Глава 1

Гром орудийного салюта всколыхнул знойный, казавшийся совершенно неподвижным, воздух. Грохот сотряс здания Нового Орлеана и прокатился над Миссисипи, отразившись от кораблей, стоявших на якоре, прежде чем гулким эхом раскатиться среди зеленых деревьев на противоположном берегу. Голуби в испуге сорвались с ветвей и принялись описывать круги в ослепительных лучах ярко-оранжевого солнца, клонившегося к закату. Облезлая дворняжка, принюхивающаяся к зловонию сточной канавы под балконом, на котором стояла Фелиситэ Лафарг, присела от страха, а потом бросилась наутек. Фелиситэ изо всех сил вцепилась в перила, так что кончики пальцев побелели и наклонилась вперед, устремив пристальный взгляд в сторону Оружейной площади. В ее бархатно-карих глазах появилось выражение тоски и презрения, когда она посмотрела на голубовато-серые облака порохового дыма, клубами поднимавшиеся к небу, чтобы раствориться в жарком марево, висящем над крышами домов.

В ответ прозвучал орудийный залп с кораблей эскадры О'Райли, длинной цепочкой вытянувшейся вдоль реки, а потом захлопали выстрелы из мушкетов. Со стороны церкви Святого Луи послышался глухой немелодичный колокольный звон. Все эти звуки заглушил приветственный возглас, вырвавшийся из более чем двух тысяч солдатских глоток, кричавших на презренном испанском языке: «Viva el rey! » — «Да здравствует король! »

Но вот наконец колокола смолкли, возгласы улеглись, голуби вернулись на площадь, и наступила тишина.

Тяжело вздохнув, Фелиситэ подняла голову и расправила плечи. Все кончено. Штандарт Франции с золотыми лилиями на голубом поле был спущен, уступив место алому флагу с изображением львов и замков — символу Испанской Империи. Теперь ни она и никто другой ничего не могли изменить.

Фелиситэ не сожалела о том, что не присоединилась к толпе зевак на Оружейной площади. Опасаясь неприятностей, которые могли возникнуть, если бы жители города вдруг решили выразить недовольство, отец посоветовал ей остаться дома. Честно говоря, ей самой не хотелось идти. С какой стати ей лицезреть могущество испанцев, преодолевших океан, чтобы сломить гордость французов, уничтожить их недолгую независимость и силой принудить к повиновению? Если не видеть все эти корабли, пушки и солдат, число которых едва ли не превышает здешнее французское население, можно сделать вид, что их вообще не существует, и еще на несколько мгновений убедить себя, что это просто кошмарный сон, который закончится, как только она проснется.

Когда это началось? Наверное, два или три года назад, когда появились первые слухи о секретном договоре в Фонтенбло. В результате тайного соглашения Людовик XV Французский, славнейший из монархов, уступил колонию Луизиану своему кузену из династии Бурбонов — Карлосу III Испанскому. Этот сговор состоялся в силу множества причин и ухищрений, однако все это теперь не имело значения. Жителей Нового Орлеана, несмотря на их протесты, превратили в испанских подданных.

Они выражали свое недовольство в письмах, публичных заявлениях, даже отправили во Францию специальную депутацию. Король не внял их мольбам. И все же надежда на примирение с родиной, со страной, откуда они пришли и которая управляла колонией семьдесят лет, с самого ее основания, не исчезала.

Эта надежда сохранялась в первую очередь потому, что тянулись долгие утомительные месяцы ожидания, а Испания не торопилась взвалить на себя бремя снабжения из своей казны этого нового отдаленного уголка своих бескрайних владений и не спешила им управлять. Французы, жившие в Новом Орлеане, начали проявлять нетерпение. Некоторые предлагали сбросить испанское иго и провозгласить независимую республику, которой будут управлять сами колонисты, если Франция решила от них отказаться. Стоило ли упрекать их за это, если им казалось, что такое выражение верности заставит французского короля смягчиться, а если он этого не сделает, хуже все равно не станет.

Вздохнув, Фелиситэ сделала несколько шагов по небольшому тенистому балкону. В сиреневом свете ее густые вьющиеся волосы блестели как старинное золото. Полумрак подчеркивал перламутровую кожу ее лица с тонкими чертами, изящным прямым носом, черными бровями и ресницами, столь редко встречающимися у блондинок. На девушке было платье из индийского коленкора в светло-золотистую полоску с вышитым золотом корсажем из белого шелка, суживающимся к талии, и с пышной юбкой. Рукава с манжетами чуть ниже локтя были украшены бантами золотистого цвета. Фелиситэ остановилась, губы ее плотно сжались, брови сдвинулись от мрачных воспоминаний.

Неприятности начались с появлением первого испанского губернатора Уллоа. Образованный человек, высокомерный и абсолютно равнодушный к людям, он больше интересовался флорой и фауной новой колонии, чем проблемами ее жителей. Кроме того, держался Уллоа отчужденно. Он привез невесту из Южной Америки, и их свадьба больше походила на некий тайный обряд, чем на праздник. Присутствовать на ней никому из жителей города не позволили.

Возможно, чтобы не накалять и без того напряженную обстановку, он не стал официально заявлять о переходе колонии под правление Испании. Над городом продолжал развеваться французский флаг, а должность коменданта попрежнему занимал француз. И это, естественно, вызывало раздражение у жителей и сбивало их с толку.

Ропот недовольства, разговоры в кабачках и содержание расклеенных по городу листовок становились все более откровенными, и Уллоа забеспокоился. Вместе с молодой женой он поднялся на борт корабля, стоявшего у причала в гавани и готового при первой же необходимости выйти в море. Такая откровенная демонстрация своей трусости послужила только на руку заговорщикам, в числе которых была большая часть взрослого населения города. Целую неделю группы молодых людей, разгоряченных вином и весьма странной свадьбе испанского губернатора, прогуливались по набережной, громко высказываясь в адрес этого высокомерного, но оказавшегося столь малодушным, человека. Наконец какой-то шутник предложил пустить корабль по течению, и толпа в мгновение ока перерубила швартовы. Когда его корабль вынесло в открытое море, Уллоа, вместо того чтобы приказать повернуть обратно, предпочел бездействовать, а на рассвете распорядился поднять паруса и отплыл в Испанию, чтобы рассказывать королю басни о непочтительном отношении французов к испанскому губернатору и о том, что ему удалось вырваться из рук заговорщиков только благодаря собственной отваге.

Узнав о глумлении над его властью, Карлос III пришел в ярость и немедленно приказал вызвать одного из лучших своих военачальников — генерал-капитана Алехандро О'Райли. Возведя его в ранг генерал-губернатора, Карлос III поручил ему подавить восстание в Луизиане. Прибыв в устье Миссисипи около месяца назад, ирландец встретился с делегацией жителей города в лице французского военного коменданта, наместника Обри, до сих пор сохранившего полномочия, нескольких состоятельных горожан и нескольких испанских чиновников, оставшихся в городе после бегства Уллоа.

О'Райли попытался успокоить взволнованных жителей с помощью любезных улыбок и ни к чему не обязывающих фраз, но вид двух десятков транспортных судов, набитых солдатами, и фрегат самого О'Райли, ощетинившийся сотней пушек, говорили сами за себя.

Внизу, на улице, показался человек, идущий стремительной легкой походкой. На нем были башмаки с красными каблуками и атласный камзол до колен. Увидев его, Фелиситэ невольно насторожилась.

Взглянув вверх, ее приемный брат Валькур Мюрат приподнял треуголку в шутливом приветствии и, пройдя под балконом, вошел в дом.

Бросив шляпу и трость служанке, он не задерживаясь поспешил дальше. Подобрав ворох юбок, Фелиситэ перешагнула через порог, направляясь ему навстречу.

— Где отец? — спросила она низким мелодичным голосом.

— Я оставил его любоваться спектаклем, который отцы церкви разыграли специально для О'Райли. Когда хор запел молебен, он, принимая благословение сил небесных, склонил голову. Запах ладана был настолько неуместен, что я поспешил прочь.

— Итак, — подвела итог Фелиситэ, — теперь мы испанцы.

— Только не я. — Валькур вышел на балкон и, приподняв полы своего камзола, рухнул в одно из кресел, стоявших около небольшого столика. — Я до конца дней останусь французом.

— Попробуй повторить это в присутствии дона Алехандро О'Райли! — Фелиситэ посмотрела на брата.

— С удовольствием, дорогая, с удовольствием. Девушка вновь облокотилась о перила балкона:

— Валькур, тебе не кажется…

— Что мне может казаться?

— Что это слишком опасно? Это не Уллоа. О'Райли не испугается оскорбительных бумажек на деревьях, толпы, перебравшей шампанского, и выкриков о свободе.

Усмешка исказила выразительное лицо Валькура, — Он пренебрежительно передернул плечами.

— Что он может сделать?

— Как что? — Фелиситэ покачала головой, изумленно приподняв бровь. — Он ирландский наемный убийца на службе у Испанцев, и за спиной у него стоит целая армада. Он может сделать все, что ему заблагорассудится!

— Любой француз стоит доброго, десятка испанцев вместе с этим невежественным ирландским выскочкой. Не волнуйся. До войны дело не дойдет. Нам не понадобится применять силу. Ведь одолели же мы длинноносого иберийца, которого послали управлять нами.

Фелиситэ уставилась на него удивленным взглядом. В голосе Валькура звучали ненависть и злость. Чувствовалось, что он не отступит ни на шаг.

Валькур Мюрат, молодой человек, худощавый, бледнолицый, был ниже среднего роста, с серым, даже болезненным цветом лица. Зато он всегда эффектно одевался, бросал по сторонам томные взоры и отличался изысканными манерами. Он носил напудренный парик, завязанный сзади широким черным бантом, концы которого, касаясь шеи, подчеркивали ее бледность. Тонкие кружева украшали сорочку и манжеты. Камзол из шелковой ткани небесно-голубого цвета, так же как и светло-серый атласный жилет и бриджи, были украшены серебряным шитьем. Ноги Валькура обтягивали чулки без единой морщинки. Лицо покрывал тонкий слой пудры из маисового крахмала. На щеке, скрывая след от оспы, перенесенной в детстве, чернела наклеенная бархатная мушка в форме кабриолета с впряженной в него миниатюрной лошадью. Единственной ненужной деталью туалета была шпага в чеканных серебряных ножнах, выглядывающая из-под камзола.

Фелиситэ снова приблизилась к перилам балкона.

— Твои слова вызывают у меня сомнения.

— Ты мне не веришь? Или, так же как отец, думаешь, что разумнее и безопаснее демонстрировать преданность?

— Нет, дело не в этом, — ответила она, посмотрев на брата через плечо. — Если мы провозгласим независимость, это будет вызовом могуществу Испании, угрозой ее силе и престижу. Возможно, испанцы не будут нам мешать, потому что они боятся потерять другие колонии в Новом Свете.

— И Франция, и Испания раздают колонии налево и направо. Вспомни, как Людовик XV отдал Канаду англичанам, а наш будущий хозяин подарил им Флориду. Что для них значит потеря еще нескольких арпанов земли?

— Одно дело лишиться чего-либо по собственному легкомыслию или на войне, а совсем другое — позволить кому-то просто так вырвать это из рук.

— Дорогая, ты что, знаток человеческих душ и заодно колониальной политики Испании и Франции?

Искоса взглянув на него, Фелиситэ сухо ответила:

— Ты отлично знаешь, что это не так!

— Фу! Ты сняла камень с моей души. Я был бы очень огорчен, если бы мне пришлось защищать твою честь в разгар таких увлекательных событий. — Валькур слегка встряхнул руками, расправляя манжеты.

Несмотря на шутливый тон, это не было пустой болтовней. Валькур не раз охлаждал пыл заинтересовавшихся ею мужчин, рассеивал иллюзии тех, кто домогался руки девушки. Он мастерски владел шпагой и отличался вспыльчивым характером. Иногда Валькур наносил противникам ужасающие раны и при этом дерзко улыбался.

Дело было не в том, что Валькур имел какое-то право препятствовать ее замужеству. Решающее слово оставалось за отцом Фелиситэ, однако мсье Лафарг пока не встретил для дочери подходящего жениха. Погруженный в дела и политику, он, кажется, вообще не замечал, что ей уже нужен жених. Дочь была ему слишком дорога. Фелиситэ минуло девятнадцать. Время расцвета нежной юности уже прошло, и теперь она запросто могла остаться до конца дней старой девой.

Но и у самой Фелиситэ до сих пор не возникало ни одной прочной привязанности к кому-либо из молодых людей, пытавшихся с ней познакомиться, и она вовсе не стремилась покинуть родной кров. К тому же она понимала: когда настанет ее черед выйти замуж, в расчет будет приниматься не ее выбор, а достаток и происхождение будущего жениха. Многие из ее подруг, вместе с которыми она обучалась в школе при монастыре урсулинок, вышли замуж четыре года назад и уже успели родить двоих, а то и троих детей. Она не завидовала их судьбе, хотя довольно часто с любопытством расспрашивала о физической стороне супружеских обязанностей и о трудностях и радостях семейной жизни.

В последнее время эти вопросы занимали ее мысли все больше и больше. Она часто задумывалась, доведется ли ей когда-нибудь познать их самой, или судьба уготовила ей жребий хранительницы дома, где живут ее отец и брат.

Фелиситэ стала испытывать неловкость, появляясь всюду под руку с Валькуром. Внимательный кавалер, одинаково искусный в танцах и на дуэлях, он всегда изъявлял готовность сопровождать ее как на рынок в гавани за свежей рыбой и овощами, так и на роскошный бал. Однако Валькур, конечно, не мог заменить ей настоящего жениха. Речь шла о ее гордости. Каким бы непривлекательным ни выглядело замужество в ее глазах, она все-таки втайне переживала оттого, что выглядит для будущего мужа недостаточно красивой.

Валькур сделался защитником Фелиситэ по своей собственной воле. Он был старше ее почти на десять лет. Мсье Лафарг усыновил его, когда его дочери исполнилось всего несколько месяцев, вскоре после того как родители Валькура умерли во время эпидемии чумы, унесшей и жизнь матери Фелиситэ. Разница в возрасте между ними была слишком велика, но он все больше заботился о ней по мере того, как сестра становилась взрослее. Валькур всегда находился рядом, в то время как отца трудно было оторвать от книг и радикальных идей о свободе и равенстве. Валькур и Фелиситэ не были кровными родственниками, но узы между ними были настолько крепки, что у Валькура появилось чувство собственника, граничащее с ревностью. Фелиситэ утешало только то, что ее приемный брат, непредсказуемый в своих поступках, никогда не проявлял по отношению к ней отрицательных черт характера.

— Валькур, — тихо проговорила она, скрестив руки на груди, — я боюсь.

— Не говори глупостей, дорогая, — в его голосе послышалось раздражение, — будь умницей и попроси принести мне чего-нибудь выпить. От этой жары у меня в горле пересохло.

Фелиситэ прошла в комнату и позвала молоденькую служанку Мари, которая не замедлила появиться, взволнованная и запыхавшаяся. Фелиситэ велела принести ореховый ликер с персиками и миндалем для себя и вино для Валькура.

— Я выпью коньяку, — поправил ее брат, смерив служанку бесцеремонным взглядом. — Пусть Дон придет сюда с веером.

Почтительно поклонившись, служанка удалилась. Фелиситэ тут же вернулась к волнующей ее теме.

— Валькур, у меня плохое предчувствие. Я боюсь. Вздохнув, Валькур поднялся, подошел к сестре и коснулся ее руки сухими холодными пальцами.

— О чем ты говоришь? Не забывай, я знаю, что ты у нас смелая.

— Смелая? Ты ошибаешься.

— Разве трусиха может броситься в реку, чтобы научиться плавать, как сделала ты несколько лет назад, и скакать верхом подобно Валькирии? Разве трусиха могла бы, переодевшись в бриджи и камзол, со шпагой на боку отправиться со мной в игорные притоны, словно какойнибудь безусый щеголь, в вызвать на дуэль какого-нибудь нахала, оказавшегося недостаточно вежливым?

— По-моему, это лишь сумасбродство, — резко оборвала его Фелиситэ, — хотя последнее было действительно испытанием для меня. И я до сих пор жалею, что ты поспешил вызвать его на дуэль и не позволил мне самой с ним рассчитаться.

— Ну, тебе, наверное, понравилось выступать в роли моего партнера по фехтованию. Только упражняться со шпагой с колпачком на конце — это одно дело, а драться на дуэли — совсем другое. Ты не принадлежишь к числу тех, кому идут шрамы на лице, девочка моя.

— Ты, как всегда, несправедлив.

— Зато я, как всегда, прав.

— Просто тебе хочется отвлечь меня старыми уловками. Однако ты напрасно стараешься. Возможно, я иногда могу поступать безрассудно, но я никогда не стану напрасно рисковать, если речь пойдет о тебе и отце.

— Да, но — послушай!

С Оружейной площади донесся грохот барабанов. Вскоре их мерный бой зазвучал в ритме марша, зовущего солдат в поход.

Валькур склонил голову набок, и его тонкие губы искривились в иронической улыбке.

— Похоже, нас удостоили чести полюбоваться смотром войск его испанского величества. Признайся, ты сейчас волнуешься?

— Ты хочешь спросить, не страшно ли мне? — ответила Фелиситэ с грустью в голосе. — Они наверняка задумали принудить нас к повиновению, продемонстрировав свою мощь.

— Да, чтобы мы дрожали от страха, — согласился Валькур. — Как ты думаешь, у них это получится?

Его холодный вопросительный взгляд заставил Фелиситэ покраснеть.

— Конечно, такое высокомерие только разозлит жителей Нового Орлеана и послужит поводом к восстанию, так?

Валькур утвердительно кивнул.

— Я знал, у тебя просто разыгрались нервы. Ты не настолько малодушна, чтобы дрожать как осиновый лист при одной мысли об испанцах.

— Дело не только в этом.

— Понимаю. Ты переживаешь из-за отца, потому что он связался с заговорщиками.

— И из-за тебя тоже. То, чем ты занимаешься, кажется, зовется изменой или еще чем-то вроде этого.

— Глупости. Можно ли предать страну, которая официально не владеет нашей колонией?

Фелиситэ в ответ промолчала. Резкий неумолчный грохот барабанов постепенно приближался, и теперь до слуха уже доносился приглушенный топот тяжелых шагов.

В это время в комнату вошла служанка, неся поднос с вином и закусками. Вслед за ней появился слуга Валькура — Дон. Взяв бокал, Фелиситэ увидела, как Дон с поклоном протянул хозяину опахало из раскрашенной кожи цыпленка, а затем отступил назад, чтобы Мари подала Валькуру коньяк.

Сильный, хорошо сложенный негр не произнес ни слова. Он был нем. Впрочем, пять лет назад, когда мсье Лафарг приобрел его на аукционе, Дон еще умел разговаривать. Через несколько месяцев после того, как его взяли в дом, поручив ему обязанности лакея у старика и Валькура, Фелиситэ однажды спросила его, где ее брат. Лакей объяснил, что Валькур ушел на петушиные бои, а потом собирался навестить одну девушку в ее доме. Упомянутая особа была метиской и не отличалась строгостью правил, в обществе ее считали дамой полусвета, но тогда Фелиситэ еще этого не знала. Когда она стала расспрашивать брата, Валькур страшно рассердился и раз и навсегда запретил ей интересоваться тем, где он бывает, а заодно и вспоминать об этой женщине. В тот же вечер с Доном случилось несчастье: он упал из окна второго этажа во двор и перекусил язык пополам. Однако края раны были такими ровными, как будто язык отрезали ножом…

Тем временем служанка легкой походкой вышла из комнаты, но когда Дон собрался последовать за ней, Валькур остановил его, подняв руку. При этом он пристально смотрел желтовато-карими глазами вниз, на улицу — одну из самых главных магистралей города, которую испанцы никак не могли миновать.

— Интересно, — проговорил он, — найдется ли в этом доме хотя бы один полный ночной горшок?

— Что? — Фелиситэ подняла на брата недоуменный взгляд.

— Неужели ты такая заботливая хозяйка, что заставляешь слуг выносить горшки по нескольку раз в день?

— Валькур, неужели ты хочешь… — Фелиситэ замолчала, со страхом глядя на брата, не в силах продолжать.

— А почему бы и нет?

— Это же просто безумие, испанцы никогда не простят такого оскорбления!

— Сомневаюсь, что наши пропахшие чесноком «друзья» почувствуют новую вонь. — Валькур улыбнулся, довольный собственным остроумием, расправил опахало и томно помахал им.

— Представь, что о нас подумают! Ты бы еще повесил на дверь объявление о том, что мы сторонники независимости. — Фелиситэ давно убедилась, что Валькура можно отговорить от очередной сумасбродной затеи только с помощью каких-нибудь веских аргументов.

— Думаешь, им это еще неизвестно? О'Райли скоро узнает, кто здесь устраивал заговор. Наш добрый и храбрый комендант Обри позаботится об этом.

— Не надо самому накликивать беду.

— По-моему, она и так придет, хотим мы этого или нет, точно так же как пришли испанцы, тебе не кажется? Дон, принеси сюда горшок, полный до самых краев. Живо!

Лакей поклонился с застывшим выражением лица и отправился выполнять приказ хозяина. В дальнем конце улицы появилась колонна испанских солдат, то освещаемая солнечными лучами, то почти скрываемая в тени, отбрасываемой стенами домов.

— Валькур, прошу тебя, не надо.

— Ты так жалобно просишь. Сам не пойму, как я до сих пор тебе не уступил, — размышлял вслух Валькур, созерцая сцену, достойную кисти Фрагонара, и по-прежнему обмахиваясь опахалом.

— Тебе дороги только твои прихоти! — с горечью проговорила Фелиситэ.

— Несправедливое замечание. Тебе тоже понравится спектакль. Не упрямься, скажи, что согласна.

Девушка покачала головой.

— Ты только подумай, что будет потом.

— Слишком поздно, сестренка.

Наконец появился Дон с грубым керамическим горшком в цветочек, зловонное содержимое которого едва не переливалось через край. Как раз в этот момент к балкону приблизились солдаты, шедшие в голове колонны. На их багровых лицах проступали капли пота; в этот удушливый летний день они выглядели утомленными после долгого марша в тяжелых мундирах с золотыми галунами. Гарцевавший впереди офицер держался в седле с гордым видом победителя, его эполеты блестели в лучах заходящего солнца.

— Валькур! — Фелиситэ снова попыталась урезонить брата.

Однако он, не обращая внимания на протест сестры, указал быстрым нетерпеливым жестом на перила, как будто подавая безмолвную команду.

Дон нерешительно переминался на месте, его лицо вдруг приобрело пепельный оттенок. Фелиситэ перевела взгляд с чернокожего слуги на его хозяина.

— Подумай. Во всем будет виноват Дон. Они ни за что не поверят, что это не намеренное оскорбление, а случайность, что ему просто приказали выливать горшки именно в это время. Его могут высечь, посадить в тюрьму, а то и сделать что-нибудь похуже.

— Какая досада, — ответил Валькур с притворной дрожью в голосе. — Однако боюсь, ты права. Испанцы славятся жестокостью в таких делах. И все же это придется сделать.

— Ты не можешь этого допустить, — начала было Фелиситэ.

— Дон?

В тихом голосе Валькура чувствовалась скрытая угроза, заставлявшая всех слуг в доме беспрекословно подчиняться. С окаменевшим лицом и безнадежным выражением в глазах лакей поднял горшок и вылил его содержимое через перила на улицу.

— Фу! — воскликнул Валькур, выхватив из рукава надушенный носовой платок и помахав им перед носом. — Ты чуть не обрызгал меня.

Снизу послышались злобные крики, топот ног и чья-то команда. Фелиситэ осторожно выглянула на улицу, посмотреть, что случилось с колонной солдат, а потом заступилась за Дона:

— Если бы он подошел ближе к перилам, они бы наверняка увидели его.

— Ну и что из того? — Валькур продолжал обмахиваться платком.

Он оставил это занятие и изобразил на лице надменную улыбку лишь после того, как в дверь на первом этаже забарабанили изо всех сил. Едва Фелиситэ опустила свой бокал на стол, рядом с пустой рюмкой, из которой ее брат пил коньяк, как на лестнице послышался топот. Обернувшись, она сделала несколько шагов, чтобы встать рядом с Валькуром, но в этот момент дверь распахнулась и Мари впустила в комнату отделение солдат в алых мундирах. Ими командовал офицер, скакавший верхом во главе колонны.

Фелиситэ застыла, сжав кулаки и спрятав их в складках платья, в то время как Дон попытался укрыться в тени портьер, обрамлявших дверь на балкон. Валькур выступил вперед, сжимая платок в изящно согнутой руке и всем своим видом выражая удивление.

— Я протестую, — растягивая слова, произнес он, — что означает это вторжение?

Офицер отвесил легкий поклон, адресованный одновременно и Фелиситэ и Валькуру, даже не постаравшись скрыть гнев, как будто ему публично бросили вызов.

— Я расследую оскорбление, только что нанесенное этим домом армии его величества короля Испании. Именем короля я требую немедленных и исчерпывающих объяснений.

Валькур взглянул на знаки различия офицера.

— Как вас зовут, мой полковник?

— Я полковник Морган Мак-Кормак, — его голос звучал твердо и безапелляционно.

Валькур едва заметно улыбнулся Фелиситэ, прежде чем вновь обернуться к Мак-Кормаку.

— Тогда считайте, что я вам все объяснил. Полковник был высок и широкоплеч. Он не носил парика и не пудрил золотисто-каштановых волос, заплетенных в косу. Зеленые глаза вьдавали его ирландское происхождение. Морган Мак-Кормак несомненно являлся соотечественником О'Райли, одним из тех наемников, которые, по словам очевидцев, служили вместе с ним. Полковник оставил это замечание без ответа.

— Я жду ваших объяснений.

Приподняв тонкую бровь, Валькур произнес:

— Мы с радостью готовы помочь вам, мой полковник, и конечно, испанской короне тоже, но прежде я и моя сестра хотели бы узнать, в чем заключается это столь вопиющее оскорбление.

— Думаю, объяснения излишни. — Выражение лица полковника Моргана Мак-Кормака сделалось жестким. Он с трудом сдерживал гнев, уловив иронию в голосе Валькура.

Валькур потянул воздух и вновь прибегнул к помощи надушенного платка.

— Даже если я и догадался, — негромко проговорил он, — вам, кажется, удалось уберечься от ливня?

— Совершенно верно. Но моим людям повезло куда меньше. — Запас терпения ирландца явно был на исходе. Он изъяснялся по-французски почти безупречно, лишь с едва заметным акцентом.

— Понятно. — Валькур снова взмахнул платком, с притворным сочувствием окинув взглядом вымокших солдат.

— Смею напомнить, что источником запаха, который вы нашли столь неприятным, является ваш дом, — процедил полковник. — Перед тем как это случилось, на балконе стояли трое. Остается только выяснить, чья это работа.

— Боюсь, я и моя сестра пребываем в полном неведении. — Валькур протянул Фелиситэ руку, и та, внутренне подобравшись, неохотно приблизилась к нему.

— Простите, но, по-моему, такое просто невозможно.

— Вы утверждаете, что я лгу? — Валькур нахмурился.

— Я сказал, что должен найти виновника во что бы то ни стало. — Посмотрев через плечо Валькура, полковник уперся мрачным взглядом в Дона.

— Но это же мелочь, полковник. Такое случается чуть ли не каждый день.

— Но не с солдатами испанского короля. К тому же вы не хуже меня знаете, что это не простая случайность. Поэтому или вы мне поможете, или мне придется арестовать вас всех, чтобы разобраться, что к чему.

Мари, слышавшая все через распахнутую дверь, испуганно ахнула и закрыла ладонью рот, чтобы в комнате не услышали ее восклицания. Валькур на мгновение застыл, затем недоуменно пожал плечами.

— Разумный и воспитанный человек не станет долго ломать голову в поисках ответа. Горшки обычно выливают лакеи.

Дон съежился, словно от удара, лицо его судорожно задергалось, он то и дело открывал и закрывал рот, как будто пытаясь что-то сказать. Издаваемые им гортанные звуки напоминали слова, исполненные отчаяния.

Лицо офицера сделалось неподвижным и теперь представляло маску. Кивнув в ответ, он бросил короткую команду, повинуясь которой, солдаты взяли мушкеты на изготовку, а двое из них приготовились арестовать чернокожего слугу.

Фелиситэ больше не могла оставаться безучастной. Сделав шаг вперед, она крепко вцепилась пальцами в рукав мундира полковника.

— Не надо, подождите. Я не хочу, чтобы Дон расплачивался за мой поступок. Это сделала я, полковник Мак— Кормак. Я устроила вашим людям неожиданный душ.

Густые брови офицера сошлись на переносице, он с удивлением посмотрел на девушку сверху вниз.

— Вы? — Полковник произнес это так, как будто только сейчас заметил ее присутствие, несмотря на то что приветствовал ее легким поклоном. Во взгляде смотревших в упор зеленых глаз чувствовалась строгость, граничащая со злобой, однако Фелиситэ непонятно почему показалось, что офицер не упускает ни одной детали ее внешности. Теперь он пристально разглядывал ее золотистые волосы, унаследованные от норманнских предков, разбойников-викингов, некогда наводивших ужас на побережье, правильные черты ее лица, молочно-белые плечи и стройную фигуру в роскошном платье, подчеркивающем ее изящество.

Под таким откровенно оценивающим взглядом Фелиситэ покраснела; воспоминание об отвратительном поступке, в котором она только что призналась, заставило ее покраснеть еще больше. Тем не менее она не опускала темно-карих глаз, стараясь ничем не выдать охвативших ее раздражения и смущения.

— Не надо, сестра! — протестующе воскликнул Валькур. Заметив пристальный взгляд офицера, устремленный на Фелиситэ, он побагровел так, что под слоем пудры на лице проступили красные пятна. — Не стоит жертвовать репутацией ради такой бесполезной твари, как мой лакей. В этом нет необходимости.

Фелиситэ обернулась к брату.

— Не стоит? Или ты забыл, что он не более чем пешка в твоей игре?

— Которая недорого стоит, — ответил Валькур.

— Неправда!

— Хватит, — вмешался в их спор офицер. — Вы будете выяснять отношения потом. Сейчас речь идет о чести короля. Мадемуазель, вы должны понять…

— Полковник Мак-Кормак, — перебил Валькур, повысив голос, — я попрошу вас не разговаривать с моей сестрой таким тоном, тем более что она ни в чем не виновата.

— Как это понимать? — вопрос был задан с угрожающим спокойствием.

— Боюсь, преступник, которого вы ищете, это я, — с кривой усмешкой ответил Валькур, расправив плечи.

Полковник Мак-Кормак смерил его тяжелым взглядом.

— В это трудно поверить.

— Примите мои поздравления, мой полковник, а заодно позвольте выразить мое глубочайшее сочувствие, — поклонился Валькур. — Похоже, теперь вы нашли сразу троих виновных. Как вы теперь собираетесь поступить?

— Да, вы все были здесь, это несомненно, однако виноватых не трое, а лишь один. Вы сами, мсье, только что любезно подсказали, на кого в первую очередь должно пасть подозрение. Господа, которые умеют держать в строгости своих людей, не опустятся до того, чтобы выполнять за них грязную работу. Так что это дело рук вашего слуги. Однако он поступил так не по своей воле, иначе бы он сейчас не дрожал от страха. Кто-то из вас велел ему это сделать.

— Вам не откажешь в проницательности. — Валькур усмехнулся.

Полковник склонил голову в легком поклоне.

— Благодарю вас.

— Осталось только выяснить, кто именно, поскольку мы оба сознались.

— По-моему, вы, мсье, слишком хорошо воспитаны для такой гнусности. Просто вы решили взять вину на себя, чтобы выгородить сестру. Мне кажется, истинным виновником, как бы ни неприятно мне об этом говорить, являетесь именно вы, мадемуазель.

Закончив эту тираду, офицер посмотрел на Фелиситэ, которая, добровольно признавшись, теперь ожидала наказания, в какой бы форме оно ни заключалось. Однако примириться с мыслью, что во всем обвинят именно ее одну, оказалось выше ее сил.

— Да, вы правы, — воскликнула она, — а почему бы нет? Возможно, мой поступок поможет вам понять, как относятся к испанцам в Новом Орлеане, не говоря уж об О'Райли и о его ирландских наемниках-головорезах!

— Мадемуазель, с сегодняшнего дня вы живете в Испанской Луизиане и являетесь испанской подданной. — Зеленые глаза Мак-Кормака сузились и угрожающе заблестели. — Мундир, который, по-вашему, запросто можно осквернить, носят защитники вашей родины. Я считаю, вы совершили опрометчивый поступок и вашими действиями руководила не ненависть, а патриотизм. Однако имейте в виду, подобное оскорбление больше не сойдет вам с рук. То, что вы женщина, не спасет вас от скорой и суровой кары.

Не дожидаясь ответа, он повернулся на каблуках ботфортов, что-то отрывисто скомандовал солдатам и первым вышел из комнаты. Фелиситэ с пылающими от досады и гнева щеками молча смотрела ему вслед.

— Самоуверенный нахал… — задыхаясь произнесла она, когда к ней наконец вернулся дар речи.

— И к тому же опасный, — добавил Валькур.

— Что ты имеешь в виду?

— Он умен и ко всему прочему лишен тщеславия.

— Как ты можешь так говорить? — возмутилась Фелиситэ. — Разве ты не видел, какой ослепительно белый у него шарф и как блестят его сапоги?

— Это признак гордости и аккуратности, но никак не тщеславия, моя милая.

— Если все ирландцы О'Райли такие, как он, жизнь станет невыносимой! — Фелиситэ взволнованно ходила по балкону, ее пышные юбки колыхались в такт ее шагам.

— Возможно, ты права, — согласился Валькур, комкая в руках кружевной платок. В его голосе чувствовалась тревога.

Внизу по улице продолжали маршировать солдаты. Теперь там проходила пехота в белых мундирах с голубыми воротниками и манжетами.

— Bella, Bella! — закричали некоторые из испанцев, увидев Фелиситэ, стоящую на балконе без гувернанта или дуэньи. — Что за чудо! Сеньорита с белоснежной кожей и золотыми волосами! — прокатилось по рядам солдат, и в ее сторону повернулась не одна голова.

Фелиситэ сделала несколько шагов назад, однако прежде она услышала отрывистую команду, разом заставившую всех посмотреть вперед, и увидела, как полковник Морган Мак-Кормак легко вскочил на гнедого жеребца, стоявшего под самым балконом. Надев офицерскую треуголку, он, не оглядываясь, поскакал дальше по улице.

 

Глава 2

— Поторопись, Ашанти!

— Я стараюсь, мадемуазель.

Служанка, надев на Фелиситэ нижнюю рубашку до колен, с глубоким вырезом, отделанным кружевами, стала завязывать шнурки корсета из китового уса. Задыхаясь, Фелиситэ вцепилась в спинку огромной кровати из кипарисового дерева, в то время как другая женщина, высокая дородная негритянка из того же племени, что и Ашанти, безжалостно стягивала концы корсета у нее на спине Одеваться в такой спешке казалось Фелиситэ настоящей пыткой. Она не предполагала, что отец и брат захотят отправиться на бал, который давали сегодня вечером, на третий день после начала испанского вторжения, в честь нового генерал-губернатора О'Райли. Оливье Лафарг в присущей ему манере сообщил об этом дочери за час до начала торжества, когда Фелиситэ наблюдала, как слуги убирают посуду после десерта. Отец просто не представлял, сколько времени ей потребуется, чтобы сделать прическу, напудрить волосы, надеть кринолины и самое красивое вечернее платье, а также припудрить и подрумянить лицо, не забыв наклеить мушки.

— Ваши чулки, мадемуазель.

Фелиситэ подвинулась на край кровати, и Ашанти натянула ей на ноги шелковые чулки, застегнув подвязки чуть выше колен, потом надела вышитые атласные туфли на высоком каблуке. После чего настал черед облачаться в кринолины — деревянные обручи в форме полукруга, связанные между собой ремешками на манер корзины и крепившиеся к талии специальным поясом. На этот каркас надевали несколько туго накрахмаленных нижних юбок, отороченных рюшами или кружевами, последняя из которых была из золотистого шелка с кружевными сборками спереди. Эти кружева должны были проглядывать сквозь разрезы на верхней юбке Фелиситэ.

В спальне, служившей одновременно туалетной комнатой, стояла невыносимая духота. Ночная прохлада, проникавшая в окна второго этажа с распахнутыми ставнями, не могла ослабить жара свечей, горящих по обеим сторонам туалетного столика, за которым сидела Фелиситэ, пока ей делали прическу. Теперь, вновь усевшись за столик, чтобы ей наложили грим на лицо, девушка непрерывно обмахивалась веером из листьев палметто.

— Осторожно, мадемуазель, не повредите прическу.

— Бог с ней, Ашанти. Не понимаю, с какой стати отцу вдруг захотелось идти на этот бал?

— Если вас там не будет, на это могут обратить внимание, — тихо ответила служанка.

— И все-таки нам не следовало бы там появляться, — голос Фелиситэ звучал устало.

— Это было бы неблагоразумно.

Такое мнение в последние дни высказывали очень многие, особенно после того как испанцы высадились на берег. Казалось, сопротивление новой власти было не более чем игрой, наивной попыткой убедить Людовика XV вновь взять их под свое крыло. Теперь игра закончилась, и люди, вспомнив о благоразумии, заставляющем их держаться с осторожностью, стали вести себя тише, стараясь проводить как можно больше времени дома. Появились тревожные слухи, что у О'Райли есть список с именами заговорщиков, собиравшихся установить республиканскую форму правления, и что он намерен выслать виновных, полностью конфисковав их имущество. Другие утверждали, что на Кошачьем острове на берегу залива, неподалеку от поселка Билокси, приготовлено обнесенное частоколом место, где заговорщики будут отданы на милость солнца, кровожадной мошкары и морской воды. Большинство горожан смеялись над этими россказнями, полагаясь на слова коменданта Обри, заявлявшего о снисходительности победителей, и рассчитывая с помощью демонстрации собственного унижения убедить испанцев в том, что они примирились со сменой власти. Конечно, это было нелегко, и все чувствовали себя не лучшим образом. Даже отцу Фелиситэ пришлось смириться с действительностью. Девушке но нравилось, как он воспринял это жестокое поражение. Видя, как осторожничает отец, убедившись, что он готов поступиться принципами ввиду сложившихся обстоятельств, Фелиситэ вполне могла совершить какой-нибудь безрассудный поступок.

— Вы очень бледны, мадемуазель. Может, добавить еще румян?

Фелиситэ окунула пуховку в розовато-красную пудру и снова провела ею по высоким скулам.

— Говорят, испанцам не нравится, когда женщины пытаются таким вот образом помочь природе.

— Возможно, однако это не помешало им две ночи подряд завывать под вашими окнами, словно мартовские коты.

Увидев в зеркале взгляд Ашанти, стоявшей позади нее возле туалетного столика, Фелиситэ не смогла сдержать улыбки.

— Таков старинный испанский обычай: благородные господа поют серенады дамам сердца. Наверное, я должна чувствовать себя польщенной.

— Они наверняка так и думают, эти вояки с бренчащими гитарами.

— Один из них пел довольно красиво. — Фелиситэ взяла мушку в форме лиры и, немного поколебавшись, наклеила ее чуть пониже уголка рта, чтобы подчеркнуть нежность его линий.

— Прекрасно, мадемуазель, — одобрила Ашанти и продолжила: — Хорошо, что у вас хватило благоразумия не показываться в окне. Мсье Валькур и без того был бледен как мел.

В карих глазах Фелиситэ промелькнула тень недовольства.

— Да. Подай платье.

Шикарное бальное платье из желтого шелка украшала вышивка в форме зеленых листьев и виноградных лоз и кружевная оторочка с золотыми нитями. Платье держалось на крючках, пристегнутых к облегающему вышитому лифу, сужавшемуся к талии, и свободно ниспадало поверх нижних юбок. В глубоком вырезе на груди виднелись кружева сорочки; выглядывающая из-под плотно прилегающих рукавов кружевная оторочка придавала ему еще большую привлекательность. Несколько юбок на кринолинах переходили в трен со свободными сборками в стиле художника Ватто. Ашанти застегнула последний крючок, поправила складки и отступила назад.

— В таком наряде вы могли бы появиться при дворе самого Короля-солнца.

Фелиситэ посмотрела в зеркало. Прическа, обсыпанная белой пудрой, придавала ей царственный, изысканный вид, а глаза при этом казались темнее и загадочнее, чем обычно. Что ж, ради того, чтобы выглядеть привлекательно, стоило потерпеть некоторые неудобства.

— Ашанти, тебе не кажется, что грудь у меня открыта больше, чем нужно?

— У этого платья вырез немного глубже, чем у тех, которые вы обычно носите. Если хотите, можно надеть кружевное жабо или tatez-y.

Кивнув, Фелиситэ подошла к столу, взяла кружевную косынку и, красиво сложив, подоткнула ее под край лифа платья.

— Не надо, мадемуазель, — попробовала остановить ее Ашанти.

— А по-моему, надо.

Кружева, сложенные в форме веера, напоминали белую кокарду — символ Франции Бурбонов.

— Снимите, мадемуазель, — настаивала Ашанти. Фелиситэ заколебалась, понимая неразумность своей затеи. Но в этот момент из-за двери послышался голос: «Фелиситэ, мы тебя ждем! »

— Теперь уже поздно искать замену. Скорее всего глупые испанцы ничего не заметят. Мне пора идти. Подай уличные башмаки, Ашанти.

С выражением неодобрения на лице служанка выполнила приказ госпожи.

Уличные башмаки представляли собой деревянные колодки, которые носили поверх туфель. Надев их, Фелиситэ сразу сделалась выше ростом. Теперь ее платье не будет волочиться по уличной пыли и грязи, пока они дойдут до дома, где должен состояться бал. Конные экипажи в городе были скорее исключением, чем правилом, поскольку поселение, окруженное крепостными стенами, было столь невелико, что добраться пешком в любой его конец не представляло никакого труда. К тому же влажный климат, из-за чего улицы почти постоянно заливались водой, в сочетании с чрезвычайно мягкой аллювиальной почвой, в которую камни мостовых погружались сразу после того, как их положили, делали колесный транспорт малопригодным. В. холодные дни увеселения просто отменялись, впрочем, Фелиситэ помнила случай, когда на улицах было так грязно, что башмаки оказались бесполезны. Тогда дамам пришлось снять туфельки и чулки и брести по колено в воде. Потом они мыли ноги в тазу, вытирали их и, вновь обувшись, танцевали всю ночь напролет.

При французских властях горожане жили веселой беззаботной жизнью, поддерживая друг с другом теплые отношения, ощущая духовное родство людей, заброшенных судьбой на край света, и изо всех сил стараясь сохранить внешнюю элегантность. Во многих домах из грубо отесанных бревен хрустальные люстры свешивались прямо со стропил, а роскошные персидские ковры прикрывали огромные винные бочки. Какое это имело значение, если свечи в люстрах горели, вино текло рекой, а разговоры шли своим чередом, давая пищу для размышлений?

Теперь, с приходом испанцев, все наверняка изменится. Жизнь будет подчинена строгим правилам и формальностям. Стало известно, что Наварро, один из испанских чиновников, прибывший вместе с Уллоа и оставшийся здесь после того, как его начальник сбежал, начал строить дом с галереей, целиком окружающей верхний этаж, и заказал для нее ограду из кованого железа, напоминающую тонкие кружева, а стены приказал обить дорогой тканью. Не оставалось сомнений, что французам, еще недавно таким нетребовательным к окружающей обстановке, скоро захочется сломать свои бревенчатые дома и возвести на их месте такие же особняки с галереями.

По обеим сторонам двери дома, где должен был состояться бал, горели факелы, укрепленные в металлических подставках. Из открытых окон с распахнутыми настежь ставнями лился свет множества свечей. В доме собралось уже немало людей в праздничной одежде. Запах горячего миртового воска, добываемого из листьев одного из местных кустарников для изготовления свечей, смешивался с ароматом духов, которыми умывались большинство присутствующих, так как использовать для этих целей сырую воду было не менее опасно, чем для питья. Отец Фелиситэ всегда осуждал это суеверие, по крайней мере то, что относилось к умыванию, и ежедневно с наслаждением погружался в ванну с теплой водой, чтобы вымыться с мылом и мочалкой. Фелиситэ, естественно, следовала его примеру, от всей души желая, чтобы другие поступали точно так же.

Девушка посмотрела на отца, чуть сморщив нос, и задержалась в дверях, пока Ашанти, сопровождавшая ее на бал, освобождала ее от деревянных галош.

В ответ мсье Лафарг только покачал головой и криво усмехнулся одними губами. Потом он отдал шляпу лакею Валькура и отпустил слуг легким кивком, позволив им наслаждаться прохладительными напитками и музыкой в задних комнатах дома. Фелиситэ заметила, как сильно он похудел за последние недели. Напудренный парик скрывал поредевшие волосы отца, в которых все больше проглядывала седина, оттеняя при этом землистый цвет его лица. Мсье Лафарг не слишком заботился о собственной внешности. Его камзол, сшитый из небесно-голубого атласа, на складках вытерся, потемнел и давно вышел из моды. В довершение всего заметная сутулость, приобретенная в результате постоянного сидения над книгами, далеко не украшала его некогда безупречную фигуру. Глядя на отца, Фелиситэ вдруг почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы. Она просто не представляла, как будет жить, если с ним что-нибудь случится.

Сопровождаемая отцом с одной стороны и Валькуром, выглядевшим неотразимо в камзоле из серебристой парчи с до блеска начищенными пуговицами, с другой, Фелиситэ присоединилась к толпе гостей. Ее тут же вовлекли в разговоры, она обменивалась приветствиями со знакомыми, разглядывала туалеты женщин, в то время как они разглядывали ее. Несколько мужчин и женщин постарше расположились на стульях у стен, остальные гости прохаживались по залу, изо всех сил стараясь перекричать находившийся в углу струнный квартет. Танцы еще не начинались, по правилам хорошего тона сначала следовало дождаться прибытия почетного гостя. Кресло под балдахином, специально установленное в конце зала для О'Райли, до сих пор оставалось незанятым.

Ожидание, однако, длилось не слишком долго. Музыка внезапно смолкла и все услышали звуки фанфар. Испанский офицер, стоявший у входа, расправил плечи и громко объявил: «Волею его августейшего Католического Величества короля Карлоса III Испанского, генерал-губернатор дон Алехандро О'Райли! »

Едва он произнес эти слова, как в зале появились два офицера в алых испанских мундирах, с серебряными жезлами в руках. Позади них выступали вооруженные солдаты почетного караула, построившиеся в две шеренги. Офицеры замерли по стойке «смирно», и в зал вошел еще один человек. Увидев, как он выступил вперед, музыканты заиграли испанский гимн.

Высокий, с военной выправкой, О'Райли был облачен в белый атласный мундир строгого покроя, расшитый широкими золотыми галунами. Его грудь, украшенную блестящими орденами, наискось пересекала красная лента — знак занимаемой им высокой должности. Лицо выражало твердость, нос казался очень длинным, а губы — плотно сжатыми. Впрочем, люди, стоявшие поблизости, обратили внимание, что взгляд его голубых глаз был не таким уж холодным. О'Райли заметно прихрамывал и поэтому не мог ходить слишком быстро.

Едва он опустился в кресло, как офицеры с жезлами неподвижно замерли по обеим сторонам от генерал-губернатора, а почетный караул выстроился позади. Сразу после этого в зал устремился целый поток офицеров в алых мундирах, собиравшихся в одной стороне, в то время как французы оставались в другой.

Гимн смолк, и в зале воцарилась тишина. Слышался лишь шорох одежды, люди поворачивались друг к другу, однако никто не смел нарушить молчания. Хозяйка дома застыла, сцепив пальцы рук, пытаясь поймать взгляд мужа.

Наконец О'Райли что-то тихо приказал одному из своих людей, а тот быстро передал это музыкантам. Кивнув в знак согласия, они дружно заиграли гимн Франции.

Напряженность в зале сразу исчезла, люди заулыбались, послышались облегченные вздохи и непринужденный рокот. Они стали свидетелями благородного жеста. Этот О'Райли, наверное, был обходительным человеком.

Среди офицеров в зале Фелиситэ узнала полковника Моргана Мак-Кормака. Его трудно было не заметить, потому что он превосходил ростом даже своего генерала. С холодным выражением лица он стоял, прислонившись к стене широкими плечами, внешне расслабившись и в то же время сохраняя внимание. Пристальный взгляд зеленых глаз неторопливо скользил по толпе. Фелиситэ посмотрела в сторону и заметила Валькура, наблюдавшего за О'Райли скривив губы. Потом она вновь быстро подняла глаза на полковника. Теперь он смотрел прямо на нее, как будто пронзая взглядом ее напудренную прическу и стараясь увидеть золотистые волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что он не ошибся. Темно-карие и светлозеленые глаза наконец встретились. Фелиситэ первой отвела взгляд, ее щеки густо покраснели под слоем румян.

