— Раф, — выдохнула Кэтрин, не сумев сдержаться.

Умоляющие нотки ее голоса повисли в воздухе.

— Мадам, желаю вам прекрасного дня, — сказал он, и в его поклоне вовсе не было уважения. — Я хотел преподнести вам традиционный символический подарок в честь праздника, но, кажется, потерял его. — Рафаэль поклонился, затем выразительно посмотрел на Джилса.

— Я не буду с тобой сражаться, Раф, — отчеканивая каждое слово, произнес он.

— Нет? — раздался тихий ответ. — Признаю, что у меня есть небольшое преимущество, поскольку ты, очевидно, только что участвовал в драке.

— На нас напали бандиты, которым заплатил Маркус.

— Значит, нежную сцену, которую я так подло прервал, можно объяснить непомерным инстинктом защитника.

— Не совсем, хотя я с ужасом думаю, что стало бы с Кэтрин в руках этого сумасшедшего, — ответил Джилс. — Я люблю ее и хочу, чтобы она стала моей женой. Я имею некоторое влияние в местных органах власти. Можно устроить гражданский развод, если ты ее отпустишь.

— И что заставляет тебя верить, что я это сделаю?

— Думаю, мы все знаем обстоятельства вашего брака, — сказал Джилс, ничуть не боясь стоявшего перед ним человека. — Никто не может сказать, что ты был послан Кэтрин судьбой, но, следует отдать тебе должное, ты заботился о ее благополучии.

— Правда? Спасибо, Джилс. Насколько я понимаю, с тобой ей будет лучше?

— Верю, что да.

— Прекрасно. Но что думает по этому поводу Кэтрин?

Покачав головой, Кэтрин отказалась отвечать.

— Скажи мне, Джилс, — произнесла она, — недавно, во время схватки, ты выкрикнул имя Наварро. Кого ты имел в виду? Не самого же Наварро?

— Нет…

— Возможно, это были лодочники Рафа?

Джилс с задумчивым видом кивнул, до конца не понимая, что произошло.

— Господи! Ты, мой муж, послал своих людей следить, шпионить за мной?

— Я назвал бы это по-другому, — отозвался Раф, наклонив голову, — Но, полагаю, эффект был бы тот же.

Она отвела взгляд от этого светящегося, загадочного, словно высеченного лица в темноте. Джилс стоял позади нее бастионом безопасности.

— Я так устала, — сказала она. — Не передать словами, как я устала быть пешкой в вашей с Маркусом игре.

— Это волнующая игра, — заметил Раф.

Внимательно прислушавшись, она не заметила в его голосе и намека на попытку оправдаться.

— Да, — согласилась она, — но все, чего я сейчас хочу, — покоя.

— И любви? — Когда она не ответила, он добавил: — Смелее, ma Lionne.

— И свободной, бескорыстной любви, — осторожно согласилась она.

В воцарившейся тишине шипение фитиля свечи казалось оглушительным.

— Ты всегда так дальновидна, chérie, и порой даже кажется, что зрение никогда тебя не подводит. Но на этот раз, возможно, оно затуманено страхом. Решай сама судьбу своего брака, и добро пожаловать в его лоно, если ты этого хочешь. Но будь уверена, что именно этого ты хочешь.

Неужели он, в своей обычной двусмысленной манере, предоставлял ей право выбора? Даже если так, намек был слишком прозрачным, чтобы ставить на кон свое сердце.

А что будет с Джилсом? Он всегда был к ней неизменно добр, но и только, и вдруг это неожиданное признание в любви. Что может она может подарить ему сейчас, когда стрелки неумолимо бегут к Новому году? Она чувствовала себя поистине опустошенной, духовно и физически.

— Раз уж ты предоставляешь выбор мне, — как можно спокойнее произнесла она, — я скажу тебе свое решение, когда тщательно все обдумаю.

В глазах ее мужа мелькнула насмешка. Его взгляд упал на Джилса и задержался на нем.

