Жизненно необходимые вещи можно пересчитать по пальцам, когда находишься на грани выживания. Огонь был потушен, продукты, постельные принадлежности, одежда погружены, и лодка уже маневрировала по течению реки, как только затихло эхо оклика Рафа. Убедить тетушку Эм покинуть ее плавучий домик, который она упорно называла маленьким Ноевым ковчегом, было намного труднее, чем других. Она, возможно, и вовсе бы не согласилась, если бы ее невестка не отказалась ехать без нее. Старушка не допускала мысли, что может подвергнуть своих будущих правнуков опасности. Джонатан, не откладывая дело в долгий ящик, женился на полногрудой дочери лодочника, который перевозил их в Натчез. Поздней весной или в начале лета он должен был стать отцом, и в ожидании этого события примкнул к семье своей жены в их фрахтовом бизнесе. Родственники со стороны жены, конечно же, тоже находились на борту. Кроме того, имелась еще команда из двадцати человек, которые, едва судно направилось вниз по течению, только и делали, что лежали на палубе или на крыше грузового отсека. Несмотря на недавние заверения Али, поездка обещала быть не совсем спокойной, хотя Кэтрин вынуждена была признать ее преимущества по сравнению с ездой верхом.

Румпелем управлял Раф. Джонатан, переведя долгий оценивающий взгляд с Кэтрин на свою жену, присоединился к нему. Из доносившихся до нее обрывков разговора Кэтрин поняла, что они обсуждают возможности перевозки грузов на новом пароходе, который Фултон строил в Питсбурге.

Ходили слухи, что он будет взбивать воды Миссисипи своим гребным колесом.

Отбросив усталость, она попыталась завести разговор с женой Джонатана. Однако девушка была в плохом настроении. Она сама нашла Кэтрин на носу корабля, но отвечала на все вопросы односложно. Она чувствовала себя неловко, хотя ее талия только начала утолщаться, и, когда к ним присоединилась тетушка Эм, сразу начала вздыхать о том, что ей пришлось оставить в спешке. Согласившись на поездку вниз по реке, она начала вслух размышлять, действительно ли это было так уж необходимо, не останутся ли они одни в изоляции, не преувеличена ли опасность. Хмурый взгляд тетушки Эм не остановил ее, и понадобился резкий упрек с ее стороны, чтобы это прекратить. Кроме того, он освободил их и от ее присутствия. Девушка удалилась в поисках своего мужа, затем отвела его в сторону, чтобы поведать о своих предположениях.

— Не думай о ней слишком плохо, — сказала тетушка Эм, наблюдая за парой. — Она всегда была ревнивой, наверное из-за того, что мой глупый мальчик никогда не скрывал чувств к тебе. Подливает масла в огонь и то, что ты кажешься такой цветущей, тогда как она считает, что выглядит плохо.

Нахмурившись, Кэтрин посмотрела на пожилую женщину.

— Мне жаль.

— Почему ты должна сожалеть? Это не твоя вина. Джонатан крепко любит свою жену, как бы странно это ни звучало. Это настоящая любовь, а не юношеское представление, какой должна быть любовь между мужчиной и женщиной. У них все будет хорошо.

Кэтрин, наслаждаясь ее приятным голосом, мечтала, чтобы кто-то мог сказать то же самое и о ней. Она не просто так вышла на носовую часть лодки. Воздух здесь был свежее, без запаха сырого лука и жареной рыбы, которую готовили на ужин. Не то чтобы она не любила эту простую пищу — от этих ароматов ей становилось дурно, как и от пропитавшего одежду лошадиного запаха. А причина была той же, что и в случае с женой Джонатана.

Она вспомнила, что месячные не беспокоили ее с тех пор, как она уехала из Натчеза. Кроме того, ее периодически тошнило, а грудь налилась и стала чувствительной. Одним словом она была enceinte. Ее ребенок родится осенью, возможно, через шесть-восемь недель после рождения правнука тетушки Эм.

