Большую часть следующей недели Пилар наблюдала, как соратники Рефухио, дежурившие с нею у его постели, пытались поднять его мольбами, просьбами, шутками и даже гневными выпадами. Она ждала до тех пор, пока, ее усталость не достигла той степени, при которой все происходящее воспринималось словно во сне. Ей казалось, что она сойдет с ума, если и дальше будет все взвешивать и выжидать, ничего не предпринимая. Она больше не могла ждать.

Наутро после ее беседы с Рефухио жар у того спал, бронзовая кожа покрылась испариной. Пот намочил волосы на лбу и стекал по вискам и шее. Опасный румянец сошел с его лица, взгляд стал спокойней. Он выпил немного бульона, умылся, побрился и переоделся в чистое белье. Но он не реагировал на заботы своих друзей и был так отрешен от них, словно эти люди не имели к нему ни малейшего отношения. Он все время молчал.

Его молчание, отсутствие столь привычных шуток и издевок тревожило Пилар больше всего. Казалось, что его голос — самая живая его часть, отражение его блестящего ума — был убит. То, что он сам, собственным усилием воли сделал это, приводило Пилар в ярость и было невыносимо. Именно это побудило ее к решительным действиям.

Почти двое суток они провели в порту на Канарских островах, погрузив на борт фрукты, вино, турецкие ковры, а также приняв несколько пассажиров. Они отплыли с утренним приливом, и вслед за прекрасным днем наступил прекрасный вечер. Море было спокойно, воздух целителен, и ветер — попутным. Красивый закат расцвечивал небо розовым и алым, лиловым, фиолетовым и оранжево-золотым, заставляя море переливаться, словно опал. Последние отблески заходящего солнца врывались сквозь открытый иллюминатор, отсвечивали на стенах и превращали лицо и руки обедавшей в каюте Пилар в переливчатый розовый перламутр.

Рефухио, которого уже накормили овсянкой, лежал, опираясь на подушки, и глядел на девушку. Свет, отражавшийся в глазах, изменил его взгляд, сделав его обманчиво-мягким.

Вскоре стало темнеть. Ночь наступала быстро, как и обычно в этих широтах. Когда каюту наполнили тени, Пилар, встав из-за стола, взяла поднос, выставила его за дверь и заперлась на замок. Повернувшись, она начала вынимать шпильки из прически. Разворачиваясь, толстый жгут волос превратился в темно-золотистый водопад, укрывший ее до талии. Пилар подошла к умывальнику.

Налив в таз немного воды, девушка вымыла руки. Затем, смочив в чистой воде кусочек ткани и отжав его, она медленно провела по лицу и шее. Отбросив назад волосы, она принялась расшнуровывать лиф своего мягкого шелкового зеленого платья с широкой юбкой.

Стальной взгляд Рефухио остановился на ней. Она спокойно выдержала его и продолжала расстегивать платье. Затем она стянула его с себя и бросила на стул. За платьем последовала нарядная нижняя юбка из желтого шелка, отороченная ярко-зеленой каймой. Она сбросила туфли, сняла чулки, потом развязав тесемки тонких нижних юбок, позволила им свободно упасть на пол. Грациозно перешагнув через ворох юбок и подобрав их, повесила на тот же стул. Оставшись в одной сорочке с низким вырезом и подолом, едва прикрывающим колени, Пилар снова взяла влажную ткань.

Девушка привыкла умываться и переодеваться на глазах у Рефухио — с тех пор как он был ранен, избежать этого не было возможности. Она всегда скромно снимала одну вещь, уже надев поверх другую, а также выбирала время, когда ей казалось, что ее подопечный спит, хотя иногда отмечала, что его дыхание меняется, а повернувшись, обнаруживала, что он переменил положение. Тем не менее, когда бы она ни взглянула, его глаза оставались закрытыми. Постепенно она почти привыкла к его присутствию.

Она не знала, смотрит ли он на нее сейчас. Единственное, в чем она была уверена — это в том, что он не спал, когда она начала умываться. Она чувствовала себя неуютно, как будто ее рубашка была прозрачной. Ветерок, веющий в открытый иллюминатор, прижимал тонкую ткань к ее телу так, что был виден каждый его изгиб. Он мгновенно высушивал влагу, оставляемую на ее теле тканью, и вызывал у нее озноб. Ее нервы были болезненно напряжены в ожидании того, что должно было произойти.

