Голова Путешественника

Блейк Николас

Николас Блейк, поэт и романист, является в то же время одним из мэтров английского детектива. Главный герой его произведений криминалист-любитель Найджел Стрейнджуэйз раскрывает самые невероятные и загадочные преступления, опираясь главным образом на знание тонкостей человеческой натуры.

 

Глава. Из дневника Найджела Стрейнджуэйза

7 июня 1948 года.

Днем Пол свозил меня к Ситонам.

– Боб Ситон – это по твоей части, – сказал он уверенно, – он, знаешь ли, стихи пишет.

Я это знал и сообщил Полу, что Роберт Ситон – один из наиболее выдающихся наших поэтов.

– Рад это слышать, – невозмутимо ответил он. – У него отличное стадо гернсейских коров. Дом тоже очаровательный. А маслодельня какая – ты будешь потрясен!

Я уведомил его, что еду знакомиться не с коровами, в каких бы шикарных условиях они ни жили, а с поэтом Ситоном, и спросил, какой он.

– Кто? Старина Боб? – Пол корпел над очередной анкетой, какие обязаны заполнять фермеры, и внимание его несколько рассеивалось. – А, он хороший малый. Такой, знаешь, спокойный, простой…

В общем, паломничество оказалось не слишком утомительным – всего лишь до соседней деревушки. Ферма Пола находится совсем рядом с Хинтон-Лейси, а дом Ситона, Плаш-Мидоу, – в Ферри-Лейси, двумя милями дальше. Ферри-Лейси – это типичная оксфордширская деревня, построенная как Бог на душу положит: живописные сельские развалюхи вперемешку с приткнувшимися там и сям маленькими виллами и бунгало из красного кирпича.

При первом же взгляде на Плаш-Мидоу, находящийся в самом конце деревни, у меня захватило дух. Самый на стоящий помещичий дом эпохи королевы Анны, низкий и длинный; старинный кирпич сочного розового цвета; окна на разном расстоянии друг от друга, но расположенные удивительно удачно. Пятьдесят ярдов ровной, как полотно, и блестящей, как зеленое стекло, травы между домом и невысокой оградой, отделяющей его от дороги. Все – и эта ограда, и сам дом, и клумбы слева от него, и стены хозяйственных построек за домом, – было усыпано розами. Коврами, водопадами, гирляндами роз. Застывшее буйство белых и желтых цветов. Странно было не увидеть ни одной розы на двух могучих, устремленных в небо секвойях, растущих на газоне по обе стороны дома. А дальше за домом, скрытая за деревьями, несла свои воды Темза, и дом стоял в нескольких сотнях ярдах от нее на высоком обрыве.

– Все, конец! – удивленно воскликнул я.

– Да, – подтвердил Пол. – Дороги дальше нет. Вернее, дальше, вон там, где в прежние времена был паром, есть пешеходный мостик – по нему можно перебраться через реку и пройти полями до Редкота.

Он притормозил у ворот. Я различил доносившийся издалека ровный шум, похожий на звук, который слышишь, приставив к уху морскую раковину, только более низкий; замирающий гул, никогда не затихающий вовсе, вздох бессмертия… Неужто он и впрямь доносится из глубин бесконечности? Или это просто моя фантазия, навеянная седовласой стариной этого места с его заснувшим как будто в вечном покое розовым царством?..

Пол, должно быть, заметил, что я прислушиваюсь.

– Это плотина, – объяснил он. – В полумиле вверх по течению.

Да, могло быть много хуже. Он мог, например, сообщить мне, что это работают механические доильные машины. Облегченно вздохнув, я поделился с ним своим подозрением.

– Кто же доит коров в половине первого дня? – фыркнул Пол и въехал в ворота.

Мы вышли из машины.

Мне казалось, что я грежу. Проходя вдоль фасада здания, заглядывая в окна гостиной, я невольно ожидал увидеть Спящую Красавицу в окружении церемонно изогнувшихся придворных в парчовых камзолах, с розами в длинных изящных пальцах…

Открылась дверь, и я вздрогнул: мой сон становился явью. На пороге стоял карлик – отвратительный урод с улыбкой до ушей, в зеленом суконном фартуке. Честное слово, Пол мог бы и предупредить меня.

– Привет, Финни, как жизнь? – как ни в чем не бывало приветствовал он карлика, и тот в ответ захрюкал и загундосил, а потом заковылял по коридору на своих кривых ножках, приглашая нас следовать за ним.

Пройдя через холл, мы оказались в гостиной. Чары не развеялись. Это была комната самой совершенной формы, с двумя рядами окон и обшитыми зелеными панелями стенами. Великолепный камин, мебель красного и орехового дерева, шторы и ковер цвета увядших рождественских роз, всюду вазы с розами, над камином картина Ренуара сочных богатых тонов…

– Я вижу, вам понравился мой Ренуар, – произнес у меня за спиной глубокий грудной голос.

Я повернулся, и Пол представил меня хозяйке дома. Миссис Ситон, поистине величественная особа, встретила меня милостиво, с непринужденным, но хорошо отработанным видом герцогини, принимающей букет. Крупная, темноволосая, внушительная женщина; широкая кость, птичий нос, желтоватый цвет лица, слишком маленькие для такого широкого лица глазки под густыми бровями; самые светские манеры, но никакого обаяния. Возраст, кажется, под пятьдесят. Лет через двадцать она станет настоящей старой ведьмой.

Я вежливо, хотя и вполне искренне выразил свое восхищение ее домом. У нее в глазах вспыхнул огонек, она даже помолодела на миг.

– Я очень горжусь им. Понимаете, мы живем здесь уже не одну сотню лет – много дольше, чем стоит этот дом, хочу я сказать.

– Для своих нескольких столетий вы выглядите необычайно свежо, Джанет, – усмехнулся Пол.

Миссис Ситон вспыхнула, как школьница, но вовсе не оттого, что рассердилась: она относилась к той категории женщин, которым нравится, когда над ними подтрунивают представительные мужчины.

– Не говорите глупости, Пол. Я как раз собиралась сказать мистеру Стрейнджуэйзу, что двум этим деревушкам дала имя моя семья. Наш предок Фрэнсис де Лейси получил это поместье от Вильгельма Завоевателя.

– И тогда вы вступили в брак со своим домом и с тех пор живете-поживаете без забот и в полном довольстве, – сказал Пол.

Эта реплика, мне абсолютно ни о чем не говорящая, почему-то пришлась не по вкусу Джанет Ситон, и она отвернулась от Пола.

– Во время ленча поэт присоединится к нам: он всегда работает по утрам, – уже другим, вибрирующим тоном обратилась она ко мне, выделив голосом особенно важные для нее слова.

Эта фраза могла быть шутливой, могла быть и ласковой – как посмотреть; но мне от нее почему-то стало не по себе. Настолько, что я до неприличия резко вернул разговор к прежней теме.

– Значит, дом принадлежит вам? – спросил я.

– Он принадлежит нам обоим. Отец Роберта купил его у моего отца, а потом Роберт унаследовал его. Старый мистер Ситон переименовал его в Плаш-Мидоу, но все в округе продолжают называть его Лейси… Мистер Стрейнджуэйз, вы не интересуетесь эмалью Баттерси? Вон в том шкафчике есть несколько неплохих вещиц.

Я сказал, что интересуюсь, – хотя деловые отношения между Ситонами и Лейси занимали меня намного больше. Миссис Ситон отперла шкафчик и извлекла оттуда изящную пудреницу. Она подержала ее секунду в своих больших, с узловатыми суставами пальцах и затем вложила мне в руки. Рассматривая пудреницу, я почти физически почувствовал на себе взгляд хозяйки дома – как будто на меня пахнуло жаром пылающего горна. Я поднял на нее глаза. На лице у нее было какое-то особенное выражение. Смогу ли я описать его? Сияющая самодовольством улыбка молодой матери, которая глядит на своего первенца, лежащего на руках у друга; плюс сдержанное беспокойство (а вдруг он уронит мое дитя?); плюс что-то еще, что-то неуловимое, умоляющее, почти жалобное. Когда я отдал ей пудреницу, она вздохнула и на мгновение застыла, словно у нее перехватило дыхание.

– О, наша всепоглощающая страсть! Снова хвастаемся своими сокровищами? – раздался от двери приятный негромкий голос.

На пороге стоял молодой человек, держа за руку очаровательную девочку, встряхивавшую соломенными волосами. Оба улыбались.

– А вот это, мистер Стрейнджуэйз, мои самые редкостные экспонаты. Лайонел и Ванесса – они приехали на каникулы. Идите сюда, дети, дайте-ка вами похвастаться, – улыбнулась миссис Ситон.

Мы пожали друг другу руки. Вблизи Лайонел Ситон выглядел старше – много старше своих лет. Пол рассказал мне потом, что он воевал, один из немногих оставшихся в живых защитников Арнхема, вся грудь в медалях. Но откуда у них с Ванессой такая внешность, на кого они похожи? Любопытно. Наверняка Джанет Ситон тут ни при чем.

– Мы были на реке, катались на надувной лодке, – сообщила мне юная леди. – Лайонел ну совершенно сумасшедший! Мы пытались подстрелить водяную курочку из его духового пистолета. И что в результате? А ничего, курочка цела и невредима, а у нас чуть задницы не отвалились от холода.

– Ванесса! – воскликнула миссис Ситон. – Мистер Стрейнджуэйз, вы должны извинить детей за их ужасные манеры. Их очень плохо воспитывали.

Она произнесла эти слова как бы вскользь, между прочим, но Ванесса скорчила гримасу и сразу стала серенькой и незаметной, как будто зашло золотившее ее солнце.

– Мы не имели счастья получить воспитание у Джанет. Понимаете, она наша приемная мать.

Возникшую неловкость сгладил Лайонел Ситон, пустившийся в пространные объяснения о том, что поскольку человек, который плывет на надувной лодке, должен сидеть на полу, а пол лодки находится ниже уровня воды, а вода холодная, – следовательно, плывущий в лодке неизбежно замерзнет, а точнее, замерзнет его задница… и т, д., и т, п. Он добавил что-то вроде того, что ему очень повезло и он не был одним из тех летчиков, которым пришлось провести порядочную часть войны, плавая по океану в резиновых лодках.

Хороший паренек. И держится неприступно, как часто бывает у детей, чьи родители отличаются от других гениальностью или «сильным» характером.

На вид Ванессе лет четырнадцать, а на самом деле, может, и меньше. Она боготворит брата-героя, а тот находит ее ужасно забавной, относится к ней покровительственно и ласково и рядом с ней молодеет лет на десять. А девочке и невдомек, что одним своим присутствием она исцеляет оставшиеся у него с войны раны.

Но вот миссис Ситон подняла палец. Ее голос снова чуть задрожал, как будто вышколенный дворецкий легонько Ударил в гонг, приглашая домочадцев к столу.

– Мне кажется, я слышу – к нам спускается поэт. Да, вот и он, собственной персоной.

И тут, Бог мой, произошло то, что случается во время великих торжеств, когда улица увешана флагами, оркестранты надувают щеки, чтобы грянуть марш, почетный караул вскидывает ружья, толпа сгорает от нетерпения… И тут из-за угла появляется не Его Величество монарх, а бездомная собачонка или мальчишка-посыльный на велосипеде, на всех парах проносящийся между шпалер восторженных подданных.

Роберт Ситон быстрым шагом вошел в комнату, улыбаясь всем вместе и никому в отдельности – невзрачный маленький человечек в помятом синем костюме, выглядевшем так, будто он в нем спал.

Он хотел было поздороваться за руку с собственным сыном и дочерью, но Джанет ловко обратила его внимание на меня. Когда мы пожимали друг другу руки, отсутствующее выражение у него на лице вдруг исчезло и глаза заискрились умом, каким-то его особенным качеством. Это качество состояло, как я теперь могу с уверенностью определить, в необыкновенной, почти сверхъестественной внимательности. Я принялся на ходу сочинять историю про Спящую Красавицу – фантастическую историю, навеянную его розовым царством. Он слушал меня – по крайней мере мне так показалось – не только ушами, но каждым нервом, всем своим тощим телом, каким-то внутренним слухом (он сидел опустив глаза, будто стараясь уловить в своей душе отзвук моих слов). Когда я закончил, он поднял голову и на мгновение заглянул мне в глаза; взгляд у него был пронзительный.

– Спящая Красавица. Ну да, – задумчиво кивнул он. – И все эти колючие заросли… Да. Но вы не задумывались, – он, казалось, быстро-быстро, как крот зарывается в землю, уходил от глаз людских к своим глубоким потаенным мыслям, – вы никогда не задумывались, почему она все-таки осталась в своем дворце, что ее там удержало? Думаю, это были розы, а не колючки. Она была пленницей собственной красоты, пленницей решимости ее родителей сделать ее неуязвимой и спасти от встречи с собственной судьбой. Вы помните, королева убрала все прялки? Да, во всем виновата королева; ни в какую злую колдунью я не верю. Бедняжка принцесса с ума сходила от безделья, ей ничего не оставалось, кроме как предаваться мечтаниям и восхищаться собственным отражением в розах. Вот и получилось, что от скуки она взяла и заснула. Я не верю в ту часть, где она уколола пальчик веретеном; больше того, доверительно добавил он, – я и в прекрасного принца не верю. Держу пари – он так и не пробрался сквозь заросли: для этого нужно было быть Чудовищем, рвущимся к Красавице…

– Ты перепутал все сказки, Роберт, – заметила его жена, стоявшая в этот момент рядом с ним. – Пойдемте к столу.

Столовая выдержана в темных тонах, блистает чистотой, ни капли уныния. Все поверхности – стол, буфет, – сверкают, отполированные за два века локтями и тряпками горничных. Стулья в стиле империи, высокие свечи. Над камином портрет того Лейси, что построил этот дом вместо сгоревшей усадьбы елизаветинской эпохи, которая сама в свое время сменила более раннее строение. В окна заглядывают белые розы. Еда восхитительная. За столом прислуживает карлик Финни Блэк, сноровистый и расторопный; правда, очень неприятно, когда, обнося овощами, слуга смотрит на тебя снизу вверх. Как только он на минутку вышел, миссис Ситон сказала мне:

– Наш Финни – исключительная личность. Самый настоящий Шут.

– Вы хотите сказать, в шекспировском духе? – К счастью, я уловил, что слово «Шут» она произнесла с большой буквы.

– Да. Он изрекает мудрейшие вещи, не так ли, Роберт? Правда, при гостях поначалу стесняется.

– Значит, он упорствует в своей глупости? – отважился я.

Миссис Ситон посмотрела на меня непонимающе, но муж тут же пришел ей на помощь.

– Мистер Стрейнджуэйз цитирует Блейка: «Если бы глупец упорствовал в своей глупости, он стал бы мудрецом».

– А по-моему, это абсолютная чушь, – вставила Ванесса. – Он бы стал еще большим дураком. Что и произошло с Финни.

– Ох, Ванесса, ты же знаешь, что от этого твоего ужасного синтетического лимонада остаются пятна на полировке! Вытри немедленно! Миссис Ситон произнесла эти слова с плохо сдерживаемым раздражением.

Ванесса принялась изо всех сил тереть салфеткой место, где капнула лимонадом, с грозным видом бормоча себе под нос:

– Вот тебе, вот тебе, чертово пятнышко!

Я поинтересовался, над чем сейчас работает Роберт Ситон, но он не успел еще и рта раскрыть, как вмешалась жена:

– Роберт пишет свой шедевр. – В голосе ее снова послышались трепетные нотки. – Эпическую поэму о Великой Войне, я имею в виду войну 1914 года. Что-то в духе «Правителей».

На мгновение на лице Роберта Ситона появилось страдальческое выражение. Писатели терпеть не могут, когда при них говорят о произведениях, которые они только еще создают. Хорошие писатели, во всяком случае. Я выдавил из себя несколько вежливых фраз насчет того, как давно (точнее, уже почти десять лет) все мы ждем его повой книги. Потом добавил, что его ранние работы, особенно «Лирические интерлюдии», были первыми книжками, пробудившими во мне интерес к поэзии, когда я еще учился в школе. Тут Пол, который, казалось, ничего не слушал и был занят только едой, неожиданно проговорил:

– И все же лучшее из всего, что вы когда-либо написали, – это «Элегия по умершей жене». – И, бросив на меня лукавый взгляд – мол, и военные летчики читать умеют, – выдал несколько вполне здравых и даже довольно тонких замечаний по поводу этой поэмы.

Роберт Ситон заметно оживился. Его ничем не примечательное усталое маленькое лицо вдруг озарилось какой-то необыкновенной возвышенной нежностью. Удивительное преображение!

Компания явно пришла в замешательство. Так значит, дух «мертвой жены» из «Элегии», матери Лайонела и Ванессы, все еще витает под сводами этого дома! Меня внезапно охватило желание узнать об этой женщине все. Затянувшееся молчание прервал Лайонел:

– Послушайте, вы помните того ирландского поэта, который гостил у нас перед войной? Ну, того, папа, – Подера Майо. «Сказать уам, что не так с уашими пойемами, Ситон? Имейте у уйду, это неплохие пойемы. Но уы не уыдираете уаше кровоточащее сердце из груди и не выкладываете йего на страницу перед собой. К чертовой матери всю уашу драгоценнейшую деликатность со сдержанностью вместе, вот что я уам скажу».

Роберт Ситон хмыкнул:

– Да, да, это был дикий человек. А потом он стал декламировать мою «Элегию», обливаясь при этом горючими слезами.