— Полагаю, это не тот ответ, ради которого нужно скрещивать шпаги.

Было невыносимо наблюдать, как он высмеивает ее осторожность. В ней закипала злость, отчего мысли приняли иное направление. Человек, для которого предусмотрительность так мало значила, не станет выражать словами свою любовь, даже если она есть. Нет, раз уж ей предоставили выбор, то он будет сделан между любовью и простым желанием.

— Мой ответ тебя не удовлетворил? — спросила она. — Тогда позволь попробовать еще раз…

Холодный тон ее голоса был предупреждением. На лице Рафа появилось осторожное выражение.

— Из-за раздражения?

— Даже если так, по крайней мере, я сама решу судьбу своего брака. Если Джилс не возражает, думаю, ты тоже не станешь?

— Да, пожалуйста. В качестве расплаты я могу потребовать его жизнь.

Джилс двинулся, словно собирался противостоять Рафаэлю, но Кэтрин подняла руку и прикоснулась к его груди. Не отводя взгляда от глаз мужа, она повторила тем же тоном, что и он:

— Из-за раздражения?

Попав в собственную ловушку, он залился краской. Рафаэль молчал. Конечно, он так и не дал Кэтрин другого ответа, которого она ждала с надеждой и страхом. С победным видом она наблюдала, как он покидает поле боя, идя по коридору своей легкой походкой, и исчезает в морозной ночи. А потом ей стало жаль, что его уход оставил ее с пустотой от одержанной победы.

— Прости меня, — неожиданно сказал Джилс. — Я не хотел доставить тебе неприятности и желал бы все изменить.

— Это не имеет значения.

Кэтрин расстегнула плащ, и он упал с ее плеч. Джилс поднял его и бросил на ореховый столик вместе со своими перчатками, а потом последовал за ней в салон.

— Не желаешь чего-нибудь выпить? — спросила Кэтрин, останавливаясь возле шкафа и берясь рукой за богато украшенную ручку.

Как только она произнесла эти слова, то заметила, что графин с бренди уже был выставлен. Он стоял возле самого удобного кресла в этой комнате, а рядом с ним — пустой стакан.

— Нет, спасибо.

Голос Джилса звучал натянуто. Она повернула голову, в ее янтарных глазах застыла настороженность.

— Кэтрин, ты должна понимать: я не планировал говорить того, что сказал. Но это не неожиданное решение, сделанное в спешке. Я обсуждал свое предложение с твоей мамой…

— Но не со мной? — перебила его она.

— Имей ко мне хоть каплю сочувствия, пожалуйста, Кэтрин. Ты не была готова доверять другому мужчине.

— Я… Ты прав. Прости, — извинилась она, опустив глаза. — Я тоже вела себя недальновидно и прошу меня извинить. Согласиться на брак по всем правилам с одним мужчиной, при этом деликатно освободившись от другого, — для этого требуется, как мне кажется, больше вероломства, чем я могу вынести.

— Мне не на что жаловаться, — ответил он и умолк. Когда она лишь сухо улыбнулась, не ответив, он продолжил: — Процесс официального развода может быть неприятным. Развод всегда был и остается позорным событием. Ты поэтому переживаешь?

Кэтрин покачала головой.

— Вряд ли. Мне следовало бы привыкнуть, что мое имя у всех на слуху. Ты же понимаешь, не правда ли, что делаешь предложение женщине, которая ходила на бал, переодевшись в квартеронку, и которую действительно приняли за квартеронку со всеми вытекающими из этого последствиями, что она вынуждена была выйти замуж за своего похитителя? Женщине, которая впоследствии нарушила брачный обет и сбежала с другим мужчиной, а потом попала в руки лодочников…

— Кэтрин, пожалуйста, в этом нет необходимости.

— Твари, соблазнившей богатого торговца, а потом опустившейся до подходящего ей уровня и проведшей несколько недель в борделе; а когда муж спас ее от такого падения, то унизительно вернул в дом матери, как бесполезную?