И вот наступил решающий момент.

Сердце тяжело стучало в ее груди, руки дрожали. Она чувствовала, как горячая волна поднимается изнутри и она краснеет до корней волос. Быстро, пока ее решимость не испарилась, она расстегнула ворот рубашки, спустила ее с плеч. Рубашка упала на пол.

Она зажмурилась, будто тем самым могла спрятать свою наготу. Ее тут же захлестнули сомнения. Она не знала, правильно ли поступает. Если она останется сейчас, если возьмет рубашку и быстро скользнет в нее, то сможет притвориться, что рубашка упала случайно. Все будет так, как было до сих пор, ничего не изменится.

Но разве это поможет? Разве это спасет их? Нет. Она нащупала слабое место в броне Рефухио и должна следовать намеченному плану. Она должна сделать это, или все они погибнут.

Пилар наклонила голову, скрывшись за густым завесом волос. Выжав мокрый лоскут, провела им по груди, бокам, животу и бедрам. Влажная кожа блестела, как алебастр. Грациозно двигаясь, она провела влажной тканью по ногам, протерев даже ступни. Закончив омовение, она положила лоскуток на место и взяла щетку для волос. Ее опущенные ресницы дрожали. Распутывая длинные пряди, она расчесывала волосы до тех пор, пока они не заблестели в полутемной каюте.

Закончив, она отложила щетку. Вздохнула и медленно, но решительно повернулась. Вскинув голову, пошла к постели, где лежал Рефухио.

Он не спал, наблюдая за ней.

Заметив его взгляд, Пилар споткнулась, краска сбежала с ее лица. В его глазах она прочла гнев, замешательство и нечто, напоминавшее голодный взгляд. Последнее дало ей силы подойти к постели. Она не хотела смотреть на Рефухио. Потупившись, она села рядом с ним.

Он поспешно отодвинулся к стенке. Этим движением он освободил место для нее, и она воспользовалась этим. Ей казалось, что она упадет на пол, если сейчас не ляжет. Она облокотилась на матрас, повернулась к Рефухио и улеглась, вытянувшись, рядом с ним.

Довольно долго они лежали, не двигаясь, не произнося ни слова. Ветерок из окна овевал их, трепал простыню, по пояс покрывавшую Рефухио, играл прядями волос Пилар, заставлял их нежно касаться его тела. Постель была столь узка, что их ноги соприкасались. Качка корабля заставляла их все теснее придвигаться друг к другу.

Он дышал глубоко и часто, забинтованная грудь резко поднималась и опускалась. Пилар охватило беспокойство. Озабоченно нахмурившись, она придвинулась к нему еще ближе и положила прохладные пальцы ему на шею, туда, где пульсировала жилка.

Он схватил ее за руку так, что чуть не сломал ей запястье. В его хриплом голосе слышался гнев:

— Зачем?

Ее захлестнуло чувство триумфа, но сердце сжалось от страха. Проведя языком по неожиданно пересохшим губам, она произнесла:

— Из тщеславия, — стараясь говорить так, чтобы в голосе звучала бравада, которой, впрочем, она не ощущала. — Какая женщина упустит возможность вернуть мужчину к жизни?

— Попробуйте. Попытайтесь предложить сентиментальное самопожертвование, море жалости и все это прикройте состраданием.

— Ну нет, я уже узнала, чего стоит попытка пожалеть вас. Ну а что до остального, у меня и в мыслях не было желания вторгаться на вашу территорию.

Он прищурился:

— У меня есть веские причины поступать так, как я поступаю. Они не имеют ничего общего ни с самопожертвованием, ни с состраданием. Ни с вами.

— Но со мной вам придется считаться, раз я играю здесь роль сиделки, няньки и служанки, не говоря уж о том, что мне приходится спать на полу.

— Пол очень тверд и неудобен, в чем я неоднократно имел случай убедиться. Но это не объясняет того, что вы лежите рядом со мной.

— Объясняйте это моим любопытством.

— Вы пытаетесь выяснить, верны ли ваши догадки? Вы могли понять это и раньше, если бы захотели. Возможно, вы беспокоитесь о своей безопасности? Вы, разумеется, знаете, что мои люди будут защищать вас и, как я понял, наблюдая за всеми последние несколько дней, они сделают это быстрее, чем я.