Французский гимн смолк. О'Райли, подав знак распорядителю, чтобы тот начинал танцы, извинился:

— Я прошу прощения за то, что сам не могу открыть праздник, — сказал он, не напрягая голоса, который тем не менее услышали все, кто находился в зале, и указал на хромую ногу, — из-за моего увечья мне приходится оставаться на месте как неприятное напоминание. Поэтому я бы предпочел немного опоздать, чтобы затеряться в толпе. Прошу вас, поменьше церемоний, веселитесь в свое удовольствие.

Фелиситэ показалось, что О'Райли, закончив говорить, многозначительно посмотрел на своих офицеров. Шеренга алых мундиров зашевелилась, и офицеры один за другим начали пересекать зал, разделявший две группы людей. При этом лица одних выражали страстное желание, других — смущение и принужденность, а третьих — угрюмую решимость. Однако никто из них не остался на месте.

Напряжение в зале постепенно сделалось ощутимым почти физически. Оркестр заиграл менуэт. Молоденькие француженки, которых испанские офицеры с поклонами приглашали на танец, бросали в сторону матерей отчаянные взгляды. Кое-кто из родительниц после некоторого раздумья кивал в знак согласия, в то время как другие, отвернувшись, влекли дочерей подальше от искушения. Но остальные сохранили достаточно присутствия духа, чтобы вспомнить о прежних обещаниях. Однако при этом они властно смотрели на старших сыновей или племянников, приказывая им выручить их девочек. Постепенно зал заполнили танцующие пары, впрочем, красные мундиры среди них попадались не так уж часто.

К Фелиситэ подошел усатый офицер с живыми черными глазами. Девушка подумала, что он, наверное, тоже пел ночные серенады под ее балконом. Однако сказать это со всей определенностью она не могла, так как видела поющих только мельком, сквозь щели в ставнях.

Фелиситэ не пришлось извиняться за отказ или оскорблять испанца. Валькур быстро взял ее за руку и увел сестру прямо из-под носа огорченного офицера.

Поклонившись друг другу, они чинно двигались в грациозном менуэте с выражением вежливой скуки на лицах, предписываемой правилами этикета. Кружевной подол юбки Фелиситэ подметал грубо оструганные доски пола. Краем глаза она заметила, как к музыкантам подошел один из приближенных О'Райли. Едва смолкли звуки менуэта, как оркестр заиграл чинную паванну — танец испанского двора.

За первым туром паванны последовал второй. Фелиситэ и Валькур подошли к мсье Лафаргу, стоявшему возле стола с напитками, где лакей в ливрее наливал пунш всем желающим.

— Девочка моя, от вас с Валькуром просто глаз не оторвешь, — сказал старик, поднимая бокал, — здесь вряд ли найдется пара красивее, чем вы.

— О, мы не заслужили таких комплиментов, — ответил Валькур, небрежно отмахнувшись, — ведь нам пришлось соревноваться лишь с испанцами в неуклюжих ботфортах. — С этими словами он достал из кармана камзола табакерку в форме гроба с эмалевым изображением черепа и скрещенных костей на крышке. Точным движением Валькур откинул крышку, взял шепотку табаку и поднес к ноздрям. Потом, глубоко вдохнув, отложил табакерку в сторону, достал белоснежный надушенный носовой платок, отороченный кружевами, и только после этого тихонько чихнул.

В этот момент к отцу Фелиситэ подошел Брод — чиновник, в ведении которого находилась типография, где печатались казенные бумаги. Он завел с ним негромкий разговор, а потом увлек мсье Лафарга в сторону. Вскоре отец кивком подозвал Валькура. Фелиситэ сразу охватила тревога. Все знали, что Брод принимал участие в заговоре. Это он печатал листки оскорбительного содержания, которые попадались на каждом углу, а также плакаты, разъяснявшие цели мятежников. Кроме того, за год до октябрьских событий 1768 года из-под его пера вышел «Декрет Совета», а потом — меморандум «Памяти жертв октября 1768 года в Луизиане». В обоих этих документах в открытую говорилось о страданиях жителей и о мерах, которые собирались предпринять заговорщики, чтобы исправить положение. Если Броду понадобилось поговорить с отцом, речь наверняка шла о каких-нибудь тайных делах.

— Мадемуазель, вот мы и снова встретились.

Обернувшись, Фелиситэ увидела перед собой полковника Моргана Мак-Кормака. Задумавшись о делах отца, она перестала следить за тем, что происходит в зале, и офицер захватил ее врасплох. Насмешливый взгляд зеленых глаз говорил о том, что он догадывается о противоречивых чувствах, которые испытывает девушка, и о том, что ей хочется держаться подальше от испанских военных. При таких обстоятельствах правилами хорошего тона вполне можно было пренебречь.

— Вопреки моему желанию, — ответила она без обиняков.

— По-моему, нет смысла ждать, когда оно у вас появится. — Офицер склонил голову. По случаю официального приема его волосы были напудрены, а косичка покоилась в чехле из черного атласа. Фелиситэ с удивлением поймала себя на мысли, что в первый раз он выглядел лучше, без этой неестественной белизны, совершенно не сочетавшейся со смуглой загарелой кожей.

— Я рада, что вы так понятливы.

— Несмотря на неприятные обстоятельства нашего знакомства, его следует продолжить, мадемуазель Лафарг.

— Я, кажется, не называла вам моего имени.

— Очень жаль. Поэтому я счел своим долгом исправить эту оплошность.

— Зачем? — Фелиситэ раскрыла веер, висевший на шелковом шнурке на запястье, и помахала им перед своим разгоряченным лицом.

— Чтобы продолжить наше знакомство, как я уже сказал. Он изо всех сил старался заставить ее обратить внимание на свое стремление растопить лед.

— В этом, вероятно, нет смысла. Мы принадлежим к разным народам. К тому же вы служите хозяину, который мне совершенно не нравится!

— Мой хозяин теперь и ваш тоже, и вам придется это запомнить. — Его голос звучал негромко, однако в нем послышались металлические нотки. Легким рассчитанным движением полковник выдернул из-за корсажа ее платья кружевной платок, сложенный в виде кокарды французских Бурбонов, и уронил его на пол. Он тут же наклонился, поднял его и протянул Фелиситэ. — Ваш платок, мадемуазель. Вы, кажется, уронили его.

Все это произошло с такой невероятной быстротой, что никто из окружающих, похоже, ничего не заметил. Если бы не дерзкий блеск в глазах Моргана Мак-Кормака, Фелиситэ могла бы посчитать происшедшее простой случайностью, подумав, что он нечаянно столкнулся с ней и сорвал импровизированную кокарду. Устраивать скандал было бы неразумно, однако ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы принять платок из его рук и произнести несколько холодных слов благодарности.

— Так на чем же я остановился? — продолжал Мак— Кормак. — Ну да, я объяснял, почему мне захотелось с вами встретиться. Мой командир, представляющий в Луизиане интересы Испании, решил, что будет неплохо наладить отношения между его людьми и здешними жителями. Мой долг выполнять его приказ.

— Ваше рвение безусловно достойно похвалы, полковник! — процедила Фелиситэ, сложив веер и затолкав платок в рукав платья дрожащими от гнева пальцами.

— Вы хотите услышать от меня комплименты? Вы наверняка их отвергнете, однако о таких вещах никогда нельзя судить с полной определенностью, — в мрачном тоне офицера чувствовалась ирония.

— Вы намеренно искажаете смысл моих слов. Если бы все было так, как вы говорите, вы бы не удивились, если бы я нашла какой-нибудь предлог избежать этого разговора. — Гордо вскинув голову, Фелиситэ повернулась, собираясь уйти.

Мак-Кормак задержал ее, взяв за руку.

— Я так не считаю, мадемуазель Лафарг.

В его голосе и в изумрудном блеске глаз чувствовалось нечто такое, что заставило девушку остановиться. Легкое прикосновение твердой теплой руки, свидетельствовавшее тем не менее о немалой физической силе, вызвало у нее какое-то странное беспокойство. Постаравшись придать голосу как можно больше холодности, она ответила:

— Я не привыкла, чтобы мужчины обращались со мной грубо, полковник Мак-Кормак.

— А я не привык, чтобы женщины отворачивались от меня, когда я оказываю им честь танцевать со мной.

— Ах, вот, значит, в чем дело? Тогда о ваших манерах остается только сожалеть. — Она пристально посмотрела на сильные смуглые пальцы, сжимавшие ее руку выше локтя, однако Мак-Кормак не спешил ее отпускать.

— Ваш ответ вряд ли вызван моими манерами. Впрочем, вы, наверное, проявили бы больше благоразумия, если бы я приказал расследовать тот случай с ночным горшком.

Выражение лица полковника не изменилось, когда девушка подняла на него глаза. Она не сомневалась, что он вполне мог исполнить свою угрозу.

— Вы… вы собираетесь сделать это только потому, что я отказалась с вами танцевать?

— Я очень мстительный человек. Это, конечно, прискорбно, но ничего не поделаешь.

— Я не верю вам, — в словах Фелиситэ чувствовался вызов, так же как и во взгляде, однако голос прозвучал недостаточно твердо, как ей хотелось бы.

— Вам хочется в этом убедиться? Или вы наконец прекратите капризничать и согласитесь, что подарить мне только один танец все-таки лучше, чем провести целый день в колодках.

Фелиситэ не хватало хладнокровия спокойно думать о том, что ее могут выставить у позорного столба, с руками и головой зажатыми между двумя досками, и что любой уличный мальчишка может безнаказанно швырять в нее грязью. От позорного столба на Оружейной площади было рукой подать до рынка в гавани, и поэтому несчастных осужденных часто забрасывали гнилыми фруктами и рыбьими потрохами. Сейчас она запросто могла разделить их незавидную участь. Такое наказание за преступление, которое она якобы совершила, многим наверняка показалось бы слишком легким.

Губы девушки искривились в горькой усмешке.

— Это и есть великодушие испанской короны, о котором говорил О'Райли, — сначала отсрочить приговор, а потом, когда вам заблагорассудится, привести его в исполнение?

— С великодушием относятся к тем, кто его заслуживает, кто принимает превратности судьбы сам, а не ждет, пока его заставят это сделать, — сурово ответил Мак-Кормак.

Слова полковника прозвучали угрожающе, но Фелиситэ некогда было вникать в смысл. Он сжимал ее руку все крепче, ее пальцы вдруг онемели, и она уже не сопротивлялась, когда он чуть ли не силой потащил ее танцевать.

— Почему вы выбрали именно меня, полковник Мак— Кормак? — спросила она, сделав последнюю попытку вырваться. — Здесь немало других, более сговорчивых дам.

Офицер окинул ее оценивающим взглядом из-под густых рыжеватых ресниц.

— Никто из них не похож на вас, и мне больше никого не хочется беспокоить своим вниманием.

Такие слова можно было назвать комплиментом с большой натяжкой, однако Фелиситэ заметила, как в глазах ирландца блеснуло восхищение.

— Наконец-то вы поняли, как действуют на других ваши слова!

В ответ он только склонил голову и указал рукой на промежуток в череде танцующих пар. Сейчас Фелиситэ стояла перед выбором: или бросить ирландцу открытый вызов, вырвавшись из его рук, устроить скандал, который мог повлечь за собой новое обострение напряженности и даже послужить причиной расследования случая с горшком, что наверняка кончилось бы плохо для Валъкура и отца, или смириться, приняв приглашение к танцу если не с удовольствием, то хотя бы добровольно. Наконец она, решительно тряхнув головой, грациозно заскользила по залу в такт паванны рядом с, полковником, исподволь поглядывая на брата и отца. Валькур смотрел на нее с ошеломленным и разочарованным видом и в глазах его разгорался гневный огонь.

Прошло несколько минут, прежде чем к Фелиситэ вернулось самообладание. По условиям танца она разошлась с партнером, затем они вновь сошлись. Она бросила взгляд на бесстрастное лицо мужчины, с которым танцевала. Когда они подняли сомкнутые руки вверх, приблизившись друг к другу настолько, что их плечи соприкоснулись, Фелиситэ не смогла удержаться от насмешки.

— Вы — жестокий человек, полковник, но ждать от наемника чего-либо другого, наверное, просто бессмысленно.

— Судя по вашему тону, вы считаете мою профессию самой отвратительной на свете, — ответил он с нескрываемым вызовом.

— Воевать ради других за деньги, а не за собственные убеждения, не обращая внимания, кто прав, кто виноват? По-моему, вам вовсе нечем гордиться.

— И все же это достойный путь к успеху.

— Значит, вы решили сделать карьеру? На службе у чужого короля? Это делает вас похожим на авантюриста. — Фелиситэ вопросительно посмотрела на него из-под опущенных ресниц, прежде чем сделать очередной выпад.

— По-вашему, это очень плохо? — На скулах полковника заходили желваки, однако он больше ничем не выдал того, что ее слова попали в цель.

Девушка напустила на себя задумчивый вид.

— Почему же? Я не знаю. Вероятно, это зависит от того, по какой причине вы избрали этот путь.

— А как вы посмотрите на такие причины, как нищета и ожидавшее рабство?

Неужели у него хватило наглости насмехаться над нелестной оценкой собственной персоны? Об этом трудно было судить со всей определенностью, так как они снова разошлись.

— Луизиана больше чем достаточно настрадалась от людей, приезжавших сюда, чтобы нажиться как следует и убраться восвояси, вместо того чтобы остаться здесь навсегда.

Серьезный тон партнерши заставил офицера удивленно приподнять бровь.

— Вы, конечно, имеете в виду французов благородных кровей, искателей приключений?

— Они, несомненно, отличались более изысканными манерами. — Фелиситэ с едкой любезностью присела в реверансе, как только смолкли звуки паванны.

— Подождите, — сказал полковник Мак-Кормак, увидев, что девушка собирается уйти, — сейчас начнется новый танец.

— Если я останусь с вами еще на один танец, полковник, вы можете оказаться прикованными ко мне навсегда. — Она ответила столь резко, потому что почувствовала в его голосе тон приказа, кроме того, ей совсем не хотелось подчиняться чужой воле. Однако, как бы то ни было, два танца подряд с одним кавалером обычно воспринимались окружающими как знак обручения.

— Это можно назвать обменом любезностями пополам с местью, не так ли? — жесткие линии рта Мак-Кормака скривились в усмешке. — Впрочем, О'Райли наверняка останется доволен, увидев, какие теплые отношения установились между нами.

— Не думаю, что я стала объектом его наблюдений, — колко заметила Фелиситэ.

— Смею вас уверить, это именно так и есть.

Слова потонули в звуках очередной паванны. Взглянув на музыкантов, Фелиситэ заявила твердым голосом:

— Если вы желаете, чтобы я с вами танцевала, полковник, скажите, пожалуйста, музыкантам, чтобы они сыграли какой-нибудь танец повеселей, например французский контрданс.

Ее слова прозвучали громче, чем ей хотелось, и их тут же подхватили другие пары:

— Да, да! Контрданс! Сыграйте французскую музыку! Французскую!

То ли из чувства патриотизма, то ли из-за упрямства, а может быть, просто потому, что офицеры не умели танцевать контрданс, люди в красных мундирах дружно закричали:

— Паванну! Паванну! Испанский танец! Испанский! Гул голосов нарастал. Какой-то рассерженный француз толкнул испанца, а тот в ответ толкнул его. В толпе закричала женщина. Отовсюду послышались вопли и звуки ударов, им вторил стук жезлов, призывавший к порядку. Охваченная паникой толпа хлынула сначала в одну сторону, затем в другую. Фелиситэ толкнул какой-то полный мужчина в атласном камзоле цвета красного вина. Из-под его парика градом катился пот. В ту же секунду она оказалась под защитой полукружья железной руки полковника Мак-Кормака, с упреком смотревшего на нее сверху вниз изумрудными глазами. Внезапно раздался оглушительный залп мушкетов, гулким эхом отразившийся от стен зала. С потолка посыпались щепки, люстры со свечами бешено закачались. В разом воцарившейся тишине раздавался лишь звон их хрустальных подвесок.

Все повернули головы в сторону кресла под балдахином, на котором восседал О'Райли. Окутанный клубами голубоватого дыма, он поднялся навстречу толпе, по обеим сторонам от него выстроились солдаты с дымящимися мушкетами.

— Вечер окончен, — твердым голосом объявил новый генерал-губернатор Луизианы, — я желаю всем спокойной ночи.

 

Глава 3

Рынок напоминал пчелиный рой. Все пространство перед земляной дамбой, насколько мог видеть глаз, заполняли толпы людей. Мужчины и женщины разговаривали, жестикулировали, кричали и нараспев расхваливали свой товар, выставленный на тележках, тачках, в плетеных корзинах, клетках, бочках или развешенный на шестах. Немцы, живущие выше по побережью, торговали свежим молоком, маслом, сыром, живой птицей, корнеплодами и соленой капустой. Индианки в расшитых бисером кожаных одеждах предлагали свежую оленину, шкуры белок и кроликов, а также корзины, сплетенные из тростника или расщепленных ясеневых ветвей, и толченые корни сассафраса, используемые для загустения рагу и рыбного заливного. Недавно появившиеся здесь выходцы из бывших французских владений в Канаде, изгнанные англичанами из Новой Шотландии, торговали красивыми вышитыми вещами, резной деревянной домашней утварью — от простых ложек до тщательно отделанных колыбелей, а также свежими лягушачьими лапками, птенцами голубей, мясистыми хвостами аллигаторов, свежей зеленью, чесноком и грибами, собранными в сырых низинах, — словом, всем, что можно сделать и найти, не обладая другими орудиями труда, кроме собственных рук. На рынке изобиловали инжир, груши, гранаты, которые росли в городе и в его окрестностях, а также бананы и ананасы, недавно доставленные на судах из Гаваны. Раньше базар бывал завален апельсинами и лимонами, однако в позапрошлую зиму сильные заморозки уничтожили плодовые деревья, а новые еще не успели подрасти.

Фелиситэ равнодушно проходила мимо этого изобилия, мимо больших бочек с патокой, кувшинов с оливковым маслом в форме улитки и довольно соблазнительных на вид сладостей, которые свободные цветные женщины делали из лесных орехов пекан. Отправившись на базар за свежими дарами моря, она, вместе с Ашанти, с большой корзиной в руках протискивалась сквозь плотную толпу покупателей к тому месту, где рыбаки всегда раскладывали свой улов.

В одном месте Фелиситэ остановилась, чтобы посмотреть кружева, ленты и целые рулоны материи, которыми в открытую торговал британский моряк. Такой товар являлся контрабандой и подлежал конфискации, поскольку в рамках государственной политики Испании колонии разрешалось торговать только товарами, доставленными на испанских судах. Почти точно такие же правила существовали и во времена французского правления, однако на деле они практически не выполнялись. Ни французское, ни испанское правительство не могли обеспечить снабжение своих столь далеких владений всем необходимым по приемлемым ценам. На обмен товарами с английскими торговыми кораблями, поднимавшимися вверх по реке, чтобы доставить припасы в британское поселение Натчсз, уже давно смотрели сквозь пальцы. Дело дошло до того, что эти суда стали регулярно причаливать к берегу в определенном месте неподалеку от города. Так как британские владения начинались выше Нового Орлеана, в Байю Манчаке, поездки за контрабандой в обиходе стали называть «путешествиями в Маленький Манчак». Такое положение также способствовало пиратскому разбою в заливе. Пираты, нападавшие на иностранные суда, всегда могли сбыть награбленный товар в Новом Орлеане, где жители испытывали нужду во многих припасах. Торговцы не стеснялись брать все, что им предлагали, не задавая при этом неуместных вопросов. Поэтому редкий месяц проходил без новых жестоких преступлений морских разбойников — женщин И детей сажали В шлюпки и оставляли в открытом море без пищи и воды; юных девушек и монашек насиловали, а затем отвозили на укрепленные острова, служившие пиратам убежищем; юношей подвергали страшным истязаниям; мужчин связывали и по нескольку раз протягивали на веревке под килем или надолго оставляли в воде, привязав к вытравленной якорной цепи стоявшего на приколе судна. Впрочем, на такие вещи никто не обращал слишком большого внимания. В этом жестоком мире каждому нужно было что-то есть и во что-нибудь одеваться.

Жара чувствовалась все сильнее по мере того, как солнце поднималось выше над горизонтом. В воздухе стоял сильный винный угар от больших бочек с ромом и бочонков с вином; запах от недоеденных фруктов и гнилых овощей, валявшихся вокруг прилавков, смешивался с неприятным запахом от невыделанных звериных шкур, связанных кипами или растянутых на ивовых дугах-правилках. Маленький мальчишка с перепачканными грязью босыми ногами, в выбившейся из штанов рубашке играл с лангустом, привязав его веревкой. Квартеронка в платье из голубого люстрина, прикрывавшая лицо от солнца огромным веером с нарисованными на нем игральными картами, прошла мимо Под руку с испанским солдатом в стеганом жилете из кожи и в широкополой шляпе из бобровой шкуры с красной лентой.

Ашанти тронула Фелиситэ за руку.

— Если мы решили приготовить обед к тому времени, когда хозяин и мсье Валькур вернутся от губернатора, нам нужно поторопиться.

Равнодушно отнесясь к замечанию служанки, Фелиситэ рассеянно кивнула в ответ. Ашанти была права, в приглашении, которое мужчины получили утром, ничего не говорилось о том, что они останутся у губернатора на обед. Фелиситэ и Ашанти решили приготовить тушеную рыбу. Если отец с Валькуром вернутся домой, она будет очень кстати, а если нет, рыба все равно не испортится, потому что они съедят ее сами.

Они купили свежих устриц, несколько крабов, горсть креветок и двух отличных помпано. Завернув все это в свежие листья, девушки отправились домой. Фелиситэ задержалась в ряду, где торговали птицами, чтобы погладить шелковистые перья большого желтого попугая. В это время на другом конце рынка поднялась суматоха. Вокруг какого-то человека, пришедшего из центра города, собралась толпа. Одни кричали, не давая ему говорить, другие стояли с ошеломленным видом или смотрели на соседей с мрачным выражением на лицах.

Фелиситэ вдруг сделалось страшно. Взглянув на Ашанти, она увидела в темных глазах служанки отражение собственной тревоги. Подобрав юбки, они молча бросились туда, где собрались люди.

— В чем дело? Что случилось? — спросила Фелиситэ у одной из женщин.

— Портной Рейнар сказал, что всех, кто пришел сегодня к губернатору, арестовали у него в доме, что их специально заманили туда для этого. Говорят, испанские солдаты провели их всех по улицам под конвоем. Он видел это собственными глазами и пошел следом, чтобы узнать, что с ними сделают.

Кровь отхлынула от лица Фелиситэ, но сейчас ей нельзя было проявлять слабость. Когда женщина замолчала, Фелиситэ проговорила:

— Да, да, и что же дальше?

— Вы, кажется, дочь купца Лафарга, так? Мне вас искренне жаль, милая. Этих людей, гордость нашей колонии, лучших из лучших, отвели в старые казармы рядом с монастырем урсулинок. Что случилось с ними потом, не знает никто.

— Боже мой! — Из груди Фелиситэ вырвался глубокий вздох. Отец и Валькур арестованы. — Я… нам нужно идти домой. Они могли отправить нам записку.

Девушки поспешили по внезапно опустевшим улицам. Отовсюду доносился стук закрывающихся дверей и ставней и тревожные голоса, заставляющие детей замолчать. Дом из грубо отесанных, бревен с нависающим над входом балконом встретил их тишиной. Во время их отсутствия сюда никто не приходил и не приносил никаких записок. Фелиситэ с пристрастием допросила молоденькую горничную, пока та не расплакалась. Дон, лакей Валькура, кудато исчез, словно провалился сквозь землю. Хозяин послал его по каким-то делам, и тот до сих пор не вернулся.

Часы тянулись непривычно медленно. Продукты, купленные на рынке, отправили на кухню на заднем дворе. Вскоре по всему дому распространился аппетитный аромат рыбного супа, смешанный с ароматом длинных хрустящих булок, которые подают к обеду. Обеденное время прошло, однако никаких известий по-прежнему не поступало. Фелиситэ попробовала поесть, но у нее совершенно пропал аппетит. Отодвинув тарелку, она невидящим взглядом смотрела на жужжащую рядом муху.

Наконец, ближе к вечеру, терпение Фелиситэ иссякло. Она послала Ашанти в казармы узнать, известно ли что-нибудь насчет арестованных. Скоро служанка вернулась обратно. Казармы усиленно охранялись и туда никого не пускали ни под каким предлогом. Записок тоже пока не принимали и не разрешали арестованным передавать их. Никто точно не знал, сколько людей задержали в доме губернатора, однако было известно, что еще несколько человек взяли прямо у себя дома, в том числе владельца типографии Брода и старшего поверенного Лафреньера. Поскольку в казармах, и без того переполненных испанскими солдатами, не хватило места для всех арестованных, некоторых из них доставили в шлюпках на испанский фрегат, стоявший на якоре на виду у всего города, тот самый, на котором прибыл О'Райли.

На городские улицы спустилась ночная тьма. Однако в домах еще долго горели свечи из миртового воска. Соседи потихоньку заходили друг к другу, чтобы шепотом сообщить очередной слух. Вильерэ, плантатор, живущий неподалеку, получил приглашение коменданта Обри приехать в город, где его заковали в цепи, едва он добрался до ворот окружавшего Новый Орлеан частокола. Жена, услышав о его аресте, тоже поспешила в город. Узнав, что мужа держат на фрегате, она наняла лодку и, отправившись туда, попросила позволить ей увидеться с супругом. Вильерэ, услышав ее голос, попытался вырваться к ней, опасаясь, как бы ее не оскорбили грубые матросы. В схватке с охранниками его искололи штыками, а окровавленную рубашку бросили в лодку мадам Вильерэ, со смехом добавив, что она теперь вдова. Другие распространяли не менее пугающие истории о том, что арестованных якобы подвергают пыткам во время допросов, подвешивают на дыбе и зажимают пальцы в тиски.

В доме никто не мог уснуть. Фелиситэ и Ашанти заперли двери и ставни и потушили все свечи, оставив только одну в спальне Фелиситэ. Девушка приготовилась ко сну: сняла одежду, умылась, надела ночную рубашку и халат, а потом попросила Ашанти расчесать длинные блестящие пряди волос. Однако она никак не могла заставить себя лечь на пуховую перину. До этого Фелиситэ еще ни разу не приходилось оставаться ночью одной в доме без мужчин. Правда, иногда Валькур и отец задерживались гденибудь допоздна, но мсье Лафарг, по крайней мере, всегда возвращался домой, прежде чем его дочь ложилась спать.

Чтобы скоротать время, Фелиситэ занялась починкой белья, прошивая мелкими стежками манжеты сорочки отца и закрывая аккуратной штопкой треугольную дырку в скатерти. Этому искусству она научилась в монастыре урсулинок и овладела им настолько, что теперь шитье не требовало от нее слишком большого внимания. Ашанти тоже сидела с иголкой в руке напротив хозяйки, однако за это время они обе не произнесли и полудюжины слов.

Служанка и Фелиситэ были ровесницами, они даже родились в одном месяце. Мать Ашанти прислуживала матери Фелиситэ, которая получила ее как часть своего приданого. Две девочки росли вместе: вместе играли, учились, ели и даже спали в одной комнате, пока Фелиситэ не отправили учиться в монастырь. Они относились друг к другу теплее, чем родные сестры, и Фелиситэ иногда переживала из-за того, что Ашанти не видит в своей жизни ничего, кроме обязанностей по дому. Впрочем, саму Ашанти это, похоже, не слишком огорчало. Она переняла от матери такие вещи, каким та, как ей самой казалось, не могла научить Фелиситэ. Она владела многими тайнами природы и земли, которые ее мать унаследовала от своих африканских предков или узнала во время долгого путешествия в Новый Свет с остановкой на тропическом острове Санто— Доминго. Словом, Ашанти вполне устраивала ее жизнь.

Отношения между девочками изменились после смерти матери Ашанти. Это случилось, когда они были еще подростками. Именно с тех пор на плечи Фелиситэ легли обязанности хозяйки дома и отношения подруг сменились отношениями госпожи и служанки. Однако Фелиситэ попрежнему во многом зависела от Ашанти, от ее спокойной рассудительности и умения. Если бы не помощь служанки, дела в доме никогда бы не шли так гладко, как сейчас.

Фелиситэ помнила только один случай, когда Ашанти огорчилась. В течение последних нескольких лет служанка спала на первом этаже, в маленькой комнате с окном во двор. Два года назад, жаркой летней ночью, Валькур вернулся очень, поздно после того как провел вечер в компании друзей. Страдая от похмелья, он вышел во двор выпить воды из глиняного кувшина, чтобы хоть немного освежить отчаянно болевшую голову. Увидев, что дверь в комнату Ашанти открыта, он не смог удержаться от любопытства. Заглянув туда, Валькур увидел служанку, спящую на соломенной циновке в одной коротенькой рубашке. Что случилось дальше, так и не удалось выяснить до конца. По словам Ашанти, Валькур набросился на нее, чтобы овладеть ею силой, и это ему наверняка удалось бы, если бы она не отразила нападение, вспомнив, чему учила ее мать, и не заставила Валькура, согнувшегося от боли пополам, убраться вон. Если же верить Валькуру, служанка, проснувшись, при свете луны увидела, как он проходил мимо, и закричала. А когда он приблизился, чтобы сказать, кто он такой, и что ей нечего бояться, то вдруг споткнулся и упал прямо на ее постель, после чего с Ашанти сделалась истерика и она нанесла ему жестокий удар.

Независимо от того, кто из них был прав, их взаимная неприязнь с тех пор переросла в ненависть. Валькур относился к служанке с ядовитым презрением, в то время как Ашанти старалась избегать его, оставаясь с ним в одной комнате только в присутствии Фелиситэ. Она не обращала внимания на его приказы, если только их не передавала ей госпожа, что само по себе уже являлось немалой дерзостью, учитывая повиновение и страх, в каком Валькур держал остальных слуг. Ашанти, казалось, нисколько не боялась его, однако ее недоверие к нему было очевидным. Она всегда держалась настороженно в его присутствии, исподтишка бросая в его сторону презрительный взгляд своих черных глаз.

Услышав на улице какой-то негромкий звук неподалеку от дома, Фелиситэ подняла голову и вопросительно посмотрела на служанку. Отложив шитье, Ашанти вышла из спальни. Через несколько минут она вернулась и сообщила, что пришел Дон. Он ничего не знал об арестованных. Валькур послал его с запиской по какому-то совсем другому делу. Впрочем, Дон даже не пытался с помощью своих обычных жестов назвать имя человека, к которому он ходил.

Вздохнув, Фелиситэ потерла ладонью уставшие глаза и тряхнула головой. Волосы рассыпались по плечам густой блестящей волной.

— Ложись спать, Ашанти. Тебе больше незачем здесь сидеть. Мы вряд ли что-нибудь узнаем до утра.

— Если только вы тоже попробуете отдохнуть, мадемуазель.

— Я постараюсь.

Сделав последний стежок, Фелиситэ ловко завязала узел и оборвала нитку. Воткнув иголку в подушечку, она умелыми движениями сложила ткань и встала, отложив рукоделие. Ашанти помогла ей снять халат, затем повесила его в шкаф. Когда служанка открыла резную дверцу, спальня тут же наполнилась ароматом лепестков роз и ветивера.

Фелиситэ подошла к кровати и вскарабкалась на перину. Стоя на коленях, она старательно расправила москитную сетку, свисавшую с крючка на потолке, плотно соединив ее края, чтобы ей не досаждали кровожадные насекомые. Ашанти, пожелав госпоже спокойной ночи, взяла свечу и вышла из комнаты.

Фелиситэ легла в постель и попыталась заснуть, но сон не приходил. Лежа в темноте с открытыми глазами, она вспоминала события нескольких последних дней. После ареста отца и брата ее охватил страх, с которым она не могла справиться. Что, если ее стычка с полковником Морганом Мак-Кормаком, когда она, сама того не ожидая, взяла на себя вину за случай с ночным горшком, оскорбившим достоинство испанских солдат, ее подстрекательство людей на балу к неповиновению, не говоря уже об истории с контрдансом, послужили основанием для того, чтобы взять их под стражу?

Да, горшок приказал вылить Валькур, однако он, повидимому, рассчитывал, что ему это легко сойдет с рук — в крайнем случае, кого-нибудь из слуг в доме слегка накажут за неосторожность. Он наверняка не хотел, чтобы это истолковали как намеренное оскорбление, обвинив в нем сестру, отца и его самого. То же самое на балу: Фелиситэ сделала замечание насчет музыки вовсе не для того, чтобы испортить вечер и дать повод к применению силы, как случилось потом. Просто собравшиеся восприняли ее слова с такой ядовитой злобой, что там едва не начался беспорядок. Фелиситэ точно помнила, как Валькур и еще несколько горячих голов вместе с городскими юнцами громко возмущались тем, что француженка танцует с испанским офицером.

С другой стороны, все стычки с Мак-Кормаком произошли только по ее собственной вине. Он вел себя с высокомерной назойливостью, подчеркивая свое превосходство в силе, в том числе и физической. И все это не казалось менее раздражительным из-за того, что Мак— Кормак не отдавал себе отчет в своих действиях. То, как он использовал заведомое превосходство своего положения, чтобы шантажировать Фелиситэ, до сих пор вызывало у нее приступы бурного негодования. В то же время она понимала, что переживает сейчас именно из-за угрозы, которую полковник отпустил как бы невзначай.

Сквозь ставни уже пробивался серо-голубой свет зари, когда Фелиситэ погрузилась наконец в легкую дрему. Проснувшись поздним утром, она накинула халат из хлопка и повязала шею батистовым кружевным платком, прежде чем выйти из спальни.

Фелиситэ решила отнести в казармы корзину с продуктами, так как арестантов всегда кормили на редкость плохо. Кроме того, там она могла узнать какие-нибудь новости насчет отца и Валькура, выяснить, почему их арестовали.

Мсье Лафарг, отец Фелиситэ, был торговцем. Его дом, как и многие другие в Новом Орлеане, сложенный из бревен, проконопаченных мхом пополам с оленьей шерстью и покрытых глиняной штукатуркой, напоминал жилища в бесчисленных деревнях средневековой Франции. На нижнем этаже с окнами на улицу размещался магазин тканей и склад, а в маленьких задних комнатах с выходом во двор обретались слуги и находились прачечная и кладовые. Семья мсье Лафарга жила на верхнем этаже. Попасть туда можно было через узкий портал, напоминавший тоннель и выводивший прямо во двор, к лестнице, пристроенной к задней стене. На втором этаже находилось несколько довольно удобных комнат, четыре спальни и большой зал, примыкавший к лестнице, который использовали как столовую.

Спускаясь по лестнице, чтобы направиться на кухню во дворе, Фелиситэ услышала стук каблуков по насыпи. Она затаила дыхание и тут же увидела худощавого человека в треуголке, украшенной огромным плюмажем, ниспадавшим на плечо. В руке у него была трость с набалдашником, обвитым лентами.

— Валькур! — крикнула она, бросившись навстречу.

— Собственной персоной, — ответил он с мрачной развязностью, слегка поклонившись в знак приветствия и сдернув с головы шляпу.

— Где отец?

Лицо молодого человека сразу сделалось угрюмым.

— К сожалению, он до сих пор остается в гостях у наших испанских хозяев.

— Значит, его так и не отпустили? Но тогда почему ты оказался на свободе?

— Почему? — переспросил Валькур нарочито дурашливым тоном, прикрыв глаза ресницами. — Потому, милая Фелиситэ, что такой нахальный парень, как я, слишком пустоголов и глуп для того, чтобы устраивать революцию. Эти идеи буржуа кажутся мне слишком скучными. Допустим, меня видели на паре собраний, которые были весьма популярны в Новом Орлеане, но я с таким же успехом мог бы оказаться где угодно.

— И они поверили этой пустой болтовне?

— Я умею прикидываться легкомысленным дурачком, если это доставляет мне удовольствие, — ответил Валькур, тряхнув головой. — Возможно, наш полковник Мак— Кормак и не поверил мне до конца, однако выражение сурового неодобрения, появившееся на его милом лице, навело меня на мысль о том, что я, по его мнению, не представляю для властей никакой опасности.

— Он был там? — Фелиситэ с трудом произнесла эти слова из-за подступившего к горлу кома.

— Да, вчера утром. Похоже, он здесь второй человек после О'Райли и подчиняется лишь ему одному. Его не было на месте, когда меня сегодня отпустили, но я об этом нисколько не сожалею.

По тону Валькура, с трудом сдерживавшего гнев, чувствовалось, с какой злобой он отнесся к допросу, устроенному испанцами, и что в таком настроении ему лучше не попадаться под горячую руку.

— Если ты решил подняться наверх и переодеться, — сказала Фелиситэ, — я распоряжусь принести туда рогалики и шоколад для нас обоих.

— Я глубоко тронут твоей заботой, — ответил он, скривив тонкие губы в неком подобии улыбки. — Мне сейчас больше всего на свете хочется поскорей избавиться от тюремной вони. Сделай одолжение, пришли ко мне заодно и Дона, и как можно скорей.

За чашкой шоколада с теплыми хрустящими булочками Валькур рассказал сестре, что произошло позавчера в доме генерал-губернатора. Приглашенных на прием к О'Райли приветствовали в его резиденции очень тепло. Спустя некоторое время после того, как подали прохладительные напитки, их всех попросили пройти в смежный зал, где к ним в очень резких выражениях обратился сам О'Райли, в то время как Комендант Обри стоял рядом с покрасневшим от волнения лицом. Ирландец заявил, что жители Луизианы проявили неуважение к Испании, что король Карлос крайне недоволен недавними беспорядками в провинциях и оскорблениями, нанесенными губернатору Уллоа, его чиновникам и военным. Его величество разгневан прокламациями, унизительными для его правительства и всей великой испанской нации. В этой связи, сказал О'Райли, он получил приказ короля арестовать зачинщиков сих возмутительных действий и судить их по законам королевства.

Затем генерал-губернатор прочитал указ его католического величества, предписывающий совершить действия, о которых он только что объявил, после чего добавил от себя:

— Господа, к сожалению, вы обвиняетесь в организации недавнего восстания. Именем короля я заключаю вас под стражу.

Во время чтения указа в зале появилось несколько испанских офицеров. Как только О'Райли закончил и объявил, что в соответствии с испанским законом о государственных преступниках их имущество будет описано и конфисковано, французов окружил целый отряд гренадеров с ружьями с примкнутыми штыками. Если их признают виновными, имущество будет продано, а вырученные деньги после уплаты долгов кредиторам и отчисления сумм в пользу жен и детей перейдут в собственность государства.

— Ты хочешь сказать, что наш дом конфискуют? — ужаснулась Фелиситэ.

— И вдобавок всю мебель, все украшения, каждую тряпку и туфли, которые ты носишь, каждую безделушку, застежку от башмаков и все кружева до последнего дюйма.

— Они не посмеют этого сделать!

— Посмеют, еще как посмеют. — Валькур допил шоколад и поставил на блюдце фарфоровую чашку, расписанную розами и фиалками.

— Я не могу в это поверить, — прошептала Фелиситэ. Беда обрушилась слишком внезапно, когда казалось, что все неприятности уже позади, поэтому трудно было представить себе ее масштабы.

— Я тоже не могу, — с мрачным видом согласился Валькур. — Когда человека просят, точнее, ему приказывают отдать шпагу и направляют на него тупые, но от этого не менее опасные штыки… Мне бы не хотелось испытать это снова.

— Еще бы. Скажи, Валькур, в казармах с вами обращались жестоко?

— Нет, рукоприкладством они не занимались, если ты это имеешь в виду, — ответил он, — но испанская стража смотрела на нас как на обреченных.

— О'Райли, кажется, сказал, что вас будут судить.

— Девочка моя, испанское правосудие — это просто издевательство. Король Карлос потребовал удовлетворения за оскорбление, нанесенное ему и его королевству, решив наказать людей, осмелившихся бросить вызов могуществу его католического величества, в назидание жителям остальных заморских провинций Испании. Вот в чем все дело. Такой чести удостоились двенадцать человек: двое офицеров французской армии, двое адвокатов, четверо плантаторов и четверо торговцев.

Фелиситэ удивленно посмотрела на брата.

— О чем ты говоришь?

— Так к нам обращалась испанская охрана. Они называли нас не по именам, а по роду наших занятий. Мы для них не более чем представители населения колонии. Кто мы такие и какую роль сыграли в восстании против их короля, не имеет ни малейшего значения.

— Это ужасно. Значит, суд над ними будет простым фарсом и О'Райли уже заранее признал всех арестованных виновными?

— Совершенно верно. А так как я не принадлежу ни к одной из перечисленных категорий и не похож на пламенного революционера, меня решили пощадить.

— Но отец…

Валькур стиснул руку девушки так крепко, что его пальцы побелели.

— Твой отец, Лафарг — торговец, известный человек и вольнодумец, вдобавок он один из самых богатых людей в городе. Поэтому испанцы считают, что он виноват больше остальных.

Глаза Фелиситэ наполнились слезами. Высвободив руку, она поднесла дрожащие пальцы к губам. Слова Валькура обнажили ее страхи настолько, что в душе у нее все затрепетало.

— Фелиситэ, — проговорил Валькур с потемневшим от волнения лицом, — прости, если я был слишком резок и заставил тебя переживать, но следует смотреть правде в глаза.

Девушка глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки.

— По-моему… По-моему, ты уже успел свыкнуться с этой мыслью. А я — еще нет.

— Мне не следовало заявлять об этом так открыто. Однако у меня много дел и наверняка слишком мало времени, чтобы успеть их сделать.

Фелиситэ почти не обратила внимания на напыщенный тон его последней фразы.

— Мы обязательно должны что-нибудь придумать, чтобы спасти отца. Я не могу отделаться от мысли, что его арестовали из-за меня, из-за того, что я невежливо обошлась с полковником. Может, если бы я пошла к О'Райли и все ему объяснила или хотя бы поговорила с самим полковником…

— Нет! Это бесполезно. О'Райли уже и так осаждают женщины, умоляющие пощадить их мужей.

— Этот Мак-Кормак, наверное, очень влиятельный человек. Если найти к нему правильный подход, его можно убедить воспользоваться своим влиянием.

Валькур пристально посмотрел на нее сузившимися глазами.

— И что же, дорогая сестра, по-твоему, представляет собою этот правильный подход?

— Почему ты на меня так смотришь? Я сама еще не знаю. Я могу извиниться перед ним за свое поведение, попробовать уговорить его еще раз подумать насчет наказания отца за мои проступки. — Фелиситэ говорила несвязно, вытянув вперед руку, что выражало у нее крайнее отчаяние. — Я буду умолять, плакать, обещать сделать что угодно ради того, чтобы отца освободили.

— Что угодно? — тихо переспросил Валькур. Встретив тяжелый взгляд брата, Фелиситэ поняла, что он имел в виду. Щеки девушки залила краска.

— Я сказала это не в буквальном смысле. Такая мысль даже не приходила мне в голову.

— Но это не значит, что она не придет в голову Мак— Кормаку.

— Не думаю. Он не способен на это.

— Не способен? Он — завоеватель, хотя пока ему еще не доводилось обнажать шпагу. — В словах Валькура чувствовалась горечь, в уголках рта залегли жесткие складки. Камзол из ворсистой бумажной ткани красновато-коричневого оттенка, в который он только что переоделся, плохо гармонировал с болезненной бледностью его кожи и с темными тенями вокруг глаз, появившимися в результате бессонных ночей. Такое невнимание к собственному туалету свидетельствовало о том, что он сильно переживал из-за сложившегося положения.

— Нет, это невозможно, такое не должно случиться, — прошептала Фелиситэ.

— Захватывать женщин у побежденных всегда считалось честной игрой.

— Возможно, так было принято у варваров, но Испания и Франция — цивилизованные страны. Наши правители доводятся друг другу кузенами, наши языки произошли от одного латинского корня.

— Но О'Райли и Мак-Кормак, если ты помнишь, ирландцы.

— Это не делает их дикарями.

Наклонившись вперед, Валькур с силой ударил кулаком по столу.

— Забудь об этих безнадежных выдумках! Поверь, это просто сумасшествие. Сейчас нужно заниматься только одним — готовиться к бегству.

— К бегству? Что ты имеешь в виду? — Брови Фелиситэ сошлись на переносице от охватившего ее недоумения, смешанного с ужасом.

— Что я могу иметь в виду? — процедил Валькур. — Бежать отсюда, уехать, сесть на корабль! Мы должны собрать все ценности, которые сможем захватить с собой, прежде чем они успеют описать имущество твоего отца и конфисковать все, что тебе принадлежит, выставив при этом тебя на улицу как нищенку.

— Если я сделаю так, как ты советуешь, меня сочтут преступницей, похитившей государственное имущество. Где мне тогда спрятаться, чтобы меня не разыскали?

— Ты можешь укрыться в Британском Манчаке или уехать вместе со мной во Францию.

— Ты собираешься во Францию? — в голосе Фелиситэ одновременно прозвучали недоумение и укор.

— Похоже, это самое разумное, что можно сделать. Зачем мне оставаться и жить в страхе, как бы О'Райли, допросив остальных арестованных, не решил, что ему не помешает взять для устрашения еще и парочку бонвиванов?

— И как же ты задумал бежать?

— У меня есть друзья, которые помогут мне добраться до Гаваны, где я смогу сесть на корабль, идущий в Гавр.

— Друзья? — Фелиситэ знала, что Валькур общался с людьми, о которых они с отцом не имели ни малейшего представления. Иногда он куда-то исчезал вместе с ними сразу на несколько дней, а то и недель. Вопросы на эту тему обычно вызывали у него холодную злобу, отбивавшую всякую охоту задавать их снова. Сейчас он только пожал плечами в ответ.

— Так это к ним ты посылал с поручением Дона?

— Ну, допустим. Я с самого начала не доверял этим испанцам, даже когда О'Райли говорил нам о дружбе и уважении.

— По-твоему, испанские солдаты позволят тебе просто так уехать?

— Они не смогут меня задержать, если я попробую пробраться через болота. — На лице Валькура появилось выражение мрачного торжества, когда он объявил о своем намерении.

— Тайные пути из Нового Орлеана, тропы через болота хорошо известны только контрабандистам.

— Среди них, чтобы ты знала, попадаются неплохие ребята. Они проводят меня в Бализ, в устье реки, где нас будет ждать корабль. Какая разница, как я поступаю, если мне надо вырваться из лап испанцев и добраться до Франции? Едем со мной, Фелиситэ.

— Я не брошу отца, ты должен это понять. — Она просто не представляла, как Валькуру могло прийти в голову, что она вообще на такое способна.

— Ему уже ничем не поможешь. Он бы сам первый предложил тебе ехать, чтобы спастись от опасности и от неизбежной нужды.

— Ты говоришь так, будто он уже осужден. Но как бы там ни было, по-моему, у арестованных есть шанс, что их оправдают, когда дело дойдет до суда. Разве вы с отцом не спорили, что отказ перейти в испанское подданство нельзя рассматривать как преступление, пока испанский губернатор Уллоа не заявил официально о своих полномочиях и пока над Оружейной площадью по-прежнему поднят французский флаг? Что мы при таких обстоятельствах до сих пор находимся под защитой Франции? Как же их, в таком случае, могут признать виновными?

— Испанцы придумают, как обратить все в свою пользу. Поверь, Фелиситэ, их не интересует правосудие. Они хотят только запугать жителей Нового Орлеана, заставить их повиноваться.

— Повиноваться или бежать?

Фелиситэ произнесла эти слова, не успев задуматься об их значении. Она с ужасом увидела, как Валькур медленно поднялся, его глаза горели гневом, побелевшие ноздри раздувались от злости. Приблизившись вплотную к сестре, он оперся рукой о спинку ее стула.

— Уж не думаешь ли ты, девочка, что я испугался?

— Не в том смысле, как тебе кажется, Валькур. — Фелиситэ упрямо вздернула подбородок и поглядела ему прямо в глаза. — Я просто обезумела от горя. Ты должен это понять, как и то, что мне нельзя оставлять отца. Кто будет носить ему еду и чистую одежду? Поезжай, если тебе это необходимо, только не проси меня сделать то же самое. Это невозможно.

В наступившей тишине слышалось лишь жужжание мухи, залетевшей через открытый ставень. Луч утреннего солнца, падавший на подоконник, высветил на нем золотистое пятно. Прошло несколько минут, прежде чем Валькур резким движением оттолкнулся от стула и направился к двери, бросив с порога:

— Господи, как же я глуп! Будем надеяться, сестра, что ты не пожалеешь о своем решении.

Фелиситэ промолчала в ответ. Вскоре Валькур ушел, не забыв подробно проинструктировать Дона насчет того, как упаковать одежду, парики и прочие нужные вещи из его гардероба. Ближе к вечеру Фелиситэ удалось выяснить у лакея, что хозяин приказал ему, когда наступит ночь, отнести багаж в один из городских домов. Валькур не велел Дону захватить свои вещи, потому что не собирался брать его во Францию.

Сейчас Фелиситэ было не до того, чтобы беспокоиться о судьбе слуги приемного брата. Положив в корзину продукты и смену белья для отца, она направилась к казармам, где ее встретил дежурный испанский офицер. Приняв корзину из рук девушки, он небрежно перерыл лежавшие в ней вещи, испачкав манжеты сорочки мсье Лафарга маслом, которое тот должен был мазать на хлеб. Офицер остался равнодушен к ее просьбе увидеться с отцом. Посещать арестованных строго запрещалось. Сам офицер переживал из-за того, что ему пришлось огорчить такую милую и очаровательную девушку, но приказ есть приказ. Он расстроился еще больше, вновь услышав от нее ту же просьбу вечером, когда она принесла отцу ужин, однако остался непреклонен.

