Рован стоял, облокотившись о каминную доску, и смотрел на огонь. Он не был доволен собой, поскольку совершил колоссальную ошибку. Он почему-то думал, что перемена в их отношениях с Кэтрин облегчит им пребывание в заточении. Но это только все осложнило.

Он до сих пор не представляет себе, от чего придется отказаться, когда закончится испытание. Конечно, он знает, он уже представлял, что отречение будет трудным, но… что оно станет почти невозможным — этого он не предугадал. И теперь это новое ощущение близкой потери придало отчаянную остроту каждой оставшейся минуте. Оно пробудило его от мертвого сна и посадило разжигать огонь, в надежде, что она проснется и присоединится к нему.

Ему так хотелось, чтобы она проснулась, словно ее пробуждение могло придать больше уверенности в будущем. Может быть, он слишком долго любил ее ночью, а она была так изумительно податлива, что он обо всем забыл, а уж тем более не хотел, чтобы она просила все это прекратить.

Он посмотрел на нее. Кэтрин лежала на боку, подложив руку под щеку, а волосы рассыпались по подушке. Она была полностью укрыта простыней, это он укрыл ее недавно, слишком хорошо помня, какой она была под ней.

Она проснулась и внимательно смотрела на него. Он заставил себя улыбнуться.

— Как ты себя чувствуешь утром?

— Прекрасно, — пробормотала она.

Она, наверное, сказала это машинально, подумал он и, оторвавшись от камина, сел рядом с ней на кровать. На ее щеке лежала прядь волос, он потянулся к ней и не совсем уверенной рукой убрал ее.

— Нигде не болит?

Она покачала головой, взглянула на него, потом отвела взгляд.

— Мне не хотелось делать тебе больно.

Она повернулась к нему лицом.

— Ты и не сделал.

— Но ты сказала… попросила меня не продолжать.

— О! — Она опустила ресницы. — Но ведь у тебя было так много усилий и никакого удовольствия.

Нахмурившись, он сдвинул брови.

— О чем ты говоришь? Конечно же, я получал удовольствие.

— Нет, не так, как я, — неуверенно произнесла она.

Ее забота тронула его. Он повернул рукой ее голову, заставляя взглянуть на себя.

— Мое наслаждение было другим, вот и все, мне не было от этого плохо.

— А мне казалось…

— Наверное, потому, что мой самоконтроль не был так хорош, как я думал, — с неодобрением произнес Рован. Ничего не прочитав на ее лице, продолжал: — То, что я чувствовал, французы называют «маленькими смертями» — серия удовольствий вместо одного большого наслаждения. Ощущение, близкое к тому, что чувствовала ты.

— И ты не ощущал… что тебе чего-то не хватает? И тебе… разве не хотелось… другого? — Тревога в ее голосе тронула его.

Улыбаясь, он покачал головой.

— Нет, принимая во внимание все остальное.

— Тогда, я полагаю, все хорошо.

Но он видел, что не убедил ее. Словами это сделать, кажется, невозможно. Убедить может нечто другое.

Он откинул простыню в сторону, подставляя ее теплое, розовое тело прохладному утреннему воздуху, а свободной рукой быстро скинул рубашку и членораздельно произнес:

— Я непонятно выразился — прошлой ночью мне было более чем хорошо.. И, наверное, требуется напомнить, как это было.

Насколько Кэтрин могла понять, его контроль над собой был совершенен. Он в точности знал, как добиться от нее желаемой капитуляции, и не останавливался до тех пор, пока голова не подсказывала ему, что это нужно сделать. Она могла искусить, соблазнить его — это было легко. Но заставить потерять рассудок она не могла. Знала, что уже пыталась сделать это, но бесполезно. Казалось, что после всего, что произошло между ними, ей будет трудно смотреть ему в лицо. Но это было совсем не так: его естественность, спокойный юмор помогли преодолеть вспыхнувший было стыд.

Послеполуденное солнце проскальзывало сквозь окна-щели. На улице потеплело, поэтому они потушили камин. Рован сидел у ее ног, облокотившись спиной о кресло, и наигрывал знакомую мелодию на мандолине. У нее на коленях лежало вышивание, хотя за последний час она не сделала ни стежка. Она была занята собственными мыслями и машинально следила за его сильными пальцами, перебиравшими струны. Мелодия подходила к концу, и скоро последняя нота повисла в воздухе, эхом отдавшись от каменных стен. Он откинул голову назад, на колени Кэтрин, и она стала гладить его жесткие волнистые волосы.