— А может, мне не хочется быть вместе с вами приманкой?

— В таком случае можете идти на все четыре стороны.

— И оставить вас без защиты? Кроме того, предполагалось, что вы будете моим защитником.

— Таким образом, вы играете роль любовницы, купаетесь в соболезнованиях и понимании и одновременно из детской мстительности строите планы, как бы вмешаться в мои действия?

Она смело встретила его взгляд, хотя бешеная пульсация крови в жилах, казалось, лишит ее чувств.

— Вы пытаетесь оскорбить меня, чтобы я оставила вас в одиночестве. Чего вы боитесь? Того, что я могу сделать? Или меня саму?

— Поберегите себя, милая. Во мне, может статься, осталось больше жизни, чем вы полагаете, и меньше рассудительности. Предупреждаю, что голова у меня болит так, словно древний бог грома колотит меня своим молотом, а мои намерения, если их превратить в ветер, в мгновение ока домчат нас до Гаваны. Я никогда не защищал вас сильнее, чем в этот момент.

— Я поберегусь, — тихо и мягко произнесла она, — если вы вернетесь к жизни.

Рефухио долго смотрел на нее, чувствуя, как его железная воля утрачивает свою силу. Искушение было гораздо большим, чем мог выдержать человек. Адской мукой было быть поблизости, наблюдать, как лиф платья натягивается на груди Пилар, когда она причесывается, чувствовать нежный аромат, исходящий от нее, лежать, слушая, как легко она дышит во сне, и сознавать, что все правила приличия запрещают ему даже дотронуться до нее.

Она нарушила эти правила, по доброй воле отказалась от них. Он принимал ее объяснения, хотя сомневался, что это единственная причина, не смея надеяться на большее. Но в чем он был уверен, так это в том, что ее действия даются ей нелегко.

Он потерпел поражение. Он знал это с той самой минуты, как она повернулась и направилась к нему, с той самой минуты, как он осознал, что она вовсе не забыла о его присутствии. О Господи, он навеки запомнит эту минуту, навеки!

Она была великолепна, пытаясь соблазнить его. Страх и какое-то непонятное восхищение боролись между собой в темных загадочных глубинах ее глаз. В свете уходящего дня ее кожа напоминала редчайший розовый мрамор, груди — как чудесные плоды безукоризненной формы, тонкая талия словно была создана для того, чтобы он обнимал ее, бедра, покачивающиеся в такт движениям корабля, были словно выточены талантливым скульптором. Ее густые, шелковистые волосы соблазнительно переливались, укрыв обнаженные плечи.

Он задержал дыхание. Медленно, тихо выдохнул. Зажав прядь ее волос в кулак, намотал их на руку.

— Теперь вы в безвыходном положении, — нежно шепнул он, прижавшись к ней. — Я мог бы защищать вас, держа в своих объятиях нагой. Я сказал бы, что это делается для того, чтобы наши роли выглядели более достоверно, разве не так? Я предупреждал, что моя способность трезво мыслить нарушена. Я раскачиваюсь на волнах софистики и извинений, страсти и похвальных намерений или, лучше сказать, страстных намерений.

Последние слова она не расслышала. Он прижался губами к ее губам. Его губы были теплыми и сухими от жара; их прикосновения — нежными и сурово сдержанными. Он касался ее губ, пробуя языком их влажную сладость. Отпустив волосы Пилар, он заключил ее в объятия. После секундного замешательства она ответила на его поцелуй. Он сильнее сжал ее, и по его телу пробежала дрожь. Приподнявшись, он повернулся так, что она оказалась лежащей на спине. Кончиком языка он провел по ее зубам и поцеловал так крепко, словно искал источник сладости в этом поцелуе.

Пилар вытянулась в струнку, ее руки сомкнулись у него на шее. Ее грудь была прижата к его груди, она кожей чувствовала его стальные мышцы и грубую ткань повязки. Движимая настоятельной необходимостью и остатками того самого самопожертвования, которое она так отрицала, она отдалась охватившему ее пылу. Огонь струился по венам, казалось, ее кожа, нагреваясь, источает лучи пробудившейся чувственности. Она перебирала темные пряди его волос и тихо бормотала что-то, опьяненная желанием.

