Сирен проснулась, когда за окном еще стояли рассветные сумерки, тусклые от серого покрывала продолжавшегося дождя. Она долго лежала, чувствуя глубокое ровное дыхание Рене рядом с собой, прикосновение его теплой ноги. Но в душе у нее не было покоя. События прошедшей ночи оставили тревожный осадок. Не только из-за того, что иа них напали; что-то еще смутно вертелось в глубине ее сознания. Казалось, эта мысль вкралась из снов навязчивым, призрачным, бесплотным видением.

И вдруг она поняла.

Гастон.

Ни у кого не было стольких причин желать Рене смерти, никто так не жаждал отнять ее у него, как Бретоны. Возвращение Гастона в город так совпало с покушением, что трудно было счесть это случайностью.

Человек, пытавшийся похитить ее, был в маске. В основном он держался позади, вне ее видимости. Мог ли это быть Гастон? Неужели такое возможно? Ей не хотелось так думать, но она не могла разуверить себя в этом.

Двоих других она разглядела лучше. Это определенно не были Пьер и Жан.

Она не думала, чтобы старшие Бретоны захотели участвовать в таком подлом нападении, которое должно было закончиться ранением, если не смертью, Рене. Гастон же был молод и горяч. Он мог пользоваться гостеприимством Рене и был способен смеяться и болтать с великодушным видом человека, проигравшего в спортивном состязании, но она считала, что он все равно недоволен убытком, который они понесли из-за предательства Рене, возмущен положением, в котором оказалась Сирен. С него бы сталось прибегнуть к такому способу, чтобы отомстить, хотя бы и исподтишка. Возможность обеспечить ее освобождение была бы для него достаточным предлогом.

И все же, могло ли так быть? С точки зрения Гастона, она больше не была связана ничем. Спустя столь долгое время Рене не мог пойти к губернатору и изменить свою версию, не оказавшись в положении простофили или же беспринципного пособника. Он мог притворяться, что его не слишком заботит первое, но он не был бы мужчиной, если бы это не смутило его и не заставило призадуматься. Что касается второго варианта, то губернатор так явно проявил симпатию к Сирен, что он вполне мог бы осудить Рене, не слушая его, приняв ее сторону с единственной целью дать ей свободу. Особенно если бы ей позволили поговорить с Водреем, объясниться.

По правде говоря, Сирен уже давно заметила эту слабую сторону власти над собой Рене. Она должна была бы воспользоваться этим. Ей следовало бы потребовать, чтобы он отпустил ее, вместо того, чтобы малодушно поддерживать соглашение, вращаясь в обществе с репутацией его избранницы, наслаждаясь новыми нарядами и драгоценностями. Даже если она не хотела их принимать. Даже если упивалась его страстью, хотя презирала ее. Когда она стала такой безвольной? Когда она настолько погрузилась в ту жизнь, которую он устроил ей, настолько, что перестала обращать внимание на то, кем и чем он был — и кем он сделал ее? — О чем ты думаешь?

Сирен резко повернула голову и обнаружила, что Рене не спит. Он наблюдал за ней, лежа на боку; подложив под голову руку, и его глаза были сумрачны.

— Ни о чем, — торопливо сказала она. — Так… просто том, о сем.

Она подумала, что он больше не заговорит, что, возможно, он снова засыпает, потому что его глаза закрылись и грудь медленно поднялась и опала. Она ошиблась.

Его ресницы взметнулись, и он задал вопрос быстро, словно иначе мог бы не спросить никогда:

— Если бы я сказал: поедем со мной, вернемся во Францию с ближайшим кораблем, что бы ты ответила?

У нее екнуло сердце, и свело мускулы на животе. Она вспомнила Францию такой, как видела ее в последний раз, — холодная серо-зеленая страна, шум и гам, высокомерие и раздражительность, пирожные и улыбки. Милая Франция, яркая, средневековая, великолепная Франция.

— Я не могу, — прошептала она.

— Почему?

Что она могла бы сказать? Я почти не знаю тебя, а тому, что знаю, не могу доверять? Мне нет больше места во Франции; я переросла ее обычаи и образ жизни? Я бы предпочла оставаться контрабандисткой, свободной, ничем не связанной, чем стать твоей ненаглядной любовницей? Здесь у меня есть любовь и хоть какая-то семья, а там я буду отдана лишь на милость твоих переменчивых желаний?

— Просто не могу. Как ты мог подумать, что я смогу?

Он издал тихий звук, не то смех, не то вздох.

— Я не думал об этом, я лишь поинтересовался.

— Она резко повернулась.

— Значит, ты не спрашивал?

