Часть первая

ДНЕВНИК ФЕЛИКСА ЛЕЙНА

20 июня 1937 г.

Я собираюсь убить человека. Я не знаю его имени, не знаю, где он живет, не имею представления, как он выглядит. Но намерен разыскать его и казнить…

Вы должны простить мне это мелодраматическое вступление, снисходительный и добрый читатель. Кажется, оно напоминает начало одного из детективных рассказов моего же сочинения. Только эта история никогда не будет опубликована, и обращение к читателю — чистая условность. Впрочем, не совсем так. Я намереваюсь совершить то, что называется преступлением; а каждый преступник, действующий в одиночку, испытывает крайнюю потребность в доверительном общении: вынужденное одиночество и замкнутость, необходимость тщательно скрывать свой замысел и не дающая покоя тревога за успех его исполнения — для человеческой души все эти переживания оказываются слишком тяжким гнетом, чтобы держать их в себе. Рано или поздно они все равно выплеснутся наружу. И даже если его будут сдерживать сильная воля и страстная жажда жизни, его подведет собственное «сверх-я» — этот строгий моралист, который живет в каждом из нас, который втайне ведет свою сложную игру в кошки-мышки, одинаково и робкий и самоуверенный, подталкивающий преступника к роковой обмолвке, к внезапной и безрассудной доверчивости, заставляющий его подбрасывать улики против себя самого, словом, выступающий в роли провокатора. Все силы закона и порядка бессильны против человека, начисто лишенного совести. Но по существу, такие люди чрезвычайно редки, и в глубине большинства из нас живет неистребимая потребность покаяния — мучительнейшее чувство вины, этот предатель внутри самого себя. Как ни страшно это признавать, нас предает собственное вероломство. Если язык отказывается произнести признание, это сделает невольный, неосознанный поступок. Вот почему преступник подвергается неотвязному стремлению вернуться на место преступления. Вот почему я начал вести этот дневник. Вам, мой воображаемый читатель, лицемерный читатель, мое подобие, мой брат, вам придется быть моим наперсником. Я ничего от вас не утаю, и если кто-то и сможет спасти меня от виселицы, то это будете именно вы.

Довольно просто замышлять убийство, сидя в уютном бунгало, которое на время предоставил мне Джеймс, чтобы я смог здесь оправиться после перенесенного нервного потрясения. (Нет, добрый читатель, хочу сразу же успокоить вас, я не сумасшедший. Никогда еще я не был в таком ясном сознании и в столь здравом рассудке. Злоумышленник? Да. Но не душевнобольной.) Так вот идея этого убийства кажется чем-то абстрактным, когда из широкого окна видишь величественную вершину Голден-Кэп, сверкающую в лучах вечернего солнца, серебристую рябь морских волн в заливе, изогнутую дугой линию берега Кобб, словно оберегающую крохотные лодочки, что виднеются внизу, в ста футах от меня. Потому что, видите ли, все это говорит мне о Марти. Если бы Марти был жив, мы могли бы с ним устроить пикник где-нибудь на склоне Голден-Кэп, он мог бы сейчас плескаться в этих прибрежных волнах в своих ярко-красных плавках, которыми так гордился, а сегодня… как раз сегодня ему бы исполнилось семь лет, и я, как и обещал, начал бы его учить управлять парусной шлюпкой.

Мартин — это мой сын. Однажды вечером, полгода назад, он перебегал дорогу к нашему дому, возвращаясь из деревни, где покупал конфеты. Вероятно, для него все произошло в считанные секунды: парализующий, слепящий свет фар, внезапно появившийся из-за угла, за которым мгновенно последовал удар — и вечная темнота. Его отшвырнуло в кювет. Он умер сразу, за несколько минут до того, как я примчался к нему. На дороге валялись рассыпавшиеся из пакетика конфеты. Помню, я начал собирать их — как будто мне больше нечего было делать, — пока не обнаружил на одной из них его кровь. После этого на некоторое время я впал в беспамятство: у меня была мозговая горячка, нервный срыв, или как там это называется. Не стану скрывать, что мне не хотелось жить. Марти был все, что у меня оставалось, — Тесса умерла во время родов.

Водитель, сбивший Марти, не остановился. Полиции не удалось установить его личность. Говорят, он должен был вылететь из-за угла на бешеной скорости, чтобы так далеко отбросить искалеченное тело ребенка. Этого человека я и собираюсь найти и убить.

Пожалуй, на сегодня достаточно, что-то я устал.

21 июня

Я обещал ничего не скрывать от вас, мой добрый читатель, и уже нарушил свое обещание. Но это то, о чем я и сам избегал думать, пока не оправился настолько, чтобы смело взглянуть в лицо фактам. Не я ли виноват в смерти моего мальчика? Стоило ли отпускать Марти в деревню одного?

Наконец-то! Благодарю господа, что это выговорилось! Рука моя писала, а сердце изнывало от боли, и вот, я чуть не проткнул бумагу пером. Я испытывал такую мучительную слабость и боль, как будто из нагноившейся раны выдергивали острие стрелы, но само по себе ощущение боли дает некоторое облегчение. Позвольте мне взглянуть на зазубренное острие стрелы, медленно убивающее меня.

Если бы в тот вечер я не дал Марти двухпенсовик, если бы я пошел вместе с ним или попросил сходить в магазин миссис Тиг, сейчас он был бы жив. Мы ходили бы на шлюпке в заливе, ловили бы креветок с пристани Кобб или лазили бы по склонам среди россыпей тех крупных желтых цветов — как они называются? — Марти всегда интересовали названия всех растений, птиц, рыб и животных, но теперь, когда я один, уже не имеет смысла выяснять их названия.

Я хотел, чтобы он рос самостоятельным. Когда умерла Тесса, я опасался чрезмерно избаловать его своей любовью. Я старался научить его все делать самостоятельно: я должен был позволить ему рисковать. Но он сотни раз один ходил в деревню: по утрам, когда я работал, он играл с деревенскими ребятишками; он очень осторожно переходил дорогу, да на нашей дороге и машины-то появляются довольно редко. Кто мог знать, что эта проклятая машина вылетит из-за угла на полной скорости? Наверное, водитель форсил перед своей подружкой, сидевшей рядом, или был пьян. Тогда, значит, у него не хватило мозгов выпить перед поездкой таблетки.

Тесса, дорогая, я виноват, да? Но ведь ты не хотела бы, чтобы я растил его как мимозу? Тебе самой тоже не нравилось, когда тебя опекали и следили за каждым твоим шагом: ты была чертовски независимой по характеру. Нет. Рассудок говорит мне, что я был прав. Но я не могу забыть ручку, сжимающую лопнувший пакет: она не обвиняет меня, но не дает мне покоя — это молчаливое неотвязное видение. Месть, которую я задумал, будет совершена только ради меня одного.

Интересно, сделал ли следователь частное определение, осуждающее меня за мою «небрежность по отношению к ребенку». Мне не приносили в клинику никаких документов. Знаю только, что возбуждено дело против неизвестного человекоубийцы. Но он убил не взрослого, а маленького ребенка! Даже если бы этого негодяя поймали, его присудили бы к тюремному заключению, а потом он снова мог вволю носиться по дорогам как одержимый — пока у него на всю жизнь не отберут права, но разве такое бывает? Я чувствую, что должен найти его и обезвредить. Человек, который его убьет, достоин увенчания цветами (где я читал что-то в этом роде?) как спаситель рода человеческого. Стоп! Не морочь себе голову! Твое намерение не имеет ничего общего с абстрактной Справедливостью.

Но все-таки интересно, что сказал следователь. Возможно, именно из-за этого я медлю отсюда уезжать, хотя уже отлично себя чувствую, — боюсь пересудов соседей. Смотри, скажут они, вот идет человек, который позволил умереть своему ребенку, — так сказал следователь. Ах, да провалитесь вы пропадом вместе со следователем! Скоро у вас появятся настоящие причины называть меня убийцей, так какое это имеет значение!

Послезавтра еду домой, это уже решено. Сегодня вечером я написал миссис Тиг, попросил ее приготовить мой коттедж. У меня уже достаточно мужества и силы воли, чтобы беспристрастно думать обо всем ужасном, что связано со смертью Марти, и я честно считаю, что мне не за что винить себя. Лечение закончено, и я могу посвятить себя целиком единственному делу, которое мне осталось совершить в жизни.

22 июня

Сегодня днем на минутку забегал Джеймс, «только взглянуть, как у тебя дела», сказал он. Очень мило с его стороны. Он был приятно удивлен тем, как хорошо я выгляжу. «Все благодаря здоровой и целительной атмосфере твоего бунгало», — сказал я, едва не проговорившись, что теперь у меня есть цель, ради которой стоит жить, — это привело бы к неизбежным и трудным ответам на вопросы с его стороны. Во всяком случае, на один из них я и сам затрудняюсь ответить. «Когда в первый раз вам пришла в голову мысль убить мистера Икс?» — это один из тех вопросов (вроде «Когда вы впервые влюбились в меня?»), ответ на которые потребует целого трактата. Кроме того, потенциальные убийцы в отличие от влюбленных не очень-то жаждут откровенничать по поводу своего душевного состояния — хотя этот дневник свидетельствует о противоположном: обычно они начинают трепать языком уже после совершения преступления — и даже слишком его распускают, идиоты несчастные!

Ну-с, мой воображаемый читатель, думаю, пора вам узнать кое-что обо мне: возраст, рост, вес, цвет глаз — словом, необходимые данные для описания разыскиваемого убийцы. Мне тридцать пять лет, мой рост составляет пять футов восемь дюймов, глаза карие, обычное выражение лица — мрачное и доброжелательное, как у совы, живущей в амбаре, во всяком случае, так говорила Тесса. По какому-то капризу судьбы волосы у меня еще не тронуты сединой. Зовут меня Фрэнк Кернс. Я занимал рабочее место (не скажу, чтобы работал!) в министерстве труда; но восемь лет назад неожиданно полученное наследство в сочетании с моей врожденной ленью внушили мне мысль подать заявление об увольнении и уединиться с Тессой в деревенском коттедже, где мы всегда мечтали жить. «Где ей было суждено вскоре умереть», как сказал бы поэт. Несмотря на мою редкую способность упоенно предаваться праздному безделью, все же через некоторое время развлечения вроде ухода за садом и возни с шлюпкой мне прискучили, и я начал сочинять детективные рассказы под псевдонимом Феликс Лейн. К моему удивлению, это дело у меня неплохо получалось, мои рассказы хвалили, и они приносили мне приличные деньги; но в душе я никогда не считал детективный жанр серьезной литературой, поэтому тщательно скрывал свое отношение к Феликсу Лейну. Мои издатели обязались не раскрывать секрета: кое-как пережив первый шок при мысли, что автор не желает иметь ничего общего со своими посредственными поделками, со временем они даже стали находить удовольствие в некотором нагнетании атмосферы таинственности вокруг личности писателя. «Эта загадочность послужит отличной рекламой», — с несколько простоватой доверчивостью решили они и начали раздувать шумную кампанию. Впрочем, хотелось бы мне знать, кого, к черту, так уж интересует, кто скрывается под псевдонимом Феликс Лейн.

Однако не стоит так уж хулить этого Феликса Лейна: вскоре он должен будет сыграть весьма полезную роль. Стоит еще добавить, что на вопрос соседей, что это я целыми днями корябаю на бумаге, я отвечаю, что работаю над биографией Уордсворта: и в самом деле, я достаточно много знаю о нем, но скорее сгрызу тонну столярного клея, чем сумею создать описание его жизни.

По правде сказать, для убийцы у меня недостаточная квалификация. Как Феликс Лейн я довольно поверхностно знаком с вопросами судебной медицины, уголовного права, а также методики и процедуры полицейского расследования преступлений. Мне никогда не приходилось стрелять, и за свою жизнь я не отравил даже крысы. Изучая криминологию, я пришел к выводу, что только генералам во времена войн, специалистам с Харли-стрит и владельцам шахт благополучно удавалось избежать наказания за убийство. Но возможно, я несправедлив по отношению к непрофессиональным убийцам.

Что касается моего характера, думаю, о нем легче всего будет судить по этому дневнику. Лично мне нравится думать, что я считаю его весьма дурным, но, может статься, это только самообман утонченный…

Простите мне всю эту претенциозную болтовню, мой добрый читатель, который никогда ее не прочтет. Человеку свойственно разговаривать с самим собой, когда он затерялся в океанском просторе на дрейфующей льдине, окруженный темнотой и подавленный одиночеством. Завтра я уезжаю домой. Надеюсь, миссис Тиг убрала все его игрушки. Я просил ее об этом.

23 июня

Коттедж выглядел по-прежнему. А собственно, почему бы и нет? Или я ожидал, что его стены набухли от слез? Как типична для самонадеянной убежденности человека в своей сверхценности эта его трогательная и вместе с тем жалкая уверенность в том, что вся природа станет вместе с ним извиваться в болезненных корчах. Разумеется, коттедж совершенно не изменился. За исключением того, что из него ушла жизнь. Я вижу, на том углу улицы поставили дорожный знак, ограничивающий скорость движения… как всегда, слишком поздно.

Миссис Тиг словно стала меньше ростом, как-то сгорбилась и притихла. Как будто она перенесла тяжелое горе; а может, этот ее полушепот, которым обычно люди разговаривают на похоронах, — просто единственно возможное из целого арсенала средств, которое она приберегла специально для меня… Перечитав эту фразу, нахожу ее совершенно непристойной: в ней так и сквозит ревность к тому факту, что, кроме меня, еще кто-то любил Марти и принимал участие в его жизни.

Милостивый боже, неужели мне грозит превратиться в одного из этих эгоистичных и ревнивых отцов? Если это так, то определенно мне только и остается, что заниматься убийством…

Не успел я дописать предыдущую фразу, вошла миссис Тиг — с виноватым, но решительным выражением на толстом красном лице, как у застенчивого человека, который с трудом заставил себя подать жалобу, или у только что причастившегося прихожанина.

— Я не смогла этого сделать, сэр, — сказала она. — У меня не хватило духу… — И к моему ужасу, заплакала.

— Что сделать? — спросил я.

— Убрать их, — всхлипывая, пробормотала она, бросила мне на стол ключ и выбежала вон.

Это был ключ от секретера с игрушками Марти.

Я поднялся в детскую и открыл секретер. Нужно было расстаться с ними сразу, в противном случае я уже никогда не смогу этого сделать. Долго я смотрел на них, без единой мысли в голове: игрушечный гараж, паровозик и старый плюшевый мишка с одним глазом — три его любимые игрушки. На память пришли строки Ковентри Пэтмора:

Миссис Тиг была абсолютна права. Их нельзя было убирать. Они были нужны, чтобы не зарастала рана: эти игрушки — лучшая о нем память, чем памятник на деревенском кладбище, они не позволят мне заснуть, они станут символом смерти для неизвестного.

24 июня

Сегодня утром разговаривал с сержантом Элдером. Он весь состоит из тяжеловесной массы костей и мускулов, и, как сказал бы Сапер, не больше миллиграмма мозгов. Тусклые надменные глазки ограниченного человека, облеченного властью. Почему это, когда человек сталкивается с полисменом, его поражает нечто вроде нравственного паралича, как будто он находится на вершине остроконечной башни, откуда его в любой момент может столкнуть Родни? Возможно, просто из страха быть схваченным: эти бобби вечно насторожены и ко всем относятся с подозрением и предубеждением — к представителям «высшего общества», потому что в случае любого его неверного шага они могут сделать его существование чертовски неуютным; против бедолаг из низшего класса, потому что он является представителем «закона и порядка» и которого они не без основания считают своим естественным врагом.

Как обычно, Элдер держался очень напыщенно и официально. У него есть привычка почесывать мочку правого уха, при этом глядя в стену над головой собеседника, что страшно меня нервирует. Расследование еще продолжается, сообщил он, будет проверено каждое возможное направление, просеивается масса информации, но пока полиция не нащупала нити, ведущей к преступнику. Конечно, это означает, что они зашли в тупик, но не желают этого признавать. Было совершенно ясно, что мне предстоит честная борьба с неизвестным убийцей, один на один. Я доволен.

Я угостил Элдера пивом, что его слегка расслабило, и выудил у него кое-какие подробности расследования. Полиция определенно работает достаточно старательно. Кроме обращения через Би-би-си к возможным свидетелям дорожно-транспортного происшествия, что могло бы помочь поиску неизвестного водителя, они заглянули чуть ли не в каждую мастерскую округа, расспрашивая о сданных в ремонт автомобилях с вмятинами на крыле, бампере или радиаторе; все владельцы машин в широком радиусе от места преступления были подвергнуты более или менее тактичным расспросам на предмет выявления у них или у их автомобилей алиби на момент происшедшего несчастного случая. Затем были опрошены жители ближайших к нам домов и владельцы бензоколонок в округе вдоль по дорогам, по которым мог предположительно скрыться преступник. Ну и все в этом роде. Казалось, что немедленно принятые меры в тот же вечер дадут результаты; предполагали, что водитель машины мог сбиться с дороги: он мчался так, словно хотел наверстать время, но на ближайшем посту не было замечено ни одной машины с каким-либо повреждением. Также было установлено на основании времени, указанного служащими этого и предыдущего постов, что ни один из водителей не делал крюка, для чего ему пришлось бы проехать через нашу деревню. Возможно, был еще какой-то обходной путь, но, думаю, полиция обязательно обнаружила бы его.

Надеюсь, я вытянул эти сведения, не показавшись ему слишком бессердечным. Можно ли ожидать от убитого горем отца, чтобы он проявлял такой интерес ко всем деталям расследования? Впрочем, не думаю, чтобы Элдер очень разбирался в патологической психологии. Но передо мной встает пугающая проблема. Добьюсь ли я своей цели там, где потерпела поражение целая армия полицейских? Найти этого неизвестного — все равно что искать иголку в стоге сена!

Минутку! Если бы мне понадобилось спрятать иголку, я не стал бы засовывать ее в стог сена, а положил бы ее в связку иголок. Дальше: Элдер дал твердо понять, что в результате столкновения где-то на корпусе автомобиля должно остаться повреждение. Если я сбил ребенка и получил вмятину, скажем, на крыле, я устрою еще одно столкновение: врежусь на скорости в ворота, в дерево, словом, во что угодно. Это скроет все следы предыдущего столкновения.

Значит, необходимо узнать, не разбилась ли примерно вот таким же образом какая-нибудь машина в тот вечер. Завтра утром позвоню Элдеру и спрошу его.

25 июня

Оказывается, полиция уже думала об этом. Судя по тону Элдера, он уже устал проявлять уважение и сочувствие к отцу, потерявшему ребенка: он вежливо дал мне понять, что полиция не нуждается в поучениях посторонних, как ей делать свою работу. Все участники транспортных происшествий в округе были проверены на предмет их «bona fides», как выразился этот самодовольный мужлан!

Это сводит меня с ума! Я не знаю, с чего начать. Как я мог думать, что достаточно мне протянуть руку и я схвачу человека, которого ищу? Должно быть, у меня первая стадия мании величия, свойственная убийцам. После моего сегодняшнего разговора с Элдером по телефону, я чувствую себя раздраженным и совсем упал духом. Ничего не остается, как повозиться в саду — мне все вокруг напоминает о Марти не меньше, чем эти несчастные розы. Когда Марти только начал ходить, он всегда топтался около меня в саду, пока я срезал цветы к столу. Однажды я обнаружил, что он срезал головки двух десятков великолепных роз, которых я берег для выставки, — сорта «ночь» с роскошными темно-красными цветками. Я рассердился на него, хотя сразу понял, что таким образом он хотел мне помочь. Словом, я повел себя безобразно, и он потом долго не мог успокоиться. Вот так и разрушаются доверие и невинность детей. Теперь он умер, и, наверное, это не так уж важно, но мне так горько, что в тот день я вышел из себя — наверное, для него это было концом света. Черт, я становлюсь страшно сентиментальным! Эдак я скоро начну записывать по памяти его забавные детские высказывания. А собственно, почему бы и нет? Почему нет? Сейчас, глядя из окна на лужайку, я вспомнил, как однажды он увидел две половинки дождевого червяка, разрезанного газонокосилкой, которые отчаянно извивались, пытаясь соединиться, и сказал: «Смотри, папа, червяк с прицепом!» Мне это здорово понравилось. С таким даром образного мышления он мог бы стать поэтом.

Но эти цепляющиеся друг за друга сентиментальные воспоминания вызвала странная картина, которую я обнаружил, выйдя сегодня утром в сад. У всех до единой розы были отрезаны цветки, и они стояли как обезглавленные солдатики. У меня замерло сердце (как я пишу в своих детективах). На какой-то момент у меня возникло ощущение, что ужас последних шести месяцев мне только приснился и Марти жив! Да нет, конечно, это наозорничал какой-нибудь мальчишка из деревни. Но этот случай потряс меня, я чувствовал, что все словно против меня. Справедливое и милосердное Провидение могло оставить мне хотя бы несколько роз. Я подумал, что стоило бы сообщить об этом «акте вандализма» Элдеру, но просто не мог себя заставить снова встретиться с ним.

Есть что-то невыносимо театральное в звуках собственных рыданий. Надеюсь, миссис Тиг меня не слышала.

Сегодня вечером пройдусь по пивным, может, подцеплю какую-нибудь информацию. Не могу же я вечно сидеть дома, погруженный в мрачную тоску. Думаю, сегодня загляну к Петерсу выпить стаканчик перед тем, как идти спать.

26 июня

В необходимости скрывать свои мысли есть что-то тревожное и нервное, как у героя некоторых историй, который прячет в нагрудном кармане взрывное устройство, а в кармане брюк — кнопку, и стоит ему на нее нажать, как он взорвется, а вместе с ним и все вокруг в радиусе двадцати ярдов. Я испытывал это чувство, когда тайком обручился с Тессой — опасный, восхитительный, взрывной секрет в груди: и чувствовал его опять вчера вечером, когда болтал с Петерсом. Он хороший парень, но не думаю, чтобы он сталкивался в своей жизни с чем-либо более волнующим, чем рождение ребенка, артрит или грипп. Я ловил себя на мысли, что все время думаю, что бы он сказал, если бы узнал, что с ним за столом сидит и пьет его виски потенциальный убийца. В какой-то момент меня прямо-таки раздирало на части выдать себя. Мне и в самом деле необходимо соблюдать крайнюю осторожность. Это не игра. Вряд ли он мне поверит, но я не хочу, чтобы меня снова положили в больницу или, еще хуже, в сумасшедший дом.

С облегчением услышал от Петерса, что во время дознания ничего не говорили о моей ответственности за смерть Марти. Хотя эта мысль все равно исподволь терзает меня. Проходя мимо жителей деревни, я невольно спрашиваю себя о том, что они обо мне думают в глубине души. Например, миссис Андерсон, вдова нашего последнего органиста, — почему сегодня утром она специально перешла на другую сторону улицы? Чтобы не встречаться со мной? Она всегда так любила Марти, по существу, портила его, чрезмерно балуя разными угощениями: то клубникой со сливками, то желе из разных фруктов, жадно тиская его в объятиях, когда думала, что я этого не вижу, — чего он так же, как и я, терпеть не мог. Понятно, у бедняжки никогда не было своих детей и смерть Марти разбила ей сердце. Я бы предпочел, чтобы она навсегда порвала со мной, чем выслушивать ее слезливую сочувственную болтовню.

Подобно большинству людей, ведущих довольно одинокую жизнь — я имею в виду, духовно одинокую, — я невероятно чувствителен к мнению о себе других людей. Меня страшно раздражало бы, если бы я был известной личностью, из тех, кому навстречу бросаются совершенно незнакомые люди и назойливо лезут с разными фамильярностями, вместе с тем мысль о том, что меня не любят, вызывает во мне неуютное беспокойство. Не очень-то симпатичная черта характера — одновременно желать противоположного: быть любимым своими соседями и в то же время держаться от них в стороне. Но ведь я уже сказал, что я не прилагаю никаких усилий, чтобы слыть приятным человеком.

Я решился заглянуть в «Сэддлс армс», что для меня все равно что войти в логово льва, и смело выслушать общественное мнение о себе. Кроме того, возможно, там я сумею ухватиться за какую-нибудь ниточку для расследования, хотя Элдер наверняка всех расспросил.

В этот же день, позже

В течение последних двух часов я выпил не меньше двух пинт пива, но голова совершенно ясная. Вероятно, некоторые раны слишком глубоки, чтобы их боль можно было притупить местной анестезией. Все отнеслись ко мне приветливо и по-дружески. Во всяком случае, во мне не видят отрицательного героя из пьесы.

— Это просто позорище! — говорили мужчины. — Этого негодяя мало повесить.

— Мы тоскуем по парнишке… он всегда был таким веселым и сообразительным. — Это сказал старый Барнет, пастух. — Эти ваши автомобили просто проклятие для сельской местности! Если бы я мог, я бы запретил им здесь разъезжать.

Берт Казенс, наш сельский мудрец, изрек:

— Брать плату за проезд, вот что! Понимаете, пошлину брать! Естественный отбор, если вы меня понимаете. Выживают самые сильные и приспособленные… это не значит, сэр, что мы вас не уважаем, наоборот, мы всей душой сочувствуем вам из-за этого страшного несчастья.

— Самые приспособленные выживают?! — заорал молодой Джо. — Тогда что ты здесь делаешь, Берт? Скажи лучше, везет самым жирным богачам!

Этот выпад уже расценивался как дерзкая выходка, и молодого Джо заставили замолчать.

Они отличные парни, и их отношение к смерти очень реалистично, в нем нет ни боязни, ни цинизма, ни глупой сентиментальности. Их детям приходится плыть, чтобы не утонуть, — родители не могут себе позволить нанимать им няньку и покупать роскошную еду, поэтому им и в голову не приходит укорять меня за то, что я позволял Марти вести себя самостоятельно, как ведут себя их дети. Мне следовало бы знать, что здесь я найду моральную поддержку. Но кроме этого, они ничем мне не помогли.

Словно подводя итог, Тэд Барнет сказал:

— Я дал бы отрезать себе пальцы на правой руке, чтобы только найти этого м…, который это сделал. Понимаете, я видел одну-две машины, проезжавшие через деревню после несчастья, но ничего не знал о случившемся и поэтому не особенно к ним приглядывался. Да еще они так слепят своими фарами, что не разглядишь ни номера, ни вообще ничего. Считаю, что это дело проклятой полиции, только этот Элдер провел здесь черт знает сколько времени, толкуя о срочных действиях, в основном, как выяснилось, эротических, достойных нашего славного сержанта.

То же самое во «Льве и ягненке» и в «Короне». Множество доброжелателей, но никакой информации. Таким путем я ничего не добьюсь. Нужно попробовать двигаться в совершенно ином направлении, но в каком? Вот в чем проблема! Сегодня мозги уже отказываются работать над этим вопросом.

27 июня

Сегодня предпринял длительную прогулку пешком в сторону Сиренчестера. Проходил через мост, с которого мы с Марти запускали игрушечные планеры: он буквально бредил ими; возможно, когда-нибудь разбился бы в самолете, если бы раньше не погиб под машиной. Никогда не забуду, как он стоял здесь, наблюдая за полетом планера с таким невыразимо восторженным и напряженным лицом, как будто всеми силами души желал им вечно парить и летать в воздухе. Все окрестности напоминают мне о нем. Моя рана не заживет до тех пор, пока я остаюсь здесь, — что мне и нужно.

Кажется, кто-то очень хочет, чтобы я уехал отсюда. Все белые лилии и душистый табак на клумбе под моим окном прошлой ночью были вырваны с корнем и разбросаны по дорожкам. Вернее, это было сделано сегодня рано утром, потому что в полночь все цветы были еще на месте. Никакой пострел из деревни не стал бы дважды повторять такую пакость. В этом есть какая-то злобность, что меня немного тревожит. Но я не собираюсь поддаваться чьим-то угрозам.

Только что мне в голову пришла неожиданная мысль. Может, у меня есть какой-то смертельный враг, который намеренно убил Марти и теперь уничтожает все, что я люблю? Мысль, конечно, безумная. Это только показывает, как легко может сойти с ума слишком одинокий человек. Но если так пойдет и дальше, по утрам я стану бояться взглянуть в окно.

Сегодня я шагал очень быстро, чтобы проветрить голову и хоть на несколько часов освободиться от назойливых размышлений. Сейчас я чувствую себя освежившимся, поэтому с вашего разрешения, мой воображаемый читатель, начну излагать на бумаге ход своих размышлений. Какой же новой линии в расследовании мне следует придерживаться? Попробую изложить здесь все приходящие мне на ум предположения и выводы. Итак…

1) Бесполезно пытаться использовать методы полиции, у которой гораздо больше средств и возможностей проводить расследование, которое тем не менее не увенчалось успехом.

Это означает, что мне нужно прибегнуть к собственным силам — как автор детективов, я должен обладать способностью вживаться в личность преступника.

2) Если я сбил ребенка и получил повреждение машины, инстинкт заставит меня избегать основных магистралей, где могут заметить это повреждение, и как можно скорее добраться до места, где его устранят. Но, согласно отчету полиции, на следующий же день после инцидента были проверены все гаражи и вмятины на всех оказавшихся у них в ремонте машинах имели достаточно невинное происхождение. Разумеется, кто-то из владельцев мог и соврать, но, если и так, теперь мне это уже не выяснить.

Что из этого следует? Или (а) машина вообще не была повреждена, но эксперты-техники считают это маловероятным. Или (в) преступник направился сразу в свой личный гараж и с тех пор не пользуется машиной: возможно, но в высшей степени неправдоподобно. Или (с) преступник втайне сам устранил повреждения: это представляется наиболее естественным объяснением.

3) Предположим, этот парень сам произвел ремонт. Можно ли на этом основании сделать о нем какие-либо выводы?

Да. Он должен быть специалистом и иметь все необходимые инструменты. Но даже малейшую вмятину на крыле требуется выправить молотком, а такой грохот разбудит и мертвого. «Разбудит». Вот именно! Он должен был сделать ремонт той же ночью, чтобы на следующее утро не было никаких следов аварии. Но стук молотка и грохот металла разбудили бы людей и вызвали бы подозрения.

4) В ту ночь он не занимался ремонтом.

Но если он поставил машину в свой или общественный гараж, удары молотка определенно привлекли бы к нему внимание, даже если он и решился отложить ремонт до утра.

5) Он вообще не делал ремонта.

Но мы можем предположить, что вмятина тем или иным способом была устранена. Ну и осел же я! Если даже малейшую вмятину не устранить втихую, можно просто снять поврежденное крыло. Следовательно, мы вынуждены заключить, что, если преступник опасался поднять шум, ремонтируя свою машину, он должен был заменить поврежденную деталь на новую.

6) Допустим, он поставил новое крыло — возможно, еще и бампер и (или) фары — и избавился от старых. Что это означает?

Что он должен быть, по меньшей мере, весьма искусным механиком и иметь доступ к запчастям. Другими словами, определенно он должен работать в общественном гараже. Больше того, он должен быть его владельцем: потому что только владелец гаража может скрыть факт исчезновения со склада запчастей, за которые он не может отчитаться.

Господи! Кажется, я хоть немного продвинулся! Итак, человек, за которым я охочусь, владеет гаражом, который в состоянии оказывать самую разнообразную и квалифицированную помощь водителям, в противном случае у него не было бы склада запасных частей: но, может, и не очень большим, потому что в крупном гараже складом запчастей обычно заведует какой-нибудь клерк или менеджер, но не владелец. Или преступник может быть клерком или менеджером в каком-нибудь крупном гараже. Боюсь, это опять слишком расширяет район поисков.

Могу ли я сделать какие-либо заключения о машине и о характере повреждения? С точки зрения водителя, Марти переходил дорогу слева направо: его тело было отброшено в кювет с левой стороны от дороги. Значит, предположительно, вмятина должна быть на левом боку автомашины, особенно если она вильнула вправо, чтобы избежать столкновения с мальчиком. Итак, левое крыло, бампер или фара. Фара… кажется, мне это о чем-то говорит. Думать, думать…

Вот оно! На дороге не было разбитых стекол. Какие фары с наибольшей вероятностью уцелеют во время столкновения с препятствием? Те, что защищены проволочной решеткой вроде тех, что устанавливаются на высокоскоростных спортивных машинах с низкой посадкой. И эта машина должна быть с низкой посадкой (с опытным водителем за рулем), чтобы на такой огромной скорости свернуть за угол и не вылететь с дороги.

Подведем итог. Есть вполне логичные основания предполагать, что преступник — это опытный водитель, любитель полихачить на дороге, владелец или менеджер солидного общественного гаража, которому принадлежит спортивный автомобиль с защищенными сеткой фарами. Вероятно, это довольно новая машина, иначе бросалась бы в глаза разница между новым и старым левым крылом, хотя можно предположить, что он постарался придать новой запчасти вид уже поношенной: измазать грязью и пылью, исцарапать. И еще один момент! Или его гараж расположен в довольно уединенном месте, или у него должен быть мощный потайной фонарь, в противном случае его могли бы заметить за ремонтом машины в ночное время. Кроме того, той ночью ему пришлось выехать еще раз, чтобы избавиться от поврежденных частей, которые он снял с машины, а значит, неподалеку от гаража должна находиться река или густые заросли леса, куда он мог их выбросить, — не мог же он рисковать и просто выбросить их на свалку около гаража.

Ого, уже далеко за полночь! Пора спать. Теперь, когда у меня есть путеводная нить, я чувствую себя другим человеком.

28 июня

Полное отчаяние! Как глупо и неловко выглядят мои вчерашние умозаключения при свете дня! Когда сегодня утром я стал думать обо всем этом, я даже не мог сказать с полной уверенностью, ставят ли на фары защитные решетки; на радиатор — точно, но на фары? Правда, это довольно легко выяснить. Но даже если во всей цепочке моих рассуждений каким-то чудом оказалось зерно истины, я все равно так же далек от преступника, как и раньше. Существуют, наверное, тысячи владельцев гаражей, обладающих спортивной машиной. Несчастный случай произошел в шесть двадцать вечера: если предположить, что ему понадобится максимум три часа, чтобы поставить новые части и избавиться от старых, все равно в его распоряжении оставалось еще десять часов темноты, чтобы справиться с этим, а это означает, что его гараж может быть расположен в радиусе сотен миль отсюда. Не обходить же мне все эти гаражи, расспрашивая хозяина, есть ли у него спортивная машина? А если он скажет «да»? Моя идея так же безумна, как мысль достигнуть конца бесконечности… Видно, ненависть к этому человеку полностью лишила меня здравого смысла.

Впрочем, возможно, это не единственная причина моей глубокой депрессии. Этим утром появилось анонимное письмо. Кто-то подсунул мне его под дверь задолго до того, как встали люди, — предположительно, это тот же самый маньяк или подлый шутник, который уничтожил мои цветы. Это начинает действовать мне на нервы. Вот это письмо — дешевая бумага, квадратные заглавные буквы, словом, типичное подметное письмо.

«Ты его убил. Интересно, как ты осмеливаешься появляться в деревне после того, что случилось третьего января. Ты способен понимать намеки? Мы не хотим, чтобы ты торчал здесь, и постараемся устроить тебе горячие деньки, чтобы ты вообще пожалел, что вернулся. На тебе кровь Марти».

Похоже, что его написал образованный человек или люди, если это «мы» действительно что-нибудь значит. Тесса, дорогая, что же мне делать?

29 июня

Ночь всего темнее перед рассветом! Охота начинается! Позвольте мне приветствовать наступление нового дня этим залпом банальностей. Этим утром я вывел машину из гаража: я все еще пребывал в глубокой депрессии, поэтому решил съездить в Оксфорд повидать Майкла. Я свернул с шоссе Сиренчестер на автостраду, ведущую к Оксфорду, чтобы сократить путь, и покатил по узкой полузаросшей проселочной дороге, вьющейся через холмы, где до этого никогда не ездил. После недавнего дождя все вокруг сияло под веселыми лучами солнца. Я любовался низиной, расстилавшейся справа от меня, — восхитительными изумрудными лугами, густо испещренными ярко-малиновыми цветами клевера, когда на всем ходу вкатил в неглубокий ручей, разбрызгивая кругом фонтаны воды. Кое-как машина выкатилась на другой берег и там встала как вкопанная. Я совершенно не разбираюсь в работе двигателя, но, когда мой автомобиль вдруг останавливается, обычно достаточно вылезти из него, чтобы дать мотору время успокоиться, после чего он снова заводится. Я стоял рядом с машиной, стряхивая с себя воду — порядочная волна окатила меня через открытое окно холодным душем, — и какой-то парень из местных, облокотившись на калитку, заговорил со мной. Мы обменялись несколькими шутками насчет пользы такого прохладного душа. Потом парень сказал, что точно такой же случай произошел на этом месте однажды вечером в эту зиму. Я машинально, только чтобы поддержать разговор, спросил, когда именно это было, и мой вопрос неожиданно вдохновил собеседника на сложные подсчеты, потребовавшие воспоминаний о приезде тещи, заболевшей овце и испортившемся радиоприемнике, после чего он сказал:

— Третьего января! Вот когда это было, третьего января, можете не сомневаться, вечером.

В этот момент — вы знаете, как иногда вдруг в голове возникает совершенно не связанная с темой разговора мысль, — перед моим мысленным взором вдруг возникли слова «Омытый кровью агнца», и я вспомнил, что по дороге сюда видел их на плакате, прикрепленном у методистской церкви. Эта надпись на стене имела не один смысл. В следующую секунду слово «кровь» потянуло за собой воспоминание об анонимном письме, которое я получил вчера вечером, — «На тебе кровь Марти». И тогда туман рассеялся, и я живо представил себе, как убийца Мартина въезжает в этот ручей, как это только что сделал я, но намеренно — чтобы смыть с машины кровь Марти!

От волнения у меня пересохло в горле, когда я с видимой небрежностью спросил у парня:

— А случайно, не вспомните точно, во сколько этот тип попал в канаву?

Он не спешил с ответом, от которого так много зависело, — как милы эти затертые штампы! — а потом сказал:

— Семи-то еще не было, это точно. Что-то около без четверти или без десяти семь. Да, да, верно, минут за пятнадцать до семи.

Видно, на моем лице появилось странное выражение, потому что он с любопытством смотрел на меня, и я поспешил с наигранным энтузиазмом воскликнуть:

— А, тогда это, наверное, был мой приятель! Он говорил мне, что, уехав от меня в тот вечер, заблудился и попал в ручей где-то на Котсуолдс.

Я еще некоторое время машинально нес какую-то белиберду, отвлекая внимание парня, а сам лихорадочно вычислял. Я доехал сюда всего за полчаса. При хорошей скорости и если человек знает дорогу и ему не приходится останавливаться, чтобы свериться с картой, мистер Икс мог оказаться здесь без четверти семь, так как несчастный случай произошел в шесть двадцать. Значит, он покрыл семнадцать миль за двадцать минут? То есть его мотор делал сорок оборотов в час. Что ж, вполне возможная скорость для спортивной машины. Я поставил на карту все, задав следующий вопрос:

— Эта такая спортивная машина с низкой посадкой, да? Вы заметили, какой она марки? Или, может, ее номера?

— Она влетела в речку на большой скорости, но я не очень разбираюсь в автомобилях. Понимаете, было уже темно, и ее фары ослепили меня. Я увидел их еще издали. Номера тоже не помню, не заметил. Хотя… что-то вроде САД, да, кажется, так.

— Ну верно, это его машина! — сказал я.

САД — так недавно стали обозначать буквами регистрацию в Глостершире, это здесь неподалеку. Я размышлял — с сильным передним освещением только лунатик может на скорости влететь в ручей, если только он не хотел устроить своей машине душ, чтобы смыть с капота пятна крови. Я сам попал сюда только потому, что глазел по сторонам, чего ночью никто не делает. Почему я выкинул из своих прежних размышлений вопрос о крови? Ясно, что, если мистеру Икс пришлось бы где-нибудь остановиться на обратном пути, люди могли заметить эти пятна крови, что гораздо труднее объяснить, чем помятое колесо. С другой стороны, он не мог рисковать остановить машину, чтобы стереть кровь тряпкой, — от окровавленной тряпки не так-то просто избавиться. Самое легкое и простое — с размаху врезаться в мелководье, предоставив самой воде сделать остальное. После этого он мог остановиться и выйти посмотреть, все ли следы смыты.

Тут я услышал, что мужчина говорит, сморщив в усмешке свое изрезанное морщинами, темное от загара лицо:

— На редкость симпатичная, сэр, верно?

Я подумал было, что он говорит о машине мистера Икс. Затем, к своему ужасу, понял, что он имеет в виду самого водителя — вернее, водительницу этой машины. Почему-то мне и в голову не приходило, что человек, за которым я охочусь, может быть женщиной.

— Я не знал, что мой приятель… э… взял с собой пассажирку, постарался выкрутиться я.

— То-то и оно! — сказал он. (Слава богу, кажется, пронесло!)

Значит, в машине были мужчина и женщина, и этот свинья фасонил перед ней, как я и предполагал. Я попытался вынудить парня описать «моего приятеля», но не очень преуспел в этом.

— Такой приличный крупный малый, очень вежливый. Его дама так волновалась, еще бы, небось испугалась, когда они вот так влетели в речку! Все твердила: «Ну давай, Джордж, поедем, не век же нам тут торчать!» Только, похоже, он не очень-то торопился. Стоял, вот как вы теперь, прислонившись к крылу, и так мило со мной болтал.

— Прислонился к этому крылу? Вот к этому? — спросил я, ослепленный удачей.

— Ага, верно, к этому.

Понимаете, я стоял, прислонившись спиной к переднему левому крылу машины — именно тому, которое, по моей прикидке, было повреждено на машине мистера Икс: и он специально облокотился на него, чтобы скрыть на нем вмятину от глаз парня, с которым я сейчас говорил. Как можно небрежнее я задал ему еще несколько вопросов, но больше не смог узнать ничего ни о водителе, ни о машине. Не зная, что сказать, я фальшиво выдавил из себя шутливым тоном:

— Да, придется мне спросить у Джорджа, что это за подружка с ним была. Уж не одна ли из этих штучек, а? А еще женатый человек! Интересно, кто она такая.

Шутка получилась довольно грязной. Парень задумчиво почесал в голове.

— Как подумаю, так вроде знаю ее имя, только оно выскочило у меня из головы. На прошлой неделе видел ее в кино, в Челтенхеме. Она была в одном исподнем, да и то только так называется.

— В кино в нижнем белье?

— Ага, в одном нижнем белье. Моя мать — так просто возмутилась. Только вот как ее звали? Эй, мам! — Из дома вышла женщина. — Мам, как назывался тот фильм, который мы с тобой смотрели на прошлой неделе? Тот, что показывали первым.

— Первым? «Коленки горничной».

— Ага, точно, «Коленки горничной»! И эта молодая леди — она играла Полли, горничную, понимаете? Кор, она тоже не прочь показывать свои коленки.

— Это просто бог знает что! — сказала женщина. — Наша Джерти тоже прислуживает в доме, но у нее из-под юбки никогда не свешиваются кружева, и у нее нет времени демонстрировать свои прелести, как эта бесстыдница Полли. Уж я бы задала ей трепку, если бы она вздумала этим заниматься!

— Вы говорите, что девушка, которая была в тот вечер с моим другом, играла роль Полли в этом фильме?

— Ну, я бы не смог в этом поклясться, сэр. Не хочу доставлять проблемы тому джентльмену, понимаете? О-хо-хо! Да и та леди все больше отворачивалась в сторону. Небось не хотела, чтобы ее узнали. Она прямо взбесилась, когда мужчина включил свет в машине, — говорит: «Выключи этот проклятый свет, Джордж!» Вот тогда-то я и разглядел ее лицо. И когда увидел эту вертихвостку Полли в кино, я сказал матери: «Слушай, мать, не эта ли молодая леди была в той машине, что застряла в ручье?» Верно, мать?

— Так оно и было, сынок.

Вскоре я покинул сына с матерью, бросив туманный намек, что им было бы лучше держать эти сведения при себе. Даже если бы я поболтал с ними еще какое-то время, им больше нечего было сообщить мне, кроме того, что между двумя пассажирами той машины были незаконные отношения, что, как мне кажется, я выудил у них с таким искусством. Они не смогли вспомнить имя актрисы, игравшей роль Полли, поэтому я направился прямо в Челтенхем и выяснил это сам. «Коленки горничной» был английский фильм: об этом можно было догадаться и по названию — типичному для английского духа дешевой, вульгарной непристойности. Актрису звали Лена Лаусон, она из тех, кого называют «старлетками». Господи, ну и словцо! Фильм идет на этой неделе в Глостере, завтра поеду взглянуть на нее.

Ничего удивительного, что полиция не опрашивала жителей этой фермы: она расположена в уединенной местности, где и днем-то проезжают всего одна-две машины. Они не слышали обращения Би-би-си, так как именно на той неделе у них испортился приемник. Да если бы и слышали, какая связь могла быть между этой застрявшей в ручье парочкой с несчастным случаем, произошедшим в двадцати милях оттуда?

Итак, у меня появились новые данные о мистере Икс. Его зовут Джордж. На его машине имелись номера Глостера. Принимая во внимание то, что он знал об этом ручье (у него не было времени искать другой подходящий водоем по карте), можно с большой долей уверенности считать, что он живет в этом округе. И еще: Лена Лаусон — его уязвимое место: я хочу сказать, что девушка явно была в ужасе, когда мой «друг» застрял у ручья, она сказала: «Ну давай, Джордж, скорее!» — и все время прятала свое лицо. Следующим моим шагом должна стать встреча с ней: безусловно, она не устоит под давлением.

30 июня

Сегодня вечером видел Лену Лаусон. Ну и штучка, должен сказать! Надеюсь с ней увидеться. Но господи, что за фильм! После завтрака потратил довольно много времени, выискивая в справочнике всех владельцев гаражей в округе, чьи имена начинаются на «Дж». Выписал человек двенадцать. Удивительное ощущение — смотреть на список имен, понимая, что собираешься уничтожить обладателя одного из них.

Меня начинает чрезвычайно занимать план моей кампании. Я не стану составлять его на бумаге, пока не выработаю основного направления. Почему-то чувствую, что «Феликс Лейн» окажется полезным. Но все странные, подозрительные подробности и факты, которые человек должен собрать и тщательно изучить, прежде чем вступить в схватку со своей жертвой, не говоря уже о том, чтобы убить его! — из всего этого можно нагромоздить гору повыше Эвереста.

2 июля

Любопытным подтверждением склонности человеческого ума к заблуждениям — даже если этот ум и слегка превышает средний уровень — может послужить тот факт, что я целых два дня убил на то, чтобы выработать по-настоящему безопасный план убийства, и только сегодня вечером до меня дошло, что это вовсе не так уж важно. Дело вот в чем: поскольку никто, кроме меня (и предположительно Лены Лаусон), не знает о том, что Джордж и был тем человеком, который убил Марти, никто не сможет раскрыть мой мотив убийства Джорджа. Конечно, я понимаю, что с юридической точки зрения не является необходимым доказывать наличие мотива обвиняемого в убийстве, если только неопровержимые улики не доказывают его вину. Но фактически, когда невозможно определить мотив убийства, только непосредственный свидетель преступления может обеспечить обвинение.

При условии, что Джордж и Лена никак не связывают Феликса Лейна с Фрэнком Кернсом, отцом ребенка, которого они сбили, никто и никогда не обнаружит связующее звено между мной и Джорджем. Затем, в прессе в связи с убийством Марти не было напечатано ни одной моей фотографии: это я знаю наверняка, так как миссис Тиг ничего не передавала репортерам. И единственные, кто знает, что Фрэнк Кернс и Феликс Лейн — одно лицо, это мои издатели, которые поклялись держать это в секрете. Таким образом, если я правильно разыграю свою карту, мне нужно только представиться Лене Лаусон в качестве Феликса Лейна, добраться через нее до Джорджа и убить его. Если случайно она или Джордж читали мои детективы и видели на обложках загадочный вопрос: «Кто он, Феликс Лейн?», эту таинственную ерунду, которую жадно эксплуатируют мои издатели, я просто заявлю, что это — рекламный трюк и что я все время был Феликсом Лейном. Единственная опасность, которая меня подстерегает, — это если кто-нибудь из моих знакомых увидит меня в качестве Феликса Лейна рядом с Леной, но, думаю, этого можно довольно легко избежать. Например, я отращу бороду, прежде чем займусь роскошной «старлеткой».

Джордж унесет тайну смерти Марти с собой в могилу (где в его распоряжении будет целая вечность, чтобы размышлять о скотстве лихачества на дорогах), и таким образом в той же могиле будет похоронен мотив моего преступления. Единственная опасность может исходить от Лены: может оказаться, что от нее тоже придется избавиться, но будем надеяться, что этого не понадобится — хотя в настоящее время у меня нет причин считать, что ее смерть будет такой уж утратой для человечества.

Вероятно, мой воображаемый читатель, вам не очень приятно узнать о моем стремлении спасти свою шкуру, верно? Месяц назад, когда идея об уничтожении убийцы Марти впервые закралась в мою голову, у меня не было ни малейшего желания жить. Но каким-то образом, по мере того как укреплялось во мне решение расправиться с убийцей, моя воля к жизни становилась все сильнее: они росли вместе, как сиамские близнецы. Думаю, этим желанием — уйти безнаказанным после убийства, что почти удалось Джорджу после убийства Марти — я обязан своей жажде мести.

Джордж… Я уже начал воспринимать его как своего старого знакомого. Испытываю чуть ли не любовную дрожь и нетерпение в ожидании нашей встречи. И все же у меня нет точных доказательств, что это он убил Марти: ничего, кроме его странного поведения около ручья и внутреннего ощущения своей правоты. Но как я смогу это доказать? Как?

Ну, не важно. Нечего заранее волноваться. Мне только нужно помнить, что я могу убить Джорджа, или мистера Икс, совершенно безнаказанно — если только я не перемудрю или не потеряю осторожности. Это будет несчастный случай никаких глупостей с крошечными дозами яда и сложным алиби, просто легкий толчок, когда мы с ним будем идти вдоль отвесного обрыва или переходить улицу, что-нибудь в этом роде. И никто никогда не заподозрит у меня желания его убить, а следовательно, не появится и причин сомневаться, что это был настоящий несчастный случай.

Вместе с тем до какой-то степени мне жаль, что это должно произойти таким способом. Я обещаю себе получить удовлетворение от его страданий — он не заслуживает быстрой и легкой смерти. Я хотел бы поджаривать его на медленном огне или наблюдать, как муравьи прогрызут свои ходы в его живой плоти, а еще есть стрихнин, который способен заставить человека извиваться от боли, сворачиваясь в клубок, — господи, я готов столкнуть его в пропасть, прямо в ад!

Только что приходила миссис Тиг. «Пишете свою книгу?» — спросила она. «Да». — «Что ж, вам повезло, у вас есть чем отвлечься от…» — «Да, миссис Тиг, очень повезло», — тихо сказал я. Она тоже по-своему любила Марти. Давным-давно она оставила привычку читать бумаги на моем столе: я оставлял там заметки для несуществующей биографии Уордсворта, они вызывали у нее глубокое отвращение. «Имейте в виду, мне нравится хорошее чтение, — сказала она мне как-то раз. — Но только не эти ваши кривляки, меня от них просто тошнит. Мой старик читал очень много — Шекспира, Данте, Марию Корелли, он всех читал и старался меня тоже пристрастить к чтению. Говорил, что я должна развивать ум. Оставь в покое мой ум, Тиг, говорю я ему. Хватит с нас и одного книжного червя, говорю я, одним чтением жив не будешь».