Она языком дотрагивалась до его языка, затем, осмелев, начала исследовать нежную внутреннюю поверхность его губ. Она потерялась в этом удивительном ощущении, время и пространство утратили свое значение. Остались лишь сгущавшаяся вокруг темнота и мужчина, обнимавший ее.

Его руки вдруг разжались. На секунду она замерла в недоумении. Но, когда почувствовала, что его ладонь ложится ей на живот, у нее перехватило дыхание. Он ласково гладил ее нежную кожу, медленно описывая круги, но вот пальцы неумолимо двинулись вниз, к треугольнику, где сходились ее бедра. В тот же миг он, наклонив голову, прижался горячим влажным ртом к ее груди.

Сосок затвердел под его лаской. Она почувствовала, как ее грудь напряглась, и волны наслаждения затопили Пилар. Сердце билось все сильней, ей казалось, что тело стало невыносимо тяжелым. Его прикосновение потрясло ее.

Мускулы живота свело судорогой, она затаила дыхание, не шевелясь и не пытаясь отодвинуться. Пилар чувствовала, как что-то неизъяснимое пульсирует в ней, и хотела узнать, что это такое — заниматься любовью с этим человеком. Она хотела его. Неужели она обманывала себя, выдумывая объяснения, причины и жертвы? Разве это имело значение?

Ее руки вцепились в широкие плечи Рефухио. Она чувствовала, как он силен, его мышцы гибко скользили под ее руками, когда он двигался. Его властность, покорявшая ее, не иссякла за время болезни. Эта аура обволакивала Пилар, странно ослабив ее, и эта слабость вынудила ее безоговорочно сдаться. На карту было поставлено нечто большее, чем просто ее девственность, и она знала об этом.

Она была не из тех, кого можно забыть. Она была не из тех, кто останавливается на полпути. Коснувшись его лица, она прошептала его имя. Он поцеловал ее снова, и она ответила ему, молча обещая все, дарила ему себя, не требуя залогов и клятв.

Рефухио нежно исследовал все изгибы ее тела, неизменно возвращаясь туда, где его ласки были ей наиболее приятны. Она гладила его по груди, нежно дотрагиваясь кончиками пальцев до сосков. Тяжело дыша, он повернулся. Она положила ладонь ему на грудь, ощущая сильное биение его сердца, чувствуя, как тверды его мускулы, броней покрывающие тело. Осмелев, она проворно принялась расстегивать на нем одежду. Выскользнув из нее, он привлек Пилар ближе к себе, положил руку ей на бедро.

Пилар была охвачена пульсирующим жаром, но где-то в глубине души ее мучило беспокойство.

— Это… все… все будет нормально? — сдавленно прошептала она, уткнувшись лицом в его шею.

— Это будет изумительно. — Его голос дрожал от еле сдерживаемого смеха. — Это будет великолепно, чудесно, но никогда не будет «нормально».

— Я имела в виду, ты сможешь…

— Кто может сказать? Но я постараюсь, или ты сможешь сделать из моих кишок вожжи для такого идиота, и я буду просить побережнее относиться ко мне.

— Это тебе не грозит.

— И еще, — он продолжил, словно не слыша ее слов, — если ты сейчас попросишь меня остановиться, я обещаю, что выполню твою просьбу.

Пилар не сомневалась в этом.

— Только будь побережнее со мной, — попросила она.

— Конечно…

И он был нежен. Он был также силен, настойчив и неутомим. В тот миг, когда он вошел в нее, она почувствовала боль, но под его блаженной лаской боль исчезла. Она задержала дыхание, растворяясь в нем, срастаясь с ним. Она обняла его за талию, притягивая к себе, заставляя его все глубже проникать в нее.

Шепча ее имя, он губами касался ее век. Приподнявшись на руках, он вошел еще глубже.

Она выкрикнула его имя. В смятении чувств он прижал ее к себе, и восторг охватил их. Закрыв глаза и прижавшись к нему, Пилар постигала неизведанные прежде чувства, открывая для себя радость быть желанной и любить. Запретов не осталось. Она отдавала себя, не жалея, и он чувствовал, как дрожит ее тело. Она растворилась в экстазе, но высшая точка наслаждения была, столь неожиданна, что Пилар закричала вновь. Рефухио крепко держал ее, и блаженство, охватившее их, было бесконечно.