Почему сейчас? Почему это не могло произойти до того, как она убежала из Альгамбры, или два-три месяца спустя? И в первом, и во втором случае это, скорее всего, помогло бы ей сблизиться с Рафом. Сейчас это может только разъединить их. Ее мужа едва ли можно будет упрекнуть, если он откажется поверить в то, что это его ребенок. Не станет неожиданностью, если он решит, что это единственная причина, по которой она к нему вернулась. Она бы не вынесла упрека в его взгляде. Есть только один выход. Задрожав, Кэтрин плотнее укуталась в свой плащ, невидящим взглядом уставившись на широкую серую реку. Одиночество стало таким же всепоглощающим, как эти темные воды, несущиеся к бесконечному заливу.

— Почему ты не ешь?

— Я не голодна, — сказала Кэтрин, смущенно улыбнувшись, когда Раф подошел и стал рядом с ней.

Джонатан занял его место у штурвала, пока Рафаэль отправился ужинать.

— Неудивительно. Ты замерзла, — сказал он, прикасаясь пальцами к ее онемевшей щеке. — Что случилось? Почему ты здесь?

— Ничего не случилось, — ответила она, подавляя усталость.

— Никаких жалоб? Это что-то новое, после того как я стал свидетелем сетований жены твоего друга. Можно подумать, беременность — это заболевание, настигшее только ее одну.

Будучи слишком восприимчивой сейчас, не прочла ли она нечто большее в его заботе? Наверное, так и было.

— Думаю, многие женщины делятся таким чувством.

Раф стал так, что своим телом заслонил ее от ветра.

— Не все они считают, что должны об этом рассказывать. Это одно из самых располагающих твоих достоинств, Кэтрин. Когда ты говоришь, твои слова не пусты.

— А я думала, что говорю загадками, — напомнила она ему.

— Только когда хочешь скрыть свое смущение, как мне кажется.

— Тогда позволь мне скрыть свое смущение, спросив, что ты намерен делать по приезду в Новый Орлеан, — как можно спокойнее постаралась сказать она.

На секунду ей показалось, что муж недоволен сменой темы разговора, но он вдруг кивнул.

— Надо связаться с генералом Уэйдом Хэмптоном. Он, скорее всего, сформирует несколько отрядов. Я планирую к ним присоединиться.

— Но твоя голова…

— Мне льстит твое беспокойство, — насмешливо заметил он, — но я знаю этих людей и местность, как никто другой. Я должен пойти.

— Да… да, конечно, — согласилась Кэтрин. — К тому же рана не такая уж страшная.

— Не более чем царапина.

— Да, — сказала она безучастно.

— Не из-за чего беспокоиться.

— Нет.

Нахмурившись, она не заметила насмешливого дьявольского огонька в его черных глазах.

Казармы были их первой остановкой, когда они добрались до города. Как Раф ни торопился, другие его опередили. Несколько его соседей, встревоженных дымом в Альгамбре и звоном колокола на плантации, успели сбежать к реке, обогнав повстанцев. Новость также дошла до Батон-Руж, расположенного выше по течению.

Согласно сообщениям, количество восставших чернокожих постоянно увеличивалось, плантации были разграблены и сожжены, рабы собирались в многочисленные колонны. Они быстро двигались вниз по реке, разрушая все на своем пути. Опасались, что их цель — войти в Новый Орлеан. В этой крепости они могли разыскать людей и провизию, деньги, оружие и боеприпасы, чтобы начать новое наступление. Так было на Гаити и могло произойти на территории Нового Орлеана. Вместо того чтобы признать новый штат, в Вашингтоне могут собрать конгресс, чтобы признать новую Черную республику. Это был не просто мятеж рабов. Это была война.

Армия под руководством генерала Хэмптона должна была выступить на рассвете. Оставалось очень мало времени. Кэтрин пыталась убедить Рафа позволить ей самостоятельно добраться до дома матери. Но на улицах уже была суета, так как и сюда начали доноситься слухи о мятеже. Толпы жестикулирующих людей собирались у дверей кафе и закусочных. Экипажи и повозки грохотали по улицам, и значительное оживление наблюдалось у причала, так как люди искали любой способ покинуть город. В условиях растущей паники муж не позволил ей ехать без сопровождения.