На следующее утро Фелиситэ поднялась рано, потому что все равно не могла больше спать. В этот день к обрушившимся на нее несчастьям добавились новые. Первое из них обнаружила Ашанти. Проветривая спальню хозяина, она заметила, что за фронтоном гардероба нет плоской узкой медной шкатулки, которая раньше всегда там лежала. В этой шкатулке мсье Лафарг хранил небольшой запас золотых монет. Шкатулку в конце концов обнаружили в шкафу в спальне Валькура. Она, естественно, оказалась пустой.

Фелиситэ не могла поверить, что Валькур мог взять отцовские деньги, отложенные на черный день, не сказав ей ни слова и не поделившись с ней. То, что их украл Дон, тоже казалось маловероятным. Однако она все-таки велела позвать слугу, чтобы хорошенько его допросить. Тут Фелиситэ узнала, что Дон не вернулся домой, после того как отнес Валькуру его вещи. Осмотрев маленькую комнату, где он жил, Фелиситэ не обнаружила там никаких признаков поспешного бегства. Все вещи лежали на своих местах. Тайну раскрыла горничная, которой приказали развесить для просушки выстиранное белье. Задержавшись, чтобы посплетничать с соседской служанкой, выбивавшей на улице пыль из щетки, она узнала, что Дона продали племяннику хозяина этой девушки, который был вполне доволен сделкой, поскольку мсье Валькур Мюрат так торопился ее заключить, что сразу согласился с предложенной ценой.

Отец попал в тюрьму, приемный брат сбежал, отложенные деньги пропали; Дона, который, строго говоря, принадлежал отцу, поскольку его приобрели на имя мсье Лафарга, и выполнял обязанности слуги у него и его приемного сына, продали за бесценок. Неужели могло случиться что-нибудь еще?

Однако вскоре выяснилось, что это еще не конец. Едва Фелиситэ успела позавтракать в одиночестве и со стола убрали посуду, как послышался стук в дверь на первом этаже. Ашанти спустилась вниз и вскоре вернулась в гостиную в сопровождении нескольких чиновников, присланных составить опись имущества и бумаг государственного преступника Оливье Лафарга.

— Вы — Фелиситэ Мари Изабель Катрин Лафарг?

— Да. — Фелиситэ поднялась навстречу незваным гостям, изо всех сил стараясь сохранить самообладание.

— Вы единственная дочь арестованного?

— Да. Но у него еще есть приемный сын.

— Вы можете сообщить его местонахождение?

— Мне оно неизвестно. — Фелиситэ пожала плечами. Человек, задававший вопросы, недавно назначенный алкальд, нахмурился.

— Он проживает в этом доме?

— Он жил здесь до того, как его позавчера арестовали. С тех пор он не ночевал дома. Однако я слышала, что его отпустили. Вы пришли сюда из-за него?

— Вопросы сейчас задаем мы, сеньорита, — высокомерно произнес алкальд. — Вы обязаны помочь нам провести опись имущества вашего отца для правительства его величества.

Затем последовало изнуряющее перечисление всех предметов, находящихся в доме. С тщательностью завзятых крючкотворов алкальд и его помощники записывали длину рулонов тканей и количество катушек с лентами в магазине и на складе на первом этаже. Поднявшись по лестнице, они пересчитали кровати, шкафы, кушетки, подушки, постельное белье, измеряли длину полотенец, пересчитали одежду, не пропустив ни одной пуговицы, а также серебро, фарфор и хрусталь вместе с тазами, кувшинами, горшками, сковородами и вертелами, заодно и всю провизию в доме вплоть до последней крынки с вареньем. При этом они, конечно, не забыли включить в список троих оставшихся слуг: Ашанти, горничную и кухарку. Наконец чиновники убрались восвояси, захватив с собой бумаги отца в опечатанной коробке, которую один из них нес под мышкой. Прежде чем уйти, алкальд задержался внизу возле лестницы.

— Надеюсь, вы понимаете, сеньорита, что вам теперь запрещается производить какое-либо отчуждение имущества, находящегося в доме и в непосредственной близости от него. Подобные действия, совершенные до вынесения приговора по делу Лафарга, расцениваются как кража у его королевского величества Карлоса.

— Я понимаю. — Фелиситэ проводила чиновника тяжелым взглядом. Тот церемонно откланялся и удалился. Чего она сейчас не понимала, так это то, как ей придется жить все это время до суда. И этого никто не мог ей объяснить.

Ашанти подошла и встала рядом.

— Мадемуазель Фелиситэ, — спросила она шепотом, — что же нам теперь делать?

Этот вопрос служанки, обычно отличавшейся самообладанием, свидетельствовал о ее волнении. Впрочем, ей было из-за чего переживать. Если мсье Лафарга признают виновным, Ашанти продадут другому хозяину и ей придется распрощаться с этим домом, который стал для нее родным, и с людьми, которых она давно считала самыми близкими на свете. В доме не осталось ни одного мужчины, в то время как город заполонили испанские солдаты и наемники. Четырем женщинам — юной горничной, кухарке, Ашанти и самой Фелиситэ, теперь нужно было думать о собственной безопасности и о том, как растянуть оставшиеся у них скудные запасы продовольствия.

Фелиситэ медленно повернулась к Ашанти.

— Наверное, мне все-таки придется нанести визит полковнику Мак-Кормаку.

 

Глава 4

Стороннему наблюдателю могло показаться странным то, что казармы французских солдат находились в одном из довольно уединенных мест города рядом с монастырем урсулинок. Однако французы усматривали в этом вполне определенный смысл: король направил сюда военных для защиты их персон, а служительницам культа предстояло позаботиться о спасении их душ. Если добрым сестрам требовалось вскопать огород, вырыть канавы для отвода воды, починить крышу или сделать что-нибудь еще в этом роде, солдаты всегда были под рукой и приходили на помощь. А когда в монастырской пекарне случайно выпекали пирогов или булок больше, чем могли съесть монахини, вечно голодные военные с удовольствием выручали соседок. Сорок лет назад, когда из Франции прибыли «девушки со шкатулками», которых королевское правительство отправило сюда в качестве будущих жен для колонистов и чье имущество умещалось в небольшой коробке, за что они и получили такое прозвище, солдаты удерживали не в меру ретивых поклонников от штурма монастыря, где временно поселили этих женщин. А когда восставшие индейцы-натчезы перебили французских поселенцев в Форт-Розали и уцелевших сирот отправили в монастырь, солдаты мастерили для них кроватки и незамысловатые игрушки из деревяшек и бечевок. Вид женщин и оставшихся без родителей детей наводил этих мужчин на мысль отложить мушкеты и шпаги, с которыми они сюда прибыли, и взяться за плуги и другие инструменты, чтобы с их помощью завоевать себе достойное место в Новом Свете.

В общем, монастырь с его постоянным звоном колоколов действовал на французских солдат умиротворяюще, чего нельзя было с той же определенностью сказать об испанцах. Их Бог казался более суровым и безжалостным. Его именем у них на родине до сих пор вершила суд Святая инквизиция.

Смена флагов повлекла за собой изменения в делах церкви. Вскоре за духовной жизнью обитателей Нового Орлеана станут надзирать строгие испанские священники во власяницах и с плетями в руках. Кто знает, какие ужасы ожидают местных жителей, если новые духовные отцы задумали и здесь установить тайную и святую власть инквизиции?

А пока, несмотря на то что французов раньше вполне устраивала городская тюрьма рядом с церковью Святого Луи на Оружейной площади, новые хозяева-испанцы решили поместить арестованных граждан в казармы, где их охраняло множество солдат, расположившихся лагерем неподалеку. Теперь звон монастырских колоколов казался более тревожным, а из-за стен обители постоянно доносился негромкий гул голосов. В Новом Орлеане появилось немало причин, чтобы обратиться к Всевышнему.

Фелиситэ с застывшим лицом шла вдоль монастырской стены, возвращаясь домой вместе с Ашанти. В казармах она оставила обед для отца и попробовала навести о нем справки, но получила все тот же ответ: он здоров, однако ему запрещено с кем-либо встречаться — ни с другими арестованными, ни с близкими, ни с его официальным представителем. Ему обещали принести миртовую свечу, а также книги из его библиотеки и еду, однако сеньору Лафаргу не разрешалось передавать никаких записок. Что касается полковника Моргана Мак-Кормака — он сейчас находится в доме губернатора, и никто не может поручиться за то, что он согласится принять сеньориту Лафарг, так как он очень занят и полковник, наверное, на самом деле железный человек, как называют его подчиненные, если откажется от встречи с такой милой молодой дамой.

В последние несколько дней испанские солдаты сделались заметно наглее, по крайней мере так показалось Фелиситэ. Они попадались на каждом шагу: прохлаждались без дела в тени, стояли, прислонившись к стенам домов, сидели в уличных ресторанах, переговариваясь между собой и отпуская ей вслед двусмысленные замечания. Возможно, их присутствие слишком бросалось в глаза из-за того, что жители города теперь редко отваживались появляться на улицах, опасаясь привлечь к себе внимание. Кроме того, арестованные являлись не только одними из самых выдающихся граждан колонии, но и находились в родственных отношениях едва ли не со всеми остальными жителями маленькой общины, доводясь им дядьями, кузен и, крестными отцами, а то и более близкими родственниками. По этой причине в городе воцарилась атмосфера, напоминавшая неожиданную семейную трагедию.

Когда до губернаторского дома оставалось еще несколько кварталов, следом за Фелиситэ и Ашанти увязались двое испанцев в красных офицерских мундирах. Не предпринимая явных попыток задержать девушек, они тем не менее не отставали от них. Фелиситэ не обращала внимания на преследователей не только потому, что все ее мысли были заняты предстоящей встречей, но и чтобы не давать им повода для более решительных действий. Заметив, как Ашанти посмотрела в сторону испанцев, она не сказала ей ни слова.

Фелиситэ слегка прибавила шагу. Служанка сделала то же самое. Двое мужчин позади них старались не отставать. Сейчас, днем на городской улице, девушкам не грозила опасность, однако мысль о том, что офицеры осмелились докучать ей таким способом, вызывала у Фелиситэ раздражение и испуг, и она почувствовала облегчение, увидев наконец дом губернатора, возвышавшийся на берегу реки.

Девушкам оставалось пройти всего несколько ярдов, когда рядом с соседним домом остановилась какая-то карета, выехавшая с боковой улицы, ведущей к причалу. На ней возвышалась целая гора кожаных чемоданов и коробок, казавшихся довольно старыми и потрепанными, однако на каждом из этих предметов еще можно было различить тисненое изображение золотой короны. Спрыгнувший наземь ливрейный лакей протянул руку выходящей из экипажа женщине. Одетая в черный дорожный костюм, обильно украшенный кружевами, она сразу обращала на себя внимание. Дама казалась выше среднего роста благодаря царственной осанке. У нее было запоминающееся лицо с крупными чертами и широко расставленные глаза под темными бровями. Рот женщины казался твердым и в то же время чувственным. В ее черных как ночь волосах проглядывали седые пряди, зачесанные от висков назад и уложенные в замысловатую прическу, напоминающую два крыла. Из широкого рукава платья выглядывала маленькая собачка, пронзительно залаявшая на приближавшихся Фелиситэ и Ашанти. Женщина обернулась, улыбнувшись с таким видом, как будто собиралась принести извинения. Окинув девушек добрым и слегка удивленным взглядом, отчего в уголках ее голубых глаз появились едва заметные морщинки, она проследовала в дом.

Что могла делать в Новом Орлеане знатная испанская сеньора? Каким бы любопытным ни казался этот вопрос, Фелиситэ сейчас некогда было над ним раздумывать. Едва дом остался позади, она позабыла о встрече со знатной сеньорой.

На улице рядом с особняком, который занимал О'Райли, собралась целая толпа. Люди стояли кучками, тихо переговариваясь между собой, в ожидании, когда их наконец примет генерал-губернатор. Впрочем, немногие из них надеялись, что визит к нему увенчается успехом. Сразу за дверью, в большой приемной, какой-то молоденький офицер в сбившемся набок парике, с измученным видом перебирал за столом бумаги и без конца повторял на скверном французском, что его достопочтенный начальник никого не принимает.

Выражение обреченности в глазах офицера на мгновение сменилось восхищением, когда к нему приблизилась Фелиситэ в легком платье из белого с фиолетовым муслина, к которому очень шли кружевная косынка и изящный передник. Однако его голос остался таким же заунывным, когда он обратился к девушке со словами, напоминавшими заученную молитву:

— Извините, сеньорита. Сейчас генерал-губернатор занят делами чрезвычайной важности. Он не может вас принять.

Фелиситэ стала понемногу привыкать к манере обращения испанцев. Она наградила офицера улыбкой, как будто не слышала его слов.

— Но я пришла вовсе не к достопочтенному генералгубернатору. Скажите, пожалуйста, нет ли здесь полковника Моргана Мак-Кормака?

— Да, сеньорита. — Офицер даже не старался скрыть любопытства.

— Вы не позволите мне увидеться с ним?

— Полковник занят, наверное, еще больше, чем сам генерал-губернатор О'Райли, если такое возможно. Он строго-настрого приказал не беспокоить его.

— Это займет всего несколько минут, совсем немного.

— Я просто в отчаянии оттого, что вынужден разочаровать вас, сеньорита, однако я скорее умру, чем пропущу к нему кого-нибудь.

— Но я прошу вас, вы должны мне позволить. Это крайне важно. — Фелиситэ с умоляющим видом наклонилась вперед, положив на стол изящную ладонь. В комнате царил полумрак, и плечи и лицо девушки, казалось, окружал какой-то сияющий ореол, заставлявший ее выглядеть чувственной и соблазнительной.

Она заметила, как сидящий напротив молодой офицер судорожно сглотнул.

— Честное слово, сеньорита, я бы помог вам, если бы у меня хватило духу.

За спиной Фелиситэ возникло какое-то движение, и к ней приблизился другой офицер. Даже не взглянув в сторону Ашанти, попытавшейся предупредить хозяйку, девушка сразу узнала одного из тех, кто шел за ними следом, когда они направлялись к дому губернатора. Испанец чуть наклонил голову.

— Извините за вмешательство, — обратился он к Фелиситэ на ее родном языке, — но насколько я понял, вы чем-то обеспокоены. Возможно, я, лейтенант Хуан Себастьян Унсага, сумею вам помочь.

Несмотря на необходимость явиться сюда, Фелиситэ очень удручало то, что ей не удалось добиться поставленной цели. И она считала безрассудством отказаться от помощи, кто бы ее ни предлагал. Обернувшись, она внимательно посмотрела на худощавого темноволосого испанца со смелыми черными глазами и тонкими, как стрелки, усиками. Фелиситэ не слишком удивилась, узнав в лейтенанте одного из тех, кто несколько раз отваживался беспокоить ее соседей, отца и Валькура ночными серенадами под окнами их дома. Улыбнувшись и беспомощно пожав плечами, она изложила лейтенанту Унсаге суть своей проблемы.

— У вас, конечно, какой-нибудь несложный вопрос, да? — сказал он и, приподняв бровь, посмотрел на дежурного офицера. — Я не вижу причин отказывать этой сеньорите в удовлетворении ее просьбы.

Сидящий за столом попробовал возражать, и офицеры горячо заспорили по-испански. В конце концов дежурный уступил. Вновь обернувшись к Фелиситэ, лейтенант Унсага с поклоном произнес, что она может следовать за ним, а служанка пусть пока подождет в приемной.

Из толпы послышался глухой недовольный ропот, когда Фелиситэ прошла дальше в дом в сопровождении офицера. Украдкой посмотрев через плечо, она заметила сразу несколько мрачных и подозрительных взглядов, устремленных в ее сторону. Столь явное выражение неодобрения вызвало у нее беспокойство, однако она решила не обращать на это внимания.

Постучав в дверь в противоположном конце приемной, лейтенант отступил в сторону, пропуская Фелиситэ вперед. Она вошла в большой кабинет, скорее напоминавший зал, с двумя высокими окнами, из которых открывался вид на небольшой заброшенный сад. В этот день позднего лета в кабинете было душно, поэтому человек, сидящий за изящным, несмотря на внушительные размеры, столом, снял форменный камзол и повесил его на спинку стула, оставшись в одной рубашке. Возвышаясь над грудами бумаг, списков и регистрационных журналов, он что-то писал на листе пергамента, крепко сжав перо сильными загорелыми пальцами. Оторвавшись от своего занятия, человек поднял на Фелиситэ хмурый взгляд, затем, отбросив перо и откинувшись на спинку стула, глядел, как сопровождавший девушку офицер быстро выступил вперед.

— Баст, что означает это вторжение? — спросил он суровым тоном.

Столь холодный прием, похоже, ничуть не обескуражил лейтенанта Хуана Себастьяна Унсагу.

— Морган, я увидел, как это милое создание упорно не хотели к вам пускать, и решил, что вы, дружище, наверняка огорчитесь, узнав, что вам помешали с ней познакомиться.

— Благодарю вас, — процедил полковник. — Не сомневаюсь, вы поступили так только ради моего блага.

— Ради чего же еще? — Лейтенант изобразил на лице невинную улыбку.

— В первую очередь вы старались ради себя самого, насколько я вас знаю. Однако боюсь, мне придется вас огорчить, если вы надеетесь на расположение мадемуазель Лафарг. Она не проявляла никаких симпатий к испанским властям с самого первого дня, как мы здесь оказались, а теперь у нее еще меньше причин для нежных чувств по отношению к нам.

— Мадемуазель Лафарг, конечно! Какой же я глупец! Ведь это вы, Морган, украли ее прямо у меня из-под носа три дня назад, во время тех злополучных танцев. Вы поставили ее в довольно глупое положение, когда вечер закончился так неожиданно, правда?

— Как вам угодно. — Полковник Мак-Кормак медленно кивнул, устремив на Фелиситэ взгляд своих темнозеленых глаз. — К вашему сведению, она дочь купца Лафарга, которого сейчас содержат в казармах.

— Боже мой! Я не знал. — Испанский офицер повернулся к Фелиситэ. На его красивом лице отразилось сочувствие. — Примите мои соболезнования по поводу постигшего вас несчастья, мадемуазель Лафарг.

Девушка высокомерно вздернула подбородок.

— Ваши соболезнования неуместны, лейтенант. Мой отец жив, по крайней мере пока…

— Мадемуазель…

Полковник сделал нетерпеливый жест.

— Если она все-таки оказалась здесь, Баст, вы, может быть, поинтересуетесь целью ее визита?

Лейтенант Унсага с невозмутимым видом наклонил голову.

— Конечно. Мадемуазель?

Фелиситэ перевела взгляд с улыбающегося испанца на ирландского наемника в звании полковника, лицо которого оставалось скрытым в тени, потому что он сидел спиной к окнам, в то время как от его взгляда не могла ускользнуть ни одна деталь ее внешности. Девушка облизнула губы кончиком языка.

— Я… Можно мне поговорить с вами наедине, полковник?

Мак-Кормак выразительно посмотрел на лейтенанта. Тот вздохнул и, вежливо поклонившись, вышел.

В кабинете воцарилась тишина. Теперь, когда Фелиситэ наконец осталась с ирландцем одна, она внезапно пришла в замешательство. Он внимательно разглядывал ее, прищурив глаза и замечая абсолютно все: то, что она сегодня специально принарядилась, и то, как поднимается и опускается ее грудь под кружевной косынкой, когда она тяжело дышит, изо всех сил стараясь скрыть волнение. Каштановые волосы полковника, влажные от пота, выступившего на висках, слегка вились, несмотря на то, что он старательно зачесывал их назад. На одном из пальцев правой руки, которой он прикрывал кипу бумаг, выделялось чернильное пятно. На манжетах и воротнике его рубашки, сшитой из простой льняной ткани, не было кружев, что придавало ему еще более строгий и недоступный вид. Фелиситэ неожиданно пожалела, что пришла сюда. Она ничего не добьется от этого человека, лишь будет чувствовать себя униженной. Кроме того, она сама и ее отец могут оказаться в еще более тяжелом положении, если такое вообще возможно.

— Я вас слушаю, мадемуазель Лафарг.

— Как вы, наверное, догадались, полковник, — проговорила Фелиситэ глухим голосом, умоляюще сцепив руки, — я пришла к вам из-за отца. Он, как и все остальные, арестован совершенно несправедливо. Этому нет никакого оправдания.

— Вы утверждаете, что ваш отец и другие арестованные невиновны в заговоре против испанской короны? — Несмотря на брошенное девушкой обвинение, вопрос прозвучал абсолютно бесстрастно.

— Как они могли организовать заговор, если наместник короля даже не приступил к управлению колонией? Франция отказалась от нее, а Испания еще не заявила на нее своих прав.

— Это не так. После подписания договора в Фонтенбло сюда прибыл испанский губернатор. И если Уллоа не стал предъявлять верительных грамот, то поступил так только потому, что хотел избежать новых проявлений недружелюбия со стороны населения. Однако никто из людей, устраивавших шествия и выкрикивавших возмутительные призывы, не сомневался в том, что Луизиана стала частью испанских владений. Следовательно, их поступки свидетельствуют об их виновности.

— Я придерживаюсь другого мнения, — возразила Фелиситэ. — Но даже если все именно так, как вы утверждаете, почему арестовали именно их, а не других? Почему бы тогда не взять под стражу всех взрослых жителей колонии, каждого, кто говорил, пусть даже шепотом, или хотя бы осмелился подумать о том, что здесь можно управлять самим, а не подчиняться королю, которому Нет дела до нашего блага и который находится за несколько тысяч миль отсюда? Если это, по-вашему, заговор, тогда почти все население колонии окажется одинаково виновным. Вы поступили подло, арестовав всего несколько человек за преступление, в котором повинны очень многие.

— На свете есть немало убийц, однако в тюрьму попадают те, кого застали на месте преступления или чью вину можно как-нибудь доказать.

— Мой отец не убийца! Он купец. Он торгует шелковыми и хлопковыми тканями и на досуге любит размышлять об идеалах. А это вовсе не значит, что его можно бросить за решетку. Вы поступили так только из жалкой мести!

Мак-Кормак поднялся, оттолкнул назад стул и, обойдя вокруг стола, встал рядом с девушкой, опершись рукой о его крышку.

— Полагаю, мадемуазель, — произнес он с мрачным любопытством, — мы наконец добрались до сути дела?

Фелиситэ с трудом подавила желание отодвинуться.

— Да, мне тоже так кажется. Вы один из старших офицеров из окружения О'Райли. Вы сочли оскорбительным то традиционное выражение презрения, которое получили от слуги моего отца в тот день, когда так демонстративно красовались на улицах города. А потом, во время танцев…

— Это оскорбление, если не ошибаюсь, мне нанесли с вашей легкой руки, не так ли, мадемуазель?

Фелиситэ от досады прикусила губу. Она вдруг почувствовала какое-то странное смущение, не знакомое ей раньше и заставившее ее покраснеть. Ей хотелось оправдаться в надежде, что это поможет облегчить участь отца, и в то же время она опасалась навредить Валькуру, справедливо полагая, что он, несмотря на то что его сейчас нет в городе, может попасть в руки испанцев, если О'Райли захочет допросить его более основательно насчет его политических убеждений.

— Ведь это сделали вы, правда? — снова спросил полковник, приподняв бровь.

— Да, я. — Фелиситэ смотрела теперь на пейзаж долины Луары, написанный маслом в темных тонах, висящий на стене позади Мак-Кормака.

— Я тогда удивился, почему ваш брат, который находился поблизости, не попытался вас остановить. Может, он тоже поддерживает ваши мятежные устремления?

Беседа принимала опасный оборот.

— Он вряд ли думает о чем-либо, кроме преимущества одного, сорта нюхательного табака перед остальными и о других подобных вещах. Тогда ему, скорее всего, просто не захотелось вмешиваться, и все. Вы ведь сами имели удовольствие разговаривать с ним, когда его задержали, и наверняка убедились в том, что он никакой не революционер, иначе вы бы не разрешили отпустить его.

— Я не подписывал никакого разрешения.

— Но кто-то должен был его подписать. Полковник вплотную приблизился к столу, скрестив руки на груди.

— Я об этом не знаю. — Его голос сразу сделался строже.

— О чем вы говорите? Он что, сбежал? — Фелиситэ смотрела на него, широко открыв глаза, стараясь понять, куда он клонит и как это может отразиться на судьбе ее отца.

— Похоже, он спокойно вышел и исчез, пока охранники сражались с женщинами, которые буквально осадили казармы в надежде узнать что-нибудь о судьбе своих мужей. А почему дверь оказалась незапертой, нам еще предстоит выяснить.

— Если такое случилось однажды, это может повториться снова, — нерешительно предположила Фелиситэ.

— Нет, вы ошибаетесь. Теперь казармы охраняют специально подобранные люди, самые надежные из моей роты.

— О да, — воскликнула девушка с отчаянным безрассудством, — чтобы больше никому не удалось спастись! Все эти адвокаты, плантаторы и торговцы должны страдать в назидание всем нам! Иначе ни вы, ни О'Райли просто не успокоитесь.

— Приказ найти и наказать зачинщиков восстания отдал сам король Карлос. Так что мы с генерал-губернатором арестовали этих несчастных не по собственной злой воле. Я только выполнил приказ моего прямого начальства, который, в свою очередь, получил письменные распоряжения из Испании.

— Распоряжения, — с презрением проговорила Фелиситэ, — оправдание для тех, кто руководил этим делом, сознавая, что поступает несправедливо. Неужели вы в самом деле надеетесь, что я с вами соглашусь?

— Но такова правда.

Напряжение, тревога и бессильная злоба, накопившиеся в душе Фелиситэ за последние дни, заставили ее позабыть об осторожности.

— Что вы понимаете о правде, вы, наемный вояка, привыкший к обтекаемым фразам, позволяющим вам забыть угрызение совести, обрекая людей на смерть?

— Вы считаете, я лгу?

Взгляд Мак-Кормака сделался мрачным, хотя в голосе его по-прежнему звучали металлические нотки. Фелиситэ решила, что зашла слишком далеко. Она опустила ресницы и закрыла лицо ладонью.

— Я сама не знаю, что говорю. Просто… Все случилось так быстро, и я очень переживаю за отца. Почему? Почему обязательно он? За что он должен страдать? Он не фанатик и не мятежник, а тихий и мирный человек. Он любит читать, увлекается различными идеями, но он не собирался устраивать революцию.

— Иногда именно такие люди становятся наиболее опасными. — Теперь полковник Мак-Кормак, казалось, говорил мягче. — Не надо отчаиваться, мадемуазель. Тех, кто содержится под арестом, будут судить в соответствии с их поступками. Если ваш отец действительно не виновен, как вы утверждаете, это найдет свое отражение в приговоре. Его могут оправдать, или ему придется провести в тюрьме всего несколько лет.

— Несколько лет в тюрьме и конфискация всего имущества, всего того, что ему удалось нажить! Значит, я должна уповать на эту маленькую милость? Если от нее так много зависит, можно узнать, кто возьмет на себя роль судьи, в руках которого будет находиться жизнь моего отца?

Полковник впервые отвел глаза в сторону. Черты его лица сделались жесткими.

— Его будут судить сразу несколько судей в присутствии генерал-губернатора и нескольких старших офицеров.

— Не сомневаюсь, это будут испанские судьи и испанские офицеры. — Фелиситэ горько улыбнулась. — Вы тоже будете среди них, полковник?

— Да. Это мой долг.

— И что же нужно для того, — спросила она, тяжело вздохнув, — чтобы моего отца судили справедливо и беспристрастно и чтобы приговор был как можно более мягким?

Брови Мак-Кормака сошлись на переносице, он приблизился к девушке и теперь возвышался над ней, словно гора.

— Простите, мадемуазель, если я ошибаюсь, но вы хотите предложить мне взятку?

Эта мысль была не такой уж необоснованной, как могло показаться. Коррупция, продажность, оказание взаимных услуг, тайные подношения давно стали частью повседневной жизни далекой колонии, где законы, придуманные за тридевять земель с благими намерениями, не давали развиваться торговле на этих берегах. Кроме того, предыдущие губернаторы, присылаемые сюда французским правительством, гораздо больше заботились о пополнении собственного кармана или о достижении положения, позволявшего им делать дальнейшую карьеру при дворе Людовика XV, чем о честном и полезном правлении вверенными им владениями. При французских властях такую довольно грубую попытку прозондировать почву скорее всего встретили бы с наигранным возмущением и с бурными протестами, чтобы потом принять предложение с очаровательной улыбкой. Полковник улыбаться не собирался.

— Я не хотела вас оскорблять, — поспешно проговорила Фелиситэ. — Я только пыталась найти самый верный способ помочь отцу.

— Поверьте, мадемуазель, таких способов просто не существует. Хотя суд может установить степень невиновности или виновности подсудимого, его приговор утверждает генерал-губернатор как лицо, облеченное верховной властью в Луизиане. Поэтому ни вы, ни я никак не можем повлиять на окончательное решение. — Выражение лица Мак-Кормака по-прежнему оставалось жестким.

— Неужели я, по-вашему, должна поверить, что вы, как земляк генерал-губернатора, как человек, которому он помог занять высокий пост, сделав своим заместителем, не имеете на него никакого влияния и не можете ничего ему сказать?

— Мало ли о чем могут сплетничать?

— Знание иногда равносильно разнице между жизнью и смертью. Почему нам нельзя обсуждать между собой тех, кого прислали управлять нами? — На этот раз полковник не стал отрицать, что О'Райли может прислушаться к его мнению. Что если он перед этим отказывался лишь из гордости, только для того, чтобы она еще больше отчаялась, а заодно и назвала большую сумму, которую они с отцом согласны предложить? Фелиситэ внимательно смотрела на собеседника, готовая воспользоваться малейшим шансом, со смущением отмечая про себя, что он следит за ней с теми же намерениями.

— Я офицер колониальных войск, наемник, — ответил он подчеркнуто строго.

— Вы второй человек после генерал-губернатора, в вашей власти было замять тот случай с горшком или дать ему ход, как вы сами тогда заявили. Если это так, то вы вполне можете добиться снисхождения моему отцу.

— Эта привилегия принадлежит лишь дону Алехандро О'Райли, как верховному управляющему колонией.

— А что же вы сами, полковник Мак-Кормак? Неужели вам не хочется занять такой же пост и оставить собственный след в истории Нового Света? Если отца освободят, он будет настолько признателен, что с удовольствием поможет вам получить торговые концессии или какойнибудь другой доступ к товарам, доход от которых не помешает вашей будущей карьере.

— Доступ к товарам? Насколько я понял, вы предлагаете мне заняться контрабандой или, может, даже каперством?

— Если вы это предпочитаете.

— Скажите, — бесстрастно продолжал Мак-Кормак, — ваш отец знает о том, что вы обещаете от его имени?

Такое проявление интереса вызвало у Фелиситэ легкую дрожь от охватившего ее торжества.

— Нет, не знает, но я не сомневаюсь, он пойдет вам навстречу во всем, что только понадобится.

— Я не подозревал, что он располагает возможностями, о которых вы только что упомянули. Мне кажется, королевским властям не помешает более тщательно изучить дело мсье Лафарга, а возможно, и заново описать его имущество!

Полковник, прищурившись, наградил девушку неожиданно холодным взглядом; блестящие изумрудные глаза ирландца, казалось, пронзали ее насквозь. Фелиситэ наконец поняла, что он действительно остался равнодушен к возможности разбогатеть. С трудом уверившись, что ей так не повезло, она процедила сквозь плотно сжатые губы:

— Если вас это удовлетворит, полковник, если вы решили мстить нам до конца, что ж…

Несколько долгих минут Мак-Кормак пристально разглядывал девушку, скользя глазами по ее медово-золотистым локонам, собранным под муслиновым кружевным капором, изучая очертания ее щек, округлость груди под корсетом, подчеркивающим стройность ее талии и роскошную пышность юбок. Такой откровенно оценивающий взгляд заставил Фелиситэ задрожать от гнева и еще от какого-то чувства, которое она даже не могла точно определить.

— Если меня это удовлетворит? Не в той мере, как вам кажется, мадемуазель. Если вы убеждены, что вашего отца держат здесь из-за вашего поведения, я не понимаю, почему вы предлагаете вознаграждение, которое можно получить только от него самого? Неужели вам так не хочется пожертвовать собственной гордостью ради отца?

— Как это понимать? — в карих глазах девушки появилась тревога, голос зазвучал неуверенно.

— Я имею в виду товар, о котором мы до сих пор не вспоминали и который можете предложить только вы одна.

— Я вас не понимаю. — Фелиситэ догадалась, о чем идет речь, однако боялась в этом признаться, опасаясь, что окажется права.

— По-моему, вы меня отлично поняли. Я имею в виду удовольствие от вашего общества, мадемуазель Лафарг.

Фелиситэ задохнулась от гнева. Самое худшее в этом предложении заключалось в том, что она не могла отвергнуть его в резкой форме, опасаясь, как бы ее отказ не навлек на голову отца месть полковника.

— Вы… Вы не имеете права!

— Почему вы так считаете? Вы красивая женщина, а я одинок и нахожусь в чужой стране, жители которой, мягко говоря, относятся ко мне не слишком дружелюбно. Я уже начал уставать от холодных взглядов здешних женщин и с удовольствием установил бы с. одной из них более близкие отношения.

Мак-Кормак повел себя как-то странно. Он будто поддразнивал самого себя, а не собеседницу, словно ожидая, что она с минуты на минуту сбежит, так и не выслушав до конца его неприличное предложение.

— Это просто отвратительно! Валькур предупреждал, что так и должно случиться. Напрасно я его не послушала!

— И что же именно сказал вам Валькур Мюрат? — поинтересовался ирландец довольно суровым тоном.

— Что вы подумаете, что я… Что мне понадобится… Заметив, что девушка стала запинаться, полковник приподнял бровь.

— Продолжайте, мадемуазель Лафарг.

Гнев и смущение помогли Фелиситэ преодолеть замешательство.

— Он сказал, что я как женщина стану чем-то вроде военной добычи, особенно для таких, как вы, и что за подобные услуги на войне полагается расплачиваться.

— А вы этого делать не хотите?

Опущенные ресницы не позволяли Фелиситэ увидеть выражение глаз полковника.

— Вы просто не могли отнестись ко мне иначе, — она в упор взглянула на ирландца.

— Во всем можно найти что-нибудь хорошее. Однако не будем об этом говорить. Какой бы восхитительной ни казалась такая мысль, я имел в виду другое, — неожиданно улыбнулся он.

— Другое? — Фелиситэ почувствовала облегчение, одновременно ощутив какую-то непонятную досаду. Она тут же сделала над собой усилие, чтобы забыть о ней, постаравшись сосредоточиться на словах Мак-Кормака.

— Я, кажется, упоминал в разговоре с вами о том, что генерал-губернатор заинтересован в улучшении наших отношений со здешними жителями. Он намерен как можно скорей определить наказание зачинщикам мятежа, а потом, покончив с этим неприятным делом, приступить к управлению колонией в обычном порядке. По его убеждению, лучшим способом сделать наше присутствие в городе приемлемым было бы поощрение сближения его офицеров с женской частью населения. При этом они, конечно, должны действовать с подобающей им галантностью. Если некоторые Из его людей пожелают здесь поселиться, он будет это только приветствовать, расценивая их поступок как совпадающий с интересами испанской короны. Малочисленность жителей всегда являлась серьезной проблемой для луизианской колонии.

— Полковник Мак-Кормак, вы хотите сказать?..

— Любой офицер, замеченный проезжающим с француженкой в экипаже или прогуливающимся с ней по Оружейной площади, а также танцующим на какой-либо ассамблее, будет считаться достойным поощрения, точно так же как находящаяся с ним дама может вполне обоснованно рассчитывать на то, что любая ее просьба встретит понимание со стороны властей. В первую очередь это касается тех женщин, которые сделают первый шаг, тем самым подав пример остальным горожанкам.

— И это все? — спросила Фелиситэ бесстрастным тоном. Ирландец не сводил своих зеленых глаз с лица девушки.

— Таково наше первоначальное намерение. Я с радостью обдумаю предложение вашего брага, если вы того пожелаете.

Фелиситэ затаила дыхание, почувствовав, как сначала к лицу прилила горячая волна крови, затем ее тут же бросило в дрожь, и она едва не потеряла сознание. Увидев, что ирландец смотрит на нее с выражением сдержанной страсти, Фелиситэ испытала ощущение, близкое к панике.

— Если у вас такое представление о галантности…

— Я предлагаю помочь вашему отцу единственно доступным вам способом. Ведь вы добивались именно этого?

— Нет! Нет, это невозможно! — Фелиситэ произнесла эти слова, даже не постаравшись смягчить ответ, чтобы он не казался окончательным.

— О поспешно принятых решениях часто приходится жалеть, мадемуазель. Я дам вам время подумать, прежде чем попрошу мне ответить.

Полковник говорил уверенно, с чуть заметной иронией. Он был явно не в духе и предлагал ей удалиться. Фелиситэ не рассчитывала, что ее визит закончится именно так. Представив, что она может наговорить много лишнего, если останется, девушка, подхватив юбки, стремглав бросилась прочь. Она выбежала из кабинета, с силой хлопнув дверью.

 

Глава 5

Обдумывать предложение полковника Фелиситэ пришлось не более семи часов, в течение которых она с волнением вспоминала все подробности того, что произошло между ней и этим ирландским наемником. Она опасалась, что ее неудачный визит лишь усугубил положение отца, вместо того чтобы облегчить его, чего, как ей казалось, наверняка можно было добиться, поведи она себя более дипломатично. Охваченная неистовым гневом, вызванным доверительным тоном военного, Фелиситэ меряла комнату шагами. Теперь она бранила себя за то, что не смогла отказать ему сразу в резких и категоричных выражениях. Ашанти, выслушав рассказ о подлости ирландца, посоветовала хозяйке проявить осторожность и постараться в конце концов прийти к какому-нибудь компромиссу. Что еще ей оставалось делать, если даже смелые и состоятельные люди с поклонами приглашали испанцев к себе и собирались присягнуть им на верность, чего требовал О'Райли? Близкие отношения с Мак-Кормаком казались Фелиситэ не слишком опасными и в будущем даже могли принести пользу. В общем, как бы то ни было, в таком ненадежном положении, как ее, с ним ни в коем случае не следовало ссориться.

За Фелиситэ переживала не только Ашанти. Через час после ее возвращения из дома губернатора к ней пришла соседка. Сердце этой доброй женщины, неравнодушной к сплетням, переполняло сочувствие к несчастному мсье Лафаргу и тревога за его дочь, которая осталась совсем одна. Заметив, что Валькур в последние дни перестал появляться дома, она теперь интересовалась причиной его отсутствия. Ее муж видел бедного мальчика на болоте Сент — Джон в компании очень плохих людей. «Контрабандистов, милочка, настоящих пиратов, если покопаться поглубже. Наверное, у самого Господа Бога обливается кровью сердце, когда он видит, как из-за этого дьявола О'Райли распадаются несчастные семьи. Это просто каменный человек, теперь все в этом убедились. Его не трогают ни слезы матери, ни мольбы юной красавицы-жены. Ты, наверное, знаешь, испанцы арестовали даже Жана Батиста Нойена, племянника самого Бьенвилля, основателя колонии, разлучив его с молодой женой. Солдаты забрали и зятя Лафреньера, а ведь он еще совсем мальчик. Какой жестокостью нужно обладать, чтобы так поступить? Он просто непохож на человека. Бедная мадам Нойен, у нее больше нет ни отца, ни мужа! Да, в нашей жизни теперь не осталось ничего, кроме печали… »

Из груди соседки, которую она, очевидно для большего удобства, обложила ватой, вырвался глубокий вздох. Теперь ее мысли вновь вернулись к Фелиситэ. Девушка оказалась на редкость в незавидном положении, оставшись одна в доме под зашитой всего лишь трех служанок. Соседка просто не понимала, о чем думал Валькур, бросив сестру в городе, где полно испанских солдат. Ведь никто не знает, сколько еще времени офицеры будут удерживать их в повиновении. Впрочем, и сами они, особенно эти наемные ирландские молодчики, могут оказаться еще хуже своих солдат. Никто не удивится, если скоро они начнут насиловать всех женщин в Новом Орлеане прямо в их постелях! Поэтому добрая соседка предложила девушке пока пожить в ее доме на правах гостьи или поискать убежища у милосердных сестер в монастыре.

Такой выход абсолютно не устраивал саму Фелиситэ, так же как и возможность предаться молитвам, наблюдая со стороны за развитием событий. Но что же вообще ей оставалось? Она могла постоять за себя с пистолетом и шпагой в руках, однако, взявшись за оружие, она наверняка не добьется освобождения отца. Шансы на успех в этом случае казались ей ничтожно малы. Она еще надеялась исправить положение с помощью полковника Моргана Мак-Кормака.

Фелиситэ понимала, какому риску себя подвергает. Хотя полковник и подчеркнул, что благодаря ее лояльности отцу могут вынести наиболее мягкий приговор, этого никто не мог гарантировать. Ирландец старательно избегал открыто говорить о том, на что намекал и что ожидал получить в качестве вознаграждения за услуги. В ее положении она вполне могла ошибиться, усмотрев в его словах слишком многое и приняв желаемое за действительность.

Тем временем уже перевалило за полдень. В городе, казалось, все замерло из-за нестерпимой жары, затрудняющей дыхание. Горячее марево окутало кроны кипарисов, возвышавшихся над крышами зданий, и люди попрятались по домам, закрыв ставни, чтобы защититься от ослепительно яркого дневного света. Теперь они появятся на улицах лишь после того, как солнце начнет клониться к западу, и будут двигаться в замедленном темпе, словно пробудившись от летаргического сна, до тех пор пока в воздухе не повеет вечерней прохладой.

Однако стены домов еще долго будут хранить дневное тепло, поэтому после наступления сумерек горожане обычно выходили из своих жилищ и усаживались на ступеньках или балконах. Самые энергичные неторопливо прохаживались по улицам, ведущим к набережной, или гуляли возле церкви Святого Луи по пыльной Оружейной площади, где обычно устраивались парады.

Фелиситэ любила пройтись по набережной. Решив, что присутствие в городе испанцев не должно нарушать ее привычек, она вместе с Ашанти вышла из дому, надеясь, что теплый приятный речной ветерок избавит ее от давившей на глаза головной боли и поможет справиться с волнением.

Однако надежды ее не оправдались. Едва Фелиситэ добралась до набережной, как к ней, отделившись от группы военных, укрывшихся в тени обрамлявших площадь сикомор, приблизился офицер. Изумрудные глаза полковника Мак-Кормака вызывающе блестели, в то время как черты загорелого лица казались застывшими. Остановившись рядом, он приветствовал девушку легким поклоном.

— Мадемуазель Лафарг, какая приятная неожиданность!

— Не слишком неожиданная, как я подозреваю, — холодно ответила Фелиситэ.

— Можете не сомневаться, я чрезвычайно рад встрече с вами. — Губы Мак-Кормака тронула едва заметная улыбка.

Фелиситэ не могла с полной уверенностью утверждать, что он специально дожидался ее появления здесь, и вместо того чтобы прямо обвинить в этом ирландца, она только пробормотала:

— К сожалению, я не могу сказать вам то же самое.

— А жаль. Ведь в будущем нам предстоит проводить довольно много времени вместе.

— Что заставляет вас так думать, полковник? — спросила она, не обращая внимания на служанку, тронувшую ее за руку.

— Я, конечно, могу ошибаться, мадемуазель, но если бы вы не сбежали от меня сразу, подобрав юбки, я взял бы на себя смелость предположить, что вы согласились принять план, с которым я познакомил вас утром.

Решающий момент наступил слишком неожиданно. Стараясь выиграть время, Фелиситэ ответила:

— Неужели тогда вы говорили серьезно?

— Я еще никогда не был так серьезен. — Голос его звучал низко, а лицо сохраняло выражение пристального внимания.

— Почему вы выбрали именно меня? — спросила девушка резким тоном.

— Вы молоды и красивы, — ответил ирландец, — а потом, если помните, вы сами заставили меня обратить на вас внимание.

— Только не с этой целью!

— Насчет этого вы, безусловно, правы, однако теперь ваши слова мало что значат. Скажите, мадемуазель Лафарг, прогуляетесь вы со мной или нет?

По его словам можно было заключить, что он пока не рассчитывал на большее, чем публичное проявление теплых чувств, о чем говорил ей утром: Фелиситэ глубоко вздохнула.

— Похоже, у меня просто не остается другого выбора, полковник Мак-Кормак.

— Жаль, — ответил он, и его голос сразу сделался резким, — однако я вас ни к чему не принуждаю.

— Конечно, вы просто пользуетесь моим положением, не правда ли, полковник? — В карих глазах девушки появилось огорченное выражение.

Ирландец даже не попытался отвести взгляд. Обернувшись, он подал Фелиситэ руку, указав направление, в котором идти.

— Вы правы, именно так я и поступаю.

Итак, договоренность была достигнута, и теперь уже бесполезно спорить о том, как она будет выполняться. Помедлив еще какое-то мгновение, Фелиситэ приняла предложенную ей руку, ощутив под пальцами тонкое сукно мундира, и они отправились на прогулку. Ашанти, вздохнув то ли от облегчения, то ли от безысходности, двинулась следом.

Фелиситэ, несмотря ни на что, неожиданно открылась мужская привлекательность ее спутника: высокий рост, легкость походки, крепкие мускулы под рукавом мундира, подчеркнуто мужская стать. Все это долго казалось ей до того ошеломляющим, до того противоречащим с ее поступком, что она поначалу не обращала внимания на косые взгляды, которые бросали на нее прохожие, и на то, с какой поспешностью они уступали им дорогу. Она, разумеется, представляла себе, что они думают о ней сейчас: дочь мсье Лафарга разгуливает под руку с мерзавцем в красном мундире, с одним из ирландских прихвостней О'Райли, в то время как ее отец томится в тюрьме, и эта мысль заставила ее покраснеть до корней волос. Но она тут же высоко подняла голову. Она ни перед кем не обязана отчитываться за собственное поведение кроме себя самой. И люди когда-нибудь осознают всю мудрость ее поступка. А пока она будет прогуливаться даже с самим дьяволом, если это послужит на благо ее отцу.

Они вышли на набережную, затем по шатким деревянным ступенькам поднялись на длинную и извилистую земляную насыпь. Это сооружение, шириной десять футов наверху и почти двадцать внизу, предназначалось для защиты города от наводнений во время разлива Миссисипи. Сейчас, на исходе августа, уровень воды в реке упал до самой нижней годовой отметки, однако она все равно оставалась широкой и могучей, а противоположный берег был неразличим из-за окутавшей его вечерней дымки. Пахло рыбой, илом и гнилыми водорослями, но ветерок, от которого на воде появлялась легкая рябь, все равно приносил свежесть.

Полковник Мак-Кормак искоса посмотрел на свою спутницу с видом мрачного недоумения.

— Вы всегда такая молчаливая, или я должен отнести это на тот счет, что вам просто трудно найти подходящую тему для разговора?

— Я не знала, что обязана еще и развлекать вас.

— Нет, не обязаны, — ответил ирландец, и его глаза снова сделались холодными, — однако хотя бы внешнее проявление вежливости окажется совсем не лишним.

— Всеми доступными способами, вот чего вы, наверное, желаете. — Фелиситэ с удовольствием отметила, что ее спутник сердито насупил брови, отчего между ними появилась небольшая складка.

— Я желаю, — проговорил он, сделав ударение на последнем слове, — чтобы вы вели себя со мной так же, как и с любым другим знакомым мужчиной.

— Но вы не принадлежите к их числу. — Она выразительно посмотрела на Мак-Кормака. — От вашей доброй воли зависит судьба моего отца.

— Если вашу мысль довести до логического завершения, вежливость покажется просто обязательной.

— Вы мне угрожаете, полковник?

— Если вы решили, что вашего отца будут держать на хлебе и воде из-за того, что вы не сумеете мне угодить, вы ошибаетесь. Каждый человек, мужчина или женщина, должен отвечать только за собственные проступки.

По какой-то непонятной причине эти слова испугали Фелиситэ больше, чем открытый намек на то, что ее отец пострадает, если она окажется несговорчивой. Сейчас она в первую очередь подумала не о грозившей ей опасности, а о том, каким неумолимым голосом произнес эту фразу ее спутник.

— Вы хотите сказать, полковник Мак-Кормак, что решили встретиться со мной из-за того случая с ночным горшком, а не потому, что я просила вас за отца?

Выражение лица ирландца на какой-то момент сделалось непроницаемым.

— У меня есть на это множество самых разнообразных причин, мадемуазель, однако, поскольку мы с вами пришли к соглашению, о них теперь незачем вспоминать.

— Хорошо, — кивнула Фелиситэ после долгого молчания. Продолжать прогулку ей показалось проще и, возможно, даже безопасней, чем углубляться дальше в этот вопрос.

— Пока вы продолжаете оставаться столь сговорчивой, — улыбнулся ирландец с легкой издевкой, — я бы хотел, чтобы вы называли меня Морганом. Такое имя мне дали родители.

