«Какой странный человек», — подумала Кэтрин. Она попыталась закрыть дверь на засов; это был тяжелый кусок бревна, обладающий прямо-таки человеческим упрямством. То ли его покоробила речная влага, то ли у нее не хватало силы, но он не становился в держатель.
После нескольких минут она перестала с ним бороться. Лучшее, что она могла сделать, это подпереть им дверь под острым углом.
Выпрямившись, она осмотрела кабину. Масляная лампа под потолком раскачивалась при каждом наплыве поднимаемых ветром волн. В отличие от других кабин, в которых ей довелось побывать, в этой была только одна кровать — низкая, аккуратно убранная койка у стены. С противоположной стороны стояли стол с полочкой и тяжелый стул. В дальнем конце была пара шкафов, сделанных, как казалось, из кусков мачты. Условия были спартанскими, но вокруг оказалось на удивление чисто — полный порядок. Жалко было нарушать гладкость застеленной простыни, одеяла и аккуратно уложенной подушки, но она должна была прилечь. Просто обязана.
Когда она снова открыла глаза, ее бросало из стороны в сторону. Лампа над ней танцевала опасную джигу, ее огни прыгали и образовывали широкие ореолы. Деревянный засов упал. Дверь кабины качалась туда-сюда на петлях, а через проем виднелись вспышки молнии. Удивленно озираясь вокруг, Кэтрин мало-помалу начала прислушиваться к голосам, перекрикивающим ветер.
— …Естественно, и капитан не допустит даже мысли отплывать в такой шторм!
— Ты не знаешь капитана! Он предпримет любые меры, лишь бы не потерять свой груз!
— Я не помню, чтобы он когда-нибудь так переживал по поводу чего-то — или кого-то!
— Ага! Этому белобрысому невеже повезет, если останется в живых. Капитан, естественно, был не слишком рад услышать, что тот приложил к ней свои пять пальцев!
— Бьюсь об заклад, он хотел сам хорошенько приложиться!
Мужчины, как показалось Кэтрин, прятались от ветра возле грузового отсека. Их голоса были отчетливо слышны. Слишком отчетливо. Но она не должна расстраиваться. Мужчины всегда так разговаривают. Это ничего не значило. Если бы только она могла подняться и закрыть дверь…
— Пять к одному, что мы пришвартуемся ниже по течению, пока капитан будет гостить у нашей леди!
— Не знаю, эта его чем-то зацепила. Держу пари, он получит резкий отпор и от ворот поворот!
— Принимаю. Исходя из того, что я видел, капитан не намерен принимать отказ!
Кэтрин медленно поднесла руку к голове. Господи, в какую передрягу она опять впуталась? Капитан. Могли ли они иметь в виду того громадного хвастуна с кривым глазом, которого она видела в общем зале таверны? Это кукарекающее подобие человека? Что тогда сказал трактирщик? «Знаток женщин»? Неужели он предоставил ей убежище только для того, чтобы заполучить ее для себя? Ей следовало бы догадаться, но ее подкупил его рыцарский жест, благородный поступок мужчины по отношению к беззащитной женщине. Она мысленно рассмеялась. Насколько неправильными, насколько, как это ни печально, ошибочными были эти суждения. По опыту она знала, что слабость и беззащитность женщины чаще всего пробуждали в мужчине инстинкт охотника.
Но была ли она слабой, была ли беспомощной? В прошлом да. Беззащитная против большей силы, она была обманута, обесчещена, пленена, ее запугивали и били. Больше этого не будет. В глубине ее души зарождался неумолимый, медленно нарастающий бунт. Она совершит убийство, но не подчинится воле другого мужчины.
Встать на ноги в раскачивающейся лодке было непросто, но ей это удалось. Дотянувшись до распахнутой двери, она сделала несколько маленьких шагов и поднялась на палубу.
Увидев ее, мужчины замерли от изумления, их бородатые лица казались бледно-серыми при вспышках молнии. Она сама, должно быть, смахивала на растрепанное привидение, подумала Кэтрин, быстро кивнув им. Она как можно скорее повернулась к ним спиной, отнюдь не уверенная, достаточно ли прикрывал ее грудь порванный корсаж.