Кэтрин не оценила такую заботу. Это осложняло выполнение ее плана. Чем быстрее они расстанутся, тем лучше. Однако она понимала, что было бы несправедливо сейчас подгонять события. Не из трусости ли она их откладывала? Она не хотела так думать — и все-таки стремилась уйти от него тайком, без обид. Ей хотелось запомнить вкус его поцелуя, пока он ей доверяет.

Свет факела ярко горел перед широким сводом, под которым могла поместиться даже карета, украшенная замысловатым узором из кованого железа. Там и остановился их наемный экипаж.

— Это не дом моей матери, — запротестовала Кэтрин, когда Раф потянулся через нее, чтобы открыть дверь.

— Это мой городской дом, — ответил он.

— Но… я думала…

— Слуги здесь преклонных лет. Их больше волнует полное брюхо и тепло камина, чем сомнительная радость восстания. Большинство из них родились от слуг семьи Наварро. Я доверяю им намного больше, чем людям твоей матери, — взять, к примеру, твою старушку няню.

Не время было ссориться. Он ожидал, чтобы помочь ей спуститься. В любом случае после его отъезда она не останется здесь надолго.

Взяв Кэтрин под руку, он повел ее по боковой дорожке к небольшой кованой двери под сводом. Сбоку висел колокольчик, но дверь со скрипом открылась, как только к ней прикоснулись. Раф нахмурился, однако они вошли через нее и направились по темному тоннелю porte-cochère, ведущему во внутренний дворик. В центре вымощенного камнем двора стоял маленький фонтан, заполненный мокрыми листьями. Его окаймляли папоротник, розы и пальметто, не тронутые морозом: все они были затенены широкими ветками молодого дуба. Винтовая лестница, очень похожая на ту, что была в Альгамбре, вела к верхней галерее и комнатам на втором этаже. Наверху свет не горел, и только под галереей проглядывался едва заметный оранжевый отсвет камина из кухни.

Через двор в слабых лучах бледной холодной луны тянулась тень от дуба. Из этой тени выступила фигура человека. Лунный свет озарил золотисто-каштановые волны его волос и серебряной полоской скользнул по пистолету в его руке.

— Мой дорогой Раф — и Кэтрин, — предельно учтиво произнес Маркус Фицджеральд. — Это двойное удовольствие. Входите же.

Рафаэль неожиданно замер — это было единственное проявление его удивления. Однако он схватил руку Кэтрин, как будто хотел поставить ее позади себя. Шпага на его боку была бесполезна против силы и скорости пистолета. Он стоял лицом к лицу со своим врагом, но в его чертах не было и тени настороженности, спрятанной в глубине его глаз.

— Как мило с твоей стороны принимать гостей в мое отсутствие, Маркус. Впрочем, тебе всегда нравилось захватывать мое имущество.

Маркус сдвинул брови.

— Ты взял то, что сначала было моим, — ответил он с детской логикой.

— Неужели? Я полагал, что ты отказался от Альгамбры, беспечно поставив ее на карточный стол. Или ты отрицаешь это?

— Я не ведал, что творил. Я был пьян, а ты этим воспользовался.

— Людям, не умеющим пить, не следует смешивать спиртное с картами.

— Какой надменный! Посмотрим, сколько пользы твой высокопарный тон принесет тебе там, куда ты сейчас отправишься.

Маркус поднял на него пистолет, и Кэтрин внезапно махнула рукой.

— Почему, Маркус? Почему ты это делаешь? Разве не достаточно того, что ты разрушил его дом? Что ты стал причиной смерти юной девушки, Лулу, и помог мне опозорить его имя?

— Нет, никогда! Я не буду удовлетворен, пока он не будет лежать мертвым у моих ног!

Его глаза сверкали диким огнем, на губах в лунном свете блестела слюна. Он сошел с ума, окончательно обезумел.

— Почему? — снова спросила она.