Фелиситэ наклонила голову в знак согласия, стараясь не допустить, чтобы он тоже стал называть ее по имени. Однако это ей не удалось.

— Благодарю вас, Фелиситэ. — Мак-Кормак мрачно усмехнулся, ожидая ее реакции.

Девушка бросила на ирландца обжигающий взгляд, однако не стала возражать.

Они продолжали прогуливаться по дамбе, двигаясь теперь в южном направлении. Полковник старался соразмерить свои широкие шаги с медленной походкой девушки. Через некоторое время Фелиситэ поинтересовалась с едкой учтивостью:

— Скажите, как вам понравилась Луизиана?

— Это просто невероятное место, — ответил он, восприняв столь банальный вопрос с едва заметным сухим сарказмом. — Здесь все растет прямо как на дрожжах, буквально на глазах. Я обратил внимание, что здешние сорняки и вьюны за одну ночь становятся на несколько футов длиннее. При такой плодородной почве и теплом климате нет ничего удивительного в том, что здесь вполне можно снимать по три урожая в год.

— Вы рассуждаете будто какой-нибудь крестьянин.

— А что в этом такого? Как бы вы ни отнеслись к моим словам, но все мои предки были крестьянами. — На мгновение в его голосе почувствовалась горечь, но вскоре она исчезла.

— Вас не беспокоит жара? — Фелиситэ решила перевести разговор на другую тему.

— С тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет, я почти все время прослужил на Карибском и Средиземном морях, а также в Испании. Поэтому жаркий климат для меня не в новинку, впрочем, это не значит, что мне нравятся мухи и москиты, которые живут во всех жарких странах. Они еще нигде не досаждали мне так, как здесь.

— Наш город окружают болота, а насекомые размножаются в стоячей воде. Они, конечно, порядком надоедают, но я еще не слышала, чтобы из-за них кто-нибудь умер. Вы упомянули о службе, полковник, вы имели в виду службу в армии?

В ответ ирландец молча посмотрел на девушку, приподняв брови.

— Я хотела сказать — Морган, — спохватилась Фелиситэ, слегка запнувшись.

— Если вы говорите об испанской армии, то нет, — наконец произнес Мак-Кормак. — В пятнадцать лет я пошел учиться на юриста, а спустя два года с небольшим попался на глаза английским вербовщикам. В завязавшейся драке потерял сознание, они бросили меня в фургон и увезли на побережье. Я очнулся только когда меня тащили на корабль, связанного по рукам и ногам.

— Вы учились на юриста? — удивилась Фелиситэ, окинув быстрым взглядом его лицо с жесткими чертами, присущими военным. — Я почему-то не могу представить вас в этой роли.

— Я сам тоже не мог, — согласился полковник, быстро и принужденно улыбнувшись. — Отец считал это занятие очень почетным и прибыльным. Если бы я как следует изучил законы англичан, то, может, сумел бы помешать им отбирать у нас новые земли. Лучше бы он отдал меня в ученики к пекарю. Там я, по крайней мере, мог досыта поесть, что удавалось тогда в Ирландии далеко не всем, как, впрочем, и сейчас.

— Итак, вы стали английским моряком. Это вам пришлось больше по душе? — Рассказ Моргана Мак-Кормака вызвал у Фелиситэ неожиданный интерес.

— Если вы задали такой вопрос, значит вам ничего не известно о жизни палубного матроса, в особенности на английском корабле. Он не видит ничего, кроме непрерывного тяжкого труда в любую погоду и пищи пополам с червями и насекомыми. И при этом его еще постоянно стегают плетью.

— Но вам удалось бежать.

— К счастью, фрегат, на котором я плавал, захватили карибские пираты.

— К счастью! — воскликнула Фелиситэ.

— Да, как потом выяснилось. Обычно мало кто желает уходить в море на долгие месяцы, поэтому на кораблях у пиратов, как и у англичан, всегда не хватает людей. Пиратским капитанам известно, что большинство членов команды на английских судах попали на флот не по своей воле, поэтому некоторые из них дают морякам шанс сменить место службы, а заодно и поправить денежные дела. А поскольку несогласных в лучшем случае оставляют в море в маленькой шлюпке, от этого предложения мало кто отказывается.

— И это занятие пришлось вам больше по вкусу? — спросила Фелиситэ, не удержавшись от иронии.

— У него были свои положительные стороны. — Зеленые глаза Мак-Кормака блеснули. Ему было ясно, что она относится к нему с неприязнью, однако он воздержался от каких-либо замечаний на этот счет.

— Какие, например?

— Пиратские корабли чаще заходят в порты, на них лучше кормят, а суда, на которые мы нападали, оказывались, как правило, хорошо вооружены, поэтому приз доставался нам в честной схватке, результат которой зависел от нашей быстроты, искусства и от дерзости капитана. Его интересовала только добыча: деньги, драгоценности, груз. Он никогда не убивал ради удовольствия и спокойно отпускал суда вместе с пассажирами в надежде, что о нем пойдет добрая молва, а может быть, рассчитывая захватить их потом с новым грузом.

— Какой образец добродетели!

— Так продолжалось до тех пор, пока его не раздавило упавшей мачтой во время схватки неподалеку от острова Пуэрто-Рико.

— Пиратский корабль без капитана? Это похоже на хаос.

— Так оно и было, — мрачно подтвердил ирландец. — Место капитана должен занять кто-нибудь ради блага всех остальных. Иногда капитана выбирают пираты, а иногда он сам становится во главе команды, расправившись с другими претендентами.

— Уж не хотите ли вы сказать, — проговорила Фелиситэ с видом притворного почтения, — что они выбрали именно вас?

— После того как остальные претенденты перерезали друг друга чуть ли не до смерти.

— Но как же так вышло, что вы не остались пиратом до сих пор? Ведь это такое прибыльное занятие…

Полковник пожал широкими плечами.

— У пиратов простое кредо: короткая, но веселая жизнь. Однако я понял: чтобы наслаждаться ею, во мне слишком много крестьянской крови. Сравнив риск с вознаграждением за него, я убедился в том, что первое перевешивает последнее. Англичане уже объявили меня вне закона, и мне было нечего терять, нападая на британских купцов. Однако я решил, что лучше связать судьбу с какой-нибудь другой страной, пока я не начал грабить все суда без разбору и не лишился таким образом последнего убежища.

— Как случилось, что вы выбрали именно Испанию? Почему, например, не Францию?

— Мой корабль находился в испанском порту, когда я принял это решение.

Некоторое время они продолжали прогулку молча. За ними увязалось несколько мальчишек Они весело смеялись и громко кричали, полуголые, босоногие, беззаботные… Им пришлось уступить дорогу негритянке, идущей навстречу с огромной корзиной белья на голове. Она заговорила с Ашанти, и служанка задержалась, чтобы переброситься с ней парой слов.

— Ваш брат… — проговорил Морган Мак-Кормак, когда им наконец перестали мешать, — насколько я понял, он больше не живет с вами?

— Нет. — Девушка искоса бросила на ирландца быстрый вопросительный взгляд.

— Я встречался с ним несколько раз, и он показался мне интересным человеком.

— Интересным? В каком смысле?

— По-моему, он на самом деле не такой, каким кажется с виду.

Фелиситэ насторожилась.

— Валькур? Вы наверняка ошибаетесь. Он называет себя светским бездельником, что говорит само за себя.

— Бездельник с репутацией опасного человека, с которым не следует скрещивать шпаги. Необычное сочетание, скажу я вам.

— Быстрота и ловкость, столь необходимые для фехтовальщика, даются нам от природы.

— Согласен, но только не искусство и точность, благодаря которым человек становится серьезным противником. Таких качеств можно достичь лишь упорным трудом. Более того, для этого нужно еще желание или, по крайней мере, необходимость пустить в ход клинок.

— Вы рассуждаете так, будто сами неплохо разбираетесь в подобных делах.

— Как и большинство солдат, — сухо ответил полковник.

— И большинство пиратов?

— Если вам угодно.

— Валькур не принадлежит ни к тем, ни к другим, — резонно заметила девушка.

— Однако вы все-таки передайте ему, если увидите, что я хочу с ним переговорить. Речь идет о его самовольном уходе из-под ареста. Мне будет неприятно, если нам придется искать его как беглого преступника.

В эту минуту их догнала Ашанти. Не дав Фелиситэ ответить, полковник Мак-Кормак быстро попрощался с ней, сославшись на служебные обязанности, и с поклоном удалился. Глядя ему вслед, Фелиситэ почувствовала, как у нее дрогнуло сердце. Ей показалось, что ирландец решил встретиться с ней не ради их уговора, а для того, чтобы сообщить о своих намерениях насчет Валькура. Если это действительно так, он больше не станет ее беспокоить. Только не ошибалась ли она?

— Что с вами, мадемуазель? Почему у вас такой вид? — спросила Ашанти. На гладком миловидном лице служанки была написана тревога.

Фелиситэ наскоро объяснила, в чем дело, не забыв упомянуть о словах соседки насчет того, где может находиться ее брат.

— Может, будет лучше, если этот человек, этот полковник, найдет мсье Валькура и опять посадит его в тюрьму? — предположила Ашанти с каким-то отсутствующим выражением во взгляде.

— Что ты говоришь, Ашанти?! — воскликнула Фелиситэ.

— Мсье Валькур похож на дикого зверя. Он угождает только собственным аппетитам, ему нравится мучать и терзать других. — Служанка относилась к Валькуру предвзято с той ночи, когда он, по ее словам, попытался ее изнасиловать.

— Ашанти, я прошу тебя…

— Хорошо, мадемуазель. Ну как вам полковник? Он настоящий мужчина. Вы прошлись с ним у всех на виду. У нас такое позволено лишь в том случае, если люди должны пожениться.

— Я не собираюсь выходить за него замуж. Что за глупости лезут тебе в голову?

— Но, может, сначала стоит пойти с ним в церковь и обменяться обетами, прежде чем позволить ему разделить с вами постель?

— Делить постель мы с ним не договаривались, Ашанти!

— Вы в этом уверены, мадемуазель? — Приняв молчание Фелиситэ за ответ, служанка продолжала: — Он на это надеется. Даже если он не говорит об этом сейчас, то когда-нибудь задаст такой вопрос. И тогда вам не придется долго раздумывать над ответом.

— Не придется? Почему ты так считаешь? — Фелиситэ нахмурилась.

— Я вижу, как он смотрит на вас, мадемуазель, когда к вам приближается. Как будто где-то гремит гром или вдали бьет барабан.

Фелиситэ ощутила неприятный холодок на спине. —Он ничего от меня не добьется, Ашанти. Я этого не допущу.

— Будьте с ним осторожны, мадемуазель. Говорите мягко и приятно улыбайтесь. Никогда не спорьте и не вздумайте ему перечить…

Несмотря на неожиданный уход, на следующий день полковник ранним утром появился у дома Лафарга верхом на величественном гнедом жеребце. С собой он захватил молодую кобылу серой в яблоках масти, чья гордо изогнутая шея и изящная осанка свидетельствовали об арабских предках. Где он мог найти такое великолепное животное, оставалось загадкой до тех пор, пока Фелиситэ не вспомнила, как слуги говорили между собой о каком-то прибывшем корабле с лошадьми для испанских офицеров. Она не могла отказаться испробовать норов этой кобылы, специально приведенной к ее дому, чтобы доставить ей удовольствие. И дело было не только в ее уговоре с Морганом Мак-Кормаком, — у Фелиситэ просто не хватило духу устоять перед соблазном конной прогулки. Поэтому, надев с помощью Ашанти костюм для верховой езды, она вскоре вышла на улицу.

Вернувшись домой, Фелиситэ вспоминала об ирландце с большей благосклонностью, чем раньше. За все время поездки он ни словом не обмолвился о причинах их встречи. Ему как будто хотелось лишь сделать ей приятное, завоевать ее доверие, заставить позабыть о внутренних терзаниях. Несмотря на одолевавшие ее подозрения, что он поступает так с определенной целью, Фелиситэ не могла не признать, что Мак-Кормак умеет расположить к себе женщину, когда сам того пожелает.

Они проскакали по берегу реки, оставив позади отвратительные миазмы, наполнявшие ночной город, и наслаждаясь утренней свежестью. Лишь на обратном пути, когда солнце поднялось выше и удушливая жара заставила их повернуть назад, Морган вновь завел разговор о Валькуре. Выяснив, что у ее брата был слуга по имени Дон, он решил взглянуть на него. Узнав, что Дон не умеет ни говорить, ни читать, ни писать, ирландец не успокоился и продолжал настаивать на встрече. Поскольку он все равно мог узнать имя нового хозяина негра у первого встречного, Фелиситэ не оставалось ничего, кроме как назвать его своему спутнику.

Она до сих пор не задумывалась, что у нее могут возникнуть неприятности с Валькуром. Если он остался в окрестностях Нового Орлеана и продолжал появляться в городе, он вполне мог узнать о ее отношениях с ирландским наемником. А так как он с негодованием отвергал любое проявление интереса к сестре со стороны мужчин ее круга, то как он должен отнестись к тому, что она предпочла им общество иностранного наемника?

В то утро в голову Фелиситэ не раз закрадывалась мысль о том, что если Моргану Мак-Кормаку стало известно об отношении к ней брата, он может попытаться воспользоваться сложившимся положением, чтобы выманить Валькура из его убежища. Впрочем, такой план вряд ли увенчался бы успехом. Отказавшись уйти с Валькуром из города, бросить отца и бежать во Францию, она дала брату повод умыть руки, так что он, скорее всего, не станет лезть в петлю ради нее. Однако он, очевидно, до сих пор не уехал и находится где-то поблизости, хотя явно готовится к отъезду, иначе зачем ему понадобилось продавать слугу? Фелиситэ не могла представить, чем мог заниматься Валькур, так же как и избавиться от охватившей ее тревоги.

В тот же день состоялась еще одна, вечерняя, прогулка с полковником Мак-Кормаком, показавшаяся Фелиситэ вполне терпимой благодаря непринужденной, несмотря на некоторую напряженность, беседе. На этот раз он пришел к ее дому, затем, после прогулки, проводил девушку до самой двери. Она не пригласила его к себе, хотя в какую-то минуту ей показалось, что он был не прочь попросить ее об этом. Опасения Фелиситэ постепенно улеглись, поскольку ирландец до сих пор ни единым словом или жестом не намекнул, что ждет от нее большего, чем ни к чему не обязывающее общение. Ей просто не хотелось допускать его на запретную территорию своей личной жизни, приглашая неприятеля в дом отца, в то время как он сам остается в тюрьме, куда его заключили по воле правительства, которому этот человек служит. Поэтому Фелиситэ не пригласила ирландца войти.

Выражение его лица осталось непроницаемым, когда он откланялся, собравшись уходить.

— Завтра утром я буду занят, — сообщил он, — поэтому мы не сможем поехать кататься верхом. Но вечером в городе собираются устраивать маскарад. Не окажете ли вы мне честь, согласившись пойти туда со мной?

Фелиситэ прямо посмотрела ирландцу в глаза, неожиданно испытав благодарность за то, что он не потребовал ее присутствия в форме приказа, хотя вполне мог бы.

— Это вы оказываете мне честь, — улыбнулась она. Приемы, вечера, балы-маскарады и прочие увеселения устраивали в Новом Орлеане довольно часто, однако это предпочитали делать зимой, начиная с ноября и кончая пасхальными днями, во всем подражая Парижу, диктовавшему законы светского общества. То, что бал решили дать именно сейчас, свидетельствовало об охватившей город панике. Стремление устроить новым хозяевам хороший прием, задобрить их с помощью разных фривольных развлечений здешние жители унаследовали от предков-французов, на чьей земле в течение долгих веков одни завоеватели сменялись другими. Никто из горожан не понимал этого лучше женщин — напуганных жен и матерей, которым предстояло выступить в роли хозяек.

Фелиситэ не была уверена, что ее появление на балемаскараде в обществе полковника будет воспринято с благосклонностью. Справедливо предположив, что она станет объектом многочисленных придирчивых взглядов и неодобрительных пересудов, девушка постаралась одеться с особой тщательностью, но в то же время с подчеркнуто гордым вызовом.

Вечер выдался душным и гнетущим. Сквозь закрытые ставни в спальню Фелиситэ не проникало ни единого дуновения ветерка. От жара горящей на туалетном столике свечи и от раскаленных щипцов для завивки волос в руках Ашанти лицо девушки казалось чахоточно-бледным. Его бледность подчеркивал и костюм, который она выбрала.

Сшитый из муслиновой ткани, с множеством мягких складок и отороченный тесьмой из голубого атласа с золотой вышивкой, он походил на греческий хитон, вошедший в моду благодаря мадам Дю Барри, с апреля ставшей официальной любовницей короля Франции. Роман Людовика XV со светловолосой куртизанкой начался несколькими годами раньше, а манекен, демонстрирующий этот ее наряд, привезли в Новый Орлеан прошлой зимой. Дю Барри, будучи простолюдинкой по рождению, не отличалась слишком большой страстью к соперничеству. Более того, простота стиля и ткани, похоже, пришла на смену роскошной парче и шелкам и строгой формальности кринолинов, высоких причесок и обилию пудры. Хитон, подчеркивавший грациозность и плавность фигуры, казался самым подходящим костюмом для маскарада, устроенного в жаркую ночь позднего лета.

Единственной спорной деталью наряда, надетого на манекен, было очень низкое декольте, выглядевшее излишне откровенным, и столь же глубокий вырез сзади, что при отсутствии рукавов оставляло руки и плечи целиком обнаженными. Такая откровенно дерзкая демонстрация прелестей могла послужить поводом для нежелательных разговоров; окружающие, чего доброго, вообразят, что Фелиситэ следует примеру любовницы короля не только в одежде.

Однако сомневаться было уже слишком поздно. Если даже несколько недель назад ей казалось, что ее репутация не пострадает из-за такого костюма, то теперь этого точно не произойдет.

— Все, мадемуазель, — сказала Ашанти, положив щипцы на подставку, закрепленную над подсвечником, — готово.

Фелиситэ встала, расправив складки белого ненакрахмаленного муслина. Мягкая ткань плавно ниспадала с плеч, не скрывая изящества и стройности фигуры. Талию девушки стягивал пояс из золотого шнура. На ногах были сандалии без каблуков, завязки которых крест-накрест переплетали ее обнаженные икры. Чтобы еще больше подчеркнуть простоту своего костюма, она тщательно вымыла волосы, удалив все остатки пудры, после чего Ашанти собрала их в пучок, венчающий голову словно корона, от которой каскадом спускались блестящие мягкие локоны.

— Вы настоящая красавица, мадемуазель, несмотря на то, что ваше платье похоже на ночную рубашку.

Служанка выразилась довольно точно, поскольку такой костюм не предполагал никакого нижнего белья за исключением тонкой юбки. Отсутствие тесных корсетов и неуклюжих кринолинов, а также нижней рубашки, путавшейся между ног, словно хвост, и цеплявшейся за юбки, придавало фигуре непринужденно-раскованный вид. В то же время это делало ее чистой, лишенной земных страстей, заставляя вспомнить изображения Святой Девы в одеждах с плавными линиями. Фелиситэ сейчас походила на ангела, незнакомого с порочными желаниями.

— Может, мне следовало принести извинения и отказаться? — произнесла Фелиситэ с сомнением в голосе, глядя на свое отражение в зеркале.

— О чем вы, мадемуазель? Полковник не позволит вам этого сделать.

— Я бы могла сослаться на болезнь, если бы это не выглядело как трусость…

— Вряд ли на вас это похоже, мадемуазель. — Услышав уверенный стук в дверь, служанка склонила голову набок. — Это наверняка полковник. Отправить его обратно?

Фелиситэ сомневалась, что это окажется Ашанти под силу.

— Нет, — ответила она, жестом указав на лежащие рядом полумаску из белого атласа с каймой и шаль из норвичского шелка, — я пойду.

Улицы города не были освещены, и Моргану пришлось нанять мальчишку с факелом, чтобы они смогли добраться до места по ухабам. Опираясь на руку кавалера, Фелиситэ увидела, как на горизонте позади темного речного пространства мелькнула яркая молния.

Смоляные факелы на фасаде дома, где устраивался маскарад, напоминали гостеприимные маяки, чьи огни, казавшиеся желто-оранжевыми в тяжелом неподвижном воздухе, издали бросались в глаза. Однако внутри царил полумрак в соответствии с традициями такого рода увеселений, где удовольствия в значительной степени зависели от сохранения инкогнито до тех пор, пока маски не будут сняты после того, как пробьет полночь. Как и следовало ожидать, атмосфера в зале была оживленной и немного раскованной, впрочем, не слишком. Тем не менее маскарады считались неподходящим развлечением для девушек. Большинство присутствующих женщин составляли либо молодые матроны, привлеченные возможностью тайком пофлиртовать, либовдовы. Хозяйка дома часто вспоминала о своей кузине, знакомой с первыми дамами Франции и даже дочерьми короля Людовика, наслаждавшейся прелестями аристократического брака, где муж и она сама с благосклонностью относились к мелким прегрешениям друг друга.

Фелиситэ напрасно волновалась из-за чрезмерной экстравагантности своего костюма. Ее античный хитон оказался единственным, однако она сразу заметила Цирцею в узком платье из подкладочного шелка, осыпанном зелеными блестками, и без нижних юбок, а также даму из Свиты Любви в облегающем наряде с широкими плавными рукавами и в остроконечном колпаке с вуалью. Кроме того, она обратила внимание еще на один костюм, сшитый из перьев, прикрепленных к легкому платью из черной газовой ткани, с таким же низким декольте, как и у нее, если не больше. Хотя обладательница этого костюма была в маске, ненапудренные волосы выдавали ее с головой. Это оказалась та самая благородная испанка, которую Фелиситэ встретила рядом с домом генерал-губернатора. Седые пряди в темных волосах позволяли присутствующим догадаться, кто находится перед ними, в то время как она сама, похоже, не придавала этому абсолютно никакого значения, как и тому, что свободный костюм заставляет окружающих обратить внимание на ее прелести. Женщины, решившие покрасоваться в тяжелых туалетах придворного фасона, уже казались утомленными. Они неистово обмахивались веерами и постоянно стирали надушенными платками струйки пота, оставлявшие следы на напудренных щеках, не забывая при этом бросать едкие и в то же время завистливые взгляды на легкие костюмы остальных дам. Тем не менее, стоило Фелиситэ снять с плеч шаль и протянуть ее слуге, как у ее спутника сразу перехватило дыхание. Она окинула его быстрым взглядом из-под опущенных ресниц. Твердые черты лица ирландца, казалось, выражали неодобрение, хотя в его зеленых глазах, пристально смотревших на девушку из прорезей алого домино, надетого поверх мундира, светилось восхищение.

— Морган, дружище, вам досталась богиня, настоящая Диана, Геба… Нет! Венера!

Выразить восхищение столь двусмысленно мог только Хуан Себастьян. Он уже несколько дней не показывался под окнами дома Фелиситэ, с тех пор как они встретились— в кабинете полковника.

— Да, — кивнул Морган.

— Я сгораю от ревности. Клянусь честью, ни одна дама в этом зале, как и во всем Новом Орлеане, не сравнится с мадемуазель Лафарг!

— Вы слишком добры ко мне, — произнесла Фелиситэ общепринятую фразу, хотя столь явная лесть вызвала у нее удивление, отчего в уголках глаз появились едва заметные морщинки.

— Я мог быть еще добрее, если бы не этот мрачный ирландец, которого вы держите под руку, и который, к сожалению, является моим начальником.

— Полагаю, — неторопливо произнес Морган, — мне придется принять меры ввиду отсутствия дисциплины и нарушения субординации. Несколько недель службы на борту фрегата в гавани помогут вам вспомнить об этих добродетелях.

— Вы шутите, дружище! Правда? — Хуан Себастьян, тоже одетый в красное домино, наградил собеседника веселым вопросительным взглядом.

На точеных губах Моргана появилась неопределенная улыбка, он промолчал.

— Наверняка вы все-таки шутите. А если нет, мне придется пригласить на танец вашу очаровательную спутницу, чтобы воспоминания о ней помогли мне пережить самые тяжкие превратности судьбы. Я понимаю, это противоречит вашим намерениям, компадре, но вы сами виноваты, если забыли о фатализме, свойственном всем иберийцам.

— Попробуйте рискнуть, — все так же неторопливо ответил Морган.

Рассмеявшись, испанец удалился в своем ярком домино, напоминавшем пелерину. Алые домино, казалось, заполонили весь зал, хотя среди них попадались и черные с серым. Ножны слегка приподымали сзади полы костюмов, что свидетельствовало о том, что кавалеры не забыли захватить шпаги. Напудренные парики и черные полумаски делали мужчин похожими друг на друга, словно это члены какого-нибудь ордена.

Фелиситэ быстрым взглядом окинула зал. Ее внимание привлек худощавый мужчина в углу, разговаривающий с дамой, прическа которой напоминала улей, украшенный шелковыми пчелами, приколотыми к волосам. Из-за полумрака она не могла с полной уверенностью утверждать, что стоящий вполоборота человек был Валькур, однако Фелиситэ почти не сомневалась в том, что видела сейчас именно своего брата.

Она неторопливо перевела взгляд на другую пару, потом — на еще одну, и наконец, как бы невзначай, поинтересовалась у Моргана Мак-Кормака:

— Как вы думаете, генерал-губернатор здесь?

— Он собирался заглянуть ненадолго. Однако он не слишком увлекается маскарадами. Скорее всего, мы увидим его уже после полуночи.

Фелиситэ не пришлось подыскивать новую тему для разговора. В зал, улыбаясь, вошла одна из ее подруг, с которой они вместе обучались в монастыре. Она появилась в обществе своего тучного супруга с вьющимися волосами и кожей оливкового цвета. С подчеркнутой вежливостью Фелиситэ представила их Моргану, и они беседовали вчетвером до тех пор, пока не заиграла музыка.

Первый танец Фелиситэ танцевала с ирландцем. Они скользили по залу среди других пар, и девушке казалось, что на них обращены пристальные взоры всех присутствующих. Украдкой посмотрев на Моргана из-под полуопущенных ресниц, она увидела, что он наблюдает за ней с видом сосредоточенной задумчивости.

— Вы почти не разговариваете сегодня, — осмелилась заметить она.

— Так мне легче думать о вас.

— Скучное занятие, правда?

— Вы бы этого не сказали, — ответил он с неожиданной улыбкой, — если бы могли читать мои мысли.

Фелиситэ понимала, что ей предстоит еще не раз услышать от него подобные слова, однако она решила сразу заявить о своем отношении к ним.

— Я несомненно буду чувствовать себя гораздо спокойней, не обладая такими способностями.

Маскарад тем временем продолжатся. Фелиситэ танцевала с Хуаном Себастьяном. Потом, усадив ее возле оконного проема, он направился к чаше с пуншем, чтобы угостить девушку освежающим напитком. Едва испанец исчез в толпе, как к плечу Фелиситэ прикоснулась чья-то легкая рука.

— Рад тебя видеть, дорогая сестра, — услышала она свистящий шепот Валькура.

Фелиситэ подняла ошеломленный взгляд и увидела знакомую ироничную усмешку брата. Легким движением головы он указал на оконный проем, предлагая укрыться в нем. Девушка тут же нашла глазами Моргана, которого нетрудно было узнать благодаря высокому росту. Ирландец стоял на противоположной стороне зала, увлеченный беседой с двумя офицерами и испанской сеньорой, что показалось ей весьма любопытным. Он не обращал на нее никакого внимания. Обернувшись, Фелиситэ увидела, что Валькур исчез. Тогда она, как будто невзначай, поднялась, расправила висевший на руке веер и последовала за братом в его укрытие.

— На тебя все смотрят, — сказал Валькур.

— Пустяки! Как ты мог додуматься появиться здесь? Почему ты до сих пор в Новом Орлеане? Ведь ты, кажется, собирался ехать во Францию.

— Мне некуда спешить. — Валькур пожал плечами.

— Ты напрасно медлишь. Мне известно, что испанцы ищут тебя, а полковник Мак-Кормак собирается опять взять тебя под стражу и как следует допросить. Тебя, кажется, отпустили по ошибке.

— Они допустили оплошность, правда? По-моему, мне не стоит исправлять ее за них и самому им сдаваться. А потом, испанцы страшные бюрократы, они привыкли писать бесконечные отчеты по каждой мелочи. С какой стати я буду утруждать их напрасно? — Валькур достал табакерку в форме гроба, взял щепотку табака и снова спрятал ее в карман, небрежно обмахнувшись платком.

Фелиситэ бросила на брата полный отчаяния взгляд.

— Если полковник узнает, что ты здесь, он может пожертвовать собственным удовольствием ради того, чтобы поймать тебя опять.

— А, наш добрый полковник. Я видел, как он сюда пришел. Настоящий завоеватель, и ты рядом с ним, словно пленница. Я собирался засвидетельствовать почтение хозяйке дома, но никак не рассчитывал присутствовать при столь отвратительной сцене. Похоже, мне не мешает разобраться, что все это значит.

— Причину не так уж сложно отыскать, — сухо ответила Фелиситэ и стала перечислять обстоятельства, заставившие ее появиться на маскараде вместе с ирландцем. При этом она обратила внимание на порыв ветра, всколыхнувший шторы, и серебряную молнию за окном, вспыхнувшую теперь уже гораздо ближе.

Когда Фелиситэ кончила говорить, Валькур набрал полные легкие воздуха, его темные глаза заблестели.

— То, что он воспользовался такими методами, чтобы добиться твоего общества, превосходит все мыслимые и допустимые границы. Интересно, чего еще потребует он от тебя в дальнейшем?

— До сих пор, когда мы оставались вдвоем, он вел себя благородно.

— Правда? — усмехнулся Валькур. — Не сомневаюсь, он неплохо умеет скрывать свои истинные намерения.

— Он… Он не предлагал ничего другого, — проговорила Фелиситэ, захлопнув веер.

— Он и не будет ничего предлагать, только в один прекрасный день ты окажешься в его постели и сама не поймешь, как это случилось.

— Он не посмеет!

Валькур окинул сестру туманным взглядом, заодно оценив ее костюм.

— Для своего возраста, Фелиситэ, ты удивительно наивна. Если тебе требуются доказательства, посмотри на себя. В таком наряде тебя любой с удовольствием затащит в постель. Я просто не могу понять, почему полковник до сих пор этого не сделал и как ему удается сдерживаться.

Слова брата, перекликавшиеся с ее собственными опасениями, задели девушку за живое.

— Ты ошибаешься. Здесь так одеты большинство женщин, однако мужчины только любуются ими и не выходят за рамки приличия.

— Полковник правильно делает, что не позволяет себе лишнего, — злобно ответил Валькур. — Он начинает меня раздражать. Похоже, не помешает позаботиться о том, чтобы он больше не докучал тебе, а заодно и мне тоже.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе незачем беспокоиться, девочка, если ты, конечно, не испытываешь к нему нежных чувств. — Лицо Валькура осветила вспышка молнии, желтым блеском отразившаяся в его злых глазах.

— Не говори глупостей! — бросила Фелиситэ.

— Ладно, забудь мои слова. Забудь, что ты вообще видела меня сегодня.

— Нет, Валькур… — начала было девушка, но он уже исчез, как будто растворился в толпе. Она смотрела ему вслед, прикусив нижнюю губу. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем Фелиситэ поняла, что рядом кто-то стоит. Быстро обернувшись, она встретилась взглядом с Морганом.

Пристально глядя на нее, он протянул ей бокал пахнувшего лимоном пунша.

— Баст попросил меня принести это вам. Он сказал, чтобы я искал вас здесь, но я подумал, что не так его понял, пока не увидел вас в этой нише. Этот господин, который с вами беседовал… он ушел слишком поспешно, правда?

Несмотря на равнодушный тон ирландца, Фелиситэ сразу насторожилась.

— Наверное, он решил выбрать более подходящую партнершу для следующего танца.

— Неужели? Значит, вы не желаете танцевать с собственным братом? — усмехнулся Морган.

Фелиситэ нервно рассмеялась, машинально ответив на приветствие одной из подруг детства, помахав рукой, словно этот жест мог ей помочь.

— Вы приняли его за Валькура? Он бы не обрадовался, смею вас заверить. Этот человек так безвкусно одет, будто какой-то провинциал. Я что-то не могу припомнить, чтобы видела его раньше.

— Значит, я ошибся, — рассеянно кивнул ирландец, продолжая смотреть в том направлении, куда скрылся Валькур.

 

Глава 6

Когда Фелиситэ с полковником покинули маскарад, медленно собирающаяся гроза еще не разразилась, хотя ночное небо то и дело рассекали серебряные стрелы молний, а над головой без конца грохотал гром. Они ушли сразу после того, как гости сняли маски, хотя Фелиситэ, преследуемая непонятными страхами и головной болью, могла попросить спутника проводить ее домой еще раньше, если бы Морган не воспринял это как желание избавиться от его общества или как знак тревоги по поводу предполагаемой встречи с Валькуром. Из-за утомительной необходимости постоянно притворяться и следить за каждым своим шагом и жестом, чтобы не выдать себя, нервы Фелиситэ были так напряжены, что она вздрагивала при каждой новой вспышке молнии, не представляя, как ей следует поступить: то ли поспешить домой, чтобы скорей оставить позади этот бесконечный вечер, то ли замедлить шаг, чтобы сохранить остатки энергии.

Поднявшийся ветер швырял в лицо мелкий песок, задувал огонь в жестянке с дырками в руках сопровождавшего их мальчишки. Резкие порывы ветра вздымали складки легкого хитона. Сырость и запахи речных испарений пронизывали ночной воздух. На одной из боковых улиц на скрипучих петлях раскачивался распахнутый ветром ставень, с гулким монотонным звуком ударяясь о стену дома. Где-то неподалеку раздался приглушенный, предупреждающий лай собаки. Сюда уже не долетали голоса из дома, который они покинули, а его огни остались далеко позади. Девушку и ее спутника со всех сторон обступила ночная тьма.

Фелиситэ отказалась взять Моргана под руку, и теперь, когда она стала спотыкаться на неровной мостовой из корабельных планширов, ему пришлось, придвинувшись к ней поближе, поддерживать ее за локоть.

— Сегодня вечером мне рассказали странную историю, — проговорил он, понизив голос, чтобы не услышала Ашанти или мальчик с фонарем, очень похожий на итальянца.

Фелиситэ заволновалась, ощутив прикосновение крепких пальцев и почувствовав силу, которую, казалось, излучал идущий рядом мужчина.

— Что за история? — сбивчиво спросила она.

— Мне рассказали об одном случае с вами и ночной рубашкой Уллоа.

— Ох! — выдохнула девушка.

— Как я уже сказал, эта история показалась мне странной и довольно забавной. Я просто не могу представить, как вы под покровом ночи пробираетесь в спальню Уллоа, а затем копаетесь в его гардеробе. Вы, которая не осмелится сделать и шагу без сопровождения служанки…

Фелиситэ подняла глаза на ирландца.

— Это… это было пари.

— Я так и понял. Его заключил ваш брат, однако он, по всей видимости, уговорил вас осуществить для него эту дерзкую кражу.

— Вы ошибаетесь. Мы сделали это вдвоем.

— Это вы проникли в спальню губернатора, когда он спал, так? Это за вами потом гнались часовые целых три квартала, пока вам не удалось сбить их со следа?

— Кто вам сказал?

— Я точно не знаю. Какая-то женщина в костюме королевы Изабеллы с огромным воротником, похожим на колесо от телеги. Вероятно, она сочла, что мне это будет интересно, и уверяла, что об этом известно всем вашим подругам.

— Может быть, — коротко ответила Фелиситэ. — Это была всего лишь детская шалость, и я о ней вскоре забыла.

— Возможно, хотя вы, судя по всему, испытываете склонность к подобного рода приключениям. Вам нравится совать голову в пасть льву.

Мягкий тон ирландца ничем не выдавал его чувств и Фелиситэ пристально посмотрела ему в глаза. У нее оставалось мало времени. Они уже подошли к дому Лафарга и мальчишка отступил в сторону, пропуская их в арку под балконом.

Пробормотав извинения, Ашанти проскользнула вперед разбудить горничную, оставленную стеречь дом, чтобы та успела открыть дверь. Ирландец обернулся и протянул мальчику монетку, а Фелиситэ с раздражением посмотрела в темноту прохода. Уходя, она распорядилась зажечь факелы перед их возвращением, но о них либо просто забыли, либо поднявшийся ветер, с силой проносившийся под аркой, задул их все до одного.

Морган сделал шаг в ее сторону. Фелиситэ двинулась вперед, ожидая, что в доме вот-вот загорятся яркие огни и она увидит ступеньки, едва заметные в слабом свете фонаря мальчишки.

Раздался глухой удар, словно рядом с силой захлопнули дверь, вслед за ним послышался какой-то сдавленный звук, который можно было принять за голос Ашанти, вскрикнувшей в глубине дома, погруженного в темноту. Внезапно ночная тьма словно ожила, наполнившись быстро двигающимися тенями и наводящим ужас звоном извлекаемых из ножен шпаг. Новая вспышка молнии на миг осветила фигуры троих мужчин, бегом спускавшихся им навстречу, сталкиваясь друг с другом на узкой лестнице. Морган не стал терять времени. Он со скрежетом выхватил шпагу и намотал на правую руку полы домино, чтобы было легче защищаться от нападавших. Мальчишка позади сдавленно охнул и бросился наутек, оставив их в темноте. Чьи-то крепкие руки схватили Фелиситэ и с силой отбросили в сторону. Она упала на колени и, хватаясь за грубые камни, уложенные на земле в проходе, попыталась подняться, но ударилась о лестничные перила. Голову девушки пронзила неистовая боль. Еле-еле встав на ноги, она принялась звать Ашанти и горничную. Позади слышалось тяжелое дыхание, приглушенные голоса и проклятия. Морган вступил в схватку с напавшими на него людьми. Шарканье ног фехтовальщиков, яростный звон стали эхом отдавались в темноте прохладной ночи.

— Дубина! Ты чуть не проткнул меня! — прорычал один из незнакомцев.

— Валькур! — Фелиситэ опасалась, что среди них действительно находился ее брат, хотя ей не хотелось в это верить. Такое трусливое нападение троих на одного под покровом ночи нельзя было назвать местью или наказанием обидчика в соответствии с благородными правилами дуэльного кодекса. На ее глазах совершалось расчетливо продуманное убийство. Этому подлому поступку невозможно было придумать оправдание, его могли совершить только люди, начисто лишенные чести.

— Ашанти! — закричала Фелиситэ. — Свет! Принеси фонарь! — Валькур может отказаться от своей затеи, испугавшись, что его узнают. Пока еще не поздно…

Ответа не последовало. Охваченная смятением, Фелиситэ поднялась наверх. Она сейчас не думала о том, что случилось с ее служанкой и с остальными женщинами. Для этого у нее еще будет достаточно времени. Фелиситэ толкнула дверь, ведущую в комнаты, где она жила с отцом. Дверь оказалась незапертой, ее просто прикрыли, чтобы свет от единственной свечи, горевшей в гостиной, не попадал на лестницу. Схватив медный подсвечник и загородив тонкую свечу ладонью, она бросилась обратно.

Столкнувшись на повороте лестницы с полковником Морганом Мак-Кормаком, Фелиситэ замерла на месте. Он держал в руке окровавленную шпагу, его мундир был разорван от груди до плеча и на нем расплывалось темное пятно. Застывшее лицо ирландца напоминало зловещую маску.

— Вам это не понадобится, — проговорил он тихим голосом, — хотя ваша помощь наверняка пришлась бы очень кстати моим противникам. При свете им удалось бы сразу добраться до меня, вместо того чтобы тыкать шпагами друг друга.

— О чем вы говорите? — прошептала девушка. — Где они?

— Они не могли вас ждать. Убедившись, что шансы оказались не столь велики, как они предполагали, ваши сообщники предпочли сбежать, оставив вас одну… в моих руках.

— Сообщники?!

— Ваш брат и его друзья…

— Но они не… я…

Пламя свечи задрожало от короткого и резкого взмаха шпаги.

— Вы что, считаете меня полным идиотом? Я видел вас рядышком сегодня вечером. Если бы у него было больше времени, чтобы обдумать план, Валькур Мюрат наверняка устроил бы засаду в более подходящем месте. В такой тесноте у одного всегда больше преимуществ, если на него нападают больше двух, особенно в темноте. Ему-то незачем разбирать, кто враг, а кто нет.

Морган сделал шаг в сторону девушки, и Фелиситэ невольно подалась назад.

— Я рада, что вас… не ранили.

— Не притворяйтесь. Вы несли зажженную свечу, единственное, что могло помочь вашему брату. Одного этого вполне достаточно, чтобы обвинить вас.

— Я не собиралась им помогать… Я не знала, что на вас хотели напасть… — бормотала Фелиситэ, между тем как Морган медленно поднимался по лестнице. Почувствовав безотчетный страх, она отпрянула назад, каждым напряженным нервом ощущая, как сокращается расстояние, отделяющее ее от дверного проема.

— Ты, наверное, ожидала, что я поверю твоей трогательной заботе о папаше, этим твоим половинчатым обещаниям, которыми ты соблазняла меня, словно осла морковкой, всем этим сладким и нежным приманкам? Ты обманывала меня до тех пор, пока я не решил, что ты на самом деле такая, какой прикидывалась, до тех пор, пока я не попался в твою ловушку! Но если ты согласилась стать приманкой, тебе сейчас придется узнать, к чему это иногда приводит…

Пристальный взгляд его изумрудных глаз выражал презрение, и еще Фелиситэ почему-то решила, что он сейчас смеется над самим собой. Она чувствовала опасность, которая будто пронизывала воздух и отдавалась в ее мозгу набатным звоном. Добравшись наконец до верхней ступеньки, девушка стремглав бросилась в комнату, захлопнув за собой дверь, уперлась в нее плечом и стала торопливо шарить пальцами в поисках запора.

Не успела она накинуть щеколду, как мощный толчок отшвырнул ее назад. Выпавшая из рук свеча отлетела на скомканный ковер, медный подсвечник со звоном покатился по деревянному полу и ударился о стену. Снова послышался звон металла — это Морган отбросил в сторону шпагу.

Через мгновение он очутился рядом с Фелиситэ в кромешной тьме, и вцепившись пальцами в плечи, с силой притянул ее к себе. Его жесткий рот впился в ее губы, как будто желая наказать ее и в то же время наслаждаясь тем, что ему наконец удалось овладеть ею. Фелиситэ отворачивала голову, извивалась, изо всех сил стараясь вырваться из его цепких рук, но напрасно. Он рывком прижал ее вплотную к своей твердой, словно доска, груди, и она почувствовала, как напряжены его мощные мышцы.

— Нет!.. Вы ничего не поняли… — сдавленно проговорила она, но он не дал ей закончить, снова впившись в ее губы. Руки Моргана заскользили по спине девушки, пока он не нащупал вырез хитона. Одним рывком он разорвал на ней и хитон, и нижнюю льняную рубашку. Тонкая ткань расползлась со звуком, напоминавшим негромкий крик.

Почувствовав на обнаженной спине порыв ночного ветра, Фелиситэ поняла, что Морган тянет с плеч разорванный лиф ее наряда и что он вот-вот обнажит ей грудь. На какое-то мгновение она застыла в оцепенении, затем ее захлестнула волна гнева, тупой болью отозвавшаяся в мозгу и вызвавшая нестерпимый страх. В этот момент Морган наклонился, подхватил ее на руки и, прижав к груди, понес к открытой двери в ближайшую спальню, в ту самую, которую она занимала.

Фелиситэ отбивалась из последних сил, стараясь ударить ирландца ногами, изгибалась в его объятиях, едва не складываясь пополам, пыталась царапаться, несмотря на то, что он держал ее за руки. Но все оказалось напрасно. Морган рывком приподнял ее, так что у Фелиситэ закружилась голова, и грубо бросил на кровать.

Сверкнула молния, наполнив комнату неземным светом. Мак-Кормак возвышался над ней, словно ужасное видение, одновременно казавшееся каким-то божественным существом. Его загорелое лицо отливало в темноте бронзой, напоминая скульптуру, изумрудные глаза горели огнем неудержимого желания. Увидев, что он начал расстегивать пуговицы жилета и снимать камзол, девушка попыталась откатиться на другую сторону широкой мягкой кровати, но запуталась в обрывках хитона. Морган тут же наклонился, обхватил ее за талию и потянул обратно. Его рука скользнула по обнаженным бедрам Фелиситэ. Он рухнул на кровать и прижал ее к себе. Заколки выскользнули из волос, золотистым дождем рассыпавшихся по ее плечам, каскадом накрывших жилистую руку ирландца, навалившегося на нее всем телом.

Фелиситэ извивалась, отталкивала его от себя. У нее вырвался торжествующий вздох, когда ей удалось, высвободив одну руку, ударить Моргана по лицу. В бессильной ярости она попыталась добраться острыми ногтями до его глаз, но Морган вовремя сумел среагировать. Тогда Фелиситэ со злорадным наслаждением стала царапать его шею и грудь, пока он не стиснул ее запястья железной хваткой.

Пояс, стягивавший талию, во время схватки развязался, и она почувствовала, как он соскользнул вниз. Морган осыпал горячими поцелуями нежный изгиб ее шеи, его губы оставляли огненный след на плечах. Фелиситэ крепко сжала ноги, продолжая извиваться под ним. Тогда он заворочался, подмяв ее еще сильнее, так что она больше не могла двигаться, и нащупал губами дрожащий бугорок ее груди. Потянув книзу обрывки тонкой муслиновой ткани, он обнажил плоский напряженный живот девушки.

— Нет, — прошептала она. В хриплом звуке слились мольба и протест. Этого не должно произойти. Это просто какая-то ошибка, невозможная, невероятная…

Ее сопротивление, похоже, распалило его еще больше, и прибавило ярости. Морган сбросил ботфорты и в мгновение ока освободился от одежды. Потом он безжалостно сорвал с девушки последние обрывки хитона и, не дав ей подобрать колени, придавил их своей тяжелой ногой. Фелиситэ не могла пошевелиться; он по-прежнему сжимал одно запястье железной хваткой, а вторую руку ему удалось намертво придавить к постели. Морган накрыл ладонью грудь Фелиситэ и надавил большим пальцем на розовый сосок, напряженный от мучительного страха. По мере того как рука ирландца опускалась все ниже, скользя по изящному изгибу талии, по плоскому животу, девушку все сильнее охватывала дрожь. Морган словно изучал на ощупь ее мраморно-белые бедра, пока наконец осторожно не прикоснулся к самому интимному месту между ними.

Фелиситэ судорожно дернулась, попытавшись перевернуться на живот и ударив Моргана в подмышку, прежде чем красная пелена боли затуманила ей взор. Ей удалось высвободить одну лодыжку, но она тут же поняла, что сделала это напрасно. Ирландец просунул колено между ее раздвинувшихся бедер и приподнялся над ней. Она ощутила горячую твердость его мужской плоти и с отчаянным ужасом осознала всю уязвимость своего нежного тела. Фелиситэ из последних сил изогнулась, попытавшись отодвинуться от него. Каждый нерв, каждый мускул, казалось, дрожал от напряжения неистовой борьбы. Морган медленно прижимал ее к своей твердой, неуступчивой плоти в ожидании неумолимо приближавшейся заветной минуты.

Наконец он вошел в нее резким обжигающим толчком. Фелиситэ втянула в себя воздух и уже больше не могла выдохнуть. Обезумев от наполнившей ее разрывающей боли, она лихорадочно забилась, замотав головой из стороны в сторону. Она уже почти ничего не чувствовала, когда лежавший на ней мужчина затрясся всем телом, выпустив из легких воздух, словно получил мощный удар. Негромкое проклятие, сорвавшееся с его губ, заглушил удар грома. Теперь Морган сжимал ее уже не так крепко. Напряжение его плоти в теле девушки стало понемногу ослабевать и Фелиситэ с каким-то непонятным любопытством ожидала, что произойдет дальше. Боль отступила, ей на смену пришло отчетливое ощущение крепкого обнаженного тела, прижимавшего ее к кровати, и душного запаха пота, словно готового затопить их обоих. Она слегка приоткрыла плотно сжатые веки, чуть приподняв ресницы.

Морган казался ей какой-то жаркой и тяжелой тенью, не позволявшей ей двигаться до тех пор, пока черты его лица не осветила вспышка молнии. Он мрачно посмотрел в заплаканные глаза девушки, и Фелиситэ ответила ему взглядом, исполненным гневного смущения. Во вновь сгустившейся темноте выражение лица ирландца опять сделалось суровым.

— Согласен, ты дорого заплатила, милая Фелиситэ, — проговорил он, обжигая ее щеку своим жарким дыханием. — Однако мне пришлось бы заплатить еще дороже, если бы все вышло так, как ты задумала.

— Я… я никогда не хотела…

— Не сомневаюсь, — оборвал ее Морган, — так же как и я сам. Но каким бы глупцом я ни был, я не стану спорить с волею судьбы.

