликать из окна своего мажордома, если тот отправлялся по какому-нибудь поручению. Время от времени Вайолетт ходила за покупками самостоятельно, наслаждаясь возможностью заглядывать, куда и когда ей заблагорассудится. Она научилась принимать чужой язык, ее стали узнавать хозяева некоторых лавочек, и она даже познакомилась с одним гондольером, милым юношей, который ждал ее появления на набережной и, завидев ее, направлял свое суденышко ей навстречу, рискуя собственной безопасностью и нарываясь на сердитые окрики других лодочников.

Мало-помалу все, что они с Аллином покупали — тонкое венецианское стекло, небольшие предметы старинной мебели, картины и безделушки, — совершенно загромоздило их комнату. Они договорились с синьорой Да Аллори и заняли весь верхний этаж ее дома. Расставив вещи по местам, они наняли горничную — девушку, приходившуюся племянницей мажордому Савио. И постепенно комнаты, которые они занимали, становились все больше похожими на настоящий дом. Вайолетт и Аллин познакомились с другими иностранцами, жившими в Венеции, большинство из них были англичанами. Время от времени они стали ужинать в компании или принимать у себя одного-двух гостей. Но они не слишком стремились расширить круг знакомых, предпочитая общество друг друга.

Вайолетт была счастлива. Порой душа ее просто пела от радости, которую трудно было сдержать. Бывали дни такие прекрасные, полные света, смеха, невинных удовольствий, что она плакала от переполнявших ее чувств.

Но иногда страх сжимал ее сердце железными клещами и не отпускал. Тогда она подолгу стояла у окна, глядя на улицу пустыми глазами, или лежала полночи без сна, ожидая рассвета и прислушиваясь к спокойному дыханию Аллина.

Однажды утром она сидела и смотрела, как Аллин рисует. Он оборудовал себе рабочее место в свободном углу спальни, окна которой выходили на север. Свет, падавший у него из-за спины, был прозрачный и чуть голубоватый. Его лицо выглядело сосредоточенным, а мазок голубой краски на подбородке очень ему шел. Он был настолько поглощен своим занятием, что Вайолетт казалось — он забыл о ее присутствии. Но стоило ей чуть шевельнуться в своем бархатном кресле, как Аллин тут же поднял голову.

— Устала вышивать? — спросил он, взглянув на незаконченную подушечку, лежавшую у нее на коленях. Вайолетт покачала головой.

— Мне просто нравится смотреть, как ты работаешь. Ты целиком поглощен тем, что делаешь. Он чуть покраснел.

— Я вовсе не хотел, чтобы ты скучала.

— А я и не скучала, — ответила она, улыбнувшись уголками губ, а потом добавила:

— Но иногда мне хочется, чтобы было что-то, что занимало бы мое время и мои мысли.

— Красок достаточно, холст есть, хочешь попробовать?

— Боюсь, у меня нет к этому таланта.

— Ты делаешь прекрасные наброски, я видел их в твоем дневнике, — серьезно ответил он.

Вайолетт улыбнулась и снова покачала головой. Однажды она рисовала его в дневнике — он как раз писал ее портрет. Ей казалось, что она уловила сходство, но не смогла передать обаяния его личности.

Он взглянул на нее испросил:

— А чем бы ты хотела заняться?

— Я, право, и не знаю.

— Может быть, музыкой? Мы можем купить пианино. Или попробуй писать, ведь тебе так нравится вести дневник.

— Музыку я очень люблю, но предпочитаю слушать, как играют другие. А дневник — это часть меня, я просто излагаю свои мысли и чувства на бумагу. Но не думаю, что могла бы писать стихи или рассказы.

— Мне кажется, ты себя недооцениваешь, — серьезно ответил он. — Но что еще, если не это?

— Наверное, мой удел рукоделие, — сказала Вайолетт и расхохоталась, увидев, как неодобрительно он на нее взглянул. — Шучу-шучу. Но, возможно, меня привлечет еще что-то.

Он отложил кисть, вытер руки и подошел к ней, опустившись на колени возле кресла.

— Делай что хочешь, только будь со мной.