— Ты слишком наговариваешь на себя.

— Разве? Я же скандальная, печально известная Кэтрин Наварро, в девичестве Мэйфилд, La Lionne.

— Ты слишком устала, — сказал Джилс, беря ее руки в свои. — Ты не сможешь отговорить меня, перечисляя все свои проступки. Я знаю правду.

— Правда — это то, что принято считать правдой. Ты уверен, что хочешь рисковать своим будущим, женившись на женщине с таким характером и репутацией?

— Не говори этого, никогда не говори. — Он слегка встряхнул ее. — Ты красивая и смелая женщина, оказавшаяся в ситуации, на которую не могла повлиять.

— И наивная, да? — спросила она.

Он не сомневался.

— Если тебе нравится говорить так, то да, наивная.

— Глупыш, — прошептала она и содрогнулась от смеха.

Она вынуждена была рассмеяться. Она не смогла бы объяснить ему своих слез.

— И если тебе неприятно говорить мне об этом, — продолжил он, совсем не возражая против этого странного проявления нежности, — я никогда не спрошу. Я буду стараться всю жизнь заботиться о тебе и защищать.

— Почему, Джилс? Почему я?

— Кэтрин, именно о тебе я мечтал всю жизнь. Когда я впервые тебя увидел, мне показалось, что я тебя узнал, и прямо там и тогда захотел, чтобы ты стала моей.

— О, Джилс… — В ее охрипшем голосе сочувствие смешалось с раскаянием. Жалость была близка к любви, но для такого человека этого было недостаточно.

Словно прочитав ее мысли, он поднял голову и посмотрел на нее ясными голубыми глазами.

— Я не прошу любить меня, — произнес он, — просто позволь мне любить тебя.

Это было чересчур. Его признание словно обнажало душу. То, что он стремился пойти на это ради нее же, было слишком тяжким грузом.

Она мягко высвободилась, и ее глаза оказались на уровне темно-синего блестящего капюшона его плаща.

— Я никогда не забуду то, что ты сейчас сказал, — ответила она ему самым мягким тоном, каким только могла. — В эту минуту я признательна больше, чем могу выразить. Но впереди у нас много времени, придется долго ждать, прежде чем мы сможем связать себя клятвами. Я обещаю: если ты и дальше будешь терпелив со мной, я всем сердцем постараюсь стать той, кого ты заслуживаешь.

Джилс склонил голову в знак согласия. Если он и был разочарован, то не показал этого. Отойдя в сторону, он отбросил плащ за плечи, затем вытащил из внутреннего кармана несколько небольших ярко упакованных коробочек.

— Уже почти наступил 1811 год. Открывай свои подарки, а я уйду, оставив тебя отдыхать. Возможно, в новом году ты найдешь ответ, который обрадует нас обоих.

Она подарила ему белый шелковый шарф, который сама украсила вышивкой и отделала бахромой. Первым его подарком был маленький театральный веер из цветного сатина с перламутровой рукояткой. Вторым — тонкая книга в красном сафьяне, «Илиада», переведенная М. Рошфором. Третьей была черная коробка, перевязанная перламутровой лентой.

— Ты слишком много всего мне надарил, — с укором сказала Кэтрин, открывая крышку.

Она заглянула внутрь, и ее пальцы вдруг онемели. Маленькая коробка выпала из рук, и по ковру рассыпались блестящие шпильки — золотые шпильки для волос посреди шерстяной гирлянды розовых роз и пурпурных лилий, мягко сияя напоминанием.

— Нет! — крикнула Кэтрин, отрицая черную волну боли, проступающую сквозь ее старательно выстроенную защиту. — Нет…

Подобрав юбки, она ускользнула от протянутой руки Джилса и выбежала из комнаты. У лестницы она обернулась и сквозь слезы посмотрела на него, стоявшего позади в дверном проеме.