— Что же мы будем делать?

— Что-то… ничего… что будет необходимо, — ответил он и вздохнул.

— Что, если… — начала она и, заколебавшись, прикусила губу.

— Да? — спросил он, не глядя в ее сторону.

Кэтрин с трудом начала объяснять:

— Что, если несмотря ни на что, Жиль все-таки решит тебя убить? Что будет, если он посчитает тебя угрозой и не захочет рисковать?

— Что, если он решит, что человек, наставивший ему рога, должен умереть? — повторил за ней Рован. — Я не собираюсь добровольно класть голову на плаху.

— Но ты же сейчас безоружен.

— Ты полагаешь, что он прикажет убрать меня, как только «Цветок хлопка» причалит? Может и так, но если он и задумал это, по крайней мере, сначала он должен узнать, увенчался ли успехом его план в отношении нас обоих.

— Не могу себе представить, что он скажет, чтобы разузнать правду?

— Довольно просто, поскольку тебя при этом не будет.

— Понимаю, — спросит как мужчина мужчину.

Рован повернулся к ней, положив руку на ее колено, и открыто посмотрел ей в глаза.

— Это волнует тебя? Даю слово, не будет никаких комментариев.

— В этом я тоже уверена. — Кэтрин подумала, что не в манере Рована распространяться о связях с женщинами, как и спать с ними за спиной мужа. Но тем не менее дела обстояли вот так…

Рован взял ее руку, прижал к своей, ладонь к ладони, так сильно, что она почувствовала каждый ее изгиб.

— Не расстраивай себя, — сказал он. — Я не причиню ему, если это не нужно, никакого вреда.

— Да я не из-за Жиля, — начала она, затем остановилась, потому что Рован вдруг очень заинтересованно посмотрел на нее. Она отняла свою руку.

— Для тебя, может быть, странно, что я беспокоюсь о тебе, но ответственность за твою смерть будет лежать на мне. Я этого не переживу.

Его лицо потемнело. Он отвернулся и стал смотреть на огонь.

— Постараюсь тебя не расстраивать.

Но Кэтрин его слова не успокоили, это чувство было не ново. Тревога в ней поселилась с прошлой ночи. Несмотря на объяснения Рована, ее волновали, как ей казалось, неправдоподобные команды их эмоциям. Ей не нравилось, что он легко мог контролировать ее состояние, не забывая о себе. Ей не хотелось, чтобы ею просто манипулировали, и она задавала себе вопрос — было ли в его чувствах и умелых ласках нечто большее, чем обыкновенное желание?

Еще совсем недавно ее голову не волновали подобные мысли, события этой ночи так изменили ее. Она не только познала искусство любви, но и себя тоже, и думала о том, как легко может стать зависимой от близости, открывшейся с ним. Только, конечно, она никогда не скажет ему об этом.

Она ненавидела эти свои сомнения, подозрения, страхи. И вдруг с такой горечью пожалела, что не встретила Рована, когда был жив отец, и отношения между ними не развивались, как у нормальных молодых людей. С вальсами, любовными посланиями в день святого Валентина, спокойными прогулками, разговорами о том, кто что любит и кому что не нравится, желаниями и мечтами.

Как замечательно было бы месяцами узнавать друг друга, прикасаться, целоваться и медленно приближаться к любви.

Но вопрос в том — полюбили бы они друг друга, чувствовал ли он к ней хоть что-то?

И чувствует ли он к ней сейчас что-либо, кроме сострадания, жалости и привлекательности, остроты данной ситуации?

Она должна знать. Ей казалось — она разрушит его контроль, заставит забыть абсолютно все, кроме нее, тогда это будет хорошим предзнаменованием. Она попытается снова, но на этот раз менее пристойно.

Она сидела и смотрела на огонь, потом улыбнулась ему, выпрямила ногу, подняла ее и нагнулась, чтобы почесать колено. При этом она коснулась грудью щеки Рована. Он отодвинулся, чтобы ей было удобнее. Может, с точки зрения человека с хорошими манерами, это и естественно, но Кэтрин это задело. Она дотронулась до его плеча, и он вернулся в прежнее положение. Минуту спустя Кэтрин дотронулась до мочки уха Рована, притворяясь, что ей просто скучно, и почувствовала, что его это взволновало. Она продолжала ласкать его, а он улыбался, глядя на огонь, потом поймал ее руку и поднес к губам, сидел и держал ее, нежно поглаживая ладонь пальцами.