Она протянула руку и оттерла краску с его подбородка.

— Столько, сколько ты этого захочешь.

— Долго это не продлится, — ответил Аллин, поднося ее руку к губам. — Лишь одну или две вечности.

Этими фразами, как ни милы и приятны они были, и ограничивались их разговоры о будущем.

Временами Вайолетт задумывалась о том, как долго это может еще продолжаться, но, когда она пыталась заговорить об этом с Аллином, он отшучивался, рассказывая о каком-нибудь развлечении, или выходил купить ей новую шляпку. В конце концов она поняла, что он просто не хочет разговаривать на эту тему. К тому же она не была уверена, что у него есть какие-то планы на будущее. Случаи, подобные тому, который произошел на вокзале, больше не повторялись. Если за ними и следил кто-то, то они этого не замечали.

Однако Вайолетт порой казалось, что она живет какой-то нереальной жизнью. Она думала о том, что надо написать домой своим сестрам и жене младшего брата Гилберта, с которой они дружили с детства, но не могла найти нужных слов, чтобы рассказать все, что с ней произошло. Она знала, что они будут ждать от нее объяснений. Потребуют, чтобы она сообщила, когда собирается вернуться в Луизиану, если она вообще намерена возвращаться. Они захотят узнать о Гилберте, о том, будет ли он с ней разводиться, и сколько времени он проведет в Европе. Ответы на многие из этих вопросов от нее не зависели, она просто не знала, как на них отвечать. Так что писать еще не пришло время. А поскольку она никому не сообщила о своем теперешнем местопребывании и о том, что оставила Гилберта, то и новостей из дома она не получала. Вайолетт оказалась оторванной от всего, что когда-то ей было близко и знакомо.

Аллин любил ее, был предан ей, являлся ее единственной надеждой, но она не могла отделаться от мысли, что будет делать, если он вдруг решит ее покинуть. Собственных средств к существованию у нее не было. Она могла бы написать в Луизиану, чтобы ей прислали денег на обратный путь, однако пройдут недели или даже месяцы, прежде чем родственники все устроят. Но сможет ли она сама продержаться все это время? И то только в том случае, если ей будет позволено вернуться в Новый Орлеан. Ведь ее семье и ей самой придется смириться с тем, что к ней станут относиться как к падшей женщине, покинувшей мужа ради любовника-художника. На самом деле все было не так, но переубеждать новоорлеанских сплетников было бы бесполезно.

И поэтому в глубине души Вайолетт испытывала страх. В ней поселился этот безотчетный ужас, избавиться от которого было невозможно. Наверное, поэтому она не очень удивилась, когда однажды вечером раздался грозный стук в дверь.

Савио пошел открывать и через некоторое время поднялся наверх узнать, согласен ли синьор Массари принять двух господ, желавших видеть его немедленно. Лицо Савио, когда он передавал визитные карточки, было мрачным.

Аллин, нахмурившись, долго смотрел на карточки, потом глубоко вздохнул и расправил плечи. Наклонив голову, он сказал:

— Передайте, что я, скоро спущусь.

— Кто это? — спросила Вайолетт, когда Савио вышел. Она взяла Аллина за руку, как будто хотела его поддержать.

— Не беспокойся, к Гилберту это не имеет никакого отношения, — сказал он, накрыв ее руку своей. — Это то, о чем давно следовало позаботиться.

Она не смела настаивать — не имела права вмешиваться в ту жизнь, которую он вел до того, как встретился с ней. И все же ей не хотелось, чтобы он шел туда, все ее естество восставало против этого.

— Это действительно необходимо? А если это западня? Аллин притянул ее к себе, взял ее лицо в свои ладони и прижался губами ко лбу.

— Я благодарен тебе за заботу, но обмана здесь быть не может. Верь мне. Я скоро вернусь.

Однако не было его довольно долго. Вайолетт не собиралась подслушивать, но громкие голоса на улице заставили ее выйти на лоджию. Посетители стояли у каменных ступеней дома, где их ожидала гондола. Аллин вышел вместе с ними.

