Часть первая
Глава 1
Окутанный ночным туманом наемный экипаж громыхал по изрытым колеями улицам Vieux Carré. Лицо девушки, сидевшей у окна кареты, освещали уличные фонари. У нее были запоминающиеся черты: высокие скулы, четко очерченные брови, придающие ее красоте властность, и упрямо заостренный подбородок, в то время как тонкий рисунок губ свидетельствовал о ее ранимой натуре.
Рядом с ней сидел хорошо одетый щеголеватый мужчина.
— Ну, Кэтрин? — с ленивой самоуверенностью спросил он.
— Что «ну», Маркус Фицджеральд? — резко повернувшись, воскликнула девушка, и ее янтарно-карие глаза наполнились презрением. — С чего ты взял, что я соглашусь на подобное предложение?
Маркус слегка прикоснулся к одной из пуговиц на своем плиссированном пластроне.
— Совсем необязательно так возмущаться.
— Возмущаться?! — прошипела Кэтрин Мэйфилд. — Если бы я была мужчиной, то вызвала бы тебя на дуэль.
Из угла кареты раздался полный негодования раздраженный голос:
— Mais oui, правильно. Он мне никогда не нравился, этот Фицджеральд. Я предупреждала и тебя, и твою maman. Он заслуживает того, чтобы его научили манерам на дуэли.
Кэтрин красноречиво посмотрела на свою компаньонку, которая нянчила ее с раннего детства. Негритянка лет пятидесяти-шестидесяти резко замолчала и обиженно подвинула свое грузное тело в угол. Она была няней Кэтрин, а также подругой и поверенной ее матери, Ивонны Мэйфилд, урожденной Виллере. Когда-то ее трехлетней девочкой подарили новорожденной Ивонне. Она никогда не реагировала на замечания своей юной подопечной, никогда к ней не благоволила и не была ей предана так, как ее матери.
Присутствие няни вовсе не было чем-то необычным. Она играла роль обязательной для таких случаев дуэньи. Многие женщины брали с собой на бал компаньонок, чтобы поправить прическу или подшить оборку. Традиционно дебютанток сопровождали служанки, кучера и лакеи, и для них это тоже было целое событие, с танцами и флиртом в помещении для прислуги.
Маркус счел неодобрение компаньонки благоприятным знаком. Он положил ладонь на руку Кэтрин, лежавшую на потертом кожаном сиденье.
— Поедем, — упрашивал он. — Неужели это будет столь сильно отличаться от тех игр, в которые ты играла в монастыре, или от плавания с двумя твоими кузенами?
Кэтрин отдернула руку.
— Тогда это были не более чем детские шалости. И они происходили тем летом, когда умер мой папа. Мне было двенадцать, и я тяжело переживала боль утраты. Мама предавалась собственным переживаниям, потому-то мне и предоставили столько свободы. Мои кузены, эти несносные близнецы, были совсем немного старше меня и к тому же весьма хулиганистые. Они считали, что будет очень забавно едва ли не утопить меня в реке, — но зато я научилась плавать.
«А также быстро бегать и качаться на виноградной лозе, росшей на плантации, куда уходила мама, чтобы скрыть свою скорбь», — про себя добавила она.
— Как мне помнится, — задумчиво продолжил он, — на своем первом балу ты танцевала босиком…
— Мне давили туфли.
— Потом были красные башмаки и ленты couleur de diable, которые ты надела на Святое Причастие примерно год назад. Это заставило многих ахнуть от ужаса.
Кэтрин пожала белыми плечами, однако нахмурилась.
— Мне было скучно.
За этот проступок ее на целый месяц заперли в комнате, что нисколько не улучшило ни ее поведения, ни отношений с матерью.
— Это вполне понятно, — искренне согласился Маркус. — Но как ты объяснишь, что соблазнила жениха своей подруги Софии-Марии прямо во внутреннем дворе во время званого вечера в честь их помолвки? Он выглядел смущенно и немного глупо, когда вернулся в гостиную с твоим веером в кармане камзола.