После ленча Ситон показал мне сад и хозяйственные постройки. Позади дома, который имеет форму буквы «L» – горизонтальную палочку «L» занимают помещения для прислуги и кухня, – располагается поросший травой двор, посреди которого растет высокий развесистый каштан. Дальше, за двором, начинаются хозяйственные постройки: денники для лошадей, коровники, сарай, маслодельня – все под одной заросшей лишайником крышей, которая за столетия стала похожа на толстое ворсистое одеяло. В левой части двора, напротив кухни, стоит великолепно отстроенный крошечный амбарчик. Ситон объяснил мне, что перестроил его под жилье и теперь сдает своему другу, художнику Торренсу – он живет здесь с дочерью, я познакомлюсь с ними попозже, когда они придут к чаю.

Мы пересекли двор, обогнули хозяйственные постройки и вошли в сад, обнесенный со всех сторон стеной. В ближнем к нам углу было проволокой отгорожено ярдов двенадцать для домашней птицы. Ситон с минуту постоял, с интересом разглядывая кур, – я почтительно ждал, – и наконец, бросив на меня быстрый взгляд, сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез:

– У кур всегда какой-то неприкаянный вид – вам это никогда не приходило в голову?

В его чистом, глубоком голосе прозвучало столько чувства, что я не мог удержаться от улыбки. Ну конечно же, несомненно, это Китс с его воробышками, клюющими гравий. Я спросил, сам ли он ухаживает за птицей и за коровами. Он ответил, что сначала ухаживал, но потом потерял к ним интерес, и пришлось снова нанять скотника и садовника; а вот коров он иногда доит – ему кажется, что это его успокаивает.

Мы пересекли сад и через изящную кованую железную калитку вышли на лежащий за забором луг. Здесь паслись знаменитые гернсейские коровы, ужасно напомнившие мне коров с Ноева ковчега. Дальше, по левую руку от нас, простирался густой лес; справа, где кончалось пастбище, текла Темза. От этого мирного пейзажа исходил удивительный покой.

– Когда я вернулся сюда, то подумывал написать английские георгики. Но фермер из меня никудышный, и природа как таковая мне быстро надоедает.

– Когда вы вернулись?..

– Да. После смерти отца и старшего брата поместье досталось мне. Вместе с деньгами. Это было весьма кстати – поэтам нравится перебиваться с хлеба на воду не больше чем обычным людям… Только вот было уже поздно. А вот здесь мы купаемся, чуть пониже. Я вам покажу.

Я не стал задавать вопросы, которые вызвали у меня последние слова поэта; впрочем, слова эти вряд ли были обращены ко мне. Мы не спеша спустились к реке, и Ситон показал мне место, где берег постепенно переходил в природную купальню; потом поднялись на обрыв чуть подальше – тут я увидел остатки сада, разбитого когда-то террасами возле старого дома, стоявшего на самом гребне обрыва. Потом мы снова вернулись на просторный двор. Кто-то изо всех сил тряс ветви каштана; из-за свечек распустившихся бутонов выглядывала, кривляясь и гримасничая, идиотская физиономия.

– Финни всегда лазает на это дерево, – сказал Роберт Ситон. – Он ловкий, как обезьяна. Поразительно сильные руки – вы, наверное, и сами заметили, когда он обслуживал вас за столом.

Поскольку ничего более подходящего мне в голову не пришло, я попросил показать мне маслодельню. Она стояла последней в ряду хозяйственных построек, рядом с крохотным амбаром – осколком старины. Здесь денег явно не пожалели. Сепаратор, пастеризатор, холодильник, формы для сыров, сушка для масла и все такое прочее – все блещет чистотой и гигиенично до невозможности. Окна под самым потолком, пол и стены выложены плиткой, хорошо продуманная система слива воды, так что все помещение можно мыть из шланга. Явно оживившись, Роберт Ситон расписывал мне все достоинства своего хозяйства, но потом снова ушел в себя. Внешне он остался внимательным собеседником, но стал рассеян, смотрел мимо меня… Я решил, что он не в силах надолго отвлечься от эпических событий Великой Войны – хотя, должен сказать, это очень необычный предмет для Роберта Ситона.

Мы еще немного побродили. Он показал мне прекрасно оборудованную мастерскую и несколько незаконченных предметов мебели, которые сколотил сам. Я обратил внимание, что на них лежит толстый слой пыли. Меня не оставляло чувство, что в этом поместье живет единственное дитя богатых родителей, балующих его всеми игрушками, какие только можно купить за деньги, но подарки только ненадолго развлекают ребенка, он тут же их бросает и забывает про них… Я заметил на скамейке красивую вещицу, вырезанную из дерева, и спросил, его ли это работа.

– Нет, это сделала Мара Торренс. Неплохо у нее получается, верно?

Вглядевшись повнимательнее, я даже вздрогнул: среди вырезанных на дереве листьев и фруктов, сплетавшихся в сплошной узор, мне бросилась в глаза откровенная фаллическая сцена. И, что больше всего меня потрясло, бородатое лицо Сатира, хоть и совсем крошечное, чем-то до жути напоминало ни больше ни меньше – нашего поэта, Роберта Ситона. Я непроизвольно перевел на него взгляд; он не отвел глаз. На лице у него вновь появилось выражение необыкновенной печали, которое, кажется, всегда скрывалось в глубине его глаз, готовое в любой момент вырваться наружу.

– Понимаете, это что-то вроде аутотерапии, – сказал он.

Я, конечно, ничего не понял. Но в Ситоне есть какое-то особенное достоинство, которое, как я обнаружил, способно обезоружить даже мое безбрежное любопытство и не дать ему развернуться во всю ширь, а мне – сунуть свой нос в дела поэта.

Но вот он оставил меня, предложив продолжить знакомство с Плаш-Мидоу самостоятельно. Прежде чем вернуться в дом, я решил взглянуть на цветник. Пройдя мимо амбара, я зашагал по дорожке между тисов и розовых кустов, ведущей к летнему домику. Это легкое строение может поворачиваться вокруг своей оси, и сейчас оно было повернуто задней стенкой к дорожке. Внутри были слышны голоса. Я уже слишком долго сдерживал свою любознательность и теперь не мог отказать себе в удовольствии послушать. Один из голосов принадлежал Лайонелу Ситону, другой, женский, с легкой хрипотцой, был мне незнаком; в нем звучала уверенность и, не могу найти другого слова, злорадство. Вот что они говорили:

Незнакомая женщина. Так значит, дорогой мой Лайонел, ты готов для меня на все, не так ли? Прямо-таки на все? Хотелось бы мне знать, ты действительно хочешь это сделать?

Лайонел Ситон. Ты знаешь, что я хочу сделать.

Незнакомая женщина. О да. Меня… необходимо оприходовать. Как спорную пустошь или что-нибудь в этом Роде. А что если я не хочу, чтобы меня оприходовали?

Лайонел Ситон. То есть такая жизнь, как сейчас, тебя вполне устраивает?

Незнакомая женщина. Вполне. А разве бывает другая?

Лайонел Ситон. Еще как бывает, моя дорогая девочка. И ты это знаешь. Любовь, замужество, семья, дети. Обычная нормальная жизнь.

Незнакомая женщина. Как же скучно все то, что ты мне тут говоришь!

Лайонел Ситон. За последние пять лет драм у меня было по горло. Теперь я мечтаю о черном котелке, поезде в восемь тридцать и шлепанцах у камина.

Незнакомая женщина. Пожалуйста, бери, кто тебе не дает? Но лично меня все это не интересует. Ты с твоим домашним очагом тоску на меня наводишь… Что до меня, я хочу еще испытать бурю перед смертью. Я…

Лайонел Ситон. Бурю! В стакане воды! Вот в этом ты вся… Нет, у тебя это не выйдет, девочка моя! Я неплохо владею рукопашной, так что убери свои длинные красные ноготки, этот номер у тебя не пройдет.

Незнакомая женщина. Ну надо же! Ты, оказывается, можешь быть не таким уж скучным… Ну что ж, давай, продолжай в том же духе. Оприходуй меня! Давай, давай, мой маленький герой, не бойся…

Я решил, что мне пора и честь знать, и ретировался. Ну и ну! Эта леди, как говорит мой друг суперинтендант Блаунт, сущая страсть Господня. Впрочем, мне кажется, у нее достойный противник.

Я встретился с ней через час, за чаем. Она прошла по газону к столу, за которым мы сидели в тени одного из гигантских деревьев; рядом с ней шел высокий, толстый, довольно непрезентабельного вида мужчина. Меня представили Реннелу Торренсу и его дочери Маре; я узнал ее голос, как только она произнесла первое слово. Гладкие темные волосы (почему это все связанные с искусством особы женского пола выглядят так, будто вылили себе на голову ведерко лака для мебели и забыли воспользоваться гребенкой?), грубая, белая до рези в глазах кожа, беспрестанно двигающиеся пальцы – заядлая курильщица? – любительница приложиться к бутылочке?

Она долго-долго рассматривала меня своими глазами чуть навыкате; я чувствовал на себе их взгляд, даже когда отворачивался. За чаем они с Лайонелом явно старались не смотреть друг на друга. Я заметил, что миссис Ситон бдит и не спускает с них настороженных глаз. Вообще атмосфера за столом была довольно напряженная. Разговором завладел Реннел Торренс – он долго громил модных художников: Мэтью Смита, Сазерленд, Хитченс, Кристофера Вуда, Френсиса Ходкина… досталось всем, невзирая на возраст и пол. Нам, мол, надлежит решительно отречься от французского влияния и вернуться назад, к Сэмюэлю Палмеру! Ну и брюзга этот Торренс; вероятно, он сам художник-неудачник. Но сколько апломба! После десяти минут сотрясения воздуха, расстреляв все боеприпасы, он соизволил заметить мое присутствие и спросить, чем я вообще-то интересуюсь.

– Преступлениями, – ответил я.

Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом снова уставился на меня. На лицо его появилось совершенно иное выражение – настороженность? непонимание?..

Что? Вы читаете детективные романы?

Ничего подобного, он ими живет, – вмешался Пол. – Найджел на короткой ноге со Скотланд-Ярдом. Так что берегитесь, он человек опасный.

Ванесса радостно захлопала в ладоши.

– Послушайте, ведь это то, что нужно! Когда Торренс перебьет всех своих конкурентов, мистер Стрейнджуэйз его выследит!

– Они, почти все, уже давно поумирали сами. И смердят, – произнес Торренс.

Упершись в меня немигающим взглядом, Мара спросила, не специализируюсь ли я на каком-нибудь определенном виде преступлений. Тут забеспокоилась миссис Ситон и поспешно заметила, что я, конечно, не настроен сейчас вести профессиональные разговоры.

– А мне интересно! – возразила Мара капризным детским голосочком.

– Ну, как вам сказать… Например, я участвовал в раскрытии ряда убийств.

Напряжение, возникшее было после последних слов Мары Торренс, кажется, немного ослабло. На лице Роберта Ситона не осталось и следа его обычной задумчивости и рассеянности, он прямо дрожал от любопытства, словно терьер перед крысиной норой. Он сказал:

– Это, я думаю, ужасно захватывающе! Я имею в виду точку взрыва – точку, на которой данный мужчина или Данная женщина вдруг вспыхивает. По-моему, это у всех бывает по-разному.

– Вот бы посмотреть, как Лайонел взорвется! – захихикала Ванесса. – Вот увидите, он будет гореть огненно-красным пламенем.

– А по-моему чистым белым огнем, – язвительно пробормотала мисс Торренс, сделав ударение на слове «чистым».

Лайонел швырнул в сестренку диванной подушкой.

– Но чаще всего убийства бывают преднамеренными, а не из-за внезапного взрыва чувств, разве не так?

– Дети, что за жуткие разговоры, – проронила миссис Ситон.

Но ее муж пропустил намек мимо ушей.

– Я не это имею в виду, Лайонел, – продолжил он свою мысль. – Каждое убийство – это акт страсти, как бы долго преступник к нему ни готовился. Я говорю о точке загорания в каждом человеческом существе. Вот посмотри – ты можешь страстно желать избавиться от кого-то, можешь строить планы в своем воображении; ты уверен, что это так, не всерьез, и тебе нравится представлять, чем бы ты его убил, при каких обстоятельствах, как бы создал себе алиби и так далее… При этом, сам того не замечая, ты протягиваешь бикфордов шнур из своего воображения в реальную действительность. И вот наступает момент, когда ты видишь, что шнур подожжен, по нему ползет искорка и ты уже не в состоянии остановить взрыв. Ты обречен совершить то, что казалось тебе только фантазией.

– Ой, – воскликнула Ванесса, – папочка, не говори такие страшные вещи!

Я сказал что-то о том, что точка взрыва будет зависеть от того, насколько убийство, которое ты мысленно запланировал, совместимо с твоей натурой, твоей личностью. Если мотив убийства несостоятелен, то есть не связан с самым сильным элементом твоей личности, господствующей страстью, то никакой бикфордов шнур не загорится.

– Но кто же будет задумывать убийство, если не затронуто то, что ты называешь господствующей страстью? – весьма резонно заметил Пол.

– Разговор становится интересным, – медленно, с расстановкой произнесла Мара Торренс. – Скажите же нам, какой, по-вашему, мотив мог бы подвигнуть каждого из нас переступить последнюю черту?

Я ответил, что не знаю присутствующих достаточно хорошо. Молодая женщина провела в воздухе сигаретой и остановилась на миссис Ситон.

– Давайте, Джанет. Мистер Стрейнджуэйз недостаточно хорошо нас знает, поэтому мы сами расскажем ему о своих мотивах. Начинайте.

– Моя дорогая Мара, я не люблю этих игр в правду. Они всякий раз заканчиваются слезами.

– Ладно, я скажу за вас. Это очень просто. У Джанет господствующая страсть – это Плаш-Мидоу и все, что в нем находится. Она убьет каждого, кто посягнет на это… Теперь ваша очередь, Пол.

– Я чистый альтруист. Я бы мог убить во имя блага человечества. Хотелось бы мне собрать в одной комнате руководителей великих держав, наставить на них автомат и пообещать, что если они через три часа не договорятся о запрете атомной бомбы, я открою огонь.

– Ну что ж, неплохо. А ты, отец?

Реннел Торренс вытер жирное лоснящееся лицо.

– Я художник. На убийство меня подвигло бы только благородное чувство. Я бы…

– Хм. Или если бы кто-нибудь встал между тобой и твоими земными благами, – перебила его дочь снисходительно-презрительным тоном. – Ты можешь убить в панике. А также, возможно, ради выгоды, если это окажется более или менее безопасно, а выигрыш будет очень значительным… Ну, Роберт убил бы за искусство, правда, Роберт?

– Возможно, вы и правы, моя дорогая, – мягко промолвил поэт. – Вот только я никогда бы не смог заставить себя взглянуть в лицо своей жертве. Мое убийство отнесли бы к разряду тех, которые совершаются издалека – знаете, что-нибудь вроде пилюль с цианидом в пузырьке из-под аспирина.

Тут Ванесса, сидевшая себе тихонечко в облаке своих желтых волос и что-то соображавшая, вдруг задумчиво проговорила:

– А мне хотелось бы отравить нашу химичку, мисс Глабб. Каким-нибудь медленно действующим ядом. И потом смотреть, как она извивается и корчится у моих ног…

– Ванесса!

– А когда она стала бы уже отдавать Богу душу, я дала бы ей противоядие. Или поставила бы ей здоровенную клизму, а еще лучше желудочный зонд. Мистер Стрейнджуэйз, вы мне расскажете, как ставят желудочный зонд?

Ты могла бы попробовать на себе, тебе было бы очень полезно, улыбнулся Лайонел, ткнув сестренку в живот. – Прямо противно видеть, как ты раздуваешься после каждой еды.

– Замолчи, Лайонел, прошу тебя, ты просто невыносим! И я вовсе не обжора.

Итак, остается. Лайонел, – сказала Мара. – За что же наш рыцарь без страха и упрека мог бы совершить убийство?

Ну, я мог бы свернуть тебе шею, когда у тебя будет особенно противное настроение.

– О да, преступление на почве сексуального влечения. Так и запишем, парировала она, смерив сто долгим пронзительным взглядом.

На лужайке наступила тишина. Над нашими головами ворковали лесные голуби. Я различал вдали приглушенный плеск воды у плотины.

– А что, никого не интересует, за что я убила бы человека? – произнесла Мара Торренс.

Все молчали.

– Я могла бы убить из мести, – сказала она.

Вот здорово! – пришла в восторг Ванесса. – Совсем как я с мисс Глабб!

Появился Финни – убрать чашки со стола.

– А как насчет нашего Финни? – протянула Мара.

Миссис Ситон с угрожающим видом повернулась к ней:

– Мара, я запрещаю тебе, ты ведь знаешь, что Финни не…

– Ладно, ладно. Финни – принадлежность Плаш-Мидоу, и трогать его нельзя. Я знаю. Правильно, Финни?

Карлик закудахтал и лучезарно улыбнулся Маре Торренс. Когда он ушел в дом, Роберт Ситон обратился ко мне:

Тут есть один очень интересный момент. Финни повторит все, любое действие, которое увидит. Так его научила моя жена.

Вы хотите сказать, – уточнил я, – что если он на самом деле увидит, как убивают человека, он преспокойно может повторить это на другой жертве?