Один из пришедших, судя по голосу, человек пожилой, стоял, потрясая сжатым кулаком, и лицо его было искажено гневом. Он говорил по-французски с таким акцентом, что понять его было весьма трудно.

— Вы могли иметь такую власть, о которой можно только мечтать. Придет время, когда вы горько пожалеете о том, что отвергли.

— Мне не нужно этого и никогда не будет нужно, — голос Аллина был тверд. — Ваша страна — не моя страна и никогда не была моей.

— Упрямый осел. Мы пошли бы на все ради вас. Для нас это было бы великой честью. А вы позорите себя тем, что отвергаете нашу преданность.

— Я постараюсь это пережить.

— И ваша страна — тоже. Такой случай выпадает редко — вы могли бы спасти многие жизни, могли бы изменить все. Все!

— Или ничего, — отозвался Аллин устало, как будто продолжая давний спор. — Некоторые вещи нельзя изменить за десятилетия, даже за века. Мой отец пытался сделать это.

— Ах да, ваш отец! Он обещал свободу, справедливость, но где все это? Напрасно сердца наши жаждут их. Помните об этом! Хорошенько помните.

— Это единственное, что я могу вам обещать, — ответил Аллин.

Пожилой человек возмущенно хмыкнул, потом повернулся и вместе со своим спутником вошел в гондолу. Когда гондола выплыла из тени, Вайолетт увидела, что это не люди с вокзала, как она боялась. И не те двое, которые следили за ними в Париже. Мужчины в гондоле были крепкого телосложения, с гордой, почти военной выправкой. Они были безукоризненно одеты, начиная от шелковых платков и кончая отменными кожаными ботинками. Но почему-то казалось, что в их облике чего-то не хватает, возможно, оружия.

Пожилой мужчина последний раз взглянул на Аллина.

— Дважды мы просили вас, и дважды вы нам отказали. Это ваше право. Но все не так просто. Придут и другие.

— Да, — ответил Аллин, и эхо его голоса гулко разнеслось под каменным сводом лоджии. — Я знаю это.

— Мы больше не будем беспокоить вас. Но помните о своем высоком положении. Теперь мы не увидимся. Прощайте.

Аллин в ответ лишь кивнул, но в этом простом жесте было нечто величественное. Гондола отплыла, он повернулся и вошел в дом.

Весь остаток вечера Аллин был молчаливее обычного. Он сидел, уставившись в пустоту, вздрагивал, когда Вайолетт к нему обращалась. Взгляд у него был усталый, невидящий, а иногда — почти безумный.

Вайолетт ждала, что он доверится ей, она хотела помочь ему, разделить все выпавшие на его долю невзгоды. Но он не сказал ничего ни сразу после того, как ушли эти люди, ни когда они сидели вместе за чтением, ни когда готовились ко сну. Она понимала, что он хочет оградить ее от собственных переживаний, но была не рада этому. Она чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы он поделился с нею своими трудностями.

Ночью Вайолетт проснулась. Луны не было, в погруженной во тьму комнате лишь еле заметно синел проем окна, в который врывался ветер с моря. Аллин, обнаженный, стоял у окна, держась рукой за раму.

— Что с тобой? — прошептала она.

Он обернулся через плечо и посмотрел в ее сторону.

— Прости меня, — сказал он нежно. — Я не должен был допустить, чтобы это Коснулось и тебя. Каким я был эгоистом, когда увез тебя!

— О чем ты? — Она села в кровати, натянув на себя простыню. Пальцы ее вдруг онемели от холода и слушались с трудом.

— Я обманул тебя. Разрушил твою тихую спокойную жизнь и ничего не могу предложить взамен.

Его слова звучали как отречение. Тревога пронзила Вайолетт, сжала горло, так что ей даже трудно было говорить.

— Мне не нужно больше того, что у нас уже есть.

— Мне нужно. Для тебя. И для нашего ребенка, которого ты носишь.

Она не сразу поняла смысл его слов. С трудом переведя дыхание, она наконец спросила:

— Ты знаешь?