Кэтрин расстроилась. Интересно, понял ли он, что она делает? Может быть, да, понял и пытался намекнуть, что ее робкие попытки не приветствуются. От этой мысли сразу стало как-то неуютно и единственное, что ей оставалось, это продолжать. Она положила вышивание на столик, оперлась одной рукой о спинку кресла, а другой погрузилась в его темные кудри.

— Осторожнее, — лениво произнес он, — или у тебя могут появиться проблемы.

— Это угроза? — спросила она, старательно наматывая ему завиток на ухо.

— Это обещание.

— Но я как-то не очень испугалась.

Вдруг он резко потянул ее за руку, она прямо выскочила из кресла в его объятия, спиной прижавшись к его груди, а руки скрестив перед собой.

— Очень хорошо, — сказал он ей на ухо. — Я люблю в женщинах храбрость. Это делает их в любви несколько авантюрными.

Кэтрин перевела дыхание. Она попыталась вырваться из объятий, но не смогла. Напряженным голосом произнесла:

— Конечно, тебе лучше знать после всех этих иностранок.

— Всех? Ты делаешь мне честь, их всего-то было одна или две.

— Одна или две научили тебя как… сохранять себя. — Ее лицо запылало после того, как она осмелилась заговорить на эту тему.

Он засмеялся.

— Как раз и не так. Знания я получил от пожилого арабского джентльмена.

— И вы практиковались с женщиной… с женщинами.

— Какие неделикатные мысли, любовь моя, и как это вас занимает. Вас волнует моя практика, как вы изволили выразиться?

«Моя любовь», — отозвалось в ней.

Негодование и тревога захватили Кэтрин.

— Почему же? Ко мне это не имеет никакого отношения.

Крепко прижавшись к нему спиной, она слышала биение его сердца, и этот стук моментально отозвался в ней уже знакомым ощущением. Она попыталась вырваться из его объятий, но только сильнее прижалась грудью к его рукам.

— Какая хитрая, — ласково отозвался он, взяв одной рукой оба ее запястья, а другой начав ласкать грудь, медленными круговыми движениями потирая сосок. — С тех пор, как я встретил тебя, ни одна женщина для меня не существует, они забыты.

Почему он так сказал? Сопротивляясь нахлынувшему чувству и искушению, в которое он вводил ее своими ласками, она заметила:

— Бедняжки, отдать себя такому непостоянному мужчине.

— С хорошей женщиной я буду само постоянство.

На щеке Кэтрин чувствовала его теплое дыхание, а голос его отозвался в сердце глухим ударом. Не желая того, она была искренне тронута его обещанием. Его темная рука резко контрастировала с ее белой сорочкой.

— Твою кожу позолотило арабское солнце?

— Тебе не нравится?

Она попыталась повернуть голову, чтобы заглянуть ему в лицо, но его глаза были устремлены к своей руке. Она не очень уверенно, но искренне сказала:

— Нравится, только немного странно.

— Я знаю одного джентльмена с лилейно-белой кожей. Он хотел всем показать, что не нуждается в работе, а я люблю солнце, наверное, потому, что в Англии, с ее постоянно серым небом и ветрами, оно редкий гость. Но и мне не нравится солнце пустыни, оно слишком жестоко. Но когда однажды я был схвачен пиратами и был у них матросом, то оно принесло мне в какой-то степени пользу.

— Да, я помню. Теренс говорил мне, что тебя похитили за выкуп, но ты стал таким хорошим пиратом, что они возвратили твою саблю, а потом ты сбежал от них.

— Примерно так, хотя это было и не так просто. Что еще тебе говорил Теренс?

— Он говорил, что ты был участником экспедиции, которая пыталась отыскать исток Нила. Она оказалась неудачной. Там ты встретил человека по имени Бартон, и, когда вы вместе с ним жили среди арабов, ты переводил ему самые интересные отрывки из «Арабских ночей».

— Мой брат иногда был слишком словоохотлив.

— Ему просто было очень интересно. Он говорил, что однажды ты голыми руками убил льва.

— Не так. Я просто отогнал его от палатки, куда он забрался, чтобы полакомиться ужином.

Она не могла сдержать улыбки — он произнес это скромно, но достаточно уверенно.

— Когда ты встретил Омара — в Африке или когда был пиратом?