Сидя рядом с ним, девушка так долго хранила молчание, что казалось, будто она вовсе не намерена отвечать. Наконец она произнесла:
— Это было глупое пари, я ужасно сожалею, что выиграла его. Из-за него я потеряла лучшую подругу.
— Вот как?! — Маркус ухватился за это признание. — Пари! Дурацкое пари, но ты его выиграла. В таком случае ты, разумеется, можешь понять мои чувства?
— Ты просишь меня поставить на кон все — имя, положение, будущее, в то время как ты не рискуешь ничем. Зачем мне это? Что может вернее погубить репутацию девушки, чем посещение квартеронского бала? Она будет опозорена, не говоря уже о том, что поползут отвратительные слухи о примеси «кофе с молоком» в ее семье. Мне пришлось бы уйти в монастырь, окажись я в центре подобного скандала, или покончить с собой, если бы об этом узнали.
— Ты преувеличиваешь: все совершенно безопасно. Это бал-маскарад. И от тебя требуется оставаться там лишь до того момента, когда все увидят меня под руку с белокожей женщиной. Никто никогда не узнает, кто она. Я взял с собой маску, которая скроет половину твоего лица, нечто вроде тюрбана на волосы и шаль, чтобы накрыть платье. Совсем немного твоего времени — и дело сделано. Что здесь опасного?
Бросив взгляд на прекрасную одежду, о которой он говорил, Кэтрин сказала:
— Ты наверняка был уверен, что я соглашусь.
Он пожал плечами и наградил ее своей самой обольстительной улыбкой.
— Мне оставалось только надеяться.
Кэтрин почувствовала, как ее губы невольно изогнулись в ответной улыбке. Маркус мог очаровать, когда хотел этого. Среднего роста, широкоплечий и прекрасно сложенный, с дерзкими карими глазами и вьющимися каштановыми волосами, он мог бы считаться неотразимым, если бы не слишком короткий ирландский нос. Он был одним из поклонников Кэтрин и самым настойчивым претендентом на ее руку с момента ее первого появления в обществе два года назад на балу на Конде-стрит. Он несколько раз делал ей предложение, но Кэтрин столько же раз отказывала. Рано или поздно ей, конечно, придется сделать выбор — в пользу Маркуса или ему подобного. Но ее мать, которой было положено подыскивать ей подходящего мужа, не торопилась увидеть свадьбу дочери и рождение детей, которые сделают ее бабушкой. Благодаря этому Кэтрин оказалась гораздо свободнее в выборе претендентов, которые считались подходящими или достойными. Поглощенная удовольствиями, она не спешила менять нынешний образ жизни на сомнительные преимущества обручального кольца.
Несмотря на фамилию Фицджеральд, Маркус происходил из древнего луизианского рода. Его дедушка был ирландским искателем приключений и приехал в эту страну, взяв с собой лишь шпагу и доброе имя. Но он прекрасно использовал и то, и другое, в результате чего испанская корона наградила его участком земли. Вскоре он женился на красивой французской креолке и построил на своем участке прекрасный дом в испанском стиле, который назвал Альгамброй. Его сын, отец Маркуса, был скорее любителем, чем искателем приключений или основателем империи. Он частенько ставил имение под удар, пока внезапно не скончался в результате несчастного случая во время езды верхом. Маркус завершил разорение, оставив на игорном столе дом и незаложенный участок земли.