Тем не менее я всегда держал черновики своих детективных рассказов под замком и так же намерен поступать и с этим дневником. Хотя, если кто-то из посторонних и увидит его, он сможет убедиться, что это всего-навсего очередной ужастик Феликса Лейна.

3 июля

Сегодня днем заезжал генерал Шривенхем. Втянул меня в длительную дискуссию насчет героической поэзии. Замечательный человек. Почему это все генералы умные, добродушные люди, великолепные и образованные собеседники, тогда как полковники неизменно скучны, а майоры и вовсе невыносимы? Предмет, который могли бы исследовать «средства массового наблюдения».

Сказал генералу, что скоро отправляюсь в длительный отпуск: не могу выносить это место, где все напоминает о Марти. Он устремил на меня пронзительный взгляд своих простодушных, выцветших от старости голубых глаз и сказал:

— Надеюсь, вы не собираетесь совершить какую-нибудь глупость?

— Глупость? — тупо переспросил я. Мне даже показалось, что он сумел проникнуть в мои тайные мысли, потому что этот вопрос прозвучал почти как обвинение.

— Гм, — пробурчал он. — Выпивка, женщины, круизы, охота на медведя — все это, скажу я вам, чепуха для простаков. Работа — вот единственное лечение, поверьте старику.

Я страшно обрадовался, услышав, что на самом деле он хотел сказать, и меня охватил порыв восхищения этим стариком — мне захотелось что-то доверить ему, вознаградить за то, что он не обнаружил моей тайны, своего рода интересная реакция. Поэтому я рассказал ему об анонимном письме и об уничтоженных цветах.

— В самом деле? — сказал он. — Это ужасно. Терпеть не могу подобной подлости. Я человек мягкого нрава, вы это знаете, — не люблю стрелять в животных и всякое такое, — хотя, конечно, мне приходилось стрелять, когда я служил в армии, в основном в тигров, но это было давным-давно, в Индии, красивейшие животные, грациозные и гибкие, так что было жалко их убивать, и вскоре я отказался от охоты. Так вот я хочу сказать, что негодяй, способный писать анонимные письма… его я убил бы без малейших угрызений совести! Вы уже сообщили об этом Элдеру?

Я сказал, что нет. В глазах генерала зажглись огоньки невероятного удовольствия. Он настоял, чтобы я показал ему анонимное письмо и показал клумбу, где росли погубленные цветы, и задал мне кучу вопросов.

— Парень приходил рано утром, да? — сказал он, окидывая сад взглядом полководца. Наконец его глаза остановились на яблоне, и он искоса посмотрел на меня как сумасшедший, одержимый какой-то идеей.

— Подходящее местечко, верно? Коврик, фляжка с виски и ружье, и бери его, как только он выйдет на открытое место! Предоставьте это мне.

Не сразу до меня дошло, что он хочет устроиться в засаде на дереве со своим ружьем для охоты на слонов и разрядить его в автора анонимного письма.

— Нет, черт с ним, не надо этого делать. Еще ненароком убьете его!

Генерал горячо негодовал.

— Дружище, дорогой мой! — сказал он. — Да меньше всего мне хотелось бы доставить вам неприятности, нужно только напугать его, вот и все. Такие парни обычно отчаянные трусы. Невероятные! Ставлю на пони, что больше он не будет докучать вам. И вы только избавитесь от лишней суеты и раздражения, если оставите в стороне полицию.

Мне пришлось проявить непреклонность, и, уходя, он сказал:

— Может, вы и правы. Ведь это может оказаться женщина. Мне не нравится стрелять в женщин, они бывают такие толстые, что по ошибке можно и попасть, особенно если она встанет боком. Ну, Кернс, держите хвост пистолетом! Я начинаю думать, что это женщина, и не какая-нибудь вздорная сплетница, а серьезная, рассудительная особа. Следит за вами и заставляет вас думать, что это вы следите за ней. Кто-то из тех, с кем можно ссориться, — вы, одинокие мужчины, думаете, что вы самодостаточны, рассчитываете только на себя, — и если вам не с кем ссориться, вы начинаете ссориться с собой, и тогда где вы оказываетесь? Кончаете жизнь самоубийством или в сумасшедшем доме! Два простых выхода, хотя и не очень приятных. Совесть всех нас делает трусами. Надеюсь, вы не обвиняете себя в смерти мальчика? Не надо, дорогой. Кх-м! Хотя об этом опасно размышлять. Одинокий человек — легкая добыча для дьявола. Ну, заходите меня навестить и не очень с этим откладывайте. Вы знаете, в этом году малина удалась просто исключительная! Вчера объелся, прямо как свинья. Ну, до свидания, старина.

У старика язычок острый как бритва, но вся эта его суровая воркотня и резкие военные выражения — чепуха: скорее всего, он прибегает к ним как к маскировке, из-под прикрытия которой мог неожиданно выскочить и разгромить своих менее способных коллег, или это просто средство самозащиты. «Вы начинаете ссориться с самим собой»! Во всяком случае, я пока не начал. У меня на уме другая ссора и охота посерьезнее, чем на тигра или на писаку анонимных писем!

5 июля

Сегодня утром мне снова подкинули анонимное письмо. Очень мрачное и неприятное. Я не могу позволить этому типу занимать мое внимание именно тогда, когда мне больше всего необходимо сконцентрироваться на главном. И все-таки мне не хочется прибегать к услугам полиции. Мне кажется, если я узнаю, кто этот подлец, я перестану обращать внимание на его жалкие уколы. Сегодня лягу пораньше и поставлю будильник на четыре часа утра, думаю, это достаточно рано. Потом поеду в Кембл и сяду на дневной поезд в Лондон. Договорился встретиться за ленчем с Хоултом, моим издателем.

6 июля

Утром мне не повезло: анонимный писака не появился. Зато в Лондоне все прошло удачно. Я сказал Хоулту, что хочу сделать местом действия своего нового детектива киностудию. Он представил меня парню по имени Кэллехен, который имеет какое-то отношение к «Бритиш регал филмс инк.», это компания, где работает Лена Лаусон. Хоулт добродушно подшучивал над моей бородой, которая еще не вышла из подросткового возраста и, как все тинэйджеры, выглядит нескладной и нелепой. Я намекнул ему, что отращиваю ее для маскировки: поскольку буду посещать студию в качестве Феликса Лейна и проводить там достаточно много времени, не хочу, чтобы во мне узнали Фрэнка Кернса. В конце концов, я могу натолкнуться на знакомых из Оксфорда или из министерства. Хоулт слопал всю эту ахинею, поглядывая на меня с легкой тревогой взглядом собственника, каким издатели смотрят на своего самого удачливого автора — как будто он какой-нибудь цирковой лев, который в любой момент может разъяриться и всех разодрать в клочья или сбежать из их клетки.

Сегодня мне опять предстоит мало спать, будильник снова заведен на четыре утра. Интересно, что попадется мне в сеть.

8 июля

Вчера не повезло, зато сегодня утром жалящий овод попал в ловушку. И что за овод! Седой, на трясущихся лапках, погруженный в зимнюю спячку. Б-р-р! Я долго ломал голову над тем, кто может быть автором этих писем: обычно этим занимаются или невежественные психи (которым мой явно не был), или уважаемые, «респектабельные» люди с тайными пороками. Я думал о викарии, школьном учителе, почтальонше, даже о Петерсе и генерале Шривенхеме — таков метод писателя детективов — подбирай на роль преступника человека, в котором его меньше всего можно заподозрить. В полном соответствии с жанром автором подметных писем оказалась самая неприметная личность.

Щеколда на калитке сада тихо звякнула в половине пятого сегодня утром. В мутном сумраке рассвета я увидел фигуру человека, приближающегося по дорожке: сначала он двигался медленно и неуверенно, как будто собираясь с духом или боясь быть обнаруженным; потом вдруг расхрабрился и мелко засеменил быстрой рысью, напоминающей походку кота, несущего пойманную мышь.

Теперь я увидел, что это женщина, издали поразительно напоминавшая миссис Тиг.

Я поспешил вниз, оставив входную дверь незапертой и, как только конверт упал в почтовый ящик, распахнул дверь настежь. Это была вовсе не миссис Тиг. Это была миссис Андерсон. Мне следовало бы и самому об этом догадаться — по тому, как однажды она уклонилась от встречи со мной, перейдя на другую сторону улицы, по ее одинокой жизни вдовы, по ее неутоленной жажде материнства, всю силу которой она выплескивала на Марти. Она была такой тихой, безвредной и неприметной старухой, что о ней-то я и не подумал.

Последовала крайне тяжелая сцена. Боюсь, я позволил себе выразиться несколько резко. Но она вынудила меня недосыпать несколько ночей, так что могла ожидать моего раздражения. Но видимо, уколы ее писем проникли гораздо глубже, чем мне казалось. Я был охвачен холодной яростью, и мой ответный удар был достаточно болезненным. От нее веяло такой грязью и пуританским лицемерием, как бывает, когда после утомительного ночного путешествия вы попали в купе вагона, забитого женщинами, что вызывало во мне злость и раздражение. Она ничего не говорила, просто стояла передо мной, растерянно моргая подслеповатыми глазками, как будто только что очнулась после тяжелого сна, а потом заплакала, тоненько и безнадежно повизгивая. Вы знаете, как такая реакция будит в человеке ярость — он расходится вовсю, скрывая мучительный стыд и отвращение к себе. Я был безжалостным и стыжусь этого. В конце концов она повернулась и побрела назад, так ни слова и не сказав. Я крикнул ей вслед, что, если еще хоть раз случится что-то подобное, я передам ее в руки полиции. Должно быть, я совершенно вышел из себя и представлял собой мерзкую картину. Но она не должна была писать такое обо мне и Марти. Господи, лучше бы мне умереть!

9 июля

Завтра я соберу вещи и уеду отсюда. Фрэнк Кернс исчезнет. Феликс Лейн переедет в меблированную квартиру, которую я снял в Мейда-Вейл. Надеюсь, не останется ничего, что связывает их обоих, за исключением одноглазого мишки Марти, которого я заберу с собой — трогательное напоминание. Думаю, я все предусмотрел. Деньги. Адрес квартиры, чтобы миссис Тиг пересылала мне письма: я сказал ей, что, возможно, какое-то время проведу в Лондоне или в путешествии. Она будет следить за коттеджем во время моего отсутствия. Не знаю, вернусь ли сюда когда-нибудь. Наверное, мне стоит продать дом, но мне этого не очень хочется: продавать дом, где Марти был так счастлив. Но что я стану делать… потом? Что делает убийца, закончив свое дело? Неужели он снова принимается за сочинение детективных рассказов? Скорее, после сильнейшего напряжения у него начинается упадок духа. Ладно, на сегодня достаточно об этом гадать.

Начинаю чувствовать, что развитие событий выходит из-под моего контроля. Для такого вечно колеблющегося и рефлекторного типа, как я, единственный способ что-то совершить — это организовать все таким образом, чтобы обстоятельства сами подталкивали его к действию. В древних изречениях типа «сжечь все корабли» и «перейти Рубикон» явно заложен глубокий смысл: думаю, Цезарь тоже был невротиком. Да и вообще гамлетовская рефлексия свойственна большинству великих деятелей, взгляните на Т. Е. Лоуренса.

Я просто боюсь думать о том, что связка Лена-Джордж может завести меня в тупик: страшно даже представить, что тогда придется начинать с самого начала. А тем временем мне предстоит еще куча дел. Я должен создать личность Феликса Лейна для самого себя: его родителей, его характер, историю его жизни. Я должен полностью перевоплотиться в Феликса Лейна, в противном случае Лена или Джордж заподозрят недоброе. К тому времени, когда я этого добьюсь, моя борода достигнет совершеннолетия, и тогда я нанесу свой первый визит в компанию «Бритиш регал филмс инк.». До того момента вести дневник не буду. Мне кажется, я выработал правильную тактику уцепиться за Лену. Интересно, понравится ли ей моя борода — один из героев Хаксли уверял, что мужская борода действует на женщин возбуждающе — проверим, прав ли он.

20 июля

Какой день! Впервые отправился на киностудию. Куда охотнее попал бы в ад или в сумасшедший дом! Головокружительное возбуждение, кромешный ад и фантастическая искусственность во всем: все представляется как в двухмерном кошмаре — люди уже не кажутся созданными из костей и плоти, они не более чем движущиеся тени. И над всем веет страшное видение: если это не электрокабель, то — ноги одного из скопища фантастических существ, которые сидят здесь целыми днями, шевеля хищными щупальцами — как зловещие и жалкие создания Дантова преддверия ада.

Но лучше расскажу все по порядку. Меня встретил Кэллехен, парень, которому меня представил Хоулт, — с очень бледным, худым, словно изнуренным лицом и со странным фанатичным блеском в глазах; очки в роговой оправе, серый джемпер с высоким воротом, вельветовые брюки; весь какой-то грязный, неопрятный и издерганный — настоящая карикатура на киноадминистратора. Профессионал и деятельный человек до кончиков пальцев (которые у него темно-желтые — он сам скручивает себе сигареты и, пока курит одну, начинает свертывать следующую — самые беспокойные пальцы, которые я когда-либо видел).

— Ну, старина, — сказал он, — хотите посмотреть что-нибудь конкретное или обойдем весь этот бедлам?

Я выразил предпочтение ознакомиться целиком со всем бедламом. Исключительно по собственному неведению. Казалось, наше путешествие по киностудии никогда не кончится. Кэллехен без остановки сыпал техническими терминами, пока мой мозг не стал напоминать усыпанную кляксами бумагу на столе в почтовом отделении: я только надеялся, что борода скрывает мою тупость: когда я умру, на моем сердце обнаружат сакраментальные термины «угол камеры» и «монтаж», значение которых я так и не постиг. Тот небольшой запас восприимчивости, с которым я явился, вскоре был совершенно истощен постоянным сражением с яростно цепляющимся за мои ботинки кабелем, с попытками ослепить меня вспышками дуговых ламп и окончательно подкошен ожесточенной перебранкой подсобных рабочих: перед здешней манерой выражаться ругань грузчиков или какого-нибудь сержанта кажется изящной речью члена Лиги Непорочности. И все это время я пытался высмотреть Лену Лаусон, все более затрудняясь упомянуть ее имя в небрежном разговоре.

Однако во время краткой остановки на ленч сам Кэллехен и дал мне эту возможность. Мы беседовали о детективных рассказах и о невозможности создать фильм на базе лучших из них: он читал два-три моих детектива, но его совершенно не интересовала личность автора — я же готовился отразить возможные неудобные вопросы с его стороны, — однако Кэллехена интересовали только технические вопросы (что он, естественно, именовал «техникой»). Разумеется, Хоулт сказал ему, что я подыскиваю декорации и детали нового триллера. Вскоре он поинтересовался, почему для своих исследований я выбрал «Бритиш регал»: я сразу увидел блестящий шанс и сказал, что «Коленки горничной», последний английский фильм, который я видел, был сделан на этой студии.

— Вот как! — сказал он. — А я бы сказал, что вы из тех, что сбежали бы, как от чумы, от компании, которая снимает такую халтуру.

— Где же ваша корпоративная гордость? — сказал я.

— А чем здесь гордиться — нижним бельем и юмором биржевых маклеров? Был бы хоть фильм приличным!

— Эта девушка… как ее… Лена Лаусон показалась мне неплохой актрисой. По-моему, она далеко пойдет.

— А, ее выдвигает Вейнберг, — мрачно сказал Кэллехен. — Начиная с ног и все выше и выше, вы меня понимаете. Да, она вполне подходит, чтобы на нее вешали нижнее белье. И конечно, мнит себя второй Харлоу: у них у всех мания величия.

— Капризная?

— Нет, просто глуповата.

— Я думал, все эти кинозвезды очень подвержены вспышкам раздражения и даже гнева, — сказал я, бросив — льщу себя надеждой — чрезвычайно ловко тонкий намек.

— Это вы мне говорите?! Ну да, эта Лаусон всегда ужасно важничала и держалась королевой. Но в последнее время стала чертовски спокойной, такой внимательной и послушной.

— С чего бы это?

— Не знаю. Может, к ней пришла ее величество Любовь. У нее был полный упадок сил… когда же это было? Да, в январе. Из-за нее почти на две недели задержалась съемка фильма. Поверьте мне, старина, когда ведущая актриса вдруг начинает прятаться по углам и потихоньку плакать, это зловещий признак.

— Думаю, вам было с ней нелегко, верно? — сказал я, стараясь не выдать себя голосом.

В январе! Вот и еще одно косвенное доказательство!

Кэллехен пристально смотрел на меня с тем лихорадочным блеском в глазах, который придавал ему вид второстепенного пророка, готовящегося произнести грозное обличение, но на самом деле, думаю, это было только приемом киношника изображать постоянную углубленность в свой мир, недоступный посторонним. Ну, сущий дьявол!

Он сказал:

— Да уж, мягко выражаясь, нелегко! Устроила нам тут сумасшедший дом. В конце концов Вейнберг разрешил ей взять неделю отдыха. Сейчас она уже пришла в себя, конечно.

— Сегодня она здесь?

— Нет, снимается на натуре. Думаешь подсуетиться к ней, старина? — Кэллехен дружески скосил на меня глаза.

Я сказал, что мои намерения относительно честны: я хотел изучить типичную киноактрису для своего нового триллера, к тому же я подумываю написать его так, чтобы потом по нему можно было поставить фильм — в стиле Хичкока, — и Лена Лаусон может оказаться подходящей для роли героини. Не знаю, насколько мне удалось убедить Кэллехена: он смотрел на меня с некоторым недоверием. Но не имеет особого значения, считает ли он мои намерения продиктованными чисто профессиональным интересом или эротическим. Завтра я снова собираюсь побывать на студии, и тогда он представит меня девушке. Я страшно волнуюсь — никогда еще не имел дела с девицами такого рода.

21 июля

Ну, я прошел через это испытание! Сначала я не мог придумать, о чем говорить с девушкой. Не то чтобы в этом была большая необходимость. Она небрежно подала мне руку, бросила довольно безразличный взгляд на мою бороду — словно утаив суждение, и тут же ринулась в длинный путаный разговор с Кэллехеном и мной о человеке по имени Платанов.

— Этот Платанов просто бестия! — воскликнула она и затараторила: — Вы знаете ребята прошлой ночью он звонил мне четыре раза и я вас спрашиваю что делать девушке, конечно я не против знаков внимания но когда за тобой таскаются по пятам и мучают по телефону я так и сказала Вейнбергу это доводит меня до бешенства. Этот мужчина воплощенный дьявол ребята у него хватило наглости появиться сегодня утром на станции хорошо еще что я сказала ему что поезд отправляется в девять десять, хотя на самом деле он уходит на пять минут раньше так что я увидела как он мчится по платформе прямо как Человек-Ножницы развив бешеную скорость и знаете как он выглядел ребята просто как в каком-то кошмаре и не потому что мне просто не о чем говорить с ним понимаете?

— Конечно понимаем, — успокаивающе сказал Кэллехен.

— Я все время твержу Вейнбергу чтобы он позвонил в посольство и потребовал депортации этого человека для нас двоих эта страна не так уж велика или он уедет или я но конечно все эти евреи друг с другом заодно должна сказать нам стоит здесь применить кое-что из того что делал Гитлер хотя я бы скорее пустила в ход резиновые дубинки и стерилизацию… и сейчас как я говорила…

И она еще долго и без остановки трещала. Было что-то очень занятное в том, отчего ей пришло в голову, что я понимаю контекст ее речи. Я не имею никакого представления — и, возможно, никогда не буду его иметь, — был ли этот бестия Платанов белым рабом, поклонником таланта, агентом ГПУ или просто ее одержимым почитателем. Все это только дает некоторое представление об этом невероятно нереальном мире кино — здесь просто не понимаешь, когда заканчивается фильм и начинается настоящая жизнь. Однако монолог Лены дал мне возможность немного рассмотреть ее. Она определенно не была лишена привлекательности, несколько вульгарна и очень темпераментна. Если сейчас она «очень внимательна и послушна», как сказал Кэллехен, то прежде должна была быть сущим наказанием. Я здорово поразился сходству актрисы с ее героиней Полли, но иначе фермер, живущий у того ручья, не смог бы ее узнать. Вздернутый носик, большой рот с полными губами, голубые глаза, над плавно закругленным лбом — пышная светло-золотистая корона густых волос, черты ее лица, за исключением рта, довольно изящные, что составляет странный контраст с живой, мальчишеской мимикой. Но все мои усилия описать ее бесполезны: я еще не встречал в книгах описание внешности человека, которое давало бы ясную картину его натуры. Глядя на нее, вы никогда бы не заподозрили, что она себе на уме. Может, так оно и есть. Нет! Я отказываюсь это допустить.

Я разглядывал ее, пока она без передышки несла эту абракадабру, и думал: «Это один из двух людей, кто последним видел Марти живым». Я не чувствовал к ней враждебности, только жгучее любопытство и нетерпение узнать больше, все выяснить. Через некоторое время она вдруг обернулась ко мне и сказала:

— А теперь расскажите о себе, мистер Вейн.

— Лейн, — поправил ее Кэллехен.

— Вы писатель, верно? Я люблю писателей. Вы знаете Хью Уолпола? Я думаю, он хороший писатель. Но вы, конечно, выглядите гораздо больше похожим на писателя, чем он.

— Видите ли, и да и нет, — сказал я, опешив перед этой фронтальной атакой.

Я не мог отвести взгляда от ее рта: она нетерпеливо открывала его, когда кто-то начинал говорить, как будто готова была догадаться, что он хочет сказать. Не скажу, что манера неприятная. Я так и не очень понял, что имел в виду Кэллехен, когда назвал ее туповатой: несколько развязная, без сомнения, но уж никак не глупая.

Я беспомощно пытался придумать, что бы такое сказать интересного, когда кто-то выкрикнул ее имя. Ей нужно было вернуться на съемочную площадку. Жаль! Я понял, что она вот-вот выскользнет у меня из рук. Мне пришлось напрячь всю свою волю, когда я спросил, не согласится ли она вскоре пойти со мной на ленч… в «Айви», добавил я поспешно, угадав ее вкус. Приглашение подействовало магически. «Барашки едят плющ», как говорится в загадке. В первый раз она посмотрела на меня так, будто осознала, что я действительно нахожусь рядом, а не являюсь продолжением ее фантастически маленького «я», и сказала: да, она с удовольствием, как насчет субботы? Так-то вот! Кэллехен наградил меня двусмысленным взглядом, и наша компания распалась. Лед — хотя это вряд ли подходящее слово, когда речь идет о Лене, — сломан, но, боже мой, как же мне продвинуться дальше в своем расследовании? Завести разговор о машинах и убийстве? Слишком прозрачный намек, она сразу догадается.

24 июля

Хочешь не хочешь, а запланированное убийство обходится мне все дороже. Помимо расхода душевных сил и огромного стыда, которого мне стоило развлекать Лену, есть еще финансовые счета. Девушка отличается отменным аппетитом — если неприятные события января на нем и отразились, то ненадолго. Конечно, кое-какие средства я экономлю на патронах и яде: я не собираюсь использовать против Джорджа такие жестокие и опасные средства; но, насколько я понимаю, дорога к Джорджу будет выстлана пятифунтовыми банкнотами.

Вам кажется, мой добрый, но, без сомнения, проницательный читатель, что, царапая эти строки, я нахожусь в приподнятом настроении. И вы правы. Я чувствую, что становится все теплее, я сознаю, что нахожусь на правильном пути.

Сегодня днем Лена появилась в «Айви» в изысканном платье, черном с белыми крапинками, и с маленькой вуалью — она все предусмотрела, чтобы одинаково насладиться и едой и восхищением окружающих. Думаю, я вполне ловко льстил ей: нет, если быть честным, мне не стоило никакого труда изображать восхищение ее внешностью, потому что она действительно по-своему очень хороша, что позволит мне совмещать приятное с полезным до тех пор, пока я не смягчусь. Она показала мне двух известных актрис, обедавших в зале, и спросила, не считаю ли я, что они поразительно красивы, на что я сказал: да, выглядят они неплохо, — сопроводив это взглядом, который ясно говорил, что Лене Лаусон они не годятся и в служанки. Затем я указал ей на популярнейшего новеллиста, и она выразила очаровательную уверенность, что мои книги гораздо интереснее его. Таким образом мы были квиты, и дальше все пошло превосходно.

Через какое-то время я обнаружил, что рассказываю ей о себе — то есть о Феликсе. О трудностях, которые испытывал на первых порах самостоятельной жизни, о своих путешествиях, о полученном наследстве и о солидной прибыли от своих книг (между прочим, очень важная часть моей легенды: не вижу вреда в том, что она узнает о сумме моего банковского счета; деньги помогут мне преуспеть там, где это не удалось моей бороде). Разумеется, я старался по возможности придерживаться событий своей собственной жизни: ибо что толку в неоправданно пышной фантазии. Я трещал без умолку — как отшельник, вдруг обретший собеседника, должен признаться, довольно приятное ощущение, — не испытывая настоятельной потребности форсировать свой план, как вдруг увидел предоставившуюся возможность и немедленно воспользовался ею. Она спросила, долго ли я живу в Лондоне. Я сказал:

— Да, но наездами. Мне здесь легче работается. А вообще, я предпочитаю жить в деревне, хотя… наверное, это потому, что, собственно, я ведь родился в Глостершире.

— В Глостершире? — чуть ли не шепотом переспросила она. — А, понятно.

Я наблюдал за ее руками: они говорят больше, чем лицо, особенно если оно принадлежит актрисе. Я увидел, как ноготки ее правой руки — они были покрыты красным лаком — впились в ладонь. Но это не все. Дело в том, что после этого она больше ничего не сказала. Не было сомнения, что именно ее видели неподалеку от нашей деревни вскоре после «несчастного случая», и можно было сказать почти наверняка, что «Джордж» живет в Глостершире. Вы понимаете, в чем здесь зацепка? Если бы ей нечего было скрывать, естественно, она должна была бы спросить: «А где именно в Глостершире? У меня есть друг, который там живет». Можно, конечно, предположить, что она желает скрыть свою интрижку с Джорджем, но я сомневаюсь: девушки вроде нее в наше время не смущаются по таким причинам. Что еще, кроме факта, что она находилась в той машине, когда был сбит Марти, могло вдруг сделать ее такой молчаливой после упоминания о Глостершире?

— Да, — продолжал я, — в маленькой деревушке вблизи Сиренчестера. Я все время подумываю о том, чтобы вернуться туда, но мне так и не удается.

Я не решился сообщить название своей деревни, чтобы окончательно ее не вспугнуть, а только, отметив про себя ее затрудненное дыхание и ускользающий напряженный взгляд, начал болтать о чем-то еще.

И она сразу защебетала еще оживленнее, чем прежде: облегчение развязывает человеку язык. Я испытывал к девушке нечто вроде благодарной признательности за тот момент ее саморазоблачения и из кожи лез, развлекая ее. Даже в самых смелых мечтах я не воображал себя хихикающим и обменивающимся застенчивыми взглядами с киноактрисой. Мы оба изрядно подвыпили. Вскоре она спросила, как мое имя.

— Феликс, — сказал я.

— Феликс? — Она высунула кончик языка — видимо, считая это очаровательным озорством. — Тогда я буду звать вас Пусси.

— Лучше не надо, а не то я откажусь продолжать наше с вами знакомство.

— Значит, вы хотите, чтобы мы снова увиделись?

— Поверьте, я не намерен надолго выпускать вас из виду, — сказал я.

Что-то у меня с языка слишком часто срываются фразы, полные скрытой трагической иронии; не стоит превращать это в привычку, ибо она может подвести меня. Мы еще довольно долго обменивались шутками в этом роде, которые мне лень пересказывать здесь. В следующий четверг мы договорились вместе пообедать.

27 июля

Лена не так ограниченна, как кажется на первый взгляд — или, скорее, какими считаешь людей ее внешности. Сегодня она меня прямо-таки потрясла. Это было после театра. Она пригласила меня зайти и выпить на прощанье — я привез ее домой, она стояла у камина, очень задумчивая, потом вдруг резко повернулась ко мне и решительно спросила:

— Так в чем же здесь дело?

— Не понимаю… какое дело?

— Да. Вы всюду разъезжаете со мной, тратите на меня деньги. Что у вас на уме?

Я начал что-то бормотать о книге, которую хочу написать… что мне надо получить представление о ее среде… чтобы написать книгу, по которой можно будет поставить кинокартину…

— Ну и когда вы собираетесь этим заняться?

— Заняться?

— Да, именно. До сих пор вы ничего не говорили про эту книгу. Так когда я войду в дело? Мне что, предназначено стать другом писателя? Я не поверю в эту вашу книгу, пока ее не увижу!

На какое-то время я совершенно растерялся. Я решил, что каким-то образом она догадалась, что мне от нее нужно. В панике глядя на нее, я уловил в ее глазах нечто похожее на тревогу, недоверие и даже страх. Но через мгновение уже не был в этом уверен. И тем не менее только полная оторопь заставила меня сказать:

— Что ж, тогда… дело не только в книге. Собственно, совсем не в ней. Когда я увидел вас в том фильме, я… вы мне стали так желанны… Вы самая красивая и очаровательная девушка. Я никогда не видел…

Она так меня напугала, что я говорил в точности как робкий, смущенный влюбленный. Она подняла голову: ноздри ее трепетали, выражение лица совершенно изменилось.

— Понятно, — сказала она. — Понятно… Ну и что?

Она шагнула ближе — и я поцеловал ее. Должен ли я был чувствовать себя Иудой? Во всяком случае, я этого не испытывал. А впрочем, почему я должен чувствовать себя предателем? Это ведь деловое соглашение — давай и бери: каждый из нас что-то выигрывал от него. Мне нужен Джордж, а Лене — мои деньги. Теперь я, конечно, понимаю, что сцена, которую она закатила мне насчет книги, была обычной уловкой, чтобы подтолкнуть застенчивого обожателя заявить о своих чувствах. Вероятно, все это время она чувствовала, что книга была только предлогом с моей стороны, и хотела подвести меня к главному. Единственное, в чем она ошибалась, — это для какой цели я использовал трюк с книгой. В самом деле, все обернулось к лучшему. Заниматься с ней любовью означало возбуждать мою жажду мести.

Через некоторое время она сказала:

— Думаю, тебе придется сбрить твою бороду, Пусси. Я к ним не привыкла.

— Привыкнешь. Я не могу ее сбрить, она мне нужна для маскировки. На самом деле я убийца, понимаешь, который прячется от полиции.

Лена чарующе рассмеялась:

— Ну ты и выдумщик! Пусси, дорогой, да ты и мухи не обидишь!

— Вот еще раз назовешь меня так, тогда посмотрим, могу ли я обидеть муху.

— Пусси! — Потом она сказала: — Чудно, но я, кажется, тоже влюбляюсь в тебя. Но ты же не Вайсмюллер, нет, милый? Ты иногда так странно глядишь на меня, как будто меня нет… или словно сквозь меня, как будто я прозрачная.

Но что она сама за прозрачная притворщица! Но приятная. В паре мы с ней обыграем любого игрока в ставках на лицемерие.

29 июля

Вчера вечером Лена обедала у меня дома. Случилась очень неприятная вещь. К счастью, все закончилось вполне благополучно: и если бы мы не поссорились, возможно, она не рассказала бы мне о Джордже. Но для меня этот случай должен послужить предостережением: в этой игре я не имею права допускать промахов.

Я стоял к ней спиной — искал в буфете бутылку виски. Она расхаживала по комнате, как обычно ни на минуту не умолкая.

— …поэтому Вейнберг начал на меня кричать: что ты из себя строишь? Ты актриса или кто? Я плачу тебе не за то, чтобы ты околачивалась здесь, похожая на загробную тень, понятно? Что с тобой? Влюбилась, что ли, глупая курица? А я говорю, не в тебя, жалкий старик, не в тебя, так что нечего тебе краснеть. Слушай, Пусси, какая у тебя миленькая комнатка, правда? Ой, посмотри! Если это не игрушечный мишка…

Я вскочил, но было поздно: она вышла из моей спальни с мишкой Марти, которого я держал на каминной доске, я забыл его спрятать. Почему-то я совершенно вышел из себя.

— Отдай его! — сказал я, пытаясь схватить игрушку.

— Ишь какой! Нечего вырывать! Значит, маленький Феликс еще играет в куклы. Что ж, поживешь, не то еще увидишь! — Она скорчила рожицу медведю. — Так вот каков мой соперник!

— Не будь идиоткой. Положи его на место!

— Ой-ой-ой, мне страшно! Стыдишься, что играешь в игрушки?

— Он принадлежит моему племяннику, который умер. Я его очень любил. А теперь не дашь ли…

— Ах вот в чем дело! — Ее лицо исказилось от гнева, что ей поразительно шло. Мне показалось, что она бросится на меня с кулаками. — Так вот ты как?! Оказывается, я недостаточно порядочна, чтобы касаться игрушки твоего племянника! Думаешь, я оскверню ее? Ты меня стыдишься, да? Ну так забирай своего проклятого мишку!

И она со всей силы швырнула медвежонка на пол к моим ногам. Во мне вспыхнула ярость, и я дал ей оглушительную пощечину. Она бросилась на меня, и мы схватились в драке: она разошлась вовсю, сражаясь, как дикая кошка, попавшая в западню, разорванное платье сползло у нее с плеч. Я же был еще слишком разъярен, чтобы осознать все безобразие этой сцены. Через некоторое время она вдруг ослабла и простонала:

— О, ты меня убиваешь!

И мы начали целовать друг друга. Она раскраснелась, но все равно отпечаток моей ладони был заметен на ее щеке.

Позже она сказала:

— Но ты все-таки стыдишься меня, правда? Ты считаешь меня обыкновенной злючкой.

— Во всяком случае, скандалы тебе удаются как нельзя лучше.

— Нет, я с тобой серьезно говорю. Ты не собираешься познакомить меня со своей семьей, верно? Твои родители не одобрят меня, я знаю.

— У меня никого нет. И если на то пошло, ты тоже не представляешь меня своим родственникам. Ну и что же? Нам и так хорошо.

— Ишь ты, какой предусмотрительный! Полагаю, ты думаешь, что я пытаюсь заставить тебя жениться на мне. — И вдруг ее глаза сверкнули. — Но я думаю не об этом. Мне просто хочется посмотреть на лицо Джорджа, когда…

— Джорджа? Это еще кто?

— Ладно, ладно, ревнивец, не из-за чего бросаться на меня. Джордж просто… ну, он женат на моей сестре.

— И что? (Видите, я уже постигаю этот стиль.)

— Ничего.

— Ну, продолжай. Что для тебя значит Джордж?

— Ага, ревнуешь! Ревнивец Пусси! Что ж, если хочешь знать, Джордж пытался заигрывать со мной. Я…

— Что — пытался?

— То, что я сказала. А я сказала ему, что не собираюсь разбивать семью, хотя должна сказать, Вайолет сама на это напрашивается.

— Ты виделась с ним в последнее время? Он тебе надоедает?

— Нет, — сказала она странным, напряженным голосом. — Я не видела его… достаточно долго. — Я почувствовал, как ее тело напряглось. Затем она расслабилась и неестественно громко засмеялась. — Какого черта! Это только докажет Джорджу, что он не дья… Слушай, а не поехать ли нам туда на этот уик-энд?

— Куда?

— В Сивернбридж, где они живут. Это в Глостершире.

— Но, девочка моя, я не могу…

— А что тут такого? Не съедят же они тебя! Он порядочный женатый человек или кажется таким.

— Но зачем?

Она серьезно изучала меня.

— Феликс, ты меня любишь? Ладно, не смотри на меня так испуганно, я не хочу тебя взвинчивать. Любишь ли ты меня настолько, чтобы выполнить мою просьбу, не задавая вопросов?

— Да, конечно.

— Что ж, тогда скажу тебе, что у меня есть причины вернуться туда, и мне нужен провожатый. Я хочу, чтобы им был ты.

Она говорила как-то серьезно и неуверенно. Интересно, насколько она была готова рассказать мне обо всем: о Джордже и о несчастном случае, мысль о котором, должно быть, ее преследует. Но я и себе не доверял настолько, чтобы убедить ее полностью довериться мне, к тому же в тот момент это было бы слишком вульгарно даже по моим теперешним понятиям. Не то чтобы мне так уж это было нужно. Мне казалось, что я чувствую за ее словами решимость выяснить вопрос до конца, не с Джорджем, а с тем ужасом, который она испытывает все эти месяцы. Что я говорил в начале дневника о потребности убийцы вернуться на место преступления? Она не убивала Марти. Но она знает, кто это сделал: она была там. Она стремилась прогнать это видение, трагическую притягательность того момента и просила меня помочь ей. Меня! О небеса, что за дикая ирония со стороны Пессимиста!

Я сказал:

— Хорошо, в субботу я отвезу тебя к ним. — Я старался говорить с небрежным равнодушием. — А кто такой Джордж? Чем он занимается?

— Он владелец гаража, собственно, на двоих с партнером. «Рэттери и Карфакс». Его фамилия Рэттери. Он скорее… очень мило с твоей стороны, что ты согласился поехать: не знаю, понравится ли он тебе — он не твоего поля ягода.

Гараж! И она не знает, понравится ли он мне! Джордж Рэттери.

31 июля

Сивернбридж. Сегодня днем я привез сюда Лену на машине. Я продал свою старую машину и, немного добавив, приобрел новую: не стоило здесь показываться с глоучестерширскими номерами. И вот я здесь, в логове моего врага, — не думаю, что есть опасность быть узнанным — Сивернбридж расположен на противоположном от моей деревни краю округа, да и борода совершенно меня преобразила. Самым трудным будет завоевать прочное положение в доме Рэттери и затем поддерживать его: сейчас здесь Лена, и я остановился в гостинице «Рыболов» — она предпочитала мягко ввести меня в круг семейства Рэттери — и в данный момент всего лишь «друг», любезно доставивший ее в своем автомобиле. Я высадил ее с чемоданом, не доезжая до дома: она говорит, что не предупредила их письмом о своем приезде. Не опасается ли она, что Джордж мог отказать ей в гостеприимстве? Весьма вероятно, так как он, наверное, нервничает, принимая во внимание скрываемую обоими тайну, — и боится, как бы она не сорвалась, когда снова увидит его и обо всем вспомнит.

Распаковав вещи, я спросил коридорного, где здесь самый хороший, технически оснащенный гараж.

— «Рэттери и Карфакс», — сказал он.

— Это тот, что у реки? — спросил я.

— Да, сэр, он стоит к ней спиной, прямо на этой стороне моста, нужно только пройти по Хай-стрит.

Еще два факта против Джорджа Рэттери. Я предполагал, что его гараж должен быть прекрасно оснащенным, в противном случае у него не было бы запасных запчастей, чтобы заменить поврежденные во время несчастного случая. И он стоит на берегу реки — именно там поврежденное крыло или что-то еще и исчезли, — я знал, что он должен был избавиться от них приблизительно в таком месте…

Только что звонила Лена. Они приглашают меня на обед. Я отчаянно, жутко волнуюсь. Если я так нервничаю сейчас, когда только собираюсь впервые увидеть его, что же со мной будет, когда я должен буду его убить! Возможно, буду спокоен и бесстрастен, как монах: близкое знакомство с жертвой порождает презрение к ней, — и я намереваюсь изучить Джорджа Рэттери с беспощадной ненавистью. Я не буду торопиться, я буду вскармливать свою ненависть и презрение к нему до самой его смерти — буду им питаться, как паразит своим хозяином. Надеюсь, Лена не станет подчеркивать свою любовь ко мне за обедом. На сегодня все.

1 августа

Пренеприятный субъект, просто-таки отвратительный. Я этому рад. Я побаивался, сейчас я это понимаю, что Джордж окажется милым и симпатичным малым, но все в порядке, слава богу, нет. Меня не будет мучить раскаяние, если я лишу его жизни.

Я понял это в ту же минуту, как только вошел в комнату, прежде чем он успел сказать хоть слово. Он стоял у камина и курил сигарету, и во всей его позе и манере держать сигарету, приподняв локоть, сказывалась натура человека самонадеянного и наглого, желающего доказать всем и каждому, что в своем доме именно он хозяин. Он стоял там, самодовольный и надутый, как петух на навозной куче, смерив меня надменным взглядом, прежде чем шагнул навстречу.

После того как меня познакомили с его женой и матерью, Джордж тут же вернулся к тому, о чем говорил до моего прихода, в чем сразу проявились его дурные манеры и отсутствие воспитания, хотя дало мне возможность изучить его. Я оценивал его, как палач, прикидывающий, как удобнее повесить свою жертву. Ему не понадобится высокая подставка, такой он крупный и плотный. У него большая голова со срезанным затылком и низким лбом, его псевдокавалерийские усики не скрывают толстые, как у негра, губы. Думаю, ему лет тридцать пять — тридцать шесть.

Я понимаю, что представленный мной портрет скорее смахивает на карикатуру. Вероятно, некоторые женщины — например, его жена — считают его очень интересным мужчиной. Безусловно, мое восприятие предвзято. Но на первое место во всем его облике проступала такая грубость и невежественность, что это вызывало отвращение в любом нормальном человеке.

Закончив свой монолог, он подчеркнуто посмотрел на свои часы.

— Опять опаздывают, — сказал он.

На его реплику никто не откликнулся.

— Ты говорила со слугами, Вай? С каждым днем они подают обед все позже.

— Да, дорогой, — сказала его жена, Вайолет Рэттери, которая была полинявшей, безвольной, жалкой в своей готовности всем услужить копией Лены.

— Гм, — пробурчал Джордж. — Кажется, они не очень-то обращают на тебя внимания. Придется, видно, мне самому с ними поговорить.

— Пожалуйста, дорогой, не делай этого, — взволнованно сказала его жена и покраснела, застенчиво улыбнувшись. — Не то они заявят об уходе.

Она поймала мой взгляд и снова болезненно вспыхнула.

Разумеется, она осмеливалась только на робкую просьбу. Но Джордж принадлежит к тому типу людей, чье хамство разворачивается во всю мощь, когда его окружают покорность и смирение. На самом деле это какой-то анахронизм: столь толстокожий, черствый и грубый характер был уместен в первобытный период развития человечества (а также во времена Елизаветы: из него мог получиться отважный капитан или надсмотрщик над рабами), но в цивилизованном обществе, где нет применения таким свойствам характера, за исключением войн, его грубая сила ограничивается третированием собственных домочадцев и становится только все более жестокой, не встречая сопротивления.

Поразительно, насколько ненависть обостряет умственное зрение. Мне казалось, что я уже знаю о Джордже больше, чем о людях, которых знал на протяжении многих лет. Я вежливо поглядывал на него и думал: «Вот человек, убивший Марти, который задавил его на своей машине, не оставив ему шанса выжить, человек, который положил конец жизни, стоящей десятка таких, как он сам, убил единственное дорогое для меня существо. Но ничего, Марти: его время тоже придет, и довольно скоро».

За ужином меня посадили рядом с Вайолет Рэттери, по левую руку от меня сидела старая миссис Рэттери, напротив — Лена. Я заметил, как Джордж несколько раз перевел взгляд с Лены на меня и обратно: очевидно, пытался оценить наши отношения. Я бы не назвал его ревнивцем, он слишком уверен в своей привлекательности, чтобы представить, что женщина может предпочесть ему другого, но он был явно озадачен тем, что понадобилось Лене от такого чудака, как Феликс Лейн. Он обращался с ней бесцеремонно и по-свойски, как будто был ее старшим братом.

«Джордж пытался ухаживать за мной», — сказала в тот вечер у меня на квартире Лена. Возможно, это только часть правды: слишком уж бесцеремонно он с ней обходился. В какой-то момент он сказал:

— Я вижу, Лена, тебя тоже соблазнили эти кудряшки, как у пуделя? — Он нагнулся и взъерошил ее волосы, с вызовом глядя на меня, и сказал: — Ох уж эти женщины, они настоящие рабы моды, не так ли, Лейн? Если какой-нибудь модельер-гомик из Парижа скажет, что последний крик моды — это лысая голова, они тут же все обреются наголо, верно?

Сидевшая слева от меня старая миссис Рэттери, от которой в равной степени несло нафталином и суровым осуждением, сказала:

— В дни моей юности волосы женщин считались огромным достоинством. Я рада, что прошла мода на эти короткие стрижки под мальчика, принятая в Итоне.

— Вы защищаете молодое поколение, мама? Куда же тогда катится мир? — сказал Джордж.

— Думаю, молодое поколение в состоянии само защитить себя, во всяком случае некоторые его представители. — Миссис Рэттери смотрела прямо перед собой, но у меня создалось впечатление, что последняя часть ее замечания относилась к Вайолет, а также что она находила брак Джорджа неудачным, поскольку он взял себе в жены девушку более низкого происхождения — что вполне соответствовало истинному положению вещей, — и относилась к Вайолет и Лене со снисходительной терпимостью великосветской дамы. Словом, ее не назовешь милой старой леди.

После обеда женщины (как называл их Джордж) оставили нас с ним выпить портвейна. Было ясно, что он чувствовал себя неловко, не зная, как вести себя со мной, и прибегнул к обычному в этих случаях способу, начав с анекдота.

— Слышали этот про женщину из Йоркшира и органиста? — спросил он и доверительно придвинулся ко мне со своим стулом.

Я выслушал его, стараясь смеяться как можно искреннее. Затем последовали еще несколько старых анекдотов в том же роде. Считая, что этим он растопил лед отчуждения, он перешел к выпытыванию сведений обо мне самом. Слава богу, я уже наизусть затвердил легенду Феликса Лейна, так что мне не составило никакого труда посвятить Джорджа в его биографию.

— Лена сказала, вы пишете книги, — сказал он.

— Да, детективные рассказы.

Он заметно расслабился:

— А, эти ужастики. Это другое дело. Должен сказать, когда Лена сказала, что с ней приедет писатель, я немного встревожился. Думал, что вы из тех напыщенных ребят из Блумсбери. Не вижу для себя пользы в общении с ними. И выгодное это дело — писательство?

— Да, вполне. Разумеется, у меня есть еще и собственные средства. Но за каждую книгу я получаю что-то между тремястами и пятьюстами фунтами.

— Недурно, черт побери! — Он посмотрел на меня с некоторым уважением. — Так ваши книжки — бестселлеры?

— Ну, не сказал бы. Просто более или менее имеют успех.

Он отвел взгляд в сторону, отпил портвейна и спросил со слишком нарочитым безразличием:

— Давно знакомы с Леной?

— Нет, кажется, около недели. Я задумал написать книжку о мире кино.

— Приятная девушка, такая веселая и общительная.

— Да, пикантная штучка, — сказал я опрометчиво.

Лицо Джорджа исказилось недоверчивостью, словно он внезапно заметил змею у себя за пазухой. Видимо, для него сальные анекдоты — это одно, а дерзкие замечания о его собственных «женщинах» — другое. Он предложил, очень чопорно, присоединиться к дамам.

Больше писать некогда. Уезжаем на прогулку в автомобиле с моей потенциальной жертвой и его семейством.

2 августа

Когда вчера днем мы выходили из дома — Лена, Джордж, его сын Фил, школьник лет двенадцати, и я — могу поклясться, что Лена на секунду испуганно остановилась. Я снова и снова возвращаюсь к этой сцене, пытаясь четко осмыслить ее: все произошло так быстро, что в тот момент у меня не было времени осознать весь подтекст. С виду вроде ничего особенного и не было. Мы вышли на крыльцо, залитое солнечным светом. Лена на секунду остановилась и сказала:

— Та самая машина?

Джордж, который шел чуть сзади нее, сказал:

— Что ты имеешь в виду?

Мне послышалось или в самом деле в его тоне прозвучали едва заметные нотки угрозы?

Слегка смущенно Лена отвечала:

— У тебя та же самая старая машина?

— Мне это нравится — «та же старая»! Она не прошла еще и десяти тысяч миль. Ты что, думаешь, я миллионер?

Вся сцена могла иметь вполне невинный характер, вот в чем проблема. Мы уселись в машину: Джордж и Лена впереди, Фил на заднем сиденье рядом со мной. Фил захлопнул за собой дверцу, и Джордж резко обернулся и сердито воскликнул:

— Сколько раз тебе говорить, что нельзя так хлопать дверцами. Ты что, не в состоянии мягко закрыть ее?

— Извини, папа, — расстроенно сказал Фил.

Разумеется, Джордж мог быть в плохом настроении до того, как мы вышли, но я подозреваю, что его встревожило то, что сказала Лена — или на что она намекнула, и он отыгрывался на сыне.

Джордж определенно отлично и смело водит машину. Честно говоря, я не могу сказать, что вчера он был за рулем безрассудным, но он пробирался между густым потоком машин, как будто никто ему не мешал, как машина с мигалкой. На дороге нам повстречалась группа велосипедистов, занимавших в ряд все шоссе: он не прогнал их гудком, как я ожидал, но промчался прямо впритирку к ним и резко срезал угол перед ними, выкатив вперед — явно пытаясь напугать их или заставить столкнуться друг с другом. Как-то раз он спросил меня через плечо:

— Вам знакомы эти места, Лейн?

— Нет, — сказал я, — хотя я все время мечтаю вернуться сюда. Я родился в Сойер-Кроссе, знаете, это на противоположной границе округа.

— В самом деле? Очень милая деревенька. Мне как-то приходилось раз или два проезжать мимо.

Он здорово владел собой. Я наблюдал за ним сбоку: ничто не дрогнуло в его лице, когда я назвал место, где он сбил Марти. Смогу ли я его заставить выдать себя? Лена сидела неподвижно, сложив на коленях сцепленные ладони, и глядела прямо перед собой. Я многим рисковал, когда назвал свою деревню: это могло вызвать его подозрение или просто любопытство, и он мог навести справки и выяснил бы, что за последние пятьдесят лет в деревне не проживало семейство по фамилии Лейн. Когда мы выходили из машины, Лена избегала на меня смотреть: она хранила молчание последнюю четверть часа — после моего упоминания о Сойер-Кроссе, — и это было довольно необычно для нее; но вместе с тем и не являлось неопровержимым доказательством чего-либо.

Мы вышли, и я попросил Джорджа показать мне достоинства своей машины. Конечно, это было только предлогом получше ее рассмотреть. Она была в отличном состоянии, но мой неопытный взгляд не заметил каких-либо признаков, что крыло или бампер были заменены новыми. Но этого и нельзя было заметить спустя семь месяцев: след (как я надеюсь, мне удается избежать употребления этого штампа в своих детективах) простыл. Единственные улики остались в сознании Джорджа и Лены, а может, только Лены — допускаю, что Джордж уже совершенно забыл о том несчастном случае, не могу поверить, что такая мелочь, как случайный наезд на пешехода, способна надолго оставить болезненную царапину на его носорожьей коже.

Вопрос в том, как мне до этого добраться? И в настоящий момент есть еще более актуальный вопрос: под каким благовидным предлогом мне здесь задержаться? Лена собирается возвращаться в город уже завтра. Возможно, сегодня днем я найду для этого возможность: предполагается, что мы будем играть в теннис на площадке у Рэттери.

3 августа

Ну вот, все и устроилось. Я остаюсь здесь на месяц — можно сказать, по приглашению Джорджа, — что меня вполне устраивает. Но лучше все по порядку.

Когда я пришел на корт, еще никто из приглашенных не появился, поэтому Джордж предложил, чтобы мы с ним сыграли против Лены и Фила. Мы немного подождали, после чего Джордж начал громко звать Фила, который был где-то в доме. На его раздраженный крик выбежала Вайолет, отозвала Джорджа в сторонку, и я слышал обрывок фразы, которую она прошептала ему, что-то вроде «не хочет играть».