— Какая разница? — сказал он, придвигаясь к ней, нежно лаская кончик ее груди, отчего по ее телу пробежал трепет наслаждения, привлекая ее к себе. — Я получил ответ, и достаточно.

Неужели она совершила ошибку? Этот вопрос мучил ее еще долго после того, как Рене оделся и ушел. Временами ей так и казалось. Казалось, что глупо было так легко отвергать предложенный вариант будущего. В положении избранницы богатого и влиятельного человека в Париже были свои преимущества, даже некоторая респектабельность. У нее был бы дом в городе и карета, наряды по последней моде, поездки в театр и оперу; свой круг друзей, долгие часы в обществе Рене, его любовь, возможно, даже дети. Или — если бы он предпочел вернуться в отцовское поместье — собственный коттедж в деревне неподалеку, где она могла бы читать и шить и завести свой сад, красивое местечко, где он мог бы жить вместе с ней. Такие связи иногда длятся годами, даже всю жизнь.

А иногда они продолжаются всего несколько недель или месяцев, пока мужчине не надоест и если женщине повезет, он найдет ей другого покровителя, чтобы сбыть ее с рук.

Рене не был известен постоянством в сердечных делах, скорее уж, наоборот.

Она думала, что не вынесла бы, если бы ее рассчитали, стряхнули с себя, как надоевшую обязанность. Жизнь с постоянной мыслью о подобной возможности уничтожила бы некую важную часть ее существа, сделала бы ее похожей на многих женщин в подобных обстоятельствах, жестокой, подозрительной и алчной.

Почему все должно быть так сложно? Почему Рене не мог быть более обычным, простым? Или она сама — не такой обыкновенной?

В середине дня явилась уличная торговка, сгорбленная старуха, прикрывшаяся от моросившего дождя старой бархатной накидкой с потускневшей позолотой, которая сверкала влагой и плешинами. Она дрожащим голосом монотонно предлагала лук и чеснок, но улыбка у нее была живая, и от нее пало свежей землей и пряными травами.

В дом ее позвала Марта — ей нужен был пучок лука к цыпленку, которого она готовила на обед. Она оставила старуху на веранде, а сама пошла в гостиную поговорить с Сирен. Месье обычно давал ей достаточно денег, чтобы делать покупки у разносчиков, сказала она, но в последний раз забыл про это. Не найдется ли у мадемуазель одного-двух ливров?

Рене дал Сирен кошелек с деньгами на случай, если ей понадобятся какие-нибудь мелочи. До сих пор ей ничего не требовалось, и в любом случае сам кошелек был для нее обузой, слишком явной приметой женщины на содержании. Сирен пыталась отказаться, но, так как Рене не хотел брать его, она спрятала кошелек в гардероб. Сначала она никак не могла его найти, так как его задвинули куда-то в дальний угол на нижней полке. Пока она разыскивала кошелек, ей пришлось перекладывать камзолы Рене. Когда она дотронулась до одного из них, послышался хрустящий звук. Она едва обратила на это внимание, взяла кошелек и вышла на веранду к Марте и торговке, чтобы проследить за торгом.

Воспоминание об этом странном хрусте вернулось ней позднее и поразило ее. Рене был человеком аккуратным, гораздо аккуратнее других мужчин, по крайней мере, так она судила, сравнивая Рене со своим отцом и Бретонами. Он редко разбрасывал свои личные вещи, как попало, и если снятая одежда не нуждалась в заботах Марты, он всегда убирал ее. Марта стирала и гладила его белье, и, поскольку у него не было камердинера, следила за его обувью; она чистила его камзолы, разглаживала на них складки. У Сирен никогда не возникало необходимости рыться на полках в гардеробе. Если бы ее спросили, она бы ответила, что там нет ничего секретного, так как его рубашки, камзолы и брюки, его галстуки и шляпы были сложены аккуратными стопками, и, когда открывалась дверь гардероба, их было легко окинуть взглядом. Да. полки и не были особенно переполнены. Какими бы нарядами он ни щеголял во Франции, с собой Рене привез лишь скромный набор одежды дворянина: полдюжины камзолов, два десятка или чуть меньше брюк и не больше чем по три дюжины рубашек и галстуков.

Сирен подошла к гардеробу с опаской. Рыться в чужих вещах, учили ее в детстве, — это невоспитанность, это привычка прислуги. Поступок наперекор воспитанию вызывал сильный внутренний протест. Обстоятельства меняют дело, уверяла она себя. И все же не переставала чувствовать себя виноватой и оглядывалась, не идет ли Марта, пока рылась в гардеробе, поднимая рубашки Рене и отодвигая его галстуки. Когда снова послышался знакомый бумажный хруст, она почти рванула с полки камзол. Сирен засовывала руку в один карман за другим. Ничего. Должно быть, проглядела какой-нибудь карман, подумала она, и снова обыскала все. Они были пусты.