Двигаясь к темной корме лодки, она видела лишь мерцание лампы в таверне, как слабый свет светлячка сквозь ветки деревьев. Теперь кабачок казался дальше, чем раньше, потом она заметила, что они отплыли от причала, наверное, чтобы их не занесло на песчаную мель. Ветер был достаточно сильный для этого. Он развевал ее прилипшее к телу платье, подол которого шелестел, как флаг. Распущенные волосы хлестали ее по лицу, и она вынуждена была постоянно убирать их назад, напрасно пытаясь привести прическу в порядок.
Что она могла сделать? Куда пойти? Нельзя было оставаться здесь и ждать прихода капитана. А на берегу был Маркус. Дальше по суше, если бы она смогла добраться так далеко, был Рафаэль. Лучше дьявол, которого знаешь, чем тот, которого не знаешь, как говорит старая пословица. Но нет, она не вернется назад. Не сможет. Кто согласился бы ей помочь? Фанни? Она не выразила глубокого сочувствия. Джилс? Да, может быть, Джилс. Это не было тщеславием — он действительно испытывал к ней нежные чувства, она это ощущала.
Но сначала нужно до него добраться. Как это сделать, она не знала, но было очевидно, что первым делом следовало удрать с судна. И это нужно сделать быстрее, чем капитан решит подняться на борт, не дав ей сбежать.
— Мэм! Эй, мэм!
Среди лодочников послышались возгласы. Повернувшись, Кэтрин увидела направлявшегося к ней хромца и в тот же миг услышала первые капли дождя, падающие на крышу грузового отсека, потом почувствовала их на своем лице. Ее руки сжали планширь. Он шел, чтобы проводить ее обратно в каюту. Как бы она ни намеревалась поступить, делать это надо было немедленно.
Раньше ей приходилось проплывать такое расстояние, как от лодки до берега реки, но она никогда не делала этого в шторм, полностью одетая; к тому же с тех пор прошло много лет. Однако какое это имело значение? Если она этого не сделает, то последует не одна смерть.
Она колебалась всего секунду, затем поднялась на планширь и прыгнула вниз.
От ледяной воды у нее сразу перехватило дыхание. Река понесла ее вниз, взяв в свои мокрые объятия. Кэтрин яростно сопротивлялась ей, пока, не в силах дальше барахтаться, не стала уходить под воду. Она смутно слышала крики, но они растворились прежде, чем она смогла определить их направление. Вокруг была темнота. Она потеряла из виду сигнальный огонь таверны. Течение реки продолжало уносить ее вниз. Странно, она не помнила, чтобы оно было таким сильным, а впрочем, ее уроки плавания проходили на другом отрезке реки во время летнего штиля.
Волна ударила в лицо. В нос попала вода, и Кэтрин начала задыхаться и кашлять, отчаянно моргая, чтобы прочистить глаза. Вон та неровная черная линия — это берег?
Она взмахнула одной рукой, потом второй, потянулась, напрягла все мускулы и собрала в кулак все свое мужество. Цель не приближалась. Отдохнув несколько секунд, она попыталась снова.
Кэтрин была одна в необъятной шири воды, мимо проплыли несколько обломков. Мышцы рук и спины болели, глаза горели. Ноги стали как тяжелые гири, мозг, бесполезная сейчас вещь, пульсировал от боли.
Она не сдастся. Нужно попытаться еще раз, а потом еще и еще.
В какой-то период этого ночного кошмара, состоявшего из холода, грома в ушах, воды, непогоды и ее собственной крови, она увидела плывущую на нее корягу. В свете молнии ее корни были похожи на поднятые от ужаса руки. Коряга задела ее за бок, распалив огонь в замерзшем теле. Девушка почувствовала, что ее волосы и юбки запутались в покрытых листвой ветках. Освободиться было просто невозможно. Вертясь, она дотянулась рукой до твердого округлого ствола или огромного сука. Схватившись за него, она судорожно вцепилась пальцами в грубую кору и притянула к себе.
Было холодно, ветер обдувал ее мокрое дрожащее тело и бил в лицо. Низ же, наоборот, казался теплым. Но она продолжала держаться на плаву. Ее оцепеневший мозг не мог придумать ничего лучшего. Совсем ничего.
Иногда приходя в чувство, Кэтрин возмущалась оранжево-красному свету фонаря, светившему прямо ей в лицо, и тому, как бесцеремонно ее отцепили от коряги и затащили на дно маленькой лодки. Слова протеста, твердо озвученные в уме, однако, так и не сорвались с ее губ. Наброшенное на нее одеяло воняло рыбой. Но под его успокаивающей тяжестью она провалилась в забытье.