— Да что с ним такое? — воскликнул Джордж. — Не знаю, что с ним творится в последнее время. Не хочет играть? Пойди и скажи ему, что он обязан играть, черт возьми! Нечего ему торчать наверху! Я никогда…

— Джордж, дорогой, он немного расстроен. Понимаешь, сегодня утром ты обошелся с ним слишком грубо из-за его табеля.

— Дорогая моя девочка, не мели чушь! Парень совершенно распустился в этом семестре: Каррузерс сказал, что он очень способный, но, если не приложит все силы, на будущий год он не сможет заниматься регби. Ты что, не хочешь, чтобы он получил образование?

— Конечно хочу, дорогой, но…

— Тогда кто-то же должен как следует его встряхнуть. Я не желаю, чтобы он проводил время в школе в каких-то идиотских мечтаниях и тратил попусту мои деньги. Он и так достаточно избалован, если хочешь…

— У тебя на спине сидит оса! — прервала его Лена, глядя на него с преувеличенным испугом.

— Не вмешивайся, Лена, — с угрозой сказал он.

Мне не хотелось дольше оставаться свидетелем этой безобразной сцены, а кроме того, мне было жаль Фила, когда я представил, что отец явится в таком настроении, чтобы тащить его на корт; поэтому я сказал, что пойду и приглашу его играть с нами. Судя по всему, мое предложение застало Джорджа врасплох, но он не решился мне возразить.

Я нашел Фила прячущимся в своей спальне — поначалу он смотрел как затравленный зверек. Все-таки мне удалось его разговорить — он оказался неплохим мальчуганом, — и вскоре все выяснилось: он не бездельничал последний семестр, но один из ребят в школе все время издевается над ним, и это его очень угнетает (а то я не знаю, как это бывает!), поэтому он никак не может сосредоточиться на учебе. Фил высказал это признание со слезами на глазах. По необъяснимой причине это напомнило мне о том, как я отчитывал Марти за погубленные розы; и совершенно импульсивно я предложил дать ему нескольку уроков за каникулы — по нескольку часов в день, чтобы он мог наверстать упущенное.

Только когда Фил прекратил всхлипывать и смущенно благодарил меня, я осознал, что это отличный предлог остаться в Сивернбридже. Великолепный пример сделать добро, из которого может получиться зло — если только можно назвать злом устранение Джорджа. Я подождал, когда Джордж окажется в хорошем настроении, раскрасневшись после выигранного сета в теннис, и подкинул ему эту идею — сказал, что очарован городком, что давно подумывал остановиться в подобном местечке на несколько недель и начать свою книгу в мирной тишине, и спросил его одобрения на то, чтобы я позанимался с Филом. Поначалу Джордж воспринял это с некоторой настороженностью, но вскоре согласился с идеей моего репетиторства и даже предложил мне обосноваться у него дома. Я вежливо отказался, как мне кажется, к его облегчению. Ни за какие деньги я не остался бы в семействе Рэттери на целый месяц: не потому, что мне казалось запретным убить человека, чей хлеб я ел; я просто не мог смириться с мыслью, что здесь меня ежеминутно подстерегает опасность стать свидетелем очередной домашней свары. Кроме того, мне не хотелось, чтобы Джордж шастал у меня под носом и однажды случайно наткнулся на мой дневник. Мои ежедневные занятия с Филом предоставляли для моей цели достаточное поле деятельности.

После того как мы обо всем договорились, я немного понаблюдал за игрой в теннис. Партнер Джорджа по гаражу, Гаррисон Карфакс, играл в паре с Вайолет против Джорджа и миссис Карфакс. Последняя — крупная, темноволосая женщина, хотя и несколько цыганского типа, но очень соблазнительная: у меня создалось впечатление, что отчасти из-за нее к Джорджу вернулось хорошее расположение духа; я определенно заметил, как его пальцы коснулись ее, когда он услужливо подал ей теннисный мяч, да и она раза два кидала на него довольно страстные взгляды. Впрочем, это и неудивительно: ее муж принадлежит к страшно скучным, высушенным ничтожествам.

Появилась Лена и села рядом со мной — мы были в стороне ото всех. Она выглядела удивительно привлекательно в теннисном костюме; он подходил к ее гибкой манере двигаться и очень искусному макияжу, благодаря которому она выглядела как скромная школьница.

— Вы изумительно выглядите, — сказал я.

— Скажите это жене Карфакса, — сказала она, но было видно, что она польщена.

— О, предоставляю это Джорджу.

— Джорджу? Не будьте таким глупым! — отрезала она. Затем овладела собой и сказала: — Мы едва видимся с вами с тех пор, как приехали сюда. Вы расхаживаете с таким отсутствующим видом, как будто потеряли память или у вас несварение желудка.

— Так проявляются мои артистические способности.

— Ну, я считаю, могли бы ненадолго забыть об этом и время от времени поцеловать бедную девушку. Хотя бы поцеловать… — Она нагнулась поближе и прошептала мне на ухо: — Нет нужды ждать, Пусси, пока мы вернемся в Лондон.

Вот уж никто не посмеет меня назвать нецелеустремленным убийцей: я так поглощен заботой о своих делах с Джорджем, что совершенно забыл ухаживать за Леной. Я попытался объяснить ей, почему собираюсь здесь задержаться. Я опасался, что она закатит мне сцену, — тот факт, что мы были на виду у десятка людей, скорее раззадорил бы ее, чем сдержал. Но как ни странно, Лена восприняла мое намерение довольно спокойно. Пожалуй, даже слишком спокойно я даже мог что-то заподозрить — было что-то насмешливое, дерзкое в приподнятых уголках ее губ, когда я удалился, чтобы принять участие в игре, да и во время игры я видел, как она поглощена разговором с Вайолет. Когда мы покидали корт, я слышал, как она говорила Джорджу (по всей видимости, это предназначалось и для моих ушей):

— Джордж, дорогой, как тебе понравится, если твоя знаменитая невестка немного поживет у вас? Мы уже закончили снимать фильм, так что я подумала, хорошо бы укрыться здесь на несколько недель, чтобы вкусить все прелести простой деревенской жизни. Ты не возражаешь, шеф?

— Все это довольно неожиданно, — сказал он, смерив ее своим оценочным взглядом работорговца. — Полагаю, если Вай не возражает, мы можем дать тебе приют. А с чего вдруг такое желание?

— Ну видишь ли, боюсь, я зачахну без своего Пусси. Только никому не говори.

— Что это за Пусси?

— Мистер Феликс Лейн. Феликс — котенок, Пусси. Понимаешь?

Скрывая свою растерянность, Джордж разразился оглушительным идиотским хохотом:

— Ах, черт меня побери! Пусси! Здорово подмечено! Точно как он хлопает по мячу, посылая его через сетку. Но в самом деле, Лена…

Он не знал, что я все слышу, и хорошо, что он не видел в тот момент моего лица. Но Лена! Что она о себе вообразила? Возможно ли, чтобы она намеревалась натравить меня на Джорджа? Или я все время жестоко и непростительно в ней ошибался?

5 августа

Утром, как обычно, занятия с Филом. Мальчонка довольно умный — бог знает, откуда у него такая светлая голова, но сегодня утром он был не в лучшей форме. По некоторым признакам — по его рассеянному вниманию и покрасневшим глазам Вайолет, которая быстро прошмыгнула мимо меня, когда я появился в доме, — я догадался, что в семействе Рэттеров был приличный скандал. Во время перевода с латинского Фил вдруг спросил меня, женат ли я.

— Нет, а почему ты спрашиваешь? — спросил я.

Я чувствовал себя очень неуютно, обманывая Фила, хотя остальным членам семьи лгал, как солдат, без зазрения совести.

— Как вы считаете, это хорошо — быть женатым? — спросил он напряженным голоском, с трудом сдерживая дрожь. Он выражался как достаточно взрослый человек — манера большинства одиноких детей.

— Да, думаю, неплохо. Во всяком случае, так может быть, — сказал я.

— Да, наверное, для порядочных людей. А я никогда не женюсь. Это делает людей такими жалкими и несчастными. Я бы боялся…

— Иногда любовь делает людей несчастными; это звучит странно, но так бывает на самом деле.

— А, любовь… — Он немного помолчал, а потом у него вырвалось: — Папа иногда бьет маму!

Я не знал, что на это сказать. Я видел, что он отчаянно нуждался в чьей-то поддержке. Как и любой чуткий ребенок, он ужасно страдал от раздоров своих родителей — для него это было равносильно жизни на вершине вулкана, когда нет ни малейшей защиты. Я чуть было не поддался искушению успокоить его; но в следующую минуту отвращение ко всему этому заставило меня овладеть собой; я не желал становиться участником этой безобразной семейной жизни, не хотел отвлекаться от своей цели. И я сказал, боюсь, немного холодно, что нам лучше вернуться к переводу. Это было истолковано как трусость, и я видел, как мое предательство отразилось на нервном личике Фила.

6 августа

Сегодня днем ходил взглянуть на гараж. Сказал Джорджу, что он может оказаться полезным для моей книги — «ничто человеческое мне не чуждо» — лозунг авторов детективов, хотя я и не очень точно это сформулировал. Задал тысячу идиотских вопросов, которые позволили Джорджу относиться ко мне со снисходительным терпением, а мне — установить, что гараж располагает складом, полным запчастей, которые он продает как агент: я не стал спрашивать конкретно о крыльях и бамперах, это могло бы вызвать его подозрения, что я переодетый полицейский. Я уже знал, что иногда он оставляет здесь свою машину, хотя у него есть гараж у дома.

Затем мы вышли из задней двери на вытоптанную площадку, загроможденную кучами старого ржавого хлама, за которыми блестели волны Сиверна. Мне хотелось как следует рассмотреть эту груду старого металлолома, хотя я, конечно, не считал Джорджа таким идиотом, чтобы он стал держать здесь поврежденные крылья своего автомобиля, поэтому я задержал его под предлогом разговора.

— Довольно неприглядная куча, — сказал я.

— Да уж, а что прикажете делать с этим хламом? Вырыть ров и закопать его туда, как это делают эти кретины из Лиги за чистоту окружающей среды?

Джордж не на шутку взбудоражился; для такой самодовольной натуры по временам он был слишком возбудим. Неожиданно я решил рискнуть:

— А почему бы не столкнуть всю эту груду в реку? Неужели никогда этого не делали? Во всяком случае, убрали бы это безобразие с глаз.

Он ответил после едва заметной паузы. Я не смог подавить собственной дрожи, так что мне пришлось удалиться от него к самому берегу реки, притворившись, что любуюсь ею.

— Господи, ну и мысль! Чтобы на меня обрушился весь городской совет! В реку! Ну вы и додумались! Стоит рассказать об этом Карфаксу. — Он оказался рядом со мной. — В любом случае у берега слишком мелко, сами посмотрите.

Я смотрел. И видел русло реки. Но еще в двадцати ярдах слева от себя я заметил привязанную заброшенную плоскодонку. Да, Джордж, у берега слишком мелко, чтобы что-то скрыть; но можно запросто воспользоваться вот такой плоскодонкой, выйти на середину реки и там, на глубине, утопить предательские улики.

— Я и понятия не имел, что в этих местах река такая широкая, — сказал я. — С удовольствием бы немного поудил. Здесь ведь, наверное, можно арендовать какую-нибудь шлюпку?

— Наверное, — безразлично сказал он. — На мой вкус, это довольно монотонное занятие — часами сидеть на заднице, держа в руках веревку.

— Придется мне как-нибудь взять вас с собой на утренней зорьке. Тогда уж вы не назовете это монотонным занятием.

Я увидел все, что хотел. В куче металлолома действительно было одно старье. Мерзкое зрелище! И я был совершенно уверен, что заметил крысу, вылезающую из-под ржавого железа, когда мы проходили мимо: имея под рукой свалку и реку, они наверняка считали это место своим крысиным раем. Вернувшись в гараж, мы столкнулись с Гаррисоном Карфаксом. Я ухитрился упомянуть, что хотел бы поплавать по реке, и он сказал, что его сын держит здесь свою двенадцатифутовую яхту и наверняка одолжит мне ее, так как сам пользуется ею только в выходные. Это будет приятной возможностью время от времени отдохнуть от Джорджа. Можно еще поучить Фила обращаться с парусом.

7 августа

Сегодня днем я едва не покончил с Джорджем Рэттери. Все висело буквально на волоске. Чувствую себя совершенно измученным. Никаких эмоций. Только саднящая боль в том месте, где должны быть чувства, — как будто это я, а не он получил передышку. Нет, не передышку: временную отсрочку казни, вот и все. Все было по-детски просто: и предоставившаяся мне возможность, и моя непродуманная случайная фраза, из-за которой он избежал смерти. Получу ли я еще когда-нибудь такой шанс? Сейчас уже далеко за полночь, а я продолжаю перебирать подробности случившегося: возможно, если я опишу все, я сумею выбросить это из головы и забыться сном.

Мы впятером — Лена, Вайолет, Фил, Джордж и я — сегодня днем поехали в Котсуолдс. Собирались осмотреть окрестности Байбери, а потом выпить чаю на лоне природы. Джордж показывал мне Байбери, как будто деревня принадлежала ему, в то время как я всем своим видом старался не выдать, что уже тысячу раз бывал здесь до этого. Мы перегибались через перила моста и таращились на форель, которая здесь была такая же плотная и надменная, как сам Джордж. Затем поднялись на холмы. Лена сидела на заднем сиденье со мной и Филом: вела себя со мной очень нежно и, когда мы вылезли из машины, взяла меня за руку и шла, чуть ли не прижимаясь ко мне. Не знаю, может, именно это и завело Джорджа. Во всяком случае, он взбесился: потому что, когда мы расстелили пледы на самой опушке леса и Вайолет попросила меня развести костер, чтобы разогнать мошкару, разыгралась поистине отвратительная сцена.

Во-первых, Джордж разозлился, что ему предложили набрать сухих веток для костра. Лена начала подшучивать, уверяя, что немного физической работы поможет ему сбросить лишний вес. Это вовсе не ослабило напряжения. Джордж, видимо закипая внутри, пристал к Филу, заявив, что поскольку он был в скаутах, то пусть лучше покажет всем, как разжигать костер. Хворост был влажным, а бедняга Фил не мог справиться со своими неловкими руками, во всяком случае, выяснилось, что он и понятия не имел, как сложить костер. А Джордж стоял над ним, осыпая его унизительными насмешками, в то время как несчастный паренек неловко возился с ветками, то и дело зажигая спички, которые тут же гасли, и изо всех сил дул на слабо колеблющееся пламя. Лицо у него стало багровым, и руки жалко тряслись. Вскоре Вайолет не выдержала издевательств над сыном и вмешалась — что только подлило масла в огонь. Джордж перенес свое раздражение на жену, он кричал, что это именно она просила разжечь костер, так какого же черта она мешается под ногами, во всяком случае, только такое слабоумное ничтожество, как Фил, не умеет разжечь костер. Для Фила это грубое нападение на мать было уже слишком: резко выпрямившись, он прямо заявил отцу:

— Почему бы тебе самому его не разжечь, если уж ты так ловко с этим справляешься?

Конец фразы он смял, невнятно пробормотав слова, — у него не хватило духу на такой смелый выпад, но Джордж отлично все расслышал. Он дал Филу сильную пощечину, отчего тот растянулся на земле. Вся сцена была невыносимо отвратительной — то, как Джордж довел парнишку до восстания, а затем раздавил его. Я злился на себя за то, что мне не хватило смелости вмешаться еще до этой безобразной пощечины. Я вскочил на ноги, готовый сказать Джорджу все, что о нем думаю (что, несомненно, испортило бы все, включая мои будущие планы относительно Джорджа). Но Лена опередила меня и произнесла совершенно спокойно, как будто ничего не случилось:

— Мужчины, идите полюбуйтесь видом. Чай будет готов через пять минут. Иди, Джордж, дорогой. — И она подарила ему один из своих самых страстных взглядов, так что он удалился вместе со мной, как послушная овечка.

Итак, мы пошли полюбоваться видом, который был действительно замечательным: первое, что я увидел, когда мы завернули за опушку леса, скрывшись от остальной компании, был отвесный обрыв почти в сотню футов, видимо оставшийся от заброшенного карьера. Описание этого на бумаге займет много времени, но в действительности все произошло секунд за тридцать. Я немного опередил Джорджа — хотел взглянуть на роскошно цветущий ятрышник: добравшись до него, я оказался на самом краю карьера. И вот я стою у куста ятрышника, у самых моих ног уходит вниз отвесный обрыв, нас окружают прелестные округлые холмы, поросшие травой, клевером и горчицей, — и рядом стоит надутый, раздраженный Джордж, который отравляет этот чудный летний день для Вайолет и бедняжки Фила; человек, убивший Марти. Мой взгляд мгновенно оценил все это и одновременно кроличью норку на склоне холма. Я точно понял, как расправлюсь с Джорджем.

Я позвал его посмотреть на открывающийся отсюда вид. Он зашагал ко мне. Я привлеку его внимание к каменной осыпи в карьере внизу, под нами. Тогда он окажется на самом краю обрыва. Затем я двинусь к нему, но на первом же шагу моя нога скользнет в кроличью нору, падая, я ударю Джорджа по ногам, и он соскользнет в обрыв: высота и его собственный вес довершат остальное. Но поскольку никто не подозревает об имеющихся у меня причинах убить его, никто и не станет сомневаться, что это был несчастный случай.

Джордж был от меня уже в пяти футах.

— Ну и что здесь такого? — сказал он, не замедляя шага.

И тут я допустил роковую ошибку, хотя в тот момент не сознавал этого. Меня охватила какая-то бравада, и я сказал:

— Здесь громадный обрыв, чертовской глубины. Посмотрите сами.

Он тут же остановился и сказал:

— Это зрелище не для меня, старина, спасибо. Я не выношу высоты голова кружится. Что-то с вертебральным аппаратом, или как там это называется…

Итак, теперь мне нужно начинать все сначала.

10 августа

Вчера вечером Рэттери устраивали вечеринку. Произошло два маленьких инцидента, разоблачающие Джорджа, — если это подходящее прилагательное для такой низкой личности.

После обеда Лена исполнила две-три песенки. Затем мы начали играть в своеобразную эротическую игру под название «Сардины». Один человек уходит и прячется, желательно в самом тесном уголке: тот, кто его находит, прижимается к нему; и так далее до тех пор, пока не набирается целая куча людей. В первый кон пряталась Роуда Карфакс, и так случилось, что я довольно быстро нашел ее в шкафу, полном веников.

В нем было совершенно темно, и, когда я присел рядом с ней, она прошептала:

— Ну, Джордж, просто удивительно, что ты так легко меня нашел. Должно быть, от меня исходит некий магнетизм.

По иронической интонации я догадался, что она предупредила его, где ее искать. Затем она положила мою руку себе на талию, опустила голову на мое плечо — и обнаружила, что жестоко ошиблась. Однако она довольно легко справилась с этим потрясением и не торопилась сбросить мою руку. В этот момент кто-то еще влез внутрь и протиснулся в шкаф, пристроившись с другого бока миссис Карфакс.

— Привет, это ты, Роуда? — прошептал незнакомец. — Так Джордж первым тебя нашел?

— Это не Джордж, а мистер Лейн.

Парень, втиснувшийся в шкаф после меня, оказался Джеймсом Карфаксом. Интересно, что он принял меня за Джорджа, должно быть, он относится к очень благодушным мужьям. Сам Джордж появился третьим: не думаю, что он обрадовался, застав здесь целую компанию. Во всяком случае, после еще одного кона «Сардин», он предложил играть во что-нибудь другое (он из тех, кто обязательно должен руководить, даже если дело касается домашних игр). И он затеял ужасно грубую и шумную игру, где всем нужно было встать на колени и швырять друг в друга подушками. Он выбрал себе довольно жесткую подушку и устроил настоящую бойню, ревя от хохота, словно бык. Один раз он изо всех сил намеренно швырнул свою подушку мне в лицо. Я упал на бок — она попала мне в глаз, и на секунду я словно ослеп. Джордж разразился громовым смехом…

— Рухнул, словно сраженный смертельной болезнью! — в восторге заорал он.

— Урод несчастный! — сказала Лена. — Что за идея — выбивать человеку глаза? Тоже мне — только и хвастаешься своей необыкновенной силой!

С издевательской заботливостью Джордж похлопал меня по плечу.

— Бедный старый Пусси. Извините, старина, не хотел вас обидеть.

Я был взбешен, особенно из-за того, что он перед всеми назвал меня этой идиотской кличкой, и сказал с притворной сердечностью:

— Все в порядке, старина Крыса. Вы просто не рассчитали своих сил, вот ведь в чем дело, верно?

Джорджу это не очень понравилось. Что ж, учись сдерживать свой вульгарный язык. Я все больше думаю, что он ревнует меня к Лене. Не знаю, может, его просто раздражает то, что он не может понять, что нас с ней связывает.

11 августа

Сегодня Лена спросила меня, почему бы мне не переехать к Рэттери и не пожить у них до конца месяца. Я сказал, что вряд ли это очень понравится Джорджу.

— О, он вовсе не против.

— Откуда ты знаешь?

— Я спрашивала его об этом. — Затем она серьезно посмотрела на меня и сказала: — Дорогой, можешь не беспокоиться. Я уже порвала с Джорджем.

— Ты хочешь сказать, что между вами что-то было?

— Да! Да, да! — взорвалась она. — Я была его любовницей. А теперь собирай вещи и уезжай, если хочешь! — Она чуть не плакала. Мне пришлось ее успокоить. Потом она сказала: — Значит, ты переедешь, да?

Я сказал: да, если Джордж ничего не имеет против. Не знаю, может, с моей стороны это неразумный шаг, но очень трудно устоять против Лены. Придется старательно прятать свой дневник; но здорово, что я буду находиться на месте: очень легко обсуждать несчастные случаи, но чертовски трудно подстроить подходящий «несчастный случай» для Джорджа. Например, я не очень разбираюсь в автомобилях, чтобы что-нибудь испортить в механизме машины Джорджа. А любой случай с машиной вполне подошел бы, насколько я понимаю. Может, жизнь в его доме даст мне необходимое вдохновение. Говорят, несчастные случаи происходят даже в благополучных семьях, а его семью никак не назовешь благополучной. С другой стороны, будет приятно находиться в одном доме с Леной; хотя, надеюсь, ей не удастся смягчить меня — в моем сердце уже нет места для любви — я одинок и должен таковым оставаться.

12 августа

Провел приятный день на реке в лодке молодого Карфакса. Как я и подозревал в последний раз, когда выходил на ней, она не очень слушается руля, а значит, будет трудно управлять ею в бурную погоду. Я серьезно намерен взять с собой Фила: судя по всему, он этого очень хочет, но я все медлю с этим, наверное, потому, что в августе я должен был обучать Марти управлять лодкой, если бы… Тем больше оснований взять на реку Фила, мне нужно избавляться от гнета тяжких воспоминаний.

Сегодня вечером я размышлял, как мне удается выдерживать здесь день за днем, ненавидя Джорджа всеми фибрами своей души, так отчаянно и неистово, что я почти пугаюсь безмятежного выражения моего лица, когда случайно ловлю его отражение в зеркале. Я ненавижу его телом и душой и вместе с тем держу себя по отношению к нему без всякого сознательного контроля или скрытности и не испытываю нетерпения по поводу выполнения своего плана. Не потому, что я боюсь последствий, и не потому, что я уже не надеюсь найти правильного решения проблемы. И все же это правда — я склонен все оттягивать.

Полагаю, объясняется это следующим образом — как влюбленный часто медлит, не из-за своей нерешительности, а желая продлить сладостное предвкушение исполнения своих мечтаний, так и человек, который ненавидит, хочет насладиться своей ненавистью, пожирая глазами ничего не подозревающую жертву, прежде чем он приступит к акту, в котором осуществится его ненависть. Эта отдаленная параллель звучит настолько натянуто, что я не решусь поделиться ею с кем-либо помимо своего призрачного доверителя, этого дневника. И все же я уверен, что это так: меня можно обвинить в том, что я невротик, ненормальный оголтелый садист; но это так точно отвечает моим чувствам, когда я нахожусь рядом с Джорджем, что я сердцем чувствую, что это точное объяснение.

Разве оно не объясняет также и длительную «нерешительность» Гамлета? Интересно, предполагал ли какой-нибудь исследователь-филолог, что она была результатом его желания продлить ожидание мести, по капле насыщая никогда не надоедающий напиток ненависти сладостью этого ожидания, остротой предвкушения опасности? Не думаю. Для меня будет приятной иронией написать эссе о Гамлете, предложив эту теорию, когда я покончу с Джорджем. Черт побери, ума мне на это хватит! Гамлет не был колеблющимся, скромным и нерешительным невротиком. Это был человек, одаренный ненавистью, доведенной до совершенства. Все время, которое, по предположениям, он проводил в колебаниях, на самом деле он высасывал кровь из тела своего врага, окончательная смерть короля — не что иное, как отшвыривание его оболочки — шкурки плода, высосанного досуха.

14 августа

Вот и говори об иронии судьбы! Вчера вечером за обеденным столом произошел чрезвычайно необычный разговор. Не помню, с чего началось, но все вдруг стали обсуждать право на убийство. Кажется, мы начали спорить насчет эвтаназии. Должны ли врачи в случае неизлечимой болезни «настойчиво бороться за сохранение жизни клиента»?

— Врачи! — воскликнула старая миссис Рэттери своим грубым голосом погонщика свиней. — Все они просто обирают людей, вот что! Шарлатаны. Я бы ни на секунду им не доверилась. Посмотрите на этого врача-индейца — как бишь его зовут? — расчленил свою жену на куски, которые спрятал под мостом.

— Ты имеешь в виду, мама, Бака Ракстона? — сказал Джордж. — Да, это довольно странный случай.

Миссис Рэттери хрипло усмехнулась. Я поймал заговорщицкий взгляд, которым она обменялась с Джорджем. Вайолет густо покраснела. Это был неловкий момент. Она застенчиво сказала:

— Я думаю, когда человек безнадежно болен, он имеет право просить своего доктора избавить его от страданий. А вы со мной согласны, мистер Лейн? В конце концов, мы же делаем это для животных.

— Доктора! — презрительно фыркнула старая миссис Рэттери. — Я ни разу в жизни не болела. Все эти болезни чаще всего только воображаются… — Здесь Джордж грубо хохотнул. — Позволь мне посоветовать тебе, Джордж, чтобы ты постарался обойтись без этих своих тоников. Такой крупный здоровый человек вроде тебя платит доктору, чтобы он дал ему бутылку подкрашенной воды — да еще для носа! Не знаю, куда идет ваше поколение. Сплошные ипохондрики!

— А кто такие ипохондрики? — спросил Фил.

Кажется, все забыли о его присутствии. Ему только недавно разрешили появляться на поздних обедах. Я увидел, что Джордж готов разразиться какой-нибудь грубостью, и поспешил ответить:

— Это люди, которым нравится считать себя больными, хотя на самом деле этого нет.

Фил выглядел озадаченным: он не мог себе представить, что кому-то нравится думать, что у него болит живот. Некоторое время разговор вертелся вокруг этой темы: ни Джордж, ни его мать не слушали, что говорят другие; они напористо придерживались своего образа мысли — если это можно так назвать. Я был раздражен такой бесцеремонной манерой ведения беседы и из чувства противоречия спокойно сказал, обращаясь ко всем сидящим за столом:

— Но если оставить в стороне неизлечимые случаи физического или психического заболевания, как быть с отъявленными язвами общества — людьми, которые превращают в кошмар жизнь окружающих их людей? Не думаете ли вы, что можно оправдать человека за убийство подобной личности?

Наступил любопытный момент тишины. Затем несколько человек заговорили одновременно.

— Я думаю, все вы становитесь просто ужасными. (Вайолет, очень тихо, вежливо, как и подобает хозяйке дома, но с плохо скрываемой истерической ноткой.)

— Да, но подумайте, как много… я хочу сказать, когда человек начнет… (Это Лена, задержав на мне взгляд, как будто она впервые меня увидела — или мне так показалось?)

— Ерунда! Пагубная идея! (Старая миссис Рэттери, явно шокированная: возможно, единственный человек, который продемонстрировал откровенную реакцию на мое замечание.)

Джордж и ухом не повел, очевидно и понятия не имея, что моя стрела была нацелена в него.

— У, Лена, какой он у тебя кровожадный, этот Феликс! — сказал он.

Для такого труса, как Джордж, очень характерно, что он никогда не осмеливался на столь резкие замечания, будучи со мной наедине, и даже в обществе прибегал к окольным путям — стрелял в меня, так сказать, из-за спины Лены.

Лена не обратила на его слова ни малейшего внимания. Прикусив губу, она по-прежнему пристально смотрела на меня задумчивым сомневающимся взглядом.

— Неужели вы действительно так поступили бы, Феликс? — наконец серьезно спросила она.

— Как именно?

— Уничтожили бы общественную угрозу — человека, которого вы описали?

— Как это типично для женщин! — язвительно вставил Джордж. — Они обязательно должны перейти на конкретные личности.

— Да, я это сделал бы. Такие люди не имеют права жить, — спокойно сказал я. — То есть мог бы это сделать, не рискуя попасть головой в петлю.

В этот момент в действие вступила старая миссис Рэттери:

— Значит, вы вольнодумец, мистер Лейн? И конечно, атеист, позволю себе заметить?

Я успокаивающе сказал:

— О нет, мэм. Я придерживаюсь вполне традиционных взглядов. Но разве вы не находите, что существуют некоторые обстоятельства, которые способны оправдать убийства, — я имею в виду, помимо войны?

— Во время войны это дело чести, мистер Лейн. Убийство не считается преступлением, когда дело касается чести. — Старая леди произнесла эту затертую древнюю истину весьма напыщенно: в этот момент ее крупное лицо с массивным носом очень походило на лицо древней римской матроны.

— Чести, мэм? Вы имеете в виду, вашей собственной чести и кого-то другого? — спросил я.

— Я думаю, Вайолет, — прогудела миссис Рэттери в своей манере, напоминающей Муссолини, — нам лучше оставить мужчин, чтобы они выпили свой портвейн. Фил, открой дверь. Нечего спать на ходу.

Джордж с радостью ухватился за выпивку, без сомнения испытывая облегчение при мысли, что больше нет необходимости поддерживать этот ужасный и смущающий его разговор.

— Замечательный человек моя матушка, — сказал он. — Никогда не забывает, что ее отец был дальним родственником графа Эвершота. И не думаю, что она когда-нибудь смирится с тем, что я занимаюсь бизнесом. Хотя чего не сделаешь, когда нужда заставит: вы знаете, бедная старушка потеряла свои сбережения во время кризиса — без меня она оказалась бы в работном доме — не мог же я этого допустить. Конечно, в наше время знатные титулы ровно ничего не значат. Слава богу, я не сноб какой-нибудь. Я хочу сказать, что нужно шагать в ногу со временем, верно? Но в том, как старушка цепляется за свою гордость, есть что-то трогательное и милое. Положение обязывает, и все такое. Что напомнило мне об одном анекдоте. Может, вы его знаете — о герцоге и одноглазой служанке?

— Нет, — сказал я, подавляя отвращение.

15 августа

Сегодня взял Фила на реку. Порывистый ветер, позже пошел дождь. Шлюпка — чистое наказание. Фил не очень-то ловкий парнишка, но способен учиться и обладает присутствием духа и разумностью. Очарованный диким смятением природы, он готов в случае необходимости отступить перед опасностью. Он также подсказал мне, как убить его отца.

Разумеется, неосознанно. Непринужденно, как говорят все дети. Он только что взялся за румпель, и в этот момент особенно резкий порыв ветра поставил планшир вниз: мальчик привел шлюпку к ветру, как я его учил, потом со смехом обернулся ко мне, а его глаза блестели от возбуждения.

— Здорово, правда, Феликс?

— Да. Ты здорово это проделал. Видел бы тебя сейчас отец. Оглянись! Все время поглядывай через плечо. Если все время следишь за ветром, сможешь заметить, как налетает шквал.

Фил был страшно доволен. Джордж считает его — или притворяется, что считает, — отъявленным трусом. Просто поразительно, до чего характер детей типа Фила обусловлен необходимостью оправдывать себя в глазах придирчивых родителей, чтобы доказать, что они ошибаются.

— О да! — крикнул он. — Как вы думаете — мы можем попросить его как-нибудь выйти с нами в шлюпке? — Затем его радость сникла. — Да, я совсем забыл. Не думаю, чтобы он пошел: он не умеет плавать.

— Не умеет плавать? — сказал я.

Эта фраза застряла в моем уме и звучала все настойчивее, словно издалека и в то же время в самой сердцевине моего существа — как голоса, которые слышатся человеку под анестезией, или словно дух мщения пытался вырваться из своей тюрьмы.

Сегодня больше ни слова. Мне нужно все тщательно обдумать. Завтра я запишу свой план. Он будет простым и смертельным. Я чувствую уже, как он складывается в моей голове.

16 августа

Да, полагаю, мой план верен. Единственной трудностью будет заманить Джорджа на реку; но немного осторожных насмешек сделают дело. И когда он окажется на борту шлюпки, с ним будет покончено.

Мне нужно подождать очередного ветреного дня, как вчера. Предположим, будет юго-западный ветер — это направление ветра здесь преимущественное. Мы поднимемся по реке приблизительно на милю, а потом повернем и направимся навстречу ветру. И тогда наступит мой момент. Мы будем идти так, что плавучий бон останется от нас по левому борту. Я дождусь шквала и тогда постараюсь сделать, чтобы лодка не двигалась. С румпелем в защищенном виде она опрокинется. А Джордж не умеет плавать.

Сначала я думал сам ее опрокинуть. Но по всему берегу торчат рыбаки со своими удочками: один из них может случайно увидеть «несчастный случай», он может разбираться в управлении шлюпкой, и тогда мне начнут задавать всякие неприятные вопросы: как такой опытный моряк, как я, мог допустить, чтобы лодка перевернулась? Насколько все будет убедительнее, если в критический момент Джордж будет держать в руках румпель!

Вот как я себе все представлял. Когда мы начнем двигаться, я передам румпель Джорджу, а сам буду следить за парусами. Как только я замечу приближающийся сильный порыв ветра, я скажу Джорджу, чтобы он поднял румпель — это поставит ветер на подветренную сторону грот-паруса, и утлегарь резко повернется — в этом случае у нас будет очень мало шансов выполнить фордевинд на полном ходу; но Джордж этого не знает, а у меня не будет времени перехватить у него румпель до того, как лодка перевернется. Нужно не забыть поднять выдвижной киль — это так положено сделать и вдвойне обеспечит переворот лодки. Джордж сразу вылетит в воду, если повезет, то еще ударится об утлегарь. У него не будет возможности подняться наверх и ухватиться за корпус шлюпки. Я должен все устроить так, будто я запутался в парусе или зацепился за один из канатов и не мог вырваться и помочь бедняге, пока не стало слишком поздно. Нужно также позаботиться, чтобы во время аварии мы не оказались вблизи одного из рыбаков.

Это будет отлично подготовленным убийством, настоящим несчастным случаем. Самое страшное, что мне грозит, — это частное определение следователя за то, что я позволил Джорджу управлять шлюпкой при таком переменчивом ветре.

Следователь! Господи, вот подводный камень, о котором я и не подумал. Почти наверняка во время расследования всплывет мое настоящее имя, и Лена узнает, что я отец мальчика, которого Джордж сбил, когда она была с ним в машине. А если она сопоставит два этих факта и заподозрит, что несчастный случай на воде был вовсе не таким уж «случаем», как казался? Придется мне каким-то образом обойти ее. Настолько ли она меня любит, чтобы держать рот на замке? Грязная эта часть дела — использовать так Лену. Но какое, к черту, мне дело? Марти — вот о ком я должен помнить, о маленькой фигурке, скорчившейся в кювете, о разорванном пакете с конфетами, валяющемся на дороге. Что значат чувства других по сравнению с его смертью?

Говорят, когда люди тонут, в первые секунды они испытывают страшные мучения. Хорошо, очень хорошо. Пусть легкие Джорджа разорвутся, пусть у него голова разрывается от боли, пусть его руки тщетно пытаются столкнуть с груди гигантскую толщу воды. Надеюсь, тогда он вспомнит Марти. Может, мне подплыть к нему и крикнуть прямо в ухо: «Мартин Кернс»? Нет, думаю, можно предоставить его собственным мыслям в момент, когда он начнет тонуть: их будет достаточно для мщения за Марти.

17 августа

Сегодня во время ленча я закинул свою приманку Джорджу. Присутствовали Карфакс и его жена. Трогательные старания Вайолет сделать вид, что она не замечает шашней между Роудой Карфакс и Джорджем, только обостряют мою ненависть к нему. Я сказал, что, похоже, Фил становится ловким мастером в управлении парусником. На лице Джорджа отразилась борьба между глупой гордостью и плохо скрытым недоверием. Он ворчливо заметил, что рад слышать хоть о каких-то успехах сына, слава богу, тот перестанет болтаться в саду и грезить наяву и так далее и все в этом роде.

— Вам и самому стоит как-нибудь попробовать свои силы, — сказал я.

— Выйти на воду в этой скорлупке? Для этого я слишком дорожу жизнью! — И он слишком громко расхохотался.

— О, это же совсем безопасно, если вас именно это беспокоит. Хотя довольно странно, — продолжал я, обращаясь уже ко всему застолью, — как многие люди боятся плавать в шлюпках — люди, которые даже не думают о том, что их может сбить машина, когда они переходят улицу.

Джордж на мгновение прикрыл глаза веками при этом моем уколе. Это было его единственной реакцией. Вайолет заворковала:

— О, я уверена, Джордж не боится. Это только вопрос…

Хуже этого она ничего не могла сказать. Джордж буквально взбесился при мысли, что его жена взяла на себя труд защищать его. Не сомневаюсь, что она хотела сказать, что вопрос только в том, что Джордж не умеет плавать, но он уже прервал ее, противно подражая ее голосу:

— Нет, дорогая, Джордж не боится. Он не боится плавать в детских лодочках, нет.

— Ну и прекрасно, — небрежно сказал я. — Значит, как-нибудь выйдем, поплаваем? Уверен, вы будете в восторге.

Так что дело сделано. Я испытывал страшное возбуждение. Все присутствующие в комнате словно куда-то отодвинулись и стали прозрачными тенями — оживленно болтающая с Карфаксом Лена, скрытое волнение Вайолет, Роуда, лениво усмехающаяся Джорджу, старая миссис Рэттери, взявшаяся за свое блюдо с рыбой с неодобрительным видом, как будто она обнаружила, что у бедняги отсутствует родословная, и бросающая время от времени острые взгляды из-под нависших бровей на Джорджа и Роуду. Мне пришлось сидеть совершенно тихо, намеренно расслабив тело, которое дрожало, как натянутая струна. Я уставился в окно и смотрел туда, пока серый дом и деревья в его раме не начали сливаться и дрожать, как поверхность реки под деревьями, когда на нее падает ослепительный луч солнца.

Из этого транса меня вывел чей-то голос, казалось донесшийся ко мне издалека. Это говорила Роуда Карфакс, обращаясь ко мне:

— А что вы делаете целыми днями, мистер Лейн, когда не занимаетесь с мальчиком?

Я собирался с мыслями для ответа, когда вдруг вмешался Джордж:

— О, он сидит наверху, замышляя убийство.

В своих страшных рассказах я довольно часто использовал штамп о том, как «вся кровь отхлынула от сердца», но никогда не подозревал, до чего точно это выражение. Замечание Джорджа заставило меня почувствовать себя — и, думаю, выглядеть — как вареная курица. Я пораженно смотрел на него, как мне показалось, целую вечность и не мог остановить дрожания губ. И только когда Роуда воскликнула: «А, так вы работаете над очередной книгой?» — я понял, что Джордж имел в виду вымышленное убийство. Но так ли это? Возможно ли, что он что-то обнаружил или начал подозревать? Нет, смешно этого опасаться. В этот момент меня охватило такое громадное облегчение, что я начал испытывать к Джорджу воинственное и злобное отношение за ту встряску, которую он устроил моим нервам.

— Да, — сказал я, — я работаю над очень интересным убийством — думаю, это будет моим шедевром.

— Он до чертиков скрытен насчет этого, — сказал Джордж. — Запирает двери, держит рот на замке и все такое. Да, конечно, он говорит, что пишет триллер, но ведь у нас нет этому доказательств. Думаю, он должен показать нам свою рукопись, как вы считаете, Роуда? Просто для того, чтобы мы знали, что он не скрывается от правосудия, или что он не профессиональный преступник, скрывающийся под именем писателя, или еще кто-нибудь.

— Я не…

— В самом деле, Феликс, прочтите нам после ленча что-нибудь из вашего нового рассказа, — сказала Лена. — Мы будем сидеть вокруг и одновременно вскрикивать от ужаса, когда негодяй вонзит свой кинжал…

Это было ужасно: мысль о чтении всем безумно понравилась.

— Ну пожалуйста!

— Да, вы должны.

— Ну же, Феликс, будьте великодушны!

Я сказал, стараясь говорить уверенно, но, боюсь, выглядел польщенным петухом:

— Нет, не могу. Извините меня. Терпеть не могу показывать неоконченную работу. Меня это всегда просто удивляло.

— Не будьте избалованным писателем, Феликс. Вот что я скажу — я сам прочту его, если уж автор такой скромница: я прочту первую главу, а потом мы устроим тотализатор на разгадку убийцы — каждый внесет свою ставку. Полагаю, убийца появляется в первой же главе? Пойду наверх и принесу рукопись.

— И не думайте! — У меня дрогнул голос. — Я категорически запрещаю это делать. Терпеть не могу, когда в мои бумаги суют нос. — Глупая ухмылка Джорджа вывела меня из себя: должно быть я взъелся на него. — Вам бы вряд ли понравилось, если бы кто-нибудь лез в вашу личную переписку, так что держитесь от моей подальше — если вы слишком тупы, чтобы понять намек.

Разумеется, Джордж был в восторге от того, что довел меня до кипения:

— Ага! Вот в чем дело! Личная переписка, любовные письма. Держите свой талант к любовной переписке под спудом. — Он разразился громовым смехом от собственной остроты. — Поберегитесь, а не то Лена станет ревновать вас. Она страшна в гневе, мне ли не знать!

Я сделал героическое усилие, чтобы овладеть собой, и небрежно заметил:

— Нет, это не любовная переписка, Джордж. Не стоило вам давать волю своему односторонне направленному уму. — Что-то подтолкнуло меня продолжить: — Но я не буду читать вам мою рукопись, Джордж. Допустим, я ввел вас в свой рассказ — это очень огорчило бы вас, да?

Неожиданно в разговор вступил Карфакс:

— Не думаю, чтобы он себя узнал. Люди на это не способны, верно? Если только их не выводят в качестве героя, разумеется.

Восхитительно едкое замечание. Карфакс — такой ничтожный человечек — не ожидал услышать от него нечто подобное. Нечего и говорить, что смысл этой колкости ускользнул от толстокожего Джорджа, он и не ощутил ее жала. Мы начали беседовать о том, насколько широко писатели используют свои впечатления о реальных людях при создании вымышленных героев, и общее возбуждение прошло. Но во время его действия я испытал очень неприятный холодок. Надеюсь, я не слишком разошелся, обрушившись на Джорджа. Надеюсь также, что укромное местечко, где я храню свой дневник, действительно надежно: сомневаюсь, что замок удержит Джорджа, если он всерьез заинтересуется моим «манускриптом».

18 августа

Можете вы, предполагаемый читатель, представить себя в положении человека, способного совершить убийство, которое останется безнаказанным? Убийцу, который — увенчается ли этот акт, так сказать, устранения успехом или по какой либо неучтенной причине потерпит провал — должен проделать все так, чтобы не возникло ни малейших подозрений в том, что это был несчастный случай? Можете вы представить себя живущим день за днем в одном доме со своей жертвой, с человеком, чье существование — и без вашего знания о его бесчестии — есть проклятие для всех окружающих и оскорбление его Творца? Можете вы представить, как «легко» жить с этим отвратительным созданием и как быстро близкое знакомство с вашей жертвой вызывает презрение к нему? По временам он посматривает на вас с некоторым любопытством: вы кажетесь ему рассеянным и невнимательным, и вы отвечаете ему милой, машинальной улыбкой — машинальной, потому что, может, именно в этот момент вы прокручиваете в голове, вероятно, в сотый раз точное направление ветра, положение паруса и румпеля, которые приведут к его концу.

Вообразите себе все это, если можете, и тогда попытайтесь представить, что вам помешали, сбили с толку, остановили на полдороге самым простым способом. «Неслышный, назойливый голос», может, вы догадываетесь, добрый мой читатель, что я имею в виду. Благородная мысль, но неправильная. Поверьте, я не испытываю ни малейших угрызений совести относительно устранения Джорджа Рэттери. Даже если бы у меня не было никаких личных причин, сознание того, что он коверкает и превращает в сплошное мучение жизнь этого милого ребенка, Фила, было бы достаточным оправданием. Он уже убил одного драгоценного парнишку, я не позволю ему уничтожить другого. Нет, не совесть сдерживала меня. Даже не моя собственная природная мягкость. Это было гораздо более простое препятствие — не больше не меньше, как погода.

И вот я не знаю сколько дней жду у моря погоды, как какой-нибудь древний мореплаватель. (Думаю, что ожидание погоды — это симпатичный обряд, такой же старинный, как первое парусное судно, похожий на обряд дикарей, которые колотят в свои тамтамы, чтобы вызвать дождь или призвать урожай на свои поля.) Было бы не очень верно сказать, что я вымаливал ветер: случались ветреные деньки, но, к сожалению, слишком бурные: чуть ли не шторм с юго-западным ветром. Вот в чем проблема. Мне нужен такой день, когда дует достаточно сильный ветер, чтобы перевернуть плохо управляемую лодку, но не ураган, во время которого было бы откровенным преступлением вывести на воду судно с новичком. И сколько мне еще придется поджидать подходящей погоды? Не мог же я здесь навечно оставаться. Кроме всего прочего, Лена становилась беспокойной. По правде сказать, она начинает немного досаждать мне. Стыдно об этом говорить, она так ласкова и так хороша; но за последнее время несколько утратила былую живость; она начинает рассуждать легкомысленно, что не очень соответствует моему нынешнему настроению. Только сегодня вечером она сказала: «Феликс, не могли бы мы с тобой уехать куда-нибудь? Я устала от этих людей. Хочешь уехать? Пожалуйста!» Она проявляет необыкновенную настойчивость в этом отношении, и неудивительно: вряд ли ей очень приятно каждый день видеть Джорджа, что напоминает ей о том, как семь месяцев назад их машина сбила на дороге ребенка. Мне пришлось отделаться от нее туманными обещаниями. Она не очень мне нравится, но я не решаюсь порвать с ней, даже если бы хотел быть грубым, потому что она должна быть на моей стороне, когда во время следствия будет раскрыто мое инкогнито.

Хотелось бы, чтобы она снова стала той резкой, остроумной и волевой девушкой, какой была, когда мы познакомились. Тогда мне было бы гораздо легче ее предать, чем теперешнюю Лену, — и рано или поздно она поймет, что ее предают, используют как ключ к некоей моей проблеме, даже при том, что она никогда не узнает, что это за проблема.

19 августа

Сегодня получил любопытные сведения, проливающие свет на семейство Рэттери. Я проходил мимо гостиной, дверь в которую была приоткрыта. До меня донеслись приглушенные рыдания, но я собирался пройти мимо — в этом доме поневоле привыкаешь к подобным звукам, — как вдруг услышал резкий, повелительный голос матери Джорджа:

— Довольно, Фил, перестань реветь. Вспомни, что ты Рэттери. Твой дед был убит на войне в Южной Африке — его взяли в кольцо смертельные враги, они разрубили его на куски, но так и не могли заставить его сдаться. Подумай о нем. Тебе не стыдно плакать, когда…

— Но он не должен был… он… я не могу этого выносить…

— Ты все это поймешь, когда вырастешь. Возможно, твой папа немного вспыльчив, но в доме должен быть только один хозяин.

— Мне все равно, что ты говоришь. Он грубиян. Он не имеет права так обращаться с мамой… это несправедливо… Я…

— Прекрати, мальчишка! Немедленно замолчи! Как ты смеешь критиковать отца?!

— А ты сама? Ты тоже делаешь ему замечания! Я слышал, как вчера ты говорила ему, что это просто скандал — продолжать такие отношения с той женщиной и что ты…

— Довольно, Фил! Больше не смей говорить об этом ни со мной, ни с кем-либо другим, слышишь! — Голос миссис Рэттери был отрывистым и властным, но потом вдруг в нем появились нотки нежности. — Обещай мне, малыш, что забудешь все, что ты вчера слышал. Ты еще слишком молод, чтобы забивать себе голову всеми этими делами взрослых. Обещай мне.

— Я не могу обещать забыть об этом.

— Не изворачивайся, дитя мое. Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.

— Ну ладно, обещаю.

— Так-то лучше. А теперь, видишь на стене саблю твоего деда? Сними ее, пожалуйста.

— Но…

— Делай то, что я тебе говорю. Вот так. А теперь дай ее мне. Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для своей старой бабушки. Встань на колени и держи эту саблю перед собой… Вот так. И поклянись, что бы ни случилось, ты всегда будешь свято хранить честь семьи Рэттери и никогда не опозоришь имя, которое носишь. Что бы ни случилось. Понимаешь?

Это было уже слишком. Я понял, что Джордж и эта старая карга доведут мальчика до сумасшествия. Я шагнул в комнату со словами:

— Привет, Фил, что это ты делаешь с этим страшным оружием? Только ради бога, не бросай ее, а то отрубишь себе пальцы. О, я не заметил вас, миссис Рэттери. Боюсь, мне придется забрать Фила: нам пора садиться за уроки.

Фил растерянно моргал, словно только что очнувшийся лунатик, затем боязливо взглянул на бабушку.

— Пойдем, Фил, — сказал я.

Он вздрогнул и вдруг выскочил из комнаты, опередив меня. Старая миссис Рэттери сидела в кресле с саблей, лежавшей у нее на коленях, громадная и неподвижная, как статуя. Я чувствовал у себя на спине ее тяжелый взгляд, когда покидал гостиную: даже ради спасения своей жизни я не посмел бы обернуться и взглянуть ей в глаза. Господи, как бы я хотел утопить ее заодно с Джорджем. Тогда была бы хоть какая-то надежда, что Фил будет жить здоровой жизнью.

20 августа

Поразительно, как я свыкся с мыслью, что через несколько дней (как только позволит погода) я совершу убийство. Эта мысль не вызывает во мне абсолютно никаких эмоций — ничего, кроме легкого беспокойства, охватывающего человека перед визитом к зубному врачу. Видимо, когда человек созрел для совершения подобного акта и довольно долго размышлял о нем, его чувства притупляются. Любопытно. Я говорю себе: «Я вот-вот совершу убийство», и это звучит для меня так же естественно и безразлично, как если бы я сказал: «Вскоре я стану отцом».