Она встряхнула камзол из переливчатого синего атласа. Хруст раздался снова. Она проследила, откуда он идет, и схватилась за полу камзола.

Бумага была зашита за подкладку. Сирен колебалась, сердце в груди стучало. Для путешественников было обычным делом зашивать свои ценности в подкладку одежды, особенно когда они решались отправиться в далекие страны опасными путями. Это могло быть разумной предосторожностью. Ее мать рассказывала ей о том, как она, молодая женщина, возвращаясь из Новой Франции во Францию, зашила несколько бриллиантов в подкладку старой меховой полости, а потом с ужасом обнаружила, что горничная использовала полость в качестве подстилки для ее маленькой декоративной собачки.

Однако Рене не производил впечатление человека, прибегающего к таким уловкам, чтобы защитить свое состояние. Было какое-то иное объяснение.

В этом холостяцком хозяйстве не водилось ничего похожего на корзинку со швейными принадлежностями. Сирен поискала что-нибудь, чем можно распороть шов, и наконец нашла нож для бумаг, которым обычно разрезали страницы книг. Сидя перед камином в спальне, она начала подпарывать подкладку камзола. Вскоре образовалась дыра, достаточная, чтобы в нее прошли три пальца. Сирен осторожно просунула их внутрь и дотронулась до маленького бумажного свертка, который прощупывался сквозь ткань. Она подцепила его и вытащила. Деньги. Это была тонкая пачка казначейских билетов. Новенькие, хрустящие, не очень крупные, но вместе составлявшие значительную сумму. Она вертела их так и сяк, изучая нанесенное на них изображение.

Различные виды бумажных денег — они стоили гораздо меньше, чем такое же количество золота, — были обычным платежным средством. Настоящее золото или серебро в действительности едва ли встречалось, а когда встречалось, то обычно попадало в чей-то чулок или тюфяк. Но бумажные деньги, как правило, были мятыми, грязными, пропитанными запахом пота. Хрустящие новенькие билеты были подозрительны, они слишком часто оказывались фальшивыми.

Именно так обстояло дело с теми, которые попадали Сирен в руки. За свою жизнь она повидала не слишком много денег, в последние годы она больше прибегала к натуральному обмену, а в прежние времена ее обеспечивали родители и бабушка с дедушкой. И все-таки те несколько никчемных бумажек, которые ей довелось видеть, произвели неизгладимое впечатление; денег было немного, они слишком много значили, чтобы человек дважды попадался на такую удочку. На этих билетах изображение было чересчур затейливым и в то же время не совсем четким, бумага очень тонкой. Они были фальшивыми. Она бы побилась в этом об заклад на собственную жизнь.

Она думала о Рене лучше. Несмотря на то, как он использовал ее, и на поступки, которые совершил, она никак не могла расстаться с мыслью, что в нем есть что-то сильное и прекрасное. Открытие, что это не так, явилось для нее таким разочарованием, что она ощутила физическую боль. Она отвела назад руку с банкнотами и поднесла ее к огню.

Затем медленно опустила руку на колени. Уничтожение этих бумажек не принесло бы никакого удовлетворения. Больше того, это было бы глупым поступком. Она держала в руках не просто фальшивые деньги, это был ее пропуск на свободу. Если и существовали какие-то сомнения в том, что ей удастся уйти от Рене без последствий, теперь их не осталось.

Она смотрела на банкноты, пытаясь сообразить. Она должна послать весточку Гастону, сообщить ему, что уходит, что он должен приготовиться к путешествию в глушь, чтобы им присоединиться к Пьеру и Жану. Ей нужно встать и начинать собираться, решить, что она возьмет с собой из нарядов, которые и составляли все ее имущество. Было бы любезностью попрощаться с Мартой: Сирен полюбила эту женщину за ее трудолюбие и готовность угодить. И еще она должна что-нибудь написать Рене.

Нужно было действовать. И все же она не шевелилась.

Она вертела в руках деньги, еле сдерживаясь, чтобы не разреветься. Какой она была дурой. Где-то в самой глубине души у нее теплилась тайная мечта, что Рене поймет, как он был несправедлив к ней, поймет, что жизнь его будет пустой и бессмысленной, если она не останется рядом с ним как его жена, мать его детей. Глупо, глупо, глупо.