В мозгу девушки теснились мольбы, упреки, оправдания, но она так и не успела выразить их словами. Морган опять вошел в ее тело, заставив Фелиситэ вновь погрузиться в водоворот боли и самых разных ощущений. Он подавался назад и падал на нее снова, его движения становились все быстрее. Ирландец отпустил запястья девушки, подвинувшись чуть выше. Сделавшись жертвой его неистовой страсти, обезумев от насилия, которого невозможно было избежать, Фелиситэ вцепилась ирландцу в грудь, глубоко вонзив в нее ногти. Она царапала его мускулистую плоть, чувствуя, как пальцы сделались липкими от крови. Словно сквозь сон она услышала, как он быстро втянул в себя воздух, очевидно от острой боли, однако уже не могла остановиться. Их разгоряченные тела сплелись вместе, содрогаясь в конвульсиях, и они продолжали бороться не на жизнь, а на смерть. Фелиситэ больше не ощущала страха. Она будет жить дальше, хотя теперь все в ее жизни станет по-другому. Она больше не сможет чувствовать себя столь сильной и неприкосновенной, как раньше, кажется ей самой столь праведным, поскольку она не посмеет считать себя абсолютно безгрешной. Теперь ей придется жить с постоянным ощущением того, что подлое нападение на Моргана Мак-Кормака произошло не без ее участия. Снаружи по-прежнему доносились раскаты грома и вторивший им шелест дождя.

Через некоторое время Морган наконец отпустил ее. Кровать жалобно скрипнула, когда он поднялся. Не одеваясь, он быстрыми шагами подошел к окну и настежь распахнул один ставень. В спальню ворвался воздух, пропитанный дождевой сыростью. Гром грохотал теперь где-то вдали. Минута шла за минутой. Фелиситэ по-прежнему лежала неподвижно, устремив взгляд широко открытых глаз на силуэт мужчины, стоявшего у окна.

Морган набрал полные легкие воздуха, потом медленно выдохнул и направился к кровати. Опустившись на край, он протянул руку и провел по плечу Фелиситэ теплыми пальцами.

— Ты в порядке?

Отпрянув, девушка натянула на себя покрывало. Несмотря на телесную и душевную боль, гордость сейчас подсказывала ей единственный ответ.

— Да, — процедила она сквозь зубы.

— Я бы мог извиниться, но боюсь, ты сочтешь меня лицемером.

— Мне не нужны ваши извинения. Я вас ненавижу и хочу, чтобы вы поскорей покинули мой дом. Убирайтесь прочь!

— Возможно, ты действительно этого хочешь, — медленно проговорил ирландец, — однако это совершенно не устраивает меня.

— Как это понимать?

— Пребывание в твоем доме дает мне определенные преимущества. Некоторые из них я могу получить без излишних стараний.

— Вы не можете… — начала было Фелиситэ.

— О нет, я еще могу, — ответил Морган, притворившись, что не понял ее слов. — Во-первых, если твой братец вновь заявится в Новый Орлеан в ближайшие несколько дней, он наверняка придет сюда: узнать, как у тебя дела. Во-вторых, у нас трудности с расквартированием, и генерал-губернатор собирается приступить к конфискации жилых помещений для офицеров, в первую очередь для того, чтобы они больше не сидели у него на шее. Он наверняка обрадуется, если я сам подыщу себе жилье. И в-третьих, это касается тебя. Насиловать девственниц всегда казалось мне пошлым занятием. Если бы я только знал… Увы, теперь уже поздно сожалеть о содеянном и мне придется взвалить на себя тяжкое бремя ответственности.

— Ха! — воскликнула Фелиситэ усмехнувшись, и села на кровати, прижимая к себе покрывало.

— Несмотря на твое невысокое мнение о моих принципах, я считаю необходимым возместить нанесенный ущерб, чего бы мне это ни стоило.

Голос его звучал сухо, в нем слышалась горькая ирония. Фелиситэ неожиданно пожалела, что не видит лица Моргана.

— Вы предлагаете…

— Да, мне пришло в голову, что я обязан сделать тебе предложение.

— Вы наверняка шутите. Несколько минут назад Вы заявили, что я помогала людям, желавшим вас убить, а теперь предлагаете мне взять ваше имя. Это же смешно!

— И тем не менее я отвечаю за каждое свое слово.

— Зачем вам это? — насмешливо бросила Фелиситэ. — Чтобы выслужиться перед О'Райли? Вы хотите улучшить отношения со здешними жителями и заодно довести вашу месть до конца?!

— А почему бы и нет? — ответил Морган с едва заметным мрачным недоумением.

— А вы не боитесь, что тогда у меня появится больше причин избавиться от вас? — язвительно поинтересовалась девушка.

— Я убедился, что ты неопытная заговорщица. И в любом случае я приму меры, чтобы уберечься от новых поползновений.

— Никакая я не заговорщица! — воскликнула Фелиситэ, прижав руки к груди. — Я вовсе не думала, что нас будут ждать, даже но рассчитывала кого-то встретить здесь.

— Ты решила, что я поверю тебе, после того как видел тебя с братом?

— Это не имело к вам никакого отношения. Я никогда не думала…

— Значит, ты все-таки говорила с Валькуром?

— Но я не знала, что он замышляет, клянусь.

Морган встал и, наклонившись, поднял с пола камзол, прежде чем выйти в гостиную. Фелиситэ услышала удары кремня, увидела, как вспыхнула желтым огоньком вата в трутнице, которую он, наверное, достал из кармана. Через несколько мгновений в гостиной стало светлее от разгоравшейся свечи. Морган вернулся в спальню и поставил бронзовый подсвечник на туалетный столик. Фелиситэ поспешно отвела взгляд от его обнаженного тела, уставившись в черный квадрат окна, откуда доносился монотонный стук падавших на землю дождевых капель.

Приблизившись к изножью кровати, он замер, опершись на грубо отесанный кипарисовый столбик.

— Если бы я поверил твоим словам, — медленно проговорил он, — я бы еще настойчивее просил тебя стать моей женой.

Фелиситэ резко повернула голову и посмотрела ему в лицо. Выражение карих глаз девушки сделалось жестким.

— Никогда. Ни за что на свете, — хрипло сказала она.

— Никогда, — произнес Морган, в упор глядя на нее зелеными глазами, — это долгий срок. Я не сомневаюсь, что ты не пожалеешь, если согласишься.

Стоило Фелиситэ взглянуть на Моргана при свете свечи, как она мгновенно позабыла обо всем, что собиралась сказать в ответ. По его груди и руке извилистыми струйками стекала кровь, медленно капая на постель. Тело его было испещрено царапинами и бурыми сгустками, напоминавшими ржавчину. Девушка перевела взгляд на покрывало. Кровавые пятна испачкали его столь сильно, что она уже не могла отличить, где была ее кровь, а где — Моргана.

— Боже мой, — вздохнула Фелиситэ, вытянув вперед руку и глядя на свои окровавленные пальцы.

Морган опустил глаза и с раздраженной гримасой прижал ладонь к длинному порезу, наискось пересекавшему его грудь и плечо.

— Извини, я не заметил.

Фелиситэ ощутила приступ тошноты. Она не знала, что ответить, не представляла, как поступить с этим человеком, столь грубо вторгшимся в ее жизнь. Охваченная замешательством и смертельно уставшая от борьбы и насилия, она хотела разрыдаться, но понимала, что сейчас слезы не принесут облегчения. Дождь тем временем ослабел, теперь шум его напоминал тихую барабанную дробь. Ему вторил другой звук, похожий на глухие удары, как будто вдалеке кто-то стучался в дверь. Звук становился все настойчивее, и Фелиситэ обратила на него внимание. Она повернула голову, прислушалась, и внезапно все вспомнила.

— Ашанти, — прошептала она.

— Твоя служанка?

— Я не знаю, что они сделали с ней и с другими женщинами.

— Придется посмотреть. — Морган нахмурился.

— Нет. Я пойду одна, — поспешно проговорила Фелиситэ, снова устремив взгляд на струйки крови, продолжавшие стекать из раны, которую Морган зажимал потемневшими пальцами. — Вам лучше присесть.

Он приподнял бровь и ответил с едким сарказмом:

— Ты очень заботлива, но ты напрасно переживаешь. Прошло уже порядочно времени. И я вполне могу потерпеть еще немного.

— Я обойдусь там без вас.

— Как хочешь.

Завернувшись в покрывало, Фелиситэ соскользнула с кровати. Лицо Моргана хранило замкнутое, непроницаемое выражение. Девушка бросилась к гардеробу, достала халат, быстро накинула его и переступила через упавшее покрывало. Только сейчас она обратила внимание, что сандалии из мягкой кожи до сих пор оставались на ее ногах, зашнурованные на икрах. Это открытие почему-то заставило ее густо покраснеть. Стараясь не смотреть на Моргана, она быстро вышла из спальни.

В гостиной стоял сундук, где хранились разные тряпки. Фелиситэ задержалась, подняла тяжелую крышку и вытащила моток бинтов, нарезанных из остатков старой, но чистой простыни. Поджав губы, она вернулась в спальню и, бросив моток на кровать рядом с Морганом, вновь выбежала вон.

Когда она торопливо спускалась по лестнице, удары, которые привлекли ее внимание, сделались еще громче. Похоже, они доносились со двора, скорее всего, из комнаты, где спала Ашанти. Вскоре Фелиситэ убедилась, что ее предположение оказалось верным. Окунувшись во влажную темноту ночи, она быстро добежала до спасительного навеса, наклонив голову, стараясь уберечься от дождевых потоков, все еще стекавших с крыши. Дверь в комнату служанки была подперта деревянным брусом, с помощью которого обычно запирали на ночь помещения для рабов, хотя в доме ее отца этого не делали уже много лет.

Фелиситэ отодвинула брус, распахнула дверь и при свете сальной свечи увидела, как Ашанти отшатнулась и замерла в оцепенении, пока наконец не узнала хозяйку.

— Мадемуазель! — воскликнула она, бросившись навстречу Фелиситэ и вцепившись ей в руку. — Я так волновалась, что чуть не сошла с ума.

— Все в порядке, — ответила Фелиситэ дрогнувшим голосом.

— Эти люди… Они набросились на меня в темноте, затолкали сюда и заперли дверь. Я слышала, как вы меня звали, но ничего не могла сделать. Скажите, что случилось? Что на этот раз учинил мсье Валькур?

Фелиситэ в нескольких словах поведала обо всем служанке, даже не удивившись, что та догадалась, кто устроил нападение.

— Вы говорите, полковника ранили? Сильно?

— Он утверждает, что нет, — ответила Фелиситэ сдавленным голосом, — но там, наверху, столько крови.

— Где он? Ему надо помочь. — Ашанти вышла вместе с хозяйкой и огляделась по сторонам, прежде чем отправиться следом. Внезапно выражение ее лица изменилось.

— Мадемуазель, почему вы в халате? И ваши волосы… ваши руки…

— Это… это была ошибка. — Слова сами сорвались с губ. Фелиситэ не понимала, почему она сейчас стала выгораживать Моргана.

— Вас не ранили? — спросила Ашанти, вглядываясь в лицо хозяйки потемневшими от беспокойства глазами. — Скажите, что он с вами сделал, это жестокое ненасытное чудовище? Как он с вами поступил?

— Полковник решил, что я тоже помогала нападавшим. Он…

— Я не про полковника. Ведь это мсье Валькур отделал вас так. — Служанка приблизилась к ней вплотную, разглядывая ее лицо и руки.

Фелиситэ рассеянно потерла ушибленный висок в том месте, где ударилась о лестничные перила. Как бы трудно ни было ей подобрать нужные слова, служанке придется все объяснить. Едва заметно кивнув, она принялась рассказывать Ашанти, как было дело.

Служанка с сочувствием дотронулась до плеча хозяйки, когда наконец разобралась, что к чему.

— Идемте, мадемуазель, давайте поднимемся наверх. Я заварю вам настойку из ромашки и уложу вас в постель.

— Но там же полковник.

— Если все случилось так, как вы рассказали, он не причинит вам вреда, — попыталась успокоить ее Ашанти.

Фелиситэ бросила на служанку быстрый взгляд.

— Я его не боюсь! Мне только хочется выставить его из дома, а он не желает уходить.

— Может… — начала Ашанти, а потом, запнувшись, быстро закончила, — может, будет лучше, если он останется?

— Зачем? О чем ты говоришь? — спросила Фелиситэ, стараясь разглядеть лицо негритянки в тусклом неровном свете свечи, горящей в комнате позади них.

— Не обращайте внимания. Идемте, позвольте мне вам помочь.

Фелиситэ чувствовала себя совсем измученной и разбитой. Дождевые капли постепенно промочили ее халат насквозь. Ветер, пронизывавший тонкую материю, обжигал разгоряченное тело девушки неприятным холодом и ее зазнобило.

— Мне сейчас нужно только вымыться.

— Я об этом позабочусь, ~ пообещала Ашанти и направилась к лестнице, подождав Фелиситэ у входа, чтобы пропустить ее вперед.

Морган надел только бриджи. С хмурым видом он стоял у зеркала на туалетном столике, одной рукой прижимая к ране кусок материи, а другой тщетно пытаясь обернуть свободные концы бинта вокруг плеча. Заметив в дверях Фелиситэ, он лишь взглянул в ее сторону, но не произнес ни слова. Девушка прошла вперед, пропуская в комнату Ашанти.

Служанка окинула Моргана долгим внимательным взглядом и опустила глаза. С ничего не выражающим лицом она прошла за портьеры в туалетную комнату, взяла небольшой медный таз и принесла его в комнату. Затем сняла с умывальника льняное полотенце, заодно захватив драгоценный кусочек мыла и склянку с ароматным крахмалом. Положив все это рядом с тазом, Ашанти повернулась к кровати. Быстро сняв испачканные простыни и завязав их в узел, она удалилась, унося его под мышкой.

Фелиситэ по-прежнему стояла неподвижно. Ей хотелось вновь возвратиться на законно принадлежавшую ей территорию, и в то же время бежать, оставив свои владения Моргану Мак-Кормаку. Она с удивлением глядела на его сапоги, лежавшие рядом с кроватью, на жилет и рубашку, небрежно брошенные поперек стула, как будто он имел право раскидывать по ее комнате свои вещи. Это раздражало Фелиситэ и вызывало у нее тревогу, особенно когда она вспоминала о его отказе покинуть дом и о намеке на то, что он может его присвоить.

Халат, который она надела, завязывался тесемками у воротника, однако спереди его полы едва сходились. Соединив их вместе, девушка приблизилась к окну. Дождь почти перестал, Вышедшая во двор Ашанти бросила в дверь прачечной грязные простыни. До этого она, должно быть, успела выпустить вторую служанку и повариху из их комнаты. Фелиситэ увидела, как они вдвоем показались из кухни, о чем-то разговаривая и оживленно жестикулируя, в то время как Ашанти направилась туда, чтобы развести огонь и согреть воду. Смену обстоятельств жизни хозяйки она восприняла с удивительным спокойствием. Признавая бесполезность истерик, Фелиситэ тем не менее не ожидала от служанки такого фатализма. Ей казалось, что Ашанти не возражает против случившегося только потому, что речь идет о полковнике Моргане Мак— Кормаке.

Ашанти пыталась ее предупредить. Фелиситэ не могла точно вспомнить слова служанки, но та подчеркивала, что ей следует сохранять осторожность, как будто предчувствуя последствия. Однако Фелиситэ не представляла, как еще она могла повести себя при сложившихся обстоятельствах. Окинув спальню мрачным взглядом, она перегнулась через подоконник, чтобы закрыть ставень.

Позади Морган негромко выругался и швырнул моток бинтов на туалетный столик. Обернувшись, Фелиситэ увидела, что он держит окровавленную тряпку, которую до этого прижимал к плечу, не зная, куда ее положить.

— Вот сюда, — сказала она, указав на фарфоровый кувшин и чашку для мытья рук, стоящие на умывальнике.

Морган швырнул тряпку в чашку, бросил на девушку косой тяжелый взгляд и вернулся на прежнее место.

— У тебя, наверное, найдется иголка с ниткой?

— Конечно. Зачем вам?

— Края этой чертовой раны надо как-нибудь стянуть. Стоит мне поднять руку, как она опять начинает кровоточить.

— Вы хотите ее зашить? — спросила Фелиситэ, взглянув на косой разрез на груди, из которого продолжала сочиться кровь, и поспешно отвела глаза.

— Нет, я хочу, чтобы это сделала ты.

Фелиситэ ошеломленно посмотрела в зеленые глаза ирландца.

— Я… я не могу.

— Неужели? — с издевкой спросил он. — Мне казалось, ты с удовольствием будешь тыкать в меня иголкой.

— У вас странное представление о моем характере, полковник.

— Я хочу узнать его получше, — ответил Морган неожиданно мягко.

Фелиситэ вздернула подбородок.

— Правда? Даже если вы не верите ни единому моему слову?

— О человеке судят по делам, а не по словам.

— Это точно, — ответила она, слегка улыбнувшись. — Как же тогда можно судить о вас, Морган Мак-Кормак?

— Я предложил тебе достойный выход, — напомнил ирландец.

— Только вы сделали это просто так. Вы ведь не ожидали, что я приму ваше предложение всерьез!

— Тебе так кажется?

Взгляд его изумрудных глаз было трудно выдержать. Фелиситэ вновь посмотрела на грудь Моргана.

— Так вы перепачкаете кровью всю комнату, — бросила она. — Я сейчас принесу шкатулку для шитья.

Вернувшись, Фелиситэ поставила на туалетный столик плетеную коробку.

— Неужели вы не захватили из Испании хирурга, чтобы заниматься такими делами?

— Да, мы привезли с собой одного парня, но я скорее пойду к могильщику. До сих пор все, кто попадал к нему в руки, умирали от гангрены. А потом, он никогда не моется.

— Кстати, вам не кажется, что рану следует все-таки сначала промыть?

— Порезы от шпаги обычно остаются чистыми. Кроме того, из раны вытекло достаточно крови, чтобы смыть любую грязь. Я как-то разговаривал с одноногим пиратом, который советовал поливать раны бренди, а заодно принимать его внутрь.

— А вы не хотите промочить горло для храбрости? — поинтересовалась Фелиситэ сладким голосом.

— Нет, — просто ответил он. — Однако я вполне могу подождать, пока ты подкрепишь собственные силы.

— Я обойдусь без этого. — Лицо Фелиситэ снова приняло холодное выражение. Приблизившись к умывальнику, она налила в чашку воды и вымыла руки. Вода сделалась красной, но скорее' от окровавленных тряпок, брошенных Морганом, чем от запекшейся крови на ее ногтях. Выплеснув воду в кувшин, она вытерла руки и вернулась к своей шкатулке.

— Вам Придется сесть, — проговорила Фелиситэ, глядя через плечо.

— Пожалуй, я лучше постою.

— Если вам захотелось лишний раз похвалиться высоким ростом, то я просто не смогу дотянуться до раны, не встав на цыпочки.

Ее резкий тон, похоже, удивил ирландца. Фелиситэ показалось, что на его губах мелькнула кривая усмешка, когда он, раскачиваясь, подошел к стулу, убрал оттуда одежду и опустился на него, выставив вперед ногу.

— Я к вашим услугам, — медленно проговорил Морган. Продев в иглу черную шелковую драпировочную нитку, самую крепкую, которая у нее была, Фелиситэ прошла в гостиную. Взяв со стола графин, она плеснула в бокал немного коньяку и, опустив туда иголку с ниткой, принесла его в спальню. Потом захватила с туалетного столика ножницы для вышивания и свечу. На стенах комнаты заплясали тени, когда Фелиситэ приблизилась к сидящему на стуле мужчине.

— Вы не подержите вот это? — спросила она, подавая Моргану медный подсвечник. — Мне понадобится свет.

В ответ он молча протянул руку. С чувством растущей тревоги Фелиситэ обошла стул с другой стороны, приблизившись к Моргану справа. Теперь, стоя совсем рядом, она разглядела на его груди длинные красные полосы, оставленные ее ногтями и ставшие хорошо заметными при свете. Эта картина не доставила девушке никакого удовольствия, наоборот, ей стало слегка не по себе, и теперь она старалась смотреть только на глубокую свежую рану, пересекавшую грудь ирландца.

— Осторожно. — Морган стремительным движением поймал золотистую прядь волос, свесившуюся с плеча Фелиситэ, когда она наклонилась к нему. Девушка в испуге подалась назад, прежде чем поняла, что он хотел отвести ее волосы от пламени свечи. Морган уже не отпускал волосы Фелиситэ, он как будто привязал ее к себе тонкой блестящей нитью, глядя, как нежный шелковистый локон скользит у него между пальцев.

Она снова приблизилась к нему. Его замерший взгляд оставался столь бесстрастным, что она опустила ресницы.

— Вы точно хотите, чтобы я это сделала?

— Точно.

— Вам будет больно.

— Не сомневаюсь.

Фелиситэ не могла с уверенностью утверждать, что сумеет сделать то, что от нее требовалась, тем более для Моргана и в такой обстановке. Она ощутила легкую дрожь, идущую откуда-то из глубины тела и постепенно усиливающуюся по мере приближения к конечностям, становясь совсем невыносимой, достигнув пальцев. В довершение всех бед, она не смажет держать полы халата запахнутыми, наклонившись над Морганом, если ей придется действовать обеими руками.

— Попробуйте вспомнить, — посоветовал он негромким голосом, — какие чувства вы испытывали ко мне полчаса назад.

Наградив Моргана полным отвращения взглядом, она, затаив дыхание, выудила иголку с ниткой из бокала с коньяком.

Первый стежок был самым трудным. Фелиситэ удивилась тому, насколько неподатливой и упругой оказалась его кожа, кроме того, она никак не могла определить ее толщину. Морган смотрел на нее немигающим взглядом, ничем не выдавая нестерпимой боли, пронзающей тело с каждым новым стежком. Заметив, что он опустил глаза и глядит теперь на распахнувшиеся полы ее халата, Фелиситэ поджала губы, но сейчас она уже ничего не могла поделать; оборвать нитку, завязав узел после последнего стежка, можно было только обеими руками.

Закончив работу, она отступила назад и выпрямилась. Из раны продолжала сочиться кровь. Положив иглу с ножницами на туалетный столик, девушка сделала из бинтов тампон и смочила его в коньяке. Не успела Фелиситэ приложить тампон к зашитому порезу, как в спальню вернулась Ашанти. Посмотрев на хозяйку невозмутимым взглядом, она вылила в таз воду, которую принесла в банках.

— Ванна готова, мадемуазель.

Возникла неловкая пауза. Держа в одной руке тампон, а другой стягивая полы халата, Фелиситэ переводила взгляд со служанки на мужчину, столь нагло обосновавшегося в ее спальне. Какой бы чистоплотной она ни была, она не могла раздеться и встать в таз в присутствии Моргана Мак— Кормака.

Тот изучающе посмотрел на девушку, на мгновение задержав взгляд зеленых глаз на ее побледневшем лице, а потом на Ашанти, в неподвижной позе стоявшую наготове рядом с тазом.

— Я подожду в соседней комнате, — бросил он и резким движением поднялся со стула.

Благодарность показалось Фелиситэ неуместной, и она старательно гнала ее прочь. Морган уже подошел к двери, когда она заметила, что все еще держит в руке моток бинтов.

— Подождите. Ваше плечо… Я сейчас его перевяжу.

— Позвольте мне, мадемуазель, — сказала Ашанти, проскользнув вперед.

— Да, наверное, так будет лучше. — Фелиситэ вспомнила, что Ашанти имела дар врачевания.

Взяв из рук Моргана свечу, служанка поставила ее рядом с тазом. Затем, слегка дотронувшись до плеча ирландца, она жестом указала ему на гостиную, где ярко горели свечи в только что зажженном канделябре. Он молча вышел в соседнюю комнату.

Глядя, как Ашанти отправилась следом за полковником, захватив моток льняной ткани и закрыв за собой дверь, Фелиситэ неожиданно для себя ощутила какое-то странное недовольство, чем-то похожее на ревность.

 

Глава 7

Фелиситэ не торопясь намылилась, хмуро глядя в одну точку на противоположной стене, покрытой побеленной штукатуркой. Теплая вода действовала на нее успокаивающе, казалась настоящим бальзамом для ушибов и кровоподтеков на теле. Она сейчас не замечала в себе никаких изменений, кроме этих болезненных напоминаний о том, что с ней недавно случилось. Она осталась тем же самым человеком. Охватившая ее внутренняя дрожь исчезла. Несмотря на усталость, Фелиситэ больше не чувствовала тревоги, теперь ей хотелось только спать.

Однако как бы она ни старалась делать вид, что ничего не произошло, в ее жизни случился крутой поворот. В соседней комнате находился полковник Морган Мак-Кормак, человек, считавший ее виноватой, и потому решивший, что имеет на нее какие-то права. Мысль о том, что он может утвердиться в своем мнении как посредством угроз, так и с помощью силы, казалась девушке особенно горькой.

Как же быть дальше? Что вообще она могла сделать? Теперь, когда отца держат в тюрьме, а на Валькура охотятся, словно на зверя, ее будет некому защитить. Друзей отца арестовали вместе с ним, родственники матери давно умерли или жили во Франции. Французский комендант не только лишился всех полномочий при новых властях, но и сделался их прихвостнем, решив сотрудничать с испанцами ради собственной выгоды. Выше полковника Мак-Кормака в Луизиане стоял только сам О'Райли. Однако нечего было даже думать о том, что он станет вмешиваться в личные дела своего заместителя ради какой-то женщины, тем более ради дочери француза, обвиняемого в государственной измене.

Итак, она оказалась в полной зависимости от Моргана Мак-Кормака. Можно сказать, она сама поставила себя в такое положение, хотя и не представляла, как иначе могла повести себя в сложившихся обстоятельствах. Ей больше ничего не остается, как самой позаботиться о собственной безопасности… и помочь полковнику позаботиться о своей!

В спальню вошла Ашанти. Она принесла свежие простыни, чтобы застелить постель, и чашку с дымящимся отваром. Комната тут же наполнилась ароматом трав и специй. Поставив чашку на пол рядом с тазом, так чтобы Фелиситэ могла дотянуться до нее, она подошла к кровати и накрыла перину простыней.

Приподнявшись, Фелиситэ взяла чашку с горячим напитком и сделала маленький глоток.

— Что это? По-моему, раньше ты не делала для меня такого питья.

— Раньше оно вам не требовалось, мадемуазель. Эта настойка убережет вас от беременности после того, что случилось сегодня ночью.

Фелиситэ еще не успела задуматься о подобных вещах, или у нее просто не возникало такого желания. Она уныло посмотрела на темное варево.

— Выпейте, мадемуазель. Так будет лучше до тех пор, пока вы не поженитесь.

— Хорошо, — со вздохом ответила девушка и послушно выпила отвар. — Полковник Мак-Кормак… Он все еще…

— Он сидит в гостиной. Я как следует забинтовала ему рану, она больше не кровоточит.

— Надеюсь, он остался благодарен? — не без сарказма заметила Фелиситэ.

— Думаю, да, мадемуазель, он поблагодарил меня. Вы видели, какая у него спина?

— Спина?

— Да, мадемуазель. Она вся покрыта шрамами. Я сама видела, когда с ним возилась.

— Он рассказывал, что раньше служил матросом на английском корабле. По-моему, у англичан на флоте наказывают плетью с девятью хвостами.

— Это ужасно, — ответила служанка, продолжая тщательно разглаживать простыню. — Позорные шрамы.

— Позорные? Почему?

— Таким, как он, ничего не стоит поступить так же с другими.

— Человеческой жестокости нет границ, — проговорила Фелиситэ, глядя в чашку. — Почему без этого нельзя обойтись? Я не понимаю.

— Он… не уйдет, этот полковник? — со смущением поинтересовалась Ашанти, но в то же время в ее голосе слышалось любопытство.

— Он отказался, — коротко ответила Фелиситэ.

— Он останется на ночь?

— Да, на эту, и на следующую, и дальше. Он собирается у нас жить!

— Ах, так это же хорошо, мадемуазель.

— Хорошо? — воскликнула Фелиситэ. — Ты сама не понимаешь, что говоришь!

— Он будет вас защищать. Вас никто не обидит.

— А кто защитит меня от него? — Фелиситэ поставила чашку на пол и, ухватившись за края таза, поднялась так резко, что выплеснула часть воды на пол.

— Вы сами, мадемуазель. — Ашанти быстро схватила полотенце и протянула его Фелиситэ, едва та переступила через край таза. Откровенный взгляд Ашанти выражал одобрение, когда она посмотрела на изящные изгибы тела хозяйки, блестевшего от воды. — Вопрос в том, кто защитит его… от нас?

Служанка исподволь намекала на то, что если Морган поселится у них в доме, он будет находиться во владениях Фелиситэ. По ее мнению, существовало немало способов сделать его пребывание здесь невыносимым, заставить ирландца пожалеть о том дне, когда он впервые посмотрел в сторону ее хозяйки.

Вместо того чтобы размышлять, как ей следует поступить, Фелиситэ стала пудрить тело крахмалом с ароматом фиалок. Ашанти держала наготове ночную рубашку, чтобы в любой момент накинуть ее на голову хозяйки. В это минуту дверь в спальню распахнулась. Фелиситэ резким движением отбросила пуховку из шерсти ягненка и, нырнув в рубашку, накрывшую ее с головы до пят, просунула руки в широкие длинные рукава. Завязав на шее тесемки, она обернулась к стоявшему в дверях мужчине.

— Что вам нужно? — спросила она сердито, чувствуя, что ее щеки густо покраснели от смущения.

— Я подумал, если вы выбрались из таза, мне можно воспользоваться оставшейся водой.

Она обратила внимание на чуть заметный удивленный блеск, появившийся в его глазах в тот момент, когда он окинул ее взглядом. Прошло не меньше минуты, прежде чем Фелиситэ, поглядев на свое отражение в зеркале, увидела, что при свете стоящей позади свечи линии ее фигуры окружены ярко-желтым ореолом. Быстро шагнув в сторону, она спросила Моргана с надменным выражением лица:

— Вы хотите вымыться?

— Это кажется тебе странным?

— И не только мне одной, — откровенно ответила Фелиситэ.

— Я приобрел такую привычку, когда служил в Карибском море. Я всегда купался или обливался соленой водой на корабле. Ты не против, если я воспользуюсь твоим тазом?

Возражения показались девушке бесполезными.

— А вам известно, что вашу повязку нельзя мочить?

— Думаю, я как-нибудь сумею оставить ее сухой.

— Я сейчас позову горничную. Пусть они с Ашанти вынесут таз в другую комнату, — сказала Фелиситэ подчеркнуто любезным тоном.

— В этом нет необходимости.

Она пристально посмотрела на ирландца подозрительным взглядом бархатисто-карих глаз.

— Как прикажете вас понимать?

— Очень просто, — спокойно объяснил Морган. — Я сейчас буду мыться прямо здесь, если твоя служанка закончила свои дела.

— Я все сделала, полковник, — ответила Ашанти и, присев в реверансе, направилась к двери.

Фелиситэ невольно шагнула вперед.

— Ашанти, не надо…

— Да, мадемуазель? — Служанка замерла, посмотрев на хозяйку вопросительным и в то же время трогательно сочувственным взглядом.

— Ничего, Ашанти. Можешь идти.

Едва за маленькой худощавой негритянкой закрылась дверь, Морган начал расстегивать боковые клапаны форменных бриджей. Фелиситэ в нерешительности застыла посреди комнаты. Ей сейчас очень хотелось уйти, оставив ирландца хозяйничать в ее собственной спальне, однако гордость не позволяла этого сделать. Она не могла допустить, чтобы ее уход выглядел как бегство.

Распахнуть дверь, броситься во тьму — эта мысль казалась ей очень соблазнительной. Но куда она пойдет и как будет жить? У нее нет денег, чтобы заплатить за другое жилье. А потом, если она останется в Новом Орлеане, ее никто не сумеет защитить от испанского могущества, олицетворением которого является полковник Морган Мак— Кормак. Кроме того, Фелиситэ вспомнила об отце. Что станет с ним, если она его бросит? Пока испанцы держат его в тюрьме, ей придется оставаться здесь и вести себя благоразумно. События этой ночи и так могли заставить полковника отказаться помочь ему. Так что сейчас ей следовало забыть об обидах и делать все от нее зависящее, чтобы убедить Моргана в том, что она непричастна к покушению на его жизнь. Только так она может избежать полного поражения после того, что случилось сегодня ночью.

Тем временем ирландец позади перешагнул через край таза. Фелиситэ поспешно подошла к туалетному столику и, взяв гребень, принялась приводить в порядок волосы, старательно расчесывая спутанные локоны, струившиеся по спине блестящей медово-золотистой массой. Некоторое время спустя, взглянув в зеркало, она обнаружила, что в нем отражается все, что происходит за ее спиной. Морган, подобрав колени почти до самого подбородка, сидел в тазу, напоминавшем небольшой гроб, и осторожно тер мочалкой грудь ниже повязки. Сейчас он больше походил на обычного человека, чем на властного мстительного завоевателя.

Фелиситэ нащупала в волосах шпильку, одну из тех, которые она растеряла во время ночной схватки. Высвободив ее, она обернулась, продолжая расчесывать длинные пряди, и окинула полковника быстрым взглядом изпод полуопушенных ресниц.

— Вам не кажется, что вы слишком много на себя берете?

— Почему ты так решила? — Выжав воду из льняной тряпки, он принялся тереть лицо и шею.

— Об этом говорят ваши поступки с тех пор, как я имела несчастье встретиться с вами…

— Ты имеешь в виду мое стремление заставить дела идти так, как мне хочется?

— Что-то в этом роде, — кивнула девушка.

— Морякам, пиратам и наемникам быстро становится ясно, что они сами должны определять ход событий, если им не хочется попасть в зависимость от них.

— Это хорошо, когда у человека достаточно силы и власти, чтобы добиться своего.

— К чему ты клонишь? — зеленые глаза Моргана сузились.

— К тому, — осторожно проговорила Фелиситэ, — что я хочу знать, как вы теперь собираетесь поступить с моим отцом?

— Я уже сказал; его судьба зависит не только от меня.

— Но вы также сказали, что при благоприятных обстоятельствах О'Райли может проявить к нему снисхождение, — напомнила она с тревогой в голосе.

Морган намеренно неторопливо выжал тряпку, положил ее на край таза и встал.

— Теперь обстоятельства изменились.

— Нет, на самом деле это не так. Если бы вы только мне поверили…

Она отвела взгляд, увидев, как Морган потянулся за полотенцем, лежащим на стуле, однако тема была слишком важной, чтобы прекратить разговор из-за собственной стыдливости.

— С какой стати я должен тебе верить? Разве ты дала мне хоть один повод убедиться в справедливости твоих слов?

— Если вы имеете в виду сегодняшний случай, то зачем мне нужно было вас убивать? Ведь вы — моя последняя надежда, что с отцом поступят по справедливости…

— Ты наверняка узнала, что я уже подал рапорт насчет твоего отца, где изложил свои соображения. Я заверил власти, что мсье Лафарг не принимал активного участия в заговоре, и рекомендовал оправдать его или вынести не слишком суровый приговор. Узнав об этом, ты, полагаю, сочла продолжение наших отношений бессмысленным и решила избавиться от возможной угрозы.

Фелиситэ покачала головой.

— Нет, вы ошибаетесь, — прошептала она.

— Не думай, что я тебя в чем-либо обвиняю, просто так сложились обстоятельства, — продолжал Морган, как будто только что начал разговор. — А с другой стороны, я не вижу причин отказываться от такого преимущества только потому, что тебе не повезло.

— Какой в этом смысл? — Девушка подняла голову. Теперь взгляд ее карих глаз выражал сомнение.

— По-моему, ты можешь догадаться сама. Несмотря на мягкую интонацию, голос ирландца показался Фелиситэ неумолимым.

— Вы… вы рассчитываете, я не буду возражать против того, чтобы вы остались в нашем доме?

— Это кажется мне единственно разумным.

— У меня просто нет достаточно веских аргументов, чтобы высказать вам, как я к этому отношусь!

— О, я не сомневаюсь, что они у тебя найдутся, — заверил Морган. Он не спеша вытер капли воды со стройных мускулистых ног и отбросил полотенце.

Фелиситэ наградила его уничтожающим взглядом и поспешно отвела глаза, поняв, что он не торопится прикрыть наготу.

— А если я соглашусь, что тогда?

— Что? — Морган вытянул правую руку, словно желая удостовериться, насколько сильно она болит.

— Я имею в виду, — проговорила Фелиситэ, с трудом сдерживая охвативший ее гнев, — собираетесь ли вы сообщить о том, что случилось этой ночью?

— Мне придется подать рапорт, иначе как я смогу объяснить появление этой маленькой царапины? — Он нахмурился. — Однако изложить обстоятельства происшествия можно по-разному.

— От чего же это зависит? — с вызовом спросила она.

— От тебя.

Морган приблизился, подавляя Фелиситэ высотой своего роста. Его глаза, казалось, совсем потемнели, когда она пристально посмотрела на него снизу вверх.

— Вы совершаете ошибку. Когда-нибудь вам придется пожалеть о сегодняшнем поступке.

— Это угроза? — задумчиво спросил он тихим голосом. — Пророчество, — ответила Фелиситэ. — Если только вы способны вообще что-то чувствовать.

— Раньше я бы мог не устоять перед подобными словами, но теперь я уже не так уверен в их правоте. — Он протянул руку и приподнял прядь блестящих волос девушки, явно любуясь, как они переливаются золотом. — Ложись в постель.

Услышав этот простой приказ, Фелиситэ ощутила, как к горлу подкатил комок, ей стало трудно дышать.

— Я не могу.

— Ты устала. — Морган взял из ее руки гребень и положил его на туалетный столик. При этом он осторожно дотронулся до запястья девушки и внимательно посмотрел ей в лицо, обратив внимание на темные круги под глазами. — Живей, — приказал он.

Его грубый тон оказался столь неожиданным, что Фелиситэ невольно сделала несколько шагов в сторону кровати.

— Полковник Мак-Кормак…

— Я уже говорил, меня зовут Морган. Тебе следует хорошенько это запомнить. Ты сама ляжешь или мне уложить тебя силой?

— Ваша рана…

— Черт с ней! Сейчас мне хочется, чтобы ты наконец спокойно отдохнула. Но если ты вынудишь меня пустить в ход руки, я уже не смогу отвечать за последствия!

Фелиситэ рывком высвободила руку. Бросив негодующий взгляд из-под опущенных ресниц, она встала на маленькую табуретку возле кровати, а потом взгромоздилась на высокую перину. Погрузившись в ее приятную мягкость, она потянула на себя простыню, прикрыв колени. Ей хотелось натянуть простыню еще выше, однако, несмотря на прохладу, принесенную ночным дождем, в комнате по-прежнему было жарко. Это неудобство она также мысленно отнесла на счет Моргана. Фелиситэ с каким-то зловещим выражением во взгляде наблюдала, как он погасил свечу, подошел к окну и открыл ставень.

Уверенно ступая в темноте, ирландец не торопясь направился к кровати. Вбитый в потолок крюк, на котором держалась москитная сетка, негромко звякнул, когда он опустил ее вниз. Потом Морган лег рядом, веревки, натянутые под матрасом, скрипнули под тяжестью его тела, И в комнате наступила тишина.

Фелиситэ опустила голову на подушку, вытянувшись на постели во весь рост. Она замерла, прислушиваясь к ровному дыханию лежавшего рядом мужчины, ей казалось, что сердце тяжело ударяет по ребрам изнутри. Нервы девушки напряглись до предела, она с трудом сдерживалась, чтобы не вскочить с постели и не закричать, что она больше не хочет принимать участие в этой игре. Однако она понимала, что не может так поступить. Ей придется терпеть, нести свой крест за связь с этим человеком, за то, что она была дочерью своего отца.

Морган, лежавший на другом краю широкой кровати, вдруг протянул руку и привлек Фелиситэ к себе, заставив ее крепко прижаться к его обнаженному телу. Она застыла, словно окаменев, и молча смотрела в темноту, готовая ощутить бесцеремонное прикосновение рук насильника.

— Спи, — проговорил он, обдав ее шею теплым дыханием. — Ты не успеешь оглянуться, как наступит утро.

Фелиситэ пробуждалась медленно. Где-то в глубине сознания она ощущала какое-то горестное чувство, к которому примешивалось беспокойство. Дневной свет, пока еще слабый, все настойчивее проникал под сомкнутые веки. Ночная рубашка вздернулась почти до талии, потому что спала Фелиситэ беспокойно, постоянно ворочаясь в постели. Лежа на спине, она ощутила какую-то тяжесть на груди. Приоткрыв веки, девушка увидела смуглую мужскую руку, ласкавшую ее.

Морган наклонился над ней, опираясь на локоть. Его зеленые глаза с любопытством изучали ее лицо, на губах играла кривая ухмылка.

— С добрым утром.

Фелиситэ зажмурилась, потом вновь открыла глаза, но видение не исчезло, мужчина по-прежнему был рядом.

— Доброе утро, — ответила она тоном, который никак нельзя было назвать вежливым.

— Оно на самом деле доброе.

Девушка наградила ирландца уничтожающим взглядом.

— Может быть, только для вас…

— Это зависит от конкретной точки зрения, — согласился он, все крепче сжимая грудь Фелиситэ.

В ответ она, словно в ее теле освободилась какая-то пружина, схватила его руку и, резко отбросив ее, откатилась в строну. Морган стремительным движением обхватил Фелиситэ за талию, хотя лицо его скривилось от боли. Эта мимолетная гримаса заставила ее замереть, чем тут же воспользовался ирландец. Он взгромоздился на нее всем телом и наклонил голову, добираясь до ее теплых губ. Фелиситэ ощутила прикосновение его языка, тяжесть, придавившую ее обнаженные бедра. Теперь, расставшись навсегда с девственностью, она не видела особого смысла в сопротивлении, кроме того, оставалось немало других причин, заставлявших ее покориться. Позволив Моргану поступать так, как он того желает, уступив предательскому томлению, исподволь охватившему ее, прорвавшемуся из какого-то потаенного уголка ее женского естества, отнимающего силы и делающего ее уступчивость более терпимой, она облегчит собственные страдания и не навлечет на себя его гнев.

В дверь спальни постучали, потом послышало» голос Ашанти:

— Ваш утренний шоколад, мадемуазель, мсье полковник! Морган приподнял голову и нахмурился.

— Шоколад? Это ты велела?

— Моя служанка всегда будит меня в это время и приносит шоколад, — ответила Фелиситэ, как будто пытаясь оправдаться. Карие глаза девчонки выражали смятение, она явно пыталась справиться с пробуждавшейся в ней страстью.

Морган тихо хмыкнул, пристально глядя на нее, затем порывистым движением отодвинулся в сторону.

— Ладно, мне все равно пора идти на службу к губернатору.

— Но ваша рана…

— Она вряд ли помешает мне копаться в бумагах, чем я занимаюсь в последнее время.

Фелиситэ позвала Ашанти, потом села на кровати, перебросив волосы через плечо и глядя, как Морган потягивается, разминая мышцы правой руки, на которой тоже остался след от удара шпагой, пришедшегося наискось.

— А как же ваш мундир? Его нужно починить, вычистить и погладить.

Морган покачал головой.

— Я смогу в нем дойти до своей квартиры, а там переоденусь.

Ашанти негромко кашлянула, раздвинув края москитной сетки.

— Вчера вечером я нашла камзол мсье полковника в гостиной. Его уже зашили и почистили. Я с удовольствием сделаю все остальное, чтобы привести его в порядок окончательно.

— Вы оказали мне услугу, но мой слуга сам посмотрит, что там еще осталось сделать. — Выражение лица ирландца оставалось замкнутым и задумчивым.

— Как вам будет угодно, мсье полковник. — Ашанти принесла поднос с шоколадом и поставила его на колени Фелиситэ, посмотрев на хозяйку с таким прозрачным намеком, что та решила: у Моргана действительно были основания для опасений. Повернувшись с присущей ей изящной скромностью, Ашанти вышла из спальни, оставив, однако, дверь открытой.

Фелиситэ разлила в фарфоровые чашки шоколад и . протянула одну из них Моргану. Прежде чем взять у нее чашку, он поднялся и с силой захлопнул дверь.

— Меня поражает, как много умеют делать твои слуги, — медленно проговорил он. — Здесь можно устроить неплохой бивуак.

Упоминание о его вчерашнем решении вызвало у Фелиситэ приступ гнева, который она, однако, тут же заставила себя подавить.

— Надеюсь, вы будете считать так и дальше.

Морган восхищенно смотрел на ее роскошные длинные волосы, на великолепную молочно-белую кожу, казавшуюся вблизи чуть розоватой, и на высокую грудь, четко вырисовывающуюся под тонкой ночной рубашкой.

— Мне тоже так кажется.

Он попробовал шоколад и, убедившись, что он не слишком горячий, опорожнил чашку несколькими глотками. Затем резко опустил чашку обратно на поднос и подошел к окну.

Фелиситэ смотрела на него, прищурив глаза. Морган, похоже, совсем не обращал внимания на свою наготу. Может быть, он вообще привык появляться перед женщинами в таком виде? Что, если он часто посещал комнаты filles de joie, дочерей удовольствия, как часто называли шлюх, промышлявших в портовых городах или там, где стояли воинские гарнизоны, давно ставшие частью жизни этого ирландца? Скорее всего, именно так все и было, какой бы отвратительной ни могла показаться эта мысль. Родителям, выбирающим мужей своим дочерям, солдаты и искатели приключений никогда не казались подходящей партией, поскольку их шансы сделать карьеру были слишком малы, а возможность отправиться к праотцам в недалеком будущем — слишком велика. С кем еще, как не с такими женщинами, могли они насладиться утехами любви?

Морган Мак-Кормак даже в обнаженном виде олицетворял собой властную силу. Пробивавшийся в окно утренний свет делал более рельефными мышцы спины, на загорелой коже светлыми полосами проступали старые шрамы от ударов плетью. Глядя на его узкую талию и крепкие бедра, нельзя было не заметить контраст между смуглым оттенком кожи спины и молочно-белой нижней частью туловища. Казалось, он вообще привык ходить без рубашки. Хотя у Фелиситэ не получалось избавиться от чувства горечи и обиды, она не могла не признать, что Морган выглядел более мужественно, чем любой другой из ее знакомых кавалеров. В его манере держаться чувствовалась какая-то спокойная уверенность, с которой ей не приходилось встречаться прежде. Это открытие слегка обескуражило девушку. Она испытала бы больше удовлетворения, обнаружив в нем какой-нибудь очевидный недостаток, которым впоследствии смогла бы воспользоваться.

Морган надевал бриджи, когда дверь распахнулась и на пороге появилась Ашанти. Намеренно не замечая полковника, она обратилась к Фелиситэ:

— Завтрак сейчас будет готов, мадемуазель. Мне принести его сюда?

Фелиситэ искоса посмотрела на Моргана, неторопливо натягивающего бриджи и застегивающего пуговицы на них.

— Я… да, пожалуйста, Ашанти.

Служанка кивком указала на медный таз с грязной мыльной водой.

— Можно вынести его?

Не успела Фелиситэ ответить, как Морган опередил ее:

— Потом. И можешь не подавать мне завтрак. Я уже ухожу.

— Хорошо, мсье полковник. — Ашанти присела в изящном реверансе, снова подтвердив свою готовность выполнять его распоряжения.

Фелиситэ не понравилось, что Мак-Кормак стал приказывать ее слугам, тем более Ашанти. Однако услышав, что он собирается уходить, она так обрадовалась, что не рискнула возражать, опасаясь изменить его планы. Она только крепко сжала губы.

Взяв рубашку, Морган накинул ее на голову, негромко выругавшись от боли, когда попытался просунуть правую руку в рукав. Если бы Фелиситэ не держала на него зла, она наверняка не устояла бы перед соблазном помочь ему. Однако сейчас она продолжала сидеть неподвижно, допивая остывший шоколад.

Когда он стал заправлять испачканную кровью рубашку в бриджи, она осведомилась:

— Когда вы вернетесь?

— А что? — Расправив смятые манжеты рубашки, он взял жилет, осторожно надев его на одно плечо.

— Я только хотела узнать, будете ли вы у нас обедать… Тогда я скажу кухарке, что приготовить.

— Насчет этого можешь не беспокоиться, я ем абсолютно все.

Из его слов Фелиситэ поняла, что он собирается вернуться к обеду. Однако такое отношение к еде показалось ей странным. Валькур, хотя и отвечал зачастую неопределенно на вопрос о времени своего возвращения, всегда требовал самых изысканных блюд, приготовление которых занимало много времени. Даже отец всегда интересовался тем, что поставят перед ним на стол.

Вспомнив об отце, Фелиситэ почувствовала, как по телу пробежал сильный озноб. Прикусив губу, она посмотрела на ирландца, застегивающего портупею шпаги.

— Полковник… Морган?

— Да? — Он бросил на девушку быстрый взгляд, поправляя висевшую на боку шпагу.

— Что теперь будет? Я имею в виду наш уговор.

— Ты спрашиваешь, буду ли я его соблюдать после того, как ты решила его нарушить?

— Я уже говорила… На самом деле все было совсем не так!

— Вопрос только в том, можно ли тебе верить?

— Вопрос в том, — поправила Моргана Фелиситэ, — хотите ли вы мне верить или вам лучше делать вид, что я вас предала, чтобы не мучиться из-за того, как вы поступили со мною!