Время было, подобно переменчивому морю, перетекающим состоянием. Оно то поднималось, то опускалось, были то приливы, то отливы, унося ее то туда, то сюда, было то жарко, то холодно, то все озарялось светом, то погружалось в темный ночной бархат. Иногда она плавала на поверхности, легкая, как сама жизнь; иногда была крошечной каплей его подводных течений. Она часто улавливала голоса, успокаивающее бормотание и более глубокий резкий тон, в котором слышалось беспокойство, смешанное с чем-то вроде страха. И тем не менее ей это было неинтересно. Она погрузилась в совершенно безвольное состояние и не хотела ничего другого.
С большой неохотой Кэтрин наконец открыла глаза. Она ничего не понимала. Эта комната была ей совершенно незнакома — маленькая, не больше, чем в хижине. Из выходившего на солнечную сторону окна лились тепло и свет. Оттуда же задувал легкий бриз, лениво поднимая потускневшие муслиновые занавески. Сквозь квадратное отверстие можно было разглядеть длинную серебряно-коричневую гладь воды, окаймленную тонкими зелеными ивами, и высокое дерево с сухими длинными ветками, на которых висели черные комья, похожие на огромные гнилые фрукты. Несколько секунд Кэтрин, нахмурившись, пыталась сконцентрироваться и понять, что это за комья. Это были птицы. Сарычи.
Стены комнаты оказались неокрашенными. Кроме потемневшего от времени портрета ребенка с собакой на коленях их больше ничто не украшало. Обвисшая занавеска отделяла пространство в углу, где лежала мягкая одежда из ручной пряжи и орехи. Серая залатанная москитная сетка была единственным намеком на прикроватные шторы у изголовья обычного железного остова кровати, на котором она лежала.
Оглядевшись вокруг и пытаясь собраться с мыслями, Кэтрин почувствовала легкое головокружение. Если она была на лодке, то ей еще не приходилось видеть ничего подобного. Ничто здесь не было похоже на то, что она когда-либо видела.
— Проснулась, да?
Кэтрин повернула голову в сторону негромкого и одновременно резковатого голоса. Ослепленная светом, она могла различить только очертания женщины, стоявшей по ту сторону порога. За ней виднелось крыльцо с перилами и простор реки.
— Не хотела напугать тебя, деточка.
— Нет, вы вовсе… — начала она, удивившись своему тоненькому голоску и огромным усилиям, затраченным на произнесение банальной фразы.
— Как ты себя чувствуешь?
Женщина вошла в комнату — высокая, грубоватая, со строгими чертами лица, обветренной кожей и темно-серыми волосами, собранными в тугой узел на затылке. На ней было платье в цветочек, неопределенного фасона, с длинными рукавами, а поверх него большой фартук. Длина платья была короче, чем обычно, взору открывались бахромчатые индейские обтягивающие штаны и мокасины на ногах. Изучая ее, Кэтрин не торопилась с ответом.
— Довольно хорошо, — наконец ответила она.
По правде говоря, она понятия не имела, как себя чувствовала. Она только знала, что не испытывает боли.
Пожилая женщина кивнула.
— Думаю, ты спрашиваешь себя, где находишься. Ты на борту моей лодки-лачуги. Сбоку на ней написано «Джонатан Джеймс», но я называю ее Грязная Черепаха.
— Плавучий дом.
— Абсолютно верно. Мы — мой внук и я — вытянули тебя из реки.
— Я вам очень признательна…
— Может, это так, может, нет. Но не надо говорить об этом сейчас. Ты серьезно болела, поверь мне.
— Как долго…
Поняв вопрос, пожилая женщина ответила прежде, чем Кэтрин успела задать его.
— Около трех недель. Воспаление легких. Но не думай об этом. Отдыхай. Если тебе что-нибудь нужно, позови тетушку Эм. Это я.
Она ушла еще до того, как Кэтрин поняла ее намерение. Ей хотелось задать так много вопросов, было столько всего непонятного. Но прежде, чем она упорядочила мысли и решила, что именно желает узнать, заснула.
Дни шли как по шаблону: просыпалась и засыпала, засыпала и просыпалась. Неразговорчивая женщина, назвавшаяся тетушкой Эм, относилась к Кэтрин как к ребенку. Она проводила помногу часов, сидя, сложив руки, рядом с ней в кресле-качалке, и мало-помалу Кэтрин узнала все, что хотела.