Соединившись, они словно легко парили, купаясь в наслаждении. Они проникли в его тайны, приняли их, и это заполнило мир. Они были наедине, обнаженные, не нуждающиеся ни в чем. Им ни до чего не было дела, им никто, кроме их самих, не был нужен.

Пилар почувствовала, что к горлу подступают слезы. Рефухио, не выпуская ее, перекатился на бок и неподвижно застыл.

Им стало трудно дышать, их сердца бились в едином ритме. Корабль, казалось, двигался так же, как они, убаюкивая и успокаивая. Рефухио неуверенно убрал волосы с ее лица. Ей стало легче дышать. Она стиснула его руку. Они словно медленно проваливались куда-то.

Вдруг Пилар забеспокоилась. Тихо вскрикнув, она приложила руку к его лбу, проверяя, нет ли жара. Он взял ее руку в свою и медленно поднес ее к губам, тепло касаясь, прошептал:

— После этого я спокоен, как дважды исповедавшийся монах, и жизнерадостен, как накормленный щенок. А ты, милая?

— Я тоже. — По ее губам скользнула улыбка.

— Тогда поспи, а я присмотрю за тобой, как ты присматривала за мной.

Она заснула и не просыпалась до тех пор, пока Энрике не постучал в дверь и не позвал их завтракать.

Через три недели они приплыли в Гавану, на остров Сантьяго-де-Куба. За время этого путешествия ничего не случилось. Погода была необыкновенно хороша. Рефухио быстро поправлялся, наслаждаясь солнечными днями, ясным небом и соленым ветром. Он вышел из своего состояния без усилий и объяснений. На следующий, после ночи, проведенной с Пилар, день он вошел в салон, одетый опрятно и щегольски. Его манеры были, как всегда, непринужденны.

— Мой дорогой граф! — Донья Луиза вскочила с места и поспешила к нему. — Добро пожаловать, мы так скучали без вас! Скажите, пожалуйста, чему мы обязаны вашим волшебным выздоровлением?

— Чему же, как не морскому воздуху, заботам друзей и, конечно же, заботе прекрасной женщины, — это поистине королевское средство от всех болезней.

— Я молилась за вас, — призналась вдовушка, — но, боюсь, вы льстите мне.

— Ничуть. — Он галантно поклонился и, повернувшись, обменялся с Пилар шутливым взглядом.

Он занимал собравшихся забавными, остроумными рассказами, игрой на гитаре и песнями. Вечер затянулся. Если непривычное усилие и утомило Рефухио, то он никак не показал этого. На следующее утро он сам сменил повязки и до полудня гулял по палубе, держа под руки донью Луизу и юную жену торговца. К концу недели он уже фехтовал со своими людьми, отпуская, к удовольствию собравшихся зрителей, едкие шутки.

Но его нрав, в отличие от здоровья, не улучшился. Бывали минуты, когда его ничто не устраивало. В таких случаях он не церемонился и бывал очень резок. Его раздражала любая мелочь — неаккуратно завязанная веревка, манера кока готовить бобы, запах духов, исходивший от платочка доньи Луизы, вид Пилар, играющей в карты с Энрике и Чарро. Он не успокаивался, пока не завязывал веревку заново, не заставлял положить в бобы поменьше сала, пока не вышвыривал за борт платочек доньи Луизы и не прекращал игру за карточным столом, послав с поручением Чарро в один конец корабля, а Энрике — в другой. В результате бывали часы, когда и пассажиры, и команда избегали его. Он оставался один, что, по-видимому, вполне его устраивало.

Для Рефухио, человека, привыкшего к простору и действию, такое беспокойство было естественно: он, движимый страхом за брата, оказался в непривычном ему замкнутом пространстве на корабле. Его преследовала мысль о невыполненных им обязательствах, сказывалось также напряжение этого постоянного маскарада, непрекращающиеся игривые шутки и высказывания в его адрес, которые ему приходилось сносить от доньи Луизы. Другой причиной его раздражительности, как считала Пилар, были мучительные головные боли. Она научилась распознавать их симптомы: тяжело набрякшие веки, сжатые губы. Она также научилась переносить его остроты и холодность. Все, что требовалось, — это, как она выяснила, не обращать внимания на его выпады. За ними редко крылась злоба, и они никогда не были направлены против кого-либо лично. По крайней мере, он ни разу не задел ее.