— Такое тоже возможно, — согласился он и, оторвавшись на минуту от поисков сапог, посмотрел на девушку с мрачной улыбкой, вызвавшей у нее удивление. — Как бы там ни было, я все-таки решил оставить наш уговор в силе.

— Значит, вы постараетесь сделать так, чтобы моего отца освободили?

— Так мы не договаривались. Я постараюсь, чтобы приговор был как можно менее строгим. Это все, что я могу гарантировать.

Какой бы незначительной ни казалась эта уступка, она была равносильна разнице между жизнью и смертью, и в этом заключалась вся ее важность. Могла ли ее связь с Морганом изменить наказание, которое назначит Оливье Лафаргу испанский суд? Этого Фелиситэ не знала и потому не могла сказать, что сейчас ей приходится платить слишком высокую цену.

— А как же я? — спросила девушка, с трудом справившись с волнением.

— Ты? — Морган приподнял бровь. Одевшись, он теперь расчесывал волосы и заплетал распущенные пряди в косичку, прежде чем связать ее черной лентой.

Раздвинув прозрачные складки москитной сетки, Фелиситэ с отчаянием взглянула на Моргана.

— Как быть мне? Кем я стану на это время для вас, сердечной подругой?

— Можешь называть себя так, если тебе нравится. Насмешка, прозвучавшая в его тихом голосе, заставила девушку еще сильнее ощутить собственную беззащитность.

— Нет! Может быть, вам кажется, что вы получили надо мной превосходство, но я не потерплю вас ни дня, ни часа, ни секунды дольше, чем потребуется; чтобы спасти отца!

— Суд, скорее всего, закончится быстро. Возможно, приговор вынесут через два месяца или даже через шесть недель.

— Не суд, а пародия на него, — усмехнулась Фелиситэ. — Вы прекрасно знаете, что О'Райли с удовольствием осудил бы этих людей и повесил их на следующий день, если бы не боялся, что это может вызвать возмущение в городе.

— Сейчас мне некогда с тобой спорить. — Морган взялся за дверную ручку, затем обернулся. — Я хочу только напомнить, что ты оказалась в таком положении из-за того, что вместе с братом задумала меня убить. И в этом случае тебе наверняка не пришлось бы жаловаться на слишком долгий суд.

— Да, если бы я была виновата! Но что, если это не так?

Морган устремил на Фелиситэ пристальный взгляд зеленых глаз, напоминавших темный нефрит, потом молча распахнул дверь и вышел из спальни.

После полудня в доме появился слуга Моргана, представившийся как Попе. Невысокого роста, с морщинистым подвижным лицом, он напоминал обезьянку вроде тех, которых моряки привозили из Африки. Пеле принес большой чемодан, где, по его словам, находились мундиры полковника Мак-Кормака. Позднее Фелиситэ увидела его во главе процессии из трех дюжих солдат, нагруженных чемоданами, коробками и какими-то свертками странной формы.

Отвесив поклон, который вполне можно было назвать настоящим шедевром уважения и почтительности, он произнес:

— Сеньорита Лафарг, мой полковник просил передать вам его слова. Поскольку вы оказались столь добросердечны, что согласились принять нас под свой кров, мы заверяем, что постараемся беспокоить вас как можно меньше. Я только прошу вас показать, где вы собираетесь поселить полковника, а всем остальным займусь уже я сам, Пеле.

Действительно, где его устроить? Фелиситэ стояла нахмурившись, не зная, как поступить. Намерен ли Морган делить с ней постель каждую ночь? Или он собирается наведываться к ней лишь в тех случаях, когда сам того пожелает? Может, слуга задал этот вопрос столь деликатно, чтобы она сама решила, где будет спать его господин, а может, чтобы у нее создалось приятное впечатление, что Морган станет относиться к ней только как к хозяйке дома?

Но она действительно хозяйка. Что мешает ей устроить все так, как будет удобнее ей самой? И пусть полковник сожалеет себе на здоровье, если что-то придется ему не по вкусу.

— Мари, — обратилась она к молодой горничной, появившейся в дверях, — покажи Пепе комнату мсье Валькура. Брату она больше не понадобится. Останься там и помоги, если что-нибудь будет нужно.

— Gracias, senorita, — ответил маленький человечек, опустив глаза и снова поклонившись, прежде чем отправиться следом за Мари.

— Рядом есть еще одна комната с окнами на улицу, — быстро добавила Фелиситиэ. — Может, она тоже понадобится полковнику? Раньше там был кабинет отца, но я распоряжусь убрать оттуда его бумаги.

Обернувшись, Пепе вновь склонил голову в поклоне.

— Вы просто сама доброта, сама заботливость, сеньорита. Я не сомневаюсь, мой полковник будет очень признателен.

Признателен? Фелиситэ не могла утверждать это с такой же уверенностью.

Весь остаток дня Пепе посвятил бурной деятельности. Он то и дело поднимался и спускался по лестнице, наполняя весь дом громким топотом сапог. Слуга успевал везде: следил, как остатки вещей Валькура выносили из комнаты, чтобы сложить их в маленькой комнатушке с окнами во двор, распоряжался перестановкой мебели, разложил в образцовом порядке бритву полковника и гребни для волос с ручками из слоновой кости, а затем принялся любовно развешивать в шкафу вещи хозяина. Отпустив солдат, Пепе спустился в прачечную с узлом грязной одежды, захватив также рубашку с бриджами, которые были на Моргане вчера. По дороге он заглянул на кухню, чтобы проверить, как продвигается приготовление обеда. При этом его многочисленные предложения и презрительные замечания до того разозлили кухарку, что она выставила его вон, пригрозив раскроить череп железным половником.

Они питались далеко не лучшим образом и кухарка это понимала так же, как Фелиситэ и все остальные в доме. Как еще могли они питаться, если у них не было денег, чтобы покупать на рынке свежие овощи и мясо? Дочь богатого купца Лафарга жила теперь исключительно за счет добросердечных соседей, иногда посылавших к черному ходу слуг с булкой, несколькими крабами, горстью молодого чеснока или цыпленком, чтобы они могли приготовить хоть что-нибудь поесть. Для Моргана все это не имело абсолютно никакого значения, но в будущем обитателей дома ожидали еще более худшие времена.

Полковник вернулся в сумерках. Он медленно поднялся по лестнице и прошел в переднюю. Услышав его шага, Фелиситэ крепко вцепилась в лежавший на коленях кусок материи. В это время она, как всегда, занималась вышиванием при слабом вечернем свете, попадавшем в гостиную через открытую балконную дверь. Она не поднимала головы до тех пор, пока Морган не остановился в дверях.

Его мощная фигура, казалось, загородила весь дверной проем. Он смотрел на девушку с таким выражением, будто вовсе не ожидал увидеть ее здесь. Правую руку он держал на животе, вцепившись пальцами в перевязь шпаги, а в левой сжимал треуголку. Пристальный взгляд Моргана прошелся по медово-золотистым волосам девушки, собранным в венчающий голову пучок, потом он принялся изучать бледный овал ее лица, стараясь при этом не смотреть ей в глаза, исполненные тревоги. Наконец он сосредоточил внимание на мягких складках косынки, прикрывавшей шею девушки.

— Мадемуазель Фелиситэ, — он наклонил голову как будто в знак почтения, — я желаю вам приятно провести вечер.

— Добрый вечер. — Фелиситэ сделала над собой усилие, чтобы отвести взгляд, затем сложила рукоделие и убрала его в корзинку, стоявшую на столе рядом с креслом.

— Пеле уже был здесь? — спросил он.

В эту минуту послышались быстрые шаги маленького слуги, выходящего из одной из отведенных Моргану комнат.

— Я здесь, мой полковник, не беспокойтесь. Ваша спальня готова, вы можете вымыться…

— Надо было предупредить меня раньше. — Застывшее лицо Моргана чуть дрогнуло, на нем промелькнуло выражение, отдаленно напоминающее удивление.

Пепе окинул господина пристальным, ничего не упускающим взглядом и протянул руку, чтобы взять треуголку из ослабевших пальцев Моргана.

— Вы правы, сеньор. Желаете ли переодеться сейчас или после ужина? Может, вы пока вымоетесь или вам принести бокал вина? Служанка, ее зовут Ашанти, сказала, что ужин будет готов через полчаса.

— Пока хватит только вина.

— Если позволите, я сниму с вас ботфорты, а вы прилягте на кровать.

— Спасибо, не надо.

— Но, мой полковник, мне кажется, у вас болит голова. А потом ваша рана… Ею тоже следует заняться.

Морган приподнял бровь и медленно произнес:

— Я пока не инвалид, Пепе. Я выпью вино здесь, вместе с мадемуазель Лафарг.

— Да, полковник, сию минуту, сеньор. — Маленький человечек торопливо вышел с видом беспрекословного повиновения.

Наблюдая за движениями Моргана из-под опущенных ресниц, Фелиситэ вскоре поняла причину беспокойства слуги. Одно плечо ирландца под мундиром казалось больше другого, причем не только от наложенной ночью повязки, но и из-за появившейся за день опухоли. Более того, у Моргана явно был сильный жар. Фелиситэ не стала ничего говорить о его состоянии, он наверняка понимал все сам. Однако, судя по тому, как он ответил Пепе, Морган не собирался принимать чьюлибо помощь. Кроме того, она могла показаться ему небезопасной.

Фелиситэ подождала, пока он тяжело опустился в стоящее напротив стола кресло и резкими взмахами длинных ног сбросил один за другим выпачканные грязью ботфорты. Только тогда она осмелилась задать Моргану вопрос:

— Вы подали рапорт?.. Я имею в виду это нападение прошлой ночью.

— Да.

— Значит, Валькура теперь ищут, чтобы арестовать? — Его и так должны арестовать за измену. Так что, если рассудить здраво, его сейчас просто незачем обвинять в попытке убийства.

В словах Моргана чувствовалось скрытое предупреждение, однако Фелиситэ в нем не нуждалась.

— Он… Его не поймали?

— Пока нет, — неторопливо сказал Морган. — Но если ты сейчас переживаешь насчет того, не заявил ли я о тебе, могу тебя успокоить. В моем рапорте говорится, что у меня нет оснований подозревать тебя в причастности к случившемуся.

— Но вы сказали…

— Мои слова и факты, которые мне известны, — это две разные вещи.

— Ох…

— Да, — медленно произнес он. — Мне весь день казалось, что я не в своем уме. Мне следовало изложить все, как было, чтобы твой поступок не остался безнаказанным.

— Но вы этого не сделали, — в голосе девушки звучали и утверждение, и вопрос.

— Нет, и мне кажется, что я еще пожалею об этом. — Он окинул ее долгим внимательным взглядом. — Я всегда говорил: на свете нет ничего, чего нельзя было бы простить женщине. Вопрос только в том, милая Фелиситэ, окажусь я прав или нет.

Она холодно посмотрела в его воспаленные глаза и проговорила срывающимся голосом:

— Я сомневаюсь, что дело дойдет до этого. Вам нужно только сказать, что вы ошиблись, не обратили внимания на обстоятельства, свидетельствующие о моей вине.

— Генерал-губернатор никому не позволяет допускать ошибки, даже своим офицерам.

— Тогда мне кажется, вы сами заинтересованы в том, чтобы вопрос о моей вине или невиновности вообще не возникал.

Прошло несколько мгновений, прежде чем он снова заговорил.

— Я удивляюсь, насколько полезной оказалась для тебя моя офицерская должность. Сначала для того, чтобы выручить твоего отца, а теперь моя помощь понадобилась тебе самой. Я могу даже утверждать, что ты зависишь от моей доброй воли.

— Да, пожалуй, — выдавила Фелиситэ, с трудом справившись с внезапной дрожью. — И что из этого следует?

Сгущающиеся сумерки делали трудноразличимым выражение лица Моргана, однако, судя по отрывистому голосу, он сейчас наслаждался с каким-то мрачным удовлетворением.

— Это единственное, что придает смысл сложившемуся положению вещей.

— Почему? — с насмешкой спросила Фелиситэ, вставая с кресла. — Потому что вы уже знаете, как я поступлю, чтобы его сохранить? Я бы не стала на это рассчитывать. Вы находитесь здесь, и этого достаточно!

— Для тебя, возможно, а для меня — нет.

Даже если бы Фелиситэ нашла нужные слова для ответа, она все равно не успела бы их произнести. В комнату вошел Пепе с графином красного вина и двумя бокалами на деревянном подносе. Пока слуга разливал вино, Морган не сводил с Фелиситэ пристального взгляда прищуренных глаз. Брошенный девушкой вызов и ответ на него напоминал-разделявший их барьер, который он разрушил одним ударом, и теперь оставалось только убрать обломки.

— Может, зажечь свечу, мой полковник?

— Спроси у мадемуазель Лафарг. Это ее дом, — усмехнулся Морган.

— Конечно, простите меня, — проговорил Пепе с досадой в голосе. — Вы позволите, сеньорита?

Фелиситэ жестом подтвердила свое согласие. Слуга торопливо высек огонь и принялся одну за другой зажигать тонкие свечи в стоявшем на полу канделябре. Девушка резко повернулась, так что чуть не погасила свечи, и направилась к распахнутой балконной двери. Лавандовый оттенок темнеющего неба отражался в лужах на улице внизу. По грязному тротуару неторопливо двигался котенок, уже довольно большой и, судя по всему, голодный. Неожиданно он припал к земле, а потом бросился на ползущего краба и потащил его с торжествующим видом.

После дождя жара немного спала, хотя из-за обилия влаги воздух казался каким-то липким. Эта влажность и туго затянутый корсет мешали Фелиситэ свободно дышать. Крепко сцепив дрожащие ладони, она невидящим взглядом смотрела на дом на противоположной стороне узкой улицы. Если бы не отец, она бы сейчас со всех ног бросилась вниз по лестнице, подобрав юбки, чтобы как можно скорей выбежать на улицу. Она могла бы уповать на милосердие соседей или кого-нибудь из купцов, с кем отец вел дела. Если бы Фелиситэ попросила их как следует, они наверняка дали бы денег, чтобы она могла перебраться к Валькуру в Бализ, а там сесть на корабль, идущий во Францию. Если бы только не отец…

— Выпей со мной вина.

Фелиситэ тихо вздохнула, потом, повернувшись, прошла в комнату с видом вынужденной покорности, задев юбками вытянутые ноги Моргана, и взяла со стола бокал. При этом она бросила быстрый взгляд на сидящего в кресле ирландца. Он расстегнул пуговицы жилета, залпом выпил вино так, как будто изнывал от жажды, и тут же подался вперед, чтобы снова наполнить бокал. Поднять графин правой рукой и наклонить его над бокалом, очевидно, стоило ему немалых усилий, потому что когда он вновь откинулся на спинку кресла, в свете свечи, отражавшемся на его волнистых темно-коричневых волнистых волосах, она увидела капельки пота, выступившие у него над верхней губой.

Пепе предпочитал держаться в тени, хотя он отошел не дальше передней. Через открытую дверь можно было различить его фигуру, склонившуюся над обеденным столом. Он явно мешал Ашанти, решившей проверить, все ли готово к обеду. Присутствие слуг не дало им продолжить разговор. Впрочем, это было даже к лучшему.

Фелиситэ попробовала вино. Его взяли из бочонка, который два года назад приобрел отец. Он очень любил его. Девушка сделала глоток и откашлялась.

— Сегодня вечером, когда Ашанти понесла отцу еду, часовой сказал, что арестованных скоро будут судить.

— Очень похоже на то. О'Райли убежден: чем раньше это сделают, тем лучше.

— Чего там ждут? Почему не начать суд прямо завтра? Морган пожал плечами.

— Нужно собрать доказательства, снять показания со всех, кто знал о заговоре. Необходимо также найти свидетелей, по двое на каждого обвиняемого, при этом они должны поклясться, что готовы подтвердить их вину.

— Свидетелями, наверное, будут люди вроде коменданта Обри? — спросила Фелиситэ с презрением.

— А также вроде патера Дагобера и других, подобных ему. Мы не пожалеем усилий, чтобы выяснить, как все было на самом деле.

Патер Дагобер, монах из ордена французских капуцинов, был духовным главой колонии. Он один мог дать беспристрастную оценку событий последнего месяца. Великодушный и добрый человек, которого все любили, зная о его снисходительности к человеческим слабостям, он наверняка постарается сделать все от него зависящее, чтобы помочь арестованным.

Фелиситэ вновь пригубила вино.

— А еще Ашанти услышала, что Фуко тоже арестован.

— Верно, — кивнул Морган.

— Но это же просто нелепо. Он был всего лишь главным интендантом, занимался королевскими складами.

— Где хранилось оружие, которым воспользовались люди, напавшие на корабль Уллоа.

— Хорошо нападение, нечего сказать! Они лишь обрубили швартовы в гавани!

— Там был отряд из четырехсот вооруженных людей. Уллоа просто повезло, когда они решили, что его можно отпустить без лишних жестокостей.

— Вооруженные люди? — усмехнулась Фелиситэ. — Это были просто подвыпившие гости, возвращавшиеся со свадьбы. Я сильно сомневаюсь, что их набралось там больше двух сотен. Откуда вы только взяли эту цифру в четыреста человек?

— Это предстоит выяснить на суде вместе с другими вопросами.

— Сначала Лафреньер и Брод, теперь — Фуко, все они занимали важные посты при французских властях, на которые их назначил сам король. Эти обвинения с каждым днем становятся все более беспочвенными.

— Мне тоже так кажется, однако мы арестовали не так уж много людей, по сравнению с подобными случаями в других местах. Два года назад в мексиканских провинциях за участие в заговоре казнили восемьдесят два человека, хотя против них было куда меньше доказательств.

— Возможно. Но я говорю о французах. Почему они должны отвечать по испанским законам?

— Подстрекая к восстанию после передачи колонии другой державе, они совершили двойное преступление — против их собственного правительства и против моего.

Фелиситэ со стуком поставила бокал на стол.

— Вы сошли с ума! Что страшного в том, если человек не согласен с политикой правительства? Почему это должно становиться вопросом жизни и смерти?

— Человек может думать все, что пожелает, однако он не должен склонять других на свою сторону. Стоит ему это сделать, как он переходит в разряд противников власти. Если к нему присоединится достаточное число людей, страна окажется расколотой, а значит — ослабленной. Раздор влечет за собой неопределенность, а это противоречит главному праву всех людей: добывать пропитание своим семьям, лучше работать самим, учиться, творить, наслаждаться жизнью. Кроме того, в этом хаосе другой, более мощной стране будет гораздо легче пустить в ход свою армию и завоевать ту, где царит беспорядок.

— Но иногда такое случается, если даже в стране мир и согласие, — с горечью заметила Фелиситэ.

Из двери, одновременно ведущей к выходу и в столовую, послышалось негромкое покашливание. Пепе склонил голову в поклоне, увидев, что на него обратили внимание.

— Ужин готов.

На первое всем подали по небольшой чашке супа из крабов. За ним последовал цыпленок, сваренный в вине с несколькими побегами аспарагусов, лежащих на краю тарелки. Хлеба на столе было в избытке, однако больше не подавали никаких овощей, ни одного мясного блюда, никаких соусов или желе. На десерт принесли запеканку. В общем, такое меню вполне могло устроить какогонибудь больного, что, впрочем, было не так уж далеко от истины. Морган ел очень мало. Он ограничился несколькими ложками супа и маленьким кусочком курятины.

Во время ужина Пепе часто бросал на хозяина встревоженные взгляды. Он то и дело входил и выходил из столовой, подливая в бокалы вина, смахивая со стола хлебные крошки и убирая ненужную посуду.

Задержавшись возле Моргана, чтобы снова наполнить его бокал, слуга негромко спросил:

— Вам не понравился цыпленок, мой полковник?

— Он очень хорош, — ответил Морган.

— Но вы почти ничего не ели. Я бы приготовил для вас ветчину или что-нибудь еще в этом роде, только в этом доме нет никакой другой еды. Абсолютно никакой.

— О чем ты говоришь?

Пепе едва заметно пожал плечами.

— Я нашел здесь только немного муки и шоколада и еще горшок с лесным медом. Больше у них на кухне нет ни единого кусочка. Половину того, что сегодня приготовили, отнесли в тюрьму. Женщина, которая распоряжается на кухне, говорит, что у них нет денег.

— Это правда? — Морган взглянул на Фелиситэ, нахмурив брови.

— Что именно? — Щеки девушки зарделись от охватившего ее гнева, вызванного этим унизительным вопросом.

— Мне трудно в это поверить, особенно после тех невероятных предложений, которые я услышал от тебя не так давно.

— Тогда речь шла о комиссионных и льготах, а не о наличных деньгах. Кроме того, меня предупредили, что я не имею права ничего продавать из имущества отца, описанного на предмет конфискации, а лавку, где он торговал тканями, естественно, пришлось закрыть после его, ареста. Чтобы получить вознаграждение, которое я обещала, вам бы пришлось ждать, когда его оправдают и отпустят. Я не имею права продавать даже собственную одежду, потому что она, по справедливому убеждению властей, тоже принадлежит моему отцу. Морган нахмурился еще больше.

— Но твой отец наверняка откладывал что-нибудь на черный день, и на эти деньги можно покупать еду. Тебя никто бы не упрекнул, если бы ты воспользовалась ими с этой целью.

— У него было немного денег, но они пропали. — Фелиситэ опустила глаза, глядя на кусок цыпленка, остывавший на тарелке.

— Пропали?

— Их взял Валькур. Морган откинулся на стуле.

— Почему ты не сказала мне?

— Зачем? — осторожно поинтересовалась она.

— Я бы дал тебе денег.

— От вас мне ничего не надо. — Фелиситэ вскинула голову.

— Возможно. Но только тебе и твоим слугам нужно есть. Да и я сам, несмотря на свое равнодушное отношение к пище, вряд ли останусь безразличным, если на столе не окажется абсолютно ничего.

Ответом на его слова было молчание. Увидев, что Фелиситэ не собирается продолжать разговор, Морган стремительно обернулся к Пепе, заставив того подпрыгнуть от неожиданности.

— У тебя есть деньги, так?

— Да, мой полковник.

— Почему тогда ты сам не отправился на рынок, раз увидел, что здесь ничего нет?

— Я бы с удовольствием, мой полковник, — сокрушенно проговорил слуга, — только я понял это слишком поздно. К тому времени торговцы на рынке уже закрыли лавки и разошлись по домам.

В столовой воцарилась тишина. Морган перестал сверлить слугу взглядом и посмотрел на Фелиситэ. Дотронувшись до подбородка, заросшего за день щетиной, он резким движением поднялся, опираясь о подлокотники стула. Постояв неподвижно несколько минут, Морган наконец проговорил:

— Пепе, сейчас мне не помешает помыться.

Голос его звучал твердо, а движения, когда он обходил стол, оставались размеренными, однако разворот плеч казался каким-то неестественным, как будто ему приходилось прилагать больше усилий, чем обычно, для того, чтобы держаться прямо. Фелиситэ невольно встала, глядя, как он неуверенными шагами направился к двери, ведущей в гостиную. Вместе с Пепе она бросилась вслед за Морганом, когда тот свернул к спальне, где провел предыдущую ночь, — спальне Фелиситэ.

— Сюда, мой полковник. — Пепе забежал вперед, чтобы взять Моргана за руку и направить в противоположную сторону гостиной. — Мне велели приготовить вашу квартиру в том конце дома.

Морган медленно обернулся.

— Да? — спросил он. — В самом деле?

— Конечно. Вам отвели две комнаты. В одной вы будете спать, а в другой — работать, если пожелаете.

Фелиситэ даже не могла представить, как поступил бы Морган, если бы силы не покинули его. Но сейчас он только посмотрел на нее с затаенной угрозой в глубине блестящих от жара глаз.

— Очень рад, — только и произнес он. — Мне просто не терпится взглянуть на свои… апартаменты.

 

Глава 8

Уже наступила ночь, когда в комнатах, отведенных полковнику, наконец улеглась суматоха. Из-за него почти всем обитателям дома нашлось занятие в этот поздний час. Горничная Мари подносила к дверям горячую воду, чтобы держать ее наготове, а потом ей пришлось достать несколько стеганых одеял, чтобы устроить постель для Пепе. Ашанти искала чистые тряпки, чтобы сделать перевязку, а кухарка кипятила на медленном огне сбор из листьев и трав для припарки, которую, по убеждению Ашанти, требовалось приложить к воспаленной ране. Лишь Фелиситэ осталась не у дел.

Не предложив своей помощи, она, однако, не мешала другим. Сейчас Моргану и так помогали достаточно людей или, по крайней мере, пытались это делать. Впрочем, никто в доме и не рассчитывал, что она станет о нем беспокоиться, и в первую очередь он сам. По словам Ашанти, жизни его ничего не угрожало; с ее помощью такой сильный человек, как мсье полковник, оправится от небольшого заражения крови уже через денек-другой.

Спустя некоторое время Фелиситэ велела горничной забрать медный таз, который взял Пепе. Она не спеша вымылась приятно пахнущей водой, надела ночную рубашку, расчесала волосы, прежде чем заплести их в косу, задула свечу и улеглась в постель.

Однако сон не приходил. Из-за сумбурных событий прошедшего дня в сочетании с потрясением, которое ей пришлось испытать предыдущей ночью, нервы девушки были напряжены, словно струны. Остатки гнева и испуга по-прежнему жгли ей сердце, неистово бурлили в мозгу, заставляя вспоминать все резкие слова, которые ей следовало бы сказать. Широко открытыми глазами она смотрела вверх, едва различая в темноте москитную сетку, окружавшую кровать со всех сторон. Фелиситэ размышляла над тем, как еще она могла бы поступить, но то безнадежное положение, в котором она теперь очутилась, заставляло ее страдать от угрызений совести, а ее собственная гордость казалась задетой.

Прошло несколько часов, прежде чем она наконец закрыла глаза и забылась тревожным сном, то и дело пробуждаясь. Едва рассвело, Фелиситэ встрепенулась, прислушиваясь к крику петуха. Прежде чем он перестал кукарекать, до слуха девушки донесся тяжелый топот кованых сапог утреннего патруля; где-то неподалеку промаршировал взвод испанских солдат, этих марионеток, получивших приказ охранять покой в городе.

Они хорошо знали свое дело. Рассвет казался столь безмолвным после того, как солдаты ушли, что Фелиситэ могла слышать стук собственного сердца. Потом из смежной с гостиной комнаты донесся скрип кроватных веревок, поддерживающих набитый кукурузной соломой матрас, на котором метался и ворочался Морган. Может, он страдает от боли? Или жар стал еще сильней?

Фелиситэ не собиралась из-за этого переживать, хотя она не могла спокойно думать о том, что другой человек испытывает сейчас муки. Более того, если этот наемник испанцев умрет в доме Лафарга, это никак не улучшит положение ее отца.

Пепе спал в комнате, где раньше располагался кабинет. Он наверняка должен проснуться и посмотреть, что с хозяином. В конце концов, в этом заключались его обязанности, которые он исполнял с явным удовольствием. Как вообще можно спать, когда из соседней комнаты доносится непрерывный скрип, стоны и тяжелые прерывистые вздохи? Впрочем, некоторые мужчины спят очень крепко, особенно если устают, а слуга Моргана вполне мог здорово утомиться за прошедший день.

Несколько долгих минут до Фелиситэ не доносилось ни звука. А вдруг Морган перестал дышать? Или он наконец уснул и его дыхание сделалось ровным и спокойным? Последнее казалось более вероятным. Возможно также, что теплая припарка Ашанти сделала свое дело, и жар пошел на убыль. Морган наверняка сможет позаботиться о себе сам: сбросить покрывало или дотянуться до графина с водой. Он же не совсем беспомощен, по крайней мере, он не казался таким, когда она видела его в последний раз.

Плотно сжав губы, Фелиситэ поднялась с постели, подошла к шкафу и достала халат. Накинув его, она торопливо просунула руки в рукава. Она только подойдет к двери, сказала себе Фелиситэ, перекинув длинную косу через плечо, в этом не будет ничего страшного.

Несмотря на духоту, окна и балконные двери в гостиной оставались закрытыми, чтобы в дом не проникали ночные миазмы. Однако в комнате Моргана ставни были чуть приоткрыты, так же как и входная дверь. Слабый утренний свет падал на его массивную фигуру, неподвижно лежавшую на кровати. Нижнюю часть тела закрывала простыня, наискось пересекавшая живот, а верхняя часть туловища оставалась открытой. Правую руку Морган вытянул вдоль тела так, что она казалась застывшей, левую закинул за голову. Бинты на правой половине груди выделялись светлым расплывчатым пятном на темном фоне кожи. Оттуда, где стояла Фелиситэ, она не могла разглядеть опухоль, однако ей показалось, что она уменьшилась или совсем спала. Быстро бежали секунды, но Морган оставался неподвижен. Судя по всему, он уснул, хотя мог просто потерять сознание. Москитная сетка, спускавшаяся с вбитого в потолок крюка, была откинута с одного края, наверное, чтобы открыть доступ свежему воздуху из окна слева. Фелиситэ удивилась, почему насекомые не набросились на него.

Она на цыпочках подкралась к кровати, затаив дыхание от страха, как бы не наступить на скрипучую половицу или не шаркнуть нечаянно ногой и пристально посмотрела на Моргана. Никогда еще она не видела его лицо таким красным. Сейчас, во сне, он показался ей на редкость привлекательным — высокий лоб, правильный классический нос, точеные губы, твердый выдающийся подбородок. Такое лицо несомненно могло нравиться многим женщинам, но только не ей. Глядя на этого спящего мужчину Фелиситэ сразу вспомнила о его высокомерии и грубости по отношению к ней.

Она уже собралась уйти, оставив Моргана на съедение москитам, чего он вполне заслуживал, но потом, безнадежно вздохнув, приблизилась к краю сетки.

Внезапно лежащий на кровати мужчина стремительным хищным движением поймал ее за запястье. Обхватив другой рукой девушку за талию, Морган рывком привлек ее к себе и потащил на кровать. Она приглушенно вскрикнула, упав на постель ничком.

— Что вы делаете? — спросила Фелиситэ, однако не уловила в собственном голосе ни строгости, ни возмущения, как ей хотелось бы.

— Кладу тебя к себе в постель, поскольку ты не позволяешь мне лечь к тебе.

— Я думала, вы больны! — Фелиситэ попыталась подняться, но Морган ухватил ее еще крепче.

— Я тоже так думаю, — ответил он, скользя вверх по телу девушки здоровой левой рукой. — Хотя в этом заражении крови виноват не тот, кто пырнул меня шпагой, а кто потом зашивал мне рану.

— Я тут ни при чем! Я же делала это на ваших глазах! — протестующе воскликнула Фелиситэ.

— Да, я следил за тобой, видел, что ты скорее радовалась, чем переживала. Только ты навредила мне раньше, гораздо раньше. — Он прижался ртом к губам девушки, как будто пробуя их на вкус и изучая, потом заставил ее раздвинуть губы, чтобы проникнуть нетерпеливым языком еще глубже. Жадными руками Морган скользил по ее телу все выше, пока не сорвал с нее мешавший ему халат.

Прикосновения рук Моргана обжигали кожу Фелиситэ сквозь тонкую льняную ткань ночной рубашки. Жар у него, похоже, спал, однако еще не до конца. Упершись рукой ему в плечо, девушка попробовала его оттолкнуть.

— Вы сделаете себе больно. Он сжал ее еще крепче.

— Не сделаю, если ты перестанешь сопротивляться. Или мне придется сделать больно тебе.

Что еще ей оставалось? В том положении, в котором она оказалась по собственной вине, она не могла надеяться на спасение или на чью-нибудь помощь. И Фелиситэ сдалась на милость победителя, стараясь заставить себя принять все, что бы ни случилось дальше.

Морган повернул ее к себе и прижал к груди с такой силой, что разделявшая их тела ткань ночной рубашки, казалось, вот-вот загорится от нестерпимого жара, охватившего их обоих. Он вытащил заколку из косы и распустил волосы Фелиситэ так, что они накрыли ее словно колышущийся плащ. Затем стянул с нее через голову ночную рубашку и, убрав с лица локоны, горячими губами поцеловал закрытые глаза девушки. Покрыв огненными поцелуями изгиб ее подбородка и шеи, он жадно впился пылающим ртом в дрожащую вершину груди, скрытую благоухающим водопадом переливающихся волос. Несколько раз прикоснувшись к ее талии, рука Моргана заскользила вниз по животу, сделавшемуся твердым от напряженного предчувствия. Наконец она ощутила его нежные и в то же время настойчивые прикосновения между сжатыми бедрами.

Фелиситэ почувствовала растущее возбуждение, теплой волной накатывающее изнутри, которого она упорно старалась не замечать из-за нежелания ответить взаимностью лежащему рядом мужчине. Но у нее не оставалось выхода. Она не могла уклониться от его прикосновений, его присутствия, его настойчивых ласк, он же, казалось, не желал замечать ее сопротивления. Поддавшись этим ласкам, ее собственные чувства теперь обернулись против нее самой. Фелиситэ охватил неистовый жар, огнем растекающийся по жилам, заставляя ее краснеть, хотя сейчас она не испытывала никакой неловкости. Приподняв руку, она крепко обхватила мускулистое плечо Моргана, почувствовав неистребимое желание прижаться к нему как можно плотнее. Она ощущала какую-то болезненную пустоту в душе, а разум ее словно помутился. В груди девушки что-то напряглось, дыхание сделалось прерывистым. Животная страсть захлестнула ее и передалась Моргану, потому что он неожиданно застыл в неподвижности, а затем резким решительным движением раздвинул ей ноги и вошел в нее.

Почувствовав, как его плоть мягко скользнула внутрь ее тела, Фелиситэ негромко вскрикнула. По мере того как движения Моргана учащались, ее все больше охватывала какая-то необъяснимая легкость. Она, словно корабль, покидала неведомую гавань. Дыхание вновь сделалось ровным. Руки раскинулись в стороны, пальцы выпрямились, а из глаз вдруг потекли горячие слезы.

Морган сжимал ее все крепче. Накрыв губы Фелиситэ своим ртом, он упивался их сладостью. Когда их языки соприкоснулись, его объятия сделались еще яростнее. Теперь Фелиситэ все глубже погружалась вместе с ним в обжигающий огонь неистовой страсти. Крепко зажмурившись, она чувствовала, как горячее пламя постепенно ослабевает, словно умирая внутри нее. Однако девушка не торопилась открывать глаза, опасаясь, что не вынесет вида шрамов на теле Моргана.

Фелиситэ почти потеряла сознание, когда услышала скрип открывающейся двери и шарканье чьих-то ног. Морган, все еще лежавший сверху, потянулся за простыней, стараясь накрыть их обоих.

— Про… простите, мой полковник, мне показалось, вы меня звали.

— Убирайся, — прорычал ирландец, — и больше не входи сюда.

В ответ послышались звуки торопливо удалявшихся шагов. Морган откатился в сторону и притянул Фелиситэ к себе, нежно обняв ее разгоряченное тело. Через несколько мгновений девушка уснула.

Когда она снова открыла глаза, солнце стояло уже высоко, и его лучи лились в комнату словно расплавленное золото. Жара казалась удушающей. Тело Фелиситэ покрылось испариной, на лбу выступили капельки пота. Она подняла руку, чтобы сбросить простыню.

Морган тут же напрягся, словно это легкое движение заставило его пробудиться ото сна. Повернувшись, девушка бросила на ирландца пристальный взгляд. Ее карие глаза выражали тревогу и еще какое-то чувство, которое можно было принять за напряженное ожидание. В ответ он долго рассматривал ее, прежде чем успокоиться, в уголках его губ появилась слабая улыбка.

— Вчера ночью мне почудилось, — тихо проговорил он, — что я вижу тебя в бреду, но, похоже, я ошибся.

— Насчет этого я не уверена, — усмехнулась Фелиситэ. — А потом, это случилось не вчера ночью, а сегодня на рассвете.

— Мне кажется, все длилось гораздо дольше, — тихо сказал он, устремив взгляд на молочно-розовые холмы ее грудей, открытых из-за нестерпимой жары.

Глаза Моргана посветлели, загорелое лицо обрело нормальный цвет, только тело его блестело от пота. Простыни же были насквозь мокрыми. Это доставляло Фелиситэ еще большее неудобство, чем утренняя жара.

Неожиданно поняв, в чем дело, она спросила:

— Вы… У вас больше нет жара?

— Ничего удивительного, если учесть, как за мной ухаживали и каким отличным лекарством меня лечили.

— Вы хотите сказать… — начала было Фелиситэ и тут же замолчала, высоко вздернув подбородок, увидев на его губах двусмысленную ухмылку, слишком явно выдающую то, что он имел в виду. — Я вовсе не собиралась этого делать!

— Не собиралась? Тогда зачем пришла? Почему ты оказалась у меня в комнате?

— Я не собиралась убивать вас в постели, если вы это имели в виду. Честно говоря, я просто подумала, что если вы умрете, мне придется иметь дело с испанской бюрократией, а это слишком утомительно для меня!

— Понятно, — проговорил Морган, и его лицо сразу помрачнело. — Я обещаю, что в моих силах избавить тебя от этого занудства.

Бросив на него подозрительный взгляд, Фелиситэ отодвинулась в сторону и села на кровати.

— Спасибо. Значит, мне останется лишь сожалеть, если я больше не буду зависеть от вас.

— Еще бы, — согласился Морган, приподняв бровь. Увидев, что девушка старается не прикасаться к нему, он оглядел свое тело. — Боже мой, я же мокрый как мышь! Где черти носят этого Пепе? Раньше он бы уже сто раз успел здесь побывать.

— Если мне не изменяет память, вы сами выставили его вон, — напомнила Фелиситэ.

— Точно. Только ему не следует понимать мои слова слишком буквально.

— Он наверняка был настолько потрясен, что просто потерял рассудок.

— Вряд ли, — сухо возразил Морган.

Что он имел в виду? Что его слугу не так просто удивить? Или ему часто приходится видеть своего сеньора в постели с женщиной? Последняя мысль неприятно задела Фелиситэ.

Морган сел на постели.

— Что случилось с твоей девчонкой? Почему она до сих пор не утопила нас в шоколаде?

— Возможно, она решила, что такому больному, как вы, необходимо как следует отдохнуть.

— Я всегда быстро поправляюсь, — проговорил он, словно извиняясь, хотя в его глазах появилось удивленное выражение.

— А может, — продолжала Фелиситэ, — Ашанти испугалась, что вы откусите ей голову?

— Так оно и есть. — Морган притворился, что не понял ее слов. — Здесь, наверное, у тебя одной такой дрянной характер. Я в этом только что убедился.

— Дрянной характер? У меня?

В ответ он ласково улыбнулся и тут же громко закричат:

— Пепе! Черт побери, Пепе, иди сюда!

Фелиситэ быстро юркнула под простыню. В эту минуту дверь, ведущая в смежную со спальней комнату, распахнулась.

— Да, мой полковник?

— Где ты пропадал? И где шоколад для мадемуазель?

— Я ждал, пока вы проснетесь и позовете меня, — ответил слуга с обиженным видом. — А еще я сказал Ашанти, что ей также следует подождать, когда ее хозяйка сделает то же самое.

— Что ж, как видишь, мы проснулись, — заметил Морган. — Принеси нам шоколад. К тому же я хочу вымыться.

— Вымыться? Но если мой полковник будет так часто купаться, он сделается слабым словно новорожденный, — возразил слуга.

— Я и так уже здорово ослаб, — сказал Морган, не обращая внимания на фыркнувшую под простыней Фелиситэ, явно не собиравшуюся сохранять даже видимость приличия. — Кроме того, я проголодался, так что пошевеливайся, Пепе. И принеси нам на завтрак что-нибудь основательное.

Пепе смущенно кашлянул.

— Мне понадобятся деньги… С чем я пойду на рынок?

— Ты знаешь, где они лежат. Возьми сколько нужно!

Как только Пепе с поклоном удалился, Морган откинул простыню, чтобы Фелиситэ легче дышалось. Она быстро ухватилась за край, стараясь натянуть его на бедра. Девушка уже привыкла к тому, что он видит ее обнаженной до пояса, кроме того, в доме постоянно было слишком жарко. Впрочем, она всегда могла неплохо укрыться от его назойливых взглядов. Поэтому Фелиситэ вновь села на постели, перебросив свои роскошные волосы на грудь.

Морган неодобрительно посмотрел на этот занавес, затем перевел взгляд на распахнутые ставни.

— Если их закрыть, здесь не будет такой жары.

— Да, конечно. — Фелиситэ чуть раздвинула пряди спутанных волос и окинула ирландца лукавым взглядом.

Наклонив голову, Морган продолжал:

— Я бы закрыл ставни сам, но я еще недостаточно окреп для таких усилий.

Фелиситэ понимала, что он хочет заставить ее спуститься с кровати, чтобы полюбоваться ее обнаженной фигурой. Однако она вовсе не собиралась исполнять все его прихоти.

— Да, вам не следует напрасно тратить силы. Этим может заняться Ашанти, когда принесет шоколад.

— Но, дожидаясь ее, мы здесь погибнем от солнца. Девушка пристально посмотрела на Моргана. Он явно страдал от мучительной жары. Оглядевшись по сторонам, она поискала глазами ночную рубашку, пока не заметила ее в складках постельного белья.

— Ладно, пусть будет по-вашему.

Перехватив ее взгляд, Морган поднял рубашку, прежде чем Фелиситэ успела до нее дотянуться. Увидев, как он помахивает ею, девушка попробовала отобрать ее, однако при этом она, сама не понимая как, упала Моргану на грудь. Сжавшись в комок, Фелиситэ отпрянула от него и соскользнула с кровати прежде, чем он успел дотронуться до нее. Губы Моргана искривились в ухмылке, когда она, наклонившись, подняла с пола халат и накинула его на себя. Отступив к окну, Фелиситэ захлопнула ставни и заперла их на задвижку, оставшись стоять в полумраке, переводя взгляд с лежащего в постели мужчины на дверь в гостиную.

Морган откинулся назад на кровати.

— Спасибо. Теперь можешь вернуться в постель. Она покачала головой.

— Почему? Чем тебе еще заниматься?

— Я должна сходить на рынок, у меня есть дела по дому, мне… мне нужно приготовить еду отцу и постирать его вещи…

— Обо всем этом вполне могут позаботиться Пеле и Ашанти, твоя помощь им не понадобится. Мне показалось, ты поняла, что должна следить за моим выздоровлением. Это пойдет тебе же на пользу.

— Вашему здоровью ничто не угрожает!

— Ты ошибаешься. По-моему, на самом деле я опасно заболел. Я так болен, что мне придется отправить губернатору записку с сообщением, что сегодня я не смогу подняться с постели.

— Что?

— Возможно, я встану на ноги уже завтра. Ты только представь, как обрадуется О'Райли, узнав, что ты помогла скорейшему выздоровлению его заместителя.

— Это вряд ли будет моей заслугой.

— Да, не только твоей. Но такое сильное лекарство, как ты, наверняка поставит на ноги любого мужчину. Хотя я не уверен, что потом ты не станешь для этого мужчины чем-то вроде опиума.

Фелиситэ с сомнением посмотрела на Моргана.

— Но мы же не можем оставаться в постели целый день.

— А почему нет, если мне этого хочется? — Он попрежнему смотрел на девушку с едва заметной улыбкой, однако в его голосе чувствовались неумолимые нотки.

Если бы сейчас речь шла только о том, у кого из них окажется больше силы воли, она бы, наверное, выдержала его взгляд. От желания Моргана находиться в ее компании зависела судьба ее отца. Картина ее собственного будущего, возможность устроить жизнь так, как хочется ей самой, — все это казалось теперь чем-то туманным, что придется отложить на неопределенное время.

— Вы… пользуетесь моим безвыходным положением. — Фелиситэ едва раскрывала плотно сжатые губы.

— Может быть. Но если ты досталась мне, разве у меня есть выбор? — Морган протянул руку. Фелиситэ медленно, словно нехотя, приблизилась к нему и почувствовала, как он крепко сжал ее пальцы.

Морган обещал остаться с ней не ради красного словца. После завтрака он сразу отправил Пепе с запиской в ставку О'Райли. Получив ее, генерал-губернатор нисколько не удивился, так как вчера сам предлагал своему заместителю провести несколько дней в постели, пока тот не поправится. Морган впервые убедился, насколько хорошо О'Райли разбирался в подобных делах!

Они провели полдня в приятной дреме в полумраке комнаты с закрытыми ставнями, время от времени ненадолго пробуждаясь, чтобы вновь погрузиться в забытье. Потом им принесли легкий ланч, который они отведали прямо в постели, опершись на подушки, после чего опять улеглись, чтобы переждать изнуряющий дневной зной. Моргану, при всей его мужской ненасытности, на самом деле требовался отдых. Пока он лежал рядом, расслабившись во сне, Фелиситэ смогла наконец собраться с мыслями и справиться с эмоциями. То, что оказавшись в его руках она испытывала какое-то ощущение, напоминающее страсть, казалось ей унизительным. Девушка понимала, что бурные чувства, охватившие ее, не имели ничего общего с любовью, она бы предпочла остаться равнодушной, но это ей просто не удавалось: Однако, если это. в ее силах, она постарается вести себя так, чтобы Морган не заметил ее чувств. Он и без того держал ее достаточно крепко, так что ей не следовало делать эту хватку еще сильнее.

Но, как бы там ни было, Фелиситэ впервые за несколько дней удалось наконец расслабиться. По мере того как тянулось время, а она по-прежнему лежала в постели с Морганом, полутемная комната все больше казалась ей убежищем, где она могла отдыхать, не думая о том, что происходит, за стенами дома, позабыв о событиях, на которые она все равно бессильна повлиять. Пусть все идет своим чередом. Если ей пришлось склонить волю перед желаниями Моргана, какой смысл задумываться о чемлибо другом, кроме этой минуты, кроме сегодняшнего положения вещей? Не лучше ли просто закрыть глаза и постараться забыться в успокаивающем дурмане сна?

Незадолго до обеда курьер принес Моргану пакет с плотно исписанными листами бумаги, а также записку с указаниями и вопросами, занимавшими целых три страницы. По всей видимости, заместитель командующего испанской оккупационной армии был действительно незаменимым человеком и мог позволить себе отсутствовать на службе только в течение строго определенного времени.

Быстро пробежав взглядом бумага, Морган отбросил их в сторону. Однако вечером, после обеда, он все же выбрался из постели, надел бриджи и разложил бумаги в кабинете на столе. Фелиситэ некоторое время через открытую дверь наблюдала, как он при колеблющемся свете свечей стремительно водил пером по пергаментным листкам. Иногда Морган откидывался на стуле, проверяя написанное, наморщив губы или запустив пальцы в волосы. При этом он хмурился, стараясь сосредоточиться, чтобы принять решение. Казалось, Морган настолько углубился в работу, что забыл обо всем, что его окружало. Впрочем, время от времени он устремлял взгляд зеленых глаз в сторону кровати, украдкой рассматривая очертания тела Фелиситэ под белой простыней.

Девушкой потихоньку овладевало нетерпение. Она испытывала какое-то странное чувство, сидя в ожидании на постели. В доме воцарилась тишина. Ашанти и остальные слуги обедали на кухне. За окнами уже давно стемнело, такой поздний обед являлся одной из традиций этих субтропических мест, где настоящий аппетит приходил только вместе с вечерней прохладой. До восхода луны оставалось не так уж много времени.

Спустившись с кровати, Фелиситэ накинула халат, вышла из спальни и направилась в свою комнату на противоположной стороне гостиной. Там она взяла с туалетного столика гребень, стараясь хоть немного расчесать спутанную массу волос. Налив в большую чашку воды из висящего на стене умывальника, Фелиситэ ополоснула лицо и шею, чтобы освежиться, после чего быстро налила в чашку еще воды и обтерла влажной губкой все тело. Она мылась утром, прежде чем Морган затащил ее в постель, однако ей всегда нравилось ощущение свежести.

Осыпав тело пахнущей сиренью пудрой из кукурузного крахмала, девушка достала из шкафа чистую ночную рубашку из льняной ткани, с наслаждением ощутив, как мягкая материя прикасается к телу. В то же время, прикрыв наготу чистой рубашкой и халатом, она уже не чувствовала себя такой уязвимой.

Фелиситэ вновь взяла гребень, стараясь представить, как поступит Морган, если она заплетет на ночь длинные пряди волос в косу. В эту минуту с улицы до ее слуха донеслись звуки гитарных струн. Негромкая, но настойчивая и несколько меланхоличная музыка постепенно приближалась. Пока Фелиситэ прислушивалась, музыкант остановился рядом с домом и запел мягким чистым баритоном старинную испанскую серенаду.

Хуан Себастьян Унсага. Этот голос мог принадлежать только ему. Фелиситэ сразу сделалось неловко, ее охватил страх и какая-то непонятная печаль. Ей не было дела до этого испанского офицера, однако его настойчивость и желание открыть перед ней свои чувства, выражая их открыто, показались девушке очень трогательными. Он наверняка не знал о том, что ее положение теперь изменилось, иначе он бы просто не пришел сюда. Конечно, вскоре Себастьяну все станет известно, такие вещи невозможно скрыть в небольшом обществе, отношения членов которого столь тесно переплелись. Как ей следует поступить сейчас?