— Все, что я когда-либо любил, все, чего я когда-либо желал, принадлежало ему. Он ставил на них свою метку и разрушал их. Но если я не могу ими владеть, то и он не сможет. Даже тобой! После смерти Наварро у меня имеются виды на тебя. Я был в ярости, когда те глупые животные со своей идеей свободы отбились от рук. Думаю, что теперь, до того как они будут убиты, их идиотская революция принесет пользу. Не трудно будет подстроить все так, будто это они убили твоего мужа, а потом изнасиловали тебя. Если будешь много болтать, мне придется тебя остановить, но ты наверняка об этом догадываешься.

Ее рука совсем онемела, когда муж сжал ее. Кэтрин отдала бы все, что у нее было, и даже больше, ради ножа, который раньше носила на бедре. Малейшая небрежность, взмах запястья — и она могла бы сравнять шансы. Но ножа нет, Раф забрал его, пока она крепко спала на борту его судна. Она должна попробовать воздействовать на Маркуса надменной улыбкой, дерзкими словами, чтобы отвлечь его внимание. Если он направит свой гнев на нее, то, возможно, Раф найдет возможность разоружить его.

— Как? — спросила она. — У тебя в пистолете только один заряд? Уверяю тебя, что если ты прикоснешься ко мне, то у тебя не будет времени перезарядить его.

— Есть другие способы, — сказал Маркус, растянув губы в злобной ухмылке, открывшей зубы.

Раф, выжидая удобного случая, сделал невольное движение. Дуло пистолета качнулось и теперь было направлено ему в сердце.

— Это расстраивает тебя, не так ли? Тебе не нравится, что наша Кэтрин будет стонать подо мной?

Кэтрин, боясь, что это подстегнет Рафа к действию, быстро сказала:

— Я не твоя Кэтрин, никогда ею не была и никогда не буду. Ты губитель, Маркус. Лулу, Индия, Альгамбра, мужчины, женщины и дети, которые умрут в бойне, начатой тобой. Даже я, в некотором роде. Сейчас ты намереваешься добавить к своему списку убийство безоружного человека и оскорбление женщины. Ты думаешь, что никогда не заплатишь за свои преступления? Глупо на это рассчитывать, Маркус. Несущие разрушения сами будут уничтожены.

— Очень красноречиво, Кэтрин. Тебе осталось только обратиться к моему чувству чести.

— Сомневаюсь, что оно у тебя когда-нибудь было, — раздался резкий ответ.

Безудержный приступ гнева исказил его бледное лицо.

— Ты заплатишь за это, — выдохнул он.

Его взгляд переместился на Рафа. Пистолет задрожал, когда он крепко сжал его, а палец осторожно согнулся над спусковым крючком. Кэтрин почувствовала, как напрягся стоящий рядом мужчина, приготовившись вытащить свою шпагу и броситься на Маркуса.

В это мгновение резкий крик пронзил ночь и эхом разнесся по двору. Из темного porte-cochère появился человек, который, прихрамывая, быстро бежал к ним. Он выглядел почти нереально: белый тюрбан блестел на его голове, за плечами развевался плащ с белыми и черными полосками. Перед лицом он двумя руками держал изогнутый серебряный меч с устремленным к небу лезвием, как принято у берберов. Это был Али, бегущий вперед, не отводя своих черных мстительных глаз ни вправо, ни влево от своей жертвы — Маркуса Фитцджеральда.

Маркус оглянулся на крик, оружие качнулось в его руке.

Раф сделал выпад, но его остановил крик Али:

— Мой! Он мой!

С видимым усилием Маркус взял себя в руки, поднял пистолет и выстрелил.

Пуля попала в Али. Кэтрин увидела, как на его тунике внезапно появилось темное пятно. Он не остановился, не показал виду, что чувствует резкую боль. Он поднял меч высоко над головой, и, подойдя к Маркусу, с силой всадил его ему в голову.

Кэтрин онемела от ужаса. Широко раскрытыми глазами она смотрела, как кровь брызнула из пронзившего лицо Маркуса клинка, видела, как он упал на спину, выпучив глаза, словно не веря произошедшему. Али вытащил меч, а затем снова вонзил его в сердце упавшего Маркуса.

С окровавленным клинком в руке Али медленно повернулся к Кэтрин и стоявшему рядом с ней мужчине. Он склонил голову в поклоне, но вес его тюрбана оказался слишком большим, чтобы он смог поднять ее снова. Он наклонился, а когда Раф подошел к нему, чтобы подхватить, согнулся и упал на серые камни.