Роберт Ситон кивнул, но тут его жена решительно взяла разговор в свои руки и направила его в совершенно иное русло. Все снова стало мило, непринужденно и безмятежно. Через час мы с Полом уехали. Хозяева стояли у ворот и махали нам руками – знаменитый поэт в окружении своих роз и очаровательной семейной группы. Как хорошо; и как же редко творец окружен такой прекрасной, такой спокойной обстановкой для работы. Съезжая с дорожки на мостовую, я бросил прощальный взгляд назад и увидел, как кусты роз с какой-то нежной заботливостью сдвигаются вокруг Роберта Ситона и наконец совершенно его поглощают. Какая благодать. Какой покой…

 

Глава. Чемодан без бирки

Через два месяца после посещения дома Ситона Найджел Стрейнджуэйз получил телеграмму:

Н. СТРЕЙНДЖУЭЙЗУ, УЭЛБЕК-КЛАБ, ЛОНДОН. ТЕЛО В ТЕМЗЕ ПОЛТОРЫ МИЛИ ВВЕРХ ПО ТЕЧЕНИЮ ОТ ХИНТОН-ЛЕЙСИ ТОЧКА ИНТЕРЕСУЕТЕСЬ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК ПОЛ

На что Найджел ответил:

П. УИЛЛИНГХЭМУ, РОББ ФАРМ, ХИНТОН-ЛЕЙСИ, ОКСФОРДШИР. НЕТ С КАКОЙ СТАТИ ВЫУДИ ЕСЛИ ТЕБЕ ТАК ИНТЕРЕСНО ОЧЕНЬ ЗАНЯТ НАЙДЖЕЛ

Еще через два дня, когда он работал над своей книгой о графологии рукописей ряда поэтов двадцатого века, пришла вторая телеграмма:

Н. СТРЕЙНДЖУЭЙЗУ, УЭЛБЕК-КЛАБ, ЛОНДОН ПОЛИЦИЯ ВЗЯЛА ПЛАШ-МИДОУ В ОСАДУ ТОЧКА ДЖАНЕТ СИТОН ОТЛИЧНОЙ ФОРМЕ ПРИНЯЛА НА СЕБЯ КОМАНДОВАНИЕ ОБОРОНОЙ ТОЧКА УЖЕ ОТМЕТЕЛИЛА ИНСПЕКТОРА ТОЧКА ТЕПЕРЬ-ТО ИНТЕРЕСУЕТЕСЬ ВЫ СТАРЫЙ ПОЖИРАТЕЛЬ ТРУПОВ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК ПОЛ

Найджел не ответил. Пол Уиллингхэм никогда не писал писем; он также не пожелал поставить у себя дома телефонный аппарат на том основании, что наговорился по телефону во время войны, так что Найджелу ничего не оставалось, как отправиться к нему и заставить его объяснить, что означает вся эта болтовня. Но сперва Найджел позвонил своему старому другу, суперинтенданту Блаунту, в Новый Скотланд-Ярд: у него не было желания прерывать работу из-за какой-то легкомысленной телеграммы от Пола. В то же время нельзя было сбрасывать со счетов, что тело, найденное в полутора милях вверх по течению от Хинтон-Лейси, находилось одновременно в полутора милях ниже Ферри-Лейси; к тому же вряд ли полиция пожаловала в Плаш-Мидоу только для того, чтобы полюбоваться розами.

– Блаунт? Это Стрейнджуэйз. Извините за беспокойство, но вам ничего не известно о теле, найденном в Темзе Два или три дня назад – в Оксфордшире, неподалеку от местечка, называемого Ферри-Лейси?

– Да, я как раз только что разговаривал с помощником комиссара, он звонил мне по поводу этого дела. Ну, не странное ли совпадение? Оксфордширцы просили у нас помощи.

– А в чем там дело? Самоубийство? Убийство?

– Боюсь, что самое настоящее убийство. Вы вообще-то газеты читаете?

Только «Всемирные новости». Причем по воскресеньям. А кто жертва?

– Вот это-то и надо выяснить, – ответил суперинтендант Блаунт и невесело ухмыльнулся. – Но вы-то откуда обо всем этом знаете, если не читали газет?

– Дело в том, что я знаком с Ситонами, которые живут…

Черт бы вас побрал, Стрейнджуэйз! Вы сегодня вечером свободны? Хотелось бы поболтать с вами после того, как я встречусь с инспектором Гейтсом – это местный полицейский, отвечающий за расследование.

Тот самый, которого отметелила миссис Ситон?

– О чем это вы? А-а… да, у этой дамочки напор, как у древнего гунна. Так что, будете вы свободны в десять вечера?

Найджел решил не копаться в ежедневных газетах, а подождать до вечера и узнать все в неискаженном виде от Блаунта. И вот в одиннадцатом часу вечера они вдвоем, не считая бутылки виски, сидели в комнате Найджела.

– О-очень недурной напиток, – произнес Блаунт, причмокивая. – Где только вы его добываете? На черном рынке? Вам везет, скажем прямо. Ну ладно, теперь об этом вашем теле…

Вот что рассказал Блаунт.

В прошедшее воскресенье в 9.20 вечера молодая пара, проводящая свой отпуск в лодочном походе, заплыла в камыши по южному берегу Темзы, чтобы стать там на якорь для ночевки. Отталкиваясь шестом, молодой человек вдруг почувствовал, что ему что-то мешает. Он пошарил в воде багром и вытянул труп, запутавшийся в стеблях камыша. Девушка сошла на берег и побежала на ближайшую ферму за помощью, а мужчина остался сторожить труп. Прибыла полиция, и тело отправили в морг. Вскрытие показало, что следов асфиксии, то, есть удушья, не наблюдается, поэтому («даже не беря в расчет другие доказательства», – мрачно обмолвился Блаунт) можно было заключить, что смерть наступила не вследствие нахождения под водой – то есть речь идет не об утоплении. Трупное окоченение прошло, ладони рук и ступни ног побелели, подкожные вены приобрели коричневатый оттенок; в то же время в нижней части живота не появились еще зеленоватые пятна, которые свидетельствуют о наступлении второй стадии разложения. Судя по этим признакам, время наступления смерти определяется в пределах от тридцати шести часов до пяти суток от момента обнаружения трупа.

Исходя из того, что мертвецы всплывают на поверхность лишь через восемь – десять дней после смерти, можно сделать вывод, что труп сбросили в воду совсем недалеко от места, где он был обнаружен. Правда, поскольку в паре миль вверх по течению находится плотина, течение там довольно сильное, и оно могло снести тело несколько ниже, протащив по дну реки; полиция может провести эксперимент с манекеном, чтобы проверить это предположение. Суммируя все данные, можно заключить, что скорее всего тело сбросили в воду не позже ночи с пятницы на субботу и не раньше, чем в предыдущий вторник, где-то между Ферри-Лейси и зарослями камыша, где нашли труп, – если только вообще его сразу не спрятали в камышах. Труп не пытались затопить с помощью тяжелых предметов, что крайне нетипично для такого рода случаев. Осмотр берегов реки в поисках следов сбрасывания тела в реку ничего не дал, потому что все воскресенье на этом отрезке реки удили рыбу члены лондонского клуба спиннингистов и после них все вокруг было затоптано и замусорено. Однако местная полиция не обнаружила и никаких признаков того, что труп сбросили непосредственно в камыши. Вполне возможно, что тело доставили туда на лодке и прямо там спустили под воду – эта версия сейчас также прорабатывается.

Суперинтендант отбарабанил все это одним духом и замолчал, потягивая виски и хитро поглядывая на Найджела.

Так как же он был убит? – спросил Найджел.

– Никаких следов насилия на трупе… э… не обнаружено.

– Яд?

– Никаких следов яда во внутренних органах, – ответил Блаунт, откровенно наслаждаясь озадаченным выражением на лице Стрейнджуэйза.

– Его не утопили. Не отравили. Не застрелили, не зарезали и не забили до смерти. Что же это за труп в таком случае?

На мертвеце макинтош – и больше никакой одежды.

На макинтоше обнаружены чуть заметные следы крови, сохранившиеся даже несмотря на пребывание под водой, – с вальяжным самодовольством продолжал Блаунт.

– Но каким же, черт побери, образом…

Главным образом на внешней стороне макинтоша. Предполагается, что покойник был ростом пять футов восемь дюймов.

– Что это значит – предполагается? У оксфордширской полиции что, не нашлось рулетки, чтобы измерить его рост?

Наконец-то настал тот кульминационный момент, к которому, не торопясь, подводил Найджела суперинтендант. Он сказал:

– Видите ли… довольно трудно с точностью определить рост человека, когда у него нет головы. – Суперинтендант откинулся в кресле, наслаждаясь изумлением Найджела. Помолчав, он снова заговорил: – Вот так. Голову отрубили по самую шею, – о-очень грубо, видно, что работал дилетант…

– Ничего себе…

– И, больше того, голову нигде не могут разыскать. Инспектор Гейтс прочесал дно на милю вверх и вниз но течению и…

Но, если тело привезли на лодке, человека могли убить где-то за сотню миль оттуда и там же спрятать голову!

Так-то оно так, но на макинтоше есть дырка, а маленький клочок ткани от этого макинтоша, вырванный как раз из этого места, нашли на заборе на опушке леса Фоксхолвуда, в миле от пешеходного мостика в Ферри-Лейси.

– Ну, так в чем же дело? Значит, этот тип был местный. Кто-нибудь из местных жителей пропал?

– Все на месте, – покачал головой Блаунт. – Больше того, мы просмотрели списки пропавших мужчин по всей Великобритании, и наше тело не подходит ни под одно из имеющихся описаний.

Так зачем же понадобилось отрезать ему голову?

– Вот именно, Стрейнджуэйз! Вы попали в самую точку! – воскликнул Блаунт, придя в совершенно для него нетипичное, насколько мог судить Найджел, возбуждение. – Человеку отрезают голову и тщательно ее прячут, чтобы жертву не могли опознать. С трупа снимают одежду, чтобы мы не могли идентифицировать ярлык портного, магазина или прачечной – макинтош, кстати говоря, был дешевенький, от «Юниверсал-тейлорз», его могли купить в любом из нескольких сотен отделений компании – мы пытаемся найти это отделение, но… – Суперинтендант пожал плечами. – И вообще, зачем столько беспокойства, если жертву все равно никто но знает? Конечно, прошло еще мало времени. Но это тело, похоже, свалилось к нам с неба: оно же не отвечает описанию ни одного из пропавших в стране! Положение не из приятных, скажу я вам… Ну, а вы что думаете по этому поводу?

– Возможно, так оно и было – он свалился к нам с неба, – задумчиво сказал Найджел. – Из какой-нибудь далекой страны… На нем не было случайно кожаных сандалий?

Кожаных сандалий? Я же только что сказал вам, что кроме макинтоша…

– Ах да, конечно, – пробормотал Найджел. – Но…– И он продекламировал:

О вы, запыленные подошвы сандалий из кожи, О убеленная сединой голова путешественника, Откуда идешь ты, путник? И что привело тебя В наш тихий соловьиный край?

– Это еще что за белиберда?

– Первые строки поэмы Хаусмана, пародии на греческую трагедию. Очень к месту. Тут же все вопросы, на которые нам предстоит ответить! Ферри-Лейси – тихое, спокойное местечко; туда не заскочишь по пути куда-нибудь еще. Население невелико, сотен пять, наверное. Стоит там появиться незнакомцу, и он будет заметен, как черная овца на снегу. В деревне только и разговоров будет, что о нем.

У нас нет сведений, что в последнее время в деревне видели посторонних.

– Значит, он не хотел, чтобы его видели. Возможно, приехал вечером или ночью. Интересно, зачем ему было забираться в этот лес, где он наткнулся на ограду из колючей проволоки? Возможно, у него там было свидание; возможно, он просто избегал больших дорог. И в том, и в другом случае понятно его стремление остаться незамеченным. Кроме того, Блаунт, ваши списки не включают такую категорию пропавших, как дезертиры из армии Ее Величества. Добавьте к ним возвращающихся из мест заключения, перемещенных лиц, всю пену и накипь войны…

– Это все? – сухо заметил Блаунт.

– Нужно немножко и очень осторожно посплетничать в округе и выяснить, есть ли там семьи с сомнительными родственниками, семейными тайнами, белыми воронами или блудными сыновьями. Сколько лет вашему трупу?

– Врачи полагают, лет пятьдесят пять – шестьдесят.

Тогда это не дезертир. Но…

– Худой, но для своего возраста крепкий и жилистый; недавно занимался тяжелым физическим трудом; какое-то время провел на Востоке, судя по пигментации кожи, – с каменным лицом продолжал Блаунт.

Найджел всплеснул руками.

– Вы же все про него знаете! Зачем вы тогда пришли ко мне?

– Затем, чтобы с восхищением понаблюдать, как натренированный на теории ум использует индуктивный метод. Хм, голова путешественника – о-очень хорошо, Стрейнджуэйз, о-очень хорошо, – сказал Блаунт и с удовольствием похлопал себя по лысине. – Ну, давайте еще немного поразмышляем.

Теперь насчет одежды. Макинтош на трупе оставили, потому что ярлык известной швейной фирмы ничего нам не даст. Остальная одежда снята, так как по каким-то признакам – покрою, материалу, ярлыкам – можно было бы определить, из какой страны приехал наш путешественник, что, в свою очередь, помогло бы опознать погибшего.

– Совершенно верно. Разумеется, мы наводим справки в портах и на аэродромах, но дело это страшно затяжное и хлопотное. Что-нибудь еще?

– Не нравится мне эта история с макинтошем; очень странная история, не правда ли? – медленно проговорил Найджел. – Зачем это понадобилось напяливать его на труп, после того как с него стащили всю остальную одежду? На макинтоше его кровь?

– По крайней мере, той же группы.

– Кровь в основном на внешней стороне макинтоша. Но если предположить, что его избили до смерти или перерезали горло, то в этом случае под макинтош должно было просочиться достаточно много крови и запачкать изнанку.

Угу.

– Отсюда следует, что это может быть вовсе и не его макинтош. Он мог принадлежать убийце, который накинул его, чтобы кровь жертвы не запачкала его собственную одежду.

– Ага, вполне возможно. Но это никак не объясняет, зачем ему потом понадобилось надевать макинтош на тело убитого. Было бы гораздо безопаснее сжечь его или спрятать вместе с одеждой жертвы. Хотя, заметьте, я не считаю, что спрятать или сжечь одежду – для убийцы самый надежный путь обезопасить себя в подобных обстоятельствах. Помните дело Лейки в Новой Зеландии?

Пока Блаунт говорил, Найджел открыл ящик письменного стола, вынул оттуда крупномасштабную военно-геодезическую карту и разложил ее на столе.

– Вот здесь Ферри-Лейси. Теперь давайте посмотрим. В радиусе пяти миль от деревни есть три железнодорожные станции. Редкот и Чиллингхэм расположены на главной магистрали Большой Западной железнодорожной линии, Хинтон-Лейси – на маленькой ветке. Однако Редкот находится на другом берегу реки по отношению к этому лесу, через который, по вашим словам, прошел наш незнакомец. Остаются Чиллингхэм и Хинтон-Лейси. Но человек, который не хочет привлекать к себе внимание, ни за что не слезет на маленькой станции, расположенной к тому же на боковой ветке. Поэтому я считаю, что наиболее вероятен Чиллингхэм. Это достаточно оживленное место; станция находится на окраине города. Он мог пойти по этой дороге, пройти четыре мили, потом сойти с шоссе, свернуть в лес Фоксхолвуд и срезать угол к Ферри-Лейси. А если он знал этот короткий путь, значит, он очень хорошо знаком с этими местами.

– Разумеется, – согласился Блаунт. – Но единственное доказательство того, что он прошел через лес, которым мы располагаем, это клочок макинтоша на колючей проволоке. А ведь вы сами только что заметили, что макинтош мог принадлежать вовсе не убитому.

– Черт возьми! Вы ловите меня на слове? Занимайтесь тогда этим делом сами. Оно ваше с начала и до конца, вот и копайтесь себе во всех его тайнах и загадках.

– Я, конечно, возьму на себя руководство ходом расследования. А вы… э… скажите, вам не хотелось бы совершить небольшое путешествие в Оксфордшир?

– Ну вот еще! У меня дел по горло.

– У вас ведь там друзья, и вы один соберете сплетен больше, чем двое таких недотеп, как мы с Гейтсом.

– Кстати о Гейтсе, – вспомнил Найджел. – Что там у него вышло с миссис Ситон? Небольшая потасовка?

– Ну что вы такое говорите! – возмутился Блаунт. – Зачем так преувеличивать? Гейтс просто стал выяснять по долгу службы, не видел ли кто из домочадцев на прошлой неделе в округе незнакомого человека. А у них там, кажется, живет карлик – слуга или что-то в этом роде…

– Да. Финни Блэк.

– …и миссис Ситон не позволила Гейтсу расспрашивать его, утверждала, что он немой или слабоумный. Гейтс настаивал, и тогда она влепила ему пощечину. Гейтс у нас здесь человек новый, имейте это в виду; допускаю, что он мог быть несколько грубоват. Но…

– Однако попахивает гестаповскими методами!

– …но это же серьезное дело – нападение на полицейского при исполнении служебных обязанностей! Нет, мой дорогой, это просто никуда не годится. А потом леди начала угрожать, что пожалуется главному констеблю, главному лорду графства, – в общем, обещала обрушить на бедного Гейтса всевозможные кары. Похоже, она пользуется большим влиянием в графстве. Так что Гейтс счел за благо промолчать.

Блаунт прикончил остатки виски в своем стакане и потянулся за видавшей виды фетровой шляпой.

– Увидимся в деревне?