Отложив гребень, Фелиситэ быстро вышла из комнаты, так что полы халата и его капюшон колыхались в такт шагам. Прежде чем открыть балконные двери, она задержалась, взглянув в сторону кабинета. Оттуда не доносилось ни звука. Возможно, Морган не слышал серенады или, услышав ее, решил, что она предназначена не той, кто живет в доме Лафарга. Иначе просто быть не могло.

Дело не в том, что Морган имел право возражать, такая мысль сейчас даже не приходила ей в голову. Однако Фелиситэ не желала никаких конфликтов, ей не хотелось привлекать излишнее внимание к ее дому и новому постояльцу, который в нем поселился. Лучше всего было просто не замечать стоявшего внизу человека. Пусть он допоет песню до конца и уходит, убедившись, что серенада не нашла отклика ни у кого из тех, кто здесь живет.

Единственный недостаток такого решения заключался в том, что Хуан Себастьян Унсага не собирался заканчивать представление. Едва отзвучала одна песня, как его проворные пальцы начали извлекать из гитары новую мелодию. Музыка растеклась по улице, проникая в двери домов, распахнутые, чтобы их обитатели могли насладиться прохладным вечерним ветерком. Фелиситэ не сомневалась, что Себастьян не мог видеть ее там, где она сейчас стояла. Тем не менее он как будто чувствовал ее присутствие, судя по тому, какая глубокая тоска звучала в его голосе. Он действовал на воображение девушки, побуждая ее выйти на балкон и принять это выражение восхищения, хотя сама она понимала, что эта покорная мольба была всего лишь порождением ночи и искусной музыки, не более того.

Негромкий звук, раздавшийся сзади, заставил Фелиситэ обернуться. Морган стоял, скрестив руки на груди, устремив пронзительный взгляд зеленых глаз туда, где она укрывалась в тени портьер. Наконец он спросил тоном, полным едкого сарказма:

— И долго еще будет продолжаться этот кошачий концерт?

— Я… я не знаю.

— Зато я знаю, — процедил он и прошел мимо нее на балкон.

— Не надо! — закричала Фелиситэ, бросившись следом и пытаясь схватить его за руку, чтобы увести обратно. Но было поздно. На них упал серебристо-белый свет полной луны, только что поднявшейся над городскими крышами.

— Фелиситэ, — прошептал Хуан Себастьян, увидев ее в белом ночном одеянии, показавшемся ему светящимся, с золотистыми волосами, рассыпавшимися по плечам, — как вы прекрасны…

Он осекся, заметив темный силуэт стоявшего рядом мужчины. Несколько долгих секунд никто из них не произнес ни слова и не сдвинулся с места.

Наконец Морган сделал шаг вперед и оперся на перила.

— Так что же, Баст?

— Я… я не знал. Я не мог даже представить… — Удивленное выражение на поднятом вверх лице испанца быстро сменилось смущенным разочарованием. Картина, открывшаяся его глазам, была достойна осуждения. Благородный мужчина не станет снимать камзол, а тем более жилет и рубашку в присутствии дамы, если они не находятся в близких отношениях. И несмотря на то, что дамы французского двора и высшего света принимали визитеров как мужского, так и женского пола, находясь в дезабилье и наслаждаясь сплетнями, в то время как их одевали служанки, такое развлечение подходило лишь замужним женщинам, но не молоденьким девушкам, тем более ночью. Появившись в таком виде, они в открытую заявили о существующей между ними связи.

— Теперь ты все знаешь, — спокойно проговорил Морган.

— Да. — Хуан Себастьян выпрямился с гордостью истинного дворянина, кем он, если верить слухам, и являлся на самом деле. — Я хочу пожелать вам спокойной ночи.

Он произнес эти слова с такой печалью и горечью, что у Фелиситэ сжалось сердце. Ей захотелось окликнуть Хуана, уже повернувшегося к ним спиной, и все ему объяснить. Однако, подумав, что ей нечего рассчитывать на то, что кто-то может понять ее хотя бы отчасти, и представив, что ждет ее впереди, Фелиситэ с застывшим выражением лица поспешно вернулась в дом.

Морган последовал за ней. Он с непроницаемым видом наблюдал, как она взволнованно ходит по комнате, стараясь не приближаться к дверям, ведущим в спальни.

— Насколько я понял, — проговорил он, растягивая слова, — тебя бы больше устроило, если бы я не приказал Басту уйти, так?

Фелиситэ бросила на него сердитый взгляд.

— Меня бы устроило, если бы вы не заявляли столь откровенно о том, что находитесь в этом доме.

— Не понимаю, почему это так важно.

— Ещe бы, где вам понять. Ведь это не вас заклеймили, как шлюху.

— И не тебя тоже. Баст вряд ли станет болтать всем подряд, что видел меня здесь. — Голос Моргана казался исполненным сдержанной досады.

— Ему не понадобится это делать. Я не удивлюсь, если половина города уже все знает.

— В таком случае мы ничего не сможем поделать. Интересно, почему ты не беспокоилась об этом до тех пор, пока не увидела Баста. Может, ты больше переживаешь о потерянном поклоннике, чем из-за того, что лишилась чести и уважения?

— Мне нечего рассчитывать, что вы поймете мои чувства. — Глаза Фелиситэ холодно блеснули. — Вы же наемник, так давно променявший честь на деньги, что уже успели забыть, как без нее живется на свете.

— Ты не ответила на мой вопрос, — напомнил Морган. На его скулах заходили желваки.

— Почему я должна это делать? Вы надругались над моим целомудрием, подчинили меня себе. Вы позаботились о том, чтобы меня порицали и презирали как изменницу и развратную женщину. Из-за вас и тех, кому вы служите, арестовали моего отца, запретив ему с кем-либо встречаться, как будто он уже умер для всех окружающих. Мой брат бежат, дом, в котором я живу, и все мое имущество описаны для конфискации и его наверняка отберут. По какому праву вы задаете мне вопросы? Как вы смеете это делать?

— Я предлагал тебе возмещение убытков, — напомнил Морган, — и безопасность в будущем.

— Возмещение? Безопасность? Это все равно, что говорить о вознаграждении и безопасности человеку за тюремными стенами которого арестовали неизвестно за что!

— Мне жаль, что ты так считаешь.

— А чего еще вы могли от меня ждать?

— Может быть, благодарности? — предположил он.

— Благодарности? — возмутилась Фелиситэ. — Да за что?

— За то, что я рискую карьерой и планами на будущее, заступаясь за Оливье Лафарга.

— Вы поступили так — если на самом деле удосужились это сделать — только чтобы выполнить наш договор, согласно которому мне следует появляться на людях вместе с вами. Хотя вы, похоже, пошли гораздо дальше.

— Последнее, если я не ошибаюсь, случилось и по твоей вине тоже, — возразил Морган, сверкнув глазами.

— Я могла рассказать Валькуру о наших отношениях, даже проболтаться, что вы собирались провожать меня домой в тот вечер, но я уже не раз говорила, что не участвовала ни в каком заговоре против вас. Я не могла этого сделать, так же как И не могла приказать вылить ночной горшок на ваших солдат вон с того балкона.

Морган поднял голову, он выглядел озадаченным.

— Если вылить горшок велела не ты, тогда кто же?.. Валькур? Так я и думал.

— Да, Валькур! Теперь, когда вам уже до него не добраться, я могу об этом сказать.

— Похоже, мне придется собраться с мыслями, — проговорил Морган мягко, приближаясь к Фелиситэ. — Возможно, понадобится как следует разобраться в том, что ты сказала.

— В этом нет необходимости, — поспешно произнесла Фелиситэ. — Вам нужно только поверить мне.

— Боюсь, для этого я стал слишком циничным, слишком непорядочным. Поэтому я потребую доказательств.

— Где… где я их возьму? — голос Фелиситэ пресекся, она отступила назад, увидев, что он приближается к ней.

Морган протянул руку и, обхватив девушку за талию, притянул к себе.

— В этом деле, — тихо проговорил он, — я полностью полагаюсь на твое воображение.

 

Глава 9

Опасения Фелиситэ насчет того, как воспримут в городе известие о ее падении, оказались вполне обоснованными. В следующие несколько дней, когда она ходила к тюрьме, возвращалась домой или появлялась на рынке, с ней почти никто не разговаривал. Сосед, сообщивший об аресте отца, больше не появлялся в ее доме. Ей перестали приносить продукты, которые раньше обитателям дома Лафарга помогали выжить. Однажды, когда Фелиситэ, вместе с другими жителями города, пришлось явиться в резиденцию О'Райли, чтобы дать клятву на верность Испании, ей на глаза попалась веселая подружка, с которой она обучалась в монастыре. Молодая женщина даже не улыбнулась ей. Чопорно вскинув голову, она и ее муж тут же отвернулись, задев этим Фелиситэ за живое, подчеркнув ее сегодняшнюю роль изгоя среди людей, с которыми она раньше, с самого рождения, пользовалась одинаковыми правами. Их пренебрежение казалось не таким страшным в сравнении с оскорбительными насмешками, которые иногда бросали ей вслед на улицах или громко выкрикивали на рынке, но Фелиситэ восприняла это гораздо больнее, чем все остальное, что ей уже пришлось вынести.

Однако всеобщее презрение все-таки беспокоило ее меньше мысли о том, что слухи о ее отношениях с испанским офицером могут дойти до отца. Несмотря на то, что к нему никого не пускали, он мог разговаривать с охраной, ему могли передать записку, если дежурный офицер окажется в добром расположении духа, даже если он сам не имел права никому писать. Фелиситэ не решалась представить, как бы он к этому отнесся, какие муки пришлось бы ему испытать, не зная, в чем причина такого поступка дочери. Ей казалось просто немыслимым добавить это новое бремя к тем страданиям, которые пришлось испытать ему раньше, и к угнетенному состоянию духа, в котором он теперь находился.

Ее отец не отличался крепким здоровьем. По характеру он всегда оставался склонным к самокопанию пессимистом. Если он узнает, в силу каких обстоятельств случилось это падение дочери, если ему сообщат, что она пошла на такое ради его спасения, он почувствует себя еще хуже. Такая жертва, принесенная его дочерью, наверняка подорвет его здоровье. В его сегодняшнем положении, когда он неспособен выполнить отцовский долг и защитить собственную дочь, ему ничего не стоит серьезно заболеть или лишиться рассудка.

Наконец Фелиситэ нашла способ смягчить удар, если до отца дойдут какие-нибудь из городских слухов. В записке, которую ему передали вместе с едой, она с наигранной веселостью сообщила, что несколько испанских офицеров недавно поселились у горожан, а дом Лафарга удостоил честью сам заместитель О'Райли, некий полковник Морган Мак-Кормак. С большой осторожностью она подчеркнула преимущества сложившегося положения, написав, что у них теперь появится больше продуктов, а слуга полковника будет помогать по дому и сопровождать ее и Ашанти по городским улицам. Конечно, она не стала сообщать, что Валькуру пришлось уйти из дому. Она только вскользь упомянула о брате, так что отец мог предположить, что он находится здесь и у него все в порядке. Если Валькур не удосужился известить арестованного отца о своем предыдущем исчезновении, то он, скорее всего, не стал предупреждать его и на этот раз. Какой бы неприятной ни казалась Фелиситэ эта уловка, сейчас она заботилась лишь о здоровье отца.

Она не представляла, что будет делать, когда Оливье Лафарг узнает правду после освобождения, если его вообще когда-нибудь освободят. Этого дня еще предстояло дождаться. С тех пор как Морган поселился в доме Лафарга, прошло уже больше недели. Фелиситэ возвращалась домой в сопровождении Пепе, после того как отнесла в тюрьму еду для отца. Она не торопилась; теперь с обедом для Моргана не возникало никаких проблем, тем более что он часто задерживался в резиденции О'Райли дотемна. Прогулка на свежем вечернем воздухе показалась ей приятной. По старой привычке Фелиситэ захотелось обойти вокруг Оружейной площади, но потом она все-таки передумала — там она рисковала нарваться на очередное оскорбление. Поэтому, повернув обратно, девушка направилась в центр города.

План городских улиц около семидесяти лет назад, во время основания Нового Орлеана, наметил какой-то военный топограф. В отличие от извилистых улиц европейских городов они напоминали четкие прямые линии, направленные в сторону реки, с переулками, отходящими от них точно под прямым углом. Поэтому Фелиситэ могла легко обойти один из образовавшихся таким образом квадратов и вернуться в конце прогулки к дому Лафарга.

Обогнув приходскую церковь Святого Луи, она собиралась пересечь находившийся позади нее сад, откуда можно было попасть в ближайший переулок. Бросив взгляд на противоположную сторону улицы, Фелиситэ заметила фигуру в красном мундире, расшитом золотыми офицерскими галунами. Она тут же остановилась, укрывшись в тени поросшего мхом дуба. Пепе неподвижно замер рядом, втянув в себя воздух с довольно громким шумом. Приглядевшись, Фелиситэ узнала в офицере Моргана. Он был не один. На его руку опиралась какая-то дама — та самая, чей приезд она наблюдала в тот незабываемый день, когда отправилась в дом генерал-губернатора, чтобы встретиться с Морганом. Женщина, прогуливавшаяся рядом с полковником, была одета в черный шелк с золотистыми кружевами, покрывавшими юбку. Ее знакомые седые пряди, выделявшиеся на фоне черных волос, были собранны в высокую прическу, с золотыми заколками, на которых держалась мантилья. Ее осанка казалась величественной, а манеры — исполненными изящества и уверенности. Морган смотрел на нее очарованным взглядом, прикрыв загорелой ладонью тонкие белые пальцы, лежавшие на рукаве его мундира.

Пепе явно что-то знал о том, невольной свидетельницей чего стала Фелиситэ. Она искоса посмотрела на слугу быстрым взглядом.

— Какая очаровательная дама. Интересно, кто это может быть?

— По-моему, мадемуазель, — осторожно ответил Пепе, — это маркиза де Талабера.

— Надо же. Это, вероятно, какой-нибудь испанский титул?

— Вы правы. Он перешел к ней от мужа — маркиза. Этого доброго человека, к сожалению, уже нет в живых.

— Она выглядит довольно привлекательно. Пепе наклонил голову.

— Палому считают одной из самых красивых женщин Старого и Нового Света.

Имя, которое произнес Пепе, в переводе означало «голубка». Оно казалось совсем неподходящим для такой женщины, поскольку сразу заставляло вспомнить о «грязных голубках», как часто называли уличных проституток. Бросив на Пепе удивленный взгляд, Фелиситэ переспросила:

— Палома?

— Ее называют так из-за волос, мадемуазель, — ответил слуга с непроницаемым выражением лица, — а потом, это сравнение всегда казалось ей забавным.

— Понимаю, — кивнула Фелистэ, хотя сомневалась, что действительно что-то поняла. Однако ей не следовало показывать слуге, насколько ее интересует то, что она сейчас видит. Ей незачем беспокоиться, если Моргану Мак— Кормаку захотелось прогуляться с испанской дворянкой на виду у всего города. Фелиситэ искренне надеялась, что эта дама будет развлекать его весь оставшийся вечер.

Тем не менее, если бы ей не довелось увидеть Моргана с другой женщиной, она, возможно, повела бы себя не так любезно, встретив Хуана Себастьяна Унсагу, когда до дома оставалось всего несколько ярдов. Выступив из-под арки, он преградил ей дорогу и, помахав шляпой у самой земли, расшаркался перед девушкой. Она ответила на приветствие с апломбом, на который только была способна, не обращая внимания на залившую щеки краску.

— Мадемуазель Лафарг… Фелиситэ! Мне необходимо было увидеть вас, поговорить с вами.

— С какой целью? — Она слегка тряхнула головой, попытавшись улыбнуться.

— Чтобы убедиться, что вы счастливы, что вас на самом деле устраивает это… соглашение между вами и моим другом Морганом.

Фелиситэ посмотрела в сторону Пепе.

— Мне лестно, что вы так заботитесь обо мне, но я просто не знаю, как ответить на ваш вопрос.

— Скажите правду! Смею ли я просить у вас так много? Подарите мне несколько бесценных минут, поговорив со мной наедине.

Пока Фелиситэ обдумывала ответ, Пепе повернулся к ней с легким поклоном.

— Простите, мадемуазель, я вас оставлю. Позовите меня, если вам что-то понадобится.

Человек, которого Морган называл Бастом, подождал, пока слуга удалился достаточно далеко, чтобы не слышать их разговор. Впрочем, Пепе не ушел совсем, он наблюдал за ними, остановившись под балконом дома Лафарга. Хуан Себастьян обернулся к Фелиситэ, его лицо с тонкими чертами казалось необыкновенно серьезным.

— Такая неожиданная перемена взглядов, когда вы раньше презирали моих земляков, а теперь позволяете одному из них делить с вами постель, не укладывается у меня в голове. Мне остается только предполагать, что вас каким-то образом принудили к этому.

— Успокойтесь, — сказала Фелиситэ, слегка улыбнувшись, — ваши слова просто нелепы.

— Простите, если я обидел вас. Только мне казалось, вы слишком хороши, слишком милы, чтобы…

— Прошу вас, — перебила девушка, сделав короткий нетерпеливый жест, и отвернулась в сторону.

— Я больше не стану так говорить, если вам это неприятно. Каковы бы ни были эти причины, я отнесусь к ним с уважением. Скажите только, могу ли я чем-нибудь вам помочь?

— Я благодарю вас за заботу, только, по-моему, это вам не под силу.

— Хорошо, пусть будет так. Мне известно, что вы остались одна, у вас нет родственников-мужчин, которые могли бы позаботиться о вас. Но вы полностью можете рассчитывать на меня, если кто-нибудь причинит вам боль, если вам вдруг понадобится защитник.

— Защитник? — Фелиситэ широко открытыми глазами посмотрела на испанца.

— Вы можете не сомневаться, Фелиситэ, я всегда буду защищать вас с любовью и преданностью.

— Это… ни на что не похоже, мне еще не приходилось сталкиваться с подобными вещами. Я просто не знаю, что вам сказать.

— Скажите только, что вы согласны.

— Но, лейтенант Унсага, то, что мне придется сменить покровителя, представляется мне в высшей степени невероятным.

— Этого никто не знает. Говорят, судьба слепа, точно так же как и правосудие.

Хуан Себастьян снова поклонился и быстро зашагал прочь. Фелиситэ смотрела ему вслед с озадаченным лицом, меж бровей у нее зa лe глa глубокая складка. Его последние слова, болеетого, весь тон их разговора, беспокойным эхом отдавались в ушах девушки. Неужели он заподозрил, что представляют собою ее отношения с Морганом? Или дело заключалось в том, что испанец не мог поверить, что она вступила в союз с ирландцем по своей воле, ради возвышенной идеи, придуманной ею самой? Между этими двумя предположениями не было особой разницы, однако ей на всякий случай следует относиться с осторожностью к Хуану Себастьяну Унсаге.

Морган вернулся раньше обычного. Сняв с помощью Пепе камзол, жилет и портупею со шпагой, он ополоснул лицо водой, а потом присоединился к Фелиситэ, ожидавшей его в гостиной. Вскоре, за бокалом вина, они завели отвлеченный разговор о высоких материях. Фелиситэ энергично обмахивалась веером из листьев палметто, стараясь одновременно прикрыть лицо, занять руки, а также разогнать влажную духоту, неподвижно висящую в воздухе. Ей показалось, что Морган несколько раз бросал на нее проницательные взгляды, однако его замечания касались только общих тем: разгрузки судов с оружием и амуницией, рапортов об усилившемся в заливе морском разбое, об ограблении колонистов из отдаленного прихода, возвращавшихся домой после присяги на верность испанской короне. Но, как бы там ни было, девушка почувствовала облегчение, когда их пригласили обедать.

Стол теперь украшали многочисленные вкусные блюда, однако Фелиситэ сегодня не могла похвастаться аппетитом. Напряжение, возникшее между ней и Морганом, с каждой минутой становилось все более явным. Лицо сидевшего напротив мужчины сделалось задумчивым, он взмахом руки отказался от десерта, предложенного Пепе. Играя бокалом с остатками вина, Морган наблюдал, как Фелиситэ старалась воздать должное приготовленной кухаркой запеканке. Она с трудом проглотила последний кусочек и отодвинула тарелку. Пепе как по команде тут же подошел, чтобы взять ее со стола.

— Вы будете пить кофе в гостиной? — спросил он.

— Он слишком горячий, — покачала головой Фелиситэ.

— Как вам будет угодно, мадемуазель. А вы, мой полковник?

— Спасибо, не надо. — Моргану явно хотелось, чтобы слуга ушел. Подождав, когда Пепе удалился из комнаты быстрыми шагами, он принялся массировать плечо.

Фелиситэ искоса наблюдала за ним. Теперь его раной занимался Пепе, поэтому она уже несколько дней не видела плечо без повязки. Морган, казалось, предпочитал просто не обращать на рану никакого внимания. Фелиситэ предполагала, что она понемногу заживает, однако не могла этого утверждать с полной определенностью. Прежде чем как следует обдумать, что ей следует говорить, она неожиданно для себя спросила:

— Ваша рана все еще болит?

В ответ Морган посмотрел на нее удивленным и в то же время насмешливым взглядом. Его губы медленно искривились в улыбке.

— Нет, но эта царапина все время чешется, будь она трижды проклята. По-моему, твои нитки пора вытащить.

— Это можно сделать очень легко.

— Да, только Пепе наверняка начнет волноваться, получив такое задание, и тогда он запросто наломает дров.

— Вероятно, мне придется сделать это самой. — Тут же пожалев о своем предложении, Фелиситэ добавила: — Я не обижусь, если вы откажетесь.

Морган отрицательно покачал головой, пристально посмотрев на девушку.

— Я не представляю, кто может справиться с этим лучше тебя.

Фелиситэ принесла шкатулку для рукоделия, и они направились в спальню Моргана. Сняв рубашку, он опустился в низкое кресло. Фелиситэ взяла ножницы и приблизилась к нему. Медленными осторожными движениями она обрезала бинты, поддевая их острыми словно иглы, концами ножниц для вышивания, стараясь не оцарапать кожу. Наконец она сняла мягкую подкладку и увидела длинный розовый порез, покрытой чистым струпом, в котором четко виднелись швы из черной шелковой нитки. Держась одной рукой за здоровое плечо Моргана, Фелиситэ наклонилась, чтобы положить обрезки бинтов на стоявший рядом столик. При этом она случайно дотронулась до его щеки округлой грудью, скрытой лифом платья, и тут же отпрянула назад.

Морган посмотрел на нее снизу вверх задумчивым взглядом и обвил руками ее узкую талию, скользя по сжимающим ее пластинам корсета из китового уса. Затем дотронулся до расширяющихся книзу кринолинов, удерживающих юбки на бедрах.

— Почему женщины носят такие штуки? — удивленно спросил он.

— Потому что это модно.

— Ты хочешь сказать, потому что какой-то придворной даме со здоровенной задницей захотелось, чтобы остальные женщины выглядели не лучше ее и напоминали лошадей с корзинами на боках?

— Весьма галантное сравнение. Я должна поблагодарить вас за него.

— Ну, я-то отлично знаю, что твоя фигура куда стройнее, — насмешливо успокоил он девушку. — Я только удивляюсь, как тебе удается так здорово менять внешность.

— Может быть, вы предпочли бы, чтобы я ходила в ночной рубашке? Или носила бриджи, как мужчина?

— Хотел бы я на это посмотреть. Впрочем, мне больше понравился тот наряд, в котором ты появилась на маскараде. А насчет того, что бы я предпочел…

— Я сама это знаю, — с сарказмом перебила Фелиситэ. — Вы были бы счастливы, если бы я ходила вообще без одежды.

Морган снова провел руками по пластинам корсета, сжимавшим грудную клетку.

— Должен признать, так будет… удобнее.

Его прикосновение и тон, каким он произнес эти слова, вызвали у девушки нервную дрожь, заставив ее испытать чувство, сходное с напряженным ожиданием. Фелиситэ попыталась не обращать на это внимания, поддев концом ножниц вросшую в кожу шелковую нитку, стягивающую края раны. Она разрезала ее и, ухватив за узел, вытащила.

Морган наблюдал за ее ловкими движениями несколько долгих минут. Когда ей осталось снять два последних шва, он снова испытующе посмотрел ей прямо в глаза.

— Как мне стало известно, сегодня вечером ты разговаривала с Бастом.

— Вы, конечно, узнали об этом от Пепе? — Фелиситэ неожиданно резким движением выдернула нитку.

— Ты угадала. — Морган с сомнением посмотрел на пальцы девушки в тот момент, когда она сжала его плечо, взявшись за узелок на нитке.

— Как бы там ни было, — ответила она жестким тоном, — но я не люблю, когда за мной шпионят.

— За тобой никто не шпионил. Эта встреча показалась Пепе несколько необычной, и он решил, что мне будет интересно о ней узнать.

— А он не сообщил вам, что я еще встретила патера Дагобера вместе с иезуитом Антонио? Они прогуливались рядом с лазаретом, и я разговаривала с ними обоими.

— Об этом он не упоминал, как, впрочем, не сказал, какой важный разговор состоялся у тебя с Бастом, если тот решил подойти к тебе на улице, вместо того чтобы нанести визит, как подобает дворянину.

— Уверяю вас, наш разговор был весьма невинным! Вероятно, куда более невинным, чем ваша беседа с неотразимой Паломой в это же самое время.

С удивлением заметив, что Морган даже не вздрогнул от ее слов, оставшись сидеть в прежней позе, Фелиситэ с неожиданной небрежностью выдернула последнюю нитку вместе с кусочком струпа, присохшего к узлу.

— Кто тебе об этом сказал?

— Никто. Я сама видела вас.

— Тогда кто же за кем шпионил?

— Я не шпионила, — воскликнула девушка, — я возвращалась из тюрьмы домой, когда случайно увидела вас вместе с этой сеньорой.

Они обменялись гневными взглядами. Фелиситэ чуть пошевелилась, словно собираясь уйти, однако Морган обхватил ее талию еще крепче, вынудив остаться на месте. Вместо того чтобы сопротивляться, она неподвижно замерла на месте, хотя выражение ее карих глаз стало еще неприязненней.

Наконец Морган коротко кивнул.

— Хорошо, я понял, чего ты хочешь. Если я расскажу тебе об Изабелле, тогда ты, в ответ на мою любезность, может, все-таки объяснишь, чего добивался от тебя Баст?

— Мне безразлично, с кем вы гуляете, будь то мужчина или женщина…

— Я в этом не сомневаюсь. Что ж, тогда…

— Но, — поспешно добавила Фелиситэ, — я выслушаю ваш рассказ, потому что эта женщина кажется мне необычной.

— Так оно и есть, — ответил Морган, слегка улыбнувшись, хотя его слова прозвучали сухо. Немного ослабив хватку, он продолжил: — Раньше ее звали Маурин Элизабет О'Коннелл. Она родилась в Ирландии. Ее отец был фермером, а еще он разводил чистокровных скаковых лошадей. Когда Маурин исполнилось тринадцать лет, к ним приехал пожилой испанец, чтобы купить несколько кобыл. Он приобрел одну или две лошади, а заодно и дочь коннозаводчика. Он увез девочку в Мадрид, где целых пять лет держал ее в уединении, называл маленькой голубкой и учил разным вещам, одни из которых оказались для молодой девушки полезными, а другие — нет. После смерти супруги он женился на Маурин, и она сделалась Изабеллой де Эррара, маркизой де Талабера. Через восемь лет маркиз умер. Поскольку у него не было других наследников и детей от первого брака, ей досталось все, что ему принадлежало.

— Она не похожа на ирландку, — заметила Фелиситэ, когда Морган умолк.

— Да, скорее не похожа. Если она вообще на когото похожа, так это на знатную испанскую сеньору, кем она и является на самом деле. Постарайся это понять. Маркиз позаботился о том, чтобы ее приняли при дворе. Он повсюду возил ее с собой, учил управлять поместьями, ездить верхом, стрелять, владеть шпагой. Сам того не подозревая, он заодно готовил ее к самостоятельной жизни после его смерти. Для Паломы не существует никаких правил, кроме тех, которые устанавливает она сама.

— Вы хотите сказать, что она… она не соблюдает условности или даже ведет себя распутно?

— В прямом смысле этих слов — нет. Я не слышал, чтобы она совершила подлость или причинила кому-то зло, а я знаком с ней с детства, мы вместе играли на лугах наших отцов, которые были соседями. С другой стороны, ей приходилось иметь дело со многими мужчинами в самых различных обстоятельствах. Разумеется, она вовсе не святая…

Фелиситэ посмотрела на Моргана сквозь опущенные ресницы. Из его слов невозможно было понять, кем для него являлась эта женщина раньше или оставалась теперь. Фелиситэ интересовалась этим, конечно, только из чистого любопытства.

— Понятно, — сказала она, — значит, я оказалась свидетельницей встречи друзей детства?

— Можно назвать это и так. Теперь твоя очередь. Фелиситэ посмотрела на Моргана отсутствующим взглядом и неохотно начала:

— Баст всего лишь беспокоился, счастлива ли я сейчас. Он считает, что вы… что наши близкие отношения установились слишком быстро, и при нынешних обстоятельствах, особенно после ареста отца, это кажется ему странным. Я попыталась его успокоить, но он, похоже, не слишком поверил моим словам.

— Почему? Из-за чего ты так решила?

— Он… Он оказался так добр, что даже предложил мне покровительство, если я вдруг захочу отказаться от вашего.

Негромко выругавшись, Морган впился пальцами в талию девушки еще сильнее, заставив ее испуганно охнуть. Услышав это, он тут же ее отпустил.

— Прости, — отрывисто бросил он, — а еще прости меня за то, что тебе пришлось вынести такое оскорбление.

— Меня никто не оскорблял, — ответила Фелиситэ, вздернув подбородок. — Если на то пошло, его забота глубоко тронула меня.

— Вот как? — Казалось, Морган обдумывал, как ему следует поступить с лейтенантом Унсагой. — По-моему, мне придется отправить его ловить контрабандистов в окрестных болотах.

— Вы этого не сделаете, — неуверенно проговорила Фелиситэ, глядя в его потемневшие зеленые глаза.

— Почему же? Там он может пригодиться, как и в любом другом месте.

— Но… он же ваш друг!

— Верно. Однако всему есть предел. Я никоим образом не собираюсь делить тебя с другим мужчиной, Фелиситэ!

— Вы не можете управлять моими мыслями, — бросила она и попыталась вырваться.

Молниеносным движением Морган привлек ее к себе и встряхнул так, что она, потеряв равновесие, упала к нему на колени. Приподняв ладонью ее подбородок, он устремил пристальный взгляд в ее широко открытые карие глаза.

— Правда? — тихо спросил он, прежде чем впиться ртом в ее губы.

Суд над заговорщиками начался в конце сентября. Председательствующие судьи побывали у арестованных в камерах, чтобы допросить их со всей тщательностью. Они старательно вникали в каждую деталь их поведения, взглядов и поступков, начиная с момента прибытия в Новый Орлеан Уллоа и кончая позорным днем 28 октября 1768 года, когда в городе произошла революция. При этом каждое слово допрашиваемых заносилось в протокол. Наконец искушенные в науках господа с чувством удовлетворения удалились. Затем в тайных комнатах они выслушивали свидетелей обвинения. По двое на каждого из арестованных, они давали показания против Никола Шавена де Лафреньера — главного прокурора при французских властях; Жана— Батиста Нойана — племянника Бьенвилля и зятя главного прокурора; против плантаторов Пьера Каресса и Пьера Маркиса; против Жозефа Милье — богатого купца. Также доставили под конвоем свидетелей, дававших показания относительно действий Жозефа Пти, Бальтасара Масана, Жюльена-Жерома Дуката, Пьера-Арди де Буабланка, Жана Милье, Пьера Пупе и, наконец, Оливье Лафарга.

За все это время никто из арестованных не появлялся в суде; никто из них не видел людей, дававших против них обвинительные показания. Впрочем, это не имело большого значения. Участники заговора действовали столь открыто, об их делах знало столько людей, что им было просто бесполезно отрицать свои поступки. Из двенадцати человек почти все с гордостью признали за собой ту роль, которую им приписывали. Защищаясь, они ссылались на утверждение, что совершили преступления, в которых их обвиняли, являясь французскими подданными, и поэтому неподсудны испанским законам. В доказательство своей правоты они подчеркивали, что Уллоа не заявил официально о вступлении в управление колонией, не представил верительных грамот во время пребывания в должности губернатора и что они сами не присягали на верность королю Испании, оставаясь связанными клятвой, данной французскому королю, до тех пор пока их не освободили от нее на торжественной церемонии, устроенной вскоре после прибытия О'Райли.

Легкость, с которой Морган разбил эти аргументы, когда на них попробовала сослаться Фелиситэ, вызывала теперь медленно растущее беспокойство. Что бы ни заявляли арестованные, они находились в руках испанского суда, и если власти признают аргументы в их защиту неубедительными, решив осудить их по испанским законам, кто сможет им в этом помешать?

Главного обвинителя, выступавшего от имени короля Испании, звали дон Феликс дель Рей. Он уже провел два королевских суда в Санто— Доминго и в Мексике. Все отзывались о нем как о грозном человеке. Говорили, что он собирался выдвинуть против двенадцати подсудимых обвинение в государственной измене, на основании уложения Альфонсо XI, являвшегося первым законом седьмого титула первой Партиды. Этот закон предусматривал смертную казнь с конфискацией имущества для тех, кто подстрекал к восстанию против короля или государства, а также тех, кто взял в руки оружие под предлогом расширения собственной свободы или прав, вместе с теми, кто оказывал им пособничество или укрывал их. Суд, как заявил обвинитель, будет скорым и справедливым.

Тем не менее дни тянулись один за другим, складываясь в недели. Некоторая надежда на счастливую судьбу арестованных появилась, когда Брод, работавший в суде печатником, поклялся, что печатал прокламации с призывом к восстанию по распоряжению старшего интенданта Фуко. Его отпустили после того, как он показал приказ с соответствующей подписью. Что касается самого Фуко, он упорно отказывался отвечать на вопросы судей, коменданта Обри или самого О'Райли и требовал, чтобы его судили во Франции. По слухам, желание его собирались удовлетворить, и он сейчас ждал, когда придет корабль, который доставит его на родину. Если подобное снисхождение будет оказано и другим подсудимым, все еще может кончиться не так уж плохо.

Наступило время штормов в прямом и переносном смысле. Ежедневно ветер с залива приносил лохматые черные тучи, проливавшиеся теплым дождем, превратившем улицы в непролазные топи и удручающе действовавшем на горожан. В порту недосчитались многих судов. Большинство потерь приписывали коварным ветрам и течениям Карибского моря, однако моряки, плававшие на кораблях, которым посчастливилось добраться до родной гавани, рассказывали истории о разбойниках, промышлявших в этих теплых голубых водах. Казалось, их воображение особенно распалял один корабль, ходивший под красным флагом с изображением летящей птицы с черепом в когтях и называвшийся «Ворон». Говорили, что даже отпетые флибустьеры из тропических портов бледнели, если речь заходила о нем. Капитан «Ворона» не знал, что такое пощада. Люди из его команды не слишком распространялись насчет того, что они видели, когда этот корсар захватывал какой-нибудь корабль. Однако ходили слухи о том, как они жестоко насиловали женщин и как вырывали детей из рук матерей, чтобы разрубить их на куски и скормить акулам.

Фелиситэ вышла из низкой двери находящейся во дворе кухни и бросила взгляд на закрытое низкими облаками небо. Порыв ветра осыпал ее дождем тяжелых капель с черного эвкалипта, простершего свои ветви над домом. Многие листья на дереве уже сделались ярко-красными. Приближалась осень. По утрам в воздухе ощущалась прохлада, даже если дождь, идущий почти непрерывно, неожиданно прекращался. Впрочем, к полудню становилось достаточно тепло. В течение еще нескольких недель дом можно будет не топить, хотя придется постоянно соскребать серую плесень, которая то и дело появлялась на поверхности кожи и покрывала пятнами льняные ткани.

К вечеру дождь перестал. Однако серый, с белесым оттенком, цвет неба не оставлял большой Надежды на то, что эта столь желанная передышка продлится слишком долго. Грустно вздохнув, Фелиситэ стала пробираться к арке, ведущей к лестнице наверх.

— Мадемуазель, ваш отвар.

Ашанти торопливыми шагами догнала хозяйку, предложив ей чашку с темной жидкостью, от которой шел пар. Фелиситэ взяла ее с недовольной гримасой. Однако это варево, приготовленное служанкой, которое ей приходилось пить ежедневно, оказалось довольно действенным средством. Месячные пока приходили с завидной регулярностью.

Ашанти с довольным видом наблюдала, как Фелиситэ сделала несколько глотков.

— Полковник должен скоро вернуться, — сообщила она. Фелиситэ кивнула без особой радости.

— Ему, наверное, понравится филе из говядины, которое мы сейчас готовим, а заодно суп с креветками и пирог с устрицами.

— Иначе —и быть не может, если нам пришлось провести на кухне столько времени.

— Вы решили, о чем будете разговаривать с ним после обеда?

— Находить тему, которая бы не вызвала у него возражений, с каждым днем становится все труднее. Французское искусство, французские вина и французская литература уже исчерпали себя. Французский театр он отвергает как неприличный, французская опера кажется ему довольно сносной, но…

— Боже мой, — Ашанти покачала головой. — Но всетаки вы с ним разговариваете на вашем языке, а не на испанском, который для него тоже не родной.

— Это так, — согласилась Фелиситэ.

— Тогда мы делаем успехи.

— В определенном смысле да, но я с каждым днем все чаще задаю себе вопрос: не зря ли мы занялись этим делом?

— Как вы можете так говорить, мадемуазель, если человек, подчиняющийся только самому О'Райли, начинает все больше и больше восхищаться всем французским?

— Ему может понравиться простота и привлекательность нашего образа жизни, но сомневаюсь, чтобы это повлияло на его взгляды или на то, что он считает своим долгом.

— Возможно, вы правы, мадемуазель, однако нам остается только продолжать наши попытки. Для большинства мужчин удовольствия желудка, разума и плоти значат куда больше, чем все остальное.

— Но полковник не принадлежит к их числу.

— Это вы верно заметили, — вздохнула Ашанти.

— Как бы там ни было, — продолжала Фелиситэ, — он обещал мне сделать все от него зависящее, чтобы помочь отцу.

— И все же, он может выполнить это обещание с куда большей готовностью и гораздо лучше, если ему захочется отблагодарить вас за доставленные удовольствия. А потом, нам предстоит находить общий язык с новыми хозяевами еще в течение многих дней, месяцев и лет. Разве не лучше будет для всех, если они научатся принимать жизнь не торопясь, укрываться от жаркого солнца, наслаждаться, вместо того чтобы заставлять трудиться, не жалея сил, в поддень ради спасения наших душ, чтобы мы приближались к райским вратам с хмурым выражением на изможденных лицах?

В эту минуту из дома Ашанти окликнула кухарка, и служанка удалилась, присев в реверансе. Некоторое время Фелиситэ размышляла, отпивая отвар маленькими глотками. Иногда Ашанти говорила так, как будто связь ее хозяйки с Морганом Мак-Кормаком должна продолжаться бесконечно. Однако это было невозможно, даже если бы так захотелось самой Фелиситэ. Суд вскоре окончится, и судьба отца станет известна. Какой бы приговор ему ни вынесли, девушка не слишком надеялась, что ему удастся сохранить свое имущество. Его продадут тому, кто предложит большую цену. Ей придется уехать, покинуть дом, где она родилась, где провела все прожитые годы. К тому времени Моргану, скорее всего, уже надоест их соглашение, и он только обрадуется ее уходу. Чем она будет заниматься, как будет жить, где найдет деньги, чтобы покупать еду себе и отцу — все эти вопросы оставались без ответа. Фелиситэ старалась задумываться о них как можно реже, не в силах вообразить, что произойдет после завершения суда. Иногда ее настроение становилось более оптимистичным, ей казалось, что Морган сумеет добиться освобождения отца и поможет, чтобы с него сняли все обвинения. Тогда Оливье Лафарг вернется в свой дом, а Морган его покинет, и жизнь вновь потечет в прежнем русле. Такие мысли успокаивали Фелиситэ. Впрочем, они редко оказывались долговечными.

Девушка посмотрела на чашку, которую держала в руке. Это варево, приготовленное Ашанти, по крайней мере поможет ей хотя бы не забеременеть, если она выпьет его сейчас, пока не вернулся Морган. У нее не родится ребенок, который станет заложником ее будущего. Допив остатки спасительной жидкости, Фелиситэ опустила чашку на край стоявшего у двери кухонного стола и, повернувшись, направилась в сторону дома.

В этот ранний пасмурный вечер в комнатах наверху уже царил полумрак. Увидев, как в противоположном конце гостиной шевельнулась какая-то темная тень, сливавшаяся с портьерами, Фелиситэ застыла на месте, сердце ее учащенно забилось. Слабый отблеск алой зари осветил форменный камзол, когда Морган повернулся в ее сторону.

— Ох, это вы! — проговорила девушка, дотронувшись до горла.

— А кого еще ты ждала? — Его голос казался ровным, в нем отсутствовал насмешливый тон, к которому Фелиситэ уже успела привыкнуть.

— Никого. Просто я не знала, что вы вернулись домой.

— Ты чем-то занималась внизу, и я решил не отвлекать тебя понапрасну. Что ты там сказала насчет дома? Ты, наверное, оговорилась? Пока еще это твой дом, но я никогда не стану считать его своим.

— Я… я думала, ваш дом в Ирландии.

Морган неопределенно пожал широкими плечами.

— Его больше нет там. Моя мать умерла много лет назад, отцу пришлось продать землю, принадлежавшую нашей семье в течение нескольких поколений. Он не мог видеть, как хозяин-англичанин разъезжает верхом по тем местам, которыми раньше владели мы. Это и свело его в могилу несколько месяцев спустя. У меня есть брат и сестра, но только одному Богу известно, где они сейчас. Возможно, они тоже умерли…

— Я этого не знала, — прошептала она.

— Ты многого не знаешь обо мне, — ответил он нарочито бодрым голосом.

— Может быть. Но, насколько я могу предположить, вы как профессиональный военный не задержитесь долго в этом доме и вообще в Луизиане. — Она попробовала заглянуть в лицо Моргана, стоявшего к ней вполоборота, однако черты его лица были непроницаемы, как у бронзового барельефа на фоне хмурого серого неба.

— Почему тебе так кажется?

— Генерал-губернатор О'Райли приложил столько сил, чтобы принудить к повиновению жителей Нового Орлеана; он переделал наши законы, разослал во все концы переписчиков населения, чтобы узнать, сколько нас здесь живет, наконец, он создал у нас целую систему испанских магистратов, так что теперь его место вполне может занять гражданский губернатор. У испанского короля наверняка найдется для него работа в другом месте, а значит — и для вас тоже.

— Твое предположение может оказаться справедливым, но я не уверен, что отправлюсь вслед за О'Райли, когда он отсюда уедет.

— Вы не последуете за ним? Но почему?

— Генерал-губернатору предоставлено право давать участки целинной земли от тысячи до пяти тысяч арпанов тем, кто пожелает их расчистить и обрабатывать. Такое решение было принято, прежде чем он отплыл из Испании. Я оказался здесь в первую очередь по этой причине.

— Он может дать землю кому угодно?

— Да, если этот человек покажется ему достойным.

— Иными словами, любому из его приспешников, любому испанцу, тому, у кого есть достаточно денег, чтобы подтвердить свое достоинство, так?

— Землей нельзя будет торговать, если ты это имеешь в виду, — ответил Морган посуровевшим голосом.

Фелиситэ отвернулась, чтобы скрыть свой гнев.

— Еще бы, такая продажность возможна только при французских властях.

— Я этого не говорил, — возразил он тихо.

— В этом не было необходимости. Для суровых и благочестивых испанцев все французы кажутся преступниками, в первую очередь — контрабандистами и пиратами. Однако вы не желаете учесть, что такими их делают испанские законы, высокомерие испанцев, не имеющих понятия о том, что представляет из себя жизнь в Луизиане.

— Ты права.

Замолчав на полуслове, Фелиситэ обернулась и уставилась на Моргана удивленным взглядом.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что ты права, по крайней мере насчет контрабанды и пиратства. Испанские законы, требующие, чтобы в колониях торговали только испанскими товарами, доставленными на испанских судах, не отличаются дальновидностью. Из-за этой монополии колонисты платят большие деньги за некачественные товары и за бесценок продают меха, сырую древесину, индиго и краски для тканей. Франция проводила такую же политику, однако за ее выполнением никогда не следили слишком строго, поэтому она оставалась терпимой. В последние три или четыре года Испания тоже ослабила нажим на торговлю в других колониях, однако в Луизиане это произойдет только через некоторое время, когда положение здесь войдет в норму. А пока успех, с которым О'Райли удалось пресечь незаконную торговлю, повлек за собой усиление пиратства и контрабанды, которые всегда этому сопутствуют.

— Вы сейчас критикуете самого великого О'Райли! Это просто невероятно. — То, что Морган повторял уже известные ей вещи, было не так важно, как сам факт, что он на это осмелился.

— Я не критикую его действия. Как я уже говорил, он только выполняет приказы. Однако их результат меня не устраивает.

— Единственное, что он может сделать, это предупредить дозорных, чтобы они не проявляли излишней бдительности.

— К сожалению, это не в его правилах. Получив приказ, он считает своим долгом скорее выполнить его и по возможности полностью.

— Это чувствуется, — сказала Фелиситэ с явной горечью в голосе, — и для него не имеет значения, что речь идет о человеческих жизнях.

— В гостиной повисло гнетущее молчание.

— Сегодня главный обвинитель дон Феликс дель Рей подготовил обвинительное заключение, — сообщил Морган.

— Это означает, что суд завершился?

— По существу, да. Судьям осталось только выслушать доводы защитников. Поскольку они будут повторять то, что говорили уже не раз, это не займет много времени. Потом суд будет совещаться и вынесет приговор.

— Когда… когда он будет объявлен?

— Через пару дней, самое большее, дня через три-четыре.

— Я, наверное, могу не сомневаться, что отца признают виновным?

— Я… — начал было Морган, но потом замолчал и коротко ответил: — Нет.

— Что должно случиться? Я имею в виду остальных. Морган бросил в ее сторону быстрый взгляд, словно удивившись тому, что она, похоже, не сомневается насчет судьбы отца.

— Это зависит от О'Райли. Он будет выносить окончательный вердикт.

— Говорят, он распорядился их всех повесить, чтобы казнь двенадцати человек, которые ему попались, послужила назиданием другим жителям.

— Возможно. Я не могу сказать.

— Не можете или не хотите? — Не услышав ответа, Фелиситэ приблизилась к Моргану и встала с другой стороны дверного проема. Вцепившись пальцами в камчатые портьеры, она повторяла шепотом: — Почему? Почему?

— Фелиситэ… — начал Морган с какой-то незнакомой неуверенностью в голосе.

— Не говорите мне ничего! Я знаю, что вы скажете, но мне нет дела до ваших слов. Это бессмысленно, это жестоко — лишать людей жизни, судить уважаемых горожан, как обычных воров и убийц! Этого нельзя оправдать никакими причинами.

— Нет. И тем не менее ты не осуждаешь контрабандистов и корсаров из залива потому, что они совершают преступления в силу экономических трудностей.

— Я, конечно, не собираюсь прощать их, но будь я сейчас мужчиной, мысль о нападении на какой-нибудь испанский корабль, нагруженный награбленным в Новом Свете добром, показалась бы мне весьма привлекательной.

— По крайней мере, ты высказалась честно.

Веселая ирония в его голосе воодушевила Фелиситэ.

— Что же касается тех, кого сейчас судят, не кажется ли вам, что король Карлос прислушается к словам О'Райли, если он сообщит, что здесь спокойно и жители города проявляют лояльность? Может, тогда он изменит прежнее распоряжение?

— Ты хочешь, чтобы я обратился к генерал-губернатору с таким предложением?

— Я не понимаю, почему вы не можете так поступить.

— Это ничего не даст, — без обиняков ответил Морган.

— Как вы можете так утверждать, если даже не пытались что-нибудь сделать?

— Я пытался, так же как многие плачущие матери, достопочтенные купцы и обеспокоенные священники. Во всех случаях О'Райли отказывался принять к сведению такую возможность. Обычный армейский генерал не должен сомневаться в справедливости королевских приказов, хотя он однажды спас королю жизнь во время беспорядков на улицах Мадрида. Коронованные особы редко отменяют свои решения, даже если им указывают на их ошибки.

Фелиситэ искоса посмотрела на Моргана тревожным взглядом. Что могло вызвать такую мягкость суждений? Неужели он стал сочувствовать жителям Луизианы благодаря стараниям Ашанти и ее собственным? Эта мысль показалась ей смешной, если учесть те неприятности, которые ей пришлось пережить, однако по какой-то странной причине Фелиситэ думала, что она ошибалась.

— Почему вы так говорите? — поинтересовалась девушка. — Почему вы больше не защищаете вашего начальника и его испанского господина?