Раф перевернул его на спину. Когда Кэтрин встала перед ним на колени, его веки задрожали.

— Индия… — вздохнул он.

Кэтрин почувствовала, как соленые слезы потекли из ее глаз. В груди Али зияла дыра, наполненная, как колодец, пульсирующей жидкостью его жизни. Ее голос превратился в шепот, когда она ответила:

— Индия сможет гордиться тобой, и сегодня вы вместе будете отдыхать в раю.

Улыбка коснулась его губ и исчезла.

— Мой… сын?

В разговор вступил Раф.

— Он получит меч своего отца, его воспитают как моего собственного, свободным, не подвластным никому, кроме себя и воли судьбы.

— Вы, мадам, научите его любить… любя его?

— Я попробую, — сказала Кэтрин.

— Больше я ни о чем не прошу.

Его взгляд, казалось, искал серебряный диск луны, а найдя, задержался на нем, и свет отразился в его черных глазах. Затем их поверхность заволокло туманом, как зеркало паром. Али был мертв.

Случаются моменты, когда быть сильной женщиной становится очень неудобно. В то время, когда Кэтрин больше всего хотелось расплакаться и быть утешенной, гордость требовала высоко поднятой головы и уверенности. Разбуженные криками, из своих комнат выбежали слуги, принесли одеяла, чтобы завернуть тела, и положили их на стол. А потом настало время попрощаться с мужем, проводить его исполнить свой долг. После его пассивного участия в опасной сцене он хотел выплеснуть эмоции, поэтому не стал мешкать.

— С тобой все будет хорошо? — спросил он, взяв обе ее руки в свои и прижав их к груди.

— Да, — ответила она.

Это была ложь, но если она сможет сдержать подступившие к глазам слезы, то это может сойти за правду.

— Тебе не будет здесь страшно одной?

Она покачала головой, выдавив слабую улыбку. Это, по крайней мере, был честный ответ.

— Если в городе станет опасно, знай: я приеду за тобой.

Ее улыбка дрогнула, но ей удалось кивнуть. Когда он приедет, ее здесь не будет.

Пристально посмотрев на нее, он нахмурился.

— Что-то не так, — начал он.

— Нет-нет, — быстро сказала она. — Только… Будь осторожен.

Он крепко ее обнял, удовлетворенный, что в ее янтарных глазах была тревога за его безопасность. Затем он прижался к ней теплыми упругими губами, и ей пришлось его отпустить.

Сжав руки, она наблюдала, как он пересек двор и исчез в темной арке.

Женщинам Нового Орлеана не подобало присутствовать на таком суровом мероприятии, как похороны. Однако игнорировать условности стало для Кэтрин обычным делом, и она похоронила Али в семейном склепе Наварро. Она ходила туда с его ребенком, Рифом, который смотрел по сторонам своими темными глазами, сидя на руках у няни. Конечно, он это не запомнит, но, возможно, впитает какие-то детали, и позже они помогут ему понять, каким был его отец.

После похорон она вернулась домой заканчивать собирать свои вещи. Она заказала билет на корабль, отправляющийся на рассвете во Францию через Кубу. Она уехала бы и раньше, но толпы покидающих город людей делали это невозможным. Сейчас, когда опасность миновала, люди стали возвращать билеты.

Из осторожных расспросов друзей ее матери она узнала об освободившейся одноместной каюте до того, как об этом стало известно в кассе, и поспешила заказать ее. Организация похорон и поиск отдельной каюты были не единственными заботами сильной женщины.

Восставшие рабы вне себя от ярости сожгли кроме Альгамбры еще пять плантаций и набрали войско из более чем пятисот людей. Они опустошили территорию в десять миль и убили по меньшей мере тридцать человек, хотя окончательный подсчет еще не проводили. В какой-то момент все силы повстанцев были брошены в залив для борьбы с одним человеком. Месье Трепаньер отправил жену и детей в безопасное место, а сам отказался убегать от толпы. Он установил в передней галерее латунную корабельную пушку и грозился выстрелить в каждого, кто отважится войти. Никто не посмел.