Тетушка Эм была шотландкой. Она приехала в Америку вместе с мужем около пятидесяти лет назад, спасаясь от тирании англичан. Они добрались до Голубого хребта, где и жили, пока не вырос их сын, Джеймс, изображенный на портрете. Он женился на юной девушке с гор, и у них родился сын, но потом он оказался втянут в междоусобицу между народом его жены и другой семьей с холма. Его убили. Тетушка Эм, ее муж и их внук (мальчику тогда было около шести или семи лет) покинули горы. Они сложили свои пожитки на плот, спустились по реке Камберленд и в конце концов приплыли на Миссисипи. В нескольких милях вверх по течению от того места, где сейчас стоит на якоре «Джонатан Джеймс», они попали в шторм.
Когда они пытались добраться до берега, в мужа тетушки Эм ударила молния. Плот унесло вниз по течению и, так же как и корягу Кэтрин, прибило в эту тихую заводь в широком повороте реки. Обманчивое течение приносило в заводь много вещей: брошенную мебель, бочки рома и мелассы, связки мехов и другой хлам, порой даже трупы. Пожилая женщина и юноша стали собирать мусор.
— Я предполагаю, что ты считаешь недостойным забирать пенни из карманов мертвецов, но мы никому не причиняем вреда. Мне нужно думать о моем внуке, Джонатане, сыне моего Джеймса. А что? У него нет денег для того, чтобы начать дело. Он нигде не учился, не работал. Здесь есть земля, и Джонни выращивает отличное зерно, но это не делает его фермером. Все, что он знает, — это река. Я никогда раньше об этом не думала. Мне всего лишь хотелось оставаться здесь, на реке, где похоронен его дедушка.
Легкое движение головой свидетельствовало о том, что Кэтрин ее понимает. Это все, что она могла предложить, и все, что от нее ожидалось.
Внук не часто показывался с тех пор, как она пришла в сознание. Она слышала его веселый свист из другой комнаты этой крошечной двухкомнатной лачуги на плоскодонке, издали видела его, широкоплечего юношу с худыми бедрами и огненно-рыжими волосами шотландца. Но — наверное, чтобы не смущать Кэтрин — он не навещал ее, пока она лежала в постели. Впервые она увидела его вблизи в тот день, когда ей разрешили выйти из комнаты, к тому же им пришлось познакомиться довольно близко, потому что ему было велено перенести ее на палубу.
Он осторожно усадил ее в кресло-качалку и отошел назад.
— Так хорошо?
— Отлично, — ответила она.
Радость оттого, что она поднялась наверх, сияла на ее истощенном лице. Был прекрасный жаркий день, с воды дул легкий ветерок. Хорошо быть живой; она даже не возражала против вида коряг, раскачивающихся возле сухого дерева дальше вдоль извилистого берега. Они вызвали на ее лице теплую улыбку.
Было слышно, как молодой человек вздохнул. При этом его щеки и высокие скулы зарумянились, но выражение лица не изменилось.
— Ну что ж, теперь я покину вас, — сказал он. — Бабушка поднимется с минуты на минуту.
— Не уходи! Если, конечно, ты не сильно занят…
Он остановился, одной ногой ступив на широкую доску, отделявшую лодку от песчаного берега реки.
— Никто не бывает сильно занят на реке, — сказал он, и легкая улыбка озарила его серо-коричневые глаза.
— Кто-то должен ловить всех тех сомов, которых я ем.
Он пожал плечами.
— Уверен, это не та еда, к которой вы привыкли. Я бы достал вам что-то еще, если бы мог.
— Я не собиралась жаловаться, — быстро сказала Кэтрин, — только указала на тот факт, что из-за меня ты много работал и имел столько забот.
— Не было никаких забот.
Эти слова были сказаны так просто, что Кэтрин ни на секунду не усомнилась в них. Пытаясь снова вызвать на его лице улыбку, она сказала:
— Кроме того, здесь очень разнообразная пища. Разве на обед мне не давали белого окуня и синежаберного солнечника, раков и лягушачьи лапки, так же как и сома? А еще должна признать, что поправилась благодаря целебным свойствам зернового хлеба и отварам из листьев одуванчика.
— Только постарайтесь, чтобы этого не услышала бабушка, иначе они будут у нас сегодня на ужин.
— Ты хочешь сказать, нам дадут что-то другое?
— Жареную кукурузу, впервые в этом сезоне, — сообщил он, отодвигая растущий в старом деревянном ведре папоротник и ставя на его место рядом с ней самодельный стул.