Его друзья скоро поняли, что она меньше, чем остальные, боится его. Тем не менее они собирались около Пилар, пытаясь отразить большую часть направленных на нее колкостей своего предводителя. Иногда они даже пытались протестовать против столь бесцеремонного с ней обращения. Они искренне хотели помочь, но их вмешательство лишь осложняло положение. В минуты наиболее дикой ярости Рефухио принимался обвинять Пилар в том, что она их совращает. Эти замечания были похожи на ревность. Ей хотелось бы в это верить. Это было приятнее, чем предположение, что его реплики вызваны обычным раздражением и дурным настроением.

Иногда ночью она массировала ему виски и затылок. Это помогало при головной боли. Он клялся, что ему легче, когда она рядом. Однажды он разозлил ее каким-то замечанием насчет ее пристрастия к Чарро, и она, взяв одеяло, перебралась спать, как раньше, к стене. К тому времени, как он вернулся с позднего свидания с вдовушкой, Пилар уже провалилась в тяжелую дремоту. Ее разбудил толчок. Он внезапно поднял ее на руки, прижал к груди и, усевшись на кровать и держа ее на коленях, принялся ласково и настойчиво убеждать ее, пока она не легла, наконец, рядом с ним.

После, держа ее в объятиях, он сказал:

— Граф Гонсальво очень умен.

— Да? — Сонная и довольная, Пилар пригладила пальцем темные вьющиеся волосы на его груди, чтобы они не щекотали ей нос. — Почему?

— Он держит свою Венеру взаперти, и у него не болит голова.

— А как она сама?

— Он боготворит ее и, по слухам, развлекает, как она пожелает.

— Ты считаешь, что этого достаточно?

Он наклонил голову, пытаясь увидеть лицо Пилар.

— А ты считаешь, что нет?

— Быть любимой и оставаться свободной лучше. — Она опустила глаза, не желая встречаться с ним взглядом.

— Как, ты отказываешься от чадры и высоких стен? Разве ты не жаждешь безопасности?

— Если бы я жаждала ее, я не была бы здесь. Я бы жила в монастыре, как хотел мой отчим.

— Это правда.

— Кроме того, если женщины не могут запирать мужчин в башне, то почему же мужчины могут позволить себе роскошь запирать там женщин?

— Что я слышу? Тебе хотелось бы держать мужчину в башне?

Она улыбнулась.

— Опасно признаваться, но я не возражала бы.

— Ну что ж, — его голос был тих, — пойдем поищем башню и будем держать друг друга взаперти.

Она посмотрела ему в глаза, ожидая увидеть в них искорки смеха. Вместо этого она увидела свое отражение. Между его бровями появилась морщинка, вызванная болью. Она пригладила ее, затем пальцем провела по его лицу. Он схватил ее руки и поднес к губам.

— Нет? — Его дыхание было теплым и нежным. — Тогда я построю вокруг тебя стену из поцелуев, и мы будем в безопасности хотя бы временно, если не навсегда.

Это ее вполне устраивало.

Пилар не знала, делил ли Рефухио постель с вдовушкой. Она надеялась, что это не так, но, боясь ошибиться, не хотела спрашивать. Ей хотелось думать, что, покидая ее постель, у него уже не остается ни сил, ни желания. Тем не менее она знала, что это совсем не обязательно.

В любом случае она не имела права жаловаться. Она сама предложила ему себя и, независимо от причин, не могла это отрицать. Даже если бы безопасность и жизни всех не зависели от того, будет ли Рефухио выполнять желания и капризы вдовы, он не был обязан соблюдать верность Пилар.

Вопроса о том, любят ли они друг друга, не возникало. Их союз был основан на близости, общей вражде и — чего Пилар не должна была забывать — желании защитить себя. Если бы она хоть на секунду позволила себе думать иначе, ей достаточно было бы вспомнить слова Исабель о том, что Рефухио никогда не позволит себе завязать роман с женщиной, к которой он искренне привязан. Ей было странно и приятно вспоминать об этом, потому что высказывание Исабель позволяло увидеть в том же свете его ухаживания за доньей Луизой.

Гавана задыхалась. Белые лучи солнца отражались от волн, накатывавших на берег, и от зеленых твердых пальмовых листьев. Палуба «Селестины», впитав в себя этот жар, казалось, излучала его. Как только корабль бросил якорь, на раскаленную палубу поднялись представители правительства, таможенники, начальник гавани, сборщик податей, нотариус и клерк.