— На Варварском побережье. Мы были с ним гребцами на галере. Он был отдан пиратам после того, как ему отрезали язык. Грести в одной лодке — замечательная возможность подружиться. Пока один гребет, второй может передохнуть, не боясь получить веслом по спине. Позже, уже на свободе, мы поехали к нему на родину. Там он оставил любимую женщину, которая в его отсутствие вышла замуж. Их застали вместе. Ее засунули в мешок и утопили в колодце, а его избили и бросили в ров умирать. Он бы и умер, если бы я не нашел его.

Она поежилась от ужаса услышанного, представив, что они пережили.

— Варварство.

— Разрубить противника на куски на дуэли, может, это и более цивилизованно, но результат один и тот же. Во всяком случае я заставил Омара жить, когда он хотел только одного — умереть. Много времени прошло, прежде чем он почувствовал ко мне признательность.

Наступила напряженная тишина. Наконец она решилась произнести:

— Теренс также рассказывал, как ты спас ему жизнь.

— Пытаясь подражать мне, он стал грести и перевернул лодку. Просто я оказался ближе к нему, но за ним также ныряли двое мужчин.

Ему уже, видно, надоело выглядеть в ее глазах героем.

— Он говорил, что никогда этого не забудет.

— Как и я. Если бы я не взял, во-первых, его с собой, ему бы ничего не угрожало.

— Он очень хотел идти твоей дорогой, но мать запретила ему. Он боготворит тебя.

— Разве он рассказывал о всех чувствах ко мне? — В его словах послышалась боль, но рука нежно гладила ее тело. — А еще он что-нибудь тебе рассказывал, когда вы вместе лежали в постели?

Она моментально вспыхнула от гнева, у нее даже подкосились ноги.

Сказать такое, не обратив внимания на то, как откликалось ее тело на ласки! Не надо было быть такой доверчивой и глупой. «А что, если да?» В душе застряла такая боль от разочарования… «Какая теперь разница?»

Он так сжал ее руками, что она едва дышала.

— Вынужден признать, что мой брат оказался в большей степени джентльменом, если ты до сих пор оставалась невинной.

— Может, и так.

Он буквально вздрогнул от жестокости ее признания, представив себе, как выглядит в ее глазах по сравнению с покойным братом. Она хотела вырваться из его объятий, но напрасно. Этого не получилось. Он несколько ослабил их, затем начал медленно, настойчиво ласкать ее. Она испугалась, но то был страх не от боли, а от крайней формы унижения. Он намеревался наказать ее экстазом за нанесенное оскорбление.

Кэтрин могла бы отказаться от своих слов… или попытаться освободиться, или остаться равнодушной к его ласкам. Но как можно было противостоять его опытным прикосновениям, интеллигентности, спокойному гневу? То, как он сейчас с ней обращался, соблазняя ее, было настолько новым, что она почти перестала сопротивляться. Но потом подумала: если она сейчас уступит, как же потом после этого жить?

— Не делай этого!

Он ослабил свои движения, но только затем, чтобы поднять сорочку и продолжать ласкать ее обнаженное тело.

— Почему же? Ты только расскажи мне о Теренсе. Что ты скрываешь? Что за причина скрывать это сейчас, тем более, что ты в какой-то степени и в чем-то неправа? И если твоя совесть нечиста, то почему не должно быть возмездия?

— Возмездия или пытки? — Никакой разницы.

— Я не верю тебе. Хочу знать, кто пригласил моего брата сюда, и по той ли самой причине, по которой и я оказался здесь. Я хочу знать, как он добился твоего расположения, не выиграв турнир, не будучи его явным победителем. Хочу знать, что же случилось потом, как получилось, что он никогда не покинул Аркадию. Я был терпелив, полагая, что наступит время, и ты сама мне все расскажешь. А теперь, когда нам так мало времени осталось быть вместе, ты должна мне обо всем рассказать, мне это нужно.

— А ты уверен, что не будешь больше ждать только потому, что я не могу сопротивляться тебе?

— Об этом так сладко подумать, но если бы это меня хоть на минуту развлекло, то я не смог бы продолжать более по многим причинам.

Его честность и то, что он хоть как-то успокоил ее, заслуживали маленькой награды.

— Будете ли вы удовлетворены моим объяснением, если я скажу вам, что ваш брат приехал по собственному желанию, потому что услышал о турнире от Алана, если я поклянусь вам еще раз, что он никогда не делил со мной постель и никогда, кроме как в вальсе, не прикасался ко мне?

— Буду, — задумчиво произнес он, — если не узнаю, что вы еще кое-что скрываете от меня.

— Предположим… — начала она, но он так прижал ее к себе, что она почувствовала, как каждая клеточка ее тела страстно желает его.