В миле ниже имения Трепаньеров и в двадцати пяти милях от города войска генерала Хэмптона, подкрепленные людьми майора Хилтона из Батон-Руж, встретились с мятежниками. Бой был коротким, но решающим. Рабы напали в темноте, во время прилива. Армейцы сделали единственный залп — и шестьдесят шесть человек замертво упали на поле, а множество раненых, расстроив ряды, бросились бежать к болоту. Несколько военных, не пострадавших в бою, были отправлены по их следам, чтобы не допустить восстановления сил мятежников. Это была одна из причин, почему военные не вернулись в город. Вторая заключалась в том, что они взяли в плен шестнадцать человек. Их под конвоем доставили в город и выставили на всеобщее обозрение как предостережение. Среди них был и однорукий мулат, бросивший вызов Рафаэлю в Альгамбре, нелегально прибывший в Луизиану с Сан-Доминго через Баратарию.

Говорили, что пленных публично казнят на Плацдарме. Их головы будут отрублены и повешены на шестах, размещенных на определенном расстоянии вдоль реки. Кэтрин уже слышала, как некоторые из друзей ее матери обсуждали наряды, которые они наденут по этому случаю.

Время бдительности прошло, пришла пора восстановления. Несмотря на страх и дым, труд в поте лица и кровавую бойню, люди всегда должны возрождаться. Большие поместья отстроятся заново. Раны исцелятся. Многие рабы будут сожалеть о случившемся; для рабовладельцев, таких как ее муж, настанут лучшие времена. Земля вдоль реки вернется к прежней жизни, только ее уже здесь не будет.

Кэтрин вернулась в дом матери. Ей пришлось рассказать о своей дилемме, иначе мадам Мэйфилд не поняла бы ее. Она не одобряла угрызений совести дочери и тактично намекнула: поскольку Кэтрин уверена, что ребенок от Рафа, то не случится ничего страшного, если она поживет с ним какое-то время, а потом уже сообщит об этом событии. А впоследствии можно сказать, что ребенок родился восьмимесячным. Однако, не сумев переубедить Кэтрин, она решила присоединиться к ней позже, там, где она устроится, например, в деревне у Средиземного моря. Ивонна рассчитывала пробыть там до рождения ребенка и в течение первых месяцев его жизни.

При переезде деньги не представляли проблемы. Раф разрешил ей пользоваться его банковским счетом, и Кэтрин, зная, что носит его ребенка, не чувствовала раскаяния, сняв сумму, достаточную для обеспечения комфортного существования и поддержания здоровья их обоих. У Кэтрин даже мысли не было, что муж может запретить ей пользоваться его деньгами, а кроме того, она не могла допустить ни малейшего риска в столь критической ситуации.

Солнце село, скрывшись за бледной рябью реки. Переплетенные облака постепенно становились полосатыми, розово-серыми, а темнеющие крыши домов приобретали карминный оттенок. Незаметно цвета стали оранжево-розовыми, а потом небо вдруг посерело и наступила ночь. На этом фоне дома превратились в острые черные углы, и Кэтрин неподвижно смотрела на них из окна своей спальни, пока окончательно не стемнело. Сзади, на полу, ее ждали стянутые ремнями чемоданы. Рядом лежал дорожный плащ из бледно-зеленого муслина и мантилья с завышенной талией из изумрудно-зеленого бархата с меховой оторочкой. Ридикюль, туфли, шапочка из меха, деньги, документы — все было готово. Она уже приняла ванну и надела свою батистовую ночную рубашку, потому что хотела пораньше лечь спать. Сейчас она жалела об этом: в обществе других людей она могла отвлечься от мрачных мыслей и сомнений.

Имела ли она право скрывать от Рафа известие о его ребенке? Справедливо ли она поступала по отношению к нему?

Нельзя сказать, будто она считала, что Раф отречется от нее, откажется признать ребенка, которого она вынашивала, или дать ему имя Наварро. Он не был таким мелочным. И хотя она снова и снова прокручивала в уме все возможности, все равно не могла найти способ убедить мужа, что ребенок имеет право носить его имя. Он думал, что в Натчезе она занималась проституцией. Как можно его разубедить? Она могла объяснить, конечно. А если он только сделает вид, что верит ей, или снова снисходительно намекнет, что это не имеет значения, сможет ли она это вынести?