Послышался сильный стук во входную дверь. Сирен испуганно вскочила, ее охватила паника. Она запихнула банкноты обратно за подкладку камзола и начала складывать его. Стук повторился. Марта была на кухне и не могла его слышать. Сирен поспешила к гардеробу и засунула сложенный камзол на полку, потом закрыла шкаф. Пригладив одной рукой волосы, чтобы подобрать выпавшие из прически пряди под кружевной чепчик, она подхватила юбки и быстро прошла в гостиную.

Это был всего лишь Арман, он пришел с дневным визитом. Она молча бранила себя за то, что так всполошилась. Кого она ожидала увидеть? Власти, которые пришли забрать ее за то, что она преступно рылась в вещах своего любовника? Едва ли. Рене? Он бы не стал стучаться, и она бы вспомнила об этом, будь она в здравом уме. Это было слишком нелепо.

Она оставила Армана в гостиной, прошла в кладовую и крикнула вниз Марте, чтобы та принесла шоколад для нее и вино для Армана. Вернувшись к гостю, она заняла место хозяйки.

Как странно было сидеть, поддерживая приятную беседу, когда ее мысли были заняты совершенно другим. Она жалела, что поощряла Армана, а как было бы хорошо, если бы у него хватило чутья сообразить, что он явился не вовремя. Но он все говорил и говорил про бал, пытливо глядя ей в лицо.

Наконец он замолчал. Прихлебывал вино и пристально смотрел на нее. Она не нашлась, что сказать, и потому ухватилась, как за спасение, за свою чашку шоколада.

— Простите меня, если я сую нос не в свое дело, дорогая, — сказал он наконец, — но у вас растерянный вид. Что могло случиться?

Ей хотелось, чтобы он был более понятливым, но в ту секунду, когда это положение сбылось, ей захотелось, чтобы он не был столь наблюдателен.

— Ничего, — сказала она.

— Я бы с величайшим облегчением поверил этому, но доказательство обратного у меня перед глазами. Вы чрезвычайно бледны, если позволите заметить, а на щеке у вас синяк. Я не имею права задавать вопросы, но я должен это сделать. Что произошло? Вас ударили во время ссоры с лейтенантом прошлым вечером? Или, может быть, Лемонье вспылил из-за ухаживаний губернатора?

— О! — воскликнула она с огромным облегчением. — Вы же не знаете.

Его лицо просветлело при этом возгласе.

— Нет, но я стремлюсь узнать.

— Ну, разумеется, — сказала она, и принялась рассказывать ему о нападении на нее и Рене.

Арман стиснул в руках бокал и, уставившись на него, качал головой.

— Я никуда не гожусь, я настолько бесполезен для вас. Сначала я находился слишком далеко, чтобы прийти вам на помощь, когда вас оскорбляла эта офицерская свинья, и мог лишь наблюдать со стороны, пытаясь добраться к вам. А теперь это. Я жажду быть вашим защитником, но в нужный момент подвожу вас.

Его раскаяние было искренним, это не было притворной жалобой светского знакомого. Она тронула его за руку.

— Не огорчайтесь. Ваше сочувствие значит для меня больше, чем ваша защита.

— Правда? Как вы добры, — сказал он, схватив ее руку и поднося ее к губам. — Как добры.

Он сжимал ее пальцы немного крепче, его напряженно-внимательный взгляд свидетельствовал, что он вполне мог бы сказать больше, если ему не помешать. Она быстро продолжила:

— И еще мне совершенно необходимы ваши рассказы, чтобы отвлечься. Пожалуйста, неужели у вас не найдется для меня никаких пикантных подробностей скандала, никаких историй о тайных проделках, чтобы развеселить меня?

Он охотно согласился, снова взял свой бокал с вином и стал развлекать ее рассказом о том, как во время маскарада заметили, что один джентльмен, известный привычкой просыпать на галстук нюхательный табак, выходил из пустой комнаты для карточных игр с дамой, которая стряхивала табак с груди. От этой сплетни он перешел к выходкам двоих пожилых повес, пытавшихся добиться благосклонности пухлой молодой девушки, которая унаследовала не только плантацию у залива Сент-Джон, но и фабрику по переработке индиго, кирпичный склад и разработку на производство

свечей из восковниц местных миртовых кустарников.

— И конечно, — продолжал он, — Рувийера все еще волнует деятельность мадам Водрей. Он утверждает, что она своими руками выдает солдатам наркотики из собственного дома, когда ее управляющий отсутствует.

— Зачем Рувийеру все это? Неужели он надеется добиться, чтобы Водрея отозвали?

Арман пожал плечами.

— Возможно, это обыкновенная месть за все конфликты, в которых ему не удалось взять верх, и особенно за донесения о должностных преступлениях, в которых Водрей обвинял его. Возможно, это еще и избыток служебного рвения. С другой стороны, у него может иметься свой кандидат на должность губернатора. Но если в его намерения входит просто заменить губернатора, он мог бы избавить себя от напрасных трудов. Водрей готов отправиться в Новую Францию и ждет только назначения своего преемника.