Кстати, об убийцах. Сегодня утром у меня получился долгий разговор с Карфаксом, когда я приехал туда на своей машине, чтобы поменять масло. Он кажется вполне приличным человеком: не могу представить, как он уживается с таким несносным партнером, как Джордж. Он оказался страстным любителем детективных историй и забросал меня вопросами о технике убийства в романах. Мы обсуждали науку об отпечатках пальцев, сравнительные достоинства цианида, стрихнина и кислоты с точки зрения действующего в романе убийцы. Боюсь, в последнем вопросе у меня слишком слабые познания: нужно изучить курс о ядах, когда я вернусь к занятиям писателя (странно, как спокойно я рассуждаю о том, что снова займусь своей профессией, когда закончится этот небольшой перерыв, посвященный Джорджу. Как если бы Веллингтон после одержанной победы при Ватерлоо снова занялся бы своими оловянными солдатиками).

Вдоволь поболтав с Карфаксом, я побрел к задней части гаража. Там моим глазам предстала довольно странная картина. Стоя ко мне спиной и совершенно заслонив своим громадным телом окно, Джордж согнулся в позе человека, стреляющего из осаждаемого дома. Послышался какой-то шум. Я приблизился к Джорджу. Он действительно стрелял из духового ружья.

— Еще одна сволочь, — удовлетворенно пробормотал он, когда я оказался рядом. — А, это вы! Я только что уложил несколько крыс вон на той свалке. Чего только мы не испробовали — ловушки, яд, собаку-крысолова, но все бесполезно. Эти твари снова заявились и прошлой ночью изгрызли совершенно новую шину.

— Неплохое у вас ружьишко.

— Угу. Я подарил его Филу на прошлый день рождения. Сказал, что он получит пенни за каждую убитую им крысу. Вчера он, кажется, застрелил две штуки. Взгляните туда. Давайте поставим полкроны на то, кто из нас убьет больше крыс шестью выстрелами.

Любопытная затем получилась сцена, в которой убийца и его будущая жертва, приятельски стоя плечом друг к другу, попеременно стреляли в кучу ржавого хлама, кишевшую крысами. Рекомендую эту сцену моим коллегам по созданию триллеров: она будет интересным началом первой главы Диксона Карра. Думаю, это здорово сделали бы Глэдис Митчелл и Энтони Беркли.

Полкроны выиграл Джордж. Каждый из нас убил по три крысы, но Джордж уверял, что третью я только задел: я не стал с ним спорить, в конце концов, что значит каких-то полкроны, когда дело касается дружбы?

Сегодня ветер чуть ослабел, но пока еще немного штормит. Думаю, завтра мне придется идти на убийство Джорджа: обычно по субботам он не работает, так что мне нет смысла откладывать. Интересно, что моя связь с Джорджем начнется и закончится несчастным случаем.

21 августа

Да, сегодня. Сегодня днем Джордж выйдет на реку на паруснике. Это конец моего долгого путешествия и начало его путешествия. Мой голос прозвучал совершенно спокойно, когда за завтраком я пригласил его пройтись на паруснике. На небе клубятся белые облака: ветер бурно треплет листву. Все должно пройти отлично.

Конец дневника Феликса Лейна

 

Часть вторая

ПОСТАНОВКА ПЬЕСЫ НА РЕКЕ

Джордж Рэттери вернулся в столовую, где остальные сидели за своим кофе. Он обратился к бородатому круглолицему мужчине, который наблюдал, как кусок сахара в чайной ложке растворялся под воздействием горячего кофе:

— Послушайте, Феликс, мне еще нужно сделать пару дел. Вы не подготовите пока лодку? Через четверть часа я спущусь к причалу.

— Отлично, торопиться нам некуда.

Лена Лаусон сказала:

— Джордж, а вы написали завещание?

— Именно это я и собираюсь сделать, но я не решился огорчать вас своим заявлением.

— Феликс, позаботьтесь о нем, хорошо? — сказала Вайолет Рэттери.

— Не волнуйся, Вай. Я сам способен о себе позаботиться. Я уже не ребенок.

— Можно подумать, — спокойно сказал Феликс Лейн, — что мы с Джорджем вознамерились переплыть Атлантический океан на маленьком каноэ. Нет, Джордж еще поживет — до тех пор, пока он будет в точности исполнять мои команды и не поднимет мятеж на середине реки.

У Джорджа под усами надулись полные губы: он не мог смириться с мыслью, чтобы ему кто-то приказывал.

— Все в порядке, — сказал он. — Я буду паинькой. Уверяю вас, у меня нет намерения утонуть. Никогда не любил воды, если не считать привычки разбавлять ею виски. Ну, Феликс, отправляйтесь и наденьте свою фуражку яхтсмена. Я присоединюсь к вам через пятнадцать минут.

Все поднялись и покинули столовую. Через десять минут Феликс Лейн вывел яхту из затона. С дотошностью профессионала он поднял настил на дне шлюпки, вычерпал оттуда воду и водворил его на место; погрузил в нее руль, укрепил кливер и подергал фал, чтобы убедиться, что он подается без задержек, после чего установил носовой парус и занялся грот-парусом. Он вставил румпель в мачту, прицепил один конец фала к стропу нок-реи и поставил парус с наветренной стороны. Парус вздувался и громко хлопал под порывами ветра. Машинально усмехаясь, Лейн снова опустил его, затем втащил в ялик весла и уключины, опустил выдвижной киль, поиграл с парусами, после чего закурил сигарету и уселся ждать Джорджа Рэттери.

Все было подготовлено неторопливо, со старательной методичностью. Будет фатальной случайностью, если что-нибудь произойдет до того момента, которого он ждал. Волны шумно плескались у причала. Глядя вверх по течению, он видел мост и то место на реке, где Джордж должен был затопить проклятые свидетельства несчастного случая на дороге. Вспоминая тот день, с которого прошло почти восемь месяцев, весь тот ужас, ярко проявившийся сейчас по истечении времени, он невольно, крепко стиснул зубы, и сигарета вздрогнула у него в пальцах. Он уже не раздумывал над тем, прав он или ошибается: это были уже бессмысленные и бесполезные рассуждения, как пустая консервная банка или картонный стаканчик из-под мороженого, что в данный момент плыли мимо него, кружась на воде. Он построил целую систему фальшивых предлогов вокруг своей действительной цели; все они пришли в движение, и было поздно выходить из игры: его несет прямо к неизбежному концу, как эти плавающие предметы несет течение. К неизбежному концу, который, так или иначе, состоится; он подумал о возможности срыва своего плана: для этого у него хватало веры в судьбу — подобно солдату, находящемуся на линии огня, он не мог заглянуть в будущее дальше настоящего момента; за его пределами все было нереальным, потонувшим в бешеном пульсе возбуждения, в глухом стуке его сердца, в шуме ветра, свистящего в ушах.

Он был отвлечен от задумчивости звуком чьих-то шагов по доскам причала. Подняв голову, он увидел огромную тушу Джорджа, который стоял, уперев руки в бедра.

— Господи! И мне нужно сойти на эту хлипкую скорлупку?! Ну ладно, валяйте, делайте свое черное дело.

— Не сейчас, дружище. Садитесь на середину банки и придерживайтесь наветренной стороны.

— Я даже не могу сесть там, где хочу? Я всегда считал это дурацким делом.

— Садитесь там, где я сказал, — здесь безопаснее, лучше обеспечивается равновесие лодки.

— Ах, безопаснее? Ну, тогда ладно. О'кей, учитель, посторонитесь.

Феликс поднял кливер, затем грот-парус: усевшись на корму, он двумя ловкими движениями туго натянул с левого борта кливер и закрепил его скользящим узлом, затем, как только он натянул грот-парус, лодка поймала ветер и начала плавно отдаляться от причала. Яхта скользила легко и свободно, ветер, задувавший с правого борта, беспрепятственно носился по всему речному пространству. Упершись ногами в ящик киля, руками вцепившись в планшир, Джордж Рэттери следил, как мимо проплывает мельница; он никогда не видел ее с этой стороны: оказалось, с реки старая мельница смотрится очень живописно, но по всему было видно, дела там идут неважно. За кормой оставалась пенная полоса, нос яхты легко рассекал волны, словно нож масло. Приятно было скользить вот так по воде, наблюдая, как, словно на медленно движущейся кинопленке, уплывают вдаль дома на берегу. Опасения Джорджа стали утихать: его забавляло, как ловко Феликс управляется с канатом и румпелем, все время поглядывая назад через правое плечо, делая вид, что управлять яхтой — очень сложное дело. Он сказал:

— Всегда смотрел на парусное дело как на какое-то волшебство. Хотя теперь нисколько этого не замечаю.

— Да, со стороны все выглядит довольно просто. Но подождите, когда мы… — Феликс снова оглянулся назад. — Хотите испробовать силу своих рук, когда доберемся вон туда, на простор?

— Такой новичок, как я? — Джордж весело рассмеялся. — А вы не боитесь, что я переверну лодку?

— Все будет в порядке, если вы будете полностью меня слушаться. Смотрите: «румпель вверх» — вот так, «румпель вниз» — в другую сторону. Всегда держите румпель вниз, когда чувствуете, что лодка кренится, — это поставит вас на ветер, видите, и обезветрит паруса. Только не слишком резко, а не то окажетесь в бейдевинде…

— В бейдевинде! Господи! Прямо как старший брат!

— А когда идете против ветра, лодка начинает сбиваться с курса, и вы оказываетесь в полной власти любого порыва, который ударяет вас в борт, так что вы снова уходите от ветра.

Джордж усмехнулся, показав свои крупные белые зубы; в эту секунду он выглядел в точности как карикатура на типичного англичанина: самодовольный вид голодного напыщенного дурака.

— Что ж, все это мне кажется проще пареной репы. Понять не могу, с чего тут так важничать.

Феликса охватило невероятное раздражение. Ему захотелось заехать кулаком в эту самодовольно ухмыляющуюся физиономию. Когда его посещало такое настроение, его буквально подмывало — не непосредственно обрушиться на его причину, но пуститься во все тяжкие, будь он в машине или на паруснике, что граничило уже с полнейшим безрассудством и до смерти пугало его компаньона. И сейчас, оглянувшись назад и заметив приближающийся шквал, он подтянул грот-парус. Яхта тут же круто накренилась, как будто мачту толкнула чья-то гигантская рука. Резким рывком он выдвинул киль вниз. Вихрь брызг перехлестнул через планшир, когда яхта отклонилась от ветра и встала прямо, стряхнув с себя волну, как отряхивается собака, выйдя из воды. Из уст Джорджа вырвалось проклятие, когда он испытал первый сумасшедший рывок и опасный крен лодки. И Феликс с бешеным наслаждением наблюдал, как этот крупный мужчина позеленел от страха, глядя на него с тревогой, полностью утратив глупую бесшабашность.

— Слушайте, Лейн, — начал Джордж. — Лучше мне…

Но Феликс, невинно улыбаясь, чувствуя, как соскочило с него мгновенное раздражение, казалось, был вполне искренне восхищен столь блестяще выполненным маневром и сказал:

— О, это еще что! Не стоит так волноваться. Мы всегда это проделываем, когда не можем поймать ветер в грот-парус и начинаем менять курс.

— В таком случае я лучше выйду на берег и пройдусь пешком. — Джордж напряженно хохотнул.

«Этот маленький трюк, — подумал он, — был сделан, чтобы напугать меня, но я не должен подавать ни малейших признаков страха — ведь на самом деле я нисколько не испугался, кто, к черту, это сказал? Значит, „не стоит так волноваться“? Гм…»

Через некоторое время они приблизились к шлюзу. На правом берегу перед домиком смотрителя шлюза был разбит пышно цветущий сад — георгины, розы, шток-розы, красный лен, густые ряды которых колыхал ветер, — маленькая армия, наряженная в сверкающие разноцветные мундиры. Старый смотритель приблизился к ним шаркающей походкой, на ходу попыхивая короткой трубкой, и остановился, прислонившись к толстому бревну, которым открывал ворота шлюза.

— Доброе утро, мистер Рэттери. Нечасто увидишь вас на реке. Отличный сегодня денек, чтобы пройтись под парусом.

Они ввели яхту в шлюз, створки его медленно разошлись, вода начала с шумом извергаться наружу, и лодка опускалась все ниже и ниже, пока над стенками шлюза не осталась видна только верхняя часть грот-мачты, и они оказались заключенными между его высокими стенами, поросшими скользкими на вид водорослями. Феликс Лейн старался побороть все растущее нетерпение: приблизительно в миле за этими деревянными воротами лежит последний поворот, он стремился поскорее туда добраться, пройти его, доказать, что его расчеты были правильными. В теории это казалось пустячным делом, но когда дойдет до самого дела? Например, допустим, что Джордж на самом деле умеет плавать? Река с грохотом проникала сквозь шлюз, как стадо мчащихся буйволов, прокладывая себе дорогу через ворота, но Феликсу она казалась слабым ручейком — как песок, медленно просыпающийся в песочных часах. Теперь вода в шлюзе, наверное, уже достигла уровня реки за воротами, но проклятый Джордж все еще ныл что-то смотрителю, мучительно продлевая ожидание Феликса, казалось, он оттягивал и свой конец.

«Господи, — с отчаянием думал Феликс, — долго еще? Так мы проторчим здесь целый день: ветер может упасть раньше, чем мы доберемся до места». Он исподтишка взглянул на небо. Над головой все еще неслись тучи, появляясь из-за горизонта и скрываясь на другом конце неба. Потом кинул быстрый взгляд на Джорджа: черные волоски, густо покрывавшие тыльную сторону его ладоней, родинка на его предплечье, высокомерно задранный локоть, когда он держал перед собой зажженную сигарету. В этот момент Джордж имел для него не больше значения, чем мертвое тело для патологоанатома, которое он готовится вскрыть: Джордж был только предметом, с которым нужно было что-то сделать. Возбуждение Феликса лишило его даже ненависти к этому человеку; в нем не осталось места ничему другому, кроме волнения и ощущения дико вращающихся окрестностей, которые он видел периферическим зрением, а в центре — глубоко спящее, необъяснимое спокойствие.

Постепенно рев воды перерос в тихое журчание. Ворота начали раздвигаться, открывая медленно разворачивающуюся панораму реки с ярким небом над ней.

— Там, за поворотом, вы поймаете подходящий ветер, — крикнул им смотритель, когда лодка начала медленно удаляться.

Джордж Рэттери закричал в ответ:

— Мы уже кое-что поймали по дороге сюда. Мистер Лейн приложил все силы, чтобы вывалить меня из лодки.

— Мистер Лейн — отличный мореход, сэр. Он отлично управляется с лодкой. С ним вы в полной безопасности.

— Что ж, приятно это слышать, — сказал Джордж, небрежно бросив взгляд на Феликса.

Парусник лениво скользил по воде, гладкой, как молоко; трудно было себе представить, какой норовистой лошадкой она может обернуться при настоящем ветре. Здесь с правого борта ее скрывал высокий песчаный берег. Джордж снова закурил, раздраженно ругнувшись, когда ветерок загасил первую спичку.

— Довольно тихий ветер, верно? — сказал он.

Феликс не потрудился ему ответить. Значит, Джорджу тоже кажется, что они движутся слишком медленно, вот как. И снова возбуждение в нем вспыхнуло и упало, как в ветреный день. Там, на высоком берегу, ветер буйно развевал длинные косы ив, но здесь он лишь приятно освежал лоб. Феликс думал о Тессе и Марти и без дурного предчувствия — о своем сомнительном будущем. Ивы с их трепещущей на ветру пепельно-белой листвой напомнили ему о Лене, но она казалась такой далекой от этой лодки, которая несла двоих мужчин навстречу решительному моменту. Ее роль в создании этой ситуации уже была сыграна.

Они приближались к повороту реки. Время от времени Джордж, посматривая на своего компаньона, делал попытку заговорить; но в напряженной отрешенности Феликса было что-то такое, что проникло даже сквозь непрошибаемость Джорджа и вынуждало его хранить молчание. Управляя парусникам, Феликс обрел странную и необычную власть над ним, со смутным недовольством Джордж понимал это, но его противоречивые чувства вскоре были смешаны потрясением, когда юго-западный ветер с силой обрушился на них, стоило им вылететь за поворот. Перед ними простиралась широкая река, вся почерневшая от беспокойных волн, нетерпеливо накатывающих друг на друга. Здесь, на просторе, ветер завывал с огромной мощью, дуя против течения, поднимая отвесные волны, которые разбивались, обрушиваясь, о тупой нос яхты. Сидя у правого борта, крепко уперевшись ногами в край расположенной напротив боковой скамьи, Феликс вел лодку против ветра галсами правым бортом. Яхта, с ее зловещей склонностью уходить от ветра, ныряла носом и подскакивала под ним, как необъезженный конь, пока он боролся с грот-парусом и румпелем, чтобы выправить ее носом к ветру. Поминутно оглядываясь, он определял на глаз силу и направление каждого шквала, который стремительно мчался к ним по воде. В перерывах между этим он с усмешкой подумал, какая жалость, если один из этих шквалов перевернет их до наступления долгожданного момента, а пока он сосредоточил все свои силы, чтобы сохранить жизнь человеку, которого так долго и усердно выслеживал.

Теперь он отпустил румпель. Как только нос лодки повернулся к ветру, он отпустил правый кливер: ветер наполнил парус и стал бешено трепать его из стороны в сторону, как собака, терзающая тряпку; кругом все было в бешеном движении и грохоте; корма, тормозя движение, разбивала высокие валы, и усмиренные мелкие волны торопливо бежали к берегу, находящемуся от них в шести футах, чтобы там окончательно сдаться. Когда шлюпка медленно удалилась от берега левым галсом, ветер крепко ударил ей в борт, но Феликс уже с силой опустил румпель и заставил лодку буквально врезаться в плотный ветер, она остановилась и со слабым шорохом грот-паруса ловила новый галс. Джордж, отчаянно стараясь держаться спиной к ветру, с ужасом чувствуя, что лодка вот-вот перевернется, следил за волнами, с бешеным ревом проносившимися мимо вровень с планширом. Он стиснул зубы, решив ни за что не выдать своего страха перед этим маленьким бородатым человечком, который насвистывал что-то, борясь с ветром, который сейчас был хозяином положения, хотя он, Джордж, мог в любой момент сломать ему шею, как хрупкую веточку.

И в самом деле, Феликс настолько был отвлечен попытками овладеть этой норовистой лодкой, что почти забыл о Джордже. Он смутно сознавал восхитительный вкус превосходства, которое он испытывал по отношению к этому дешевому, самодовольному дураку, он наслаждался неумелой попыткой Джорджа скрыть свой страх, но сейчас эти ощущения словно скользили по поверхности его сознания, целиком поглощенного привычной борьбой против ветра и волн. Так же автоматически он зафиксировал черно-белое здание гостиницы на дальнем берегу, заброшенную и расколотую баржу, что лежала перед ней рядом с эллингом, рыболовов, созерцавших свои поплавки в каком-то мистическом трансе, которого даже не могли потревожить судорожные метания от одного берега к другому одинокого парусника. «Если бы я захотел, я мог бы утопить Джорджа прямо здесь и не думаю, чтобы это заметил хоть один из этих одержимых».

В этот момент до них донеслись громкие гудки; обернувшись назад, Феликс увидел огибающие поворот две моторные баржи, идущие рядом, за каждой из которых тащились по два лихтера. Он тщательно измерил на глаз расстояние до них. Они находились от него в сотне ярдов и должны были поравняться с ним на его третий галс. Когда они пройдут, он сможет сделать несколько коротких галсов между берегом и ближайшим буксиром барж; но тогда его подстерегала опасность на время оказаться в пространстве между их корпусами и таким образом отдаться на милость очередного порыва ветра, риск сбиться с курса и наткнуться на натянутый между баржами канат. Был еще один выход: развернуться и пройти мимо барж раньше ветра и снова повернуть на нужный курс, когда они пройдут. Его расчеты были прерваны неуверенным кашлем Джорджа, который сказал:

— Что нам теперь делать? Они довольно близко, верно?

— Да здесь полным-полно места, — задорно ответил Феликс. — Моторные суда должны уступать дорогу парусным, вы ведь знаете.

— Уступать дорогу? Гм. Не вижу, чтобы они собирались это сделать. Черт побери, не думают ли они, что эта проклятая река принадлежит им одним — ишь, идут себе рядышком во всю ее ширину! Просто возмутительно. Вот запишу их номера и направлю жалобу на их владельцев.

Джордж, безусловно, находился в страшном раздражении, которое вскоре уже не сможет подавить. И в самом деле, огромные баржи, угрожающе надвигаясь на них, распустив в обе стороны дымовые усы, производили довольно грозное впечатление. Но Феликс спокойно переложил руль на другой курс и начал пересекать реку едва ли не в семидесяти футах от них. Джордж явно стушевался, незаметно придвигаясь поближе к Феликсу, глядя на него расширенными от страха глазами, и неожиданно разразился воплями:

— Что вы намерены делать? Говорю вам, оглянитесь! Вы не можете…

Но окончание его фразы потонуло в оглушительном вое сирены одной из барж, который показался эхом истерического рева самого Джорджа. Глядя на перекошенное от страха лицо Джорджа, Феликс вдруг подумал, что сейчас самое подходящее время инсценировать внезапный несчастный случай. При всем презрении к панике Джорджа, его состояние также подсказывало эту возможность. Но он обуздал искушение изменить своему первоначальному плану, который он считал совершенным, — вдвойне перестраховаться: он решил следовать своему плану и воздерживаться от импровизаций. Но недурно было еще раз напугать Джорджа.

Баржи были уже в двадцати ярдах, тесня яхту к берегу. У Феликса оставалось мало простора для маневра в этом месте. Он изменил курс, и лодка начала сходиться с ближайшей баржей. Он почувствовал, как Джордж вцепился ему в ногу и заорал на ухо:

— Идиот! Если вы собираетесь врезаться в эту баржу, я повисну на вас, черт вас побери.

Феликс поднял румпель и развернул грот-парус, чтобы лодка обернулась вокруг своей оси, утлегарь метнулся влево, украшенный минотавром нос баржи проскользнул всего в десяти футах. Когда их пронесло по ветру вдоль ее борта, Джордж, уже совершенно не владея собой от ярости, вскочил на ноги и потряс кулаками, выкрикивая проклятия в адрес мужчины, невозмутимо стоявшего у домика на палубе баржи. Сидящий рядом с ним молодой парень безразлично взглянул на отчаянно жестикулировавшего Джорджа. Затем их окатила волна от барж, и Джордж, потеряв равновесие, всей своей массой грохнулся на дно парусника.

— Я больше не стану останавливаться, — добродушно сказал Феликс Лейн. — Тогда в следующий раз вы не упадете.

— Будь они прокляты, эти… Ни хрена не видят! Я им…

— Ну, возьмите себя в руки. Нам абсолютно ничего не грозило, — спокойно сказал Феликс. — То же самое произошло на днях, когда я выходил с Филом. Молодец парнишка, ни на секунду не потерял присутствия духа.

Теперь мимо них тащился длинный низкий железный корпус другой баржи с надписью «огнеопасно» во всю длину борта. Похоже было, что Феликс вознамерился воспламенить своего компаньона: когда он снова поставил яхту левым бортом под ветер, пересекая расходящиеся от баржи волны, он холодно и отчетливо произнес:

— Никогда не видел, чтобы взрослый человек вел себя так постыдно.

Вероятно, уже давно Джорджа никто не осмеливался так оскорблять. Он выпрямился и во все глаза уставился на Феликса, словно не веря своим ушам, затем его глаза налились опасной яростью. Но тут, видимо, ему в голову пришла какая-то мысль, потому что он отвернулся, пожал плечами и хитро усмехнулся себе под нос. Из них двоих сейчас Феликс начинал все больше нервничать, бесцельно хватаясь за разные снасти и кидая неуверенные взгляды на своего компаньона; в то время как Джордж, раскачиваясь всей тушей из стороны в сторону при каждой смене курса, начал даже насвистывать и делать Феликсу шутливые замечания.

— А мне это начинает нравиться, — сказал он.

— Хорошо. Хотите сейчас поменяться местами у румпеля? — сухо и едва ли не задыхаясь, спросил Феликс. Так много сейчас зависело от ответа на этот вопрос. Но Джордж как будто ничего не заметил.

— Когда пожелаете, — небрежно ответил он.

Тень выражения, которое можно было истолковать как оцепенение, испуг или горький сарказм, легла на лицо Феликса. Когда он заговорил, его голос был слегка громче шепота, и все же в нем прозвучали нотки вызова, которые он не мог скрыть.

— Отлично. Сейчас пройдем немного вперед, потом повернем, и тогда вы сможете сменить меня.

«Снова затягивание, — в смятении думал он, — неуверенность, откладывание решительного момента, потеря последнего шанса, если бы все было сделано в нужном месте и в нужный момент и быстро, но это совершенно другое дело. Вот тот рыболов, интересно, что он использует для приманки, моя удочка тоже наживлена, удочка, на которую я подцеплю Джорджа Рэттери».

Теперь положение изменилось. Феликс находился в состоянии крайнего волнения, почти терял контроль над собой, и все его тело напряглось от страдания. Джордж же снова обрел свою самоуверенную насмешливость, ощущение своего превосходства и силы, по крайней мере, так показалось бы одному из вездесущих и всеведущих наблюдателей Томаса Гарди, если бы кто-то из них оказался третьим в этом странном путешествии. Феликс увидел, что место, которое он наметил для развязки действия, — группа вязов на правом берегу теперь оказалось у них за кормой. Стиснув зубы, автоматически пристально следя за приближающимся слева шквалом, он послал лодку выполнить широкий поворот. Казалось, поднявшиеся за бортом волны сардонически усмехались над ним. Он не решался посмотреть в глаза Джорджу, когда сказал резким, почти беззвучным голосом:

— Вот мы и на месте. Возьмите румпель. Держите грот-парус прямо, как сейчас. Я только перейду вперед и подниму киль — тогда лодка пойдет лучше, у нее будет меньше осадка в воде.

Еще произнося эти слова, он испытал странное ощущение, что ветер внезапно затих, что все вокруг окутала необыкновенная тишина, словно чтобы была слышнее его решающая фраза, после которой оставалось ждать результата. Казалось, вся природа затаила дыхание, и в тишине его собственный голос прозвучал, как громкий вызов, посланный в пустоту с наблюдательной вышки. Затем он начал понимать, что эта поразительная тишина исходила не от ветра и воды, но, как холодный туман, поднималась от самого Джорджа. «Киль, — подумал Феликс, — я сказал, что перейду вперед, чтобы поднять киль». Но он продолжал сидеть на сложенном на корме парусе, как будто прибитый там взглядом Джорджа, который словно сверлил его. Он заставил себя поднять голову и взглянуть на него. Все тело Джорджа, казалось, жутко распухло и раздалось, как будто он был порождением кошмарного сна: конечно, это произошло, потому что Джордж неслышно передвинулся к корме и теперь сидел прямо рядом с ним. В глазах Джорджа застыло выражение хитрого нескрываемого торжества. Он облизнул свою толстую губу и ласково сказал:

— Отлично, коротышка. Давай переходи, и я возьму румпель. — Его голос упал до резкого шепота. — Но имей в виду, я не собираюсь испытывать ни один из этих твоих идиотских трюков, которые ты задумал.

— Трюков? — тупо переспросил Феликс. — Что вы имеете в виду?

Голос Джорджа повысился от кипящей злобы.

— Ты отлично понимаешь, что я имею в виду, мерзкий негодяй! — зарычал он. Затем добавил, снова сильно понизив голос: — Сегодня я отправил твой драгоценный дневник своим поверенным — именно это маленькое дельце мне нужно было сделать после ленча, когда я отправил тебя приготовить яхту. Им даны инструкции вскрыть конверт с дневником в случае моей смерти и предпринять необходимые действия. Так что, если ты допустишь, чтобы я утонул, для тебя это обернется настоящей трагедией, не так ли? Я спрашиваю, так ведь?

Феликс Лейн не поворачивал к нему лица. Он тяжело вздохнул и попытался заговорить, но слова застревали у него в горле. Его рука застыла на румпеле, и костяшки пальцев побелели.

— Ты что, потерял свой лживый язык? — продолжал Джордж. — А с ним и когти. Да, думаю, мы выдернули когти у бедного Пусси. Думал, что такой уж крутой, верно? Намного умнее всех остальных! Что ж, надо все-таки признать, что ты не полный дурак.

— Вам обязательно нужно устраивать эту мелодраматичную сцену? — пробормотал Феликс.

— Если ты станешь мне дерзить, жалкое ничтожество, я сверну тебе челюсть! Собственно, у меня уже давно руки чешутся! — с угрозой сказал Джордж.

— И тогда вы сами поведете домой судно?

Джордж свирепо воззрился на него. Затем усмехнулся:

— Да, идея недурна. Думаю, я сам поведу лодку домой. Я еще успею свернуть тебе челюсть, когда мы окажемся на надежной почве, верно?

Он оттолкнул Феликса и взялся за румпель. Яхта взмыла на гребень волны и устремилась вперед, подгоняемая ветром, так что только деревья на берегу замелькали. Феликс все еще натягивал грот-парус и машинально следил, чтобы боковая шкаторина паруса не поднялась, что грозило бы постановкой судна фордевинд. Он, казалось, погрузился в апатию.

— Ну что же ты медлишь? Мы ведь уже на полпути к шлюзу. Или ты все-таки решил меня не топить?

Феликс только беспомощно дернул плечом. Джордж усмехнулся:

— Значит, нет? Я так и думал. Растерял всю свою решимость, да? Хочешь спасти свою паскудную шкуру! Я так и думал, что тебе не хватит духу все это провернуть и принять все последствия. На это я и рассчитывал. Неплохой я психолог, верно? Ладно, если не желаешь разговаривать, то буду говорить я.

И он начал объяснять, среди прочего, как однажды какое-то замечание Феликса за ленчем разбудило в нем любопытство к «детективному роману», который он писал: поэтому он поднялся в комнату своего гостя во время его отсутствия, нашел спрятанный дневник и прочитал его. У него и так возникали смутные подозрения относительно Феликса, и дневник доказал, что они были вполне оправданны.

— Так что теперь, — заключил он, — ты у нас в руках. Отныне, Пусси, тебе придется внимательно следить за каждым своим шагом и вести себя прилично.

— Вы ничего не сможете сделать, — угрюмо сказал Феликс.

— Не могу? Может, я и не очень разбираюсь в законах, но этот твой… дневник является веским доказательством попытки убийства.

При упоминании дневника Джордж сначала запинался, а потом словно выплевывал его, как будто он был куском, застрявшим у него в глотке. По всему было видно, что он не придавал ни малейшего значения описанию своего характера. Казалось, упорное молчание Феликса бесило его: он снова принялся на все лады проклинать своего компаньона, уже не так невинно, как до этого, а пустив в ход все известные ему грубые ругательства.

Когда Джордж опустошил себя в очередном приступе праведного гнева, Феликс спросил:

— Ну и что вы предлагаете делать?

— Я настроен передать твой проклятый дневник в руки полиции. Я должен бы это сделать… Но разумеется, это очень огорчит Лену и… и других. Возможно, я решу продать тебе его. Ты же, кажется, богат? Не хочешь сделать мне предложение? И это должно быть щедрое предложение, имей в виду.

— Знаете что, не валяйте дурака, — неожиданно заявил ему Феликс.

Голова Джорджа судорожно дернулась, и он недоверчиво уставился на своего противника, который по сравнению с ним выглядел худосочным и жалким.

— Что? Что такое?! Какого дьявола ты имеешь в виду, когда…

— Я сказал, не валяйте дурака. Вы прекрасно понимаете, что не можете передать мой дневник в полицию…

Джордж оценивающе смерил его взглядом. Скорчившись на корме, вцепившись руками в банку, на которой сидел, Феликс неотрывно смотрел вверх на грот-парус. Джордж проследил за направлением его взгляда, на минуту поверив, что из раздувшегося паруса на него прыгнет что-то неожиданное. Феликс продолжал:

— Вы ведь не хотите, чтобы полиция притянула вас к ответу за убийство человека.

Джордж ошарашенно заморгал. Его крупное лицо налилось кровью. Трудно поверить, но в пылу торжества над этим жалким противником, в страшном облегчении, которое он испытывал сейчас, когда физическая опасность миновала, поглощенный перспективой получения денег от продажи дневника и планами, на что их потратить, он совершенно выпустил из виду его содержание — информацию об опасных для него фактах, которыми располагал Феликс. Его пальцы судорожно скрючились, он с наслаждением сомкнул бы их на шее своего врага, запустил бы их ему в глаза, разрывая на части этого проклятого пройдоху, который, кажется, изловчился и вывернулся из немыслимого положения, который одолел его.

— Ты ничего не сможешь доказать, — мрачно заявил он.

Феликс говорил спокойно и бесстрастно:

— Вы убили Марти, вы убили моего сына. Я не намерен выкупать у вас свой дневник: не считаю возможным поощрять шантажиста. Хотите, передавайте его полиции. Для убийц у них предусмотрен довольно длительный срок заключения. Вы не сможете долго отпираться, а если даже и станете, то Лены на это не хватит. Нет, мой друг, у вас безвыходное положение.

У Джорджа набухли жилы на виске. Он занес вверх стиснутый кулак. Феликс поспешно сказал:

— Больше я ничего не буду предпринимать, иначе все закончится настоящим несчастным случаем. Вам лучше постараться взять себя в руки.

Джордж Рэттери разразился потоком таких страшных ругательств, что его крик вывел из транса одного из рыболовов на берегу. «Не иначе как этого парня ужалила оса, — подумал он. — В этом году очень много ос, говорят, в округе одна из бригад, работавших в поле, вся была перекусана ими… а вот маленького, похоже, осы не очень-то беспокоят. Интересно, что за удовольствие мотаться на паруснике вверх и вниз по реке — мне подавай моторку с ящиком пива в каюте».

— …убирайся вон из моего дома и держись от меня подальше! — бушевал Джордж. — Если я еще раз, несчастный коротышка, увижу тебя после этого, я сотру тебя в порошок!

— Но мой багаж? — кротко сказал Феликс. — Мне нужно вернуться и собрать вещи.

— Ты больше не переступишь мой порог, слышишь? Вещи может упаковать за тебя Лена. — По лицу Джорджа скользнула лукавая усмешка. — Лена! Интересно, что она скажет, когда узнает, что ты подкатил к ней, чтобы добраться до меня.

— Оставьте ее в покое.

Феликс кисло усмехнулся про себя, раздраженный тем, что его задевала эта мысль Джорджа. Он чувствовал себя вконец измученным, истерзанным. Слава богу, через минуту они будут у шлюза, и там он может высадить Джорджа на берег. Он опустил выдвижной киль и натянул грот-парус, когда они приблизились к повороту: утлегарь переметнулся на левый борт, лодка отклонилась от курса и нырнула носом; он резко поднял румпель, и она вернулась на свой курс. Он проделал все это машинально, словно во сне. Впереди за носом яхты он уже видел ярко пестревшие цветы у домика смотрителя. Его охватили уныние и чувство невыразимого одиночества. Лена… Он не смел думать о будущем. Теперь от него ничего не зависело.

— Да, — говорил Джордж. — Надеюсь, Лена узнает, как подло, просто по-свински ты вел себя по отношению к ней. Так что это конец вашим отношениям.

— Не говорите ей об этом сразу, — вяло сказал Феликс, — а то она откажется собирать мои вещи. Тогда вам придется самому это сделать, а это будет ужасно, верно? Избежавшая наказания жертва упаковывает пожитки неудавшегося убийцы.

— Просто поразительно, как ты можешь сидеть и шутить на эту тему. Неужели не понимаешь…

— Ладно, успокойтесь. Просто мы оба оказались слишком умными и хитрыми. Оставим эту тему. Вы убили Марти, а мне не удалось убить вас, так что, считаю, по очкам победа за вами.

— Да заткнись ты, недоносок! Видеть тебя больше не могу! Высади меня из этой чертовой лодки!

— Хорошо, вот уже шлюз. Там вы и выйдете. Пересядьте, мне нужно опустить грот. Можете переправить мои вещи в «Рыболов». Кстати, не хотите, чтобы я записался в вашу книгу визитеров?

Джордж уже открыл было рот, чтобы дать выход новому приступу бешенства, внезапно охватившего его, но Феликс указал на семенившего к ним смотрителя.

— Только не перед слугами, Джордж.

— Хорошо поплавали, джентльмены? — спросил сторож. — А, вы решили здесь выйти, мистер Рэттери?

Но Джордж Рэттери уже выбрался из лодки, пронесся мимо старика без единого слова и стал стремительно удаляться, топая по аккуратному пестрому цветнику. Его громадное тело тяжело колыхалось над цветами, как неповоротливая броня танка, когда он шел прямо по клумбам, ослепленный яростью, круша башмаками хрупкие цветки и бутоны.

Сторож ошеломленно смотрел ему вслед. Глиняная трубка выпала у него изо рта и разбилась на кусочки, ударившись о каменный причал.

— Эй вы, сэр! — наконец неуверенно прокричал он вслед Джорджу. — Там мои цветы, осторожно!

Но Джордж не обращал на него внимания. Феликс посмотрел вслед его широкой спине, удалявшейся по направлению к деревне, а потом на следы его ног, отпечатавшиеся на вдавленных в землю цветах. Так в последний раз он видел Джорджа Рэттери.

 

Часть третья

ТЕЛО ЭТОЙ СМЕРТИ

1

Найджел Стрэнджвейс сидел в кресле в квартире, куда они с Джорджией переехали после своей свадьбы два года назад. За окнами простиралась аккуратная классическая площадь, одна из нескольких площадей Лондона XVII века, еще не застроенных никому не нужными бутиками и вызывающими своей роскошью особняками для любовниц миллионеров. На коленях Найджела лежала большая алая подушка, а на ней — открытая книга; сбоку от кресла стоял вычурный дорогой пюпитр для книг, который Джорджия подарила ему на прошедший день рождения; в данный момент Джорджия гуляла в парке, так что он мог вернуться к старой привычке читать, положив книгу на подушку.

Однако вскоре он столкнул и книгу, и подушку на пол. Он слишком устал, чтобы вчитываться в содержание. Странный случай с коллекцией бабочек адмирала, который он только что довел до удачного конца или скорее до смущающего заключения, оставил его в состоянии полного истощения. Он устало зевнул, встал с кресла, немного побродил по комнате, высунул язык стоящему на каминной полке деревянному идолу, которого Джорджия привезла из Африки; потом вытащил из стола несколько листов бумаги и карандаш и снова плюхнулся в кресло.

Появившаяся через двадцать минут Джорджия застала его целиком поглощенным работой.

— Что ты пишешь? — поинтересовалась она.

— Составляю бумагу об общем развитии.

— Это означает, что я должна тихо сидеть, пока ты не закончишь? Или мне можно подойти и заглядывать через плечо?

— Первое предложение предпочтительнее. Мне нужно остаться один на один со своим подсознанием. В полной тишине.

— Не возражаешь, если я закурю?

— Пожалуйста. И вообще чувствуй себя как дома.

Через пять минут Найджел передал ей лист бумаги.

— Интересно, на сколько вопросов ты сможешь ответить, — сказал он.

Джорджия взяла лист и прочитала написанное:

«1. Сколько требуется басен, чтобы накормить соловья?

2. Кто или что было „нянькой-кормилицей львов“?

3. В каком смысле употребляются Девять Достоинств?

4. Что вы знаете о мистере Бенджелстайне? Что вам неизвестно о Байоне из Бористенайте?

5. Писали ли вы когда-нибудь письмо в газету по поводу взрыва бега быков? Почему?

6. Кто такая Сильвия?

7. Сколько стежков, сделанных вовремя, стоят десяти?

8. Как будет третье лицо множественного лица в плюсперфекте от слова Εινστεϊν?

9. Какое еще имя Юлия Цезаря вам известно?

10. Чего нельзя получить от одной икринки?

11. Назовите имена первых двух мужчин, которые сражались на дуэли на мушкетонах в аэростатах.

12. Назовите причины, по которым следующие пары не дрались на дуэли на мушкетонах в аэростатах: Лиддель и Скотт, Содор и Мэн, Като Младший и Като Старший, вы и я.

13. Назовите различия между министерством сельского хозяйства и министерством рыболовства.

14. Сколько жизней у кота с девятью хвостами?

15. Где находятся парни старой бригады? Иллюстрируйте ваш ответ приблизительным начертанием карты.

16. Можно ли забыть старое доброе знакомство?

17. „Стихи сочиняют дураки вроде меня“. Если хотите, опровергните это утверждение.

18. Верите ли вы в волшебников?

19. Каким знаменитым спортсменам принадлежат следующие высказывания:

а) „Я бы снова разорвал этого плейбоя на части“.

б) „Qualis artifex pereo“.

в) „Пойдем в сад, Мод“.

г) „В жизни меня так не оскорбляли“.

д) „Мой рот на замке“.

20. Различия между Сутеркином и Котом в сапогах.

21. Вы предпочли бы космотерапию или отлучение от церкви?

22. На сколько языков был переведен Боттом?»

Подняв глаза, Джорджия сделала Найджелу гримасу.

— Все-таки ужасно, что ты имел возможность получить классическое образование, — мрачно сказала она.

— Да.

— Тебе нужно уйти в отпуск, не так ли?

— Да.

— Можем скрыться на несколько месяцев в Тибете.

— Я бы предпочел Хоув. Мне не нравится молоко яков, чужие края и ламы.

— Не понимаю, как ты можешь говорить, что не любишь лам, когда с ними не встречался.

— Если бы я был знаком хоть с одним из них, я бы еще больше их ненавидел. Они укрывают преступников, и их одежду носят гомики.

— Ах, ты говоришь о далай-ламах! А я имела в виду животных, лам.

— Я тоже о них. О ламах.

Раздался телефонный звонок. Джорджия подошла взять трубку. Найджел наблюдал за ее движениями: у нее было легкое и гибкое, как у кошки, тело, оно всегда его восхищало; достаточно было просто находиться с ней в одной комнате, чтобы почувствовать себя физически освежившимся; и ее печальное, задумчивое, как у мартышки, личико так странно контрастировало со звериной грацией ее тела, которое она всегда облекала в яркие красные, желтые и зеленые одежды.

— Это Джорджия Стрэнджвейс… А, это ты, Майкл! Как поживаешь? Как там Оксфорд?… Да, он здесь… Работа для него? Нет, Майкл, он не может… Нет, он слишком вымотался — очень трудный случай… Нет, в самом деле, он слегка свихнулся — только что спрашивал меня о различиях между Сутеркином и Котом в сапогах и… Да, я понимаю, что эта связь совершенно ненормальная, но мы собираемся уехать куда-нибудь в отпуск, так что… Вопрос жизни и смерти? Майкл, дорогой, как ты странно выражаешься! Ну ладно, сейчас он сам с тобой поговорит.

Джорджия передала трубку Найджелу, и тот увлекся долгим разговором. Закончив его, он подхватил Джорджию под локти и закружил ее в воздухе.

— Полагаю, все это возбуждение означает, что кто-то кого-то убил, а ты собираешься в это влезть, — сказала она, когда он опустил ее на стул.

— Да! — пылко воскликнул Найджел. — Настоящее интересное и загадочное дело. Друг Майкла — парень по имени Фрэнк Кернс, он же — Феликс Лейн, автор детективных романов: он готовился убить одного человека, но у него все сорвалось, а теперь этого парня действительно убили: отравили стрихнином. Так этот Кернс хочет, чтобы я занялся его делом и доказал, что это сделал не он.

— Не верю ни одному слову! Это какой-то обман. Слушай, если настаиваешь, я поеду с тобой в Хоув. Ты не в таком состоянии, чтобы взяться за новую работу.

— Я должен. Майкл говорит, что этот Кернс — очень порядочный парень. И он попал в страшную передрягу. Кроме того, приятно будет переменить обстановку и оказаться в Глостершире.

— Он не может быть порядочным человеком, если замышлял кого-то убить. Оставь его в покое, забудь об этом.

— Ну, у него были оправдывающие обстоятельства. Этот тип сбил на дороге сынишку Кернса, и тот умер. Полиция не смогла его поймать, поэтому Кернс начал его выслеживать и…

— Это какое-то безумие. Такого не бывает. Должно быть, этот Кернс сумасшедший. А как он оказался замешанным во всю эту историю, если человека убил кто-то другой?

— Майкл сказал, что он вел дневник. Я расскажу тебе о нем в поезде. Нужно ехать в Сивернбридж. Где наш справочник?

Покусывая губы, Джорджия смерила мужа долгим задумчивым взглядом. Затем подошла к письменному столу, достала справочник и начала его просматривать.

2

Первое впечатление от худощавого бородатого мужчины, вышедшего им навстречу в вестибюле «Рыболова», было такое: вот перед ними человек, поразительно равнодушный к ужасному положению, в котором он оказался. Он энергично пожал им руки, глядя на них и по сторонам с легкой извинительной улыбкой. В легком подъеме его бровей тоже чувствовалось некоторое смущение, как будто он тактично просил у них прощения за то, что вытащил их по такому тривиальному делу. Они немного поговорили.

— Ужасно мило с вашей стороны, что вы приехали сюда, — вскоре сказал Феликс. — Положение действительно…

— Послушайте, давайте отложим обсуждение и займемся этим после обеда. Моя жена немного устала от этого путешествия. Я только провожу ее наверх.

Джорджия, чья поразительно выносливая натура в свое время преодолевала невероятные испытания в длительных экспедициях через пустыни и джунгли — она была одной из трех самых известных путешественниц своего времени, — и глазом не моргнула на эту чудовищную ложь Найджела. Только оказавшись с ним в номере, она усмехнулась и сказала:

— Значит, я устала, да? И это говорит джентльмен, который находится на грани физического и умственного истощения! Что означает такая исключительная заботливость по отношению к слабой женщине?

— Не стоит посвящать Кернса в то, что ты отважная, сильная женщина. Дорогая моя, ты должна быть женственной, приятной, мягкой, покладистой женщиной, которой он может довериться.

— Великий Стрэнджвейс уже за работой! — насмешливо воскликнула она. — Какой же у тебя изворотливый ум! Но я не понимаю, почему я тоже должна быть втянута в это дело.

— Каким он тебе показался? — спросил Найджел.

— Сложный человек, я бы сказала. В высшей степени воспитанный. Очень замкнутый. Слишком долго живет один — он так смотрит мимо тебя, когда с тобой разговаривает, как будто больше привык беседовать сам с собой. Человек тонкого вкуса и с устоявшимися привычками. Ему нравится считать себя самодостаточным, думать, что он в состоянии обходиться без общества, но на самом деле он очень чувствительно относится и к общественному мнению, и к внутреннему голосу. Правда, сейчас он ужасно нервничает, так что трудно точно судить.

— Говоришь, нервничает? А меня он поразил своим самообладанием.

— О нет, дорогой, вовсе нет! Он изо всех сил сдерживается. Ты не обратил внимания на выражение его глаз, когда в разговоре возникала пауза и его ничто не отвлекало? Да ведь из них так и брызжет полная паника! Помню, я видела такие глаза у одного парня, когда вечером в горах мы забрели далеко от лагеря и заблудились в сплошных зарослях кустарника, целый час не могли найти дорогу.

— Если бы Роберт Янг носил бороду, он выглядел бы похожим на этого Кернса. Надеюсь, он все-таки не совершил убийства: он выглядит таким приятным маленьким бурундучком. Ты уверена, что не хочешь немного отдохнуть перед обедом?

— Нет, черт побери. И позволь мне тебе заявить, что я даже кончик пальца не намерена совать в это твое дело. Мне известны твои методы работы, и я их не одобряю.

— Готов поставить пять к трем, что уже через день ты по уши завязнешь в расследовании: у тебя такая чувствительная натура, которая…

— Не чувствительная, а увлекающаяся!

После обеда, как они и договорились, Найджел направился в номер Феликса. Феликс внимательно изучал своего гостя, наливая ему кофе и придвигая сигареты. Он видел перед собой высокого молодого человека, лет двадцати с небольшим, костлявого телосложения; его неопрятная одежда и взъерошенные очень светлые волосы придавали ему вид человека, который только что проснулся от дремоты, которая сразила его, скорчившимся на жестком диване железнодорожного вокзала. Его лицо с мягкими чертами было бледным и удивительно мальчишеским, что не соответствовало умному взгляду светло-голубых глаз, которые смотрели на него со смущающей пристальностью и создавали впечатление, что он имеет собственное мнение о любом предмете под солнцем. И в манерах Найджела Стрэнджвейса было что-то такое — вежливое, заботливое, почти отеческое, — что на мгновение показалось Феликсу необъяснимо зловещим: так может относиться ученый к объекту своего эксперимента, подумал он; за этим интересом и заботливостью крылась бесчеловечная объективность: Найджел относился к тому редкому типу людей, которые способны без всякого смущения признать свои ошибки и неправоту.

Феликса слегка пугало, что он так много понял в своем госте: вероятно, опасность его теперешнего положения обострила его способность читать в чужой душе. Он сказал, криво усмехнувшись:

— Кто избавит меня от тела этой смерти?

— Святой Павел, если я верно запомнил? Лучше расскажите мне все по порядку.

И Феликс изложил ему обо всех существенных деталях истории, как это было записано в дневнике: о смерти Марти, о своей поглощенности идеей отмщения, о сочетании своих рассуждений и удачного случая, благодаря которому он наткнулся на Джорджа Рэттери, о плане утопить Джорджа на реке и о том, как в самый решительный момент рухнул его план. Тут Найджел, который все это время молча слушал, рассматривая носки своих туфель, спросил:

— Почему он так долго медлил и не хотел поразить вас фактом, что ему все о вас известно?

— Точно не могу сказать, — после некоторого раздумья сказал Феликс. Отчасти, видимо, из-за удовольствия, которое ему доставляла игра в кошки-мышки; по натуре он явный садист. Отчасти, возможно, он хотел полностью убедиться, что я намерен это совершить — я имею в виду, он не хотел раскрывать карты, потому что должен был понять, что мой дневник предоставляет возможность обвинить его в убийстве Марти. Хотя не знаю… практически он пытался меня шантажировать в лодке — сказал, что отдаст мне дневник за деньги; казалось, он был полностью захвачен врасплох, когда я заявил, что он никогда не посмеет передать дневник полиции.

— Гм… И что же произошло потом?

— Ну, я сразу же переехал сюда, в гостиницу «Рыболов». Джорджу пришлось переслать сюда мой багаж: он отказался впустить меня в свой дом даже на минуту, что вполне естественно. Кстати, все это случилось только вчера. Вдруг около половины одиннадцатого позвонила Лена и сообщила, что Джордж умер. Можете себе представить, как это меня потрясло! Он почувствовал себя плохо после обеда, Лена описала мне симптомы: мне кажется, это отравление стрихнином. Я сразу направился к Рэттери, доктор был еще там и подтвердил мое предположение. Я здорово попался. У его поверенных находится мой дневник, который должен быть обнародован в случае его смерти: полиции станет ясно, что я замышлял убийство Джорджа. И вот он умер — для них это дело шито белыми нитками.

Напряженная поза Феликса и тревожное выражение глаз противоречили его ровному, почти бесстрастному тону.

— Я готов был пойти и утопиться в реке, — сказал он, — настолько все кажется безнадежным. Затем я вспомнил, как Майкл Эванс рассказывал мне о том, как вы вытащили его из подобной истории, поэтому я позвонил ему и попросил связать меня с вами. И вот вы здесь.

— Вы еще не говорили полиции о дневнике?

— Н-нет. Я ждал, пока…

— Это необходимо сделать немедленно. Лучше я сам об этом сообщу.