Когда Пилар увидела мужчин, направлявшихся к месту, где она стояла вместе с Рефухио и капитаном, ее охватила тревога. Но когда официальные лица принялись услужливо кланяться и начались обычные подобострастные представления, она успокоилась.

Рефухио был вежлив, но надменен, как и подобает аристократу, имеющему обширные владения в Испании. Чиновники были почтительны; их приветствия, главным образом, адресованные Пилар, неискренни. Никто не попытался остановить Рефухио, когда он, явно выказывая пренебрежение и невнимание, резко повернувшись, пошел прочь, уводя с собой Пилар.

Если он и думал, что им удастся избежать людей, то вскоре понял, что ошибся. Не каждый день сонную Гавану посещали гранды, и новость эта распространилась быстро. К ночи ими была получена добрая дюжина всевозможных приглашений, начиная от завтрака у богатого плантатора, счастливого отца пяти дочерей на выданье, и заканчивая поездкой по острову в компании губернатора. Приглашение на завтрак можно было отклонить, не вызывая подозрений. С поездкой дело обстояло сложнее. Вернувшись из нее через некоторое время, Рефухио объявил оную достаточно приятной. Она повлекла за собой очередное приглашение — на костюмированный бал во дворце губернатора.

Приглашение разрешало Рефухио привести с собой столько сопровождающих, сколько он захочет. При этом явно подразумевалось присутствие Пилар, так как было известно, что граф Гонсальво не посещает тех увеселений, на которые не приглашена его Венера. Кстати, из-за этого он и вел такую затворническую жизнь. Здесь же было принято во внимание то, что бал-маскарад устраивался во время карнавала и в этом случае правила светских приличий были не очень строги. Что же касалось опасности оказаться в большом обществе, где могли найтись люди, знающие лично либо графа, либо Рефухио де Каррансу, то она была ничтожна: большую часть вечера все будут в костюмах и масках. Всегда можно будет найти предлог, чтобы удалиться прежде, чем маски будут сорваны.

Донья Луиза была обрадована перспективой оказаться в обществе, пусть даже и провинциальном. Она получила отдельное приглашение благодаря заботе одного из друзей ее последнего мужа. Этот дворянин был некогда членом муниципального совета в Нью-Орлеане, а сейчас занимал такой же пост в Гаване. Сеньор Мануэль Гевара находился в порту, когда пришел корабль, и пригласил очаровательную вдовушку погостить под его крышей, пока потрепанное каботажное судно, на которое они должны были пересесть, будет готово выйти в море. Это был вопрос нескольких дней. Сеньор Гевара был счастлив оказать услугу Рефухио и его друзьям. Вдова поспешила заверить его, что приглашение будет принято.

— Вы все устроили просто великолепно, донья Луиза, — иронически произнес Рефухио. — Подобные действия, несомненно, должны вас удовлетворить.

Если женщина и почувствовала его иронию, то ничем этого не выдала. Улыбка мелькнула в ее глазах, когда она ответила:

— Иногда так бывает.

— Как вы думаете, что произойдет, если этот дворянин знаком с графом? Или если он видел ранее Рефухио де Каррансу. Энрике или Чарро?

— Или если он был любовником вашей Венеры? Это столь же неправдоподобно, как и все высказанное вами: он уже много лет живет вдали от Испании.

Лицо Рефухио было непроницаемо. Он пожал плечами:

— Ну, ладно, не будем понапрасну тревожиться. Если он сможет раскопать какое-нибудь неудобное для нас знакомство, мы всегда успеем отправить на тот свет его и всех его домашних, до последнего хнычущего младенца и кухонной девчонки.

— Какой вы жестокий головорез! — вскричала вдова, засмеявшись.

— И какой испорченный! Что за чудесное зрелище я буду являть собой, когда палач набросит мешок мне на голову! Или, может, вы предпочитаете аутодафе? Не одной же Святой Инквизиции приговаривать людей к сожжению. Что угодно, дорогая госпожа, коль скоро вас это развлечет?

— Костры всегда восхитительны, вы не находите. — Глаза вдовушки засияли.

Пилар, наблюдая за ними и слушая их язвительную болтовню, внезапно почувствовала, как ее сердце охватывает холод.