Вдобавок она испытывала гнетущее чувство, что его подозрения в некотором роде были справедливы. Если бы она вышла замуж за недалекого человека, которого невозможно было бы полюбить, тогда в отчаянии она смогла бы принять предложение Бетси Харрельсон. Для женщины продать себя было последним средством спасения, но ведь когда-то она и сама в глубине сознания не исключала подобной возможности.

Решение уехать было принято, и теперь уже поздно что-то менять. После того как луна осветила ее комнату, она еще долго не могла успокоиться и уснуть. Тогда она закрыла глаза, чтобы прогнать мучительные воспоминания об ушедшем, и, поддавшись усталости, перестала сдерживать слезы…

Внезапно она проснулась. Каждой клеточкой своего тела она ощущала в комнате чье-то присутствие, кто-то стоял возле кровати, пристально глядя на нее. Она хотела открыть глаза, но продолжала надеяться, что это лишь кошмарный сон.

Шепот вывел ее из сонного состояния. Она открыла глаза как раз в тот миг, когда на нее опустились яркие складки покрывала. Она вскрикнула, но звук утонул в мягкой ткани. Сильные руки перевернули ее, завернув в покрывало, как в кокон, и подняли, несмотря на сопротивление. Кэтрин не могла пошевелить руками и ничего не видела, но понимала, что ее вынесли из комнаты, а потом спустили по лестнице. Она вдохнула свежий ночной воздух, затем ее на секунду близко прижали к упругому телу и пронесли сквозь небольшое отверстие, а вскоре она услышала звук колес экипажа.

Она лежала на руках мужчины, одного мужчины — больше она никого не слышала и не ощущала. Как он смог войти в дом ее матери и вынести ее? Слуги оглохли, что ли? Или, может быть, их подкупили? Не было другого объяснения, кроме того, что здесь не обошлось без участия ее матери.

Было еще одно объяснение. Никто — и меньше всех мадам Мэйфилд — не сомневался в праве Рафаэля Наварро увезти ее. Она устало смирилась с этим и лежала тихо.

Экипаж остановился. По звуку она поняла, что ее понесли по боковой дорожке через разносящие эхо porte-cochère, по вымощенному камнем двору и поднялись по винтовой лестнице. Они прошли по ковру, и мужчина остановился. Кэтрин приготовилась, что сейчас ее резко опустят. Но ее нежно положили на мягкий матрац и развернули покрывало.

Она сделала глубокий вдох, пытаясь обнаружить в себе гнев и возмущение, которыми могла бы воспользоваться в качестве защиты. Но ничего этого не было. Медленно она подняла глаза и встретилась с насмешливыми черными глазами своего мужа.

Он сел на край кровати и склонился над нею.

— Устал, — сказал он, поднимая медово-золотистый локон, упавший ей на грудь. — Когда ты научишься оставаться там, где твое место, — в моей постели?

Ее голос был еле слышен.

— Мое место здесь?

— Здесь, слева от меня, возле моего сердца, всегда.

— Ты не понимаешь… — сказала она, отворачиваясь.

— Нет, это ты не понимаешь, дорогая Кэтрин. Je t’aime, я люблю тебя. Ты моя жизнь, моя душа. Ничто, даже смерть, не сможет забрать тебя у меня, потому что я всегда буду бережно хранить тебя в своем сердце.

От безысходного отчаяния ее глаза превратились в озера расплавленного янтаря. Боль в горле была острой и режущей. Она не смогла бы заговорить, даже если бы сумела подобрать слова.

— И я не позволю тебе уйти от меня, — продолжил он более твердым голосом. — Если бы ты хотела свободы, то никогда не приехала бы в Альгамбру, никогда не отдалась бы мне под магнолией. Тогда мне показалось, что у тебя были какие-то чувства ко мне. Если я был не прав, ты можешь мне сказать об этом прямо, но предупреждаю: это ничего не изменит.