— Да, пожалуйста, если можно. Я бы скорее…

— И между нами должно быть полное понимание. — Найджел задумчиво и беспристрастно смотрел в глаза Феликсу. — Судя по тому, что вы мне рассказали, я считаю совершенно невероятным, что это вы убили Джорджа Рэттери, и сделаю все, что в моих силах, чтобы это доказать. Но конечно, если случайно это дело ваших рук и мое расследование убедит в этом меня, я не сделаю ни малейшей попытки это скрыть.

— Это звучит вполне разумно, — робко улыбнувшись, сказал Феликс. — Я написал так много книг о детективах-любителях, что будет интересно посмотреть, как в действительности работает один из них. О господи, это ужасно, — продолжал он изменившимся голосом. — Должно быть, я был не в своем уме эти последние полгода. Мой малыш Марти. Я все время думаю, неужели я действительно столкнул бы Джорджа в воду и позволил ему утонуть, если бы он не…

— Это не важно, вы этого не сделали, вот что имеет значение. Нечего ахать над разлитым молоком.

Спокойный, едкий, но не враждебный тон Найджела гораздо больше чем сочувствие помог Феликсу овладеть собой.

— Вы правы, — сказал он. — Даже если кто-то и убил Джорджа, он не должен испытывать ни малейших угрызений совести, потому что Джордж был самым отъявленным негодяем.

— Кстати, — спросил Найджел, — а почему вы думаете, что это не было самоубийством?

Феликс испуганно воззрился на него.

— Самоубийство? Я никогда не думал… я хочу сказать, я так долго думал о Джордже… гм… в связи с убийством, мне и в голову не приходило, что это могло быть самоубийством. Да нет, этого не могло быть: он был слишком бесчувственным и самодовольным типом для… А кроме того, зачем ему это делать?

— Тогда кто, по-вашему, мог его убить? Кто-нибудь из местных жителей?

— Дорогой мой Стрэнджвейс, — смущенно сказал Феликс, — вы же не можете просить главного подозреваемого, чтобы он всех и каждого обливал грязью.

— Здесь неприменимы правила Куинсберри. Не нужно демонстрировать мне свое благородство — на кон поставлено слишком много.

— В таком случае я бы сказал, что любой имевший отношения с Джорджем был его потенциальным убийцей. Он невероятно издевался над женой и сыном, Филом; он вообще отвратительно относился к женщинам, был типичным женоненавистником. Единственная женщина, над которой он не смел издеваться и не мог уязвить, была его мать, но она настоящая ведьма. Хотите, чтобы я рассказал вам об этих людях?

— Нет, во всяком случае, не сейчас. Сначала мне лучше составить о них собственное мнение. Ну думаю, сегодня мы больше ничего не сможем сделать. Пойдемте к нам, поболтаем с моей женой.

— О, минутку, есть еще один момент! Этот паренек Фил: он очень хороший мальчик, ему всего двенадцать лет; мы должны вызволить его из этого дома, если сможем. Он и так очень нервный и впечатлительный, а эта история может доконать его. Я не хотел просить сам об этом Вайолет, понимая, что вскоре она все узнает обо мне, но, может быть, ваша жена…

— Надеюсь, мы что-нибудь сможем придумать. Завтра я поговорю об этом с миссис Рэттери.

3

Когда на следующее утро Найджел прибыл в дом Рэттери, он застал там полисмена, прислонившегося к воротам и флегматично наблюдавшего за раскрасневшимся водителем, который пытался вывести свою машину из почти пустой стоянки напротив.

— Доброе утро, — сказал Найджел. — Это…

— Это трогательно, просто трогательно, не так ли, сэр? — неожиданно сказал полицейский.

Найджел не сразу сообразил, что констебль говорит не о недавнем событии в доме, а о неловких маневрах водителя машины. Сивернбридж заслуженно славился своей репутацией честных, флегматичных фермеров. Констебль ткнул пальцем в стоянку.

— Он занимается этим уже пять минут, — сказал он. — Жалкое это зрелище, скажу я вам.

Найджел согласился, что в этой сцене есть какие-то элементы, вызывающие сочувствие. Затем спросил разрешения войти, так как у него есть дело к миссис Рэттери.

— Миссис Рэттери?

— Да. Это ведь ее дом, не так ли?

— А, да, ее. Ужасная трагедия, не так ли, сэр? Выдающаяся личность нашего городка. Вы знаете, только в прошлый четверг он провел со мной часть дня и…

— Да, вы правы, это ужасная трагедия. Именно в связи с этим мне и нужно видеть миссис Рэттери.

— Вы друг семьи? — спросил констебль, по-прежнему навалившись всем своим мощным телом на ворота.

— Ну, не совсем, но…

— А, из репортеров. Я так и понял. Тебе придется подождать, сынок, сказал констебль, резко меняя позу. — Приказ инспектора Блаунта. То есть я здесь затем, чтобы…

— Инспектор Блаунт? О, да это мой старый приятель!

— Все вы так говорите, сынок, — терпеливо, но печально сказал полицейский.

— Скажите ему, что Найджел Стрэнджвейс… Нет, лучше передайте ему мою карточку. Ставлю семь против одного, он сразу захочет меня увидеть.

— Я человек не азартный. Во всяком случае, нечасто в него впадаю. Грязная эта игра, и мне все равно, если меня кто-то услышит. Понимаете, я иногда хожу задать трепку своим нервам на Дерби, но, скажу вам…

Минут через пять после этого пассивного сопротивления констебль согласился вручить карточку Найджела инспектору Блаунту. «Быстро они тут сообразили вызвать людей из Скотленд-Ярда, — ожидая, размышлял Найджел, здорово снова наткнуться на Блаунта». Со смешанным чувством он вспомнил свою последнюю встречу с этим шотландцем, у которого было добродушное лицо и каменное сердце; тогда Найджел был Персеем в «Андромеде» Джорджии, и Блаунт был опасно близок к тому, чтобы играть роль морского чудовища; это тоже происходило в Чаткомбе, где легендарный летчик Фергус О'Брайен поставил перед Найджелом сложнейшую за всю его карьеру проблему.

Когда другой, не такой словоохотливый констебль проводил Найджела в дом, Блаунт сидел за столом — в точности такой, каким его помнил Найджел, — являя собой совершенное подобие управляющего банком, намеревающегося расспросить клиента по поводу его перерасходов. Лысая голова, очки в золотой оправе, гладкое полное лицо, строгий темный костюм излучали богатство, такт и респектабельность. Он совершенно не походил на неумолимого преследователя преступников, каким его и знал Найджел. К счастью, он обладал чувством юмора — тонким и отточенным, а не грубоватым юмором простолюдина.

— Вот уж неожиданная радость, мистер Стрэнджвейс, — сказал он, вставая и протягивая свою холеную, как у епископа, руку. — Надеюсь, ваша жена по-прежнему отлично себя чувствует?

— Да, спасибо. Она ведь здесь, приехала со мной. Прибыли всем кланом, можно сказать. Или лучше сказать, скопищем грифов?

Инспектор Блаунт позволил себе слегка сощурить глаза.

— Грифов? Не хотите ли вы сказать, мистер Стрэнджвейс, что вы опять занялись преступлением?

— Боюсь, это именно так.

— Ну и ну! Уж не… Нет, правда, я поражен! И вы намерены ошеломить меня каким-то сюрпризом — судя по вашему виду.

Найджел немного помедлил. Ему не была чужда некоторая склонность к эффектам, однако, когда вопрос касался серьезного дела, он предпочитал не откладывать его.

— Значит, это преступление? — сказал он. — Я имею в виду, убийство, а не одно из ваших дешевых самоубийств.

— Самоубийцы, — наставительно заметил Блаунт, — обычно не глотают вместе с ядом и бутылку.

— Вы хотите сказать, что пропал сосуд из-под яда? Если не возражаете, расскажите мне все подробно. До сих пор я ничего не знаю о смерти Рэттери, за исключением того, что тот парень, который у него жил, Феликс Лейн… Вообще-то его имя Фрэнк Кернс, как, надеюсь, вам известно, но все настолько привыкли звать его Феликсом, что в дальнейшем нам лучше называть его Феликсом Кернсом. Так вот, этот парень намеревался убить Джорджа Рэттери, но, как он говорит, ему это не удалось, следовательно, вместо него это мог сделать кто-то другой.

Инспектор Блаунт воспринял эту сногсшибательную новость с достоинством, вызывающим уважение. С великими предосторожностями сняв пенсне, он подышал на стекла, тщательно протер их, затем снова водрузил его на нос, после чего сказал:

— Феликс Кернс? Ах да, такой невысокий, с бородой! Кажется, он пишет детективные романы, не так ли? Что ж, это очень интересно.

Он снисходительно взглянул на Найджела.

— Не перейти ли нам к первым шагам? — спросил Найджел.

— А вы… э… в каком-то смысле представляете интересы мистера Кернса? — Инспектор Блаунт тактично, но твердо гнул свою линию.

— Да. Естественно, до тех пор, пока не будет доказана его вина.

— Угу… понятно. И вы убеждены, что он невиновен. Полагаю, будет лучше, если вы первым откроете свои карты.

И Найджел приступил к передаче смысла признания Феликса. Когда он дошел до плана Феликса утопить Джорджа Рэттери, Блаунту в первый раз не удалось полностью скрыть свое возбуждение.

— Поверенные покойного звонили мне перед самым вашим приходом. Они сказали, что имеют в распоряжении нечто, что представляет для нас интерес. Не сомневаюсь, речь идет о дневнике, о котором вы говорили. Это очень опасно для… гм… вашего клиента, мистер Стрэнджвейс.

— Об этом рано говорить, пока вы его не прочитали. Я вовсе не уверен, что дневник не окажет Феликсу услугу.

— Что ж, поверенные направили сюда специального посыльного с этим дневником, так что вскоре мы с ним ознакомимся.

— Не буду пока спорить. Может, тем временем вы расскажете мне о том, что случилось?

Инспектор Блаунт взял со стола линейку и, прищурив глаз, посмотрел вдоль нее. Затем вдруг выпрямился и заговорил с удивительной язвительностью:

— Джордж Рэттери был отравлен стрихнином, пока больше ничего не могу добавить до окончания вскрытия тела — что ожидается сегодня днем. Он, миссис Рэттери, Лена Лаусон, старая миссис Рэттери, его мать, и его сын Фил, двенадцатилетний мальчуган, обедали вместе. Все ели одно и то же. Покойный и его мать пили виски, остальные — воду. Никто из остальных не пострадал. Они вышли из столовой примерно в четверть девятого, сначала женщины с мальчиком, покойный — через минуту после них. Все направились в гостиную, за исключением мистера Филипа. Минут через десять-пятнадцать у Джорджа Рэттери начались приступы сильной боли. Бедняжки женщины оказались совершенно беспомощными: они дали ему рвотное, но это только усилило приступы; весьма грозный симптом. Их собственный доктор, которому они прежде всего позвонили, находился в пути по вызову к дорожной аварии, и к тому моменту, когда они соединились с другим врачом, было уже слишком поздно. Доктор Кларксон прибыл около десяти — он выезжал принимать роды — и применил обычное лечение хлороформом, но Рэттери уже находился в очень тяжелом состоянии. Через пять-десять минут он скончался. Не стану утомлять вас деталями, однако я убедился, что яд не мог быть подмешан ни в пищу, ни в напитки, которые подавались к столу. Более того, симптомы отравления стрихнином редко проявляются позже, чем через час; общество уселось за обеденный стол в четверть восьмого, следовательно, Рэттери не мог принять яд до обеда. Остается только интервал в одну минуту между временем, когда все покинули столовую, и моментом, когда Рэттери присоединился к ним в гостиной.

— Кофе? Портвейн? Хотя нет, яд не мог быть в портвейне. Его не пьют залпом, а стрихнин имеет такой горький вкус, что любой сразу же выплюнет напиток, если только не ожидал горьковатого вкуса.

— Вот именно. Кроме того, в субботу вечером семья не пила кофе, так как горничная разбила кофейник с ситечком.

— Тогда мне это кажется случаем суицида.

На лице инспектора Блаунта отразилось легкое раздражение.

— Мой дорогой Стрэнджвейс, — сказал он, — самоубийца не принимает яд, чтобы затем появиться в гостиной — так сказать, в лоне своей семьи, — чтобы они наблюдали эффект приема яда. А во-вторых, Колесби не может обнаружить сосуда, из которого он его принял.

— Обеденная посуда, конечно, уже была вымыта?

— Только бокалы и столовое серебро, хотя тарелки не все. Имейте в виду, Колесби — это местный коп — мог что-либо пропустить: я сам приехал сюда только сегодня рано утром, но…

— А вы знаете, что Кернс не возвращался в этот дом после того, как покинул его еще днем?

— В самом деле? И у вас есть этому доказательства?

— Н-нет, — пойманный врасплох, сказал Найджел. — Думаю, пока нет. Он сказал, что после неудачи на реке Рэттери отказался впускать его в дом даже для того, чтобы забрать свои вещи. Впрочем, это скоро можно будет выяснить.

— Возможно, — осторожно заметил Блаунт и задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Я думаю… да, пожалуй, нам нужно повторно осмотреть столовую.

4

Это была темная, мрачная комната, тесно заставленная мебелью из орехового дерева в викторианском стиле — стол, стулья и огромный буфет, — которая, очевидно, была предназначена для более просторного помещения и навевала представления об обильной и сытной пище за монотонной, скучной беседой. Угрюмая атмосфера дополнялась тяжелыми коричневыми шторами из бархата, поблекшими, но все равно угнетающими бордовыми обоями и картинами на стене, на которых изображались лиса, рвущая на части распотрошенного зайца (очень правдоподобно), удивительные рисунки омаров, крабов, угрей и лососей, лежащих на столе с мраморной плитой, и предки Рэттери. Судя по их заплывшим жиром физиономиям и толстым тушам, все они до одного скончались от апоплексического удара или от заворота кишок.

— Обжорство вновь возродилось во всем своем величии, — пробормотал Найджел, инстинктивно оглядываясь в поисках мятной соды.

Инспектор Блаунт стоял рядом с буфетом, задумчиво водя пальцем по его ядовито-желтой поверхности.

— Взгляните сюда, мистер Стрэнджвейс, — сказал он, указывая на липкий кружок — такой след мог быть оставлен бутылочкой с лекарством, чье содержимое стекло по внешней поверхности к донышку. Блаунт лизнул свой палец. — Что ж, — сказал он. — Интересно…

Он неторопливо достал шелковый платок ослепительной белизны, вытер палец и нажал кнопку звонка. Тут же появилась женщина — без сомнения, горничная, очень чопорная и замкнутая, с накрахмаленными манжетами и в высоком старомодном головном уборе.

— Вы звонили, сэр? — сухо осведомилась она.

— Да. Скажите мне, Анни…

— Меррит. — Ее тонкие, строго поджатые губы выражали недовольство полицейским, который осмелился обратиться к горничной по имени.

— Меррит? Тогда скажите мне, мисс Меррит, откуда здесь этот след?

Не поднимая взгляда, ибо она держала глаза опущенными, как монахиня, женщина сказала:

— Тоник… последний тоник хозяина.

— А, да… Угу… И куда делась бутылка?

— Не могу сказать, сэр.

При дальнейших расспросах удалось выудить заявление, что последний раз Меррит видела бутылку в субботу после ленча; она не заметила, стояла ли она там, когда убирала после обеда.

— Он принимал его стаканами или ложкой?

— Столовой ложкой, сэр.

— А после обеда в субботу вы мыли эту специальную ложку вместе с остальными?

Меррит возмущенно вскинула голову.

— Я не мою, — холодно подчеркнула она, — я их убираю.

— Убирали ли вы ложку, из которой ваш хозяин принимал свой тоник? — терпеливо спросил Блаунт.

— Французский коньяк, неразбавленный, — усмехнулся Найджел.

— Да, сэр.

— И она была вымыта?

— Да, сэр.

— Жаль. А теперь посмотрим… э… не попросите ли вы свою хозяйку прийти сюда?

— Старая миссис Рэттери нездорова, сэр.

— Я имел в виду… А, ну может, это будет лучше… да, спросите мисс Лаусон, не согласится ли она уделить мне несколько минут.

— Легко понять, кто в этом доме хозяйка, — заметил Найджел, когда горничная вышла.

— Очень интересно. Это лекарство напоминает мне по вкусу одно тонизирующее средство, которое я однажды принимал, оно содержало рвотный орех.

— Рвотный орех? — Найджел присвистнул. — Так вот почему он не заметил горького вкуса. И он оставался здесь один целую минуту, когда остальные уже вышли. Кажется, вы куда-то продвинулись.

Блаунт искоса посмотрел на него.

— Все еще придерживаетесь идеи самоубийства, мистер Стрэнджвейс?

— Это не выглядит слишком надежной версией, если в этой бутылке действительно находился яд. Но как странно, что убийца избавился от бутылки! Он испортил возможность представить эту смерть как самоубийство.

— Иногда убийцы совершают очень странные вещи, вы не будете это отрицать.

— Однако кажется, это освобождает от подозрений нашего Феликса Кернса. То есть если…

Найджел прервался, услышав шаги за дверью. Вошедшая девушка казалась такой же неуместной в этой мрачной комнате, как солнечный луч на стене тюремной камеры. Ее пепельно-светлые волосы, белый льняной костюм и живые краски на лице словно отрицали все, что подразумевало это помещение — и в жизни, и в смерти. Даже если бы Феликс не сказал этого, Найджел все равно угадал бы в ней актрису по едва заметной паузе, которую она выдержала, остановившись в дверях, по заученной естественности, с которой она опустилась на стул, указанный ей инспектором Блаунтом. Блаунт представил Найджела и себя и выразил соболезнования мисс Лаусон и ее сестре. Лена приняла их с небрежным наклоном головы; очевидно, она так же, как и инспектор, горела желанием перейти к выяснению обстоятельств смерти. И при этом напряженно ждала результатов, подумал Найджел, заметив, как она нервно крутит пуговицу на жакете, а также нескрываемую искренность и прямоту ее взгляда.

Блаунт задавал свои вопросы мягко и спокойно, переходя от одного аспекта дела к другому, как доктор, пальпирующий тело пациента в ожидании судороги, которая покажет ему место, где коренится болезнь. Да, мисс Лаусон находилась в комнате, когда ее зятя посетил первый приступ боли. Нет, к счастью, Фила там не было: должно быть, он сразу после обеда поднялся наверх. Что делала лично она после того, как они покинули столовую? Ну, она была вместе с остальными, пока у Джорджа не начались эти ужасные боли: тогда его мать послала ее принести немного горчицы и воду — да, она точно помнит, что именно его мать предложила это, — а потом она стояла у телефона, пытаясь дозвониться до доктора. Нет, в промежутках между спазмами Джордж не сказал ничего такого, чтобы предположить, что случилось, — он лежал совершенно спокойно, и раза два казалось, что он заснул.

— А во время приступов?

Ресницы Лены опустились вниз, но недостаточно быстро, чтобы скрыть промелькнувший в глазах страх.

— О, он ужасно стонал и жаловался на мучительную боль. Это было ужасно. Он лежал на полу, свернувшись калачиком… однажды на машине я переехала кошку, и она… о, пожалуйста, не надо, я не вынесу этого!

Она закрыла лицо руками и зарыдала. Блаунт по-отечески потрепал ее по плечу, но, как только она справилась с собой, с мягкой настойчивостью повел допрос дальше:

— И во время этих приступов он не говорил… не упоминал чьего-либо имени, например?

— Я… по большей части я в это время отсутствовала.

— Послушайте, мисс Лаусон. Вы должны понять, что не имеет смысла скрывать то, что, помимо вас, наверняка слышали еще два человека. То, что говорит человек, испытывающий отчаянные страдания, не может привести к обвинению кого-то другого без достаточных на то оснований.

— Ну, тогда, — сердито набросилась на него девушка, — он сказал что-то о Феликсе… о мистере Лейне. Он сказал: «Лейн. Пытался сделать это раньше…» Что-то вроде этого. И он ужасно проклинал его. Это ничего не значит. Он ненавидел Феликса. Он был взбешен… голову потерял от боли. Вы не можете…

— Не расстраивайтесь, мисс Лаусон. Надеюсь, мистер Стрэнджвейс сможет успокоить вас на этот счет. — Инспектор Блаунт погладил свой подбородок и доверительно сказал: — А может, вы, случайно, знаете, не имел ли мистер Рэттери повода покончить с собой? Денежные проблемы? Болезнь? Мне сказали, он принимал успокаивающие средства.

Лена уставилась на него, напряженно выпрямившись, ее глаза напоминали бессмысленный блеск трагической маски. Она словно потеряла дар речи, но затем быстро заговорила:

— Самоубийство? Вы… немного испугали меня. Я хочу сказать, мы все думали, что он съел что-то плохое за обедом… Да, наверное, это может быть самоубийством, хотя я не могу представить себе почему…

Найджелу показалось, что не мысль о самоубийстве Рэттери так напугала девушку. Его интуиции вскоре суждено было оправдаться.

— Этот тоник, который он принимал, — сказал Блаунт, — полагаю, он содержал рвотный орех?

— Я этого не знаю.

— Нет, понятно. Он принял, как обычно, столовую ложку тоника после ленча?

Девушка сосредоточенно сдвинула брови, вспоминая.

— Точно не помню. Он всегда это делал, так что, думаю, если бы после ленча не выпил свое лекарство, я бы это заметила.

— Совершенно верно. Да-а. Очень тонкое наблюдение, если позволите так выразиться, — поздравил ее Блаунт. Сняв пенсне, он нерешительно повертел его в пальцах. — Видите ли, мисс Лаусон, я размышляю о бутылке. Она исчезла. Это очень досадно, понимаете, потому, что у нас идея — имейте в виду, только идея, — что эта бутылка может быть… э… связана с его смертью. Рвотный орех — это яд группы стрихнина, и, если мистер Рэттери намеревался покончить с собой, он мог добавить чуточку яда в свою обычную дозу лекарства. Но если он именно так и сделал, то вряд ли он выбросил и бутылку.

Найджел обратил внимание, что старательно скрываемое волнение Блаунта воскресило его почти утраченное произношение жителя Глазго. На этот раз или Лена обрела власть над выражением лица, или ей нечего было скрывать. Она нерешительно сказала:

— Вы имеете в виду, что, если бы бутылка была найдена на буфете после смерти Джорджа, это доказывало бы, что он сам покончил с жизнью?

— Нет, мисс Лаусон, не совсем так, — мягко сказал Блаунт, затем его губы вытянулись в строгую нить, он наклонился вперед и холодно и медленно проговорил: — Я имею в виду, что отсутствие этой бутылки делает его смерть похожей на убийство.

— А-а! — вздохнула девушка.

Это был вздох облегчения, как если бы ожидание этой ужасной фразы закончилось и она поняла, что ей уже не придется столкнуться с чем-либо еще более страшным.

— Вы не удивлены? — резко спросил Блаунт, слегка задетый спокойствием девушки.

— А что я должна делать? Со слезами броситься вам на грудь? Рвать на себе волосы?

Найджел поймал растерянный взгляд Блаунта и весело посмотрел на него. Ему нравилось видеть Блаунта в замешательстве.

— Один только вопрос, мисс Лаусон, — сказал Найджел. — Он может показаться вам неприятным, но я надеюсь, Феликс сказал вам, что я пришел сюда по его поручению. Я не хочу вас расстроить, но вы когда-нибудь подозревали, что Феликс все время намеревался убить Джорджа Рэттери?

— Нет, нет! Это ложь! Этого не было! — Лена подняла перед собой ладони, как будто пыталась оттолкнуть от себя вопрос Найджела. Затем испуг сменился на ее выразительном лице некоторой растерянностью. — Все время? — медленно повторила она. — Что вы имеете в виду?

— Ну, с того момента, как вы с ним познакомились, еще до того, как он сюда приехал, — ответил Найджел, так же смущенно.

— Нет, конечно нет! — отвечала девушка искренне. Потом прикусила губу. — Но он не убивал, — закричала она. — Он не убивал Джорджа. Я это знаю.

— Вы были в машине Джорджа Рэттери, когда в январе он сбил насмерть маленького мальчика, Мартина Кернса, — жестко сказал инспектор Блаунт.

— О господи! — прошептала Лена. — Значит, вы это выяснили наконец. — Она прямо посмотрела на них. — Я в этом не виновата. Я пыталась заставить его остановиться и… но он не послушался. Целые месяцы мне снился этот кошмар. Это было отвратительно. Но я не понимаю… Какое…

— Думаю, мы уже можем отпустить мисс Лаусон, не возражаете, мистер Блаунт? — поспешно вмешался Найджел.

Инспектор провел ладонью по подбородку.

— Да-а. Может, вы и правы. Еще только один вопрос, мисс Лаусон. Как вы думаете, у мистера Рэттери были враги?

— Вполне возможно. Он был из тех, кто наживает себе врагов. Только я никого не знаю.

После ухода девушки Блаунт сказал:

— Ее показания наводят на размышления… Могу поклясться, она что-то знает о пропавшей бутылке. И она боится, что убийство совершил мистер Кернс, но пока еще она не связала Феликса Лейна с отцом убитого Джорджем Рэттери ребенка. Приятная девушка. Жалко, что она не рассказала правды. Ну да ладно, мы сами все скоро раскроем. Что заставило вас спросить, не подозревала ли она Феликса в намерении убить Рэттери? Я считал, что слишком рано вынимать кота из мешка.

Найджел выбросил сигарету в окно.

— Дело вот в чем. Если не Феликс убил Рэттери, мы оказываемся перед самым поразительным совпадением: именно в тот день, в который он замышлял совершить неудавшееся убийство, его планировал кто-то другой и выполнил его.

— Самое поразительное совпадение, как вы сами признали, — скептически сказал Блаунт.

— Нет, минутку. Я не готов целиком отвергать возможность совпадения. Если достаточное количество обезьян на протяжении веков играли бы с пишущей машинкой, возможно, они смогли бы написать все сонеты Шекспира: это совпадение, но это также научно обоснованное предположение. Но если отравление Джорджа не совпадение и если в нем не виновен Феликс, отсюда логически следует, что еще кто-то знал о намерениях Феликса — или прочитав его дневник, или будучи человеком, которому доверился Джордж.

— Ага! Теперь я понимаю, к чему вы ведете, — сказал Блаунт, и его глаза сверкнули за стеклами очков.

— Предположим, существует человек, который обладал этими специфическими сведениями и хотел, чтобы Джордж был убит. Когда попытка Феликса провалилась, этот человек взял дело в свои руки и подложил Джорджу яд, возможно подсыпав его в этот тоник. Он мог быть полностью уверен, что подозрение падет на Феликса из-за его дневника. Но ему приходилось действовать немедленно, поскольку он не надеялся, что Феликс останется в Сивернбридже больше чем на ночь после неудавшегося убийства. Лена была первым человеком, которого он мог об этом попросить, поскольку, скорее всего, именно ее Джордж мог посвятить в существование дневника — они вместе замешаны в убийстве Мартина Кернса, которое он обличает. Но мне кажется, сейчас она была совершенно искренна, когда сделала вид, что не связывает Феликса Лейна с мальчиком, с Марти. Следовательно, ей ничего не известно о дневнике. И следовательно, мы можем вычеркнуть ее из списка подозреваемых, если только задуманное убийство и совершенное были чистым совпадением.

— Но если Лаусон не знает о дневнике, почему она так явно боится, что Кернс отравил Рэттери или что мы подозреваем его в этом?

— Думаю, мы не сможем это понять, пока побольше не узнаем об этом семействе. Вы обратили внимание, как она растерялась, когда я спросил, не подозревала ли она Феликса, что он все время намеревался убить Джорджа? По-настоящему растерялась. Это выглядит так, будто она не знает о дневнике, но знает о каких-то других мотивах Феликса — о какой-то вражде, возникшей после встречи двоих мужчин.

— Да, это кажется правдоподобным. Мне нужно спросить у каждого члена семьи, имели ли они какие-либо подозрения относительно Феликса — лучше скажу Феликса Лейна, — и посмотреть на реакцию. Если кто-то пытался использовать его в качестве прикрытия, это сразу выйдет наружу.

— Это мысль! Послушайте, этот паренек Фил — вы не будете возражать, если мы заберем его в отель на несколько дней? Моя жена посмотрит за ним. Здесь сейчас не самая лучшая обстановка для нежной детской психики.

— Нет, я не против, это даже хорошо. Потом мне нужно будет задать малышу несколько вопросов, но это может подождать.

— Правильно. Пойду спрошу согласия миссис Рэттери.

5

Когда Найджел вошел, Вайолет Рэттери сидела за письменным бюро. Там находилась и Лена. Найджел представился и объяснил свое дело.

— Разумеется, если вы сами все устроите… но он, кажется, очень подружился с мистером Лейном, да и моя жена с радостью сделает все, что возможно.

— Да, понимаю. Благодарю вас. Это очень мило… — нерешительно сказала Вайолет и как-то беспомощно обернулась к Лене, которая стояла у окна в потоке солнечных лучей. — Как ты думаешь, сестра? Будет ли это прилично?

— Конечно, почему бы и нет? Филу не стоит здесь оставаться, — небрежно сказала Лена, по-прежнему глядя на улицу.

— Да, я понимаю. Я только думаю, что скажет Этель…

Лена резко обернулась, сложив пунцовые губки в презрительную гримасу.

— Дорогая моя Вай, — воскликнула она, — пора тебе начать самой за себя решать. В конце концов, чей это ребенок? Можно подумать, что ты здесь служанка, — до такой степени ты позволяешь матери Джорджа помыкать собой — этой старой настырной карге! Она с Джорджем превратили твою жизнь в ад — нечего хмуриться! — и настало время, чтобы ты указала ей ее место. Если у тебя не хватает смелости заступиться за своего ребенка, можешь тоже принять яд!

Нерешительное, слишком напудренное лицо Вайолет дрогнуло. Найджел испугался, что она упадет в обморок. Он видел, что в ней идет борьба между долгой привычкой к подчинению и настоящей женщиной, которую Лена намеренно спровоцировала. Через несколько секунд ее бескровные губы сжались, поблекшие глаза сверкнули, и она сказала, слегка кивнув:

— Очень хорошо. Я это сделаю. Я очень благодарна вам, мистер Стрэнджвейс.

Как будто в ответ на этот молчаливый вызов открылась дверь, и, не постучав, вошла старая женщина, одетая во все черное. Солнечный луч, падавший сквозь окно, словно замер у ее ног, как будто испугавшись.

— Мне послышались голоса, — хрипло сказала старуха.

— Да, мы разговаривали, — сказала Лена.

Ее дерзкое по тону заявление было полностью проигнорировано. Старая женщина некоторое время постояла на месте, закрывая дверь своим крупным телом, затем, тяжело ступая, приблизилась к окну, неожиданно утратив все свое величие, когда во время движения обнаружилось, что у нее слишком короткие ноги для такой громадной туши, и опустила штору. Солнечный свет — ее смертельный противник, подумалось Найджелу, в сумраке ее властность выигрывает.

— Удивляюсь тебе, Вайолет, — сказала она. — Твой мертвый муж лежит в соседней комнате, а ты не можешь даже воздать ему уважение, опустив занавеси.

— Но, матушка…

— Это я подняла штору, — вмешалась Лена. — И так все идет хуже некуда, не хватало еще сидеть в темноте.

— Тише!

— Еще чего! Если вы намерены продолжать травить Вайолет, как вы с Джорджем делали последние пятнадцать лет, это не мое дело. Позвольте мне сказать вам, что не вы хозяйка в этом доме и мне ничего от вас не нужно. Делайте что угодно в своей комнате, но не лезьте к другим людям, грязная тараканиха!

Свет против Тьмы, Ормузда и Ахримана, подумал Найджел, наблюдая за подавшейся вперед тонкой фигуркой, изящно выгнутой шеей девушки, выступившей против старухи, которая замерла темным столбом посредине комнаты: воистину девушка была воплощением Света; и даже если она была немного вульгарна, она не была вредной, нечистой, она не заражала комнату тяжелым запахом камфары, своими протухшими древними представлениями о пристойности и прогнившей властностью, как эта отвратительная старуха в черном. Однако, пожалуй, лучше мне вмешаться, решил Найджел и любезно сказал:

— Миссис Рэттери, я только что сообщил вашей невестке, что мы — моя жена и я — будем очень рады за брать к себе Фила на несколько дней, пока все не прояснится.

— Кто этот молодой человек? — спросила старая леди, чьи повелительные манеры не стали менее величественными, несмотря на выпад Лены.

Последовало объяснение.

— Рэттери никогда не сбегали. Я запрещаю это. Фил должен остаться дома, — сказала она.

Лена собиралась что-то возразить, но Найджел жестом велел ей сдержаться: сейчас должна была говорить Вайолет — или навсегда умолкнуть. Та умоляюще взглянула на сестру, растерянно поводя руками; затем ее поникшие плечи распрямились, робкие черты лица осветились настоящим героизмом, и она сказала:

— Я решила, что Филу лучше перейти на время к Стрэнджвейсам. Несправедливо держать его здесь — он еще слишком мал.

Старая миссис Рэттери приняла свое поражение, проявив реакцию, которая поразила всех больше, чем любое проявление жестокости. Она молча постояла, пристально глядя на Вайолет, затем тяжело прошаркала к двери.

— Я вижу, здесь против меня заговор, — сказала она металлическим голосом. — Я весьма недовольна твоим поведением, Вайолет. Я давно уже перестала ждать от твоей сестры чего-либо, кроме манер рыночной торговки, но я думала, что ты уже очистилась от запаха сточной канавы, откуда тебя вытащил Джордж.

Дверь решительно захлопнулась. Лена сделала непристойный жест вслед старухе. Вайолет без сил рухнула в кресло, с которого поднялась. В воздухе повис запах камфары. Найджел презрительно сморщил нос, машинально фиксируя всю сцену в памяти: он слишком критически относился к себе, чтобы не признаться, что на какой-то момент старуха напугала его. «Господи, ну и семейка! — подумал он. — И что за обстановка для впечатлительного ребенка — отец постоянно ссорится с матерью, и эта жуткая старуха, настоящее пугало из эпохи матриархата, наверняка настраивает ребенка против матери и добивается влияния на его душу». От размышлений его отвлекли тяжелые шаркающие шаги миссис Рэттери над головой.

— Где Фил? — встревоженно спросил он.

— Думаю, в своей комнате, — сказала Вайолет. — Прямо над нами. Вы хотите…

Но Найджел был уже за дверью. Он бесшумно взлетел наверх. Кто-то говорил в комнате справа — он уже слишком хорошо знал этот тусклый, жесткий голос, но теперь в нем проскальзывали умоляющие нотки.

— Ты же не хочешь уйти и оставить меня, правда, Фил? Твой дедушка не сбежал бы: он не был трусом. Помни, теперь, когда твой бедный папа умер, ты единственный мужчина в доме.

— Уходи! Убирайся прочь! Я тебя ненавижу! — В испуганном голосе ребенка слышался слабый вызов: возможно, маленький мальчик, постоянно упрекаемый и угнетаемый, со временем грозил превратиться в подобие своего жестокого отца. Огромным усилием воли Найджел заставил себя остановиться у дверей.

— Ты переволновался, Фил, иначе ты не стал бы так разговаривать со своей старой бедной бабушкой. Послушай, дитя мое. Ты не думаешь, что тебе нужно оставаться рядом с матерью, когда она совсем одна? Ей предстоит тяжелое время. Видишь ли, твой папа был отравлен. Отравлен! Понимаешь?

Голос миссис Рэттери, заискивающий с тяжелой слащавостью, подобной хлороформу, затих. Из комнаты донесся плач — плач ребенка, сопротивлявшегося этой отравляющей анестезии. Найджел услышал за своей спиной чьи-то шаги.

— Маме понадобится вся наша помощь. Видишь ли, полиция может выяснить, что последнюю неделю она ссорилась с папой и что она говорила, и они могут подумать, что она…

— Ну, это уж слишком! — пробормотал Найджел и схватился за ручку двери, но мимо него, как фурия, в комнату ворвалась Вайолет.

Старая миссис Рэттери стояла на коленях перед Филом, вцепившись в его худенькие руки. Вайолет схватила старуху за плечо, пытаясь оттащить ее от мальчика, но с таким же успехом она могла сдвинуть с места гранитную скалу. Тогда мать быстро оттолкнула ее руку и встала между ней и сыном.

— Чудовище! Как вы могли… как вы посмели так обращаться с ним! Все в порядке, Фил, не плачь. Больше я никогда не подпущу ее к тебе. Теперь ты в безопасности.

Мальчик смотрел на мать широко раскрытыми недоверчивыми глазами. Найджел заметил, какой голой была комната: без ковра, дешевая железная кровать, кухонный столик. Несомненно, это была идея отца — воспитывать мальчика спартанцем. На столе лежал раскрытый альбом для марок: обе страницы были захватаны грязными пальцами и испещрены разводами пятен от слез. Найджел чуть было не вышел из себя, чего с ним давно не бывало, но он понимал, что пока еще не имеет права восстанавливать против себя старую миссис Рэттери. Она все еще была на коленях.

— Будьте так любезны, мистер Стрэнджвейс, помогите мне встать, — сказала она.

Даже в этом положении она ухитрялась сохранять достоинство. «Что за женщина?» — подумал Найджел, помогая подняться ей на ноги: это становилось в высшей степени интересно.

6

Пятью часами позже Найджел разговаривал с инспектором Блаунтом. Фил Рэттери был благополучно доставлен в «Рыболов», где сейчас расправлялся с щедрым угощением, обсуждая с Джорджией полярные экспедиции.

— Это действительно был стрихнин, — сказал Блаунт.

— Но откуда? Нельзя же просто зайти в аптеку и купить этот яд?

— Нет. Хотя можно купить отраву для крыс. Некоторые из них содержат значительный процент стрихнина. Не думаю, чтобы нашему другу нужно было его покупать.

— Вы меня заинтриговали. Определенно вы считаете, что убийца — брат человека, который занимается уничтожением крыс, или его сестра. «Все, что напоминает писк крысы, заставляет мое сердце трепетать». Это Браунинг.

— Не совсем так. Но Колесби порасспросил людей вокруг гаража Рэттери. Он расположен у реки и буквально кишит крысами. Он заметил пару банок отравы для крыс в конторе. Любой — то есть любой член семьи — запросто мог туда войти и взять их.

Найджел обдумал это предположение:

— Он спрашивал, заходил ли туда в последнее время Феликс Кернс?

— Да, он был там раз или два, — неохотно сказал Блаунт.

— Но не в день убийства?

— Его не видели там в день убийства.

— Знаете, не позволяйте Кернсу стать вашей идефикс. Придерживайтесь непредвзятого мнения.

— Это не так легко, когда имеется убитый человек, а другой черным по белому пишет, что намерен его убить, — сказал Блаунт, похлопывая по толстой тетради, лежащей перед ним.

— Насколько я понимаю, Кернса можно вычеркнуть из списка.

— И как вы пришли к такому заключению?

— Нет никаких причин сомневаться в его заявлении, что он собирался покончить с Рэттери, утопив его. Когда это не удалось, он вернулся прямо в «Рыболов». Я поговорил там с людьми. Официант помнит, что подавал ему чай в гостиную в пять часов — приблизительно через четыре минуты после того, как он оставил яхту на причале. После чая он сидел на лужайке перед отелем и читал до половины седьмого: у меня есть свидетели. В шесть тридцать он направился в бар и пил там до обеда. Значит, он не мог вернуться к Рэттери в этот период, так?

— Придется проверить это алиби, — осторожно сказал Блаунт.

— Можете прокрутить его хоть сквозь мясорубку, больше вы ничего не сможете выжать. Если он добавил яд в лекарство, он должен был это сделать между тем временем, когда Рэттери принял его после ленча, и моментом, когда он сам отправился на реку. Можете выяснить, что он имел эту возможность. Но зачем ему было это делать? У него не было причин думать, что его затея с судном провалится, но, даже если он решил перестраховаться, он не выбрал бы яд — история с лодкой показывает, что у него хватает здравого смысла, — он устроил бы что-нибудь другое, что тоже выглядело бы как несчастный случай, а не эту тупую идею с отравой для крыс и исчезнувшей бутылкой.

— Да-а, бутылка.

— Вот именно. Бутылка. То, что бутылку тут же спрятали, делает это дело похожим на убийство; и что бы вы ни думали о Феликсе Кернсе, нельзя же поверить, что он настолько глуп, чтобы таким образом привлечь внимание к совершенному им убийству. Во всяком случае, я думаю, будет довольно легко доказать, что он не приближался к дому Рэттери, пока с момента смерти Джорджа не прошло какое-то время.

— Я знаю, что он там не появлялся, — неожиданно сказал Блаунт. — Я это проверил. Сразу после смерти Рэттери доктор Кларксон позвонил в полицию, и с десяти пятнадцати дом охранялся снаружи. У нас есть свидетели, знающие, где находился Кернс с обеда до четверти одиннадцатого, и здесь его не было, — добавил Блаунт, поигрывая кончиками губ.

— Ну, тогда, — беспомощно сказал Найджел, — если Кернс не мог совершить этого убийства, что…

— Я этого не сказал. Я сказал, что он не мог убрать бутылку из-под лекарства. Ваши аргументы были весьма интересными, — продолжал Блаунт тоном учителя, собирающегося раскритиковать работу своего ученика, — в самом деле, интересными, только они основаны на ошибочных предпосылках. Вы предполагаете, что один и тот же человек отравил лекарство и избавился от бутылки. Но допустим, что Кернс влил туда яд после ленча, чтобы отравление подействовало во время обеда, если на реке он потерпит неудачу. Допустим, что он и не думал после этого убирать бутылку, чтобы создалось впечатление, что Рэттери покончил жизнь самоубийством. После того как Рэттери вдруг плохо себя почувствовал, предположительно появляется кто-то третий — человек, который уже знает или подозревает, что Кернс жаждет смерти Рэттери; этот человек мог пожелать защитить Кернса, мог догадаться, что яд находился в бутылке, и — в отчаянной, безрассудной попытке прикрыть его — избавляется от бутылки.

— Понятно, — проговорил Найджел после долгой паузы. — Вы имеете в виду Лену Лаусон. Но зачем…

— Да ведь она влюблена в Кернса!

— Господи, откуда вы это знаете?

— Мне подсказало это мое психологическое чутье, — сказал инспектор, тяжеловесно вышучивая сильнейшее пристрастие Найджела. — Кроме того, я говорил со слугами. Они более или менее официально обязаны отвечать на мои вопросы. Но есть и еще один крошечный нюанс — только чтобы вы не были чрезмерно доверчивы. Наверняка вы назовете это… э… поразительным. Но ваш клиент упоминал об этом в своем дневнике: у меня не было времени прочесть его целиком, но взгляните только вот на это место.

Блаунт подвинул к собеседнику дневник, отметив нужное место пальцем. Найджел прочитал:

— «Я обещаю себе получить удовлетворение от его страданий — он не заслуживает быстрой и легкой смерти. Я хотел бы поджаривать его на медленном огне или наблюдать, как муравьи прогрызут свои ходы в его живой плоти, а еще есть стрихнин, который способен заставить человека извиваться от боли, сворачиваясь в клубок, — господи, я готов столкнуть его в пропасть, прямо в ад!..»

Несколько минут Найджел размышлял, затем заходил по комнате, переставляя свои длинные, как у страуса, ноги.

— Это не работает, Блаунт, — нарушил он долгое молчание, говоря серьезно, как никогда. — Неужели вы не видите? Это в точности подтверждает мою теорию, что некто третий добрался до этого дневника и использовал его, чтобы убить Рэттери таким образом и чтобы подозрение пало на Кернса. Но оставим это. Кажется ли вам вероятным с человеческой точки зрения, что некто — оставим в стороне Кернса, обыкновенного порядочного человека, если не считать непоправимой травмы, нанесенной ему Рэттери, — что некто мог быть настолько ненормально хладнокровным и расчетливым, чтобы приготовить второе убийство в случае неудачи с первой попыткой? Это не кажется вероятным. И вы это знаете.

— Когда человек психически болен, нельзя ожидать, чтобы его действия были логичными, — не менее серьезно сказал Блаунт.

— Неуравновешенный человек, намеревающийся совершить убийство, всегда ошибается от чрезмерной самоуверенности, а не от ее недостатка. С этим вы согласитесь?

— Как с общим принципом — да.

— Тогда выходит, вы предлагаете мне поверить, что Кернс, который разработал почти совершенный план убийства, так мало верил в него и в себя, что подготовил и этот дополнительный вариант. Это предположение не выдерживает критики.

— Что ж, идите своим путем, а я пойду своим. Мне не больше чем вам хочется арестовать невиновного человека.

— Хорошо. Могу я взять дневник на какое-то время?

— Только сначала я просмотрю его. Я перешлю его вам сегодня вечером.

7

Был теплый вечер. Лучи заходящего солнца окрасили небо в нежную гамму розовых и сиреневых тонов, под углом освещая лужайку, плавно спускающуюся от отеля к берегу. Это был один из тех неестественно тихих вечеров, в которые, как заметила Джорджия, можно слышать, как далеко в поле корова меланхолично жует свою жвачку. В одном углу бара собралась группа рыбаков — все сухопарые высокие мужчины в потертых костюмах и с грустно свисающими усами: один из них, размахивая руками, изображал поимку рыбы; если слух о жестоком убийстве и проник в их замкнутый мирок с единственным жизненным интересом, то наверняка от него сразу отмахнулись как от наглого вторжения. Так же равнодушны они были и к другой компании посетителей бара, которые занимали второй столик, уставленный бокалами с джином и кружками с пивом.

— «Удочка, — на всякий случай потише процитировал Найджел, — это палка с крючком на одном конце и с дураком — на другом».

— Замолчи, Найджел, — прошептала Джорджия, — я не собираюсь стать участницей скандала. С этими людьми опасно связываться, они могут позволить себе все, что угодно.

Сидевшая рядом с Феликсом на стуле с высокой спинкой Лена нетерпеливо заерзала.

— Пойдем выйдем в сад, Феликс, — сказала она.

Предложение явно предназначалось только ему одному, но он ответил:

— Ладно, допивайте и пойдем поиграем в малый гольф.

Закусив губы, Лена резко встала. Джорджия метнула на Найджела быстрый взгляд, значение которого он правильно истолковал: «Пойдем-ка и мы, нечего нам тут маячить перед этой парочкой, но почему он не хочет оставаться с ней наедине?»

«И правда, почему? — размышлял Найджел. — Если Блаунт прав и Лена подозревает Феликса в убийстве Рэттери, можно было бы понять, если бы она чувствовала себя неловко в его обществе — боится услышать из его уст подтверждение своим подозрениям. Но фактически все наоборот. Это он ее избегает. Даже за обедом создалось впечатление, что он старается держаться от нее подальше: в его тоне появлялись резковатые нотки, особенно когда он обращался к ней, которые словно предупреждали — подойди только ближе, и ты обожжешься. Все это очень сложно, но Феликс и есть сложная натура, я начал это понимать. Думаю, настало время выложить на стол несколько карт посмотрим, как они будут реагировать на откровенный разговор».

Итак, после окончания игры в малый гольф, когда они расселись на пристани, глядя на мерцающую под ними в темноте реку, Найджел завел разговор об убийстве:

— Обличающий документ уже в руках полиции, думаю, вам приятно будет об этом узнать. Блаунт принесет его сюда сегодня вечером.

— Что ж, думаю, для них полезно узнать самое худшее, — спокойно сказал Феликс, и в его голосе прозвучали нотки смущенного удовлетворения. Затем он продолжал: — Думаю, теперь, когда эта маскировка бесполезна, я могу сбрить бороду. Никогда терпеть не мог бороду — вечно волосы лезут в тарелку, наверное, я слишком брезгливый.

Джорджия не поднимала глаз: шутливый тон Феликса покоробил ее, она еще не поняла, нравится ли он ей.

Лена сказала:

— Может девушка поинтересоваться, о чем вы говорите? Что это за «обличающий документ», например?

— Дневник Феликса, вы же знаете, — быстро сказал Найджел.

— Дневник? Но зачем?.. Не понимаю. — Лена беспомощно взглянула на Феликса, но тот отвел глаза в сторону.

Она казалась полностью озадаченной. «Она, конечно, актриса, — подумал Найджел, — и способна изобразить это вполне правдоподобно, но я готов поспорить, что она впервые слышит о дневнике». Он продолжал свое испытание:

— Послушайте, Феликс, нам нет смысла продолжать это недоразумение. Разве мисс Лаусон не знала о дневнике… и обо всем остальном? Не стоит ли вам…

Найджел и не предполагал, что явится результатом этого углубления в опасную тему. Произошло то, чего он менее всего ожидал. Феликс выпрямился на стуле и, пристально глядя на Лену взглядом, в котором, казалось, смешались теплота, цинизм, бравада и холодное презрение — к ней или к себе самому, рассказал ей всю историю про Марти, про свои розыски Джорджа, про дневник, который он прятал под рассохшейся половицей в своей комнате у Рэттери, и про свою попытку убить Джорджа на реке.

— Так что теперь вы знаете, что я за человек, — наконец сказал он. — Я сделал все это, кроме убийства Джорджа.

Он говорил ровным голосом, объективно излагая все перипетии этой истории. Но Найджел видел, как он дрожал всем телом, словно человек, долго пробывший в ледяной воде. Когда он закончил, наступила долгая тишина: у берега плескались волны, шотландская куропатка подавала свой пронзительный голос, в отеле монотонно бормотало радио. Но между членами небольшой группы на берегу реки молчание натянулось, как обнаженный нерв. Лена сидела, напряженно выпрямившись и крепко вцепившись руками в сиденье: она оставалась в этой позе все время, пока говорил Феликс, только иногда у нее шевелились губы, как будто она пыталась догадаться, что Феликс скажет дальше, или помогала ему это выговорить. Наконец она вся сникла, сразу став маленькой и несчастной, губы ее задрожали, и она крикнула:

— Феликс! Почему вы раньше мне об этом не сказали? Господи, почему?!

Она жадно всматривалась в его лицо, которое по-прежнему было строгим и неумолимым. Казалось, он не замечал ни Найджела, ни Джорджию. Феликс ничего не ответил, по-видимому решившись полностью отстраниться от нее. Она вскочила на ноги, заплакала и побежала к отелю. Феликс не сделал попытки последовать за ней…

— Вся эта твоя тайная дипломатия заставляет меня гадать, — сказала Джорджия, когда позже они оказались в своем номере. — Ты намеренно спровоцировал эту душераздирающую сцену?

— Я жалею об этом. Я совершенно не ожидал, что все так обернется. Тем не менее это доказывает, что Лена не убивала Рэттери. Я уверен, что она не знала о дневнике и что она любит Феликса. Так что существовало два препятствия для убийства. Конечно, если это было совпадение, — продолжал он, отчасти обращаясь к самому себе, — это могло вызвать ее фразу: «Почему ты не сказал мне об этом раньше?» Интересно…

— Чепуха, — решительно заявила Джорджия. — Мне понравилась эта девушка. У нее есть воля и сила духа. Яд не оружие женщин, как любят говорить, это орудие трусов. Лена же слишком решительный и смелый человек, чтобы воспользоваться ядом: если бы она хотела убить Рэттери, она разнесла бы ему голову, зарезала бы его или что-нибудь в этом роде. Она никогда не убила бы человека, не находясь в состоянии гнева. Поверь мне на слово.

— Готов считать, что ты права. А теперь скажи-ка мне вот что. Почему Феликс так резко обходится с ней? Почему он не рассказал ей о дневнике, как только был убит Рэттери? И почему он решил выступить с этой историей перед нами с тобой?

Джорджия откинула со лба темные волосы, в этот момент она была похожа на умную, встревоженную обезьянку.