— Об этом объявлено?

— Еще нет. Моя тетка в Париже…

— Пишет об этом, я полагаю? — улыбаясь, закончила она за него. — Губернатор будет счастлив.

— Именно так. Для него это будет все равно, что возвращение на родину, хотя я думаю, что по ночам он молится о том, чтобы распоряжение о его переводе дошло сюда прежде, чем индейцы совершат крупный набег или произойдет открытый скандал из-за контрабанды.

Сирен пропустила последнее мимо ушей, ухватившись за слово, от которого в ней вспыхнула тревога.

— Индейцы?

— Я забыл, что вы могли и не слышать об этом. Сегодня утром появились сообщения о нападении на еще одну торговую партию. Один человек убит, другой ранен.

— Их имена? — У Сирен сжалось все внутри при мысли о Пьере и Жане, которые где-то в дикой глуши разыскивают английских торговцев из Каролины и ходят со своим товаром по индейским поселкам.

— Видимо, никто не знает. Мне очень жаль. — Арман знал о ней достаточно, чтобы понимать, как на нее подействуют его новости. — Нападение произошло всего на расстоянии тридцати-сорока лиг вверх по реке. Говорят, Водрей в ярости от такой наглости. Он собирается послать нашим союзникам — чокто просьбу о встрече в Мобиле для переговоров — весьма рискованная затея при данных обстоятельствах.

— Рискованная для губернатора?

— О, не беспокойтесь, его надежно защитят королевские солдаты. Но для того, чтобы чокто вообще воспринимали его всерьез, от него потребуется больше, чем просто обаяние и дипломатия. Ему понадобится раздать множество дорогих подарков.

— Которых у него нет, — добавила она. Она видела главный склад. Там даже до пожара не было ничего такого, что произвело бы впечатление и на самого бедного индейца.

— В прошлом ноябре в Мобиле губернатор рассыпал подарки щедрой рукой, но, конечно, от него будут ожидать еще больше, когда он попросит помощи у индейских воинов.

— Если он обратится к Морепа, убедит его в серьезности положения, товары наверняка пришлют?

— Возможно. Мы можем только уповать на то, что они не окажутся никуда негодными. Если Франция не примет мер, она потеряет Луизиану из-за нескольких связок бус и одеял.

— Кажется, это действительно так, — сказала Сирен, поднося руку к голове, которая начинала немного болеть из-за утренних волнений.

— Какой я дурак, надоедаю вам своей болтовней, когда вы плохо себя чувствуете, — сказал Арман с убитым видом. — У вас болит лицо? Не приложить ли к нему холод?

— Нет-нет, — заверила она, опуская руку и выдавливая улыбку. — С вашей стороны очень мило беспокоиться, но у меня ничего не болит.

— Вы уверены? Ваш вид ранит меня в самое сердце. Не мое дело, но… об этом доложили губернатору?

— Я думаю, Рене ему расскажет.

— Прекрасно, прекрасно. Значит, проведут расследование.

— По-моему, что-то можно разузнать о раненых, хотя, вероятно, мы узнаем лишь то, что это сброд и что они уже сбежали. Что касается третьего, его невозможно опознать.

— Может, и нет. Но опять же что-то сделать можно. Пожалуй, мне нужно самому навести кое-какие справки.

— Только если это не опасно, а так вполне может оказаться.

— Вам незачем тревожиться. Вот то, что я должен сделать, что я хочу сделать сам для себя.

У нее не было возможности заставить его бросить эту затею. В любом случае, возможно, он мог бы что-то выяснить; он был таким прекрасным источником информации. Она позволила уговорить себя.

Они поговорили о другом, время от времени Арман, бросая взгляд на ее лицо, разражался сочувственными восклицаниями и упреками в свой адрес. Наконец, когда Сирен начинала думать, что он просидит у нее до самого ужина, он ушел, все еще сетуя на то, что не сумел услужить ей.

Марта почти немедленно явилась с кухни, где она, должно быть, прислушивалась, когда Арман уйдет, и начала убирать со стола бокалы и чашки с шоколадом, остатки сыра и пирожных. Она взялась за кувшинчик с шоколадом, когда у двери снова раздался стук, возвещая о другом посетителе. Выразительно взглянув в сторону Сирен, Марта отставила кувшинчик, вытерла руки передником и пошла открывать.