— Прости меня, — сказала она, — но я все-таки не могу выйти за тебя замуж. Это не твоя вина. А только моя.

Было уже позднее утро, когда Деде вошла в спальню и разбудила Кэтрин. Негритянка сильно постарела за месяцы отсутствия своей подопечной. Ее волосы еще больше поседели, руки заметно дрожали, и в ней появилась робость, которая раздражала Кэтрин и в то же время вызывала жалость.

— Почему вы все еще здесь, мадам Кэтрин?

Кэтрин повернула голову на подушке, наблюдая за озабоченным морщинистым лицом.

— А я не должна здесь быть?

— Ваша maman сказала, что ваш mari, месье Наварро, приходил за вами прошлой ночью, чтобы увезти с собой.

Последовала пауза.

— Правда? — с трудом выдавливая из себя слова, спросила Кэтрин.

Деде кивнула.

— Она расстроилась, что вы попадете в беду, и переживала, что не может остановить вас.

— Понятно. Значит, я должна ее разуверить.

— Это было бы прекрасно, ma chérie.

Кэтрин улыбнулась.

— Я не пожелала тебе счастливого Нового года, Деде. Твой подарок на туалетном столике.

— Спасибо, chérie, вам тоже веселого Нового года.

— Хорошо. Спасибо, — не очень убедительно ответила Кэтрин.

Она нашла свою мать, увлеченно просматривающую в кровати письма, приглашения, визитные карточки, завернутые в фольгу свечи, леденцы, драже и новогодние подарки. Все взлетело в воздух, как только мадам Мэйфилд увидела на пороге свою дочь и выкрикнула ее имя.

Войдя в комнату, Кэтрин присела на корточки и принялась собирать листы бумаги и свечи, протягивая их матери.

— Значит, как и сказала Деде, ты думала, что я уехала. Почему ты была в этом уверена?

— Ты меня так напугала, дитя. Но я тебе передать не могу, какое это облегчение, — впрочем, не обращай внимания. Почему я была уверена? Наверное потому, что Рафаэль Наварро самый убедительный из всех мужчин, а ты, признаёшь это или нет, восприимчива к его формам убеждения.

— Ты знала, что он был здесь и ожидал меня?

— О, да. Он пришел до того, как я вышла из дома, и у нас состоялась интересная беседа. Ты же знаешь, я пообещала месье Мариньи партию в вист… Честное слово, я собиралась тебя предупредить, но тебя нигде не было, а этот человек — все еще твой муж. Я… надеюсь, ничего не случилось?

— Это зависит от твоих взглядов, мама. Раф нашел меня в объятиях Джилса.

— Mon Dieu! И что приключилось с бедным американцем?

Губы Кэтрин изогнулись в улыбке.

— С ним все хорошо, части тела на месте.

— Странно, — прокомментировала ее мать. — Не означает ли это, что ты собираешься навсегда уйти от Наварро?

— Ты имеешь в виду официальный развод, о котором вы с Джилсом говорили за моей спиной? Я не знаю. Как ты можешь представить, это была не… мирная… встреча.

— Нет, — задумчиво согласилась Ивонна Мэйфилд и засунула в рот конфету.

Кэтрин потянулась за миндальным драже и начала его распаковывать.

— А еще Деде сказала, что Раф может втянуть меня в какую-то опасность.

— Да. Не то чтобы я так считаю, но Рафаэль, кажется, сам так думал, и это меня беспокоило.

— Какая опасность?

— Хм, от рабов, конечно. Они продолжают бунтовать, даже больше, чем когда ты была в Альгамбре. Их очень огорчило недавнее освобождение всех рабов-индейцев. Было недальновидно даже думать вовлекать тебя в эту ситуацию снова, и я убеждена, что Наварро не хотел тобой рисковать, но его желание тебя видеть, очевидно, пересилило муки совести.

— Он сам это сказал? — спросила Кэтрин, вертя в пальцах розовое драже.

— Не так подробно, но я не первоклассница, ma chérie, чтобы не разглядеть мотивы, которые движут мужчиной.