— Его спасение в количестве слушателей, — сказала она. — Он не решался ей довериться, потому что тогда она поняла бы, что он только использовал ее — во всяком случае, сначала — как ничего не подозревающего соучастника убийства, которое он намеревался совершить. Он очень чувствительный человек, а это означает, что он понимал, как искренне она в него влюбилась, и не хотел ранить ее чувства, дав ей понять, что только воспользовался ею. Я бы сказала, что он относится к тому особенному типу моральных трусов, которые больше всего терпеть не могут оскорблять людей, не столько опасаясь задеть их чувства, сколько из желания защитить свои собственные. Он не выносит смущающих эмоциональных сцен. Вот почему он ухватился за возможность рассказать все Лене в нашем присутствии: оно могло оградить его от немедленных последствий — всех этих слез, упреков, объяснений, уверений и всякого такого.

— Ты думаешь, он ее не любит?

— Не уверена. Кажется, он пытается убедить в этом ее… или себя. Лучше бы он мне не нравился, — вне всякой последовательности заявила Джорджия.

— Почему?

— Ты заметил, как он необыкновенно хорошо относится к Филу? Он по-настоящему предан мальчику, и Фил смотрит на него с обожанием, как индейцы на Великого Белого Отца. Если бы не это…

— Ты бы с легкой совестью подозревала Феликса в самом страшном, — заключил вместо нее Найджел.

— Хотелось бы, чтобы ты не вытаскивал у меня изо рта слова, которые никогда там не были! — возмутилась Джорджия. — Прямо как фокусник с золотыми часами.

— Ты смешная. Ты прелесть, и я тебя очень люблю, и это чуть ли не в первый раз ты сказала мне ужасную ложь.

— Нет.

— Ну, тогда не в первый раз.

— Это была не ложь.

— Ладно, не ложь. Как тебе, если я немного почешу твой затылочек?

— С удовольствием. Если только у тебя нет других дел.

— Есть только дневник, который я должен сегодня же прочесть. Я загорожу лампу и сяду читать, когда ты ляжешь. Кстати, нужно как-нибудь устроить тебе встречу со старой миссис Рэттери. Это стопроцентная Баба-яга. Я был бы доволен, если бы обнаружил у нее какие-либо мотивы отравить Джорджа.

— Я слышала о матереубийцах. Но детоубийцы встречаются гораздо реже.

Найджел пробормотал:

— Но это сделала молодая женщина лорда Рэндела, я думаю, — сказала Джорджия.

— Это он так думал, — зловеще сказал Найджел.

8

— Хотелось бы мне найти эту бутылку, — сказал инспектор Блаунт, когда на следующее утро они с Найджелом направлялись к гаражу. — Если ее спрятал кто-то из домашних, она не может быть очень далеко. После того как с Рэттери случился первый приступ, никто из них дольше чем на несколько минут не удалялся из поля зрения остальных.

— А как насчет мисс Лаусон? Она сказала, что довольно долго висела на телефоне. Вы это проверили?

— Проверил. Я составил карту, где указано, что делал каждый из них сразу после обеда до того момента, как прибыла полиция и они оказались под наблюдением, и сверил между собой все их заявления. Были моменты, когда любой из них мог выскочить в столовую и убрать бутылку, но ни у кого не было возможности унести ее далеко от дома. Ребята Колесби обшарили весь дом, сад и ближайшие окрестности в радиусе нескольких сотен ярдов: бутылка не обнаружена.

— Но точно ли, что Рэттери регулярно принимал этот тоник? Что известно относительно пустых бутылок?

— Их забрал мусорщик в середине прошлой недели.

— Похоже, вы откусили довольно порядочный кусок, — добродушно заметил Найджел.

— Угу. — Блаунт снял фетровую шляпу, промокнул лысину платком и снова старательно водрузил ее на голову.

— Вы избавили бы себя от многих проблем, если бы прямо спросили Лену, куда она дела проклятую бутылку.

— Вы знаете, я никогда не унижаю свидетелей, — сказал Блаунт.

— Поразительно, что за это вас не убила молния. Самая бесстыдная ложь…

— Вы уже прочитали дневник?

— Да. Там есть несколько полезных моментов, вы так не думаете?

— Н-да-а, возможно. Похоже, Рэттери не слишком любили в семье, и, кажется, он ухлестывал за женой этого человека, Карфакса, которого мы сейчас увидим. Но имейте в виду, Кернс мог специально все это подчеркивать, чтобы перенести подозрение на кого-то другого.

— Не думаю, что «подчеркивал» уместное здесь слово. Он просто походя упоминал об этом.

— Ну, он же умный человек и не стал бы делать это слишком грубо.

— Но его замечания довольно легко проверить. Фактически у нас имеется достаточно свидетельств, что Рэттери был дьявольски жесток со своими домашними. Вместе со своей отвратительной матушкой он всех, кроме Лены Лаусон, превратил в безмолвных марионеток.

— Допускаю. Но вы полагаете, что он был отравлен своей женой? Или одним из слуг?

— Я ничего не полагаю, — несколько раздраженно сказал Найджел, — кроме того, что в своем дневнике Феликс отразил только голую правду о семействе Рэттери.

Остальной путь до гаража они шествовали в полном молчании. Улицы Сивернбриджа погрузились в полуденную дремоту; если бы его обитатели, болтавшие друг с другом в глубине своих живописных старинных и грязных переулков, знали о том, что проходящий мимо них с виду преуспевающий джентльмен на самом деле знаменитейший сыщик Скотленд-Ярда, они с легкостью скрыли бы свое любопытство. Даже когда Найджел Стрэнджвейс начал довольно громко напевать «Балладу об охоте», это не произвело сенсации — за исключением инспектора Блаунта, который болезненно поморщился и ускорил шаги. В отличие от Блаунта Сивернбридж привык к нестройным голосам, оглашавшим песнями его главные улицы, хотя обычно и не в столь ранний час: летом шарабан с путешественниками из Бирмингема каждый уик-энд поднимал такой шум, какого Сивернбридж не видал со времен войны Алой и Белой розы.

— Не прекратите ли вы этот ужас? — наконец не вытерпел Блаунт.

— Вы же не имеете в виду мое исполнение этой величайшей из баллад…

— Нет, именно это.

— Ну, не обращайте внимания. Осталось только пятьдесят восемь куплетов.

— Господи! — с отчаянием воскликнул несчастный Блаунт, совершенно не склонный к крепким ругательствам.

Найджел возобновил пение:

— Ну, вот мы и пришли! — радостно воскликнул Блаунт, торопясь войти в гараж.

Внутри ожесточенно ссорились два механика с дымящимися сигаретами во рту прямо под плакатом с надписью «Курить строго запрещается!». Блаунт спросил хозяина, и их с Найджелом проводили в контору. Пока инспектор вел вступительную беседу, Найджел изучал Карфакса: невысокий мужчина, аккуратно одетый, совершенно неприметной внешности, его гладкое загорелое лицо было веселым и добродушным, что свойственно заядлым игрокам в крикет. Человек энергичный, но без амбиций, — подумал Найджел, — из тех, кто не рвется занимать видное общественное положение, простой, но обладает большим запасом душевных сил, имеет какое-нибудь хобби, может быть непризнанным экспертом в какой-либо неожиданной области знаний, отличный муж и отец. В нем даже невозможно предположить наличие какой-либо неистовой страсти. Но люди этого типа обманчивы, очень обманчивы. «Маленький человечек», когда восстает, обладает холодным бесстрашием мангуста: дом «маленького человека» обычно его крепость — защищая ее, он проявляет поразительное упорство и изворотливость. Например, его Роуда. Интересно…

— Понимаете, — тем временем говорил инспектор Блаунт, — мы запросили все аптеки в округе и сейчас… э… установлено, что ни один из членов семьи покойного ни в какой форме не приобретал стрихнин. Разумеется, его могли приобрести в более отдаленных аптеках, мы еще продолжим проверку в этом направлении, но предварительно должны предположить, что убийца позаимствовал некое количество отравы для крыс, которую вы храните у себя в гараже.

— Убийца? Значит, вы исключаете, что это было самоубийство или несчастный случай? — спросил Карфакс.

— Вам известны какие-либо причины, по которым ваш компаньон мог покончить с собой?

— Нет, конечно. Я просто размышляю.

— У него не было каких-либо затруднений? Например, финансовых?

— Нет, дела в гараже идут довольно прилично. В любом случае я пострадал бы гораздо больше, чем Рэттери, если бы мы разорились. Вы знаете, ведь это я внес полную цену, когда мы его приобретали.

— В самом деле? Вот как!

Уставившись на кончик своей сигареты, Найджел неожиданно спросил:

— Вам нравился Рэттери?

Инспектор Блаунт сделал руками отстраняющий жест, словно отделяя себя от такого неприятного вопроса. Казалось, Карфакса это менее покоробило.

— Вас интересует, почему я участвовал с ним с общем деле? — сказал он. — Дело в том, что во время войны он спас мне жизнь; и когда мы снова с ним встретились — приблизительно семь лет назад, — он был… ну скажем, в некотором затруднении. Его мать потеряла все свои сбережения, и самое малое, что я мог для него сделать, это помочь ему встать на ноги.

Не ответив прямо на вопрос Найджела, Карфакс дал понять, что его компаньонство с Рэттери было лишь делом возвращения долга, а не дружбы. Блаунт снова вернулся к намеченной линии. Разумеется, это лишь обычный вопрос, предусмотренный рутинной работой, но он вынужден спросить мистера Карфакса о том, что он делал днем в последнюю субботу. С покорным насмешливым огоньком в глазах Карфакс сказал:

— Да, конечно, я понимаю. Ну, приблизительно без четверти три я направился в дом Рэттери.

У Найджела от удивления выпала изо рта сигарета: он поспешно наклонился и поднял ее. Блаунт вкрадчиво продолжал, как будто он не впервые слышал об этом визите.

— Это был просто частный визит?

— Да, я шел навестить старую миссис Рэттери.

— Надо же, — мягко сказал Блаунт, — я об этом не знал. Слуги — мы их допрашивали — ничего не сказали о вашем приходе в тот день.

Карфакс прямо смотрел ясным, немигающим, как у ящерицы, взглядом. Он сказал:

— Да, они не могли этого сказать. Я поднялся прямо наверх к миссис Рэттери — она попросила меня так сделать, когда назначала встречу.

— Встречу? Следовательно… гм… у вас было с ней нечто вроде деловой встречи?

— Да, — несколько более мрачно сказал Карфакс.

— Имело это какое-либо отношение к случаю, который я расследую?

— Нет. Хотя кто-то может подумать, что имело.

— Это я буду решать, мистер Карфакс. Вы сделаете гораздо лучше, если будете совершенно…

— О, я знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Карфакс. — Проблема в том, что это затрагивает третьего человека. — Некоторое время он раздумывал, затем сказал: — Послушайте, надеюсь, это не пойдет дальше вас двоих, верно? Если вы поймете, что это не имеет никакого отношения к…

Найджел вступил в разговор:

— Не беспокойтесь, все равно обо всем этом написано в дневнике Феликса Лейна.

Он внимательно наблюдал за Карфаксом. Мужчина был полностью озадачен или искусно притворялся.

— Дневник Феликса Лейна? Но что он знает…

Игнорируя яростный взгляд Блаунта, Найджел продолжал:

— Лейн обратил внимание, что Рэттери… как бы это выразиться? Что он был поклонником вашей жены. — Найджел нарочно говорил несколько оскорбительно, надеясь разозлить и вывести из равновесия Карфакса. Однако тот оказался равнодушным к его уколам.

— Вижу, что у вас есть передо мной преимущество, — сказал он. — Хорошо. Я постараюсь не задержать вас. Я расскажу вам действительные факты и могу только надеяться, что вы не сделаете из них ошибочных выводов. Джордж Рэттери уже некоторое время делал авансы моей жене. Она была увлечена, заинтригована, польщена этим, как любая женщина; Джордж обладал своеобразной мужественной красотой. Возможно, она даже позволила себе некий невинный флирт с ним. Я не укорял ее: если человек боится доверять собственной жене, он вообще не имеет права жениться. Во всяком случае, такова моя точка зрения.

«Силы небесные! — подумал Найджел. — Или этот человек слепой, но прекраснодушный Дон Кихот, или он искуснейший лжец, которого я только встречал. Или можно допустить предположение, что Феликс намеренно приукрасил отношения между Рэттери и Роудой Карфакс в своем дневнике». Между тем Карфакс продолжал, вращая на пальце кольцо с печаткой, слегка прищурив глаза, словно его слепил свет:

— В последнее время ухаживания Джорджа стали слишком откровенными. Кстати, в прошлом году казалось, что он совсем потерял к ней интерес — тогда он ухаживал за свояченицей, во всяком случае, так говорили люди. — Губы Карфакса искривились в гримасе отвращения. — Извините за все эти слухи. Очевидно, в январе между ним и Леной Лаусон произошла какая-то ссора, и как раз после этого Джордж… э… удвоил внимание к моей жене. Я все еще не вмешивался. Если Роуда действительно предпочтет его мне — я имею в виду, на всю жизнь, — мне не было смысла устраивать сцены. К несчастью, в это дело вмешалась мать Джорджа. Именно об этом она и хотела переговорить со мной в субботу днем. Она откровенно обвиняла меня, что это я довел до того, что Роуда стала любовницей Джорджа, и спрашивала, что я намерен делать. Я сказал, что в настоящее время ничего не собираюсь предпринимать; но, если Роуда попросит у меня развода, разумеется, я его дам. Старая леди — она действительно очень неприятная старуха, боюсь, я ее никогда не переваривал — закатила мне жуткую сцену. Дала мне понять, что находит меня самодовольным рогоносцем, поносила Роуду, которая кокетничала с Джорджем — что я считаю преувеличением, ну и все в таком духе. Напоследок она чуть ли не приказала мне положить этому конец. Самым лучшим для обеих сторон будет, если Роуда вернется в семейный круг и все дело затихнет; со своей стороны она будет следить, чтобы в будущем Джордж вел себя пристойно. По существу, это был ультиматум, а я не люблю ультиматумов, особенно если они исходят от властной старой леди. Я повторил, на этот раз более твердо, что, если Джордж хочет соблазнить мою жену, это его дело и, если она и в самом деле захочет жить с ним, я соглашусь на развод. Миссис Рэттери стала распространяться о публичном скандале, о чести семьи и тому подобных вещах. Мне это надоело. И на середине фразы я просто покинул ее и ушел из их дома.

Карфакс все больше обращался к Найджелу, который сочувственно кивал. Блаунт почувствовал себя не у дел и несколько растерялся, что придало его голосу недоверчивую интонацию, когда он сказал:

— Очень интересная история, мистер Карфакс. Гм… Но вы должны признать, что ваше поведение было… несколько… э… нешаблонным.

— Да, пожалуй, — безразлично сказал Карфакс.

— Вы сказали, что вы сразу вышли из дома?

Блаунт, чьи глаза холодно поблескивали за стеклами пенсне, подчеркнул слово «сразу».

— Если вы хотите сказать, что по дороге я сделал крюк, чтобы подсыпать стрихнин в лекарство Рэттери, мой ответ будет отрицательным.

Блаунт тут же налетел на него:

— Как вы узнали, что он был отравлен таким образом?

Увы, Карфакс не дрогнул под его напором.

— Слухи, видите ли. Слуги все рассказывают друг другу, вы же знаете. Горничная Рэттери сказала моему повару, что полиция с ног сбилась в поисках пропавшей бутылочки из-под его тоника, так что я сложил два плюс два, вот и все. Для этого необязательно быть старшим инспектором полиции, — добавил он с явной язвительностью.

Блаунт торжественно и официально заявил:

— Нам придется проверить ваше заявление, мистер Карфакс.

— Возможно, вы сбережете свой труд, — возразил удивительный мистер Карфакс, — если я укажу вам на два факта. Не сомневаюсь, вы уже думали о них. Во-первых, даже если вы не совсем понимаете моего отношения к жене и к Рэттери, вы не можете думать, что я лгу на этот счет: старая миссис Рэттери подтвердит эту часть… гм… моего заявления. Во-вторых, вы можете подумать, что это просто прикрытие — подобное отношение, — чтобы скрыть истинные свои чувства, скрыть свое намерение положить конец этой истории между Джорджем и Роудой. Но прошу вас понять, что у меня не было необходимости предпринимать в отношении Джорджа такую жестокость, как убийство. Ведь это я финансирую гараж; и если бы я захотел задушить Джорджа, я просто мог бы ему сказать, чтобы он оставил Роуду в покое или я выкину его из компании. То есть деньги или любовь, вот так.

Таким образом, с безупречной точностью выведя из строя всю огневую батарею Блаунта, Карфакс откинулся на спинку стула, добродушно улыбаясь ему. Блаунт попытался контратаковать, но был смят все той же прямотой, спокойствием и логикой. Карфакс наслаждался собой. Единственным новым свидетельством, которое Блаунту удалось вытянуть, было то, что Карфакс, по-видимому, имел несокрушимое алиби насчет времени, когда он покинул дом Рэттери до момента убийства. Когда мужчины покинули гараж, Найджел сказал:

— Ну и ну! Грозный инспектор Блаунт проводит свой матч. Карфакс выбивает нас с поля.

— Хладнокровный тип, — проворчал Блаунт. — Все в точку… Может, слишком в точку. Обратите также внимание, мистер Кернс в дневнике упоминает, что Карфакс чего-то там пел насчет ядов в один день, когда он заходил к нему в гараж. Посмотрим.

— Значит, вы уже не думаете, что это был Феликс Кернс, не правда ли?

— Я придерживаюсь непредвзятой точки зрения, мистер Стрэнджвейс.

9

Пока Блаунт получал от Карфакса точно рассчитанный удар, Джорджия и Лена сидели у теннисной площадки в поместье Рэттери. Джорджия пришла сюда выяснить, не может ли она чем-либо помочь Вайолет Рэттери, но Вайолет за последние день-два обрела удивительную уверенность в себе и решительность; казалось, она полностью соответствовала требованиям сложившейся ситуации, а суждения старой миссис Рэттери, как заметила Лена, теперь доверялись четырем стенам ее комнаты.

— Грех говорить, но смерть Джорджа сделала из Вай новую женщину. Она становится тем, что наши английские домохозяйки называют «какая спокойная особа». Что за страшное выражение! Но Вай — в самом деле, глядя сейчас на нее, никогда не скажешь, что в течение целых пятнадцати лет она могла быть настолько бесхарактерной — «да, Джордж», «нет, Джордж», «пожалуйста, Джордж, не надо», — и сейчас, когда Джордж отравлен, кто знает, полиция может заподозрить его вдову.

— О конечно, это не очень…

— А почему нет? Мы же все под подозрением — все, кто находился в доме. И хорошо, что Феликс задерживается здесь, хотя я не верю, что он это сделал, — вы знаете, что он говорил нам вчера. — Лена помолчала, затем продолжала, понизив голос: — Хотелось бы мне понять, что… Ах да, бог с ним! Как сегодня Фил?

— Когда я уходила, они с Феликсом читали Вергилия. По-моему, он в хорошем настроении. Хотя я ничего не понимаю в детях: по временам он бывает очень нервным и потом вдруг по совершенно непонятным причинам замыкается, как устрица в свою раковину.

— Читают Вергилия! Это выше меня, сдаюсь.

— Ну я думаю, это неплохая идея, чтобы отвлечь мальчика от этого дела.

Лена ничего не ответила. Джорджия смотрела на проплывающие по небу облака. От задумчивости ее отвлек какой-то хруст рядом. Она быстро перевела взгляд: Лена вырывала траву с корнем и с сердцем швыряла на площадку полные горсти.

— А, это вы! — сказала Джорджия. — А я подумала, что сюда забрела корова.

— И вы бы стали есть траву, если бы вам пришлось это испытать, — я готова сойти с ума! — Со сверкающими глазами Лена повернулась к Джорджии, болезненно передернув плечами. — Что во мне такого? Ради бога, скажите, что со мной? Или это из тех случаев, о которых мне не скажет даже ближайшая подруга?

— Да нет в вас ничего такого. Что вы имеете в виду?

— Тогда почему все меня избегают? — Лена довела себя до истерики. — Я имею в виду Феликса. И Фила. Мы с Филом всегда ладили, а сейчас он сворачивает за угол, чтобы избежать встречи со мной. Но мне на него наплевать. Дело в Феликсе. Ну зачем мне нужно было влюбляться в этого человека? Мне — влюбляться — я вас спрашиваю? В одной только этой стране можно было выбирать из нескольких миллионов мужчин, а я полюбила человека, которому я не нужна — кроме как в качестве рекомендательной карточки к покойному Джорджу. Нет, это не так. Клянусь, Феликс любил меня. Так нельзя притвориться, это могут женщины, но не мужчины. Господи, мы были так счастливы, даже когда я стала задумываться, чего добивается Феликс впрочем, на самом деле мне это было безразлично, я предпочитала ничего не знать.

Лицо Лены, хорошенькое, как у куклы, во время отдыха, стало прекрасным, когда обуревавшие ее чувства заставили ее забыть о позе, маске и старательном внимании к своей персоне, к чему приучило ее кино. Она сжала руки Джорджии — страстным, невероятно умоляющим жестом и стремительно продолжала:

— Вчера вечером… вы заметили, как он не пошел в сад, когда я его попросила. Ну, потом я подумала, что, возможно, это из-за его дневника, потому что он боялся, что я узнаю, как сначала он вел со мной двойную игру. Но потом он рассказал нам о дневнике, он знал, что между нами больше нет секретов. Но когда сегодня утром я ему позвонила и сказала, что я не сержусь на него, что люблю его и хочу быть с ним рядом и помогать ему, — о, он был спокоен, вежлив, вел себя настоящим джентльменом и сказал, что для нас будет лучше, если мы будем встречаться как можно реже, только в случае необходимости. Я просто не понимаю. Это убивает меня, Джорджия. Я всегда считала себя гордой, но здесь я готова ползти за этим человеком на коленях, как какой-нибудь несчастный паломник.

— Мне очень жаль, моя дорогая. Должно быть, для вас все это ужасно. Но гордость — я бы не стала о ней беспокоиться; это белый слон в чувствах, очень заметный и дорогостоящий, и чем скорее вы от нее избавитесь, тем лучше.

— О ней-то я не беспокоюсь. Я волнуюсь за Феликса. Мне все равно, убил он Джорджа или нет, но мне хотелось бы, чтобы ему не пришлось убивать меня. Как вы думаете, они собираются его арестовать? Это так ужасно — думать, что в любую минуту его могут арестовать, и тогда я могу больше никогда его не увидеть, и сейчас, когда мы не вместе, каждая минута потеряна навсегда!

Лена заплакала. Джорджия подождала, когда она успокоится, и тогда мягко сказала:

— Я не верю, что он это сделал, и Найджел тоже. Говорю это между нами, мы вытащим его из этой истории. Но нам нужно все знать, чтобы спасти его. Вероятно, у него есть серьезные причины, чтобы не желать с вами сейчас встречаться, или, может, это неправильно понятое благородство: возможно, он не хочет вмешивать вас в это дело. Но вы не должны ничего скрывать и ничего утаивать — это тоже будет ошибкой.

Лена стиснула на коленях руки и, глядя прямо перед собой, сказала:

— Это так трудно. Понимаете, это замешивает сюда еще одного человека, помимо меня. А могут заключить в тюрьму за сокрытие улик?

— Да, если вы так называемый соучастник преступления. Но стоит рискнуть, разве нет? Вы имеете в виду эту пропавшую бутылку из-под тоника?

— Послушайте, вы можете мне обещать никому об этом не рассказывать, кроме вашего мужа, и попросить его переговорить со мной, прежде чем он сообщит об этом полиции?

— Да, конечно.

— Хорошо, я расскажу вам. Я скрывала это, потому что, видите ли, другой человек, которого это касается, — это Фил, а я его очень люблю.

И Лена Лаусон начала свой рассказ. Все началось с одного разговора за обедом в доме Рэттери. Они обсуждали право человека на убийство, и Феликс сказал, что, по его мнению, человека можно оправдать, если он избавил общество от негодяя — от человека, который портит жизнь всем окружающим. В тот момент она отнеслась к этому несерьезно, но, когда с Джорджем случился первый приступ боли и он назвал имя Феликса, она об этом вспомнила. Ей пришлось тогда пройти в столовую, и она заметила на столе бутылку тоника. В соседней комнате стонал и извивался от боли Джордж, и она каким-то образом связала это с бутылкой и со словами Феликса. Это было совершенно иррационально, но она решила, что Феликс отравил Джорджа. Она сразу подумала о том, чтобы избавиться от бутылки: ей и в голову не приходило, что тем самым она устраняла единственное доказательство, что смерть Джорджа была результатом самоубийства. Она инстинктивно бросилась к окну, намереваясь зашвырнуть бутылку в кусты. И в этот момент увидела, как Фил, прижавшись носом к стеклу, смотрит на нее; в этот момент из гостиной ее позвала старая миссис Рэттери. Она раскрыла окна, передала бутылку Филу и попросила его куда-нибудь спрятать ее. Времени на объяснения не было. Она до сих пор не знает, куда он ее дел: кажется, он избегает ее, когда бы она ни попыталась наедине заговорить с ним.

— Ну, вряд ли это должно вас удивлять, не так ли? — сказала Джорджия.

— Как это?

— Вы попросили Фила спрятать бутылку — он видел, что вы были в волнении. Потом он слышит, что его отец был отравлен и что полиция разыскивает эту бутылку. К какому заключению он должен был прийти, по-вашему?

Лена ошарашенно уставилась на нее, затем разразилась не то смехом, не то рыданиями.

— Боже мой! Ну это уже слишком! Фил думает, что это я сделала? Я… нет, это слишком!

Джорджия мгновенно вскочила на ноги и начала безжалостно трясти Лену, пока ее сияющие светлые волосы не рассыпались по плечам и не прекратился этот дикий, бессмысленный хохот. Прижав к себе вздрагивающую от конвульсий Лену, Джорджия заметила в верхнем окне дома мрачно наблюдающую за ними старую женщину, лицо которой, с крупными благородными чертами, было необыкновенно примечательно. Ее полные губы сложились в осуждающую гримасу, вероятно относившуюся к неприлично громкому смеху в доме, где царит траур. Ее неподвижное лицо напомнило Джорджии одного из каменных идолов, которых ей приходилось встречать в глухих джунглях: их бесстрастные, грубо высеченные лица, казалось, освещала мстительная усмешка, словно они знали, что вскоре вновь на их каменных коленях будет корчиться беспомощно распростертая кровавая жертва.

10

Джорджия передала этот разговор Найджелу, когда перед ленчем тот вернулся в гостиницу.

— Что ж, это все объясняет, — сказал он. — Я был почти уверен, что это Лена спрятала бутылку, но не мог понять, почему она это скрывала, когда узнала, что ее исчезновение не улучшает положения Феликса. Полагаю, что это все-таки не самоубийство. Что ж, придется побеседовать с юным Филом.

— Я рада, что мы вытащили его из этого дома. Сегодня утром я видела старую миссис Рэттери: она смотрела на нас из окна, как Иезавель — ну, скорее не Иезавель, скорее она была похожа на идола, на которого я наткнулась в джунглях Борнео, где он сидел на крошечной полянке, а на его коленях была высохшая кровь. Очень интересная находка.

— Наверное, — слегка передернувшись, сказал Найджел. — Ты знаешь, я начинаю подумывать об этой старой леди. Не будь она слишком подозрительной ну знаешь, порой авторы детективов вводят в действие таких вот отвратительных героев, чтобы сбить читателя с толку… Ну, бог с ней! Если бы я читал про всю эту историю в романе, я бы поставил на Карфакса: уж слишком он порядочный и прозрачный, прямо как стекло; я все думаю, не пытается ли он запутать нас каким-то трюком.

— Великий Габорио, кажется, сказал: «Всегда подозревай того, кто кажется подходящим, и начинай с проверки того, что кажется невероятным».

— Если великий Габорио так сказал, должно быть, он полоумный. Никогда еще не видел такого плоского, фантастического парадокса.

— А почему нет? Убийство всегда фантастично, за исключением тех случаев, когда оно вызвано строгими принципами вроде родовой мести. Нет смысла подходить к нему с реалистической точки зрения: ни один убийца не умеет правильно оценить ситуацию — иначе он не смог бы совершить убийство. Да и ты сам обязан успехом в своей профессии тем, что большую часть времени переворачиваешь все факты наизнанку.

— Твои оценки, хотя и спонтанные, здесь неуместны. Кстати, ты сегодня видела Вайолет Рэттери?

— Всего минуту-две.

— Мне просто интересно узнать, что она сказала Джорджу, когда они поссорились на прошлой неделе. Мать Джорджа бросала какие-то туманные намеки, когда вчера утром мы уводили Фила. Думаю, здесь снова будет полезно прибегнуть к женской тактике задушевного разговора.

Джорджия сделала гримаску.

— Могу я спросить, как долго ты намерен меня использовать как провокатора?

— Точнее, провокаторшу! Ты права, моя радость: ты восхитительно провокационна, несмотря на свой мужественный внешний вид. Не могу понять почему.

— Знаешь что: место женщины на кухне. С этого момента я там и остаюсь. Хватит с меня твоих коварных замыслов. Если хочешь сунуть кому-нибудь за пазуху змею, для разнообразия пойди и сделай это сам.

— Это что, мятеж?

— Да, а что?

— Да нет, ничего, просто хотел узнать. Что ж, кухня находится внизу, сначала поверни налево, потом — направо…

После ленча Найджел вышел с Филом в сад. Мальчик вел себя довольно вежливо, но находился в замкнутом настроении, когда Найджел приступил к разговору. Его бледность, трогательно худенькие ноги и руки, бегающий взгляд и частые помаргивания заставили Найджела устыдиться заводить с ним разговор на интересующую его тему. Вместе с тем сдержанность мальчика, его таинственный вид словно подталкивали его поставить в этом вопросе все точки над i. Наконец несколько резче, чем ему хотелось, он сказал:

— Насчет этой бутылки. Ты знаешь, Фил, я говорю о бутылке с тоником. Куда ты ее спрятал?

Фил прямо смотрел ему в глаза с чуть ли не воинственной невинностью.

— Но я не прятал ее, сэр.

Найджел был готов принять то, что есть, когда вдруг ему вспомнилось изречение его друга Майкла Эванса, школьного учителя: «Настоящий исполнительный и умный мальчик всегда смотрит прямо в глаза учителю, когда он сделал какой-то важный проступок». Найджел не дал себе расчувствоваться.

— Но Лена сказала, что передала тебе бутылку, чтобы ты ее спрятал.

— Она это сказала? Но… тогда… вы же не думаете, что это она… — Фил часто и взволнованно дышал, — отравила моего отца?

— Конечно нет. — У мальчика было такое испуганное, серьезное лицо, что Найджел с удовольствием наложил бы руки на того, кто за это ответствен. Ему приходилось напоминать себе, что Фил — это измученный, смущенный ребенок, а не взрослый, как это часто казалось по его осмысленной речи. — Разумеется, это не она. Я восхищаюсь тем, что ты хотел ее защитить, но сейчас в этом уже нет нужды.

— Но если она этого не делала, почему же она попросила меня спрятать бутылку? — спросил Фил, болезненно наморщив лоб.

— Я бы не стал об этом беспокоиться, — неосторожно сказал Найджел.

— Я не могу об этом не думать. Вы знаете, я не ребенок. Думаю, вы должны мне сказать почему.

Найджел видел, что быстрый, неопытный ум ребенка пытается разгадать эту загадку. Он решил сказать ему правду: это было решение, которое привело к весьма неожиданным результатам, но Найджел ожидал их.

— Здесь какая-то путаница, неразбериха, — сказал он. — Лена пыталась кое-кого защитить.

— Кого?

— Феликса.

Ясное лицо Фила потемнело, как будто на чистую гладь озера упала тень от грозовых туч. «Он, который будет учить ребенка сомневаться, — смущенно повторил про себя Найджел. — Прогнившая могила никогда не исчезнет». Фил повернулся и судорожно вцепился в рукав пиджака Найджела.

— Ведь это неправда? Я знаю, это неправда!

— Да. Не думаю, что это сделал Феликс.

— Но так думает полиция, да?

— Ну, полиции положено с самого начала всех подозревать. А Феликс допустил одну неосторожность.

— Вы не позволите им, чтобы они что-нибудь сделали с ним, хорошо? Обещайте!

Невинная искренность просьбы Фила на какое-то время сделала его похожим на девочку.

— Мы позаботимся о нем, — сказал Найджел, — не волнуйся. Прежде всего нам нужно найти эту бутылку.

— Она на крыше.

— На крыше?!

— Да, я покажу вам, пойдемте.

Весь дрожа от нетерпения, Фил вытащил Найджела из кресла и чуть ли не бегом привел его к своему дому. Найджел совершенно запыхался, одолев два пролета лестницы и поднявшись наверх по крутой лесенке, с которой он выглянул из круглого окошка на двускатную крышу.

— Она в водосточном желобе, вон там. Я вылезу и достану ее.

— И не думай! Не хватало еще, чтобы ты сломал себе шею. Сейчас достанем стремянку и прислоним ее к стене.

— Все нормально, сэр, честное слово. Я часто вылезаю на крышу. Нет ничего проще, когда сбросишь башмаки, и у меня есть веревка.

— Ты хочешь сказать, что вечером в субботу ты вылез на крышу и положил бутылку в желоб? В темноте?

— Нет, было еще не совсем темно. Сначала я хотел спустить туда бутылку на бечевке. Но тогда мне пришлось бы отпустить веревку, она могла бы повиснуть на стене под желобом, и ее мог кто-нибудь заметить, понимаете?

Фил уже обвязывался по талии веревкой, которую достал из старой кожаной сумки, валявшейся на чердаке.

— Забавное, но надежное укрытие, — сказал Найджел. — Почему ты о нем подумал?

— Однажды туда закатился наш мячик. Мы с папой играли в крикет теннисным мячиком, и он отбил его на крышу, и мяч застрял в водостоке. Поэтому папа вылез через это окошко и вытащил его оттуда. Мама была в страшном испуге: она подумала, что он упадет. Но он… был отличным скалолазом. Вот эту веревку он использовал в Альпах.

Что-то шевельнулось в мозгу Найджела, настойчиво пробиваясь наружу, но дверца оказалась запертой, и в данный момент он потерял ключ. Вскоре он это вспомнит; у него очень емкая и цепкая память, в которой собирались даже самые, казалось бы, незначительные детали; она никогда его не подводила. А в данный момент его внимание было слишком поглощено озабоченным наблюдением за тем, как Фил, скользящий вниз в углубление между двумя скатами, привязывает один конец веревки за каминную трубу, взбирается на другой скат и исчезает за гребнем крыши.

«Надеюсь, веревка крепкая, черт побери, он в полной безопасности, раз привязался за пояс этой веревкой, но надежно ли он ее закрепил? Как долго он там возится! Он такой странный мальчуган — я не успею его схватить, если он вздумает отвязать веревку и броситься с крыши, если ему в голову придет, что…»

Раздался крик, невыносимый момент тишины, а затем — не звук упавшего тела, чего Найджел ожидал всеми своими натянутыми нервами, но слабое звяканье разбившегося стекла. Его охватило такое огромное облегчение, что, когда над гребнем показались испачканные сажей лицо и руки Фила, он сердито закричал на него:

— Дурачок! Какого черта ты ее бросил? Нужно было приставить лестницу, да только тебе уж слишком хотелось похвастаться.

Фил извиняюще улыбнулся:

— Ужасно сожалею, сэр. Почему-то бутылка стала скользкой, она выскользнула у меня из рук, когда я…

— Ну ладно, ничего не поделаешь. Пойду соберу осколки. Кстати, бутылка была пустой?

— Нет, почти наполовину полной.

— Господи сохрани! В доме есть кошки или собаки? — Найджел собирался сбежать вниз, когда жалобный голос Фила остановил его.

Оказалось, узлы на веревке у талии и на трубе так туго затянулись, что он не мог их развязать. Найджелу пришлось потратить несколько драгоценных минут, чтобы вылезти через чердачное оконце и отвязать Фила. К тому моменту, когда он выбежал из дома на лужайку, он весь истерзался от волнения. Его мучила мысль о том, что по траве расплескался тоник, отравленный стрихнином. Оказывается, он мог не беспокоиться. Завернув за угол дома, он встал как вкопанный, увидев Блаунта, который, стоя на коленях в своей неизменной шляпе, методично осушал траву своим огромным носовым платком. Рядом с ним на тропинке уже лежала аккуратно собранная кучка разбитых стекол. Он поднял взгляд и с упреком сказал:

— Вы чуть не убили меня этой бутылкой. Не знаю, во что вы тут вдвоем играли, но…

Найджел услышал за своей спиной тяжелое дыхание. В следующую секунду мимо него ураганом пронесся Фил и налетел на Блаунта, колотя руками в бешеных попытках вырвать у него из рук мокрый платок. Глаза у мальчика потемнели от бешенства, его лицо исказилось ненавистью. Шляпа слетела с головы Блаунта, пенсне сорвалось и повисло на шнурке. Однако на лице инспектора не отразилось ни малейшего возмущения, когда он связал мальчику руки и легонько подтолкнул его к Найджелу.

— Заберите его домой и проследите, чтобы он вымыл руки. Боюсь, не попал ли на них яд. В следующий раз, мистер Фил, посоветую вам подбирать для схватки более подходящего вам по размерам человека. И я хотел бы перекинуться с вами словом, мистер Стрэнджвейс, когда вы с ним закончите. Попросите, чтобы пока за ним проследила мать.

Фил позволил проводить себя в дом. Он совершенно выдохся. Уголки его рта и губ подергивались, как у собаки, которая видит страшный сон. Найджел не знал, что и сказать: он чувствовал, что, помимо бутылки, разбилось нечто гораздо более важное, что склеить будет труднее.

11

Когда Найджел снова вышел из дома, он застал Блаунта передающим испачканный платок и осколки стекла констеблю. Жидкость, пропитавшую ткань платка, можно было выжать и собрать в сосуд.

— Хорошо еще, что на этом участке такая утоптанная земля, — заметил бесстрастно Блаунт, — иначе все в нее впиталось бы: тогда пришлось бы брать часть почвы. Определенно это то самое вещество. — Он осторожно лизнул кончиком языка свой платок. — Горький вкус сохранился. Очень вам благодарен, что вы ее нашли: только зачем было бросать ее мне прямо на голову? Тише едешь, дальше будешь, мистер Стрэнджвейс. Кстати, а что это мальчуган так налетел на меня?

— Он немного расстроен.

— Это я заметил, — сухо проговорил Блаунт.

— Извините за бутылку. Фил сказал, что спрятал ее в водосточном желобе, и я довольно неосмотрительно позволил ему достать ее. Он привязал себя к трубе. А она выскользнула у него из рук — конечно, я имею в виду бутылку, а не трубу.

— О боже, нет, она не выскользнула. — С раздражающей старательностью Блаунт отряхнул брюки на коленях, укрепил на переносице пенсне и подвел Найджела к месту, куда упала бутылка. — Посмотрите, если бы он просто уронил ее, она упала бы вот сюда, на клумбу. Но она приземлилась гораздо дальше, почти на самом краю лужайки. Должно быть, он ее швырнул туда. А теперь, если вы можете уделить мне немного времени, давайте сядем вон там, где нас никто не услышит, и расскажите мне все по порядку.

Найджел поведал ему рассказ Джорджии о признании Лены и о том, как Фил лазил на крышу в субботу вечером.

— В некотором смысле Фил — очень сообразительный мальчуган. Вероятно, он забрал себе в голову, что бутылка доказывает вину Феликса, а по словам Джорджии, он смотрит на Феликса как преданная собака на своего хозяина. Но он уже сказал мне, где находится бутылка, поэтому, чтобы спасти Феликса, ему оставалось только уничтожить ее — зашвырнуть подальше и задержать меня, пока я развязывал узлы на этой веревке. Он надеялся, что, пока я спущусь, жидкость уже впитается в землю. Принимая во внимание его возраст, это вполне логично и умно. Как и многие одинокие дети, он способен на самое горячее обожание и в то же время на самое глубокое недоверие к незнакомцам. Вероятно, он не поверил мне, когда я сказал, что обнаруженная бутылка не повредит Феликсу. Возможно, он даже считает, что Феликс отравил его отца. И все-таки пытался защитить Феликса. Поэтому-то он и налетел на вас, когда увидел, что его план рухнул.

— Да-а. Пожалуй, это правдоподобное объяснение. Что ж, он отважный парнишка. Только подумать, что он влез на эту крышу! С веревкой или без нее, но мне это не нравится. Впрочем, сам я никогда не выносил высоты. У меня кружится голова…

— Головокружение! — Сверкнув глазами, воскликнул Найджел. — Я знал, что скоро вспомню. Слава богу, наконец-то у нас что-то есть!

— Что?

— Джордж Рэттери был подвержен головокружениям и вместе с тем не был им подвержен. Он побоялся подойти к краю оврага, но не боялся подниматься в Альпы.

— Если это загадка…

— Никакой загадки. Это ответ на загадку. Или начало ответа. А сейчас хватит пустой болтовни, дайте лучше дядюшке Найджелу как следует осмыслить пришедшую в голову идею. Вы помните, Феликс Кернс писал в своем дневнике, как он наткнулся на карьер в Котсуолдсе и собирался устроить там якобы несчастный случай, да только Джордж Рэттери отказался даже подойти близко к краю обрыва, сказав, что подвержен головокружениям?

— Да, конечно помню.

— Так вот, только что, когда я был с Филом на чердаке, я спросил его, как он додумался спрятать бутылку в таком месте. И он сказал, что однажды его отец случайно забросил теннисный мяч на крышу и он застрял в желобе, так что его отец забирался туда, чтобы его достать. Больше того, он сказал, что отец был альпинистом. Следовательно?

Обычно добродушный рот Блаунта сжался в тонкую линию, его глаза оживленно заблестели.

— Это означает, что по каким-то причинам Феликс Кернс написал в своем дневнике неправду.

— Но с какой целью?

— Это вопрос, который я ему очень скоро задам.

— Но какой у него мог быть мотив? Дневник был предназначен только для него самого. Чего ради ему понадобилось городить ложь для самого себя?

— Да, но поймите, мистер Стрэнджвейс, вам остается только признать, что это было ложью — заявление, что Рэттери страдал головокружениями.

— Да, это я признаю. Но не признаю, что это сказал Феликс.

— Но черт побери! Он это сделал — черным по белому! Какой другой вывод можно сделать?

— Я считаю, что солгал Джордж Рэттери.

Блаунт удивленно уставился на него. В этот момент он напоминал солидного менеджера банка, которому только что сообщили, что Монтегю Норман пойман за руку при подделке балансовых отчетов.

— Спокойно, спокойно, мистер Стрэнджвейс — вы же не думаете всерьез, что я проглочу эту вашу фантазию?

— Я говорю серьезно, старший инспектор Блаунт. Я все время исхожу из того, что Рэттери стал подозревать Феликса, что он сообщил кому-то о своих подозрениях и что именно этот человек убил Рэттери — спрятавшись за потенциального убийцу. Теперь предположим, что Рэттери уже начинал подозревать Феликса к тому моменту, когда они выехали на пикник. Он вполне мог знать об этом заброшенном карьере — обычно люди ездят на пикник в одно и то же известное им место. Стоя на краю обрыва, Феликс подзывает Джорджа и приглашает его на что-то посмотреть. Джордж слышит какое-то возбуждение в его голосе или замечает это по его виду. Искра подозрения разгорается. Он думает: «А если Феликс действительно столкнет меня вниз?»

Или, наоборот, Рэттери не знал об этом обрыве, пока Феликс, как он признает это в дневнике, весьма неосторожно не объявляет о своем открытии. В любом случае Джордж не мог тут же объявить о своих подозрениях: у него еще не было никаких доказательств, его игра состояла в том, чтобы изображать ничего не подозревающую жертву, пока у него не появится серьезного доказательства, что Феликс задумал убийство. В то же время он не решается приблизиться к краю обрыва. Ему нужно тут же придумать какое-то объяснение, которое не насторожило бы Феликса. И он произносит вдохновенную ложь: «Извините, и не подумаю. Я не выношу высоты. Головокружение» — самый подходящий предлог, о котором в первую очередь подумал бы опытный скалолаз.

После долгого раздумья Блаунт сказал:

— Не стану отрицать, что это кажется вполне правдоподобной теорией. Но все это паутина; она отлично сплетена, но не держит воду.

— Паутина не предназначена для того, чтобы удерживать воду, — язвительно отвечал Найджел. — Она должна удерживать мух, о чем вы знали бы, если бы иногда отвлекались от изучения пятен крови и кружек с пивом, а вместо этого посвящали бы часть времени изучению природы.

— Могу ли я спросить, какую такую муху поймала эта ваша паутина? — со скептическим блеском в глазах вежливо поинтересовался Блаунт.

— Вся моя стратегия защиты Феликса Кернса построена на предположении, что кто-то неизвестный знал о его плане убийства — или, по крайней мере, о его намерении убить Джорджа. Этот человек мог обнаружить его записи самостоятельно, но это вряд ли возможно, в конце концов, Феликс старательно прятал свой дневник. Но допустим, что Джордж с самого начала поделился своими подозрениями с этим неизвестным — как по-вашему, кому он скорее всего доверился бы?

— Я же не обязан догадываться, верно?

— Я не прошу гадать, я прошу использовать эту вашу машину, что спрятана под вашим упрямым лбом!

— Ну, жене бы он ничего не сказал — для этого он слишком ее презирал, как известно. Лене тоже, если то, что сказал Карфакс, правда — насчет того, что она поссорилась с Джорджем. Полагаю, он мог довериться Карфаксу. Нет, я бы сказал, что всего вероятнее матери — они были очень близки.

— Вы забыли еще одного человека, — сердито сказал Найджел.

— Кого? Вы же не про маль…

— Нет. Роуда Карфакс. Она и Джордж были…

— Миссис Карфакс? Да вы морочите мне голову! С чего бы ей убивать Рэттери? В любом случае, ее муж сказал, что она никогда и близко не подходит к гаражу, так что она не могла взять эту отраву.

— То, что говорит ее муж, еще ничего не значит.

— У меня есть подтверждающие это доказательства. Конечно, она могла проскользнуть туда как-нибудь ночью и украсть какое-то количество этой гадости. Но… э… так случилось, что у нее есть алиби на тот субботний вечер. Она не могла влить яд в лекарство.

— Иногда мне кажется, что вы действуете очень профессионально. Значит, вы уже и Роуду проверили.

— О, но это было просто частью обычного расследования, — сказал заметно потрясенный Блаунт.

— Ну хорошо, я не имел в виду Роуду. Как вы сказали, самым подходящим человеком была старая миссис Рэттери.

— Я этого не сказал, — авторитетно заявил Блаунт. — Существует Феликс Кернс. Я только сказал…

— Хорошо. Ваш протест принят и будет рассмотрен. Но сейчас давайте задержимся на Этель Рэттери. Вы читали дневник Кернса. Вы не заметили там у нее никакого возможного мотива для преступления?

Инспектор Блаунт немного поерзал, поудобнее устраиваясь в кресле. Он вытащил трубку, которую не стал раскуривать, а только стал медленно водить ею по своей гладко выбритой щеке.

— Старая леди очень трепетно относится к чести семьи, верно? Согласно дневнику Кернса, она сказала: «Убийство не преступление, когда на карту поставлена честь», или что-то в этом смысле. И дальше Кернс заявляет, что он слышал, как она говорила внуку, что он не должен стыдиться своей семьи, что бы ни случилось. Но вы должны признать, что это весьма хлипкое доказательство, чтобы на нем строить версию.

— Да, само по себе оно весьма ненадежно, но его подкрепляют два факта: во-первых, у Этель Рэттери была возможность отравить лекарство — ведь в субботу днем в доме оставались только она и Вайолет, пока Джордж не вернулся с реки, — и во-вторых, мы знаем — и она знала! — о связи Джорджа и Роуды.

— Как вы до этого докопались?

— Мы знаем, что она пригласила Карфакса прийти к ней днем, чтобы умолять его устранить Роуду и предотвратить скандал. Она страшно разозлилась, когда Карфакс заявил, что намерен развестись с Роудой, если она этого захочет. Далее предположим, что это была последняя просьба старой леди: допустим, она уже решила, что, если ее просьба не возымеет результата, она скорее убьет Джорджа, чем позволит их скандальной связи и возможному разводу испортить незапятнанную репутацию семьи. Она уже умоляла и Джорджа прекратить свою связь с Роудой, теперь она просила Карфакса принять строгие меры. Обе просьбы не дали нужного результата. Тогда она обратилась к стрихнину. Как вы смотрите на этот вариант?

— Признаюсь, я думал об этом. Но здесь есть два ужасных пробела.

— А именно?

— Первое. Убивают ли матери сыновей ради спасения чести семьи? Это слишком фантастично. Мне это не нравится.

— Как правило, матери на это не идут. Но Этель Рэттери — настоящая римская матрона старой закалки. Кроме того, у нее не все в порядке с головой. Я не ожидаю от нее нормальных поступков. Мы знаем, что она в высшей степени властолюбива, что она помешана на фамильной чести и, будучи викторианкой, считает скандал на сексуальной почве крайним позором для всей семьи. Сложите все эти три момента, и вы получите потенциального убийцу. Ваше второе замечание?

— Ваше предположение, что Джордж доверил свои подозрения насчет Феликса Кернса своей матери. Вы говорите, что убийца знал о плане с яхтой и что отравление было только запасным планом на тот случай, если попытка Феликса не удастся. Теперь, если миссис Рэттери намеревалась отравить своего сына только в том случае, если потерпит неудачу с Карфаксом, она определенно переговорила бы с ним раньше. Как бы то ни было, ее просьба могла иметь успех, но Джордж мог утонуть именно в тот момент, когда она этим занималась. Это не сходится.

— Дело в том, что вы смешиваете две мои разные версии. Я предполагаю, что миссис Рэттери так же, как и Джордж, знала о замысле с лодкой из дневника Феликса. Но я также предполагаю, что Джордж обсуждал это с матерью и сказал ей, что намерен играть роль жертвы для того, чтобы получить полное подтверждение намерений Феликса, но в критический момент он разобьет планы Феликса, сообщив ему, что его дневник находится в руках его поверенных. Фактически Джордж не собирался позволить себя утопить, и его мать это знала. Но у нее была полная решимость использовать яд, если ее обращение к Карфаксу не даст результатов.

— Да, конечно. Определенно это возможно. Угу… Д-да-а, дело прямо-таки невероятное. Миссис Рэттери, Вайолет Рэттери, Карфакс и Кернс — все они имели возможность и мотив для убийства Джорджа Рэттери. И мисс Лаусон тоже: у нее была возможность, но трудно понять, в чем мог заключаться ее мотив. Неприятно, что у всех них нет алиби. Я бы чувствовал себя лучше, если бы держал в зубах четкое, проверенное алиби.

— Тогда что насчет Роуды Карфакс?

— Оно очень надежное. Она была в Челтенхеме с десяти тридцати до шести дня, участвовала в теннисном турнире. После этого направилась с друзьями пообедать в «Плау» и вернулась сюда только после девяти. Разумеется, мы все это проверяем; но пока у нас нет ни малейших доказательств, что она могла незаметно ускользнуть сюда в течение дня. Видите ли, это был небольшой турнир, и когда она не играла, то судила игру или беседовала со знакомыми.

— Гм-м. Похоже, это освобождает ее от подозрений. Ну и куда мы теперь направимся?