В гостиную вошел Туше. На улице снова шел дождь, так как вместе с Туше в комнату пробралась холодная сырость, а плащ, который он скинул, блестел от влаги. Он снял треуголку и вместе с плащом и тростью отдал Марте, потом не спеша приблизился к сидевшей на диванчике Сирен. Он склонился над ее рукой, как требовал этикет, хотя не коснулся ее губами, за что она была ему благодарна. На мгновение его взгляд задержался на синяке у нее на щеке, но то ли он не усмотрел в нем ничего интересного, то ли решил, что будет учтивее притвориться, будто ничего не заметил.

Когда он подошел к ней с бойкой самоуверенностью, Сирен пришло в голову, что он, должно быть, нарочно дожидался, пока Арман уйдет. Ей стало не по себе при мысли, что он околачивался где-то поблизости, следил за домом, замечая, кто пришел и кто ушел. Однако это ее не удивляло.

В первые минуту ее выручала холодная вежливость; она пригласила Туше присесть, попросила Марту снова принести вино, сделала несколько замечаний по поводу погоды и великолепного праздника, который был устроен для них прошлым вечером. В то же время она напряженно перебирала причины, по которым приспешник мадам Водрей мог решиться нанести ей визит. Было большим облегчением, когда Туше, оглянувшись и убедившись, что Марта ушла, приступил к делу.

— Хотя я высоко ценю ваши достоинства, мадемуазель, с моей стороны это не просто визит вежливости. Я пришел как посланец одной дамы к другой.

— От мадам Водрей?

— Именно так, от маркизы де Водрей.

Настойчивое подчеркивание титула было несомненно рассчитано на то, чтобы она осознала власть и высокое положение женщины, о которой он говорил. Это привело лишь к тому, что Сирен насторожилась. Когда он замолчал, очевидно, в замешательстве, она хотела как-то помочь ему, но подавила в себе этот порыв. Пусть выпутывается сам.

Туше поджал губы, и взгляд его стал жестким.

— Маркиза… беспокоится, беспокоится о вас. Она чувствует, что Лемонье мог обмануть вас. Ее тревожит, что вы можете не понимать, на какой опасный путь вступили, став его любовницей.

— Я тронута заботой о моем благополучии, — сказала Сирен с легкой иронией.

— Да. У нее не так много времени, но как настоящая леди она считает своим долгом заботиться о людях, которыми управляет ее супруг.

— Не сомневаюсь.

Была ли в этой фразе скрытая угроза, намек, что Сирен находится во власти маркиза, а, следовательно, и его жены? Это было маловероятно, но в чересчур вкрадчивом тоне Туше можно было прочесть все, что угодно.

— С другой стороны, госпожа маркиза понимает, что вы женщина необычная, умная, которую интересует нечто большее, чем красивые наряды и сиюминутные удовольствия. Поэтому она готова обеспечить ваше будущее.

— Мое будущее? — повторила Сирен. — Я не совсем понимаю.

Он фальшиво улыбнулся.

— Позвольте, я выскажусь яснее. Она щедро заплатит вам, достаточно, чтобы прожить, пока вы не устроитесь ученицей к какой-нибудь модистке или портнихе, или даже не откроете маленькую кондитерскую или еще что-нибудь, если вы согласитесь уехать из Луизианы в Париж, чтобы воспользоваться этой возможностью.

— Деньги будут выплачены вам в день отплытия, на борту корабля. «Ле Парам» отплывает на этой неделе.

— Это… это неслыханно!

— Я сам так считаю, но таково предложение маркизы.

Это, конечно, был подкуп; красивые фразы о заботе и беспокойстве были просто словами. Похоже, мадам Водрей пугало влечение мужа к Сирен. Возможно, она надеялась и на то, что Бретоны могли бы последовать за ней в Париж и таким образом избавить ее от еще одной проблемы. Как глупо. Мадам слишком преувеличивала свое влияние.

— Вы шутите, — сказала она.

— Уверяю вас, что госпожа маркиза настроена очень серьезно, в самом деле.

— Я не ее подопечная. Передайте ей, что я польщена тем, что она потратила столько времени, размышляя о моей судьбе, но я вынуждена отказаться. Луизиана — мой дом. У меня нет желания покидать ее.

Туше нахмурился.

— Ей это не понравится.

— Сожалею, но мой ответ остается прежним.

— Быть может, вас удерживает любовь? Или планы на будущее с Лемонье? Или даже молодой Мулен?

Она холодно посмотрела на него.

— Это не касается ни вас, ни мадам Водрей.

— Вы совершаете ошибку.

— Возможно.

Он подался вперед, понизив голос.

— Ваше положение здесь может сделаться исключительно неприятным, если вы останетесь.

Она быстро встала.