– Да, я остановлюсь у Пола Уиллингхэма. Могу же я захотеть обзавестись парой рукописей Роберта Ситона для моей монографии! Я ведь работаю сейчас над новой книгой, так что…

– Вот это другой разговор! Я же знал, что вы не устоите перед искушением сунуть свой длинный нос в это дело…

Дверь затворилась раньше, чем Найджел успел бросить достойный ответ в спину удаляющейся плотной фигуре.

Я был абсолютно уверен, что ты не утерпишь и сунешь свой длинный нос в это…

– Если кто-нибудь еще посмеет неуважительно отозваться о моем носе, пусть пеняет на себя! – заявил Найджел. Дело было на следующий вечер после разговора с Блаунтом, и они с Полом сидели в баре «Лейси-Армз» в Хинтон-Лейси. – Ты соображаешь, что делаешь? Я ничего не разнюхаю, если деревенские узнают, что я связан с полицией, – вполголоса добавил он.

– Я буду всем говорить, что ты из Би-Би-Си. Это обычно производит впечатление – Бог его знает, почему. Представим тебя продюсером какой-нибудь из этих милых и всеми любимых передач – ну, знаешь, «Проведите вечер с нами» и прочее в этом духе. И ты приехал к нам, чтобы провести передачу отсюда. Они это проглотят и не поморщатся… Привет, Фред, привет, Том! Познакомьтесь – это мой друг, мистер Стрейнджуэйз. Он из Би-Би-Си и собирается…

– Я не из Би-Би-Си. И я не собираюсь угощать тебя, Пол. Но, если джентльмены не возражают…

– Благодарим вас, сэр, – хором проговорили Том и Фред.

– Би-Би-Си? – начал тут же Том. – Замечательная станция, ничего не скажешь. Правда, я не в восторге от вашей программы легкой музыки. Какая-то дребедень, по моему мнению. А вот симфонии там, классическая музыка… Это я уважаю. Взять, к примеру, сэра Ваулта. Вот это дирижер, скажу я вам! – Том вытер кончики своих клочкастых усов. – А может, вы, сэр, из эстрадной программы? Мне не хотелось бы вас обижать…

– Нет. Я не имею никакого отношения к эстрадной программе, – ответил Найджел, бросив убийственный взгляд на Пола. – Я, в общем, не имею отношения и к…

– Возможно, джентльмен занимается технической стороной, – предположил Фред. – Для меня это тайна за семью печатями – все эти частоты и киловатты, мегациклы и тому подобное. Но для вас, сэр, наверное, в этом нет никаких секретов? Я как на вас посмотрел, сразу вспомнил – уходил я сейчас сюда, в «Армз», а жена мне и говорит: «Фред, твой любимый приемник опять барахлит, а я как раз собиралась послушать этот чудесный сериал про Диккенса, пока ты там надираешься», – так она мне сказала. Короче говоря, когда мистер Уиллингхэм сказал, что вы из Би-Би-Си, сэр, я и говорю сам себе…

– Но… – начал было Найджел.

– Фред, говорю я себе, а может быть, джентльмен сумеет выкроить время и забежать в твое скромное жилище, скажем, завтра утром и взглянуть на твой старый приемник? Вы, сэр, в два счета доведете его до ума, клянусь вам. Я, конечно, не хочу доставлять вам лишнего беспокойства, сэр…

– Но…

– Вы подумайте об этом, сэр. Приятного вам вечера. Ваше здоровье.

Когда Фред с Томом вернулись к бару, Найджел набросился на Пола:

– Я тебя задушу, если ты мне еще раз приведешь этих… представителей местной интеллигенции! Как я, черт побери, по-твоему, должен…

– Давай, давай, продолжай в том же духе, и дело будет в шляпе. У тебя прекрасно выходит. Так держать! Теперь попробуем Джека Уитфорда… Джек!

К ним направлялся огромный взъерошенный детина, который только что ввалился в бар со своей овчаркой – та тут же свернулась клубком под одной из скамеек. Пол познакомил его с Найджелом.

– Если мистер Уиллингхэм будет говорить вам, что я из Би-Би-Си, поспешно сказал Найджел. – то знайте, что это вранье.

– Ага. Мистер Уиллингхэм известный врун, – мило согласился Джек, широко улыбаясь, – Я видел, сэр, как вы разговаривали с этими двумя болванами. Собираетесь взять их в передачу, мистер? Пара деревенских дурачков болтает о том, как в доброе старое время скашивали косой но пятьдесят акров за день? Меня прямо тошнит слушать, что эта ваша Болтай-Болтай-Станция передает о нас, деревенских.

Найджел сдался.

– Меня интересуют совсем другие вещи, – сказал он. – Вот это ваше убийство, скажем, – оно бы потянуло на неплохой радиоочерк. Интересно было бы рассказать, как восприняли убийство местные жители.

Он сразу же почувствовал, как изменилась атмосфера в баре «Лейси-Армз». Воцарилась тишина. Джек Уитфорд с загадочным видом разглядывал его своими бледно-голубыми глазами с неподвижными, глядящими вдаль, как у моряка, зрачками.

– А кто сказал, что это наше убийство? – проговорил он наконец. – Это наверняка ребята из Ферри-Лейси. Все они там такие, настоящие бандиты. А у нас в Хинтон-Лейси все до одного люди законопослушные.

Пол Уиллингхэм расхохотался:

– Особенно по ночам!

Темнота все спишет, – парировал Джек.

Помолчав, Найджел сказал:

– В бытность мою в Девоншире знал я там одного малого. Он сам-то был из Сомерсета. Так вот, он брал с собой в лес длинный шест, привязывал к концу бенгальский огонь и зажигал, а потом тыкал им между ветвями. Фазаны ему прямо в руки валились, как груши.

Джек Уитфорд хлопнул себя по бедрам.

– Вот это да! Никогда про такое не слышал! Надо же – прямо в руки валились! Ах ты, черт побери!

Лед тронулся. Найджел тут же осведомился, охраняют ли Фоксхолвуд егеря. Джек Уитфорд насторожился и вопросительно посмотрел на Пола Уиллингхэма.

– Мистер Стрейнджуэйз – человек свой, – кивнул Пол. – Можешь не беспокоиться.

– А, тогда хорошо. Ну да, охраняют. И еще проволокой недавно обнесли. Но кто знает эти места, всегда войдет и выйдет, можно сказать, с закрытыми глазами. – И Джек со свирепой улыбкой оглянулся по сторонам.

Найджел продолжал осторожно вытягивать из него сведения о лесе. Выяснилось, что когда-то Фоксхолвуд принадлежал семейству Лейси; потом Джеймс Ситон, отец поэта, продал его одному лондонскому синдикату. Синдикат-то и нанял егерей, чем существенно ограничил свободу предпринимательства для местных любителей природы. А вскоре лес и вовсе обнесли колючей проволокой и закрыли ворота на замок, с чем местные жители, с незапамятных времен привыкшие свободно ходить через лес, никак не могли смириться.

– Когда это случилось? – спросил Найджел.

– Лет, наверное, восемь – девять назад. Старый мистер Лейси, помещик, он бы ни за что на свете не позволил этой лондонской сволочи таких дел понаделать – нет, он бы им ни за что не спустил, старый Лейси!

– Интересно, а мистер Ситон-то что думает по этому поводу? – заметил Пол.

– А, этому бы лишь бы его не трогали. Всем известно, кто теперь носит штаны в доме Лейси.

Воцарилось молчание; казалось, все думали об одном и том же. Но вот Джек Уитфорд оторвался от кружки с пивом и поднял голову.

– Ох и отбрил я этого индюка инспектора!

– Неужели он и до тебя добрался? – удивился Пол.

– Ага. Во все щели свой нос совал. Я его послал. Он даже не из местных был – чужак. Я ему сказал, чтобы рыскал там, откуда пришел. Так вот прямо и заявил. – Джек отхлебнул пива. – С этими типами нужно держать ухо востро. Не встречал ли я, дескать, в последние ночи в округе незнакомцев? «По ночам-то? – говорю я ему. – Лежа в постели с собственной женой? Вы что, говорю, – совсем рехнулись? Чтоб я сам на свою голову искал приключений? Да как я мог видеть незнакомых людей у себя в кровати?»

– Я думаю, он разыскивал убийцу того человека, которого нашли в реке, как ни в чем не бывало отозвался Найджел.

Никогда нельзя сказать, что нужно легавым. По-моему, они и сами не знают, чего хотят, – Джек помолчал. – Чудно, что вы заговорили о Фоксхолвуде. Я там видел одного типа на прошлой неделе, кажется, в четверг ночью это было. – Он перешел на доверительный шепот. – Сначала я думал, это мистер Ситон. Я его уже не раз там встречал по ночам – проходит совсем близко от меня, вот как вы сидите, а не видит: верно, стихи сочиняет. Он тоже ночная птица, как и я.

– Возможно, вы и тогда видели мистера Ситона?

Тот тип очень похож на него был, особенно издали. Но он очень уж быстро мимо меня прошагал, а мистер Ситон, тот всегда ходит медленно, ясно? А потом этот сукин сын, что вы думаете, сворачивает с дороги в том месте, где раньше была тропинка, и, слышу, перелезает через ограду – ту, я вам говорил, из колючей проволоки! Я сразу понял, что это не мистер Ситон. Он никогда туда не ходит, хоть там и есть калитка.

– Вы не заметили, как этот человек был одет?

– Макинтош на нем был, больше я ничего не разглядел. Он промелькнул мимо, прямо как тень. Торопился – оно и понятно.

Что значит – «оно и понятно»?

– В ту ночь гроза была – страшное дело.

– Знаешь, Джек, – заметил Пол, – тот труп, что нашли в реке, тоже был в макинтоше.

Джек Уитфорд плутовато взглянул на него и лукаво улыбнулся:

– В наших местах таких макинтошей пруд пруди, мистер Уиллингхэм.

– А в какое время вы видели этого незнакомца?

– Да, почитай, почти в полночь!

– Вот будет дело, если это и был тот тип, которого потом пришили, усмехнулся Пол. – Давай, Джек, допивай, и раскинем картишки.

Когда были сброшены последние карты и Пол с Найджелом собрались уходить, Джек Уитфорд перегнулся через стол к Найджелу.

– Вы ведь не вставите в свою программу ничего из того, что я вам тут рассказывал, правда, мистер? – Он хитро ухмыльнулся. – Вы же понимаете, мне приходится дорожить репутацией…

Найджел заверил его, что на радио никто ничего не узнает.

– Но, послушайте, вот чего я но понимаю, – добавил он. – Если человек идет ночью через незнакомый лес, он ведь, наверное, должен держаться дороги?

– Вот-вот. И я вам больше скажу. Вы сами-то когда-нибудь бывали в Фоксхолвуде?

– Нет.

– А вы так, для интереса, пройдитесь по нему ночью. Там и днем-то заплутаешься, столько там тропинок и дорожек, и все черт знает как перепутаны, да еще половина травой заросла.

– А этот человек шел быстро и уверенно, словно…

– Ага, словно знал наш лес как свои пять пальцев.

– И все же свернул на тропинку, перегороженную проволокой?

– Ага. Ничего себе загадочка, да? Ну ладно, бывайте. Еще увидимся.

Когда они шли по деревенской улочке, Пол спросил:

Ну как, интересный вечер я тебе устроил?

– Да, если не считать того, что чуть было все не испортил этой своей историей про Би-Би-Си. Мне просто шею тебе хотелось свернуть!

Ничего ты не понимаешь. Надо же было как-то им объяснить твое появление здесь. В таких местах, как наши, без этого не обойтись.

– А знаешь, мне этот Джек Уитфорд понравился. Он совсем не дурак.

– Это он убитого видел, я так думаю?

– Или убийцу. Но самое интересное во всем этом – загадка, которую он мне загадал. И, кажется, я знаю разгадку…

 

Глава. Тупик

На следующее утро после завтрака Найджел отправился в Ферри-Лейси, сделав крюк через Фоксхолвуд. По пути, из автомата в Хинтон-Лейси, он позвонил в Плаш-Мидоу Роберту Ситону, и тот довольно радушно пригласил его на ленч. Затем Найджел двинулся по дороге, ведущей в Чиллингхэм. Мили через две он вышел к опушке Фоксхолвуда, простирающегося по правой стороне дороги. Если неизвестный путешественник, которого Джек Уитфорд видел в лесу около полуночи в прошлый четверг, шел пешком от железнодорожной станции в Чиллингхэме до этого места, на это У него ушло, наверное, около часа, потому что до станции было мили четыре. И этот маршрут, и время суток говорили о том, что незнакомец хотел сохранить в тайне свое путешествие в эти места. Поэтому вряд ли он задержался на станции после того, как сошел с поезда, который, видимо, прибыл в Чиллингхэм где-нибудь около одиннадцати вечера. Найджел подумал, что нужно будет спросить начальника станции, какие поезда останавливались на станции в это время и откуда они следовали.

Конечно, нельзя было отвергать возможность того, что незнакомец прибыл вовсе не по железной дороге: он мог приехать на автобусе, на попутке или, скажем, на такси. Или, опять же, он мог приехать поездом, выйти в Чиллингхэме, а оттуда его могли подвезти до Фоксхолвуда. Но все эти предположения не имели под собой никакой реальной основы, потому что человек, опасающийся быть узнанным, ни за что так не поступил бы: ведь потом обязательно кто-нибудь бы вспомнил, что подвозил человека, похожего по описанию на того, которого разыскивают. Другое дело – ехать в переполненном поезде, особенно дальнего следования, а через Чиллингхэм проходят все поезда из Бристоля и валлийских портов в Лондон.

Найджел вынул крупномасштабную карту, пустил секундомер и свернул в лес – как раз под вывеской, строго запрещающей вход на частную территорию и угрожающей нарушителям самыми суровыми карами. Лошадиная тропа, по которой он шел, была довольно широкой и даже значилась на карте, согласно которой по ней разрешалось движение через лес; наверняка это была та самая дорога, которую перекрыл лондонский синдикат. Но, как и говорил Джек Уитфорд, лес представлял собой настоящий лабиринт тропинок и дорожек. Ночью, если только не знать местность очень хорошо, было бы настоящим безумием сойти с основной дороги на боковую.

Утро было довольно теплым для августа. Переплетающиеся ветки деревьев отбрасывали на землю кружевной узор из света и тени. Скоро Найджел вышел на широкую просеку, вдоль и поперек перепаханную колесами тракторов и трейлеров, прореживавших лес. Если верить карте, эта просека проходили через лес по диагонали и разрешенная дорога тянулась по ней несколько сотен ярдов, а потом уходила влево; здесь она порядком подзаросла кустарником, и найти ее мог только знающий человек. Именно там Джек Уитфорд и видел незнакомца – тот поворачивал к краю леса. Действительно, ночью лишь местный житель, хорошо знающий лес, мог с такой легкостью определить, в каком месте разрешенная дорога отходит от просеки.

Найджел прошел по ней с четверть мили. Потом деревья расступились, и он уткнулся в высокие узкие ворота, буквально увитые колючей проволокой. Все вокруг было затоптано, трава и мелкий кустарник помяты и изломаны; видно было, что полиция тут хорошо поработала в поисках вещественных доказательств.

Найджел свернул с дорожки и вышел из леса, взяв немного вправо. Тут он остановился, жмурясь на ярком солнце и пытаясь разглядеть бегущую через луг к Ферри-Лейси тропинку. Вдалеке искрилась, переливаясь, Темза. Тропинка вывела его на выгон поместья Ситонов и раздвоилась: один путь вел вправо, к деревне, а другой – к металлической калитке в сад Плаш-Мидоу. Найджел заметил, что калитка заперта; ключа в ней не было, но замок и петли были хорошо смазаны. Он взглянул на секундомер: на дорогу от опушки Фоксхолвуда до этого места ушла двадцать одна минута – всего, значит, часа полтора от станции Чиллингхэм до Ферри-Лейси, не больше, а возможно, и минут на десять – пятнадцать меньше, если путешественник всю дорогу шел быстрым шагом.

Найджел повернулся к калитке спиной и зашагал к реке. Несколько секунд он рассматривал усыпанный галькой пологий склон, сбегавший к воде и сразу уходивший вглубь – это было то самое место, которое Роберт Ситон показывал ему во время предыдущего приезда и которое называл «купальней». Отсюда очень легко столкнуть лодку, отметил про себя Найджел. Или спустить в воду труп. Только труп обнаружили в полуторах милях ниже по течению; а Пол рассказывал ему, что на всем протяжении реки, начиная от пешеходного мостика в Ферри-Лейси, лодочных станций нет.

– Вообще-то это не моя забота, – пробормотал он себе под нос.

И тут, оглядывая поверхность реки, сквозь торчащий из воды камыш он вдруг увидел на серебряной Темзе голову, которая походила на голову Иоанна Крестителя на блюде – спутанные мокрые черные волосы падали на мертвенно-бледное лицо, с которого неподвижно смотрели на него темные глаза. Секунду-другую он не мог оторвать глаз от этой головы, совершенно ошарашенный, не в силах взять себя в руки. Потом голова открыла рот, и спокойный голос произнес:

– Почему вы не идете в воду? Вы же весь взмокли от жары. Ловили кого-нибудь?

Это была Мара Торренс. Найджел перевел дух.

– Нет. Вылезайте. И хватит смотреть на меня взглядом Иоанна Крестителя. Вы меня напугали, – с раздражением добавил он.

Молодая женщина вышла на берег и стряхнула с себя воду. Затем, развязав бретельки купальника, легла на гальку рядом с ним.