— И что же? — спросил он.

Ей было бы легче бороться с ним, если бы он был груб и более ожесточен. Боль преодолевается сопротивлением со стиснутыми зубами. Но его дьявольский контроль и неустанное внимание к откликам ее тела раздирали душу. Ей хотелось плакать. С трудом преодолев слезы, она продолжала:

— Предположим, я расскажу вам что-то о вашем брате, что вы вовсе не хотели бы слышать?

— Сомневаюсь. Теренс был молод, ему были присущи и великолепные манеры, и в какой-то мере донкихотство, но он никогда не был подлым. Не такой, как его брат.

Он снова разжег ее и знал об этом. Она хотела бы притушить в себе страсть, но не могла. Пока разум еще хотел избавиться от него, то тело требовало иного. Конечно, она могла бы сопротивляться, закричать и заставить его подчиниться. Но разницы-то не было бы никакой, кончилось бы тем же, судя по тому, что она была зажата в его руках, как в тисках. Нет, в ее неподвижности больше достоинства, пусть он делает свое неблаговидное дело, а она оставит свои тайны при себе.

А настоящим триумфом для нее будет тот миг, когда она сможет заставить его наслаждаться и следовать в экстазе за ней, а не наоборот.

— Ваш брат, — мягко сказала Кэтрин, а сама откинула голову назад, на его плечо, чтобы заглянуть ему в лицо, — был несравненным юношей, таким привлекательным, с чувством юмора и немного диким. Все леди были влюблены в него. Но его нельзя сравнить со старшим братом.

Рован застыл и склонил голову, чтобы видеть ее глаза. Она выдержала его взгляд. Он был так близко от нее, что Кэтрин могла разглядеть его брови, наметившуюся щетину на щеках, видела, как начали расширяться его зрачки и губы прикоснулись к ее губам. Новая волна желания вспыхнула в ней, да и он не мог не поддаться искушению. Да, она поистине могла соблазнить его.

Теперь его губы были напряжены и властны, а он не разомкнул своих рук. Кэтрин, чувствуя, что он хочет доминировать, смягчила поцелуй, потом ощутила твердость его губ языком и продвигала его все глубже, как бы искушая и приглашая присоединиться к ней, что он и сделал. Выдержав его натиск, она так тесно прижалась к нему спиной, что чувствовала стук сердца и мускулы живота. Он хотел ее, она не могла ошибиться, ощущая, как напряглось его тело, стало твердым, как и ее грудь под его руками.

Он еще раз сжал ее запястья и вдруг резко отпустил ее, оторвав губы, и Кэтрин упала бы, если бы он не подхватил ее. Он еще раз скользнул по ней взглядом, по ее вздымающейся груди, влажному рту, повернулся и быстро вышел, хлопнув дверью.

Она выиграла. Хоть и немного, но поколебала его самоуверенность. Даже не верилось. Но она не совсем чувствовала себя победительницей.

Она заставила его прекратить силой вырывать у нее ответы на вопросы. Довела до такого состояния, при котором можно было или овладеть ею, или броситься от нее прочь. Он выбрал второе. Но что же означал его уход? Он уже не доверял себе и не мог любить ее с прежним самообладанием и своеобразной отчужденностью? Или убежал, чтобы не вырывать ответы таким образом?

Кэтрин била дрожь. Она обхватила себя руками и придвинулась поближе к огню. Она еще помнила тепло тела Рована, и в душе поселилось какое-то опустошение.

Страсть, вот что она разбудила в нем, это все, что он

чувствовал к ней. Нельзя его винить за это, по крайней мере, он был хоть честен с ней, разве он не говорил ей о причинах своего согласия на эту аферу? Поэтому она не имеет права ожидать от него большего.

Она надежно защищена замужеством, связана традициями и собственными принципами. И даже если бы он и предложил ей быть вместе, она никак не смогла бы с честью выйти из этой ситуации.

А хотела бы она получить от него предложение? Сама не знает. Он ошеломил ее и заставил многое воспринимать по-новому.

Наверное, то чувство, когда при прикосновении закипает кровь, нельзя назвать любовью? Или можно? Можно ли назвать любовью смятение, овладевшее ее душой? Любовь ли это, когда испытываешь восторг, глядя на него, прикасаясь к нему.

Могут ли все перечисленные чувства, соединиться вместе, назваться обыкновенным желанием? Может ли высшая страсть к одному человеку или к его телу быть формой любви?

Жаль, что она не знает этого, она очень хотела бы знать…