— Как любезно с вашей стороны предупредить меня. А теперь, если вы простите, что я не угощаю вас, мне, видимо, придется попросить вас удалиться. У меня болит голова.

— Еще нет, — сказал он, медленно встав и очутившись перед ней лицом к лицу. — Мы не пришли к соглашению.

— Боюсь, мы приблизились к нему настолько, насколько это возможно. — Она стояла, высоко подняв голову и стиснув руки, и упорно не отводила взгляда от его желто-карих глаз.

— Не думаю. — В его голосе слышалась угроза. — Уверен, что могу кое-что сделать, что убедит вас изменить решение.

Из глубины дома послышались звуки, кто-то с шумом приближался. На мгновение Сирен решила, что это Марта так дает знать о своем, приходе, чтобы не помещать, когда внесет заказанное вино. Потом она услышала голос Гастона и с облегчением повернулась к двери из столовой, откуда он доносился.

Это были Гастон и Арман. Один держал поднос с бутылкой шерри и звякавшими бокалами, другой — хрустальную вазу с пирожными и конфетами и набор маленьких тарелочек. Они толкали друг друга, смеялись и поругивались. Благополучно донеся свои подносы до стола возле Сирен, они начали накрывать, старательно демонстрируя, сколь они в этом искусны. Гастон наполнил бокал и повернулся к Туше.

— Вина, мсье?

Появление молодых людей не было случайным. По выражению бессильной ярости на лице Туше было ясно, что он понял это так же, как Сирен. Он сделал короткий поклон в сторону Гастона, не отводя взгляда от ее лица.

— Благодарю вас, нет, я не могу задерживаться. Я передам ваш ответ, мадемуазель, заинтересованной особе. Быть может, нам придется еще обсудить его.

— Что касается меня, могу заверить вас, что это ничего не изменит.

— Посмотрим, — сказал он и круто повернулся.

Арман быстро подхватил плащ, треуголку и трость, которые лежали на приставном столике, и пошел открыть дверь. Туше вырвал свои вещи из рук молодого человека и торжественно вышел из комнаты. Какое-то время его шаги слышались на лестнице, потом их заглушил шум проливного дождя.

Сирен вздохнула с облегчением и повернулась к молодым людям. Она спросила немного резковато:

— Может, вы объясните мне теперь, что вы тут делаете оба?

Гастон и Арман подслушали достаточно, чтобы сообразить, что произошло, но им хотелось узнать подробности. Сирен рассказала о них просто и открыто, насколько можно, подтвердив, что испытала глубочайшее облегчение, увидев их. Арман заметил Туше, когда выходил от Сирен немного раньше. Сначала он подумал, что тот просто укрывается от дождя, но потом, оглянувшись, увидел, как тот бросился к дому. Он не мог решить, что ему следует делать, пока не заметил Гастона, который шел к Сирен. Арман перехватил его и рассказал про посетителя. Они вместе решили, что, пожалуй, лучше дать Туше высказать, о чем бы ни шла речь, а потом явиться. Марта, увидев слоняющихся под дождем молодых людей, сначала приняла их за подозрительные личности, а когда узнала, то почти втащила на кухню. Теперь подслушать оказалось легко, и был предлог прервать разговор, когда это потребуется.

И Арман, и Гастон были в ярости от того, что они упорно называли попыткой оскорбить ее, хотя не могли прийти к согласию насчет того, что в связи с этим нужно делать. Арман считал, что Туше следует вызвать на дуэль, а Гастон, по-видимому, думал, что лучше было бы все уладить между Рене и губернатором. Споря по этому поводу, они незаметно уничтожили тарелку пирожных и выпили почти всю бутылку вина, но не достигли согласия. К тому времени, когда они наконец ушли со множеством заверений о своей помощи и поддержке, у Сирен вовсю разболелась голова.

Она дошла до дверей вместе с Арманом и Гастоном. На улице сыпал косой дождь, покрывая рябью серые озера луж на улицах, падая с карнизов ровными серебристыми струями. Сирен вернулась в дом за оставленной на диванчике шалью, закуталась в нее и снова вышла на веранду.

В ровном шуме дождя было что-то успокаивающее. Прогуливаясь по веранде, она почувствовала, как стихает головная боль и начинает ослабевать напряжение в затылке и шее. С карниза ей в лицо брызгало прохладной влагой. Улица была пустынна. По обеим ее сторонам сгрудились мокрые дома с плотно закрытыми ставнями и дверями, из каминных труб. поднимались небольшие клубы дыма. Она улавливала слабые запахи пекущегося хлеба, жареного лука и морских моллюсков, смешанные с резким запахом дыма. Она прислонилась спиной к стене дома и глубоко дышала, глядя на бесконечный дождь.