– Я так и думала, что вы скоро объявитесь, – сказала она. – И на уме у вас будут одни головы. Видимо, ее еще не нашли, раз вы так перепугались при виде моей?

Голову? Нет, насколько мне известно, еще не нашли.

– А что, я и в самом деле похожа на труп – я хочу сказать, от шеи и выше? Не очень-то вы мне льстите, – гнула свою линию мисс Торренс.

– Сейчас не похожи.

– На кого же я сейчас похожа, мистер Стрейнджуэйз? – Прикрывшись рукой от солнца, она вызывающе смотрела ему в глаза.

– О, вы выглядите очень мило. Кроме того, вы похожи на девушку, которой неплохо бы хорошенько выспаться, – ответил Найджел, глядя на белое как мел лицо с сильно припухшими веками.

– Я плохо сплю, когда у меня в постели нет мужчины. А в здешних местах эту нехватку трудно возместить.

Найджел от души рассмеялся:

– Боже мой! Вы что, надеетесь меня шокировать такими вот банальными физиологическими откровениями?

Рука девушки, начавшая потихоньку двигаться к нему по траве, тут же сжалась в кулак.

– В таком случае вам нужно выйти замуж.

– Вот и Лайонел мне об этом твердит? Но что толку? Я же не могу… – У нее дрогнул голос. Она попробовала выразить свою мысль еще раз. – Он находится под таким влиянием мачехи, что это совершенно не по мне. Вы можете представить себе Джанет в роли свекрови?

– Лайонел? – изумился Найджел. – Я бы сказал, что если кто у нее под каблуком, так это Роберт Ситон.

– О, Роберт может себе это позволить… или позволить себе сделать вид, что он у нее под каблуком.

Найджел пронзительно посмотрел на девушку. Впервые она сказала что-то без обычного своего эгоцентризма.

– Вы им восхищаетесь? – спросил он.

– Робертом? Я… я преклоняюсь перед ним. Он единственный добрый человек, которого я встречала в жизни, – единственный по-настоящему добрый человек. Он был таким удивительным, когда я… когда со мной случилась страшная, ужасная беда. Уже очень давно… Но это неважно. Он великий поэт.

– Да… Но давайте вернемся к вашей бессоннице. Вы всегда плохо спите? А как вы спали, скажем, на прошлой неделе? Например… в пятницу?

Найджел почувствовал, как девушка напряглась, но тут же расслабилась.

– Ах, в пятницу? Нет, в ту ночь все мы спали как убитые, насколько я помню.

Что так?

– Потому что предшествующая ночь была совершенно безумная.

– Ну? – спросил Найджел, с безразличным видом разглядывая траву у себя под ногами.

– Да. В ту ночь была дикая гроза. Вскоре после полуночи. Казалось, ей конца не будет. То прекращалась, то начиналась снова. Ненавижу гром и обожаю молнию. Я всю ночь смотрела на грозу из окна спальни.

– А куда выходит окно?

– Во двор.

– Не видели ли вы возле дома незнакомых людей – неважно, с головой или без головы?

– Нет. К тому же об этом меня уже спрашивала полиция. Надоело.

– А остальные домочадцы – они тоже плохо спали в ту ночь?

– Смотря кто. Роберт и Джанет – да, безусловно. Я видела, как они перебегали двор вскоре после половины первого, тогда гроза только начиналась. А Ванесса говорит, что видела их еще через полчаса, когда гроза разразилась во второй раз.

– Господи, что же они могли делать в такую ночь на улице?

– На следующее утро я спросила об этом Джанет. Она сказала, что они беспокоились за Китти, это их кобыла, – что ее напугает буря, она начнет брыкаться и всю конюшню в щепки разнесет.

– А второй-то раз? Когда Ванесса их видела?

– Ну, Джанет говорит, что ей это приснилось. А Ванесса все равно утверждает, что точно видела их при вспышке молнии, они были под большим каштаном.

– Прятались от дождя?

– Нет, бежали мимо него из дома. Я думаю, Ванесса это и правда во сне видела. Только Джанет все равно не должна была так резко с ней разговаривать. Вообще она очень странно вела себя в пятницу, была какая-то взвинченная и, что совершенно на нее не похоже, отправилась спать сразу после ужина.

– Джанет?

– Угу.

– А что остальные? Например, Лайонел?

– О, Лайонел утверждает, что спал и ничего ре слышал. Говорит, что привык на войне спать даже под бомбежкой, – обиженным тоном добавила Мара. Он непременно должен спать по восемь часов каждую ночь, не меньше. Наш Лайонел – ярый сторонник здорового образа жизни.

– А ваш отец? Его буря тоже разбудила?

Молодая женщина не спешила с ответом.

– Не думаю. Он… ну, знаете, он немного поддал в тот вечер. А кстати, почему вы все это у меня спрашиваете?

– Ночь четверга может оказаться очень важной.

– Но вы же начали меня спрашивать про ночь пятницы!

– Оговорился, – как ни в чем не бывало ответил Найджел.

– Ничего себе, оговорился! Да вы просто обманщик! Вы нарочно все это из меня вытянули! Это… это низко! – Она сидела в напряженной позе и буквально испепеляла его взглядом.

– Вам не следует так распаляться. Очень скоро полиция примется задавать вам кучу вопросов о ночи с четверга на пятницу. Считайте, что у нас с вами была просто генеральная репетиция… И, насколько я понимаю, вы не сказали ничего такого, что могло бы бросить на кого-нибудь тень. Ведь нет никаких доказательств, что убитый приходил в Плаш-Мидоу. Пока нет.

– Я думаю, вы довольно опасный человек, Найджел Стрейнджуэйз, – сказала она и с сомнением посмотрела на него.

– А я думаю, что вы совсем не такая злая женщина, какой хотите казаться.

Она схватила его за руку и, со злостью вонзив ногти в его ладонь, оттолкнула от себя.

– Нечего изображать из себя доброго папочку! – Яростно крикнула она. Не смейте… – Она вскочила, подбежала к реке и, бросившись в воду, поплыла на спине.

Найджелу пришло в голову, что хорошему пловцу ничего не стоило бы отбуксировать труп по течению, а потом пустить по волнам. Он встал.

– Вы не вернетесь со мной в дом? – крикнул он девушке.

– Нет, я пройду задами. Джанет не любит, когда я маячу под окнами в таком виде. Она умеет охранять собственность, свою собственность, и приличия тоже. Знаете что, приходите после ленча к нам в амбарчик! Хорошо? Тогда до встречи.

Найджел помахал ей рукой и пошел вдоль берега. Войдя в калитку, он очутился на дорожке, которая вела от пешеходного мостика к деревне, взобрался по крутому склону длиной в сотню ярдов и увидел перед собой Плаш-Мидоу.

Дом выглядел по-другому. Поубавилось очарования, прибавилось живости по сравнению с тем, каким он увидел его в прошлый раз. Розы – вот в чем все дело – по большей части увяли, оставшиеся пожухли. Дом остался таким же великолепным, да, но это не был уже тот сверкающий сказочными красками сон. И зачем, ради всего святого, меня занесло сюда? И что только я здесь делаю? Такие мысли закружились в голове у Найджела. Великий Боже, в какую еще ловушку я сам себя загоняю? И вообще, почему я вдруг подумал о ловушке? Знаменитый поэт, его жена – родовитая дама из старинной семьи, – его сын и дочь, о чем тут можно беспокоиться? Только из-за того, что в полумиле от их дома найдено тело без головы, я заявляюсь, готовый обвинять всех и вся, шарю по углам и закоулкам в поисках зловещих улик, не верю ни одному слову… Девушка прыгает в воду, чтобы искупаться, а я тут же представляю себе, как она тянет за собой на буксире обезглавленный труп…

Найджел встряхнулся, чувствуя, что дом снова начал околдовывать его своими чарами – теперь без помощи роз, но на этот раз еще быстрее. Нет, тут все же есть кое-что необычное, сказал он себе. Ну вот, например: почему Джанет Ситон, помешанная на родословных и всяческих кастовых условностях, позволяет такой богемной парочке, как Торренсы, жить у них в амбаре? И как могла Мара Торренс, которая боготворит Роберта Ситона, дойти до того, чтобы вырезать такую позорящую его фигуру? И почему Роберт назвал ее «аутотерапией»? И когда…

– Хелло! У вас ужасно озабоченный вид. Вы приехали из-за нашего убийства?

Совсем рядом, в каком-то футе от его лица, из-за невысокой садовой стены выплыло облако соломенных волос, а в нем личико Ванессы Ситон. Найджел сделал вид, что страшно испугался.

– Боже! Ты меня до смерти напугала. Откуда ты взялась?

– Я вас выслеживала. Наш лейтенант, – она зарумянилась от смущения, ну, понимаете, наш лейтенант в отряде скаутов, в последней четверти учила меня, как выслеживать людей. Она у нас знаменитый следопыт. Самое главное – раствориться в окружающей природе, замереть, застыть и не двигаться, если кто-нибудь посмотрит в твою сторону. И тогда ты становишься практически невидимым.

– Хм, – произнес Найджел, с подчеркнутым вниманием рассматривая фигуру Ванессы. – Ты и полицейских выслеживала, когда они сюда приезжали?

– А вы как думали! Их тут была целая орда. Трое, не меньше. Рыскали по всему саду и огороду. Разглядывали землю. – Она заговорила хриплым, леденящим кровь шепотом. – Вы знаете, что они искали? Свежевскопанную землю! Так Лайонел говорит. А сегодня утром приехал еще полицейский, его зовут суперинтендант Блаунт. Он сейчас там, у дороги, разговаривает с Губертом.

– С Губертом?

– Это наш садовник.

– Мне нужно поговорить с ним. Пойдем?

Ванесса отошла назад, разбежалась и, перепрыгнув через стену, шлепнулась на землю рядом с Найджелом.

– Я еще не научилась приземляться. Наш лейтенант делает это запросто. Но она ведь и физкультуру у нас преподает.

Она пошла с ним вверх по дорожке, болтая без умолку. Справа от них осталось несколько домишек, за ними под прямым углом к дорожке отходила тропка. Ванесса свернула на нее. В конце тропки Найджел увидел ступеньки, дальше тропа шла через луг – он сообразил, что это второе ответвление лесной дороги. Если незнакомец не пошел по левой тропе, ведущей к садовой калитке Плаш-Мидоу, он, по-видимому, прошел этим путем до деревни.

– Вон домик Губерта, – сказала Ванесса, показывая на ворота в живой изгороди слева от дорожки.

– Слушай, загляни-ка туда и, если суперинтендант еще не ушел, скажи ему, что мистер Стрейнджуэйз хотел бы переговорить с ним.

Ух ты! Вы что, знакомы с суперинтендантом? А вы не можете взять у него для меня автограф? Я сама боюсь у него попросить.

Ну что ж, попробую.

Когда Блаунт, буксируемый неутомимой Ванессой, появился в дверях, Найджел сказал:

– Доброе утро, суперинтендант. Я обещал мисс Ситон, что вы дадите ей автограф.

– Ну что ж, пожалуйста, почему бы и нет, – отозвался Блаунт, почесывая лысину.

– Быстро беги домой за альбомом, Ванесса.

Ванесса вприпрыжку понеслась к дому. Найджел быстро пересказал суперинтенданту все, что удалось узнать от Джека Уитфорда, и попросил не карать Уитфорда за то, что он утаил информацию от инспектора Гейтса: от него можно было получить еще много полезных сведений.

Ну конечно, что за разговор. Это же дает нам ниточку. Премного обязан вам, Стрейнджуэйз. Чиллингхэмом мы займемся. Значит, он видел того человека в Фоксхолвуде в четверг, незадолго до полуночи?

– От ворот с колючей проволокой четверть часа ходу до Ферри-Лейси. Я полагаю, вы знаете ту дорогу наискось через лес, которая потом раздваивается?

Угу. Что еще говорят?

– Много чего. Потом расскажу. Вы можете прийти сегодня вечером на ферму Пола Уиллингхэма в Хинтон-Лейси – скажем, часов в девять? Там мы сможем поболтать.

– Очень хорошо. Между прочим, ваша версия насчет дезертиров ничего не дала. Гейтс связывался с командованием армии. Насколько им известно, в настоящее время никто из этой деревни в списках дезертиров не значится.

– Ну и Бог с ними, нас это уже не интересует. Кого вам нужно искать, так это человека, который очень хорошо знал здешние места и уехал отсюда лет девять или десять назад.

Блаунт вопросительно поднял брови, и тут сотрясение почвы, возвестило о том, что к нам на полной скорости возвращается мисс Ванесса Ситон.

– Вечером все объясню, – поспешно закончил Найджел. – А теперь достаньте свою ручку и распишитесь, пожалуйста.

По пути обратно в Плаш-Мидоу Ванесса сообщила Найджелу, что ее мачеха хотела бы до ленча переговорить с ним наедине. Девочка провела его в маленькую гостиную, где, просматривая счета, сидела миссис Ситон. Она поднялась им навстречу и величественно поздоровалась.

– Садитесь, прошу вас. Спасибо, Ванесса, иди побегай… Мистер Стрейнджуэйз, я хотела с вами поговорить. Ванесса сказала, что суперинтендант Блаунт ваш друг; возможно, вы могли бы дать мне совет. Видите ли, он спросил, не буду ли я… не будем ли мы возражать, если полицейские обыщут наш дом. Естественно, я осведомилась, имеется ли у него ордер на обыск, и, само собой, никакого ордера у него не оказалось. И вообще, что за нелепая идея – разве не достаточно того, что этот дурак инспектор Гейтс терзает нас целый день? К тому же несколько дней назад я предоставила полиции возможность обыскать вокруг дома все: и сад, и огород, и хозяйственные постройки. Но дом! Подумать только!

– Блаунт не может произвести обыск без ордера. Но ведь это обязанность каждого гражданина – помогать полиции всеми возможными…

– Я считаю, что моя наипервейшая обязанность, мистер Стрейнджуэйз, это ограждать моего мужа от любых волнений и вообще от всего, что может помешать его работе, – торжественно изрекла Джанет Ситон. – Его работа для меня всегда на первом месте! Я считаю просто чудовищным, что Роберту то и дело надоедают из-за того, что какой-то несчастный был убит – и, кстати, совсем не возле моего дома. Особенно теперь, когда его поэма находится в такой стадии, на которой требуется величайшая сосредоточенность!

– Да. Я вас понимаю. Однако я убежден, что обыск можно провести так, чтобы не побеспокоить вашего мужа.

– Но дело не только в этом. Это ведь ужасно унизительно, когда целая свора полицейских обшаривает твой дом! Вы же знаете, у меня есть очень дорогие, уникальные вещи. Просто неповторимые. Если их повредят…

– Не думаю, что это может случиться. В Скотланд-Ярде работают достаточно квалифицированные люди, дело свое они знают и проведут осмотр дома очень осторожно.

– Но я просто не понимаю, зачем это нужно!

– Просто чтобы удостовериться, что человек, которого убили, не был здесь перед смертью. Он мог быть, например, грабителем и пытаться залезть в дом. Или это мог быть преступник, скрывающийся от правосудия.

– Но Боже ты мой, если бы он залез в дом, если бы он оставил здесь следы, мы бы давно уже их нашли!

– Давно? Вы имеете в виду – в пятницу утром?

– Да. Если это и было то утро после того… после того, что случилось. Я не знала, что полиция установила это с такой определенностью.

Найджелу показалось, что голос миссис Ситон чуть заметно дрогнул, как будто на какую-то долю мгновения она задержала дыхание, но потом быстро взяла себя в руки и продолжала говорить; так бывает, когда в беге с препятствиями спортсмен задевает барьер, но успевает собраться, чтобы не потерять темп.

– Я подумаю о том, что вы сказали, – продолжала миссис Ситон. – Ну ладно, нельзя заставлять поэта так долго ждать. Он уже спрашивал о вас.

«Что это, чистейшей воды невинность или феноменальная сила воли? – спрашивал себя Найджел, пока они поднимались наверх. – Она так ничего и не спросила о ночи с четверга на пятницу!»

Роберт Ситон сидел за маленьким столом в дальнем углу кабинета. Окно комнаты выходило во двор, на хозяйственные постройки и холмистый пасторальный пейзаж, простирающийся за ними, но стол стоял таким образом, что Ситон, когда писал, сидел к окну спиной. Три стены были заняты книжными полками; на одной из них стоял бронзовый бюст поэта работы Эпштейна. Комната выглядела светлой, прохладной и очень чистой, но довольно скромной по сравнению с изысканным богатством и артистизмом комнат первого этажа, никаких картин, никаких дорогих безделушек.

– Я все для вас приготовил, – весело сказал Роберт Ситон. – Скажите спасибо моей жене. Я был уверен, что их давно выкинули. Но она все их собирает и складывает, а потом запирает на ключ. – Он показал на стопку из пяти или шести маленьких тетрадок, лежащую на столе перед ним.

– Роберт скромничает, – заметила миссис Ситон. – Я уверена, его черновики будут интересны потомкам.

– Потомкам? Фу! Это слишком сильное слово. Уверен, мистер Стрейнджуэйз не имеет ни малейшего желания называться потомком.

Ты знаешь, что я имею в виду, Роберт. – Миссис Ситон явно была задета.

Найджел подумал, что Роберт Ситон немного изменился с тех пор, как он видел его в июне, – стал подвижнее, живее, будто освободился от какого-то тяготившего его бремени. Как воздух после грозы, подумал Найджел; а, черт, далась ему эта гроза!