— Может, ты также думаешь, что Раф оставил меня в Новом Орлеане, потому что в Альгамбре было опасно?

Ее мать осторожно согласилась.

— Вполне возможно.

— Он не сказал, что причина именно в этом?

Мадам Мэйфилд вскинула руки.

— Он говорил лишь о своей собственной глупости и нетерпеливости, а еще о недостатке доверия. Он расспрашивал меня о твоей верности ему — как будто я знала. Затем уселся с моим лучшим бренди и стал ждать твоего возвращения.

— Что именно он хотел узнать о моей верности?

— Я не помню точно, как он выразился. Думаю, он в принципе хотел узнать, как ты отнеслась к тому, что он тебя здесь оставил. Естественно, я сделала все от меня зависящее, чтобы убедить его, что ты наслаждаешься жизнью и веселишься. Не думаю, что ему это понравилось.

— Нет? — заинтересовалась Кэтрин.

— С другой стороны, у меня сложилось впечатление, что он не был так уж удивлен, как можно было ожидать. Мне кажется, ему доложили о твоей активности.

Фанни однажды уже предупреждала Рафа. Могла ли она, зная возможные последствия для своего брата, сделать это еще раз? Была ли она настолько импульсивной или настолько озлобленной? Неужели она рискнула бы поставить все на кон?

Три дня спустя Кэтрин изменила свое мнение о Фанни. Возможно, девушка и не ожидала, что Раф посмотрит в ее сторону. Может, ее целью был тот результат, которого она и добилась: отцепить Джилса от Кэтрин и убедить его вернуться с ней на восток. Четвертого января Фанни Бартон в сопровождении брата наконец села на корабль и отправилась в Бостон.

Фанни и Джилс. Они оставили в ее сердце столько эмоций. Кэтрин не могла избавиться от ощущения, что Фанни обманула и предала ее, хоть и понимала, что могло бы произойти, если бы Рафа тогда не предупредили. Несмотря на ее горячую поддержку во время сложного путешествия по реке, да и позднее, сестра Джилса вела себя скорее как подруга Рафа, а не Кэтрин. Все, что она делала, было ради него. Любовь Фанни к нему была бескорыстной, неразделенной. Но все равно это было неприятно.

Вина и самобичевание окрасили ее чувства к Джилсу. Услышать его короткое, но достойное прощание было самым большим испытанием. Когда он ушел, она долгое время сидела одна. Люди не могут быть ответственны за то, что другие дарят им любовь, о которой они не просили, говорила она себе. Они не могут предотвратить это, не могут разделить или облегчить боль, которую причиняет им эта любовь. Они ответственны лишь за то чувство, которое дают сами. Но такая софистика не слишком усмиряла угрызения совести.

Казалось возможным, что Раф, узнав об отъезде Джилса, может нанести ей еще один визит. Кэтрин напрасно несколько дней провела дома в ожидании. Совершенно случайно она узнала, что он вернулся в Альгамбру, сев на свое судно сразу после встречи с ней.

Кэтрин продолжала вести затворнический образ жизни. Когда она отказалась от достаточного количества приглашений, общество, с его беспорядочной забывчивостью, наконец оставило ее в покое. Она оказалась в изоляции и нашла в ней нечто ценное, о существовании чего почти забыла. Время. Время собраться, время изучить то, что было раньше, время вспомнить.

В ее памяти всплыли обрывки фраз, на которые она не обращала внимания. Слова женщины, озвучившей свои страхи. Плантатор, лихорадочно планирующий поставить в своем доме латунные корабельные пушки. Слуги, хорошие, вызывающие доверие, которые почему-то сбежали. Попавшие в засаду путешественники, которых жестоко избили и покалечили. Останки дичи, украденные патроны. Пропавшие инструменты. Ребенок из деревни, жалующийся на барабаны, звуки барабанов, доносящиеся из глубины болота. Старушка, одетая в яркую шелковую одежду Сан-Доминго, монотонно рассказывающая о смерти своих детей и внуков в результате произошедшего там бунта, и барабаны, бьющие беспрерывно, как огромные сердца, звук которых спустился с горных склонов Гаити.