— На это есть много причин, — ответил Морган, глядя, как за балконной дверью сгущаются сумерки. — Этим людям, угодившим в капкан международных законов, следовало бы учитывать обстоятельства. Если не обращать внимания на то, как они жили, цепляясь за свою гордость и обычаи той земли, откуда они пришли и где им приходилось влачить жалкое существование, можно будет легко понять, что все эти страсти разгорелись из-за вопроса об их национальной принадлежности. Здесь, в этих краях, Европа со всей ее гордостью и цивилизованными порядками, с ее классовой организацией, со всем тем, что у нее есть и чего нет, с ее пышностью и нищетой, кажется чем-то очень далеким. Ее законы скорее всего будут душить колонию, они обескровят ее, вместо того чтобы помочь ей окрепнуть. Здесь любой титул и связанные с ним многовековые привилегии оказываются бесполезны. Человеку приходится рассчитывать только на собственную силу и разум, а также — на волю, с помощью которой он ими управляет. Здесь ему не на кого положиться, кроме себя самого. Не так уж сложно представить, что подобные люди могут объединиться во имя их блага, если появится подходящая цель. В такой новой и непонятной стране, как эта, не похожей ни на какую другую, стремление к свободе и самоуправлению ради собственной выгоды кажется естественным, точно так же как и желание Старого Света предотвратить это. Возможно, этому маленькому восстанию теперь пришел конец, но я все время задаю себе вопрос: сколько пройдет времени, прежде чем тот же самый порыв охватит тех, кто живет здесь или в какой-нибудь другой колонии?

— Понимаю, — кивнула она. — Вы как будущий землевладелец начинаете разбираться в проблемах, с которыми нам приходилось иметь дело долгие годы.

— Возможно, в твоих словах есть доля истины, — согласился Морган, — но я, кроме того, стал свидетелем переживаний и страданий людей, кому дороги те… кого мы арестовали. Иногда кажется, что здешние жители только и занимаются тем, что ходят в дом губернатора просить за них. Жены, матери, дочери, сыновья, дядья, тетки, кузины и кузены, племянницы и племянники, даже крестные и крестники… Похоже, это ужасное горе объединило всю местную общину.

— Морган… — начала Фелиситэ, однако он продолжал говорить, речь его лилась непрерывным потоком.

— Мы все это понимаем, каждый солдат из засушливых и голодных испанских провинций, каждый паршивый наемник, в каком бы уголке земли он ни появился на свет… И что самое худшее — мы бессильны что-либо сделать.

Фелиситэ подошла ближе и дотронулась до его руки. Повернувшись, Морган притянул ее к себе, заключив в лишенные страсти объятия, отчего она вдруг почувствовала умиротворение, словно избавившись от преследующих ее бесконечных страхов. Прижавшись головой к его крепкой груди, Фелиситэ закрыла глаза. Мысль о сопротивлении сейчас даже не приходила ей на ум. В полукружье его сильных рук она испытывала какую-то странную, беспокоящую ее радость.

Спустя четыре дня, утром 24 октября 1769 года, город облетела весть, что сегодня испанский суд собирается вынести вердикт, который зачитает и подпишет О'Райли. Потом он немедленно определит приговоры, если это будет необходимо. О последнем обязательно упоминали с притворной и жалкой ссылкой на справедливость суда испанцев.

Фелиситэ все утро провела на коленях в церкви Святого Луи. Туда пришла не только она одна. Дрожащее пламя от зажженных молящимися свечей освещало множество склоненных голов, а щелканье четок, перебираемых в тишине дрожащими пальцами, эхом отдавалось под сводами храма. На несчастных коленопреклоненных глядели ясные глаза распятого Христа, чья вырезанная из дерева фигура находилась позади алтаря.

Фелиситэ уже не раз приходила сюда, чтобы молиться до тех пор, пока у нее не заболят колени. Однако сегодня это впервые не принесло ей успокоения. Хотя доброе благословение и тихие умиротворяющие слова патера Дагобера наполнили душу благодарностью, они, казалось, все равно не могли пробиться сквозь пелену страха, окружавшего Фелиситэ словно стена.

В черной кружевной шали, накинутой на прекрасные волосы, и с четками в руке она шла по улицам, направляясь к дому. Сегодня в городе заметно прибавилось испанских солдат. В одном месте ей наперерез прошагал военный патруль, а двое офицеров, по всей видимости, решивших прогуляться, но тем не менее внимательно оглядывавшихся по сторонам, поспешно уступили ей дорогу. Взглянув на них, Фелиситэ вспомнила о Хуане Себастьяне Унсаге и о том, как он предлагал ей помощь. С тех пор она видела его лишь издалека, и ей больше не оказывал знаков внимания ни один испанский солдат, офицер или сержант. Фелиситэ постепенно поняла, что этим она обязана своему неофициальному положению любовницы полковника Мак-Кормака. По мере того как О'Райли все крепче держал город в руках, а его влияние усиливалось при приближении суда над заговорщиками, авторитет его заместителя тоже постепенно рос. Ни один купец или его жена, ни один плантатор или мелкий торговец устрицами и крабами теперь уже не осмеливались нанести оскорбление такой важной персоне, нелестно отозвавшись о его подруге. Однако от этого Фелиситэ не было легче, поскольку горожане провожали ее ледяными взглядами, оставив девушку наедине с собственными опасениями, без всякой надежды на поддержку и понимание. Морган не мог защитить ее от этого, хотя по тону его голоса ей иногда казалось, что он понимает то неизбывное чувство одиночества и отчаяния, которое она сейчас испытывала.

Вернувшись домой, Фелиситэ застала Ашанти на кухне. Она слышала, как служанка бранила кухарку, очевидно, пытаясь таким образом уменьшить напряжение тревожного ожидания. Тяжело ступая, Фелиситэ поднялась по лестнице. Толчком распахнув дверь, она вошла в гостиную и сняла шаль. Сложив ее и убрав в шкаф вместе с четками, девушка подошла к зеркалу из полированной стали, чтобы поправить несколько прядей, выбившихся из высокой прически. Не поднимая головы, она старалась заколоть непослушный локон булавкой. Ей хотелось поскорее уйти на кухню; где сейчас находились остальные обитатели дома. Может быть, занявшись каким-нибудь делом, она не станет уделять столько внимания собственным мрачным мыслям.

Неожиданно в проеме возникла фигура мужчины, загородившего ей дорогу. Фелиситэ остановилась как вкопанная, от испуга у нее перехватило дыхание. В следующее мгновение она узнала стоявшего перед ней человека, глаза ее широко раскрылись.

— Валькур!

— О да, это я, твой давно пропавший брат, которого ты не собираешься оплакивать. К сожалению, это не твой любовник. — Валькур швырнул в ее сторону скомканную рубашку, которую держал в руке. Судя по большому размеру, она не могла принадлежать ему. Скользнув по лицу Фелиситэ, рубашка упала на пол и осталась лежать кучей мятой льняной ткани.

Некоторое время Фелиситэ смотрела на брата с учащенно бьющимся сердцем. Она обратила внимание на зловещий огонек в его желтовато-карих глазах и на кривую усмешку, играющую на тонких губах. От волнения у нее пересохло во рту, и она непроизвольно облизнула губы.

— Откуда… ты пришел, и… и зачем тебе понадобилось вот так подкрадываться ко мне?

— Откуда я пришел, я тебе говорить не собираюсь. А что до остального, у меня нет желания встречаться с Ашанти. Эта черномазая стерва наверняка с удовольствием выдаст меня испанцам. Впрочем, хватит об этом. Я хочу знать, дорогая сестренка, почему ты решила сделаться проституткой?

— Это вовсе не так!

— Не так? Ты что, станешь отрицать, что живешь с этим продажным ирландским сукиным сыном? Подумать только, мне рассказал об этом первый встречный. Веселая шутка, нечего сказать! Теперь весь город считает тебя потаскухой Мак-Кормака.

Валькур положил руку на эфес шпаги и погладил его так, как женщина прикасается к любимому колье. С тех пор как Фелиситэ видела брата в последний раз, он похудел и теперь обходился без пудры и мушек на лице. Без этих ухищрений рябая кожа липа казалась коричневой с желтоватым оттенком, почти не отличаясь от цвета глаз. Вероятно, Валькуру пришлось проводить немало времени на солнце. Голос его сделался еще резче, если такое было вообще возможно, а его тон казался более оскорбительным. Однако этим перемены не ограничивались. Поверх серо-белого парика с косичкой, спрятанной в мешочек, он носил черную шляпу с пером на тулье и с полем, заколотым красивой булавкой. На нем был камзол из темно-зеленого бархата, густо расшитый серебряными галунами. Под камзолом виднелась сорочка с кружевными манжетами, однако без галстука и без жилета. Узкую талию стягивал золотистый кушак, бриджи были заправлены в выцветшие зеленые сапоги из мягкой козлиной кожи.

— Пока ты не обозвал меня другими словами, которые я не заслужила, — сказала Фелиситэ, подняв голову, — и не оскорбил остальных ни в чем не повинных людей, мне, наверное, придется напомнить, что я оказалась в таком положении по твоей милости.

— По моей? — сквозь зубы переспросил Валькур. Глаза его злобно сузились. — Почему?

— Если бы ты был не настолько глуп, чтобы попытаться убить Моргана здесь, в этом самом доме, мне не пришлось бы впутываться в эту историю. Морган не счел бы меня участницей покушения и не стал бы вторгаться в мой дом, в мою комнату и мою постель.

— Ты его защищаешь? — презрительно спросил Валькур.

— Нет! Но я не собираюсь прощать тебе твою собственную вину.

Валькур не обратил внимания на слова сестры.

— Похоже, ты подготовила почву для своего сегодняшнего положения еще до того, как я скрестил шпаги с этим ирландцем. Я помню ваш уговор: твое общество в обмен на жизнь отца.

Фелиситэ неожиданно заметила, что за те годы, которые Оливье Лафарг называл Валькура сыном, ее приемный брат ни разу не обратился к нему со словом «отец», всегда говоря о нем только как об отце Фелиситэ, кем он безусловно являлся. Она с досадой отмахнулась от этой неожиданной догадки.

— И что же дальше?

— Мне ясно, что твой драгоценный Морган с самого начала собирался сделать тебя той, кем ты теперь стала — своей вещью, игрушкой для постели, своей… девочкой для развлечений.

Валькур окинул взглядом ее фигуру, задержавшись на высокой груди. При этом он явно не пытался скрывать неприличные предположения. Фелиситэ почувствовала, как ее отвращение к брату становится все сильнее.

— Это неправда!

— Как ты можешь это отрицать? Ведь ясно как божий день, что он даже не пытался помочь твоему отцу, а лишь хотел попользоваться твоим мягким белым телом, чтобы насытить свою страсть, ничего не давая взамен. Чтобы убедиться в моей правоте, достаточно знать то, что случилось сегодня. Ведь всех заговорщиков, всех до одного, признали виновными.

— Что? — прошептала Фелиситэ.

— Разве ты не слышала? — Валькур постарался, чтобы его голос звучал как можно более невинно.

— А как же приговоры? Какой приговор получил отец?

— Откуда мне знать? Одних приговорили к повешению, других — к пожизненному заключению, а третьим назначили наказания поменьше. Тот, кто мне об этом рассказал, не назвал имен.

— Срок, который получит отец, будет не слишком велик. Ты скоро в этом убедишься, — проговорила Фелиситэ с отчаянием в голосе.

— Какое доверие! — бросил с насмешкой Валькур. — Помоему, это может означать только одно: ты влюбилась в этого наемного вояку, лишившего тебя невинности. Как же низко ты пала! И какой дикой страстью к нему ты воспылаешь, если твоему отцу на самом деле дадут меньше, чем другим?

— Твои слова настолько нелепы и оскорбительны, что я не стану тебе отвечать! Но Морган по крайней мере поступил, как подобает настоящему мужчине. Выполнив свою часть уговора, он хотя бы старался помочь отцу. А ты наверняка даже не пытался этого сделать, Валькур Мюрат. Ты только сбежал и спрятался, продав слугу, который по закону принадлежал не тебе, и словно жалкий трус украл ночью последнее золото, остававшееся у отца. Как ты мог лишить его последних удобств, которыми ему могли бы позволить пользоваться за деньги, когда он гнил в тюрьме все эти долгие недели, пока ты, вместо того чтобы находиться там вместе с ним, сбежал и наслаждался свободой?!

Покраснев от ярости, Валькур хлестнул Фелиситэ ладонью по лицу. Она стремительно отвернулась, почувствовав, как из глаз потекли слезы, во рту появился привкус крови — вероятно, от удара зубы поранили щеку.

Валькур вплотную приблизился к ней и, брызгая слюной, прошипел:

— Шлюха! Я заставлю тебя пожалеть об этих словах. Ты будешь рыдать, сокрушаясь о том, что раздвинула ноги перед Морганом Мак-Кормаком, что появилась на свет женщиной, что ты дочь своего отца. Когда-нибудь ты станешь проклинать себя за то, что испытывала даже самые ничтожные чувства к любому другому мужчине…

Послышался звук удаляющихся шагов, с силой хлопнула дверь. Валькур ушел, однако прошло немало времени, прежде чем Фелиситэ перестала зажимать рукою рот, чтобы никто в доме не услышал ее безумных криков, отдававшихся в ушах словно заклятия.

 

Глава 10

Немного позже, когда вернулся Морган, Фелиситэ коекак сумела вернуть себе самообладание. К этому времени имена пятерых французов, приговоренных к повешению, уже передавались шепотом из дома в дом, о них слуги узнавали заодно с хозяевами, и вскоре в Новом Орлеане не осталось ни единого человека, который бы не произнес этих имен.

Лафреньер, Нойан, Каресс, Марки, Милье-младший.

Едва Морган вошел, Фелиситэ поднялась ему навстречу с вопрошающим взглядом бархатисто-карих глаз. Голос ее звучал сипло, когда она сдержанно спросила:

— Значит, это правда?

— В зависимости от того, что ты имеешь в виду. Увы, судьи признали их виновными.

— К чему их приговорили?

— Пятерых отвезут на ослах на площадь, чтобы там повесить. Собирались казнить шестерых, но после того как Виллера хватил апоплексический удар, их стало на одного меньше.

— Говорят, его заколола штыками охрана.

— По официальной версии он умер от апоплексии, — поправил ее Морган с жестокой иронией. — Между прочим, суд предал его память вечному поруганию. Можешь себе вообразить, этого покойника представлял на суде специальный поверенный, чтобы оспаривать обвинения, выдвинутые против памяти о нем.

Чем могла быть вызвана такая нелепая мера? Мелочной злобой или стремлением оставаться «справедливыми» даже в мелочах — этого но мог определить никто. Но сейчас Фелиситэ беспокоили вопросы поважнее причины смерти Виллера и того, как к ней отнеслись.

— А что будет с остальными?

Морган, избегая ее взгляда, пробормотал:

— Из оставшихся семерых одного приговорили к пожизненному заключению, двоим дали по десять лет, а четверым по шесть. Кроме того, всех приговорили к конфискации имущества в пользу короля и вечной высылке из испанских владений. Все остальные жители колонии получили полное помилование с целью положить конец этой истории.

— А что… что будет с отцом?

— Его приговорили к шести годам заключения в крепости эль Морро на острове Куба.

У Фелиситэ перехватило дыхание, из груди вырвался непроизвольный стон. Шесть лет! Сможет ли Оливье Лафарг с его не слишком крепким здоровьем выдержать так долго?

— Эль Морро? Но это место мало чем отличается от подземной темницы.

— Да, его не назовешь приятным, но в тюрьмах просто не может быть иначе. — Морган отвернулся, освобождаясь от камзола. — По крайней мере он останется жив, чтобы просить о снисхождении, чего не скажешь о тех пятерых, кого повесят завтра.

— Завтра! Но почему вдруг такая спешка? — Фелиситэ последовала за Морганом в спальню, где он в сердцах швырнул камзол на кровать.

— Чем скорее это сделают, тем быстрее все закончится. Это может пойти нам на пользу, если мы взялись наводить порядок в колонии твердой рукой.

— И О'Райли больше не придется выслушивать мольбы жителей Нового Орлеана?

— И это тоже.

— Боже мой! — воскликнула Фелиситэ, с трудом сдерживая охватившее ее неистовство. Сделав несколько быстрых шагов, она подошла к окну и глубоко вдохнула вечерний воздух.

Послышался тихий шорох одежды, Морган приблизился и встал позади нее.

— Тебе этого мало? Ты надеялась, что твоего отца отпустят на свободу?

— Вы выполнили вашу часть договора, — ответила она с напряжением в голосе.

— К черту этот договор! — Он взял ее за руку и повернул к себе. — Сейчас я беспокоюсь о тебе.

— И напрасно. Я это переживу, как все остальные.

— Но сейчас? Когда твои надежды не оправдались и ты упала духом? Фелиситэ…

О том, что он собирался сказать дальше, оставалось только догадываться, ибо в эту минуту в дверях появился Пепе. Однако потом они оба испытывали какое-то неясное и в то же время томительное желание. Этого оказалось достаточно, чтобы ночью, когда они лежали в постели, Фелиситэ протянула руку через разделяющее их пространство и ласково провела пальцами по груди Моргана, как будто желая привлечь его к себе.

Он затих. Фелиситэ ощущала ладонью биение его сердца, но при этом не могла понять, дышит он сейчас или нет. Она заскользила рукой по волосам на груди, по твердому и плоскому животу. Наконец Морган медленно и глубоко вздохнул. Этим порывом чувств Фелиситэ двигала благодарность и сознание необходимости исполнить долг чести, но в то же время она ощущала, как внутри нее быстро нарастает предвкушение удовольствия. Она придвинулась ближе к Моргану, приподнявшись на локте, так что медово-золотистое покрывало из шелковистых душистых волос накрыло их обоих. Фелиситэ прикоснулась к его губам, в то время как ее пальцы дотронулись до теплой и напряженной мужской плоти.

Подняв руку, Морган запустил пальцы в ее волосы, а другой обнял ее, проводя ладонью по бедрам. Сладостная и трепетная истома охватила их обоих, когда они крепко прижались друг к другу в темноте этой ненастной ночи. Их вздохи, казалось, слились воедино, когда они с какой-то непонятной осторожностью постепенно привыкали к этому слепому ощущению, пока его тепло и тайна не проникли в их кровь. Сжимая Фелиситэ в объятиях, Морган вошел в нее, связывая их обоих цепью наслаждения. Их тела двигались вместе до тех пор, пока не достигли томного безумного экстаза. Порывы становились все неистовей, а руки Моргана теперь сжимали Фелиситэ словно два стальных обруча. Он перевернулся, оказавшись сверху, и вошел в нее еще глубже, заставив каждый ее нерв затрепетать от острого наслаждения, накатывающегося волнами.

Фелиситэ ощущала, как экстаз все сильнее охватывает ее, словно бурный темный поток. Он поднимался все выше, постепенно приближая ее плоть к невидимому взрыву. Он наполнял ее, окружал со всех сторон, затягивал в напряженную пучину, черную как ночь. Она вцепилась Моргану в плечи, обхватила ногами его изборожденную шрамами спину, и единственное, что позволяло ей благополучно преодолеть эту бездонную пропасть, было ощущение того, что она сейчас не одинока.

Потом они лежали в той же позе, в которой им довелось испытать блаженство, прислушиваясь к собственному тяжелому дыханию. Широко открыв невидящие глаза, Фелиситэ чувствовала, как ее исподволь охватывает тревога. Каким простым представляла она раньше соединение мужчины и женщины. Возможно, это действительно было так для некоторых людей. При других обстоятельствах, с другим мужчиной и в другое время она, может быть, не пережила бы ничего подобного. Однако сейчас, рядом с этим ирландским наемником Морганом Мак-Кормаком, желание плоти стало поистине опустошающим. Мысль о том, что она сама заставила считать это наслаждение пороком, который необходимо терпеть, не приносила ей облегчения. Конечно, она могла найти и другие оправдания. Негодование тоже сыграло свою роль, так же как ненависть и страх. Только что они могли изменить? Да и изменится ли вообще что-нибудь?

Фелиситэ долго лежала неподвижно, пытаясь уснуть, но сон не приходил. Даже когда ей это наконец удалось, она так и не смогла отдохнуть, потому что ее все время преследовали опустошающие и изнуряющие кошмары.

Поэтому, увидев, как в комнату начал пробиваться утренний свет, она испытала чувство, близкое к облегчению. Судя по тому, с какой преувеличенной энергией Морган соскочил с кровати и стал надевать мундир, он пережил этой ночью те же самые ощущения.

Вопреки установившейся традиции он надел шпагу, не успев позавтракать.

— Ты уже уходишь? Так рано? — тихо спросила она.

— Ничего не поделаешь. О'Райли приказал всем явиться на службу. Сегодня в городе усилят патрули, а к казармам, где держат арестованных, и на Оружейную площадь пошлют несколько специальных нарядов.

Фелиситэ села на кровати, прикрыв грудь покрывалом.

— Он, конечно, не ожидает, что жители поднимут восстание?

— Такую возможность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Арестованным сочувствуют даже некоторые испанские офицеры, оставшиеся здесь после бегства Уллоа: Наварро, Гайарре и Лойола.

— Неужели… казнь будет публичной? Морган поправил шпагу и взял камзол.

— Как еще можно показать людям, что не следует бросать вызов испанской короне?

— О да, конечно. Для устрашения казнь следует устроить в тот час, когда на площади соберется как можно больше людей.

— Время еще не назначено. Негр, который обычно исполняет обязанности палача, на сей раз отказался, поэтому придется искать кого-нибудь еще. Ты, конечно, не собираешься туда идти?

— Почему же? Эти люди — друзья моего отца.

— Такое зрелище вряд ли доставит удовольствие женщине.

Она наградила Моргана холодным взглядом.

— Если я туда пойду, так это вовсе не ради зрелища, а по той же причине, почему люди сидят у постели умирающего, чтобы он не оставался одиноким.

— Как тебе будет угодно. — Морган потянулся за треуголкой, висевшей на гвозде. Потом он несколько минут вертел ее в руках, с задумчивым выражением лица глядя на колышущуюся золотую бахрому.

Если он обдумывал, как еще ее предупредить, он нашел неплохой способ. Приблизившись к кровати, Морган горячо поцеловал Фелиситэ в губы и, быстро повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

В этот день время, казалось, тянулось невероятно медленно. Фелиситэ несколько раз посылала горничную Мари узнать, что происходит на площади перед церковью. Всякий раз девушка возвращалась с одним и тем же ответом: ничего, никаких признаков деятельности. Казнь пришлось отложить из-за поисков нового палача. Поскольку исполнить его работу никто так и не согласился, незадолго до полудня было принято решение заменить повешение расстрелом, и О'Райли сразу подписал необходимые распоряжения.

Мари вернулась с очередной новостью. Говорили, что О'Райли, потому ли, что его стала мучить совесть, или ему, возможно, захотелось показать себя гуманным человеком, дал понять, что не слишком огорчится, если Нойан, племянник Бьенвилля, исчезнет из камеры. Однако Жан-Батист Нойан как настоящий герой отказался принять столь бесчестное освобождение в то время, как его земляки останутся в неволе. Он предпочел жить или умереть вместе с друзьями.

Когда в городе наконец началось движение, оставаться в неведении стало практически невозможно. Топот шагов солдат, стекавшихся к центру, и громкие слова команд могли встревожить любого, за исключением глухих и слепых. Вскоре послышался медленный размеренный бой барабанов. Это означало, что осужденных вывели из старых французских казарм и повезли на площадь. Грохот становился все сильнее, разносясь эхом по улицам города и отражаясь от стен окружающего его частокола. В этот нескончаемо долгий день узкие городские закоулки казались не слишком оживленными, а сейчас они вообще словно вымерли, после того как жители разошлись по домам и заперли двери. В этой угрюмой тишине шаги Фелиситэ, торопливо идущей в сопровождении Ашанти по направлению к Оружейной площади, звучали неестественно громко. Девушка как будто чувствовала презрительные взгляды сотен глаз, наблюдавших за ней из-за закрытых ставней.

Оказавшись на площади, Фелиситэ увидела, что она не совсем одинока. Зрителей действительно было немного — дюжины две или чуть больше людей, в абсолютном молчании стоявших под теплыми лучами осеннего солнца. Все устремили взгляды на пятерых приговоренных, медленно приближавшихся к ним верхом на ослах. Их руки были связаны за спиной, а по обеим сторонам этого печального шествия двигался многочисленный конвой гренадеров.

На другой стороне площади стоял О'Райли; В расшитом блестящими галунами мундире с многочисленными орденами он всем своим видом выражал напряженное внимание. Рядом, справа от него, находился мэр города и несколько других чиновников. Слева стоял полковник Морган Мак-Кормак, позади виднелась группа военных, в том числе двое офицеров с серебряными жезлами в руках, что свидетельствовало об их принадлежности к окружению генерал-губернатора.

На парадном плацу перед офицерами выстроился огромный отряд испанских солдат — несколько тысяч человек. Образовав каре, они окружили Оружейную площадь так, что ее центр остался свободным. С неподвижными, словно вырезанными из дерева, лицами и непроницаемыми взглядами, они стояли в боевом построении, непреодолимым барьером отделяя горожан от приговоренных, оказавшихся внутри каре словно в живой тюрьме.

Ослы, на которых привезли осужденных, остановились. Приговоренным помогли спуститься и, выстроив цепочкой, провели на середину площади. Вперед выступил судебный секретарь. Держа в руках трепещущие на теплом ветерке бумаги, он по-испански прочитал приговор, который тут же перевели на французский язык. Потом копию приговора вручили городскому глашатаю, и он с суровом видом, стараясь заодно выразить собственную важность, огласил его содержание, громко выкрикивая слова, обращаясь попеременно к войскам и собравшейся немногочисленной кучке горожан.

Как только смолк его громкий и чистый голос, послышалась команда и вперед выступил взвод солдат. Осужденных поставили на колени спиной к солдатам. Командующий взводом офицер со скрежетом вынул из ножен шпагу. По его приказу солдаты выставили вперед мушкеты, уже заряженные заранее, и взяли их на плечо. Офицер высоко поднял шпагу и, бросив еще одну отрывистую команду, резким движением опустил ее вниз.

Раздался дружный залп. На одежде приговоренных появились яркие расплывающиеся пятна крови. Повалившись ничком, они забились в конвульсиях, а потом затихли. Никто из них не произнес ни слова, никак не выказал страха или слабости. Их спокойная ненаигранная стойкость перед лицом бесмысленной и позорной смерти отозвалась болью и жалостью в сердцах многих из присутствующих. И все-таки это было единственное, что помогло всем вынести зрелище этого полного краха.

Фелиситэ не предполагала, что Морган сегодня вернется рано. После приведения приговора в исполнение все недовольные, те, кто принимал участие в заговоре и остался на свободе, могли задумать отомстить, нанести удар в ответ на казнь своих товарищей. Поэтому поступило распоряжение закрыть все заведения, торгующие крепкими напитками, а заодно — кофейни, игорные залы и другие места свиданий и порока. Поскольку город находился на военном положении, обязанность следить за исполнением этого приказа возложили в первую очередь на военных, а не на гражданские власти, значит, и на Моргана тоже. Фелиситэ не могла представить, чтобы он оставил службу, как бы сильно ни переживал из-за сегодняшних событий. Поэтому, когда она услышала, как он поднимается по лестнице спустя менее часа после ее возвращения, ее охватила тревога.

Она лежала на кровати, думая о Кубе, о том, как ей попасть на этот остров, постаравшись перебраться туда одновременно с отцом. А если Морган сумеет добиться перевода в Гавану, тогда он может взять ее с собой. Услышав шаги, Фелиситэ соскользнула с постели и расправила складки на юбке. Не надевая туфель, которые она сбросила, прежде чем лечь, девушка поспешила в гостиную.

Морган стоял посреди комнаты с каким-то свертком под мышкой. Когда он обернулся, его лицо показалось ей изможденным, зеленые глаза выражали тоскливую безысходность.

Фелиситэ остановилась, опершись рукой о спинку резного кипарисового кресла.

— Что это? Почему ты вернулся?

— Присядь, Фелиситэ, — проговорил Морган бесстрастным тоном, словно отдавая приказ.

— Почему? — спросила она. Не получив ответа и ни о чем не догадавшись по выражению его лица, она посмотрела на сверток, который он принес. По размеру и неправильной форме он походил на камзол, в который завернули несколько предметов. Прошло какое-то время, прежде чем Фелиситэ поняла, что это. Она вновь посмотрела Моргану в глаза, потом, почувствовав, как перестают слушаться ее налившиеся тяжестью конечности, упала в кресло.

Морган подошел ближе. Встав на одно колено, он положил вещи, которые держал в руках, на подол ее платья. Бархатный камзол табачного цвета развязался, и ее глазам предстала пара туфель, табакерка с крышкой, покрытой перегородчатой эмалью, переплетенная книга стихов Вергилия и шпага. Эти вещи, уже далеко не новые и тем не менее бесконечно ей дорогие, принадлежали Оливье Лафаргу. Девушка стала перебирать их дрожащими пальцами.

— Фелиситэ, — проговорил Морган тихим грудным голосом, — мне больно об этом говорить, но я должен сообщить, что твой отец мертв.

— Мертв? — спросила она без всякого выражения. — Но как? Как это могло случиться? Он же получил только шесть лет тюрьмы…

— Он сам наложил на себя руки. Кто теперь узнает, почему? В тюрьме с человеческим разумом происходят странные вещи.

Фелиситэ широко открыла глаза, почувствовав по тону его голоса, что Морган чего-то недоговаривает.

— Как… как это случилось?

— Зачем вдаваться в подробности? — ответил он, подавшись назад. — Это случилось. Вот и все.

— Нет, не все, — резко возразила Фелиситэ, — я должна знать. — Мысль о том, что он может что-то скрывать и во что может вылиться эта попытка, заставляла ее проявить настойчивость.

— Не надо, Фелиситэ. Помни его таким, каким видела в последний раз, и удовлетворись этим.

— Его убили охранники? Они закололи его, как Виллера?

— Нет. Я же сказал, он покончил с собой этой ночью.

— Это удобно, правда? Может быть, все продумали заранее? Может, ему кто-нибудь помог? В таком случае я, наверное, оказалась полной идиоткой, если относилась к тебе с благосклонностью ради того, чтобы отец остался жив, а ты все это время думал, как с ним покончить. Это была твоя мысль или тебе ее подкинул О'Райли? Может, ты вообще не разговаривал с генерал-губернатором?

— Хватит! — заорал он. — Ты сама не понимаешь, что говоришь.

— Не понимаю? Прошлой ночью, когда я спала с тобой в одной постели, мой отец умер в камере непонятной смертью. Прошли уже почти сутки, за это время успели расстрелять пятерых его друзей, а мне только сейчас сообщают, что отца больше нет в живых. И ты вдобавок не желаешь ничего объяснять. Что еще остается мне думать?

— Ты можешь думать что угодно, но так было на самом деле. Прошлой ночью у Оливье Лафарга на мгновение помутился рассудок, и он повесился на бечевке, которой кто-то перевязал сверток с чистым бельем. Никто не прикасался к его телу, до тех пор пока его не вынули из петли сегодня утром и похоронили в неосвященной могиле. Никто.

— Похоронили? То есть… вы успели сделать даже это? — Фелиситэ посмотрела на Моргана с нескрываемой ненавистью.

— Это сделали по моему приказу. Когда человек вешается, на него потом не слишком приятно смотреть, Я решил оградить тебя от этого зрелища.

— Ты приказал избавиться от тела отца, не посоветовавшись со мной, не позволив мне забрать его домой или хотя бы обрядить для похорон, не позволив соседям и друзьям, не говоря уже обо мне, попрощаться с ним? Ты приказал похоронить его без напутствия патера и поминальной молитвы?

— Он совершил самоубийство, Фелиситэ. Ему все равно отказали бы в церковных обрядах и не позволили похоронить на кладбище.

— И поэтому ты велел бросить его в яму и закопать словно животное?!

— Фелиситэ, не надо. — Морган попытался взять ее за руку. — Не мучай себя так. То, что случилось, было неизбежно, в таких случаях нужно действовать тихо и как можно скорее.

Фелиситэ вырвала руку и вскочила с кресла.

— Не трогай меня! — закричала она. — Убирайся и оставь меня в покое!

Поднявшись с колен, Морган несколько минут молча смотрел на нее, потом сказал:

— Я попрошу Ашанти, чтобы она пришла к тебе.

— Мне никто не нужен.

— И тем не менее. — Направляясь к двери, он оглянулся. — Что бы ты сейчас ни думала, Фелиситэ, я очень сожалею.

— Обойдусь без твоей жалости, — бросила она в ответ. Из-за слез, мутной пеленой застилавших глаза, ей казалось, что его фигура слегка расплывается. — Теперь, когда отец умер, ничто не помешает мне сказать, что я тебя презираю. Никогда в жизни я еще не ненавидела когонибудь так, как тебя.

— Я это знаю, — кивнул он. — Я всегда это знал.

— Если так, тогда ты поймешь, что тебе больше незачем здесь появляться!

Не говоря ни слова, Морган вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Уже начало темнеть, когда Фелиситэ в сопровождении Ашанти с большим букетом блестящих осенних листьев добралась до места, где Оливье Лафарг обрел вечный покой. Находившееся за низкой оградой кладбища Святого Луи, оно не было ничем отмечено, за исключением большой бочки, венчающей могильный холм, Из-за не прекращавшихся в течение нескольких недель дождей водоносный слой в этой болотистой местности поднялся настолько высоко, что гроб приходилось укреплять, чтобы он не всплывал в заполненной водой могиле. Увидев разбросанные вокруг щепки, Фелиситэ решила, что бочки с железными слитками оказалось недостаточно и могильщикам пришлось пробить дыры в досках гроба, чтобы он оставался под землей. Однако даже несмотря на это, вокруг краев могильной насыпи выступала вода.

Не обращая внимания на грязь и сырость, Фелиситэ опустилась на колени и, склонив голову, стала молиться сквозь слезы, заливающие лицо. Она уже встретилась с патером Дагобером, выпросив у него обещание отслужить молебен за упокой души бедного Лафарга, несмотря на явное нарушение церковных канонов. Это было все, что она могла сделать для своего несчастного отца.

С тихим шепотом Ашанти опустилась в грязь рядом с Фелиситэ и передала хозяйке букет из разноцветных листьев, чтобы та осторожно положила его в головах могилы. Медленно тянулись минуты. Где-то лаяла собака, встревоженная мать звала домой детей. Сумерки быстро сгущались. Неподалеку уже зажгли одну или две свечи, и их свет длинными желтыми полосами пробивался сквозь серый вечерний полумрак.

Фелиситэ нехотя поднялась на затекшие ноги. Не обращая внимания на испачканное платье, она стояла, глядя на горку влажной земли. Мысли беспорядочно роились в голове, полные гнева и отчаяния. Теперь она осталась одна. Завтра или послезавтра все ее вещи конфискуют, а слуг уведут в цепях, чтобы потом продать. То, о чем она так долго старалась не думать, свершилось. Теперь ей придется искать какое-нибудь убежище, хотя она даже не представляла, где его найти. Ее, как бывшую любовницу испанского офицера, дочь покончившего с собой преступника, никто не пустит к себе в дом. Теперь на ней лежало такое пятно позора, что ее могут отвергнуть даже монахини из монастыря урсулинок.

Что будет с нею? Придется ли ей бродить по городу, пока она не станет жертвой какого-нибудь солдата или пьяного щеголя, который задерет ей юбки в темном переулке? Оставался еще Хуан Себастьян Унсага, только пожелает ли он теперь иметь с ней дело? Возможно ей придется идти на улицу, чтобы зарабатывать деньги, торгуя единственным товаром, который у нее есть. Или, решив с циничной практичностью, что это стало ее занятием, она сможет найти приют и безопасность в одном из борделей, укрывающихся на узких улочках неподалеку от реки, чтобы оставаться в нем по крайней мере до тех пор, пока, состарившись или заболев, уже не сможет отрабатывать свое содержание там?

Единственным, кто мог уберечь ее от этого пути, оставалась она сама. Теперь, когда все было сказано, она могла позволить себе надеяться лишь на собственные силы, поставив жизнь в зависимость от самой себя. Женщины, которые жили с мужчинами, опираясь на них, видя в них источник средств существования, будь то отцы, братья, мужья или любовники, глубоко заблуждались. Мужчины умирали, становились другими, бросали женщин по собственной воле или в силу обстоятельств. Возможно, сами того не замечая, они поощряли женщин искать в них опору, а когда зависимость становилась полной, когда естественная уверенность в себе, свойственная женщине с детства, уступала место добровольной покорности, эта опора могла неожиданно исчезнуть. Женщина, неспособная выжить одна, напоминает нищего калеку, полностью зависящего от людской доброты. Те, кто хотят завоевать надежное положение в жизни таким путем, никогда этого не добьются.

— Здравствуй, дорогая Фелиситэ. Я знал, что могу встретить тебя здесь.

Повернувшись, Фелиситэ увидела брата, стоявшего в нескольких футах от нее. Она настолько погрузилась в собственные мысли, что не заметила, как он подошел.

— Ты напугал меня, — тихо сказала она.

— Похоже, у меня такая привычка. Извини, сестренка, я не нарочно. Мне хотелось только подойти поближе и поговорить с тобой, чтобы ты выслушала меня прежде, чем повернуться ко мне спиной, чего я, вне всякого сомнения, вполне заслуживаю.

Как она могла упрекать его над отцовской могилой? Фелиситэ устало махнула рукой.

— В этом нет нужды.

— Ты, как всегда, милосердна и добра, Фелиситэ, однако я должен с тобой поговорить. По моей собственной вине и из-за всех этих бед, случившихся в последние месяцы, я потерял самообладание. Я готов отрезать себе руку, если это понадобится, чтобы заслужить твое прощение за то, что ударил тебя тогда. Я никогда не хотел тебя обидеть.

— Считай, что я уже забыла об этом.

— Если ты говоришь так от всего сердца, а не просто ради приличия, может, ты позволишь мне повторить предложение, которое я сделал некоторое время назад?

Стоявшая рядом Ашанти переступила с ноги на ногу, бросив на хозяйку предупреждающий взгляд. Фелиситэ заметила это, однако сейчас Валькур, столь покорный и милосердный, казался ей таким, каким она помнила его всегда, другом детства, ни разу не обидевшим ее прежде, хотя он был способен жестоко обращаться с другими.

— Я не помню ни одного случая, чтобы ты перед чемнибудь остановился, не получив на то моего разрешения, — ответила она с необъяснимой тревогой.

— Я понимаю, после смерти твоего отца прошло всего несколько часов, и ты не успела задуматься о том, как тебе теперь быть, но я снова прошу тебя ехать со мной во Францию.

— Во Францию? Мне казалось, ты уже давно отказался от этой затеи.

— Нет. Я только ждал, когда наступит момент, чтобы ты могла уехать со мной. Теперь он наконец наступил. Мы можем отправиться в путь прямо сегодня, если ты согласишься.

— Сегодня? Но к чему такая спешка?

— Здесь нас больше ничего не удерживает, ни тебя, ни меня. Это огромное несчастье, что твой отец узнал о том, как ты поступила ради его спасения. И наша трагедия сделалась еще больше после того, какой он избрал способ, чтобы избавить тебя от обязательств перед этим воякой, но…

— Постой! — прошептала Фелиситэ. — Что ты сказал?

— Но, сестренка, неужели ты ничего не знаешь? — Валькур приподнял бровь, всем своим видом выражая искреннее удивление.

— Нет. Мне ничего не сказали.

— Их, конечно, можно понять, но я просто не представляю, как им удалось скрыть это от тебя. Мне обо всем рассказал охранник, которого я спрашивал об обстоятельствах смерти твоего отца. Никому не известно, откуда он узнал о тебе, но в последний вечер твой отец был очень печален. Он говорил что-то о дочери и о жертве, которую она принесла ради него… А на следующее утро его нашли мертвым.

Из глаз Фелиситэ вновь полились слезы, затем она успокоилась и на нее нашло какое-то оцепенение. Не замечая почти ничего вокруг, она едва слышала, как Ашанти шептала ей на ухо:

— Не слушайте его, мадемуазель. Не слушайте.

— Будет очень жаль, если поступок, который совершил твой отец, чтобы освободить тебя, окажется напрасным, — продолжал Валькур. — У меня нет сомнений, что он, так горячо любивший Францию, сказал бы тебе сейчас: «Уезжай из испанского Нового Орлеана, оставь его вместе со своим прошлым, отправляйся туда, где ты сможешь обо всем забыть и начать новую жизнь».

«Выходит, Морган знал, почему отец покончил с собой, знал и не сказал мне, чтобы я не считала себя виноватой, — поняла Фелиситэ. — Он не возражал против моих оскорблений, взвалив всю вину на собственные плечи. А взамен он получил от меня лишь грубую отповедь, исполненную ненависти. Он не стал возражать. Вот в чем заключался секрет. Казалось, такой исход мог вполне понравиться Моргану. Возможно, он был доволен, что ему наконец удалось избавиться от меня».

— Но что я буду делать во Франции? — спросила она задумчиво.

— Можешь не беспокоиться. У меня достаточно денег, их нам хватит на несколько недель, а если понадобится — на несколько месяцев. А потом, у меня есть немало разных идей. Тебе не придется ничего делать. Нас ждут веселые дни, полные удовольствий.

— Удовольствий? — переспросила Фелиситэ так, как будто никогда не слышала этого слова. — Сейчас я должна оплакивать отца…

— Конечно, — ответил Валькур слегка нетерпеливым тоном, — но наступит время, и ты увидишь все чудеса Парижа. Вместе мы будем штурмовать цитадель Версальского двора, ты при помощи красоты, а я при помощи ума. И никто из нас не будет одиноким.

Это неожиданное сентиментальное отступление побудило Фелиситэ принять окончательное решение. Перед ней стоял прежний Валькур, тот самый, с кем она смеялась и играла, с кем подтрунивала над слугами и соседями. Он любил ее и хотел увезти с собой, чтобы начать новую жизнь на родине. Он предлагал не больше и не меньше, чем возможность жить по-другому и вдобавок — величайшее из всех благ — забвение. Фелиситэ глубоко вздохнула.

— Если нам надо ехать сегодня, мы должны торопиться.

— Опомнитесь, мадемуазель, это безумие! — воскликнула Ашанти, но Фелиситэ уже не слушала ее.

Валькур решил вернуться с ними домой, чтобы помочь сестре собраться. В ответ на ее возражения, что его могут арестовать, он с холодной иронией напомнил об амнистии, дарованной всем тем, кто еще не попался в лапы испанцам.

Дома он взял на себя роль руководителя. Фелиситэ могла захватить с собой лишь пару платьев и две смены белья. Больше ей ничего не понадобится, все остальное они купят, когда доберутся до Парижа. К тому же, сейчас за ней могут снарядить погоню; ей следует помнить, что, с точки зрения закона, она станет похитительницей имущества Лафарга, если возьмет из дома хотя бы носовой платок. Валькур проявил такую строгость, обсуждая с сестрой какие вещи ей взять, а какие — нет, что она почувствовала облегчение, когда он поинтересовался судьбой остатков своего гардероба и отправился его искать.

Однако через несколько минут он вернулся, перекинув через руку пару бриджей, сорочку, камзол и жилет. Путешествие в открытой лодке будет не из приятных, поскольку им предстоит преодолеть 150 миль или даже больше, пробираясь через болотистую дельту, прежде чем они доберутся до корабля, укрывшегося в ожидании их в уединенной бухте неподалеку от устья реки. В лодке едва хватит места для самой Фелиситэ, не говоря уже о ее юбках и кринолинах. Кроме того, чем меньше внимания они привлекут, проходя через городские ворота, тем лучше будет для них обоих. Сейчас им уже некогда спорить, потому что эти самые ворота скоро должны будут закрыть на ночь. Поэтому Фелиситэ должна без разговоров переодеться в костюм молодого дворянина.

Вскоре, надев мужское платье и самые невзрачные туфли, убрав заплетенные в косу волосы под треуголку и взяв в руки тросточку, Фелиситэ собралась в дорогу. Валькур подхватил было ее узелок, но она забрала его обратно.

—должен Мужчина не нести вещи другого мужчины, — напомнила она с улыбкой.

— Совершенно верно. — Придержав дверь, он с поклоном пропустил сестру вперед. — Это последний знак уважения, который ты можешь ждать от меня, — проговорил Валькур каким-то странным капризным голосом.

Ашанти ушла к себе в комнату, как только они добрались до дома. Теперь, появившись из темноты у подножия лестницы, она обратилась к Фелиситэ:

— Мадемуазель, я должна ехать с вами.

Лицо Фелиситэ исказилось гримасой отчаяния.

— Но, Ашанти, я думала, ты поняла…

— Да. Я знаю, что стала рабыней испанцев, которые продадут меня с публичных торгов, но если меня поймают вместе с вами, я скажу, что сбежала сама. А если нас никто не остановит, это вообще будет неважно.

— Мне очень хочется, чтобы ты пошла с нами… Но мы должны пройти через ворота. Если двух молодых людей увидят в сопровождении служанки, это наверняка покажется странным.

— Не таким уж странным, как вы думаете, мадемуазель, особенно если я стану хихикать и прижиматься к вам поближе. Но если вы так пожелаете и дадите мне бумагу, где говорится, что позволяете мне ходить по ночам в одиночку, и укажете, с какой целью, тогда я смогу выбраться за ворота одна и встречусь с вами позже.

Фелиситэ взглянула на Валькура.

— В лодке есть еще место?

— Совсем мало, — ответил Валькур, посмотрев на служанку прищуренными глазами.

— Пожалуйста, давай возьмем ее с собой. Это очень важно для меня.

— Я не буду вам мешать, мсье Валькур, — заверила Ашанти, глядя ему прямо в глаза. — Я вам еще пригожусь, и я… дорого стою.

— Она дорого стоит, — задумчиво повторил Валькур, а потом взглянул на Фелиситэ. — По-моему, нам не повредит, если мы захватим с собой еще немного движимого имущества.

Фелиситэ нахмурилась. Неужели он рассчитывал потом продать Ашанти? Она бы ни за что не пошла на это, даже при самой крайней нужде.

— Но, Валькур… — начала было она.

— Очень разумная мысль, — негромко заметила Ашанти.

— Тогда пошли, — сказал Валькур, — мы и так потратили впустую немало времени.

Несмотря на то что им пришлось пережить несколько напряженных минут, они свободно прошли через ворота Чупитулас. Часовой взглянул на Ашанти лишь мельком. В этот вечер его явно беспокоили не те, кто собирался выйти из города, а те, кто желал туда войти. Он находился здесь, чтобы не допускать больших возмущенных сборищ, а не для того, чтобы задерживать возвращающихся домой плантаторов, живущих за городской стеной.

Маленькая лодка, размером чуть больше каноэ, на которой им предстояло добраться до моря, уже ждала в условленном месте. Охранявший ее человек появился из сырой, кишевшей насекомыми мглы, чтобы проводить их. Фелиситэ и Ашанти сели в лодку. Сторож, грубоватый бородатый мужчина, говоривший с марсельским акцентом, взял лежавшее на носу весло, а Валькур, оттолкнув лодку от берега, расположился на корме. В тишине они отправились в долгое путешествие к заливу.

По берегам болотистого рукава реки, по которому они проплывали, иногда попадались одинокие дома плантаторов. В некоторых окнах горели свечи, делавшие их похожими на маяки; впрочем, большинство домов с плотно закрытыми ставнями казались безжизненными. Какаято собака с лаем увязалась за ними по берегу, не отставая, как им показалось, на протяжении нескольких миль. Лягушки, обеспокоенные движением лодки, прыгали в воду с тревожным кваканьем. В одном месте они спугнули выводок уток, сидевших у самой воды и взлетевших с шумным хлопаньем крыльев. Через некоторое время им пришлось пригнуться, когда лодка проходила под низким мостиком. Едва этот пограничный знак остался позади, их со всех сторон окружила топь, удушливая и непроглядная.

Фелиситэ легла на спину, положив под голову узелок, пристроив его на чем-то вроде покрытой брезентом бухты каната. Гладя вверх, она могла различить только медленно проплывающий над головой покров из поросших мхом деревьев, чьи силуэты неясно выделялись на фоне ночного неба, где холодно поблескивали звезды, запутавшиеся в ветвях. Она не жалела, что надела камзол, защищавший ее от холода в эту октябрьскую ночь. Откровенно говоря, Фелиситэ не ощущала сейчас ни неудобства, ни радости, ни тоски. Такое состояние оцепенения не могло длиться долго, но сейчас оно казалось ей желанным. Скоро наступит время, когда ей придется задуматься о том, что случилось, что она сделала и что из этого вышло. Она вспомнит о Моргане, об этом высокомерном ирландском наемнике на службе у испанцев, о человеке, в гневе лишившем ее невинности, удерживавшем ее возле себя с помощью угроз и отпустившем с состраданием.

Он не догадывался, что она решила уехать. Остановил бы он ее, если бы это стало ему известно? Попытался бы что-нибудь сделать? Этого Фелиситэ не могла знать.

Этот этап ее жизни завершился, с ним было покончено навсегда. Самое лучшее, что она могла сделать, это забыть о Моргане Мак-Кормаке, начисто стереть его из памяти. Это будет не так уж трудно; те дни, которые ей пришлось провести с ним вместе, не оставили у нее никаких воспоминаний, кроме страдания и унижений, тоски и презрения к себе самой. Да, забвение, пожалуй, будет самым лучшим выходом.

Но кто мог обвинить Фелиситэ в том, что память, жестокую и несговорчивую, иногда невозможно заставить подчиниться голосу разума?