Но несмотря на финансовые трудности, Маркус сохранил личное обаяние. Хорошо сложенный, отличный собеседник и изысканный танцор, поддерживающий связи по материнской линии с большинством наилучших креольских семей, он был фаворитом городских матрон. Происхождение оказалось важнее денег. Многие отцы креолы с радостью отдали бы ему в жены своих дочерей, а те, в свою очередь, были бы несказанно рады даже скудному свадебному подарку, полученному от столь завидного жениха. Если бы Кэтрин знала, что самого Маркуса не удовлетворял ни один из таких союзов, у нее было бы меньше оснований не доверять ему. Он обладал прекрасным вкусом, хорошо одевался, жил в престижном районе и, хотя не имел собственного экипажа, на вечерний или утренний прием приезжал верхом на отличном скакуне. Он умудрялся иметь все это, не получая, насколько Кэтрин знала, каких-либо значительных доходов, хотя после утраты родового имения Маркус часто с иронией говорил о своем феноменальном везении за игорным столом и на площадках для петушиных боев.
Возможно, от него снова отвернулась фортуна. Сегодня он был слишком настойчивым. Вероятно, пари, о котором он говорил, могло сильнее, чем обычно, сказаться на его кошельке. В таком случае, в событиях этого вечера явственно просматривалась воля провидения. Сначала мать Кэтрин, жалуясь на головную боль, в последний момент решила остаться дома, позволив ему сопровождать дочь и ее дуэнью в театр и на небольшой благотворительный бал, где собирали помощь сиротам Сан-Доминго. Затем с Кэтрин случилась неприятность: с совершенно несвойственной ей неловкостью она пролила вино на свое небесно-голубое муслиновое платье прямо перед объявлением первого танца кадрили. Но было ли это просто досадной случайностью? Разве не почувствовала она в плотной толпе, как ее слегка толкнули в плечо, когда она подносила к губам бокал? Поначалу это впечатление быстро исчезло из-за волнения, но потом вернулось с новой силой, когда Кэтрин, прищурившись, внимательно посмотрела на стоявшего рядом мужчину.
Тут Маркус ухмыльнулся.
— Давай не будем ссориться из-за этого, — сказал он. — Если чувствуешь, что не можешь, значит не можешь. Не стоит больше об этом беспокоиться. Просто я ненавижу проигрывать пари. Все дело в гордости. Понимаешь?
Кэтрин действительно понимала, черт побери. Она испытывала такое же отвратительное чувство, когда ее кто-нибудь превосходил. Почти сразу же ощутив к Маркусу прилив жалости, она искренне посетовала, что не может оказать ему эту услугу. На ее губах непроизвольно появилась улыбка, и девушка отвернулась к окну.
Несмотря на то что еще стоял март, ночной воздух был теплым. Когда они пересекали одну из наиболее оживленных и ярко освещенных улиц, сквозь открытое окно с набережной доносились запахи готовящихся морепродуктов, свежего кофе, цветущих апельсиновых деревьев, смешанные с вечным запахом потрохов из тянущихся вдоль улицы сточных канав. Пара рыбаков, которых можно было узнать по низко надвинутым кепкам, просмоленным трубкам и темной загорелой коже, спотыкаясь от количества выпитого спиртного, шли по улице, во все горло распевая непристойные песни. В одной из тускло освещенных закусочных возникла драка, сопровождавшаяся звуками битого стекла и глухим стуком падающих тел. Это снова были «каинтоки», лодочники с Миссисипи. Создавалось впечатление, что жестокость и боль доставляла им наслаждение и они всегда предпочитали шум тишине. Затем через открытую дверь Кэтрин увидела женщину, которая прислонилась к стене, спрятав руки за спину. Она смеялась, запрокинув голову, открывая взорам голую шею и белую кожу груди над глубоким вырезом платья.
Указав на нее рукой, Кэтрин обратилась к Маркусу:
— Может, женщина вроде этой, — словно невзначай предположила она.
Маркус покачал головой.
— Demi-mondaine? Нет, она должна быть леди.
— Если ее подучить манерам… — произнесла Кэтрин, не обращая внимания на возмущенный вздох и осуждающий взгляд Деде.