— Мне нужно еще раз поговорить со старой миссис Рэттери. Я собирался это сделать, когда вы уронили мне на голову эту бутылку.

— Могу я при этом присутствовать?

— Пожалуйста, только уж позвольте говорить мне.

12

В первый раз Найджел имел возможность спокойно изучить мать Джорджа. В прошлую встречу утром в будуаре Вайолет обстановка была такой накаленной, что невозможно было составить о ней мнение. Сейчас стоящая в центре комнаты и протягивающая ему навстречу руку, с которой широкими складками спадала черная ткань, Этель Рэттери могла служить моделью для статуи Ангела смерти. Ее крупные тяжеловесные черты с выражением приличествующей случаю скорби, казалось, не выражали ни искреннего горя, ни раскаяния, ни жалости, ни страха. Она больше походила на статую, чем модель: где-то глубоко внутри ее существа, подумалось Найджелу, прячется каменное сердце безжизненности, антижизненные принципы. Когда он коснулся ее руки, ему в глаза бросилась большая черная родинка на кисти, поросшая длинными волосками: зрелище было неприятное, но в тот момент оно казалось единственным признаком человечности в ней. Затем, величественно кивнув Блаунту, она направилась к креслу и опустилась в него, и сразу же иллюзия величественности исчезла; она уже не казалась Ангелом смерти или колонной из черного мрамора, а просто обыкновенной старухой, чьи шаркающие распухшие ноги были поразительно короткими для столь внушительного тела. Размышления Найджела были резко прерваны первыми же словами миссис Рэттери. Сидя очень прямо в кресле с высокой спинкой, положив на колени руки вверх ладонями, она сказала Блаунту:

— Я решила, инспектор, что эта печальная смерть была несчастным случаем. Так будет лучше для всех участников этого дела. Несчастный случай. Таким образом, нам больше не понадобятся ваши услуги. Как быстро вам удастся выдворить своих людей из моего дома?

Блаунт был человеком такого склада и опыта, что пронять его было нелегко, и он отлично умел скрывать свое удивление, но сейчас он оторопело уставился на старую леди. Найджел вытащил было сигарету, но поспешно снова сунул ее в портсигар; ненормальная, просто ненормальная, сумасшедшая баба, подумал он. Через мгновение Блаунту удалось снова обрести дар речи.

— Почему вы думаете, что это был несчастный случай? — вежливо осведомился он.

— У моего сына не было врагов. Члены рода Рэттери не кончают жизнь самоубийством. Таким образом, единственным объяснением остается несчастный случай.

— И вы предполагаете, мэм, что ваш сын случайно налил в свое лекарство отраву для крыс, а затем выпил его? Вам это не кажется… э… слишком невероятным? Как, по-вашему, он дошел до такого исключительно странного поступка?

— Я не полицейский, инспектор, — веско и с апломбом заявила старая леди. — Полагаю, это ваше дело раскрывать подробности несчастного случая. Я прошу вас сделать это как можно скорее. Вы понимаете, что для меня в высшей степени неудобно видеть свой дом наполненным констеблями.

«Джорджия не поверит мне, когда я расскажу ей об этой сцене», — подумал Найджел. Этот диалог должен показаться диким и странным, но почему-то он таковым не казался. Блаунт продолжал с вкрадчивой и опасной кротостью:

— Что же, мэм, заставляет вас так стремиться убедить меня — и себя также, — что это был несчастный случай?

— Естественное желание защитить репутацию нашей семьи.

— Следовательно, вас больше волнует репутация семьи, чем справедливость? — не без иронии сказал Блаунт.

— Это весьма вызывающее замечание.

— Некоторые могут усмотреть вызывающую наглость с вашей стороны, когда вы диктуете полиции, как ей квалифицировать этот случай.

Найджел едва не расхохотался. Наконец-то на Блаунта снизошел суровый командный дух. При этом неожиданном сопротивлении старая леди слегка покраснела, опустив взгляд на обручальное кольцо, которое глубоко врезалось в мякоть ее среднего пальца.

— Вы говорите о справедливости, инспектор?

— Если я скажу, что мы можем доказать, что ваш сын был убит, вы не пожелаете видеть убийцу схваченным?

— Убит? И вы можете это доказать? — сказала миссис Рэттери своим глухим, тяжелым голосом, затем свинец словно растаял, когда она выдохнула одно слово: — Кем?

— Пока мы это не выяснили. Однако с вашей помощью могли бы узнать.

Блаунт начал пересказывать ей ход событий в субботу вечером. Найджел рассеянно прислушивался к его голосу, внимательно рассматривая фотографию, стоявшую на круглом столике. Фотографию в вычурной золоченой рамке окружали подушечки с медалями, блюдо с разными безделушками и две высокие вазы по бокам, из которых торчали растрепанные ветки роз, начинавших осыпаться. Но не эти мелочи заинтересовали Найджела, а лицо мужчины на фотографии: молодого человека в военной форме, без сомнения, мужа миссис Рэттери. Пышные усы и длинные бакенбарды обрамляли тонкое, нерешительное, слишком нервное лицо. Он скорее был похож на поэта XIX века, чем на солдата, поражало его удивительное сходство с Филом Рэттери. Найджел мысленно обратился к фотографии: «Что ж, на твоем месте, если бы мне пришлось выбирать между смертью от пули в Южной Африке и жизнью с Этель Рэттери, я бы тоже предпочел более быструю смерть, но какие у тебя странные глаза: говорят, безумие часто передается через поколение; что касается тебя и Этель, это ясно, и нечего удивляться, что Фил так сильно уязвим. Бедный ребенок». Пожалуй, стоит посерьезнее заняться историей этой семьи.

Тем временем инспектор Блаунт говорил:

— У вас была встреча с мистером Карфаксом в субботу днем?

Лицо старой женщины потемнело. Найджел инстинктивно поднял взгляд, ожидая увидеть тучи, набежавшие на солнце, но на всех окнах шторы были опущены.

— Да, — сказала она, — но эта встреча не представляет для вас интереса.

— Ну, это мне судить, — непримиримо возразил инспектор. — Вы отказываетесь передать мне сущность вашего разговора?

— Безусловно.

— Вы отрицаете, что просили мистера Карфакса положить конец связи между вашим сыном и его женой, что обвиняли его в потакании этой связи и что когда он заявил, что даст жене развод, если она попросит, — вы оскорбили его в… некотором непозволительном тоне?

По мере изложения лицо миссис Рэттери багровело, на нем появилась кое-какая мимика. Найджел подумал, что она разразится слезами, но она воскликнула тоном оскорбленного достоинства:

— Этот человек не больше не меньше как сводник, и я так ему и заявила. И так достаточно было скандала, но намеренно потакать этой позорной связи…

— Почему вы не поговорили об этом со своим сыном, если вас так сильно волновал этот вопрос?

— Я разговаривала с ним. Но он слишком упрям — боюсь, эту черту характера он унаследовал от моей линии семьи, — сказала она с непостижимым самодовольством.

— У вас не появилось впечатления, что мистер Карфакс скрывает враждебное отношение к вашему сыну из-за этого дела?

— Почему не… — Миссис Рэттери резко оборвала себя. В глазах у нее снова появилось хитрое выражение. — Во всяком случае, я ничего не заметила. Но естественно, я была очень взволнована. Это действительно выглядит очень странно — та позиция, которую он занял.

«Ах ты, старая ядовитая змея!» — подумал Найджел.

— Как я понимаю, расставшись с вами, мистер Карфакс сразу же покинул дом. — Так же, как и во время разговора с Карфаксом, Блаунт подчеркнул слова «сразу же».

«Почти наводящий вопрос», — с отвращением подумал Найджел. Миссис Рэттери сказала:

— Да, наверное… Нет, сейчас, когда я об этом подумала… Знаете, он вышел не сразу. Я случайно оказалась вот у этого окна и через минуту или две увидела, как он уходил по дорожке.

— Ваш сын конечно же рассказал вам о дневнике Феликса Лейна?

Блаунт использовал старый трюк, когда очень важный вопрос задается в тот момент, когда внимание допрашиваемого сосредоточено на другом. Его прием не возымел явного эффекта, только на надменном лице миссис Рэттери появилось явное недоумение, когда она услышала вопрос.

— Дневник мистера Лейна? Боюсь, я не совсем вас понимаю.

— Но наверняка ваш сын рассказал вам, что мистер Лейн планировал покушение на его жизнь?

— Не кричите на меня, пожалуйста, я не привыкла, инспектор, чтобы на меня кричали. А что до этой фантастической истории…

— Но это правда, мэм.

— В таком случае, почему бы вам не закончить этот допрос, который я нахожу исключительно бестактным, и не арестовать мистера Лейна?

— Всему свое время, мэм, — с такой же холодностью сказал Блаунт. — Вы не замечали враждебности в отношениях между вашим сыном и мистером Лейном? Были ли вы удивлены тем положением, которое мистер Лейн занял в вашем семействе?

— Я слишком хорошо знала, что он появился здесь из-за этого несносного создания, из-за Лены. Этот вопрос я не намерена обсуждать.

«Значит, ты считала, что раздоры между Джорджем и Феликсом происходили из-за Лены», — перевел для себя Найджел. Вслух он сказал:

— А что именно сказала Вайолет, когда на прошлой неделе она ссорилась с мужем?

— Право, мистер Стрэнджвейс! Неужели каждую семейную размолвку нужно разглядывать под микроскопом? Я считаю это в высшей степени недостойным и излишним.

— Вы называете это обычной размолвкой? Если вы считали ее такой обычной, почему же на следующее утро вы сказали Филу: «Твоей матери может понадобиться наша помощь. Видишь ли, полиция может выяснить, как она ссорилась с папой на прошлой неделе и что она говорила, и это может заставить их подумать…»? Что они могли бы подумать?

— Об этом лучше спросите мою невестку. — Старая леди не хотела принимать на себя дальнейшее.

Задав ей еще несколько вопросов, Блаунт поднялся, собираясь уходить. Найджел машинально подошел к фотографии на круглом столике и, проведя пальцем по рамке, сказал:

— Очевидно, это ваш муж, миссис Рэттери? Он погиб в Южной Африке, не так ли? В каком сражении?

Последствия этого безобидного замечания были ошеломляющими. Миссис Рэттери мгновенно вскочила и поспешила к столику, своими мелко шаркающими короткими ногами напоминая какое-то жуткое насекомое вроде сороконожки. Она протиснулась между столиком и Найджелом, обдав его мерзким запахом камфары.

— Уберите руки, молодой человек! И чтобы вы больше не шарили по моему дому! — Тяжело дыша и стиснув кулаки, она выслушала извинения Найджела, после чего обернулась к Блаунту: — Звонок рядом с вами, инспектор. Будьте любезны позвонить, и горничная проводит вас.

— Благодарю, мэм, думаю, мэм, мы и сами найдем дорогу.

Найджел последовал за ним вниз по лестнице, затем в сад. Блаунт тяжело отдувался и промокал вспотевший лоб платком.

— Уф-ф! Что за мерзкая старуха! Не хотелось бы говорить, но она внушает настоящее отвращение!

— Не обращайте внимания. Вы вели себя в высшей степени отважно. Прямо как Дэниэль. И что теперь?

— Мы никуда не продвинулись, совсем не продвинулись. Она хочет, чтобы мы считали это несчастным случаем. Затем она согласилась — и слишком очевидно — с моим предположением, что это мог сделать Карфакс. Она поймалась на крючок насчет того, что Карфакс сразу же вышел из дома — нам нужно выяснить, кто из них говорит неправду, но вряд ли нам будет дано достаточно невинное объяснение. С другой стороны, она не дала себя втянуть в разговор о Феликсе Кернсе и Вайолет Рэттери. Она действительно ничего не знает о дневнике Кернса — во всяком случае, так мне кажется; и это наносит удар по вашей теории. Она стоит горой за престиж семьи, но это мы знали и раньше. Ее инсинуации по отношению к Карфаксу вполне могут быть вызваны ее неприязнью к нему. Нет! Если она и убила Джорджа, она ничего сейчас нам не скажет. Мы вернулись туда, с чего начали. И это из-за Феликса Кернса, нравится вам это или нет.

— Тем не менее существует один факт, к которому мы должны приглядеться повнимательнее.

— Вы говорите о ссоре между Джорджем и его женой?

— Нет. У меня предчувствие, что здесь вы ничего не найдете. Вайолет могла в истерике нагородить бог знает что, но женщина, которая целых пятнадцать лет находилась у мужа под башмаком, не способна вот так вдруг восстать и убить его. Это просто не в ее характере. Нет, я имею в виду то, что Ватсон назвал бы «Эпизод со старой леди и с фотографией».

13

Найджел покинул Блаунта, который собирался допросить Вайолет, и вернулся в гостиницу. Он застал Джорджию и Феликса Кернса в саду за чаем.

— Где Фил? — сразу спросил Феликс.

— В доме. Думаю, мать приведет его попозже. Там произошел странный случай.

И Найджел рассказал о том, как Фил лазил на крышу, и о его попытке уничтожить улику. В продолжение его рассказа Феликс все больше нервничал и наконец не выдержал.

— Черт побери! — вскричал он. — Неужели вы не могли помешать Филу залезть на крышу! Это же просто сойти с ума — чтобы такого мальчугана так мучили! Я имею в виду не вас, но этот Блаунт, он и понятия не имеет, какую травму это может нанести такому впечатлительному мальчику.

До сих пор Найджел представления не имел, до чего натянуты нервы у Феликса Кернса. Он видел его расхаживающим по саду, читающим Филу книги, беседующим с Джорджией о политике, спокойным, дружелюбным человеком, чья природная сдержанность перемежалась вдруг внезапной доверчивостью и вспышками сардонического юмора, возможно, человеком, с которым не очень спокойно живется, но приятным даже в самом колючем, самом неприступном настроении. Этот взрыв Феликса напомнил Найджелу, как тяжело давит на него подозрение в убийстве. Он мягко сказал:

— С Блаунтом все нормально, он вполне порядочный, во всяком случае, справедливый человек. Боюсь, это по моей ошибке Филу пришлось через это пройти. Иногда чрезвычайно трудно сознавать, насколько он еще мал. Невольно начинаешь относиться к нему как к ровеснику. И он довольно ловко затащил меня на крышу.

Наступила легкая пауза. Джорджия достала сигарету из сигаретницы, которую всегда держала под рукой. Напротив, на круглой клумбе, деловито жужжа, кружились над георгинами пчелы. Издалека донесся долгий, печальный вой сирены баржи, предупреждающей о своем приближении смотрителя шлюзов.

— Последний раз, когда я видел Джорджа Рэттери, — сказал Феликс, скорее сам себе, — он шагал по садику у плотины, топча цветы. Он был в отвратительном настроении. Он затоптал бы все, что только попалось бы ему на дороге.

— С такими людьми нужно что-то делать, — сочувственно заметила Джорджия.

— С ним это уже сделали. — Губы Феликса сложились в мрачную гримасу.

— Как дела, Найджел? — спросила Джорджия.

Его бледное лицо, озабоченная морщина на лбу, свисающий на лоб чуб, как у мальчишки, упрямо поджатые губы встревожили ее. Он выдохся, ему никогда не разобраться в этом деле. Она проклинала всех — Блаунта, этих Рэттери, Лену, Феликса и даже Фила. Но продолжала говорить спокойно и безразлично: Найджел не любил, чтобы его опекали; кроме того, здесь присутствовал Феликс Кернс, потерявший жену и единственного сына, — Джорджия считала, что больше не должна проявлять в своем тоне слишком сильной любви, которой он больше не увидит.

— Как дела? Да не слишком. Кажется, это одно из тех на вид простых дел, когда ни у кого нет алиби и каждый мог это сделать. И все же мы разберемся с ним, как сказал бы Блаунт. Кстати, Феликс, вы знаете, что Джордж Рэттери вовсе не был подвержен приступам головокружения?

— Не подвержен? Но кто сказал, что он их испытывал? О господи, я и забыл! Да, эта история у оврага. Но тогда почему он так сказал? Не понимаю. А вы уверены?

— Вполне. Вы понимаете, к чему я веду?

— Полагаю, вы хотите сказать, что в своем дневнике я отвратительно солгал, — сказал Феликс, глядя на Найджела тревожно и искренне.

— Существует и другое предположение — Джордж уже подозревал о ваших намерениях или начал подозревать и сказал, что не выносит высоты, чтобы держаться от вас подальше, не давая вам повода заподозрить, что ему известно о ваших намерениях.

Феликс обернулся к Джорджии:

— Наверное, для вас это полная загадка. Речь идет о том случае, когда я пытался столкнуть Джорджа с обрыва, но в последний момент он отказался приближаться к краю. Жаль: это избавило бы нас от многих проблем.

Легкость, с которой он это сказал, покоробила Джорджию. Но, подумала она, у бедного парня нервы так напряжены, он ничего не может поделать. Она слишком живо помнила, как однажды сама оказалась в таком же трудном положении и как Найджел ее спас: Найджел выручит и Феликса, если это вообще возможно. Она взглянула на мужа: он уставился в одну точку перед собой, что означало, что его мозг лихорадочно работает. «Милый Найджел, — думала она, милый, дорогой мой Найджел!»

— Вам что-нибудь известно о муже старой миссис Рэттери? — спросил Найджел Феликса.

— Нет, кроме того, что он был солдатом. Убит на войне в Южной Африке. Я бы сказал, милосердное избавление от Этель Рэттери.

— Вот именно. Интересно, где я могу о нем разузнать. У меня нет никаких знакомств в кругу военных… Слушайте, а как насчет этого вашего друга? Вы упоминали о нем в начале своего дневника… Чиппенхем, Шривеллем, Шривенхем… точно, генерал Шривенхем.

— Это вроде: «Ах, вы приехали из Австралии? Не встречали там моего друга Брауна?» — язвительно усмехнулся Феликс. — Не думаю, чтобы Шривенхем что-нибудь знал о Сириле Рэттери.

— И все-таки стоит попытаться.

— Но зачем? Я не понимаю, какой в этом смысл?

— У меня странное чувство, что нам стоит разузнать побольше об истории семейства Рэттери. Хотел бы я знать, почему старая миссис Рэттери так взбесилась, когда я задал ей совершенно невинный вопрос о ее муже.

— Потому что ты суешь свой длинный нос в семейные дела, — сказала Джорджия. — И надо же мне было выйти замуж за человека, так увлекающегося шантажом!

— Послушайте, — задумчиво сказал Феликс, — если вам нужно получить информацию, я знаю одного парня в военном архиве, который может поднять для вас документы.

Ответ Найджела на это любезное предложение был по меньшей мере неблагодарным. Самым дружеским, но серьезным тоном он сказал:

— А почему вы не хотите, Феликс, чтобы я встретился с генералом Шривенхемом?

— Я… вы просто смешны. У меня нет никаких возражений на этот счет. Я только предложил более практичный способ для получения интересующих вас сведений.

— Ладно, извините. Надеюсь, никто и не обиделся, раз никто не собирался никого обижать.

Последовала неловкая пауза. Через некоторое время Феликс улыбнулся.

— Боюсь, это не совсем так. Дело в том, что я очень люблю старика. Думаю, я неосознанно протестовал против того, чтобы он узнал о том, кто я на самом деле. — Феликс горько усмехнулся. — Убийца, который не сумел осуществить запланированное убийство.

— Ну думаю, рано или поздно об этом все узнают, — рассудительно сказал Найджел. — Но если вы не хотите, чтобы Шривенхем до поры до времени что-то узнал, я легко могу расспросить его о Сириле Рэттери, не упоминая вашего имени. Если вы только представите меня ему.

— Хорошо. Когда вы думаете туда отправиться?

— Наверное, завтра.

И снова наступило молчание — тяжелое, гнетущее, как перед грозой, которая проходит мимо, не разразившись, но грозит снова вернуться. Джорджия видела, что Феликс весь дрожит. Наконец, покрывшись болезненным румянцем и неестественно повысив голос, как любовник, в конце концов вынудивший себя признаться в любви, он заговорил:

— Блаунт… он собирается меня арестовать? Я больше не могу выносить эту неопределенность. — Он то сжимал, то отпускал края своего стула. — Скоро я начну признаваться в том, чего не совершал, только чтобы покончить с этим.

— Неплохая мысль, — задумчиво сказал Найджел. — Признайтесь, и, поскольку вы этого не делали, Блаунт разнесет ваше признание на части и таким образом убедится, что вы не убийца.

— Ради бога, Найджел, ты говоришь об этом так хладнокровно! — воскликнула Джорджия.

— Для него это просто игра… игра в бирюльки, — усмехнулся Феликс.

Казалось, он снова взял себя в руки. Найджел устыдился: ему необходимо вылечиться от своей дурацкой привычки размышлять вслух. Он сказал:

— Сомневаюсь, чтобы Блаунт думал сейчас об аресте. Он очень усердный полицейский и предпочитает действовать наверняка. Помните, что полицейскому не позволят забыть, что он арестовал невиновного — так что это не принесет ему ничего хорошего.

— Что ж, надеюсь, когда он придет к определенной точке зрения, вы дадите знак, и тогда я смогу сбрить бороду, проберусь сквозь полицейские кордоны и сяду на пароход, отплывающий в Южную Америку — туда обычно направляются сбежавшие преступники в детективных романах.

Джорджия почувствовала, как слезы обжигают ей глаза: было что-то невыносимо трогательное в том, как Феликс подшучивал над своим безвыходным положением. И вместе с тем нечто смущавшее. Он обладал храбростью, но не отвагой, необходимой для подобных шуток: это было слишком близко к сердцу, и он выдал, что чувствует это. Феликс отчаянно нуждался в утешении. Почему Найджел отказывает ему в этом? Это ведь так мало стоит. По ассоциации Джорджия сказала:

— Феликс, а почему вы сегодня не пригласили Лену? Я разговаривала с ней… сегодня. Знаете, ведь она в вас верит. Она вас любит и просто измучилась от желания помочь вам.

— Я не могу иметь с ней ничего общего, пока нахожусь под подозрением в убийстве. Это было бы несправедливо по отношению к ней, — упрямо и отчужденно сказал Феликс.

— Но думаю, это ее дело решать, что справедливо, а что нет. Ей все равно, убили вы Рэттери или нет, она просто хочет быть рядом с вами, и честно говоря — вы ужасно обижаете ее, ей не нужно ваше благородство, ей нужны вы сами.

Пока она говорила, Феликс вертел головой из стороны в сторону, словно его тело было привязано к стулу, а ее слова, словно градом камней, ударяли его по лицу. Но он никогда бы не признался, как сильно они его ранили. Он замкнулся, отрывисто бросив:

— Боюсь, я не могу это обсуждать.

Джорджия кинула на Найджела умоляющий взгляд. Но в этот момент на гравийной дорожке послышались чьи-то шаги, и все трое посмотрели туда, в глубине души радуясь перерыву. К ним приближались инспектор Блаунт и шедший рядом с ним Фил.

«Слава богу, — подумала Джорджия, — здесь Фил; он Давид, способный смягчить мрачное настроение нашего Саула».

Найджел подумал, зачем это Блаунт привел Фила. Это должна была сделать Вайолет Рэттери. Не означает ли это, что Блаунт что-то выяснил о Вайолет?

Феликс подумал: «Фил… что с ним делает этот полицейский? Господи! Неужели он арестовал Фила? Не будь идиотом, конечно нет, иначе он не привел бы его сюда. Но одного взгляда на них достаточно, чтобы… я сойду с ума, если это еще продлится».

14

— У меня состоялся очень интересный разговор с миссис Рэттери, — сказал Блаунт, когда они с Найджелом остались наедине.

— С Вайолет? И что она сказала?

— Ну, сначала я спросил ее о той ссоре с мужем. Она была полностью откровенна — по крайней мере, у меня создалось такое впечатление. Оказывается, они ругались из-за мистера Карфакса.

Блаунт выдержал драматическую паузу. Найджел внимательно изучал кончик своей сигареты.

— Миссис Рэттери просила мужа отказаться от своей связи с Роудой Карфакс. Согласно ее словам, она подчеркивала не столько свои собственные чувства, сколько вред, который эта связь наносит Филу, который, кажется, знал, что происходит, хотя, конечно, не все понимал. Тогда Рэттери решительно спросил, не хочет ли она развестись. Вайолет Рэттери, так она говорит, недавно прочла роман о двух детях, чьи родители развелись, — я бы сказал, она очень серьезно относится к вымыслу, такое ведь встречается, не так ли? Во всяком случае, эти дети — из романа, о котором я говорю, — очень страдали в результате развода своих родителей; один из них был маленьким мальчиком, который напоминал ей Фила. Поэтому она сказала мужу, что ни в коем случае не согласится на развод.

Блаунт перевел дух. Найджел терпеливо ждал: он слишком хорошо понимал, что, будучи шотландцем, Блаунт перескажет все доскональнейшим образом, не оставив его в недоумении.

— Это отношение миссис Рэттери вызвало в ее муже новый взрыв, на этот раз очень резкий. Особенно в отношении Фила. Несомненно, его возмущало, что вся привязанность мальчика отдана Вайолет. Но я подозреваю, что еще больше его бесил тот факт, что Фил был так непохож на него — из более тонкого теста, если можно так выразиться. Он хотел избить Вайолет, но понял, что может больнее ее уязвить через Фила. Поэтому он вдруг объявил, что решил не направлять Фила в школу, а устроить его в гараж, как только закончится официальный период его образования. Действительно ли Рэттери собирался это осуществить, не знаю, но его жена восприняла это серьезно, и вот тогда и началась настоящая ссора. В какой-то момент она сказала, что скорее увидит его мертвым, чем позволит, чтобы он испортил Филу жизнь, — наверняка именно эту фразу и подслушала старая миссис Рэттери. В любом случае, разразилась настоящая ссора, и в конце концов Рэттери потерял самообладание и начал колотить жену. Фил услышал ее крики, ворвался в комнату и попытался остановить отца. Начался страшный гвалт. Вот так, — бесстрастно закончил Блаунт.

— Значит, мы еще можем подозревать и Вайолет?

— Нет, я бы не сказал. Видите ли, дело обстоит так. После той сцены она обратилась к старой миссис Рэттери с просьбой убедить Рэттери не направлять Фила в гараж. Старуха некоторым образом страшный сноб, как, видимо, вы заметили, так что на этот раз она оказалась заодно с Вайолет. Я спросил ее, и она сказала, что заставила Джорджа обещать, что он даст Филу закончить образование. Так что этот повод для убийства у Вайолет отпал сам собой.

— И вряд ли у нее был повод убивать его из ревности к миссис Карфакс, потому что в таком случае она скорее отравила бы ее, а не Джорджа.

— Это так, хотя, конечно, это только предположение, — важно продолжал Блаунт. — Во время допроса Вайолет мне в руки попала еще одна информация. Я спросил ее о субботе. Оказывается, после своего разговора со старой миссис Рэттери Карфакс перекинулся несколькими словами с Вайолет, и она сама проводила его до дверей. Так что у него не было возможности отравить тоник Рэттери.

— Тогда зачем он так опрометчиво солгал нам, заявив, что сразу же покинул их дом?

— Собственно, он этого не делал. Помните, он сказал: «Если вы хотите сказать, бродил ли я по дому с целью подложить стрихнин в лекарство Рэттери, мой ответ будет отрицательным».

— Но это игра слов.

— Да, согласен. Но полагаю, он уклонился от прямого ответа, чтобы не стало известно о его коротком разговоре с Вайолет Рэттери.

Найджел насторожился. Наконец-то они куда-то продвинулись.

— И о чем же был этот разговор? — спросил он.

Прежде чем ответить, Блаунт выразительно помедлил. Затем с суровым, как у судьи, лицом он сообщил:

— О благосостоянии ребенка.

— Вы имеете в виду, о благосостоянии Фила? — озадаченно спросил Найджел.

— Нет. Я имею в виду благосостояние ребенка. Именно так. — Глаза Блаунта озорно сверкнули. У него было не так много возможностей морочить голову Найджелу, тем более, получив ее, он старался как можно больше потешиться этим. — Согласно показаниям Вайолет Рэттери — а я считаю, что у нас нет оснований не верить ей, — существует план основать здесь Центр детского благосостояния. Местные власти предоставили для этого ссуду, а остальные деньги будут собраны через частные пожертвования. Миссис Рэттери входит в комитет, образованный для сбора этих взносов, и мистер Карфакс решил сказать ей, что хочет внести значительную сумму анонимно. Он из тех людей, у кого правая рука не знает, что делает левая. Вот почему он хранил молчание о своем разговоре с Вайолет Рэттери.

— Боже мой! «Прекрасный разговор невинных». Следовательно, Карфакса вычеркиваем. Или он мог проскользнуть в столовую по пути к старой миссис Рэттери?

— Эта возможность тоже исключена. Я поговорил с мальчуганом по дороге сюда. Как оказалось, он находился в столовой, когда пришел мистер Карфакс: дверь была открыта, и он увидел, как Карфакс вошел в холл и сразу направился на лестницу.

— Значит, тогда все замыкается на старой миссис Рэттери, — сказал Найджел.

Они расхаживали в саду гостиницы на берегу реки. Слева от них, в десятке ярдов впереди, рос лавровый кустарник. Найджел машинально заметил легкое движение в кустах, необычное в такой безветренный вечер: наверное, собака, подумал он. Если бы он подошел проверить это движение, вероятно, это глубоко изменило бы течение жизни нескольких людей. Но он этого не сделал. Тем временем Блаунт говорил, повышая голос в пылу возражений:

— Вы очень упрямы, мистер Стрэнджвейс. Но вы не убедите меня, что до сих пор все улики не указывают на Феликса Кернса. Признаю, есть причины подозревать старую миссис Рэттери, но все они слишком надуманные, слишком нереальные.

— Значит, вы собираетесь арестовать Феликса? — спросил Найджел.

Они повернули и снова продефилировали мимо кустарника.

— Не вижу иного выхода. Он имел возможность, у него гораздо более веские основания, чем у Этель Рэттери, практически он сам себя обвинил. Разумеется, остается определенная рутинная работа, которую необходимо выполнить, — я не потерял надежды, что кто-то мог видеть, как он берет отраву для крыс из гаража, или, может, нам удастся найти ее микроскопические остатки в комнате, которую он занимал в доме Рэттери, хотя нужно признать, до сих пор мы их не нашли. На осколках бутылки могут оказаться отпечатки пальцев — хотя это тоже мало вероятно после того, как она полежала в водосточном желобе, а кроме того, писатель детективов будет последним, кто оставит свои отпечатки. Так что я не сразу арестую Кернса, но за ним нужно наблюдать, и — как вы хорошо знаете — именно после, а не до убийства преступник совершает свои роковые ошибки.

— Что ж, ничего не поделаешь. Но завтра я собираюсь навестить одного человека, генерала Шривенхема. И я не очень-то удивлюсь, если не вернусь с добычей. Вам лучше начинать примиряться с мыслью, что вас снова сбили со следа, старший инспектор Блаунт. Вы знаете, я убежден, что решение этой проблемы может быть обнаружено в дневнике Феликса Кернса, если бы мы только знали, что и где искать. Мне кажется, это место все время так и смотрит на нас. Вот почему я хочу узнать побольше о прошлом семьи Рэттери: у меня есть предчувствие, что это прольет свет на то место в дневнике, которое до сих пор мы пропускали.

15

В тот вечер Джорджия отправилась спать: она знала, что лучше не трогать Найджела, когда он погружается в напряженные размышления, глядя сквозь нее, словно она была стеклянной. «Но лучше бы, — грустно размышляла она, — он совсем сюда не приезжал: он переутомлен, и ему грозит нервный срыв, если он не побережется».

Найджел сидел в библиотеке отеля за письменным столом. Одна из его самых эксцентричных черт характера заключалась в том, что его ум работал самым эффективным образом в библиотеке любой гостиницы. Перед ним были разложены несколько листов бумаги. Он начал медленно записывать…

« Лена Лаусон

Возможность достать яд? Да.

Возможность отравить лекарство? Да.

Мотив для убийства? (a) Привязанность к Вайолет и Филу: устранить Джорджа Рэттери, который разрушал их жизнь. Несоразмерно. (b) Личная ненависть к Дж. Р. Результат прежней связи с ним и/или потрясения от убийства Мартина Кернса. Нет, смешно: Лена была вполне счастлива с Феликсом. (c) Деньги. Но Дж. Р, оставил деньги своей жене и матери в равных долях, и у него было не так уж много что оставлять. Лена Лаусон определенно невиновна.

Вайолет Рэттери

Возможность достать яд? Да.

Возможность отравить лекарство? Да.

Мотив для убийства? Покончить с Джорджем (a) из-за Роуды, (b) из-за Фила. Но вопрос обучения Фила разрешился, и В. терпела Дж. пятнадцать лет, так почему же она должна была вдруг так измениться? Если бы мотивом была ревность к Роуде, она отравила бы ее, а не Дж. Вайолет Рэттери вне подозрений.

Джеймс Гаррисон Карфакс

Возможность достать яд? Да. (Гораздо больше возможности, чем у других.)

Возможность отравить лекарство? Очевидно, нет. В субботу (подтверждено Филом) прошел прямо в комнату Этель Рэттери; спустившись оттуда, переговорил с Вайолет, которая проводила его до дверей (подтверждено Вайолет); кажется, обладает с этого момента алиби. Расследование Колесби.

Мотив для убийства? Ревность. Но как он сам подчеркнул, если бы он хотел положить конец связи между Дж. и Роудой, он мог это сделать, пригрозив Дж. выгнать его из компании, поскольку у него финансовое преимущество. Кажется, Карфакса можно исключить.

Этель Рэттери

Возможность достать яд? Да. (Хотя она бывала в гараже гораздо реже остальных.)

Возможность отравить лекарство? Да.

Мотив убийства? Сумасшедшая семейная гордость: все, что угодно, лишь бы предотвратить скандальную связь Дж. и Роуды и особенно предотвратить скандал развода. Она просит Карфакса проявить жесткость, но К. говорит ей, что решился развестись с Роудой, если она этого пожелает. Ее отношение к Вайолет и Филу показывает, что она может быть совершенно безжалостной, автократом, для которого власть есть неограниченное право».

Найджел внимательно просмотрел каждый листок, затем разорвал их на мелкие клочки. Вдруг ему в голову пришла идея. Он схватил новый лист и начал писать…

«Не проглядели ли мы возможную связь между Вайолет и Карфаксом? Интересно, что в определенной степени они дали каждому алиби — и фактическое, и психологическое. Карфаксу было гораздо проще, чем остальным четверым, достать яд; Вайолет могла положить его в тоник. Не так уж невозможно, что каждый из них, разочарованный поведением своего партнера, обратился к другому. Но почему бы просто не сбежать вдвоем? Зачем им идти на такое страшное преступление, как отравление Джорджа?

Возможные ответы: Джордж отказался бы развестись с Вайолет и/или то же Роуда с Карфаксом — убежав вдвоем, им пришлось бы оставить Фила в руках у Джорджа и Этель Рэттери, на что Вайолет никогда бы не пошла. Правдоподобно. Нужно более тщательно проверить отношения между Вайолет и Карфаксом. Но если только не допустить чистого совпадения в том, что отравление произошло именно в тот день, на который Феликс запланировал убийство (что почти невероятно), убийца должен быть в курсе плана Феликса — или узнав это от Джорджа, или самостоятельно наткнувшись на дневник. Последнее мало вероятно в случае Вайолет и Карфакса, но Вайолет могла обнаружить дневник.

Заключение: нельзя пренебрегать возможным сговором между Вайолет и Карфаксом. Кстати, примечательно, что, когда бы я ни был в доме Рэттери, Карфакса там не было. Как партнер ее мужа и друг семьи, Карфакс должен бы постоянно там присутствовать — оказывать Вайолет всевозможную помощь и участие. Тот факт, что он этого не делает, разрешает предположить, что он не желает давать нам повод подозревать порочную связь между ними. С другой стороны, позиция Карфакса, когда его допрашивал Блаунт, была поразительно открытой, уверенной, неизменной и в то же время достаточно необычной, чтобы внушить доверие. Преступнику очень трудно стойко придерживаться фальшивого морального отношения к недавней жертве — гораздо более трудно, чем просто придерживаться заранее разработанного плана (алиби, скрытие мотивов etc.). Предварительно склоняюсь к невиновности Карфакса.

Это оставляет под подозрением Этель Рэттери и Феликса. Для Феликса подозрение гораздо более сильное. Средства, мотивы, все — даже признание в намерениях. Но это только там, в дневнике, что можно опровергнуть. Это просто, но только просто — предположительно, что Феликс приготовил второе оружие (яд) на тот случай, если его план убийства на реке сорвется. Я не могу заставить себя поверить, что он или настолько хладнокровен, или настолько безумен, чтобы осуществить такой сложный план. Но предположим на минуту, что он именно таков. Но совершенно невозможно, что, после того как на ялике все обернулось против него и после того как Джордж сказал ему, что его дневник находится у поверенных и будет предан огласке в случае его смерти, Феликс все же привел в действие свой план с отравлением.

Поступить так означало просто подставить свою голову под плаху. Если бы Феликс отравил тоник, он, безусловно, — поскольку он знал, что смерть Джорджа означает его собственный конец, — сказал бы Джорджу о яде или незаметно проник бы в столовую перед обедом и убрал бутылку. Разумеется, если он только так безумно ненавидел Джорджа из-за смерти Мартина, что собирался сделать себе харакири сразу после смерти Джорджа. Но если Феликс совершенно не думал о спасении своей шкуры, зачем ему было возиться со всем этим планом убийства на реке, который должен был выглядеть как несчастный случай, и зачем он привез сюда меня, чтобы я спас его жизнь? Единственно возможный ответ на это — Феликс не подсыпал яда в тоник. Я не верю, что он убил Джорджа Рэттери: это противоречит всем возможностям и всей логике.

Значит, остается Этель Рэттери. Ужасная, страшная женщина, но убила ли она своего сына? И если, как я думаю, она это сделала, будет ли возможность это доказать? Смерть Джорджа — типичный случай эгоистического произвола, который свойствен Этель Рэттери. С ее стороны не было ни единой попытки сбить следствие со следа — хотя наверняка в этом не было необходимости, поскольку она знала, что все подозрения падут на Кернса. Она не пыталась создать себе алиби на субботний день, когда в бутылку был подмешан яд. Она просто отравила лекарство и сидела на своей толстой заднице, пока Джордж его пил. А затем заявила Блаунту, что дело должно быть представлено как несчастный случай. „Всевышний вседержитель и судья“ — вот роль, которую она играет. Здесь налицо вызывающее отсутствие тонкости в совершении отравления Джорджа, что так сочетается с характером Этель Рэттери. Но достаточно ли это веский мотив? Когда дошло до дела, стала бы она действовать в согласии с собственным изречением „Убийство не есть преступление, когда на карту поставлена честь“? Может, мне лучше добыть побольше сведений от старого Шривенхема или какого-нибудь его друга, чтобы решить этот вопрос. А тем временем…»

Найджел устало вздохнул. Он перечитал написанное, сморщился и поднес спичку к бумаге. Старинные часы в холле глухо застонали и, астматически задыхаясь, отсчитали полночь. Найджел взял папку, в которой лежала копия дневника Кернса. Что-то привлекло его внимание на странице, которая раскрылась. Все его тело сразу напряглось, утомленный ум приободрился. Он начал листать страницы в поисках подтверждения своей догадки. В голове у него стала оформляться необычайная мысль — настолько логичный, точный и убедительный ее рисунок, что он не мог в это поверить: все было слишком похоже на ситуацию, когда человек записывает на грани сна одно из замечательных стихотворений, но, посмотрев на него снова в беспощадном свете утра, вдруг обнаруживает его обыденность, бессмысленность или ненормальность. Найджел решил оставить все до утра; сейчас он был не в состоянии проверять истинность своей догадки; внутри у него все сжималось от ее жестокого смысла. Зевнув, он встал, сунул папку под мышку и направился к двери гостиной.

Он выключил свет и открыл дверь. В коридоре было тихо и пусто. Найджел побрел через коридор к выключателю на противоположной стене, нащупывая рукой дорогу к входной двери. «Интересно, спит ли Джорджия?» — подумал он. И в этот момент в темноте послышался свистящий звук, и что-то ударило его сбоку по голове…

Темнота. Черная бархатная завеса, на фоне которой вспыхивают, танцуют, мелькают и исчезают болезненные вспышки света: фейерверк. Он наблюдал за ним без любопытства, он хотел, чтобы эти огни перестали мелькать и вращаться, чтобы он мог отдернуть черный занавес и они бы исчезли. Наконец огни перестали бешено вращаться. Но черный бархатный занавес остался. Теперь он мог пройти вперед и поднять занавес, только сначала ему нужно снять эту тяжелую доску, которая словно привязана к его спине. А почему у него на спине эта доска? Наверное, он сандвичмен. На какой-то момент он замер, восхищенный своим блестящим заключением. Затем начал двигаться к занавесу. В то же мгновение ослепительная боль пронзила ему голову, и сверкающие болевые пятна снова понеслись вокруг в бешеной пляске. Он дал им дотанцевать до конца. Когда они затихли, он позволил своему мозгу осторожно начать работать: нужно только внезапно отдернуть защелку, и все чертово приспособление рассыплется на части.

«Я не могу двинуться к этому красивому черному бархатному занавесу, потому что… потому что… потому что я не стою на ногах и эта доска, прицепленная к моей спине, вовсе не доска, а пол. Но никто не мог прикрепить меня к полу. Да, это очень разумное утверждение, если можно так выразиться. Я лежу на полу. Лежу на полу. Хорошо. Почему я лежу на полу? Потому что… потому что… — сейчас я вспомню… — что-то выскочило из-за этого черного занавеса и стукнуло меня. Очень сильно стукнуло. Шутка. В таком случае я мертв. Проблема, как это называть, уже решена. Проблема выживания… Жизнь после смерти. Я мертв, но сознаю свое существование. Cogito ergo sum. Следовательно, я выжил. Я один из огромного большинства. Но так ли это? Возможно, я не умер. Не может же мертвец так страдать от этой проклятой головной боли: мы так не договаривались. Значит, я жив. Я доказал это путем неоспо… безусло… черт с ним, путем логики. Так, хорошо».

Найджел дотронулся рукой до головы. Больно. Кровь. Очень медленно он встал на ноги, нащупал дорогу к стене и включил свет. На какой-то момент яркий свет ослепил его. Когда он смог снова открыть глаза, он осмотрел холл. Он был пуст. Пуст, за исключением старой клюшки для гольфа и копии черновика, что валялись на полу. Найджел почувствовал, что замерзает: его рубашка была расстегнута; он застегнул ее, с трудом нагнулся, чтобы подобрать клюшку и дневник, и стал карабкаться с ними по лестнице вверх.

Джорджия сонно поглядела на него с кровати.

— Привет, дорогой. Ты что, играл в гольф? — спросила она.

— Вообще-то нет. Какой-то парень ударил меня вот этим… То есть мы не играли ни в крикет, ни в гольф… По голове.

Найджел бессмысленно улыбнулся Джорджии и не без грации соскользнул на пол.

16

— Дорогой, ты же не собираешься вставать!

— Как раз собираюсь. Сегодня утром мне нужно съездить к старику Шривенхему.

— Ты не можешь никуда ехать с такой раной на голове.

— Рана или нет, а я должен увидеть Шривенхема. Закажи завтрак в номер. Машина будет ждать меня в десять. Если хочешь, можешь поехать со мной и следить, чтобы в горячке я не сорвал повязку.

Голос Джорджии дрогнул:

— О, дорогой мой, и подумать только, что я все время напоминала тебе постричься. А ведь тебя спасли густые волосы — и твоя твердая голова. И ты никуда не поедешь!

— Милая Джорджия, я люблю тебя еще крепче, чем когда-либо, но я встану. Вчера ночью я начал кое-что соображать… перед тем, как этот малый налетел на меня со своей клюшкой. И у меня есть ощущение, что старый Шривенхем сможет… кроме того, ничего плохого в том, что несколько часов я побуду под защитой военного, для меня не будет.

— Как… Ты же не думаешь, что на тебя снова нападут? И кто это был?

— Почем я знаю! Впрочем, нет, я не ожидаю повторения, нет… Во всяком случае, не при свете дня. Кроме того, у меня оказалась расстегнутой рубашка.

— Найджел, ты уверен, что не бредишь?

— Совершенно уверен.

Найджел сидел за завтраком, когда появился инспектор Блаунт, выглядевший чрезвычайно встревоженным.

— Ваша милая жена говорит, что вы отказываетесь лежать. Вы думаете, что вы можете…

— Разумеется, могу. От этого удара я только расцвел. Кстати, вы обнаружили на клюшке какие-либо отпечатки?

— Нет, кожа на ней слишком грубая, чтобы они сохранились. Однако кое-что странное мы обнаружили.

— Что именно?

— Французские окна в столовой оказались незапертыми, хотя официант клянется, что накануне вечером в десять запер их.

— Ну и что же здесь странного? Должен же был этот парень, который меня треснул, каким-то образом войти и выйти отсюда.

— Как он мог проникнуть внутрь, если окна были заперты? Вы предполагаете, что у него был сообщник?

— Он мог попасть сюда еще до десяти и где-нибудь затаиться, верно? Или это была женщина…

— Что ж, вполне возможно. Но как этот человек мог знать, что вы просидите здесь столько часов — пока в холле не выключат свет и он сможет незаметно напасть на вас?

— Понятно, — медленно сказал Найджел. — Понятно.

— Этот случай не играет на руку Феликсу Кернсу.

— Вы можете как-то объяснить, зачем Феликсу, который платит за услуги не очень-то дешевого детектива, нападать на него с этой клюшкой? — спросил Найджел, осматривая кусочек тоста. — Разве это не было бы тем, что так неизящно называют… гадить себе же в гнездо?

— Ну возможно — имейте в виду, это лишь предположение, — возможно, у него были причины желать, чтобы именно сейчас вы оказались недееспособным.

— Что ж, вероятно, нечто вроде этой мысли и мелькало в голове моего… противника. Я хочу сказать, он же не просто тренировался в ударах в этом холле, — поддразнил Найджел инспектора.

Но про себя думал: «Феликс был явно против моего визита к генералу Шривенхему». С лица Блаунта не сходила тревога, когда он сказал:

— Но не это по-настоящему странно. Представьте, мистер Стрэнджвейс, мы нашли отпечатки пальцев на ключе и на внутренней стороне ручки французского окна, а также снаружи на ручке и на стекле. Как будто кто-то закрывал ее, придерживая одной рукой за стекло, а другой — за ручку.

— Ничего необычного в этом не вижу.

— Подождите! Эти отпечатки не принадлежат никому из штата отеля, а также ни одному человеку, до сих пор связанному с нашим случаем. Кроме того, сейчас в гостинице нет других постояльцев, кроме вас.

Найджел резко сел прямо, отчего у него сразу заболела голова.

— Следовательно, это не мог быть Феликс.

— Именно в этом и загадка. Кернс мог сбить вас с ног, а потом отпереть окно — используя платок, когда поворачивал ключ, — чтобы мы подумали, что на вас напал кто-то неизвестный. Но кто же тогда оставил эти отпечатки на внешней стороне окна?

— Это уж слишком, — простонал Найджел. — Втягивать загадочного незнакомца в дело именно тогда, когда только что… Ладно, предоставляю это вам. Это займет вас, пока я буду беседовать с генералом Шривенхемом…

Через полчаса Найджел и Джорджия усаживались на заднем сиденье нанятого автомобиля. И как раз в эту минуту горничная, задержавшаяся со своей уборкой из-за расследования, которое инспектор Блаунт учинил в гостинице с раннего утра, вошла в спальню Фила Рэттери…

Около одиннадцати их машина остановилась у дома генерала Шривенхема. Парадная дверь была распахнута, и Найджел с женой вошли в просторный холл, стены и пол которого были покрыты тигровыми шкурами и различными другими охотничьими трофеями. Даже бывалая Джорджия слегка содрогнулась, увидев вокруг грозные оскаленные клыки.

— Как ты думаешь, кто-то из слуг по утрам чистит им зубы? — пытаясь приободриться, шутливо спросила она Найджела.

— Более чем вероятно. У меня в глазах слепит: они погибли молодыми.

В это мгновение горничная открыла дверь слева: оттуда донеслись нежные, звенящие звуки клавикорда, кто-то не очень умело играл Баха, Прелюдию си-мажор. Изящные, высокие ноты, казалось, тонули в беззвучном рыке всех тигров, собравшихся в холле. Прелюдия оборвалась на долгой, жалостно дрожащей ноте, и невидимый исполнитель тут же перешел к старательному исполнению фуги. Джорджия и Найджел застыли на месте, очарованные. Наконец музыка замерла: они услышали мужской голос, спрашивавший:

— Кто? Что? Так почему же вы их не пригласили? Нельзя же заставлять людей торчать в коридоре!

И в дверях появился старый джентльмен, облаченный в бриджи, широкую куртку с поясом и в твидовой шляпе. Он мягко улыбнулся им поблекшими голубыми глазами.

— Восхищаетесь моими трофеями?

— Да, а также музыкой, — сказал Найджел. — Эта прелюдия самая прелестная, не так ли?

— Рад это слышать. Я тоже так считаю, а впрочем, я отнюдь не музыкант, нет… Собственно, я только учусь играть. Купил этот инструмент несколько месяцев назад. Клавикорды. Изумительный инструмент. Музыка, под которую, наверное, танцуют феи. В духе Ариэля, понимаете. Как, вы сказали, ваше имя?

— Стрэнджвейс, Найджел Стрэнджвейс. А это моя жена.

Генерал поздоровался с ними за руку, окинув Джорджию заметно игривым взглядом. Джорджия улыбнулась ему, подавив сильное желание спросить у этого очаровательного старого джентльмена, всегда ли он надевает эту шляпу, когда играет Баха: она кажется ей самым подходящим головным убором.

— У нас имеется рекомендательное письмо от Фрэнка Кернса.

— От Кернса? Ах да. Бедный парень, его маленького сына задавили, вы знаете. Он погиб. Ужасная трагедия. Скажите, а он, случайно, не потерял рассудок?

— Нет, а почему вы спрашиваете?

— На днях со мной случилась необыкновенная история. Невероятная! В Челтенхеме. Каждый четверг я езжу туда выпить чаю у Баннера. Хожу в кино, а потом пью чай: у Баннера самые лучшие шоколадные кексы в Англии, вам обязательно нужно их попробовать. Я ими просто объедаюсь. Да, так вот, я вошел в кафе и мог поклясться, что в углу сидел Кернс. Парень невысокого роста, с бородой. Кернс уехал из деревни пару месяцев назад, но, мне кажется, он начал отпускать бороду еще до отъезда. Сам я не люблю бороды. Знаю, их носят на флоте, но наш флот не выигрывал сражений со времен Трафальгара. Не знаю, что с ними случилось, посмотрите, что сейчас делается в Средиземном море. Да, так о чем я? Ах да, Кернс! Ну, этот парень, которого я принял за Кернса, — я направился к нему, чтобы поговорить, но он шарахнулся в сторону как ошпаренный, он и другой парень, который сидел с ним вместе, здоровый такой мужчина с усами, на мой взгляд, немного грубоватый. Я хочу сказать, Кернс — или парень, которого я считал Кернсом, — бросился прочь, как заяц, и потащил за собой этого парня, грубияна. Я окликнул его по имени, но он не обратил на меня никакого внимания, тогда я сказал себе, что этот парень не может быть Кернсом. А потом я подумал, может, это был Кернс, только он потерял память вроде этих ребят из фильмов, где с ними происходят всякие катастрофы… Вот почему я и спросил вас, не потерял ли Кернс рассудок. Он всегда был немного чудаковатым, Кернс, но не могу понять, что у него общего с тем хамом у Баннера, если он в здравом уме.