И Маркус. «Я обнаружил, что contredanse на болотах мне нравится больше. В нем присутствуют удары барабанов».

Пока Маркус гостил неподалеку от Альгамбры, банда невменяемых рабов едва не переступила границу их участка. Маркус, у которого было много причин ненавидеть Рафа, тогда провел довольно продолжительное время на болотах. Индия так и не назвала имена главарей. Предполагалось, что они были среди убитых, но ведь это могло быть и не так. У Индии было множество возможностей поговорить с Маркусом. Кстати, однажды Кэтрин заметила раба не из Альгамбры, покидающего то место, где ее ждал Маркус, а Индия сказала, что никого не видела.

Теперь Маркус был в деревне, опять охотился на болотах, и снова в воздухе витал запах и вкус восстания.

«Гаитянский, я полагаю?» — спросил тогда Джилс Маркуса после его небрежного замечания. Он продолжал, казалось, предостерегать его. Неужели он, как один из плантаторов, вместе с Рафом догадался о деяниях Маркуса? Могло ли быть так, что Джилс вывез сестру в город и оставался здесь сам из-за вероятности еще одного крупного восстания? В то же время не поэтому ли Раф, человек другой породы, остался на плантации, которую начал возрождать из руин собственным трудом?

Но если они знали, что Маркус подстегивал восстание, почему не могли его остановить? Следовательно, это были лишь предположения. Возможно, Джилсу было поручено вынудить Маркуса признать свою вину или выяснить, если удастся, дату намеченного кровавого бунта.

Ты что-то путаешь, говорила она себе. Человек вроде Маркуса, из хорошей семьи, даже в слабом уме не станет организовывать бунт, из-за которого могут погибнуть сотни, даже тысячи невинных женщин и детей, бунт, который грозит самому Новому Орлеану. Тем не менее она не могла не думать об этом или отбросить вывод, к которому приходила всякий раз, когда прокручивала в голове минувшие события. Восстание было подобно заразной болезни, со смертельной скоростью распространяющейся по огромной территории. И поскольку те, кто ею заразился, были и среди них, они станут врагами, от которых сложно защититься. Из двадцати четырех тысяч жителей Нового Орлеана больше половины составляли рабы. Эффект неожиданности сыграет на руку восставшим. Свободные цветные мужчины и женщины, у которых была своя собственность, возможно, встанут на сторону защитников, но гарантии не было.

На территории Луизианы никогда не происходило значительных мятежей, даже на протяжении столетней истории в качестве колонии как Франции, так и Испании. Заслуга относительного спокойствия наиболее вероятно принадлежала французскому губернатору Бенвилю, утвердившему «Билль о правах для рабов» посредством публикации своего знаменитого «Code noir». Кодекс предписывал надлежащее обеспечение рабов питанием и одеждой, заботу о них во время болезни и на старости и запрещение кандалов и издевательств. Более строгие правила были введены в действие во время испанского режима, особенно после восстания на Сан-Доминго, но это была настоящая попытка сделать условия жизни рабов приемлемыми.

Нельзя отрицать, что система была пристрастна. Кэтрин знала это, поскольку к ее полу тоже относились пристрастно. И хотя, возможно, с точки зрения морали было предосудительно более сильному обществу порабощать слабое и примитивное, — так происходило всегда, начиная с зарождения цивилизации, и будет происходить, пока человек не откроет другие способы выполнения за него непосильных и монотонных заданий. Рабов называли «руками» — и это было их точное определение. Они были многочисленными руками, облегчавшими труд и увеличивавшими его продуктивность, а значит, и богатство владельца. Если они могли еще добавлять комфорта — тем лучше. И, пока не будет найдена замена этим дополнительным рукам, бесполезно восставать против института рабства. Такая угроза жизням и существованию многих людей имела только один выход. Смерть.