— Сегодня бал-маскарад квартеронов — разве ты не заметила, как мало мужчин присутствовало на нашем благотворительном балу? Со стороны попечительского совета сирот глупо было выбирать этот четверг. В течение следующих двух недель квартеронских балов не предвидится, и нет никакой уверенности, что будет еще один маскарад. А значит, или этим вечером, или никогда. — Он замолчал и вскоре продолжил: — Но пусть тебя это не волнует. Станете ли вы, леди, переживать из-за рисового пирожного, если пропустили ужин?
Vendeuse, мулатка в белой косынке и переднике, кричала, предлагая свой товар. Держа на голове накрытый поднос с calas, tout chaud, девушка остановилась, когда экипаж проезжал мимо нее, улыбнулась, сделав реверанс, и предложила Маркусу купить пакетик.
Это был удобный повод сменить тему разговора; казалось, Маркус безропотно принял отказ Кэтрин и оставшуюся часть пути говорил о другом.
Наконец экипаж остановился перед узким зданием с выходящим на улицу изящным кованым балконом. В архитектуре этого дома английский георгианский стиль удивительным образом сочетался с испанским, отчего здание не было похоже на большинство окружавших его креольских домов: вся жизнь протекала только на первом из двух этажей, а дверь парадного входа под веерообразным окном с витиеватым узором открывалась на улицу, а не вовнутрь. Нижняя часть дома была из красного кирпича, а верхнюю покрывала белая штукатурка. Этот неказистый дом словно символизировал странный брак между отцом Кэтрин, банкиром из Новой Англии, приехавшим в Новый Орлеан в последнее десятилетие восемнадцатого века и открывшим одну из первых банковских контор в городе, и ее матерью, креолкой, любительницей развлечений. После смерти Эдварда Мэйфилда Кэтрин и ее мать стали жить в доме одни, несмотря на убежденность друзей и креольской родни, что женщинам необходимо пригласить к себе одного из родственников-мужчин, который смог бы их защитить. Ивонна Мэйфилд только смеялась, утверждая, что полдюжины слуг мужчин и четыре или пять служанок, без сомнения, являлись отличной охраной для любой из них. Но Кэтрин часто сомневалась в подобных доводах. Большие семьи с многочисленными тетушками, кузенами, бабушками, дедушками, двоюродными бабушками, а также братьями и сестрами, живущими под одной крышей, в Новом Орлеане считались в порядке вещей. В таком доме всегда больше смеха, веселья и меньше одиночества для молодой девушки. Возможно, в этом случае между ней и матерью было бы не так много разногласий, а maman не проводила бы столько времени в тоске о летящих годах и морщинах в уголках глаз.
По обе стороны двери ярко горели смоляные факелы. Их оранжевый свет скользнул по ее блестящим медово-золотым кудрям à la Grecque, когда Кэтрин, выходя из кареты, оперлась на руку Маркуса. Она подождала в стороне, пока он помогал Деде, и внимательно посмотрела на темные окна верхних комнат. Неужели мама уже легла спать? Это на нее не похоже, для этого было еще рано. Стоя перед безмолвным домом с темными зашторенными окнами, Кэтрин ощутила тревогу.
Маркус встал на ступеньку экипажа, чтобы поговорить с кучером. Подталкиваемая Деде, Кэтрин подошла к двери, но она по-прежнему была плотно закрыта, в то время как должна бы широко распахнуться, как обычно. Все двери в Vieux Carré на ночь запирались из-за пьяных «каинтоков», для которых лучшим развлечением, казалось, было причинение ущерба чужому имуществу. Но, невзирая на поздний час, ее должен был встретить дежурный швейцар. Бросив озадаченный взгляд на няню, она протянула руку, чтобы постучать.
— Подождите, подождите, мадемуазель Кэтрин. Вы можете разбудить maman. Она будет недовольна, особенно если прихворнула. Позвольте, я пройду через задний двор и открою вам дверь.
— Что происходит? Почему никого нет, Деде? — спросила Кэтрин.