Ну так вот, – говорил тем временем поэт. – Что тут у нас? Ага. «Лирические интерлюдии». – Он взял одну из тетрадок. – М-м-м. В то время сказать мне было нечего, но это ничего я сказал не так уж плохо. Вы без труда поймете, что тут к чему. Я всегда пишу первые черновики карандашом, боюсь, читать будет трудно, очень неразборчиво… – Заглянув через его плечо, Найджел увидел, что вся страница испещрена поправками и добавлениями. Роберт Ситон перевернул страницу. – Затем идут следующие варианты каждого стихотворения или поэмы, это уже чернилами. Вы увидите, как они складывались. Очень просто. Что же, пожалуйста.

Он передал всю стопку в руки Найджелу.

– О, Роберт, ты не думаешь, что было бы лучше… Я не сомневаюсь, что мистер Стрейнджуэйз будет с ними обращаться очень осторожно. Но все же…

– Ерунда, моя дорогая! Если он собирается с ними работать, то должен взять их с собой.

Я подумала, а не было бы проще, если бы он остался с нами в Плаш-Мидоу, пока… Нам было бы очень приятно, если бы вы пожили у нас, мистер Стрейнджуэйз. Если, конечно, Пол согласится отпустить вас на несколько дней.

– Прекрасная мысль! – подхватил Роберт Ситон, радостно потирая руки. Почему бы нет? Конечно, вы согласитесь, мой дорогой друг. – Он озорно блеснул глазами. – Вы сможете делить время между работой и своим хобби. Вы ведь наверняка слышали о нашем местном убийстве?

– Слышал.

– Великолепно! Превосходно! Значит, договорились? Когда вы сможете перебраться? Завтра? Чем раньше, тем лучше. Вы облегчите Джанет несение гарнизонной службы.

– Роберт! Ну что ты, в самом деле! Я уверена, что мистер Стрейнджуэйз не…

– У моей жены преувеличенные представления о святости моей работы. Честное слово, я действительно верю, что полицейские в мой кабинет войдут только через ее труп.

– Миссис Ситон говорила мне, что в создании вашей новой поэмы настал критический момент.

– В создании поэмы? А, да. Верно. Я…

– Роберт не любит говорить о вещах, над которыми в данный момент работает, – безапелляционно заявила Джанет.

– Конечно. Я это очень хорошо понимаю, – сказал Найджел.

Но, тем не менее, я продвигаюсь вперед. Джанет подарила мне несколько недель назад шариковую ручку. Называется «Биро». Вы никогда таких не видели? Она, по-моему, принесла мне счастье. Так и летает по бумаге. Но, наверное, и она в один прекрасный день иссякнет.

– Ее можно заправить снова у Акстерса. Пошли вниз, пора за стол.

За ленчем Найджел заговорил о сильной грозе, которая прошла на предыдущей неделе, и сразу же заметил, как миссис Ситон попыталась незаметно перевести разговор на другую тему. Однако Ванесса продолжала обиженно настаивать, что она не спала.

– Я видела, как вы оба шли через двор! – повторяла она родителям. – Ну вот честное слово, видела. И это было после грозы, потому что трава блестела от дождя. Я посмотрела на часы, и на них было без пяти час. Я не могла видеть во сне, что смотрю на часы. Они бы превратились в турнепс, или мороженое, или во что-нибудь еще, если бы это было во сне.

– Ванесса, мы все тогда были не в лучшей форме. – Миссис Ситон повернулась к Найджелу. – Эта ночь была для нас очень беспокойной. После первого порыва грозы я вышла из дома взглянуть на Китти, это наша кобыла, не испугалась ли она: она очень пуглива. Наверное, Ванесса тогда-то и видела нас, а во сне все перемешалось.

– А я вам говорю, это было не тогда! Я…

– Ванесса, не надо спорить с матерью, – ласково перебил ее Роберт Ситон. – Ну какое это имеет значение, в самом деле?

– Подвергается самомнению моя искренность! – воскликнула Ванесса с видом Жанны д'Арк, идущей на костер.

Лайонел развеселился, глядя на нее.

– Сомнению, толстуха, сомнению, – поправил он, давясь от смеха. – А может, ты хотела сказать – съедению? Пожалуйста, не путай.

– Как хочу, так и говорю, а я хочу сказать «самомнению». Не знаю, почему это слово тебе не нравится, – сохраняя ледяное спокойствие, парировала сестра. – И не называй меня толстухой. Тебе следовало бы с большим уважением относиться к женщинам!

Ленч продолжался в самой милой и дружелюбной атмосфере. Домочадцы по-семейному подтрунивали друг над другом, шутили по поводу вещей, которые знали только они. Финни Блэк ловко обслуживал всех, хихикая и булькая при каждом взрыве смеха молодых Ситонов. Найджел отметил про себя, что обитатели Плаш-Мидоу довольно легко относятся к недавнему, еще совсем тепленькому «местному убийству».

Но он ошибался. После ленча, когда Лайонел и Ванесса вышли из комнаты, миссис Ситон сама вернулась к девочкиному «сну».

– Мы сочли за лучшее утверждать, что ей все привиделось, но она на самом деле видела нас с Робертом в ту ночь. Лучше я объясню, – она посмотрела на мужа, – поскольку мистер Стрейнджуэйз дал понять, что ночь с четверга на пятницу может иметь большое значение.

И она рассказала, что Финни Блэк всегда во время грозы приходит в сильное возбуждение. Раньше уже несколько раз случалось, что он бродил по дому или вокруг в состоянии полного отключения («как ребенок – очень впечатлительный ребенок»). Они зашли к нему в спальню, проверить, все ли с ним в порядке. В комнате никого не было. Тогда они вышли на улицу и стали искать во дворе и вокруг, звали его ласково и негромко, чтобы не испугать еще больше.

Ну и как, нашли вы его? – спросил Найджел.

Тогда не нашли. Он объявился через час, промокший до нитки, – ответил Роберт.

Понизив голос, миссис Ситон доверительно проговорила:

– Знаете, Ванесса – очень впечатлительная девочка. И она… так и не привязалась к Финни. Вот почему мы не можем сказать ей правду. Было бы в высшей степени неправильно, если бы она узнала, что Финни иногда бродит в темноте по дому.

Найджел подумал про себя, что еще неправильнее не предупредить Ванессу, что как-нибудь среди ночи к ней в комнату может забрести совершенно невменяемый карлик, бормочущий непонятные слова. Впрочем, это его не касается, это дело ее родителей. Найджел подумал, не спросить ли их, почему они держат Финни Блэка в доме, если Ванесса его не выносит, но передумал и сказал следующее:

– Да, да, понимаю. Тогда все ясно. Но скажите, миссис Ситон, – вы и ваши предки так давно живете здесь, столько времени связаны с деревней; вы, наверное, знаете историю каждой семьи, – так вот, скажите мне, пожалуйста, не помните ли вы, чтобы кто-нибудь из жителей покидал деревню лет девять или десять назад, да еще при загадочных обстоятельствах? Этому человеку было тогда лет сорок пять – пятьдесят, и до своего отъезда он всю жизнь прожил в этих местах или, во всяком случае, досконально знал окрестности.

Закончив свой вопрос, Найджел был совершенно ошарашен тем, какое впечатление он произвел на хозяина и хозяйку. Желтоватое лицо миссис Ситон вспыхнуло пунцовым цветом, большие, с крупными костяшками руки вцепились в подлокотники кресла. Роберт Ситон вынул изо рта трубку и в буквальном смысле слова с раскрытым ртом уставился на Найджела.

Когда Найджел закончил говорить, в комнате установилась гнетущая мертвая тишина. Затем Ситоны заговорили одновременно и одновременно остановились.

– Знаете, удивительное дело… – Поэт сделал вторую попытку. – Верно, Джанет? Я хочу сказать, что ваше описание, Стрейнджуэйз, совершенно подходит… Но…

– Подходит кому?

– Моему старшему брату Освальду.

Роберт, я не думаю, что мистер Стрейнджуэйз…

– Но оно и в самом деле подходит! – Ситон нетерпеливым жестом отмел возражения жены. – Это было десять лет назад. И ему было… дайте сообразить, пятьдесят, нет, сорок девять. И он, безусловно, знал окрестности деревни как свои пять пальцев.

– Но я не думаю, что он исчез при загадочных обстоятельствах, возразил Найджел. – Он уехал за границу? Где он находится сейчас?

– О нет, – ответил Роберт Ситон. – Он не уезжал за границу. Однажды он просто пропал. И… ну, на следующий день я услышал, что он утопился, бедняга.

 

Глава. Темное прошлое

Перед тем как расстаться, они договорились, что Найджел переберется в Плаш-Мидоу в понедельник. Это значило, что он сможет провести с Полом еще целый день. Пересекая двор по направлению к амбару, Найджел думал о том, как удачно все складывается: он сможет посвятить всю будущую неделю изучению рукописей Роберта Ситона, не отвлекаясь при этом на грустные мысли и пересуды по поводу преступления в Ферри-Лейси: после всего с такой искренностью рассказанного поэтом Найджелу и в голову не могла прийти мысль, что гостеприимство ему оказывает убийца. Смешно даже подумать об этом! Жаль, конечно, что Освальд Ситон утопился десять лет тому назад. Теоретически он был именно то, что надо, чтобы дорисовать убедительную картину преступления: в семью возвращается «паршивая овца», все в панике, возможно, он начинает их шантажировать – оторвать ему голову, и дело с концом. Найджел вполне мог представить себе, что Джанет не остановится ни перед чем, чтобы сохранить существующее положение вещей. Но эту мысль, слава Богу, можно было теперь выбросить из головы.

Найджел обошел вокруг амбара, по привычке отметив про себя, что единственная дверь домика выходит во двор, а с другой стороны через французские окна можно выйти на подъездную дорожку, которая ведет на улицу; там же разбит маленький, аккуратненький, обнесенный заборчиком садик: розовые кусты, лужайка, несколько яблонь. Полюбовавшись садиком, Найджел повернулся и увидел, что Мара Торренс как раз растворяет французские окна. Она пригласила его в студию, которая оказалась просторным прохладным помещением с высоким потолком, занимавшим половину длины амбара; ослепительно белые стены переходили вверху прямо в сводчатую деревянную крышу. Оставшаяся часть амбара была разделена на две части: внизу, на первом этаже, кухонька и рабочие комнаты, а наверху три маленькие спальни и ванная. Забраться на второй этаж, когда-то служивший сеновалом, можно было по крутой лесенке из студии; сеновал-чердак, огражденный балюстрадой, смахивал снизу на балкончик для оркестра.

По просьбе Найджела Мара показала ему весь домик, но рассказывала о нем скупо и нехотя. Найджел выглянул в окно ее спальни – оттуда она видела Ситонов в ту грозовую ночь. Он заметил, что эта комната расположена дальше других от лестницы, а от спальни Реннела Торренса ее отделяет только маленькая комнатушка, похожая на пенал.

Они снова спустились в студию. Пока Мара варила кофе, Найджел слонялся по комнате, разглядывая картины, развешанные по стенам или просто прислоненные к ним. Ничего не скажешь, Реннел Торренс был плодовитым художником, однако печати гения в его полотнах Найджел не заметил. Картины были все сплошь на романтические темы и выполнены в амбициозной, торопливой, с претензией на грандиозность манере. Торренс хотел казаться художником-романтиком, но его образам не хватало насыщенности, внутреннего единства и своеобразия, и его произведения представляли собой жалкие потуги раздуть маленький, хотя и несомненный талант до масштабов величия. Картины были страшно однообразными и производили впечатление серии незаконченных этюдов к еще не начатому шедевру.

Найджел повернулся к стоявшему сбоку столику, заставленному немытыми стаканами, заваленному принадлежностями художественного творчества и старыми журналами. Один из журналов был раскрыт на фотографии, на которой Ситоны и Торренсы стояли вместе на фоне Плаш-Мидоу. Снимок сопровождался типичной для светского издания пресной подписью: «Содружество художников. Выдающийся поэт Роберт Ситон в окружении семьи позирует у своего красивейшего старинного дома в Ферри-Лейси. Миссис Ситон происходит из семьи Лейси, которая с незапамятных времен владела поместьем Плаш-Мидоу. Рядом с Ситонами – художник Реннел Торренс и его очаровательная дочь. Торренсы живут в старинном амбаре, примыкающем к Плаш-Мидоу и переоборудованном для них мистером и миссис Ситон в великолепную художественную студию».

Журнал был датирован июлем прошлого года. Найджел положил его на место и перешел к другому столу, стоявшему перед самым подиумом. На этом столе находился круглый предмет, укрытый от посторонних взглядов куском материи. Найджел снял ткань, и от того, что он увидел, у него в полном смысле слова перехватило дыхание. Это была голова. Глиняная голова Роберта Ситона. При одном взгляде на эту скульптуру все картины, находившиеся в студии, стали казаться неуклюжими поделками – столько в ней было невообразимой жизненной силы.

Но самое жуткое, что лицо поэта было отвратительно искажено. Можно было узнать каждую черточку, они были схвачены с почти фотографической точностью, но все в целом производило ужасное, отталкивающее впечатление: это было воплощение непристойного, злорадствующего в своем грехе порока. Лицо дьявола, упивающегося своим проклятьем.

– Вот это да! – пробормотал Найджел, снова накрывая голову тканью.

– Как вы смеете! – раздался с порога яростный голос Мары Торренс.

Она швырнула поднос с кофе на столик и, оттолкнув Найджела, встала между ним и глиняной головой, как будто защищая от него свое творение.

– Как вы смеете подглядывать?!

– Так это ваша работа?

– Ненавижу, когда смотрят на вещи, которые я еще не закончила. Извините, что я так сорвалась, – уже спокойнее сказала она.

– Не закончили? Понимаю.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, я хотел спросить – вы что, и в самом деле представляете Роберта Ситона таким?

– Ну что вы! – На лице у нее появилось смущенное выражение, голос погас и слегка задрожал. – Сама не знаю, как это получилось, – произнесла она неуверенно. – Я… она меня пугает. Лучше начну все сначала.

– Но, вы знаете, получилась весьма впечатляющая вещь. Очень хорошая, поверьте мне. Потрясающая.

– Что там такого потрясающего? – спросил ее отец, входя в комнату.

Найджел показал на голову.

– А, это. Да, Маре перешла частичка моего дарования… Ну что ж, это будет хороший удар справа для Джанет. – Реннел Торренс хохотнул и, плюхнувшись со всего размаха в кресло, налил себе кофе. – Впрочем, она это заслужила.

– Заслужила?

– Угу. Несколько дней назад – когда это было, Мара? – ах да, в прошлую субботу – Джанет заходила сюда. Разговор зашел о современном искусстве. У Джанет безнадежно устаревшие буржуазные взгляды, и Мара порядком раскипятилась по поводу абстракционистов. Это ее любимая тема – знаете, три завитушки и нос морковкой, назовите это «Предмет» – и дело в шляпе. Ну так вот, Джанет заявила, что Мара ни за что на свете, хоть сто лет трудись, не сумеет сделать скульптурный портрет, бюст, реалистическую работу, по которой можно было бы узнать модель. Еще она сказала, что абстрактные вещи рисуют только те, кому не под силу чистый реализм. Конечно, старушка слегка погорячилась – хотя в принципе я бы не сказал, что совершенно с ней не согласен. И что бы вы думали, эта дуреха, моя дочка, заглотила наживку вместе с крючком, леской и грузилом. «Не смогу, значит?! Хотите, докажу?» И на следующий же день, если не в тот же самый, заарканила Роберта и заставила его позировать.

Они помолчали.

– Вы думаете, он похож? – спросил наконец Найджел.

– А как же, все шло прекрасно. Правда, я не видел день или два…

Торренс с трудом поднялся из своего плетеного кресла, склонился над столиком и снял покрывало с головы. И тут же Найджел услышал, как из горла у него вылетел странный звук. Художник с такой силой набросил ткань обратно на скульптуру, что едва не перевернул ее.

– Извините, – сказал он. – У меня порой сердце барахлит. Мара, будь добра, принеси мне капельку виски.

– Я принесу тебе воды. Ты уже достаточно хлебнул после ленча.

Когда девушка вышла из комнаты, Найджел заметил:

– Ведь это совсем не Роберт Ситон, правда?

– Какого черта вы хотите сказать? Кто же еще?..

Для человека, только что пережившего сердечный приступ, он был что-то уж слишком возбужден.

– Роберт ей позировал. Спросите хоть Джанет! Мара заставила его позировать.

– Я только хотел сказать, что выражение на лице Роберта… не слишком ему свойственно, – примирительно, но совершенно искренне произнес Найджел.

***

В десятом часу вечера суперинтендант Блаунт подъезжал к ферме Пола Уиллингхэма.

– Я слышал, вы решили следующую неделю провести в Плаш-Мидоу? – с порога обратился он к Найджелу. – Это о-очень удобно!

– Рад, что вы одобряете. Но вот что я хочу вам сказать, Блаунт. Меня больше интересует поэзия Ситона, чем его предполагаемые преступные наклонности, и при необходимости я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать правосудию. У нас в стране не так много хороших поэтов, чтобы мы могли позволить себе роскошь одного из них повесить.

Подобное не совсем этичное выступление поначалу привело суперинтенданта в замешательство. Затем на лице у него появилось то довольное выражение, какое бывает у шотландца, который в одиночку справился с чьей-нибудь шуткой.