— Некоторые вещи говорят сами за себя. Твое прекрасное тело изумительно округлилось, и это доставляет мне радость, ту, о которой я и не смел мечтать. И все же я хотел спросить…

— Да? — Затаив дыхание, она ждала конца его фразы.

— Я хотел спросить, возможно ли убедить Гилберта, что это его ребенок?

На долгие секунды она онемела от отчаяния и наконец выговорила:

— Может быть, это на самом деле его ребенок,

— У тебя есть основания так думать? — с сомнением переспросил он.

— Кто знает? Я… у меня были месячные недомогания после того, как мы уехали из Парижа, в Швейцарии, но после Лугано — уже нет. Поэтому вполне может статься, что отец ребенка он.

— Понятно. — Аллин повернулся к ней, но не подошел. — Возможно, это и к лучшему, — добавил он твердо.

— Нет!

Этот крик непроизвольно вырвался из груди Вайолетт, она не могла его сдержать. Услышав его, он бросился к ней, обнял, прижал к себе, стал шептать ей на ухо что-то нежное и успокаивающее. Она, уже не понимая, что делает, пыталась вырваться из его объятий, отбивалась, не желала успокаиваться, и ужас охватил ее всю.

— Не надо, Вайолетт, пожалуйста, не надо! — умолял он, беря ее руки в свои. — Я вовсе не хочу этого! Просто может случиться так, что это будет лучше и для тебя, и для ребенка. Дитя — мое, я знаю это так же точно, как то, что в моей груди бьется мое сердце, иначе и быть не может. Но я не могу забывать об опасности. Никто не должен знать, что ты носить под сердцем моего ребенка. Я не переживу, если с тобой что-то случится из-за меня.

Она затихла, уловив звучавшую в его голосе боль.

— Какая опасность? — взволнованно спросила она. — Что это за люди приходили к тебе? Чего они хотели? Лицо его омрачилось.

— Я бы сказал, если бы это принесло тебе облегчение. Но лучше не будет. Прошу тебя, поверь мне.

— Я не должна ничего знать?

— Так будет лучше. — Он был неумолим. Она сжала руки и с трудом произнесла:

— Но если Гилберт решит, что ребенок его, я должна буду вернуться к нему.

— Да, — ответил он едва слышно.

— Как я могу! — воскликнула она. — Как я могу… теперь? Он притянул ее к себе, прижал к груди и зарылся лицом в ее распущенные по плечам волосы.

— Господи! — прошептал Аллин. — Неужели ты думаешь, что я допустил бы разлуку с тобой, если бы был другой выход? Мысли об этом разрывают мне сердце. Ты — моя, отныне и вовеки. Ты всегда будешь частью меня, частью моей души. И все же мне будет легче знать, что ты — с ним, но живая, чем со мной — мертвая.

— Даже если жизнь с ним для меня хуже смерти? — Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его, чувствовать его запах, ощущать его рядом с собой — хоть напоследок. — Неужели у меня нет права голоса?

— Если ты меня любишь — нет.

— Но это нечестно, — выдохнула она.

— А что честно? Вайолетт, любимая, я так надеялся, что война в Крыму все изменила, что обо мне наконец забыли, поэтому я могу иметь для себя немного счастья. Но я ошибся. Те, кто позволяет себе считать, что я не могу быть безвестен и счастлив, настроены сейчас как никогда решительно. Твоя беда в том, что ты — часть моей ошибки.

— Я не считаю это бедой. — Она понемногу успокаивалась, слушая его взволнованный голос, чувствуя, как дрожат его руки.

— По правде говоря, и я тоже, — сказал он хрипло. — Но раскаяние остается.

Вайолетт несколько раз с трудом вздохнула и наконец проговорила:

— Неужели мы больше ничего не можем сделать, не можем скрыться?

— Ведь ты не хочешь бежать и оглядываться?

— Это лучше расставания, — тихим, но твердым голосом ответила она.

Ветерок, подувший из распахнутой двери, взметнул ее волосы, откинув их назад. Аллин поймал непослушную прядь, поднес ее к губам. Потом со вздохом сказал:

— Может быть. Давай надеяться, что нам удастся найти такое место.