Облизнув губы, она начала:

— Я… не люблю…

— Осторожней. Неужели ты нарушишь клятву из-за давней обиды?

Это осуждающее предостережение подорвало ее решимость. Она подняла голову.

— Я не чувствую обиды по отношению к тебе, — осторожно ответила она.

— Как и любви? — спросил он.

Все, что ей необходимо сделать, — подтвердить. Время шло. Под пристальным взором его темных глаз она не могла заставить слова сорваться с губ.

Вдруг его лицо озарилось.

— Меня надо выпороть за мою глупость, — тихо сказал он. — Это ребенок.

— Риф? Нет…

— Нет, конечно, моя любимая глупышка. Твой ребенок — и мой!

— Откуда… откуда ты знаешь? — побледнев, прошептала она, после чего на ее щеках запылал румянец.

— Неужели ты действительно думала, что я не вижу и не чувствую изменений? Твое тело, chérie, — я же знаю его, как свое собственное, возможно, даже лучше. Я замечаю малейшие перемены.

Это означало, что он догадался даже раньше ее самой.

— Я могла просто набрать вес, — упрямо заметила она.

— Думаю, что это не так, учитывая обстоятельства. Кроме того, — спокойно сказал он, — твоя мама подтвердила это.

Она опустила ресницы.

— Она не имела права вмешиваться.

— Она только ответила на мои вопросы. Ты должна понять: я был в растерянности, придя домой и обнаружив, что ты ушла.

— И один из заданных тобою вопросов касался того, действительно ли ты имеешь отношение к моему положению?

Он накрыл ее руки, вцепившиеся в постель.

— Нет. Но она сообщила, что ты боишься сказать мне, что я стану отцом. Почему, Кэтрин?

— Ты знаешь почему. Я однажды пыталась сказать тебе, что у меня никогда не было другого мужчины, кроме тебя. Ты не стал слушать. Ты… ты простил меня!

Слезы раздражения блеснули в ее глазах после этого брошенного ему упрека. Увидев их, он улыбнулся.

— Это все еще терзает тебя? Прости. Позволь мне, пожалуйста, небольшую слабость быть ревнивым, ведь ты задела мою гордость, заставила волноваться. Ты осмелилась уйти от меня. Я искал тебя очень долго, даже начал терять надежду, а когда нашел, то хотел наказать тебя — или взять силой, не мог окончательно решить. Только я забыл, что, причиняя боль тебе, я тем самым мучаю себя.

— Ты знал, что именно я хотела тогда сказать, ты был убежден, что это правда?

Он медленно кивнул в знак согласия.

— Я чувствовал это сердцем, даже не задумываясь. Я знал твой идеализм, честность и ранимость, благодаря которым ты не смогла бы так жить. И если бы мне потребовались доказательства, то были свидетели в твою защиту. Дэн, встретивший тебя в доме Харрельсон, расспросил других девушек. Ты знала, что они называли тебя «монашкой»? Некоторые злились на тебя, большинство завидовали и уважали и лишь немногие любили. Все согласились, что ты тосковала по мужчине, скорее всего по мужу.

— Как трогательно, — произнесла она надломленным голосом.

— Это точно, — ответил он, — но было ли это правдой?

Она отвернулась, свет свечи скользнул по ее лицу. Нужно проучить его за нанесенную ей рану. Но разве недостаточно его полного признания? Разве не этого она всегда хотела?

— Да, — ответила она.

— А сейчас?

Его голос звучал непреклонно, вопрос невозможно было проигнорировать или уклониться от ответа. Поэтому она сказала почти шепотом:

— И сейчас.

Он обнял ее и прижался к ней губами. Когда она наконец смогла вдохнуть, на ее лице появилась робкая улыбка, легкая пелена застелила ее глаза с золотыми крапинками.

— Я действительно люблю тебя, Рафаэль Наварро.

Тлеющие огоньки вспыхнули в камине темной комнаты. Их оранжево-красный свет отразился в черных глазах ее мужа, когда он приблизился к ней. Кэтрин не сомневалась. Откинув покрывало, она безо всякого страха потянулась к любимому.