– Я не думаю, что вы разыгрываете меня, Стрейнджуэйз. Разумеется, у нас нет оснований подозревать мистера Ситона, насколько можно судить по материалам следствия. Но вот что касается его домочадцев – это другой вопрос.

И Блаунт рассказал о том, какие сведения получило следствие за сегодняшний день. После того, как утром Найджел изложил ему добытую в баре «Лейси-Армз» информацию, суперинтендант сузил круг внимания полиции до ночи с четверга на пятницу на прошлой неделе. Обнаружилось, что в ту ночь должна была родить женщина, живущая недалеко от дома садовника из Плаш-Мидоу. Около одиннадцати вечера ее муж звонил врачу из телефона-автомата. Доктора на месте не оказалось, он был на другом вызове, но мужу обещали все передать, как только доктор вернется. Это был у них с женой первый ребенок, и муж отчаянно нервничал. С двенадцати до часу ночи, когда врач наконец приехал, он стоял на улице, то у порога дома, то на дороге, ожидая его приезда. Он был совершенно уверен, что за это время ни один человек не проходил по тропинке, которая ведет от разрешенной дороги через поля, мимо его дома, и выходит на дорогу в деревню. Эти показания, если только можно на них полагаться, означают, что незнакомец пошел по левому ответвлению от разрешенной дороги, которое ведет к Плаш-Мидоу.

– И еще один важный факт, – продолжал Блаунт. – Этот человек говорит, что незадолго до приезда доктора видел мистера Ситона, который шел по дороге в сторону Плаш-Мидоу. Точного времени он назвать не смог, но думает, что это было где-то без четверти час.

– Вы спрашивали об этом Ситона?

– Да. Он сказал, что выходил погулять. По-видимому, в этом нет ничего необычного: он часто гуляет по ночам. И ему пришлось спрятаться от дождя, когда гроза налетела в первый раз.

– Понятно, – не спеша проговорил Найджел. – Конечно, когда твоя жена вот-вот родит, а врач все не едет, время тянется неимоверно медленно…

– О чем это вы задумались? – Блаунт внимательно посмотрел на Найджела.

– Что-то тут концы с концами не сходятся. В половине первого Ситон уже должен был быть дома. Однако я допускаю, что испереживавшийся молодой муж перепутал время или что Мара Торренс ошиблась.

Найджел передал Блаунту разговор с мисс Торренс.

– Ого! Нужно этим заняться, – озабоченно проговорил Блаунт. – Теперь насчет поездов. Есть экспресс из Бристоля, он прибывает в Чиллингхэм в 10.58; есть еще один, в 10.19, из валлийских портов. В тот вечер оба пришли во время. Судя по всему, речь скорее всего идет о бристольском экспрессе. Контролер на станции, собирающий билеты у сходящих пассажиров, ничем нам помочь не смог. Гейтс расспросил людей на станции и вокруг нее, но не нашел никаких данных, что между 10.19 и одиннадцатью часами там кто-нибудь бродил. С другой стороны, Гейтсу не удалось найти свидетелей, которые бы видели, чтобы наш незнакомец шагал по дороге от станции к Ферри-Лейси. Хотя об этом рано еще судить окончательно. Гейтс будет продолжать расспросы по всему отрезку дороги до самого Фоксхолвуда.

– Значит, вы пока не нашли ни головы убитого, ни его одежды, ни других следов?

Блаунт пожал плечами. Полиция графства обыскала вокруг Плаш-Мидоу все сады и огороды – буквально каждый сантиметр. Но все окрестности не перекопаешь, чтобы найти одну-единственную голову, и ни один человек в деревне или в округе не слышал в ту ночь стука лопаты. Блаунт только сегодня утром расспрашивал садовника Ситонов, не видел ли тот в пятницу где-нибудь в саду свежевскопанную землю и не заметил ли отсутствия каких-нибудь садовых инструментов. Но он ничего подобного не припомнил.

– Хотя, скажу я вам, – пробурчал суперинтендант, – эти деревенские держатся друг друга, о-очень сильно держатся. Они соврут тебе прямо в глаза и глазом не моргнут, лишь бы выгородить Ситонов – или, точнее сказать, Лейси. Феодализм в здешних местах еще о-очень сильно сидит.

В тот же день, вскоре после того как Найджел ушел, двое полицейских начали тщательный обыск Плаш-Мидоу. Миссис Ситон на этот раз не возражала, когда суперинтендант попросил ее разрешить обыск, но настояла, что будет сопровождать полицейских с начала и до конца по всему первому этажу, чтобы лично проследить, что ни один экспонат ее бесценных коллекций не пострадает. В доме ничего не обнаружили. Тем временем Блаунт допросил всех членов семьи и домочадцев; ничего нового по сравнению с тем, что Найджел уже знал о ночи с четверга на пятницу, они не сообщили.

– Конечно, мне не удалось вытащить ничего из этого карлика, – добавил Блаунт. – Он только блеял и стенал, вот и все. И мне еще осталось допросить мисс Торренс: ее не было дома.

Инспектор Гейтс не обнаружил следов крови в хозяйственных постройках, еще когда обыскивал их в первый раз.

***

В этот день Блаунт допросил скотника, но тоже безрезультатно.

– Почему скотника? – поинтересовался Найджел.

– Ну, понимаете, ведь маслодельня выложена плиткой. Ее нетрудно помыть из шланга.

Ночью-то? Но это страшно рискованно, согласитесь! Кто-нибудь мог услышать…

Только не в такой ливень, как в ту ночь. Впрочем, скотник не смог определенно сказать, мыли ли помещение маслодельни после того, как он сполоснул его из шланга накануне вечером.

– А я все еще не уверен, что вы правильно поступаете, обращая так много внимания на Плаш-Мидоу.

Блаунт даже обиделся.

– А кто вам сказал, что это так уж много? Вовсе нет. Я готов принять другие версии – пожалуйста, давайте! Но убитого видели идущим в этом направлении. И дом стоит несколько на отлете. Подумайте сами, если бы он направился куда-нибудь в другое место, скажем, в один из домов деревни, и там погиб, а потом убийца стал бы избавляться от его головы и одежды, – ведь обязательно нашелся бы сосед, который что-нибудь да слышал или заметил что-то необычное, а потом непременно стал бы судачить по этому поводу – ну, разве не так? Надо же нам с чего-то начинать!

– Никто из Плаш-Мидоу не уезжал на прошлой неделе?

– Мистер Лайонел в прошлую субботу ездил в Лондон, к друзьям на уик-энд. Мы все это проверяем, естественно. Остальные были на месте. О Боже мой, да у них была уйма времени, чтобы отделаться от одежды!

Но разве так же просто отделаться от головы?

– В таком старинном доме, как Плаш-Мидоу, всегда найдется парочка… раздвижных панелей, какой-нибудь укромный тайничок или еще что-нибудь в таком роде. Согласны? Но как я могу перевернуть весь этот дом вверх тормашками, если у меня нет никаких доказательств?

– И если вы даже не знаете, чью голову предстоит разыскать, правильно я говорю? – добавил Найджел.

– Совершенно верно, произнес Блаунт и задумчиво посмотрел на него. Скажите, Стрейнджуэйз, вам известно что-нибудь о брате мистера Ситона?

– Об Освальде Ситоне? Я знаю, что его нет в живых, если это вам как-то поможет.

– Ага. Вот так, значит. Юридически. Он, значит, юридически мертв, и с этой точки зрения вопросов нет.

– Что вы хотите этим сказать – «юридически» мертв?

– Он покончил с собой. Десять лет назад. Утонился. В Бристольском канале.

– Ну?

– Но видите ли, какая тут закавыка… Тело-то так и не нашли.

Найджел возмущенно выпрямился.

– Ну, знаете, Блаунт, это уж слишком! Не хотите ли вы сказать, что он оставил свою голову на берегу и…

– Я хочу сказать, что покойник, труп, тело – короче, сам Освальд Ситон – так и не был найден, никто его не видел, – вот что я хочу сказать. В лодке, из которой он выпрыгнул, осталась его одежда и записка, в которой он извещал мир, что решился на самоубийство. И все. Тело не нашли, но ведь в здешних местах очень сильные приливы и отливы. Он не оставил завещания; Роберт Ситон, будучи его ближайшим родственником, обратился в суд графства с просьбой о выдаче ему полномочий на управление наследством. Дело пошло своим ходом, и после всех необходимых формальностей суд постановил считать Освальда Ситона умершим и признал права Роберта Ситона на наследство. Записка о самоубийстве была абсолютно подлинной, комар носа не подточит, неудачи в бизнесе и тому подобное, и многие обращали внимание, что за несколько дней до этого Освальд был несколько не в себе, вел себя странно, нервничал, был напряжен и все такое. Но ничего криминального, растрат он не совершал, никаких признаков инсценировки самоубийства – в противном случае суд не принял бы с такой легкостью решение считать его умершим.

– Кто это все вам рассказал? Его брат?

– Роберт Ситон только что подтвердил эту информацию, но я узнал об этом раньше. Вы ведь знаете, мы поднимаем все, касающееся людей, которые хотя бы отдаленно могут проходить по делу.

– Ну что же, если это было несомненное самоубийство…

– Да, в том-то все и дело, – вздохнул Блаунт. – А он бы так хорошо вписался в ситуацию! Человек, который настолько хорошо знал окрестности, что смело пошел кратчайшим путем через Фоксхолвуд, но не был здесь лет десять, то есть с тех пор, как перегородили колючей проволокой ту калитку в лесу, – иначе он бы не пошел этой дорогой, чтобы выйти из леса. А тут еще вы с вашей «головой путешественника». Смешно – Освальд Ситон ведь был, так сказать, главой путешественников – то есть главным разъездным агентом на фирме отца. Они производили электрооборудование.

– А что написано в полицейском рапорте по факту самоубийства? Не было ли на теле Освальда каких-нибудь отличительных признаков? Надо спросить Роберта Ситона – может, он нам поможет.

Блаунт покачал головой.

– Было бы неплохо, если бы мы могли хотя бы с определенностью отклонить возможность того, что убитый – Освальд Ситон. Но тело уже в таком состоянии, что мы просто не можем просить Роберта Ситона опознать его; к тому же с тех пор прошло ни много ни мало – десять лет. В рапорте по факту самоубийства Освальда Ситона отмечается отсутствие примет и особых признаков – ни сломанных костей, ни родинок. Возраст, рост, размер ног и рук – все точно совпадает, но все это подойдет к сотням людей. Нет, Стрейнджуэйз, я попросту стал бы терять время, если бы занялся этой версией, пытаясь связать наше убийство с самоубийством десятилетней давности…

– С исчезновением десятилетней давности, хотите вы сказать.

– Если уж вы такой педант, да. Но ни у полиции, ни у суда не было никаких сомнений. У нас нет причин им не доверять.

– Думаю, – сказал, помолчав, Найджел, – придется мне покопаться во всем этом самому, на свой страх и риск.

– Покопаться? В чем?

– В прошлом.

Первые раскопки были произведены на следующее же утро; местом раскопок стала память Пола Уиллингхэма. Суть неторопливой беседы в огороде его фермы укладывалась на бумаге в две графы, озаглавленные «Ф» (Факты) и «С» (Сплетни). Выглядели они приблизительно следующим образом:

(Ф) Старый мистер Лейси, отец Джанет, понеся во время кризиса 30-х годов серьезные убытки, вынужден был расстаться с Плаш-Мидоу. Он продал дом вместе с землей отцу Освальда и Роберта, удачливому промышленнику, производившему электрооборудование, который составил себе состояние своими собственными руками; его завод находился в Редкоте, на другой стороне реки. Вскоре старый Лейси умер, и Джанет с матерью остались вдвоем в домике в Ферри-Лейси. (С) Джанет пыталась заловить Освальда. Ничего не получилось.

(Ф) Детские годы Освальда и Роберта прошли в Редкоте – маленьком неиспорченном городишке, когда-то имевшем королевские привилегии и право проводить ярмарки. Оба хорошо знали все окрестности, ловили рыбу возле Ферри-Лейси и т, п.

(Ф) Освальд вступил в отцовское дело, поднялся по служебной лестнице и стал главным разъездным агентом. С 1932 по 1936 год он практически руководил делом; в то время его отец, хотя и болел так сильно, что не был в состоянии самостоятельно и всецело контролировать работу фирмы, все же пристально следил за делами и постоянно проявлял свой неукротимый нрав.

(Ф) Джеймс Ситон был человеком с очень тяжелым характером, строгим, жестким, пуритански нетерпимым в вопросах нравственности; не принимал официальной англиканской церкви. Все свое состояние он оставил Освальду, а Роберта лишил наследства за много лет до этого, ибо он: а) женился очень молодым против желания отца на красивой, но низкого происхождения девушке из Редкота и б) отказался работать в семейной фирме, заявив, что намерен зарабатывать на жизнь литературой. (С) Роберту пришлось пережить очень тяжелые времена: страшная нищета, первая жена умерла от недоедания (?), отсутствия медицинского ухода и лекарств (?).

(Ф) После смерти отца Роберт, теперь вдовец, переселился в Плаш-Мидоу. (С) Джанет попыталась теперь заарканить его, раз уж Освальд сумел от нее отбиться. (Ф) Они обручились в 1938 году, вскоре после самоубийства Освальда. Как только вступило в силу решение суда о признании Освальда погибшим, Роберт продал завод. Несмотря на огромные налоги на наследство, он остался очень состоятельным человеком. (С) В округе сплетничают, что Джанет вышла за него замуж только затем, чтобы вернуть Плаш-Мидоу семейству Лейси.

(Ф) Торренсы объявились в этих местах году в тридцать седьмом – приехали в автофургоне отдохнуть. Реннел Торренс к этому времени уже развелся с женой, единственный ребенок – дочь Мара – остался на его попечении. Девочке в то время было около четырнадцати лет. На следующее лето они вернулись, опять в автофургоне. После этого о них Долго ничего не было слышно, пока в 1945 году они не приехали в Плаш-Мидоу и не поселились в амбарчике. Никаких связей в округе не выявлено; неизвестно также, были ли они до этого знакомы с Ситонами.

(Ф) Финни Блэк. Роберт и Джанет привезли его с собой в Плаш-Мидоу после медового месяца. Откуда он взялся, никому не рассказывали, и никто о нем ничего не знает. Медовый месяц проводили в Дорсете. (С) В деревне ходят слухи, что Финни – незаконный сын Роберта.

Вот такие дела, – закончил Пол, откинувшись на спинку шезлонга и вылавливая соломинкой попавшую в кружку с пивом пчелу. – Это все, что я могу для тебя сделать. Что-нибудь вырисовывается?

– Нет. Никаких идей.

– А у меня есть одна. Предлагаю следующую версию: человек, которого мы знаем как Роберта Ситона, – вовсе не Роберт Ситон.

– В самом деле? Кто же он?

– Его брат Освальд. Освальд пользовался в этих краях самой дурной репутацией. Питал пристрастие к молоденьким девочкам – чем моложе, тем лучше. В конце концов он попадает в грязную историю, инсценирует самоубийство, платит Роберту большие деньги, чтобы тот уехал из страны, сбривает бороду…

– А, так у него была борода?

– Да, и возвращается в Плаш-Мидоу под видом Роберта. Он был старше брата всего года на два – ерунда – и внешне очень сильно походил на него.

– Настолько, что даже Лайонел и Ванесса ничего не заметили?

– Ну, видишь ли, после смерти его первой жены он довольно долго – пару лет, не меньше – почти не виделся с детьми. Они жили у каких-то родственников. Джанет, безусловно, тут же его раскусила и шантажом заставила Освальда на ней жениться. Через десять лет Роберт возвращается из-за границы. Освальду угрожает разоблачение, и он убивает брата. Ну что, устраивает тебя такое решение? Неплохо, ты не находишь?

– Было бы неплохо, да вот в твоей версии дыра на дыре и все расползается на кусочки, только пальцем ткни. На чем ты основываешь свою фантастическую историю?

На том, что так называемый Роберт Ситон за последние десять лет не написал ни строчки! – Пол торжествующе наклонился к Найджелу.

Но…

– Какие у тебя доказательства, что он сочиняет эпопею о первой мировой войне? Никаких, кроме его собственных слов и восторгов Джанет. Это все. Очень сомнительно, очень ненадежно, старичок. И ты им поверил? Да в этих тетрадочках, которые ты притащил от них вчера, ни слова нет нового, или я не прав? Ты попроси у него какую-нибудь рукопись, которую он написал после 1938 года. Спорю на кружку пива, ничего ты не получишь.

– Ну а как сюда вписываются Торренсы?

– Торренсы? Подожди-ка, я как-то о них не подумал. О, знаю! После очередной пьянки Торренс просыпается где-нибудь в дюнах и видит, как Освальд складывает в лодку одежду, на нее бросает записку о самоубийстве, а потом крадучись уходит от Бристольского канала. Торренс начинает разбираться, видит, что дело нечисто, и доводит Освальда до безумия своим вымогательством. В конце концов «Роберт», еще недавно бывший Освальдом, вынужден предоставить Торренсу уютное гнездышко до конца жизни.

Найджел хмуро поглядел на друга.

– Думаю, что тебе лучше все-таки заниматься сельским хозяйством, сказал он, помолчав.

Пол улыбнулся во весь рот.

– Тебе совсем не понравилась моя теория? Ну, в общем, я не очень-то удивлен. Она пришла мне в голову только минуту назад.

– Но все же, – заметил Найджел, – ты случайно наткнулся на два очень важных момента. Интересно… Ты никого не знаешь здесь поблизости, кто бы был хорошо знаком с Ситонами в старые времена?