— Звучит заманчиво. Вероятно, я поправляюсь, если все мои мысли сосредоточены на еде.
— Она вам необходима, — заботливо произнес он. — Но скажите правду, разве вы не скучаете по хорошей пище, которую бы ели, если бы находились… в тех кругах, где вы вращаетесь?
— Я нигде не вращаюсь, — возразила Кэтрин, уходя от ответа.
Прошло несколько секунд, прежде чем Джонатан заговорил, и его голос стал тише, а на сильном лице с прямоугольным подбородком появилось подавленное выражение.
— Этого не может быть.
— Не может?
— Не для такой, как вы, — сказал он и умолк в ожидании.
Может, это было несправедливо, но Кэтрин почти ничего не сообщила тетушке Эм и ее внуку о себе, кроме имени. Иногда она удивлялась, как много знает тетушка Эм; говорила ли она что-нибудь, пока была без сознания? Она не спрашивала. Она не хотела знать. Ей нужно было забыть, вернее не вспоминать. После болезни произошедшие события казались такими далекими, словно случились во сне, хоть она и понимала, что боль и унижение от них витали где-то рядом, как коряги вокруг этого сухого дерева. Думать о них было больно, говорить — просто невыносимо. У нее сжалось горло при одной мысли об этом.
Джонатан протянул руку и положил сверху на ее ладонь.
— Не обращайте внимания, — мягко сказал он. — Для этого достаточно времени, даже больше чем достаточно. Времени для всего хватит.
Это было очень похоже на правду. Дни приходили и уходили удивительно медленно. Непримечательные и в то же время наполненные, состоящие из мириад маленьких заданий: рыбалки с удобного стула на палубе лодки, штопки одежды мелкими, как ее учили в монастыре, швами, помешивания подслащенного черной патокой пудинга на огне печи в каюте.
По мере улучшения здоровья она вместе с тетушкой Эм отходила все дальше от дома в поисках листьев салата и ежевики, а Джонатан тем временем охотился на оленя или белок, чтобы разнообразить их меню. Постепенно она научилась тихо передвигаться по лесу и под терпеливой опекой тетушки Эм начала различать целебные травы, разные съедобные корешки и ягоды. Также пожилая женщина научила Кэтрин, как лучше всего снимать кожуру и чистить продукты, а также разным другим трюкам с ножом. Кэтрин полюбила запах колосков; с близкого расстояния она наблюдала за цветом шелковистых нитей пестиков кукурузы, определяя по ним, когда можно срывать початки, а когда оставлять подсыхать для специального зернового виски Джонатана.
Процесс обращения зерна в крепкий напиток приводил ее в такой же восторг, как и любой новый рецепт. Она помогала мыть и ошпаривать бутыли и маленькие бочки, в которых хранился окончательный продукт, думая между тем, что ежевичное и мускатное вино все же более пригодны для питья, хоть она и вынуждена была признать, что они едва ли подходили лодочникам, которые были основными клиентами торговцев спиртным.
Большую часть из того, что они перегоняли, можно было продавать на проходящих мимо лодках, но Джонатан не хотел, чтобы все подряд останавливались у их плоскодонки. Более того, в Натчезе могли дать лучшую цену. Только вот жадные трактирщики добавляли ягодный сок или жженый сахар и выдавали это за джин и бренди — но не он же, Джонатан, в этом виноват?
Каждую осень, если и урожай кукурузы, и продажа виски были хорошими, а также если была возможность договориться о буксире с проходящим мимо судном, тетушка Эм и Джонатан совершали поездку вверх по реке. Вырученные деньги тратили на запас провизии на зиму, причем удачный сезон, когда они наслаждались теплом камина, часто чередовался с неудачным, когда им приходилось топить холодными влажными дровами.
У Кэтрин не было проблем с одеждой. Вдали от знакомых она почти не переживала по поводу своего внешнего вида. Одно из светло-коричневых платьев тетушки Эм с завернутыми над локтями рукавами вполне ей подошло. Заплетая волосы в косы и обувая мокасины, она была похожа на загадочную златовласую скво. Ее кожа без шляпки и вуали приобрела солнечный абрикосовый оттенок. Щеки перестали быть впалыми, на них появился румянец. И если бы в ее глазах не таился след пережитых страданий, их можно было бы назвать совершенно спокойными. Жизнь на реке в чем-то была похожа на ее забвение во время болезни. У нее ничего не спрашивали, от нее ничего не ожидали. В настоящее время Кэтрин это устраивало.