Вместо ответа няня только покачала головой, и на ее строгом лице появилось сердитое выражение, когда она повернулась, чтобы уйти.
— Что-то случилось? — подойдя, спросил Маркус.
— Не знаю. Нигде не горит свет, к тому же слуги куда-то запропастились — во всяком случае создается такое впечатление.
— Возможно, это каприз твоей матери, — предположил Маркус. — Но я все равно войду вместе с тобой.
— Уверена, в этом нет необходимости… — Кэтрин вдруг замолчала.
Несколькими неделями ранее месье и мадам Дюральд, вернувшись со званого ужина, обнаружили, что в их доме орудуют речные разбойники. Имея при себе трость с вкладной шпагой, месье Дюральд дал грабителям отпор, но был жестоко избит за свою смелость: хорошо, если его правая рука сможет восстановиться. Мебель и окна были разбиты, исчезли бесценные семейные реликвии, прежде чем полицейские из городской стражи прибыли на место и приняли на себя ярость «каинтоков». Кроме того, существовала и другая опасность, другие злоумышленники: недаром Новый Орлеан слыл самым преступным городом в Новом Свете.
Ход мыслей Кэтрин прервали доносящиеся из дома звуки, свидетельствующие о том, что дверь наконец открывается. Распахнув ее, она ворвалась внутрь вместе с Маркусом, вынудив няню отступить.
— Мама… С ней все в порядке?
— Не беспокойтесь, мадемуазель. Я уверена, что все хорошо, — успокаивающим тоном сказала Деде и прикрыла рукой пламя свечи, которое задрожало от порыва воздуха, поднявшегося, когда Маркус закрыл за собой дверь.
Сняв кружевные перчатки и бросив их на маленький столик с зеркалом, стоявший в холле, Кэтрин повернулась к Маркусу:
— С твоего позволения, я только взгляну на нее. А ты можешь налить себе вина, если хочешь.
Эти последние слова она бросила через плечо, поднимаясь по широкой лестнице.
— Я подожду, — согласился Маркус и, вертя в руке касторовую шляпу, не спеша направился в гостиную.
— Нет, мадемуазель Кэтрин! Позвольте мне, — вмешалась Деде и бросилась за Кэтрин на лестницу, одной рукой придерживая юбки, а другой высоко подняв свечу.
— Ты? Почему, Деде?
— Я… Я должна.
— Ты что-то от меня скрываешь. Я чувствую, — сказала Кэтрин, останавливаясь и пристально вглядываясь в лицо няни.
Заметив блеснувшие над ее губой капельки пота, Кэтрин ощутила, как по телу пробежала холодная дрожь. Если с матерью что-то случилось, она никогда не простит себе, что оставила ее одну. У них были совершенно противоположные взгляды на всё, от религиозных догм до моды, но все же они были матерью и дочерью, связанными крепкими кровными креольскими узами.
Она сделала глубокий вдох. Кэтрин почему-то была уверена, что Маркус с любопытством наблюдал за ними, стоя с бокалом в руке в дверном проеме внизу, в гостиной. В глубине души она чувствовала возмущение от этого, однако потребовала, приподняв подбородок:
— Скажи мне.
Но Деде молчала слишком долго. С верхнего коридора донесся тихий стон, к которому примешался еще один, пылкий и безумный.
Приподняв юбки, Кэтрин бросилась вверх по лестнице и помчалась по коридору.
— Нет! — закричала Деде, но было уже поздно: Кэтрин толкнула дверь маминой спальни и, тяжело дыша, замерла на пороге.
Прошло несколько секунд, прежде чем двое на разобранной кровати под балдахином осознали это внезапное вторжение. Они обратили ошеломленные лица к свету, который становился все ярче, по мере того как Деде со свечой приближалась ко входу.
В воздухе ощущался мускусный аромат, смешанный с кисловатым запахом выдохшегося шампанского, стоявшего на подносе у подножия кровати, и теплых вспотевших тел.