— Вы не помните, какого это было числа и месяца?

— Дайте подумать… Это было неделю… — Генерал сверился с карманным дневничком. — Да, пожалуйста, двенадцатого августа.

Найджел обещал Феликсу, что во время беседы с генералом не будет затрагивать дело Рэттери, но генерал, сам того не подозревая, угодил в самую гущу событий. Пока же Найджел почувствовал желание расслабиться в этой очаровательной атмосфере, напоминающей сказочный мир Алисы в Стране чудес, где отставной воин играет на клавикордах и принимает как самое естественное явление в мире прибытие незнакомца с перевязанной головой и его хорошенькой жены. Тем временем генерал Шривенхем уже углубился в увлекательную беседу с Джорджией о жизни птиц на равнинах Северной Бирмы. Найджел откинулся на спинку стула, пытаясь втиснуть в свой экспериментальный рисунок преступления странный эпизод, приключившийся с генералом в чайной Баннера. Ход его размышлений был прерван словами генерала:

— Я вижу, ваш муж недавно участвовал в войне.

— Да, — сказал Найджел, осторожно ощупывая свою повязку. — Фактически меня треснул по голове клюшкой для гольфа какой-то парень.

— Клюшкой для гольфа? Что ж, меня это не удивляет. В наше время игра в гольф стала отвратительно жестокой. Да она и не очень-то походит на игру: бить по неподвижному мячу — все равно что целиться в сидящую птицу, а это вовсе не джентльменское дело. Посмотрите на шотландцев — они придают ей большое значение — самая нецивилизованная раса в Европе: ни искусства, ни музыки, ни поэзии, исключая, конечно, Бернса, и посмотрите на их представления о еде — овечья или телячья требуха, заправленная мукой, и эдинбургская карамель. Скажите мне, что ест нация, и я скажу, что у них за душа. Поло — это дело другое. Я и сам в него играл в Индии. Поло! Гольф это то же поло, только у него отняли все трудности и азарт: прозаичный вариант поло, парафраз на тему поло, типично шотландская манера, сводящая все до своего прозаического уровня, — для этого им пришлось переложить даже псалмы. Ужасно. Вандалы, варвары! Уверен, у этого типа, который угостил вас клюшкой по голове, в жилах течет шотландская кровь. Правда, у них отличная армия. Это почти все, на что они годятся.

Найджел неохотно прервал запальчивую речь генерала и объяснил причины своего визита. Он имеет отношение к расследованию убийства Рэттери и хотел бы узнать побольше об истории этой семьи. Отец погибшего служил в армии — Сирил Рэттери, погиб на войне в Южной Африке. Не может ли генерал Шривенхем направить его к кому-либо, кто мог знать Сирила Рэттери?

— Рэттери?! Милостивый боже, так это он! Когда я прочитал об этом в газетах, я подумал, не имеет ли этот убитый отношения к Сирилу Рэттери. Значит, это его сын? Что ж, неудивительно. В этой семье плохая кровь. Слушайте, давайте выпьем шерри, и я расскажу вам, что мне об этом известно. Да нет, никакого беспокойства: я сам всегда в это время дня выпиваю бокал шерри и закусываю бисквитом.

Генерал поспешил выйти и вскоре вернулся с графином шерри и с тарелкой, полной бисквитов. Обеспечив всех угощением, он начал свой рассказ, с явным удовольствием предаваясь воспоминаниям.

— Видите ли, с этим Сирилом Рэттери был связан крупный скандал. Удивляюсь, что газеты не вытащили его опять наружу, должно быть, его вовремя как следует замяли. Первую стадию войны он прошел с отвагой, но, когда мы стали одолевать противника, он сломался. Эти ребята, которые всегда сохраняют такой высокомерный вид, знаете, — испуганные до смерти, собственно, как и мы все, только они не признаются в этом даже самим себе, — а потом однажды все внезапно взрывается. Я встречался с ним раза два, в самом начале, когда буры учили нас воевать: потрясающие ребята, эти буры. Имейте в виду, я всего только старый вояка, но я способен разглядеть необыкновенного человека. Сирил Рэттери был слишком порядочным человеком для армии, ему бы стать поэтом, но даже тогда он меня поразил этим… как это сейчас называют?.. своей неуравновешенностью, неврастенией. Да, он был неврастеником и при этом слишком совестливым. Кернс тоже такой, но это так, к слову. Решающий момент наступил, когда Сирила направили командовать отрядом, который должен был сжечь несколько деревень. Не знаю всех подробностей, но, видимо, в первой деревне, к которой они подошли, жители не успели вовремя сбежать. Они оказали сопротивление, и двое или трое солдат Рэттери были убиты. Остальные разъярились, и, когда одолели противника, они подожгли дома, не особенно интересуясь тем, остался ли в них кто из жителей. Оказывается, в одном из жилищ была женщина, которая осталась из-за больного ребенка. Они сгорели живьем, и мать и ребенок. Конечно, на войне такие случаи происходят то и дело: мне и самому это противно, такой ужас! В наше время вы бомбите мирных жителей походя — я рад, что уже слишком стар, чтобы участвовать в такой гадости. Так вот, так или иначе, но это добило Сирила Рэттери. Он заставил свой отряд сразу вернуться, отказавшись уничтожать остальные деревни. Конечно, ему вменили неисполнение приказа. За это он был наказан: разжалован. Это означало для бедняги конец.

— Но из рассказа старой миссис Рэттери у меня создалось впечатление, что ее муж погиб в бою.

— Ничего подобного. После этого инцидента в деревне и разжалования — а он был опытным офицером — при его состоянии, которое, видимо, все ухудшалось в течение боевых действий, он просто сошел с ума. Думаю, через несколько лет скончался где-нибудь в сумасшедшем доме.

Они еще немного побеседовали. Затем Найджел и Джорджия неохотно расстались с очаровательным хозяином и сели в машину. На обратном пути, проезжая по невысоким пологим холмам Котсуолдса, Найджел хранил полное молчание. Теперь он все понимал, и ему стало мерзко и противно: он готов был попросить водителя отвезти их прямо в Лондон, подальше от этого печального и проклятого случая, но теперь уже было слишком поздно.

Они вернулись в Сивернбридж и подкатили по гравийной дорожке к «Рыболову». Вокруг обычно тихой гостиницы наблюдалось странное оживление. Полисмен у входа, кучка людей, толпившихся на лужайке. Когда их машина приблизилась, от этой маленькой группки отделилась женская фигура и побежала навстречу им. Это была Лена Лаусон, чьи светло-пепельные волосы разметались на бегу, а глаза тревожно расширились.

— Слава богу, вы вернулись! — воскликнула она.

— Что случилось? — спросил Найджел. — Феликс…

— Это Фил. Он исчез!

 

Часть четвертая

ВИНА ОПРЕДЕЛЕНА

Инспектор Блаунт просил передать Найджелу, чтобы он пришел к нему в полицейский участок, как только вернется. Направляясь туда в машине, Найджел раздумывал над исчезновением Фила, складывая вместе неразборчивую информацию, полученную от Лены и Феликса. Из-за суматохи после нападения на Найджела накануне вечером никто не заметил, что Фил не появился к завтраку. Феликс решил, что он уже успел позавтракать, Джорджия была слишком занята, ухаживая за Найджелом, официант в гостинице подумал, что мальчик пошел завтракать домой к матери. Поэтому, только когда в десять часов горничная вошла в его спальню и увидела, что его постель не тронута, все поняли, что он исчез. Она же обнаружила на бюро конверт, адресованный инспектору Блаунту. Что находилось в конверте, Блаунт пока не знал, но Найджел подумал, что он может предположить это с большой степенью точности.

Феликс Кернс едва не потерял рассудок от тревоги. Никогда еще Найджелу не было его так жалко. Он хотел бы разделить с ним приближавшуюся трагедию, но понимал, что теперь это невозможно: все сдвинулось с места, и у него было столько же шансов предотвратить это, сколько возможности остановить сход лавины. Трагедия началась, когда Джордж Рэттери сбил Мартина Кернса в той деревне, можно даже сказать, она началась раньше, чем родился Фил Рэттери. Эти недавние события были ее кризисом. Теперь оставался только эпилог. Но эпилог будет долгим и мучительным: он будет длиться все то время, которое отпущено судьбой на жизнь Феликса Кернса, Вайолет, Лены и Фила.

Инспектор Блаунт, которого Найджел застал в участке, хранил вид затаенного торжества. Он сообщил Найджелу о мерах, предпринятых для розыска мальчика: ведется наблюдение за железнодорожными и автобусными станциями, вся дорожная полиция предупреждена, расспрашиваются водители грузовиков. Дело только во времени.

— Хотя, — серьезно добавил он, — это может превратиться в вопрос прочесывания реки.

— О господи! Неужели вы думаете, что он мог на это пойти?

Инспектор пожал плечами. Их молчание начало тяготить Найджела, и с некоторой горячностью он сказал:

— Это просто очередной благородный жест Фила. Именно так. Видите ли, когда вчера мы с вами расхаживали по лужайке, мне показалось, что я заметил в кустах какое-то движение. Должно быть, это был Фил. Он слышал, как вы говорили, что собираетесь арестовать Феликса. Мальчик так страстно предан Феликсу: он определенно подумал, что, убежав, отвлечет на себя подозрение. Вот о чем он думал.

Блаунт посмотрел на него, мрачно покачав головой:

— Хотелось бы мне, чтобы и я так думал. Но теперь в этом нет смысла. Я знаю, это Фил отравил Джорджа Рэттери. Бедный мальчуган!

Найджел хотел что-то сказать, но инспектор продолжал:

— Вы сами сказали, что разгадка этого преступления находится где-то в дневнике мистера Кернса. Я снова перечитал его вчера вечером, и у меня забрезжила идея. То, что произошло, только подтверждает ее. Расскажу по порядку, как все приходило мне в голову. Во-первых, Фил отчаянно расстраивался из-за обращения отца с матерью: Джордж Рэттери издевался над ней и даже колотил. Как-то раз Фил пожаловался на это мистеру Кернсу, но тот, естественно, ничем не мог помочь. Теперь припомните тот обед, который Кернс упоминает в своем дневнике. Они говорили о праве на убийство. Мистер Кернс сказал, что человек может быть оправдан за убийство того негодяя, который превращает жизнь окружающих в кошмар. А затем, помните, в дневнике написано, что тут с каким-то вопросом возник Фил, и мистер Кернс пишет: «Кажется, все забыли о его присутствии. Ему только недавно разрешили появляться на поздних обедах». Боюсь, мы все время забывали, что мальчик находится среди нас, я даже не снял с него отпечатков пальцев. А теперь представьте себе действие на такого впечатлительного и нервного мальчика случайного замечания Кернса относительно избавления от социального вредителя. С одной стороны, Фил, грустно размышляющий о том, как его отец обращается с матерью, и с другой — мужчина, которым Фил восхищается от всего своего измученного сердца, открыто говорит, что человек имеет право убить другого, причиняющего горе остальным. Подумайте о безоговорочном доверии Фила к Кернсу, и вы поймете, что нет ничего такого, чего бы не сделал мальчик, если это одобряется тем, кого он так преданно обожает. И помните, он обратился к Кернсу с мольбой о помощи, но его просьба не имела успеха. Вы сами несколько раз говорили, что обстановка, в которой Фил вырос, способна любого ребенка сделать душевно неуравновешенным. Вот вам мотив, и вот вам состояние его души.

— Генерал Шривенхем сегодня рассказал нам, что дед Фила — муж Этель Рэттери — скончался в доме для душевнобольных, — тихо сказал Найджел.

— Вот именно, это у него в крови. Гм… Теперь перейдем к средствам убийства. Мы знали, что мальчуган часто бывал в гараже. Этому находится подтверждение и в дневнике Кернса: он говорит, что узнал от Джорджа Рэттери, будто Фил приходит со своим духовым ружьем пострелять крыс на помойке. Тогда для него не представляло труда взять какое-то количество отравы для крыс. На прошлой неделе между Джорджем и Вайолет разыгралась необычайно жестокая сцена: Фил видел, что мать бьют, и попытался ее защитить. Эта сцена вполне, могла окончательно свести мальчика с ума — или перевернуть ему душу, называйте как хотите.

— Но вы все же против невероятного совпадения, что Фил выбрал для убийства Джорджа Рэттери тот же день, что и Кернс.

— Оно не кажется таким уж невероятным, если учесть, что прошло всего лишь два дня после той ужасной ссоры его родителей. С другой стороны, это может быть и не просто совпадением. Дневник был спрятан под доской пола в комнате Кернса. Фил часто бывал в этой комнате. В частности, там он делал уроки, а шатающаяся доска и должна была бы привлечь внимание мальчишки. А может, он уже давно о ней знал и когда-то хранил под ней свои сокровища.

— Но ведь, при том что Фил так любил Феликса, он ни за что не отравил бы своего отца в тот же самый день, когда Феликс предпринял свою попытку убийства Джорджа, таким образом слишком очевидно подставив под удар Феликса.

— Ну, вы уж слишком тонко рассуждаете, мистер Стрэнджвейс. Вспомните, мы имеем дело с ребенком. Моя версия заключается в том, что, если это не случайное совпадение, Фил обнаружил дневник Кернса, узнал, что Кернс собирается утопить Джорджа, и, когда его отец вернулся с реки живым и невредимым, сам бросил яд в тоник. Ему даже в голову не приходило, что этим он бросает подозрение на Феликса, потому что он и понятия не имел, что дневник уже обнаружен Джорджем и передан его поверенным. Я знаю все трудности, с этим связанные, поэтому в целом склонен верить, что по чистому совпадению в один и тот же день были совершены две попытки убить Джорджа Рэттери.

— Да, боюсь, все звучит вполне логично.

— Теперь перейдем к дальнейшим событиям. После обеда, когда яд начал действовать на Рэттери, Лена Лаусон входит в столовую и замечает на столе бутылку с лекарством. Она тут же приходит к заключению, что в отравлении виновен Феликс, и в панике думает только о том, как бы поскорее скрыть эту бутылку. Она придумывает вышвырнуть бутылку в окно — и видит прижавшееся к стеклу лицо Фила! Что он там делал? Если он был невиновен, но знал, что его отец заболел, он наверняка хотел бы оказать помощь, звонить доктору, принести какие-то вещи?

— Представляя себе натуру Фила, я бы сказал, что он должен был бы убежать как можно дальше, возможно, наверх в свою комнату, пытаясь выкинуть эту жуткую сцену из головы — во всяком случае, сбежать.

— Позволю себе согласиться с вами. В любом случае странно было ожидать, что он будет заглядывать в окно столовой: если только не он положил яд в эту бутылку и не хочет убедиться, что там никого нет, прежде чем вбежать и спрятать эту улику. Для маленького мальчика, понимающего, что он сделал что-то плохое, естественно попытаться спрятать доказательство своей вины. Ну а потом он сказал вам, где спрятана бутылка, и залез на крышу, чтобы ее достать.

— Почему, если он отравил лекарство и спрятал ее, чтобы защитить себя?

— Потому что Фил уже знал, что Лена рассказала вам о том, что передала бутылку ему. Теперь он не мог сделать вид, что ничего о ней не знает: он мог только уничтожить ее. И он попытался это сделать. Он швырнул ее с крыши и, когда увидел, что я собираю осколки, с яростью налетел на меня — вы заметили, как он был возбужден. Я даже подумал, не сошел ли он с ума. Теперь я понимаю — он был безумен — уже был безумен. Единственная мысль, которая билась в его несчастной безумной голове, была следующая — каким-то образом избавиться от бутылки. Понимаете, мы все время объясняли его странные поступки его преданностью Феликсу Кернсу: нам и в голову не приходило, что он пытается защитить себя самого.

Найджел откинулся назад, ощупывая повязку на голове. Это о чем-то напомнило ему.

— И как же вы связываете виновность Фила с вашим предположением, что прошлой ночью меня ударил Феликс?

— Но это был не он, это сделал мальчик. Послушайте, как я представляю себе ход событий. Мальчуган решил сбежать. После наступления полуночи он в темноте пробирается вниз по лестнице. Только он успевает спуститься, как слышит, что открывается дверь библиотеки. Он понимает, что между ним и входной дверью, через которую он собирается выйти, кто-то есть. Также он понимает, что человек, вышедший из библиотеки, скорее всего, включит свет, и тогда он будет обнаружен. Прижимаясь к стене, он случайно нащупывает клюшку для гольфа, прислоненную к ней. Он находится в полном отчаянии и напуган несчастный парнишка: он в ловушке. Он заносит клюшку вверх и слепо взмахивает ею в темноте, ударяя невидимого человека, который отделяет его от двери. Он ударил вас, и вы упали. Фил напуган тем, что совершил: он боится включить свет, боится тела, которое лежит перед дверью. Тут он вспоминает про французское окно в столовой и убегает через него. Это были его отпечатки на окне: я сличил их с оставленными отпечатками в спальне.

— Он боялся тела? — задумчиво сказал Найджел. — Убежал от него из гостиницы?

— Да, а что в этом не так?

— Ничего… ничего. Да, уверен, что он так и сделал. Я всегда буду стоять за вас, если кто-нибудь скажет, что полицейские из Скотленд-Ярда лишены воображения. Кстати, вам нужно как-нибудь встретиться с генералом Шривенхемом — вы можете заставить его изменить мнение о шотландцах.

— О Скоттах, пожалуйста.

— Нет, серьезно, Блаунт: вы прекрасно отработали свой случай или это все только теория? Ведь у вас нет ни клочка вещественного доказательства против Фила.

— Зато есть клочок бумаги, — угрюмо сказал инспектор. — Маленький клочок бумаги. Он оставил его для меня в своей комнате. Письмо мне. Признание.

Он передал Найджелу разлинованный листок бумаги, вырванный из ученической тетради. Найджел прочел:

«Дорогой инспектор Блаунт, я пишу это, чтобы сказать вам, что это не Феликс, а я положил яд в ту бутылку с лекарством. Я ненавижу папу, потому что он был жестоким с мамой. Я убегаю туда, где вы никогда меня не найдете.

Искренне ваш, Филип Рэттери».

— Бедный мальчуган! — пробормотал Найджел. — Что за несчастье! Господи, что за беда! — Он быстро продолжал: — Слушайте, Блаунт, вы должны обязательно его найти! Скорее! Я боюсь, не случилось ли чего! Фил способен на все!

— Мы делаем все, что в наших силах. Хотя, может, будет лучше, если мы обнаружим его… э… слишком поздно. Его могут отправить в сумасшедший дом. Страшно об этом подумать, мистер Стрэнджвейс!

— Не думайте об этом, — сказал Найджел, со странной настойчивостью глядя на Блаунта. — Найдите его. Вы должны его найти, пока что-нибудь не случилось.

— Конечно, мы его найдем, доверьтесь мне. Боюсь, в этом можно не сомневаться. Он не мог уйти далеко… если только его не унесло течением, добавил с печальной многозначительностью Блаунт.

Через пять минут Найджел вернулся в гостиницу. В дверях его ждал Феликс Кернс, с потемневшими от волнения глазами, на губах которого трепетал невысказанный вопрос.

— Что они…

— Мы можем подняться к вам в комнату? — быстро сказал Найджел. — Мне нужно многое сказать вам, а здесь слишком много народу.

Оказавшись наверху в комнате Феликса, Найджел устало опустился на стул. У него снова заболела голова, на какое-то время вся комната поплыла у него перед глазами. Феликс стоял у окна, глядя на мягкие изгибы и сверкающие плесы реки, по которой он с Джорджем Рэттери отправлялся на свое рискованное предприятие. Его тело было напряжено: у него словно отяжелел язык и сердце, не давая ему задать вопроса, который терзал его весь день.

— Вы знали, что Фил оставил признание? — спросил тихо Найджел. — Феликс круто обернулся, вцепившись пальцами в подоконник. — Признание в том, что это он отравил Джорджа Рэттери.

— Но это безумие! Должно быть, мальчик сошел с ума! — в диком волнении вскричал Феликс. — Он не убил бы и… послушайте, но ведь Блаунт не принял это всерьез, не так ли?

— Боюсь, Блаунт разработал чрезвычайно убедительную версию убийства, обвиняющую Фила, и это признание только ставит на ней точку.

— Фил этого не делал. Он не мог этого сделать. Я знаю, он этого не делал.

— Я тоже, — ровным голосом сказал Найджел.

Рука Феликса замерла на половине жеста. Мгновение он непонимающе смотрел на Найджела, затем прошептал:

— Вы знаете? Откуда вы знаете?

— Потому что наконец-то выяснил, кто на самом деле это сделал. Мне нужна ваша помощь, чтобы восстановить некоторые детали моей теории. Затем сможем подумать, что делать.

— Продолжайте. Кто это был? Ради бога, скажите мне.

— Вы помните фразу Цицерона: «In ipsa dubitatione facinus inest»? — «Вина сказывается в сильной неуверенности». Мне очень жаль, Феликс. Вы слишком добрый парень, чтобы совершить удачное убийство. Как сегодня сказал Шривенхем: вы слишком совестливы.

— А, понимаю. — Феликс с трудом сглотнул слюну и швырнул эти слова в поразительную тишину, повисшую над ними. Затем попытался улыбнуться. — Извините, что так обеспокоил вас. Должно быть, вам было не до смеха, когда вы пришли к этому заключению, после того, что сделали по моей просьбе. Что ж, все равно я рад, что все закончилось. Боюсь, Фил ускорил мое падение своим признанием: я должен был сообщить полиции. Но почему он это сделал?

— Он очень вам предан. Он подслушал, как Блаунт говорил, что намерен вас арестовать. Это был единственный способ, которым Фил мог вам помочь.

— О боже! Если бы это был кто-то другой… Он напоминал мне Марти, того Марти, которым мог стать мой сын.

Феликс упал на стул и закрыл лицо руками.

— Вы не думаете, что он совершил… что-нибудь опрометчивое? Я никогда бы не простил себе.

— Нет, уверен, что он ничего такого не сделал. Я честно считаю, что вам не о чем волноваться.

Феликс поднял голову. Лицо его было бледно и напряженно, но выражение покорной готовности к самому страшному исчезло.

— Скажите… как вы это выяснили? — спросил он.

— Благодаря вашему дневнику. Вы допустили ошибку, Феликс. Выдали себя. Как вы писали в самом начале — «этот строгий моралист, живущий в каждом из нас, который втайне ведет свою сложную игру в кошки-мышки, одинаково и робкий и самоуверенный, подталкивающий преступника к роковой обмолвке, к внезапной и безрассудной доверчивости, заставляющий его подбрасывать улики против самого себя, словом, выступающий в роли провокатора». Вы намеревались сделать ваш дневник чем-то вроде запасного выхода для своей совести, но затем, когда вы изменили свой план, когда вы обнаружили, что не можете убить человека, чья вина не доказана, дневник стал главным инструментом вашего нового плана — и вот здесь вы себя и выдали.

— Да, — с грустной улыбкой сказал Феликс. — Вижу, вы все знаете. Боюсь, я недооценил ваш ум. Мне следовало пригласить менее способного детектива. Закурю, пожалуй. Кажется, приговоренный имеет право на последнюю сигарету, не так ли?

Найджел навсегда запомнил эту заключительную сцену. Солнечный луч падал на бледное бородатое лицо Феликса; табачный дым клубился в солнечном свете; спокойное, чуть ли не академическое обсуждение ими преступления Феликса, как будто оно было всего лишь идеей его собственного детективного сочинения.

— Понимаете, — сказал Найджел, — до того момента, когда вам не удалось столкнуть Рэттери с обрыва, в вашем дневнике постоянно сквозила глубокая озабоченность тем, что вы не имели доказательств, что именно он убил Марти. Но затем, казалось, вы считали его вину доказанной. Именно это противоречие впервые и натолкнуло меня на правильный путь размышлений.

— Да, понимаю.

— Мы исходили из предположения, что ваша неудача на песчаном карьере произошла потому, что Рэттери начал подозревать о вашем намерении. Почему он солгал, сказав, что подвержен головокружениям? Потому что, считали мы, он начал смутно подозревать недоброе и какое-то время решил не выдавать своих подозрений. Но вчера вечером, когда я снова перечитал ваш дневник, мне вдруг пришло в голову, что, возможно, солгали именно вы. Предположим, вам удалось заманить Рэттери к краю обрыва и как раз в тот момент, когда вы были готовы столкнуть его вниз, вы поняли, что просто не в состоянии это сделать потому что у вас нет настоящих доказательств, что он был убийцей вашего сына. Все именно так и произошло?

— Да, вы совершенно правы. Я оказался чертовски слабым, — горько сказал Феликс.

— Не совсем точное определение, однако, боюсь, эта черта и подвела вас. Она подвела вас также и позднее, когда вы отказались общаться с Леной — даже после того, как в тот вечер в саду вы рассказали нам о дневнике и о своей ненависти к Джорджу: вы намеренно хотели разорвать с ней отношения, потому что вам претила мысль, что она и дальше будет связана с убийцей. В этой ситуации Фил оказался не единственным невероятно благородным созданием.

— Давайте не будем говорить о Лене. Это единственное, чего я стыжусь. Понимаете, я начинал ее любить по-настоящему. И при этом использовал ее как пешку — простите за банальность.

— Но вернемся назад. Я пересмотрел все ваши поступки после эпизода у обрыва в свете предположения, что прежде всего они были нацелены на получение правды от Джорджа — и только тогда, если он признается, что убил Марти, на его убийство. Вина угадывается по нерешительности убить человека, который может оказаться невиновным. Вы не могли прямо спросить его, убил ли он Марти: он стал бы это отрицать и выгнал бы вас из своего дома. Поэтому вы намеренно начали вести себя так, чтобы вызвать его подозрения, вызвать его любопытство, окольным путем дать ему понять, что намерены его убить.

— Не понимаю, как вы к этому пришли.

— Прежде всего, вы согласились на приглашение пожить в доме Рэттери, хотя совсем недавно говорили, что ни за что на свете не пошли бы на то, чтобы находиться с ним под одной крышей, и несмотря на то, что в этом случае увеличивался риск, что он найдет ваш дневник. Но вероятно, неотъемлемой частью вашего нового плана была мысль, что именно Джордж должен был найти дневник. И по вашему же расчету, вы специально спровоцировали Рэттери искать его, вспомните. За ленчем, на котором присутствовали мистер и миссис Карфакс, вы сказали, что пишете детективный роман: вы притворились сердитым, когда кто-то попросил, чтобы вы вслух прочитали отрывки из него. Вы тонко намекнули Джорджу, что ввели его в роман в качестве действующего лица. После этого человек с характером Джорджа ни за что не устоял бы перед искушением разыскать эту рукопись — особенно после того, как всего несколько дней назад вы ловко дали ему обнаружить, что ваше настоящее имя не Феликс Лейн.

Феликс поднял на него недоумевающий взгляд, затем все понял.

— Сегодня утром генерал Шривенхем рассказал мне, что двенадцатого августа, в четверг, он видел вас — или думал, что это были вы, — в чайной в Челтенхеме. Вы были там с человеком могучего телосложения, с пышными усами — хамом, как безошибочно охарактеризовал его генерал. Ясно, что это был Рэттери. Шривенхем посещает эту чайную каждый четверг; будучи его другом, вы должны были об этом знать и никогда не направились бы в это кафе с Рэттери именно в четверг — если только не хотели, чтобы генерал узнал вас и окликнул по имени: «Кернс». Что в точности и случилось. Рэттери услышал, как генерал кричит вслед вам: «Кернс!» — и сразу начал гадать, не имеете ли вы какого-либо отношения к Марти Кернсу, мальчику, которого он сбил в деревне. Как только Шривенхем рассказал об этом — кстати, он по собственной инициативе затронул вашу особу в самом начале нашей встречи, — я ясно понял, почему вы не хотели, чтобы я виделся с ним.

— Я ужасно жалею о том ударе, который вам нанес. Вчера я по-настоящему растерялся: это было отчаянной попыткой отложить вашу встречу с Шривенхемом. Он такой любитель поболтать — я боялся, что он расскажет вам об инциденте в кафе. Но я старался не очень сильно повредить вам.

— Все в порядке. Мы должны стойко переносить превратности судьбы. Блаунт думал, что меня ударил Фил, когда убегал из гостиницы. Он разработал очень стройную версию, но его теория не объясняла, почему на мне оказалась расстегнутой рубашка, когда я пришел в себя. Вы не станете расстегивать рубашку на груди парня, чтобы послушать, бьется ли еще его сердце, если только не боитесь, что слишком сильно его ударили. Фил же слишком побоялся бы приблизиться к моему телу — как сам Блаунт и признал. И если бы убийца Джорджа был кто-то другой, а не вы, и почувствовал, что я слишком близко подошел к раскрытию истины, чтобы чувствовать себя спокойно, он нанес бы мне смертельный удар. Он определенно снова ударил бы меня, если бы услышал, что у меня не остановилось сердце.

— Следовательно, человек, который слушал ваше сердце, был я. Следовательно, я был убийцей Рэттери. Да, боюсь, я предпринял роковой шаг.

Найджел предложил Феликсу сигарету и зажег для него спичку. У него еще больше дрожали руки, чем у его друга: он мог одолеть этот разговор, только притворяясь перед самим собой, что это академическое обсуждение воображаемого преступления. Он продолжал свой рассказ, излагая ход своих размышлений, хотя каждый из них все знал, таким образом оттягивая неизбежный момент, когда он или Феликс должны будут определить следующий — последний — шаг.

— Вы встретились в чайной с Шривенхемом двенадцатого августа, но не упомянули об этом в дневнике. Вы только написали, что днем приятно провели время на реке. Интересно — боюсь, я слишком хладнокровно об этом говорю, что вы сфальсифицировали эту запись. Вам не было смысла это делать, поскольку предполагалось, что Джордж все равно прочтет ваш дневник: кроме того, было опасно делать вид, что вы не были в Челтенхэме, когда полиция могла начать проверять ваше поведение и обнаружила бы несоответствие.

— В тот вечер, когда я это писал, я был возбужден и расстроен. Понимаете, эпизод в чайной был моим первым шагом в новой кампании против Джорджа, и весьма рискованным, вероятно, это и помешало мне здраво размышлять.

— Что-то в этом духе я и предположил. Видите ли, запись от двенадцатого августа уже поразила меня каким-то несоответствием. Вы развивали теорию о нерешительности Гамлета. Вы слишком горячо возражали: это было немножко фальшиво и литературно. Это заставляло предполагать, что вы хотели скрыть от воображаемого читателя настоящую причину своей личной нерешительности — что вы не можете пойти на убийство, пока не убедитесь в его вине. Ведь конечно же причиной колебаний Гамлета тоже была неуверенность в виновности Клавдия. Но, разрабатывая свою теорию о продлении «сладостного предвкушения мести», вы надеялись отвлечь заинтересовавшегося человека от идеи, что вашим действительным мотивом была слишком обостренная совесть.

— С вашей стороны, очень умно, что вы это поняли, — сказал Феликс.

В этой фразе, произнесенной Феликсом спокойным, но слегка разочарованным тоном, Найджелу послышалось нечто невероятно жалкое — как будто он обнаружил какой-то недостаток в одной из книг Феликса.

— Вы снова вернулись к этому пункту в более поздней записи. Приблизительно вы сказали так: «Тихий, слабый голос, думаете вы, добрый читатель. Не обманывайтесь. У меня нет ни малейших угрызений совести по поводу убийства Джорджа Рэттери». Вы пытались притвориться, что вас не мучает совесть, но совесть была написана крупными буквами в ваших поступках и между строк вашего дневника. Надеюсь, вы не возражаете против того, что я все продолжаю. Понимаете, мне нужно все выяснить, во всяком случае, для себя самого.

— Можете продолжать так долго, как пожелаете, — сказал Феликс с кривой усмешкой. — Чем дольше, тем лучше. Вспомните Шехерезаду.

— Тогда идем дальше. Предположив, что теперь Джордж должен был прочитать ваш дневник, можно сделать вывод, что ваш план убийства на реке был отвлекающим маневром. Если бы вы действительно задумали утопить его в реке, вы не стали бы все тщательно описывать в дневнике, а потом подталкивать его к прочтению. Тогда я спросил себя: а зачем вообще эта затея с яхтой? И ответом было — вы сделали это для того, чтобы вырвать у Джорджа признание. Это так?

— Да. Кстати, я уже был вполне уверен, что Джордж проглотил наживку: как-то я обнаружил, что дневник водворен под доску немного иначе, чем это делал я. Понятно, для Джорджа этого было недостаточно, чтобы понять, что я Кернс и охочусь за ним. Поскольку над ним висела угроза убийства, он не осмелился бы раскрыть меня, если бы только не зашла речь о его жизни или смерти. Вот почему он дал мне осуществить мой план вплоть до момента, когда мы поднялись по реке и я предложил ему самому вести лодку по ветру. Разумеется, он обезопасил себя — как он считал — тем, что до поездки передал мой дневник своим поверенным. Я был совершенно уверен, что он так поступит. Для нас обоих находиться в одной лодке было настоящим испытанием. Наверняка Джордж гадал, хватит ли у меня решимости и смелости довести свой план до конца: да и я сидел как на иголках в ожидании того, осознает ли он в самом деле грозящую ему опасность и сумеет ли в последний момент пойти на вынужденное признание, что это он сбил Марти. Могу сказать, что мы оба чертовски нервничали. Если бы он согласился на мое предложение управлять лодкой, это означало бы, что он не читал моего дневника: тогда по возвращении я бы вылил отравленное содержимое бутылки.

— Но он наконец сдался?

— Да. Когда мы развернулись и я попросил его взять на себя управление, он просто взорвался. Сказал, что ему известно, что я задумал, что он направил мой дневник поверенным, чтобы они огласили его в случае его смерти, а потом попытался шантажом вынудить меня купить у него дневник. Это был самый тяжелый для меня момент. Понимаете, я был почти уверен в том, что он убил Марти, иначе он не зашел бы так далеко, прежде чем остановить меня. Но у меня не было неоспоримых доказательств. И когда я указал ему, что дневник так же опасен для него, как и для меня, — поскольку в нем рассказывалось о смерти Марти, — он мог просто сблефовать — мог притвориться, что и понятия не имеет о Марти. Но случилось так, что он сдался. Он признал, что положение было опасным, и тем самым признал свою ответственность за смерть Марти. Этим он, как говорится, подписал себе смертный приговор.

Найджел встал и приблизился к окну. У него кружилась голова и побаливало сердце. На нем сказывалось столь жестоко подавляемое эмоциональное напряжение этого разговора. Он сказал:

— С моей точки зрения, версия о том, что план расправы с Джорджем на реке был фальшивым и не должен был быть приведен в исполнение, была только версией, которая могла объяснить другой сложный момент.

— И что это было?

— Боюсь, мне снова придется упомянуть Лену. Понимаете, если бы «несчастный случай» на реке действительно должен был произойти — если бы он был вашим реальным и единственным планом убийства Рэттери, — вам неизбежно пришлось бы раскрыть свое инкогнито во время расследования. Тогда Лена узнала бы, что вы — отец Мартина Кернса, и сразу же заподозрила бы, что несчастный случай вовсе не является таковым. Конечно, она могла бы вас не выдать, но я не мог понять, зачем вам таким образом отдавать себя в ее руки.

— Боюсь, я намеренно старался не замечать, насколько сильна ее любовь ко мне, — серьезно сказал Феликс. — Я начал с того, что обманул ее, и не мог по-настоящему верить, что она меня не обманывает — заигрывая со мной из-за моих денег. Это показывает, насколько я ничтожный человек. Моя смерть не станет потерей ни для мира, ни для меня.

— С другой стороны, если вы убили Рэттери и знали, что дневник станет доказательством, вы должны были примириться с мыслью, что раскроется вся история Фрэнка Кернса. Вы полагались на то, что никто не станет сомневаться в том, что истинным был ваш план утопить Джорджа. Поскольку вы намеревались расправиться с ним на реке в тот день и вам помешало только то, что он неожиданно узнал о ваших планах, невозможно и подумать, что вы заранее подготовили все, чтобы отравить его в тот же самый вечер, — вы полагали, что полиция будет рассуждать именно так, верно?

— Да.

— Идея была блестящая. Я попался на нее. Но для Блаунта она была слишком утонченной. Икс признает, что планировал убийство Игрека; Игрек убит; следовательно, все шансы за то, что это совершил Икс. Вот как он рассуждал. Всегда представляет опасность переоценка тонкости полицейского и недооценка его здравого смысла. И еще одно: вы дали полиции слишком небольшую возможность подозревать в убийстве кого-то другого.

Феликс покраснел:

— Слушайте, не такой уж я подлец. Не думаете же вы, что я на самом деле способен свалить дело на невиновного!

— Нет, конечно, не намеренно. Уверен, что вы на это не способны. Но ваш дневник содержит материал, который на какое-то время заставил меня думать, что убийцей была старая миссис Рэттери; и Блаунт в основном базировался на вашем дневнике, когда выстраивал версию, что Джорджа убил Фил.

— Признаюсь, я ничего не имел бы против, если бы Этель Рэттери повесили — она изуродовала жизнь Фила. Но мне и в голову не приходило, что я бросаю на нее тень подозрения. Что касается Фила — знаете, я скорее умер бы, чем причинил ему какое-то зло. По существу, — продолжал Феликс глухим голосом, — в некотором роде именно Фил и убил Джорджа Рэттери. Я мог бы раздумать или испугаться и отказаться от мысли убить Джорджа, если бы каждый день не видел, как этот негодяй мучает Фила. Для меня это было равносильно издевательствам над моим Марти. О господи! Неужели я совершил это напрасно! Что, если Фил и в самом деле…

— Нет, с Филом все в порядке. Я уверен, что он не совершил никакой глупости, — сказал Найджел, стараясь говорить как можно убедительнее, хотя сам ни в чем не был уверен. — Но тогда как же, по-вашему, должна была выглядеть смерть Рэттери?

— Самоубийством, конечно! Но Лена убрала бутылку и передала Филу, чтобы он ее спрятал. Случайность, в которой воплотилась высшая справедливость.

— Но какой же мог быть у Джорджа мотив для самоубийства?

— Я понимал, что в тот вечер он вернется с реки крайне взволнованным. Люди это заметили бы. Этот вопрос всегда задает следователь — был ли покойный в своем обычном настроении? Я представлял, что полиция подумает, будто он совершил самоубийство в состоянии душевного потрясения — боялся, что факты о смерти Марти выйдут наружу. Что-то в этом роде. Кроме того, я думал, что он позвонит в гараж, чтобы на обратном пути взять там свою машину, так что он легко мог взять там яд. Хотя на самом деле меня не очень-то беспокоили причины его возможного самоубийства. Я хотел только убрать Рэттери с дороги, пока он не причинил Филу еще большего зла. — Феликс помолчал. — Странно. Я весь извелся за эту неделю, но сейчас, когда я знаю, что попался, кажется, меня это не волнует.

— Мне чертовски жалко, что все так обернулось.

— Это не ваша вина. Вы и так со мной намучились. Теперь Блаунт заберет меня с собой?

— Блаунт еще ничего не знает, — медленно сказал Найджел. — Он все еще думает, что это сделал Фил. Что только к лучшему — это заставляет его более ревностно искать Фила: ему нужно поддержать свою репутацию.

— Так Блаунт не знает? — Феликс стоял у бюро спиной к Найджелу. — Что ж, пожалуй, в конце концов, вы еще не все для меня сделали.

Он выдвинул ящик и резко обернулся. Его глаза лихорадочно сверкали, в руке был зажат пистолет.

Найджел не двинулся: он ничего не мог сделать, их разделяла целая комната.

— Когда сегодня утром Фил исчез, я отправился искать его. Его я не нашел, зато обнаружил вот этот пистолет. Это пистолет Джорджа. Я подумал, что он может оказаться нелишним.

Найджел, прищурившись, смотрел на Феликса с интересом и легким нетерпением.

— Вы же не думаете выстрелить в меня? В самом деле, нет смысла в…

— Дорогой мой Найджел! — воскликнул Феликс, грустно улыбаясь. — Не думаю, что я этого заслуживаю. Нет. Я думал о своих удобствах: однажды я присутствовал на суде над убийцей и не очень-то мечтаю присутствовать на нем еще раз. Вы не будете возражать, если я откажусь от приглашения и использую это? — Он привередливо осмотрел пистолет.

Найджел думал, что он все это делает с невероятным усилием воли, он ужасно горд, гордость и художническое чутье кульминационного момента дают ему возможность подняться над ситуацией, подчинить себе дрожащую от страха плоть. Под влиянием непереносимого напряжения мы все склонны драматизировать ситуацию — это наш способ смягчить жестокую действительность, сделать выносимой невероятную боль. Через несколько мгновений он сказал:

— Послушайте, Феликс. Я не хочу передавать вас Блаунту, потому что считаю смерть Джорджа Рэттери небольшой потерей для человечества. Однако я не могу умолчать о другом: нужно думать о Филе, и, кроме того, в прошлом Блаунт мне доверял. Если вы напишете признание — лучше я продиктую его вам, чтобы были освещены все важнейшие моменты, — и направите его Блаунту, бросив его в почтовый ящик гостиницы, я пойду и лягу спать на все оставшееся время до вечера. Мне нужно поспать, у меня голова раскалывается.

— Великий британский гений компромиссов, — сказал Феликс, насмешливо глядя на него. — Я должен вас благодарить за это. Но благодарен ли я? Да, пожалуй. Это лучше, чем пистолет — грязное, подлое дело. Сдаться без борьбы — это в моей стихии.

Глаза Феликса снова зажглись возбуждением. Найджел вопросительно посмотрел на него.

— Если бы я мог добраться до Лим-Регис — там стоит моя яхта. Они не ожидают, что я могу попытаться сбежать этим путем.

— Но, Феликс, у вас нет ни шанса достичь…

— Не думаю, чтобы на самом деле я надеялся на это. Моя жизнь кончилась вместе с жизнью Марти. Теперь я это понимаю. Просто я на несколько недель вернулся к жизни, чтобы спасти Фила. Мне нравится идея умереть в море, для разнообразия сражаясь с честным противником — ветром и волнами. Но позволят ли мне до него добраться?

— Момент для вас благоприятный. Блаунт и полиция ищут Фила. Если он и следил за вами, то сейчас наверняка снял своего человека. Ваша машина здесь и…

— И я могу сбрить бороду! Господи! Я могу выбраться. Я говорил, что сбрею бороду и выскользну отсюда сквозь кордон — в тот вечер в саду, помните!

Феликс сунул пистолет в комод, нашел ножницы и бритву и принялся за работу. Затем под диктовку Найджела написал свое признание. Найджел подошел с ним к лестничной площадке и проследил, как он опустил конверт в щель почтового ящика. С минуту они постояли в комнате.

— Мне понадобится часа три с половиной, чтобы добраться туда на машине.

— Все пройдет нормально, если Блаунт не вернется до вечера. Я намекну Лене, чтобы она не поднимала шума.

— Спасибо. Вы были очень добры. Мне бы хотелось узнать, что Фил в безопасности, прежде чем я исчезну.

— Мы последим ради вас за Филом.

— И Лена… скажите ей, что так гораздо лучше и все такое. Нет. Передайте, что я ее люблю. Она была ко мне добрее, чем я того заслуживаю. Ну, до свидания. Сегодня вечером или завтра мне наступит конец. Или все-таки после смерти есть что-то еще? Было бы приятно понять причины, по которым происходят все эти проклятые вещи. — Он коротко усмехнулся Найджелу. — Тогда я был бы Феликсом, qui potuit rerum cognoscere causes.

Найджел слышал, как машина снялась с места. «Бедняга, — пробормотал он. Я действительно верю, что у него есть шанс, в яхте, когда ветер так расходится». И он отправился искать Лену…

 

Эпилог

Вырезки из газет, из папки Найджела Стрэнджвейса, посвященной делу Рэттери.

Выдержки из «Вечернего курьера Глостершира»: «Филип Рэттери, мальчик, вчера утром сбежавший из дома в Сивернбридже, сегодня был обнаружен в Шарпнесе. В интервью нашему репортеру миссис Вайолет Рэттери, его мать, заявила: „Филип спрятался на одной из барж в Сивернбридже. Его нашли сегодня утром, когда баржа разгружалась в Шарпнесе. Он не пострадал во время своего побега. Он был расстроен в связи со смертью своего отца“».

«Филип Рэттери, школьник, сын Джорджа Рэттери, известного жителя Сивернбриджа, чья смерть расследуется полицией. Старший инспектор Блаунт из Нью-Скотленд-Ярда, который отвечает за расследование, информировал нашего представителя сегодня утром, что он уверен в скором аресте убийцы».

«Пока нет никаких известий о Фрэнке Кернсе, который исчез вчера днем из гостиницы „Рыболов“ в Сивернбридже, где он проживал, и которого полиция хотела бы допросить в связи со смертью Джорджа Рэттери».

Выдержка из «Дейли пост»: «Вчера днем в Портленде к берегу было прибито тело мужчины. Тело было опознано как Фрэнк Кернс, которого полиция разыскивала в связи с убийством Рэттери. Вследствие обнаружения на берегу обломков яхты Кернса, „Тессы“, разбитой во время шторма в прошедший уик-энд, поиски были сосредоточены в этом районе побережья.

Кернс был известен читающей публике как автор детективных романов под псевдонимом Феликс Лейн».

«Отсроченное рассмотрение убийства Джорджа Рэттери состоится завтра в Сивернбридже (Глостершир)».

Примечание Найджела Стрэнджвейса: «Это конец моего самого неудачного дела. Боюсь, Блаунт продолжает посматривать на меня с подозрением: самым вежливым способом он намекает, что „очень жалко, что Кернс вот так выскользнул из наших рук“, сопровождая свои слова одним из его проницательных, наводящих ужас взглядов, которые пугают больше, чем любое обвинение. И все же я доволен, что предоставил Феликсу шанс уйти из жизни, как он этого хотел: наконец-то чистый конец грязного дела.

В первой из четырех „Серьезных песен“ Брамс перефразирует Экклезиаста 3, 19 следующим образом: „Чудовище должно умереть, человек тоже умрет, они оба должны умереть“. Пусть это будет эпитафией Джорджу Рэттери и Феликсу».

 

Послесловие

Под псевдонимом Николас Блейк британский поэт-лауреат Сесил Дей-Льюис (1904–1972) опубликовал двадцать детективных романов. Его главный герой, утонченный интеллектуал Найджел Стрэнджвейс, обучившийся в Оксфорде многим наукам, но не получивший профессии, обладает поразительной способностью, необходимой каждому сыщику-любителю: случайно или благодаря своим обширным знакомствам он всякий раз оказывается в том месте и в той среде, где должно совершиться преступление. Стрэнджвейс отлично сработался с инспектором Блаунтом — грубоватым, практичным шотландцем, следователем Скотленд-Ярда; они питают друг к другу взаимное уважение и составляют идеальный тандем для расследования преступлений.

Романы Николаса Блейка полны литературных аллюзий на творчество Шекспира и других классиков британской поэзии; особой любовью автора пользуются Китс, Уильям Блейк (Сесил Дей-Льюис недаром выбрал себе многообещающий псевдоним), Артур Хью Клаф и Альфред Эдуард Хаусман. Ранние, более тяжеловесно написанные романы Николаса Блейка изобилуют игрой слов и лирическими отступлениями, в них часто используются темы классической и елизаветинской литературы. В одном из первых его произведений «Бренна земная плоть» («Thou Shell of Death»), действие которого разворачивается холодным Рождеством в сельском доме, даже модернизирована известная сложная литературная интрига. Автор предлагает здесь свою версию прославленной пьесы Сирила Турнёра «Трагедия мстителя» («The Revenger's Tragedy»), написанной в 1607 г. Бывший воздушный ас Первой мировой войны, истерзанный кошмарами воспоминаний и болезнями, совершает самоубийство, обставляя его как убийство, которое можно инкриминировать его врагам из давнего ирландского прошлого, а в ходе романа враги сами гибнут. Интрига, нередко осложненная умножающимися преступлениями и убийствами, инсценирующими самоубийство, постепенно уходит вглубь сквозь пласты прошлого, открывая наконец изначальные пороки семьи и смертельную вражду близких людей.

В романах, опубликованных с 1935-го по 1968 год, сюжеты, основанные на защите одного родственника другим ради семьи, постепенно вытесняются темой уничтожения одного родственника другим из ревности. В лучших романах — «Дело мерзкого снеговика» («The Case of Abominable Snowman»), где действие происходит в сельском доме, «Минута на убийство» («Minute for Murder»), где оно разворачивается в конце Второй мировой войны в вымышленном правительственном учреждении под названием Министерство поддержания боевого духа, и «Решающая улика» («End of Chapter»), где сценой действия служит издательство, — каждый убийца представляет собой сложную, трагическую личность, которая разрывается между защитой и местью или не может сделать выбор между активной жизнью и спокойной смертью.

В романах Николаса Блейка уделяется пристальное внимание течению лет. Найджел Стрэнджвейс стареет, меняется, а приметы времени, вроде замечаний о фильмах братьев Маркс, полностью соответствуют датам действия каждого романа. В романах, посвященных 30-м годам, возможные психологические мотивы поведения героев сводятся скорее к «природным», физиологическим, импульсам, немногочисленные персонажи пролетарского происхождения открыто отвергают скучные условности современного мещанского общества и отличаются поразительной честностью. С годами Найджел Стрэнджвейс начинает охотнее склоняться к более глубоким психологическим интерпретациям, а художники-бунтари из рабочего класса оказываются не столь идеальными, хоть и никогда не опускаются до преступления. Роман «Шепот во тьме» («The Whisper in the Gloom») уносит читателя в 50-е годы, и в центре сюжета оказываются переговоры между русскими и британцами с целью расстроить смертоносные планы бесчестного главы картелей, зарабатывающего миллионы на «холодной войне». Этот роман, подобно некоторым другим, можно скорее назвать приключенческим, чем детективным. В иных, например в «Минуте на убийство» или «Голове коммивояжера» («Head of a Traveller»), где события тоже происходят в сельском доме, принадлежащем одолеваемому творческим кризисом поэту, возникает ряд более сложных загадок и разгадок. Порой персонажи Николаса Блейка стереотипны, как, например, американский ученый в романе «Утро после смерти» («Morning after Death»); нередко же их ординарность ограничивается лишь внешним видом, и персонажи вырастают в более сложную личность, в частности в тонких поэтов, упрямых интеллектуалов, обиженных родственников, сексуальных прогрессивных женщин. Может быть, самое интересное в детективах британского поэта — широкий круг многогранных действующих лиц, которые предстают перед нами в проницательных оценках Найджела Стрэнджвейса.

 

Библиография произведений Николаса Блейка

Романы

A Question of Proof

Thou Shell of Death

There's Trouble Brewing

The Beast Must Die

The Smiler with the Knife

Malice in Wonderland

The Case of the Abominable Snowman

Minute for Murder

Head of a Traveller

The Dreadful Hollow

The Whisper in the Gloom

A Tangled Web

End of Chapter

A Penknife in My Heart

The Widow's Cruise

The Worm of Death

The Deadly Joker

The Sad Variety

The Morning after Death

The Private Wound

Рассказы

A Slice of Bad Luck

The Assassin's Club

It Fell to Earth

A Study in White

Mr. Prendergast and the Orange

Conscience Money

Sometimes the Blind

Long Shot