И замышлявшая расплату Индия из индейского племени натчи умерла, когда восстание было самым яростным, в то время как свобода для ее народа, ее сына была так близко. Сколько жизней повернулось в новом направлении по этой горькой иронии судьбы? Было мучительно больно думать об этом, однако она не могла остановиться.

— Кэтрин?

— Да, мама?

— Почему ты лежишь здесь в темноте? Почему не попросила, чтобы зажгли свет?

— Я просто размышляю.

— Последнее время ты такая вялая. Ты плохо себя чувствуешь?

— Не очень. — Особенно хорошо она себя тоже не чувствовала.

— Надеюсь, ты не заболела.

— Нет, мама. Не думаю.

— Ужин почти готов. Может быть, тебе станет лучше, когда ты умоешься и переоденешься. Прислать Деде?

— Наверное, я не спущусь на ужин. Пусть мне принесут на подносе что-нибудь легкое.

Мадам Мэйфилд стояла на пороге комнаты Кэтрин, ее лицо было в тени. Она громко набрала в легкие воздух, словно готовилась задать следующий вопрос, но потом только вздохнула.

— Уверена, Деде принесет поднос, но ты пропустишь посетителей.

— Посетителей?

— Да. Они сейчас кушают, но старший, кажется, очень хочет как можно скорее поговорить с тобой.

— Едят? Сейчас?

— На кухне. Это мужчина, ребенок и женщина (как мне показалось, кормилица этого ребенка) — какие-то люди Рафаэля из Альгамбры.

Кэтрин приподнялась на одном локте.

— Мужчина с арабскими чертами лица с ребенком?

— Откуда мне знать?

— Это не может быть никто другой, — объяснила Кэтрин, отбрасывая одеяло и ища свои туфли.

Слегка дрожащими руками она поправила волосы. Зачем приехал Али? Неужели привез ей весточку? Или в Альгамбре что-то случилось?

— Не забудь свою шаль. Иначе простудишься, — бросила ее мать, выходя из комнаты.

Кэтрин поблагодарила ее со слабой улыбкой, набросила на плечи персидскую шерстяную шаль и вышла.

Али встал, когда она залетела на кухню. На соломенном тюфяке перед камином сидел шестимесячный малыш, с важным видом пытающийся засунуть в рот печенье. Он был пухленький, с яркими круглыми глазами и мягкими черными кудряшками на голове. Няня сидела позади, придерживая рукой его спинку, с любовью за ним наблюдая. Кэтрин не могла вспомнить, как ее зовут, но, узнав, улыбнулась. Она была служанкой у Бартонов и потеряла ребенка за неделю до смерти Индии.

— Maîtresse. Так приятно снова вас увидеть.

Лакей, казалось, сильнее поседел, но в остальном почти не изменился. Его поклон был таким же глубоким и почтительным, как всегда.

— А ты, Али? Тебе дали все, что нужно?

— Ко мне отнеслись как к королю, Maîtresse, спасибо.

— Très bien. Мама говорит, ты очень хотел поговорить со мной.

— Если вы не возражаете.

Что-то в его позе подсказало ей, что он предпочел бы поговорить наедине. Кэтрин кивнула.

— Тогда пойдем со мной.

Сжав руки, она повела его в маленький салон. Когда Али увидел комнату, на которую она указала, он сделал шаг вперед и открыл дверь, затем осторожно закрыл ее за ними.

— У тебя красивый сын, Али.

— Спасибо. Он радость моей жизни. Я счастлив, что он вам понравился, мадам Кэтрин, потому что я привез его к вам.

«Луна моих наслаждений…»

— Что ты сказал? — смущенно спросила Кэтрин, потому что отвлеклась на другую мысль.

— Я привез моего Рифа к вам. Дайте ему приют и защиту — и он ваш, поступайте с ним как захотите.