Вдруг за спиной Кэтрин раздался громкий смех Маркуса, и этот звук, казалось, вывел из оцепенения две сплетенные на кровати фигуры. Издав невразумительный яростный крик, Ивонна оттолкнула своего тяжело дышащего партнера, скатилась с кровати, в спешке едва не сорвав салатовую москитную сетку, и, поднявшись, схватила сатиновое платье изумрудного цвета, чтобы прикрыть наготу.
— Вон отсюда! — закричала она. — Шпионить за мной…
Ее дикий взгляд упал на китайский графин, стоявший на столе возле кровати. Она подняла его и метнула в дверь, и ее голос, переросший в пронзительный крик вперемешку с ругательствами, слился со звуком разбившегося вдребезги стекла, когда графин с водой ударился о дверь. Следом полетели шкатулка, подсвечник и молитвенник.
В какой-то миг Кэтрин встретилась взглядом с обезумевшими глазами съежившегося на кровати молодого человека и заметила, что его лицо с аристократическими чертами застыло от ужаса и неприязни.
— Простите, — прошептала она.
Резко повернувшись, она пробежала мимо Маркуса и едва не скатилась вниз по лестнице от застилавших глаза слез. Увиденная сцена, безумная и страстная, казалось, навсегда запечатлелась в ее памяти. Повод остаться дома, отсутствующие слуги и погруженный во мрак особняк сразу получили объяснение. Не то чтобы она не знала об основных потребностях мужчин и женщин или о супружеском долге. Слишком много лет она провела в затворничестве под материнской опекой, заботясь о слугах, живущих в хижинах на заднем дворе, и выхаживая их после болезни или родов, чтобы ничего не понимать. Однако ей и в голову не приходило соотносить эти потребности со своей овдовевшей матерью. Это выглядело как предательство памяти об отце, чудовищное, преступное прелюбодеяние. Более того, мужчина, лежавший рядом с ней, был по меньшей мере на двадцать лет моложе матери и едва старше самой Кэтрин — никчемный, жалкий человек сомнительного происхождения и без гроша в кармане, от отношений с которым Ивонна Мэйфилд несколько раз предостерегала свою дочь…
Сбегая вниз, Кэтрин слышала, как Деде вошла в спальню и стала произносить какие-то успокаивающие фразы. Пусть старая няня сама утешает свою хозяйку, принимает на себя основной удар ее гнева и усмиряет ее оскорбленные чувства. Вряд ли это удастся кому-то другому. Даже ее дочь не была уверена, что сможет снова с ней встретиться, сейчас или когда-либо.
Входная дверь легко открылась от прикосновения, и Кэтрин, выходя, не стала ее закрывать, оставив качаться на петлях от поднимавшегося ветра.
Свежий ветер обдал ее лицо приятной прохладой. Она стояла на тротуаре и понятия не имела, куда идти, но точно знала, что не может остаться. Вдруг она вздрогнула, почувствовав прикосновение к своему локтю, обернулась и увидела Маркуса.
— Экипаж здесь, — прошептал он.
Кэтрин колебалась не больше секунды и позволила себя проводить. Маркус что-то сказал извозчику — она не разобрала, что именно, — после чего экипаж слегка накренился, потому что он вошел, и закрыл за собой дверь. Маркус сел рядом с ней, экипаж резко дернулся, и они двинулись вниз по улице.
— Как она могла? — прошептала Кэтрин. И повторила с гневным отвращением, в которое переросло ее потрясение: — Как она могла?
— Почему нет? — спокойно спросил Маркус.
— Почему нет? Потому что… Потому что…
— Потому что она твоя мать? Но она обычная женщина, довольно привлекательная для своего возраста, кстати, не такого уж зрелого. Мне кажется, ей вряд ли больше сорока одного-сорока двух лет, поэтому у нее нормальные запросы, на которые она имеет право.