Странно, что Рене и мадам Водрей оба выбрали сегодняшний день, чтобы предложить ей уехать в Париж. Конечно, их предложения сильно отличались, но она не могла уйти от вопроса, было ли это простым совпадением. Она не могла представить себе, чтобы Рене обсуждал с женой губернатора свои отношения с ней и рассказывал, когда и как он сделал свое предложение. И все-таки казалось, что он способен на все.

Она ни за что не уедет. Она не сознавала, насколько привязалась к этой новой земле, до тех пор, пока двое людей не попытались убедить покинуть ее. Она любила ее пышную растительность, размах и величие ее рек и лесов, резкие перемены погоды, даже ее дождь. Она считала, что Бретоны ограничивают ее свободу передвижения, но это было ничто по сравнению с теми ограничениями, с какими ей пришлось бы столкнуться во Франции, где стали бы внимательно следить за каждым ее жестом и каждым произнесенным ею словом; где от женщин требовалось знать свое место, которым являлись кухня и спальня, и, возможно, раз в неделю — гостиная. Невыносимо. Даже если бы здесь не было Бретонов. Как она скучала по ним, по спокойному Пьеру и неугомонному Жану. Она молилась о том, чтобы они были целы и невредимы и удачливы в торговле, как им хотелось. Она надеялась, что, беспокоясь за нее, они не позабудут о себе и своих делах.

Что бы они подумали о Рене, если бы узнали о фальшивых купюрах? В своем отношении к нему они прошли путь от подозрений к определенному одобрению. Может быть, их первое впечатление и было верным. Ей следовало отнестись к этому повнимательнее. Но нет, она слишком увлеклась человеком, которого спасла.

Она все еще не до конца поверила в то, что обнаружила, не хотела верить. Несмотря ни на что, ей казалось, что должно существовать какое-то объяснение всему тому, что сделал Рене, предавая Бретонов, какая-то причина — верность королю и стране или уважение к законам, запрещавшим контрабанду, — которая перевесила его обязательства перед ними и перед нею. Она не могла заставить себя признать, что таких соображений не существовало.

Даже сейчас она спрашивала себя, могла ли она ошибиться в отношении денег, не были ли они настоящими. Или, если они фальшивые, может быть, есть какая-то причина для того, чтобы держать их у себя? Может быть, он хранил их для кого-то или просто не понимал, что они не настоящие?

Но она была не настолько глупа, чтобы верить в возможность того или другого, как бы удобно для нее это ни оказалось.

Чему же тогда можно было верить? Банкноты были по сравнению с большинством подделок выполнены хорошо, очень похожи на настоящие. Вполне вероятно, что они прибыли из Франции, поскольку в местных условиях возможностей для производства таких денег было мало. Печатный станок имелся, но только для официальных объявлений. Все подписные листы с новостями доставлялись из Франции; считалось, что в колонии мало интересных событий, чтобы разрешить местное издание.

Везти эти купюры из Франции имело смысл с единственной целью: пустить их в обращение как настоящие, расплачиваясь за товары и услуги. Нельзя было выяснить, от скольких Рене уже успел таким образом избавиться, какой ущерб причинил экономике колонии. Возможно, он собирался использовать эти деньги, чтобы заняться торговлей, передать их капитану Додсворту, пока не встретил на берегу Туше в тот день, когда она застала их за интимным разговором. Тогда он, без сомнения, получил другое предложение.

Наибольшую трудность представлял вопрос о связи Рене с фальшивками, появившимися в городе за последний год. Казалось, он никак не мог участвовать в этом. И все же не слишком ли большое совпадение, что он замешан в таком же грязном деле? Быть может, именно из-за этого его пытались убить в ту ночь, когда она спасла его, и даже прошлым вечером?

Вопросы требовали ответов. Слишком многое, волновавшее ее лично, зависело от того, какими могут оказаться эти ответы. Но как ей выяснить все это?

Она могла бы спросить Рене.

При одной мысли она вздрогнула. Для этого ей пришлось бы признаться, что ода рылась в его вещах. Она не осмеливалась даже представить, что бы он сказал или сделал, если бы узнал об этом.

Оставался только один выход — найти способ взглянуть на содержимое лакированного сундучка, где лежала переписка, над которой он так прилежно трудился, переписка, которая могла быть связана с его деятельностью в колонии. Она была готова биться об заклад на все, что имела или будет иметь, что ответ находится там. Затруднение было в том, что сундучок заперт, а ключ Рене постоянно держал при себе.

Она должна достать этот ключ.

Естественно, она не могла покинуть дом и Рене, пока не получит этот ключ и ответы, которые искала.