— Я не понимаю, Али. Куда ты собираешься?

— Я возвращаюсь в Альгамбру, к Maître.

— Но ты говоришь так, словно считаешь, что можешь никогда не вернуться к сыну.

— Кто знает, Maîtresse? Это только Богу известно.

— Ты должен знать, что я позабочусь о твоем сыне и сыне Индии, как заботилась бы о своем собственном, но требую объяснить мне, почему ты его оставляешь.

— Моя преданность месье Рафу сильнее отеческих чувств, Maîtresse. Я не могу оставить его один на один с опасностью.

— Опасность со стороны наших людей, как и раньше?

Он кивнул.

— Да, верно, только с большей силой.

— Значит, вы вдвоем будете противостоять всем им? Вдвоем? Вы не можете предупредить констеблей и военных?

— Полиция отвечает только за город. Прежде чем выдвинуться, военные требуют назвать имена, даты и доказательства. Они не поверят, мадам. Они говорят, что там никогда не было волнений, а значит, и не будет.

— Но вы же уверены, что они ошибаются?

— Приметы налицо — для тех, кто может их разглядеть. Барабаны на болотах призывают к убийству, по ночам рабы покидают свои постели и возвращаются перед рассветом — если вообще возвращаются. Кухарка и служанки угрюмы. С кухни пропадают ножи, из сарая — мотыги и косы. Воют собаки, кричат совы, а луна становится красной.

— Но если вы в этом уверены, почему остаетесь там? Почему ты и твой хозяин не можете уехать в безопасное место?

— Араб, Maîtresse, не оставляет пустыню шакалам. Более того, порой у мужчин бурлит кровь, а сердце поет и требует схватки, хорошей схватки. И последнее: иногда мужчину одолевает огромное желание ощутить руку смерти, если он не может ощутить руку жизни.

Кэтрин сделала глубокий вдох, ее губы сомкнулись в прямую линию.

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, вы знаете, Maîtresse. Хоть мужчины будут это отрицать, они полноценно вкушают жизнь только в руках женщин, которых любят.

— И о ком ты говорил?

— О нас обоих, Maîtresse.

— Я не верю тебе. Я не видела доказательств, что твой месье Раф не смог бы спокойно жить, если бы никогда не увидел меня снова.

— Вы не видали его в ту ночь, когда он думал, что вы утонули, — или в тот день, когда он узнал, что вы живы.

«Я приказал возвести надгробие в память о моей любимой жене».

— Сложно признаться в любви, — медленно произнесла она, и ее глаза потемнели, — но не невозможно.

— Однако сначала гордый мужчина должен надеяться на ответное чувство. Кроме того, здесь стало опасно, а он знал ваш характер. Было просто необходимо оторвать вас от него ради вашей же безопасности.

— Если все так, как ты говоришь, значит…

Но чему здесь можно было возразить? Он сильно переживал.

Она обнаружила, что больше всего возмущалась тем, что снова лишилась права выбора.

Нет, это неправда. Выбор был здесь. Она знала это, она могла бы сделать его, если бы не побоялась довериться интуиции. Это страх предал ее, как когда-то сказал Раф. Страх безответной любви. Теперь было слишком поздно.

Было ли? Разве перед ней снова не стоял выбор?

— Когда ты возвращаешься в Альгамбру? — спросила она с решимостью в голосе.

— Лодка ждет.

— Хорошо. Али, я сожалею, что не могу остаться и позаботиться о твоем сыне. Обещаю, что с моей мамой ему будет даже лучше, чем со мной.

Али в замешательстве остановился.

— Лодка, Maîtresse, — это всего лишь нанятое для дороги каноэ. Быстрое, но неудобное.

— Неважно. Мое место в Альгамбре.

— Месье Раф не позволит подвергать вас такой опасности.

— Не вижу, как он может остановить меня, — ответила она, сверкнув глазами. — К тому же, возможно, если ему придется защищать меня, он сможет уцелеть.