— Да, но с тем человеком…
Он пожал плечами.
— Не слишком достойная персона, согласен, но если они оба этого желают, то не вижу ничего зазорного. Единственное преступление этих двоих состоит в том, что их, выражаясь простым языком, застукали.
— У тебя странные представления о приличиях, — холодно произнесла она.
— Неужели? Самое эффективное оружие, благодаря которому общество держит людей в повиновении, — насмешки. Все хотят во что бы то ни стало их избежать и оттого порой ставят себя в нелепое положение.
— Исходя из твоих умозаключений, она все равно виновата, — сказала Кэтрин.
— К сожалению, да, — согласился он. — А ее ярость и замешательство были вполне естественной реакцией.
— Замешательство?
— Разумеется, как же иначе. Люди редко бывают любезными, оказавшись обнаженными перед одетой публикой.
— Уверена, ты судишь по собственному опыту, — проворчала она.
В любое другое время она не позволила бы себе подобного замечания, но и этот разговор, и предшествующая ему сцена просто не укладывались в ее голове. В ответ на ее обвинение он покачал головой и улыбнулся, и она не смогла не улыбнуться в ответ.
— Так-то лучше, — спокойно сказал он.
— Ты извиняешься за мою мать, — произнесла она и отвернулась, уставившись на противоположную стену экипажа, где над сиденьем свисала дешевая коричневая войлочная обивка.
В его голосе все еще звучала удивительная снисходительность, когда он согласился и с этим.
— Возможно, я достоин порицания, но мне показалось, что справедливости ради следует сказать несколько слов в ее защиту.
Следует ли? Вспомнив свою мать, с ее пышным белым телом, блестящим при свете свечи, и влажные пряди черных волос, прилипшие к рукам и спине, Кэтрин подумала, что слова в ее защиту абсолютно не нужны. Однако за вспышкой ярости Ивонны разве не крылось чувство стыда?
Кэтрин не хотела об этом думать. Однако спокойные рассуждения Маркуса, хоть и безнравственные по тем правилам, которые ее учили уважать, возымели эффект. Случившееся больше не казалось трагедией.
— Я никогда не думала, что ты такой развращенный, — сказала она ему.
— Как вы можете осуждать меня, мадемуазель Кэтрин, если сами вышли без компаньонки?
Она недоуменно обвела взглядом экипаж. Это было правдой. Впервые в жизни она оказалась наедине с мужчиной. Повернув голову, Кэтрин пристально посмотрела на Маркуса.
— Это что-то изменит?
Он ответил с расстановкой:
— Для меня нет, а для тебя?
Маркус поднял на нее вопрошающий взгляд, который был так серьезен, что Кэтрин перестала думать, будто это был пустой вопрос. Она сидела сейчас в экипаже исключительно из-за поступка матери, но как это отразится на ней самой? Невидящим взглядом она смотрела из окна экипажа на закрытые двери магазинов и раскачивающиеся на ветру взад-вперед вывески. Пыльные улицы казались пустыннее, чем обычно, а ночь темнее. Кэтрин терзала мучительная боль разочарования.
— Может быть, — неосмотрительно ответила она своему спутнику, забыв все прошлые подозрения. — Очень может быть.
Маркус Фицджеральд был умным человеком. Наклонившись, он взял с сиденья яркое облачение из бирюзового, золотого и бронзового шелка и с насмешливой улыбкой предложил Кэтрин перевоплотиться.
— Итак?.. — спросил он.
Такая деликатность сама по себе была обезоруживающей. Кэтрин принужденно засмеялась, нарушив воцарившуюся тишину.
— Так или иначе, это должно быть забавно.
Почти двадцать пять лет назад, в 1786 году, испанский правитель Миро издал указ, согласно которому все женщины квартеронки должны были покрывать волосы косынкой. Такая косынка, или тигнон, стала приметой этих красавиц-полукровок. Они превратили символ своего класса в убор, который отличал их от других, и выбирали для него только самые дорогие и красивые ткани. Однако несмотря на название, врученный Кэтрин головной убор больше напоминал тюрбан султана. Его оборки и складки ткани были сделаны таким образом, что тигнон легко ложился на волосы, а капельки янтаря на крошечных золотых цепочках, украшавшие переднюю часть убора, идеально ложились на лоб Кэтрин, выгодно подчеркивая янтарные блики в ее карих глазах. Укутавшись в тяжелую шаль с многочисленными складками, золотыми лентами и ниспадающей бахромой, спрятав лицо за полумаской из бирюзового бархата, Кэтрин почти не опасалась, что ее могут узнать, когда выходила из экипажа перед новым театром Святого Филиппа. Теперь, вовлеченная в этот обман, она могла позволить себе оставить опасения, выбросить их из головы вместе с другими неприятностями, произошедшими этим вечером. Неведомая сила подталкивала ее вперед.
Получив деньги из рук в руки, извозчик согласился ждать. Через широкие двойные двери они вошли в театр и по изогнутой лестнице поднялись туда, где царили звуки веселой музыки, быстрые движения ног и смех.
Пока Маркус вносил небольшой благотворительный взнос, Кэтрин молча наблюдала за танцующими в зале и их сидящими в лоджиях компаньонками. Любопытство двух старушек, принимающих деньги у входа, не вызывало никаких сомнений, однако они, похоже, не заметили ничего предосудительного, и Кэтрин сразу почувствовала себя увереннее.
Слуга с приятным голосом, одетый в темно-зеленый фрак и желтовато-коричневые панталоны, предложил ей снять накидку, но Кэтрин отказалась, покачав головой. Ее простое голубое муслиновое платье с пятном от вина выглядело бы нелепо среди ослепительных туалетов квартеронок, передвигавшихся вокруг нее, словно картинки в огромном калейдоскопе. На великосветские рауты она предпочитала надевать светлый муслин с преобладанием белого цвета. Здесь же царили яркий блеск, мерцание и сверкание. Большинство платьев были сшиты в стиле, ставшем популярным благодаря Жозефине, жене Наполеона: с красивыми, но узкими юбками, струящимися от слишком завышенной талии, которая начиналась прямо из-под груди, и глубоким декольте. На этом все сходства с модой высшего света заканчивались. Танцующие были облачены в платья из огненного шелка, темно-желтого атласа, темно-синего бархата, а также всех оттенков драгоценных камней. Эти наряды были украшены собранными в пучок лентами, развевающейся тесьмой, узелками из позолоченных и серебряных шнурков, кисточками и бахромой, нитями жемчугов и алмазов, вышивками, а завершали ансамбли декорированные под стать платьям тюрбаны. На мгновение Кэтрин почувствовала, что ее затмили, и испытала укол зависти ко всей этой роскоши. Затем она расправила спину. Простота. Настоящая элегантность зависит от простоты, а не от обилия украшений.
После этого первого, пересилившего все остальное впечатления Кэтрин обратила внимание на самих женщин, на оттенок их кожи — от бледно-кремового и цвета кофе с молоком до золотисто-бронзового, а также на ясные карие глаза, бесстрашно наблюдавшие за происходящим сквозь щели полумасок. Плавно и грациозно они двигались в руках своих партнеров. Своих партнеров…
Внезапно Кэтрин отвернулась и горячая кровь прилила к ее шее и лицу. Несколько джентльменов были ей знакомы. Некоторые надели маскарадные костюмы, многие были без масок. Все креолки жили надеждой, что их поклонники или мужья оставались нечувствительными к красоте квартеронок. И ужасно было узнать тех, кто теперь, вот так внезапно, был ею разоблачен.
Она вдруг поняла, что ей не следовало сюда приходить. Когда Маркус предложил Кэтрин свою руку, она почти неосознанно схватилась за нее, и он привлек ее к себе.