Пол задумался.

– Есть тут один. Старый Кили, редактор «Редкот-газетт». Он местный, наверняка сможет помочь. Я могу тебя с ним познакомить. Вот что, я прямо завтра отвезу тебя к нему. Я обещал ему яиц, и мне нужно встретиться там с одним человеком насчет теленка, так что о бензине не думай, это моя забота. А на обратном пути я могу забросить тебя в Плаш-Мидоу.

На следующее утро, в половине двенадцатого, Найджел сидел в кабинете редактора Кили. Пол договорился об этой встрече по телефону, а потом отвез его в редакцию «Редкот-газетт» – грязное, давно не крашенное здание рядом с железнодорожной станцией.

Мистер Кили, седовласый, какой-то по-домашнему уютный человек в рубашке с короткими рукавами, принял у Найджела ящик с яйцами, посмотрел по сторонам и, не найдя лучшего места, поставил ящик на заваленный бумагами стол.

– Передайте мистеру Уиллингхэму большое спасибо. Жена будет очень рада. Прямо смешно, как мы вернулись к натуральному хозяйству: меняем товар на товар.

– И что Пол получит взамен? – нахально спросил Найджел.

– Как что? Рассказ! – с удовольствием ответил мистер Кили. Присаживайтесь, прошу вас. Вот сюда. Позвольте, я уберу бумаги…

Редактор «Редкот-газетт», казалось, никуда не торопился. Он не спеша набил трубку, позвонил, чтобы принесли чаю, и только когда чай был подан, сел в свое редакторское кресло и с несколько смущенным видом журналиста, который сам вдруг оказывается в положении интервьюируемого, спросил Найджела, чем может быть ему полезен.

Найджел заранее решил сразу выложить все карты на стол. Он рассказал о том, что связан с суперинтендантом Блаунтом, и о том, что знаком с Робертом Ситоном. Затем добавил, что ему бы хотелось заполнить некоторые пробелы в прошлой жизни Ситона, о которой он в данный момент знал только в общих чертах. Потом намекнул, что на бартерной основе, в обмен на воспоминания мистера Кили, постарается сделать так, чтобы «Редкот-газетт» получила эксклюзивный материал о происшествии в Ферри-Лейси, как только полиция разрешит передать его прессе.

– Какое отношение имеет убийство в Ферри-Лейси к Бобу Ситону?

– Вот об этом-то и должен быть материал.

– Не думаю, чтобы «Редкотт-газетт» была очень заинтересована в эксклюзивных материалах, мистер Стрейнджуэйз. Мы же не на Флит-стрит. И в наших краях мистера Ситона хорошо знают и очень уважают.

– Едва ли вы уважаете его больше, чем я, мистер Кили. Полицейское расследование для любого, кто попадает в его орбиту, – очень тяжелое испытание, и мне хотелось бы, насколько это возможно, облегчить мистеру Ситону эту нелегкую и неприятную ношу.

– Да, Боб и без того хватил в жизни горя. Я не хочу доставлять ему новых неприятностей.

– Поверьте мне, мистер Кили, – искренне произнес Найджел, – я бы не пришел к вам, если бы хотя бы на минуту допускал, что это может повредить Роберту Ситону. Просто вышло так, что это следствие оказалось сфокусировано на Плаш-Мидоу – будем надеяться, временно. Я большой поклонник творчества Ситона, и мне хотелось бы по мочь ему – и всему его семейству, естественно. Но я ничего не смогу сделать, если не буду хоть немного больше знать о прошлом.

Редактор посмотрел на Найджела долгим изучающим взглядом. Потом зашаркал к двери и, приоткрыв ее, крикнул:

– Мистер Артур, ближайшие полчаса меня нет. – И снова опустился на свое привычное место.

– Вы знаете Ситона с детства? – спросил Найджел.

– Мы выросли вместе – он, я и Освальд. Вместе ходили в школу, вместе валяли дурака, каких только шалостей не выдумывали…

– Насколько я понимаю, старик Ситон, их отец, был тяжелым человеком, настоящим деспотом.

– Старик жил по собственному разумению, по своим законам и правилам. Надо отдать ему должное – он создал Редкот, которого раньше, можно сказать, и на карте-то не было. Тут уж никуда не денешься. Он, мистер Стрейнджуэйз, начал с маленькой мастерской, и мало-помалу выросла целая фирма с огромными объемами производства. Обычная для старых времен история, когда значительные состояния вырастали буквально из ничего. Да, ничего не скажешь, в этом деле он был своего рода гений. Правда, Редкот стал совсем другим: ни то ни ее, полупромышленный, полусельский район, даже трудно сказать теперь, что это такое. Но в Англии его теперь знают – из-за завода. Я бы не сказал, что Джеймса Ситона очень интересовали судьбы Редкота. Он делал деньги, сколачивал себе состояние, а когда сколотил, ему взбрело в голову стать сельским джентльменом.

– Ну, а как человек, как отец?

Мистер Кили не торопясь переставил бутылочку с клеем на другой конец стола, взял в руки карандаш и принялся чертить на листке бумаги какие-то замысловатые фигуры. Оксфордширский акцент в его голосе стал еще заметнее.

– Я не боюсь вам признаться, что у меня и сейчас буквально закипает кровь, когда я вспоминаю, как он обращался со своими сыновьями. Бил, ругал, оскорблял, донимал бесконечными назиданиями и проповедями. Он, знаете ли, был сектантом. Пуританин до мозга костей. Зато в бизнесе был настоящей акулой, какими только и бывают на деле все эти ханжи-сектанты с умильными голосами и лицемерными улыбочками. Но это, как говорится, не для печати, а то я растеряю всех местных рекламодателей! По-моему, именно это в какой-то мере и сделало Боба поэтом. Он задыхался, ему нужна была отдушина, и поэзия стала для него такой отдушиной. Но вот что удивительно – в жизни он пошел по прямой дороге, а не сбился с пути, как его братец.

– У многих поэтов бывает внутри очень крепкий нравственный стержень.

– Вот-вот. Боб всегда был… как бы это сказать… довольно жестким человеком. Всегда давал сдачи, никогда не спускал обид. Старик Ситон, хочешь не хочешь, был вынужден относиться к нему с уважением. Он понимал, что опасно, вернее, бесполезно доводить Боба до крайности.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот, например, когда Боб только вернулся из Оксфорда, – он получил там стипендию, и отец даже гордился им какое-то время, – он почти сразу же влюбился в Дейзи Саммерс. Она работала на заводе. Очень милая, хорошенькая девочка, характер – чистое золото… а, что там говорить, она была первая красавица в Редкоте. Но Джеймса Ситона это не устраивало. Чтобы его сын женился на простой работнице с его завода, дочери рабочего, – да он и слышать об этом не хотел! Произошла дикая сцена, они страшно поссорились. Боб, нечего и говорить, женился, отцу не уступил. Но это было последней каплей: мало того что Боб отказался работать на фирме, так еще и пошел против отцовской воли! Это был конец их отношений. Расставание, а точнее выдворение из дома было классическим, как в старину, – «Чтобы ноги твоей не было в моем доме!» И ноги его там и не было. В семнадцатом году он отправился в составе экспедиционного корпуса во Францию, а когда демобилизовался, для них с Дейзи наступили трудные времена. В то время я часто с ними виделся: я тогда работал на Флит-стрит. Боб перебивался случайными заработками – немного журналистикой, немного лекциями, короче, чем угодно, лишь бы иметь побольше времени для стихов. Такая жизнь, знаете ли, совсем не сахар. А у него на руках еще жена с ребенком. И все равно они были счастливы. Пока не родился второй ребенок. Дейзи тогда серьезно заболела, Боб наступил на горло своей гордости и написал отцу – попросил денег. Впервые за все время. Ну а Джеймс Ситон ничего не забыл и ничего не простил. В ответ он написал, что Боб может вступить в семейный бизнес при условии, что бросит писать стихи. Можете себе представить? А ведь Боб в это время уже был довольно известным поэтом. Но для старого Джеймса что поэзия, что театр, что живопись были все одно – «бесовские штучки». Мне кажется, Боб пошел бы на это, отказался бы от поэзии ради Дейзи, но она и слышать ни о чем подобном не хотела. Это была не девочка, а кремень, скажу я вам. А может быть, он и сам не смог бы… Так или иначе, но она умерла. У него не было денег послать ее за границу, что, но словам врачей, могло ее спасти. Итак, она умерла. Мне и сейчас не хочется думать о том, какие мысли приходили тогда ему в голову, что он чувствовал. Ведь если говорить по существу, то это его поэзия ее убила… А через год-два скончался старик Джеймс. Слишком поздно. Бедняга Боб, сколько же ему пришлось пережить! Люди считают, что поэзия возвышает человека над земными горестями; слышали такую поговорку – «счастлив, как поэт в мансарде»? Боже мой, спросили бы они у Боба. Я думаю, что он пойдет на что угодно, только бы не пережить этого снова.

Он замолчал. После паузы Найджел спросил:

– Вы не удивились, когда он женился во второй раз?

– Нет. Ему было одиноко. Ванессе нужна была мать. По своему опыту он знал, что семейная жизнь приносит счастье. Но вот то, что он женился именно на Джанет Лейси, меня поразило; точнее, то что она вышла за него. Она женщина заносчивая, властная, с бездной снобизма, из очень знатной и древней семьи.

– Может быть, она его пожалела?

– С таким же успехом можно сказать, что он пожалел ее. Он всю жизнь совершал неожиданные, донкихотские поступки. В нем уживается столько разного. Вот этот карлик, которого он… Вы знаете, Боб рассказал мне, что как-то увидел, как мальчишки забрасывают его камнями в деревушке недалеко от того места, где они с Джанет проводили медовый месяц. Он взял его к себе и привез домой, в Ферри-Лейси. Как он уговорил свою благоверную, не представляю.

– Сейчас она, кажется, души не чает в карлике.

– У нее нет своих детей. Но старик Боб всегда добивается своего, не мытьем, так катаньем. Как уж ему это удается – одному Богу известно.

– Возможно, он просто не так уж многого хочет.

– Имеете в виду, сосредотачивается на главном? Вполне может быть. Чтобы чего-нибудь добиться от его нынешней супруги, нужно вон из кожи вылезти. Воля у нее железная! Она безраздельно правит в Ферри-Лейси и Хинтон-Лейси и, если бы имела хоть малейшую возможность, подавила бы всех и в Редкоте. Она лет на пятьдесят отстала от времени, но совершенно серьезно считает себя госпожой помещицей и Последней Лейси, серьезно верит в то, что все, что она делает, правильно и так и должно быть… И что самое любопытное – все, что она задумывает, ей удается! Не хотел бы я встать ей поперек дороги. Мой предшественник напечатал в нашей газете редакционную статью, критиковавшую какое-то ее самодурство в местных делах, это произошло еще до замужества, – и черт меня побери, если она на следующий же день не ворвалась в редакцию с арапником в руках! Одну только вещь она желала, но так и не получила.

– Что же это было?

– Освальд Ситон. Не то чтобы она хотела именно его: ей нужен был Плаш-Мидоу, старинная собственность рода Лейси. Да, ради того, чтобы заполучить наследие Лейси, она пошла бы даже на то, чтобы выйти замуж за такого типа, как он. Вот это жажда власти, – вы видели когда-нибудь что-либо подобное? Но на этот раз ей достался достойный противник.

– Что за человек был Освальд?

Мистер Кили поднял на него глаза.

– Если я скажу вам, что злейший враг Джанет не пожелал бы ей такого мужа, это даст вам некоторое представление о нем. О мертвых плохо не говорят, но он был негодяй, на котором пробы негде было ставить. В бизнесе, конечно, ас – ничего не скажешь. Но отцовское воспитание разрушило в нем все лучшие человеческие качества, разложило его личность. Это был настоящий прохвост, коварный, лживый, пронырливый, лицемерный. А до чего жесток! Я даже не знаю, только ли отцовское воспитание в этом виновато. Однажды, Освальду было тогда лет семь, я пришел к ним в дом и услышал его голос. Он говорил: «Сначала я засуну в камин твои пятки, и ты закричишь, а потом суну в огонь ноги до колен, и ты будешь верещать громче и громче, но пощады от меня не жди. Вся твоя кровь будет кипеть и булькать. Огонь будет, как в аду, и я сожгу тебя в нем постепенно, по кусочку, а не сразу: сначала ручку, потом ножку, медленно-медленно, ты у меня узнаешь…» Я вошел в комнату. Он совал куклу сестры в камин. С того дня я стал верить в первородный грех, мистер Стрейнджуэйз.

– Значит, его смерть была небольшой потерей?

Редактор закусил губу и, прежде чем ответить, изобразил в лежавшем перед ним блокноте особенно замысловатую загогулину.

– Это было самоубийство. Да. Я бы не сказал, что в округе особенно убивались по поводу его гибели; я и сам, по правде говоря, обрадовался. У меня две дочери, а, скажу вам по секрету, пока здесь жил Освальд Ситон, ни один отец не мог спать спокойно. Но я был бы еще счастливее, если бы они нашли его тело.

– Но не может же быть…

– Ну что вы, конечно, но поводу его смерти не было никаких сомнений. Но, как я уже вам сказал, Освальд умел выйти сухим из воды в любой ситуации.

– Даже перед лицом собственной смерти?

– Наверняка он отбивался руками и ногами.

– Почему он покончил с собой?

– Запутался в делах, так тогда говорили. Да, он оставил письмо. Все было очень правдоподобно.

– Но вы все же не совсем в это поверили?

– Когда крысу загоняют в угол, – серьезно сказал мистер Кили, – она бросается в бой. Я бы не сказал, что в то время у фирмы Ситона не было трудностей, у кого их не бывало, особенно в те годы. Достаточно вспомнить, какая тогда у них была конкуренция со стороны заграничных фирм… Но… Ну ладно, – он взъерошил свои седые волосы, – я и так рассказал вам бездну всяких историй. Хотите еще что-нибудь узнать?

– Наверняка ваша газета опубликовала большой материал по поводу смерти Освальда Ситона. Мне бы хотелось просмотреть подшивку, если это вас не слишком затруднит.

– Да, статья была обширная. Джанет Лейси тогда нажала на все рычаги, чтобы не дать этому скандалу выйти за пределы города. Боюсь, тогда она не очень любила нашу «Редкот-газетт» – да и сейчас… Так что я встречаюсь с Бобом Ситоном много реже, чем мне бы этого хотелось. К тому же он теперь знаменитость! Да, много, очень много воды утекло с того времени, когда мы с ним спрягали глаголы, сидя за одной партой. А я все продолжаю их спрягать.

Найджел горячо поблагодарил редактора за помощь. Посидев с четверть часа в закуточке, служившем библиотекой редакции «Редкот-газетт», и внимательно ознакомившись с материалами о смерти Освальда Ситона, опубликованными в газете десять лет назад, а также с пачкой вырезок из других изданий, Найджел вышел на улицу. Там его уже ждал Пол Уиллингхэм. Они поели в «Голден лайонс»; во время ленча Найджел по большей части молчал и о чем-то сосредоточенно думал. Выходя из-за стола, он спросил Пола:

– Ты не мог бы остановиться по пути у магазина игрушек?

– У любого?

– Да.

Пол Уиллингхэм внимательно посмотрел на него, потом, решив не высказывать своего мнения по поводу этого несколько экстравагантного пожелания, нажал на педаль акселератора.

 

Глава. Глиняная голова

Найджел полулежал в шезлонге на лужайке. На маленьком столике перед ним высилась стопка записных книжек Роберта Ситона, но то ли стоявший перед ним дом, как красивая женщина, занимал все его внимание, то ли неподвижный, дрожащий жарким маревом воздух и гул водосброса на плотине убаюкивали его, не давая сосредоточиться, – но только Найджел никак не мог собраться с мыслями и всерьез заняться рукописями. Все в этот день, казалось, было пронизано роковой предопределенностью. Что хотела оказать ему шумящая вдалеке плотина, какую мысль пыталась она донести до него с таким упорством?

С одной из увядающих роз перед домом упал лепесток и, кружась, стал медленно опускаться на землю. Когда он упал, Найджел с трудом стряхнул с себя состояние тревожного ожидания, как будто ждал, что от его падения содрогнется земля. Заворковавший неожиданно над его головой голубь заставил его вздрогнуть, словно от звука сирены.

Наконец Найджел заставил себя встрепенуться, сбросить это странное оцепенение и взял в руки одну из тетрадок. Но она так и осталась лежать у него на коленях, он ее даже не открыл. Красавец дом не терпел соперничества. «А, так ты ревнуешь, – повторял про себя Найджел, – пытаешься обольстить меня? Или, наоборот, от меня избавиться? С обольстительницами из плоти и крови я в состоянии справиться, но ты, обольститель из кирпича и известки, переживший даже землю, на которой стоишь, – ты древнее ее по опыту, зрелости человеческих страстей, по их накалу и готовности вылиться взрывом надежд, благородства, трагедии, – прошу тебя, не смотри на меня своими стеклянными глазами!..»

Найджел заставил себя встать со своего удобного места и перевернул шезлонг спиной к дому. Он видел этот дом в прошлом июне погруженным в увитую розами летаргию. Он видел его на прошлой неделе, умытым, встрепенувшимся, еще не совсем избавившимся от следов долгого сна, но явно пробуждающимся, более живым, более принадлежащим этому миру, чем миру грез и мечтаний. А – в это утро Плаш-Мидоу показал ему еще одно лицо. Теперь дом приблизился к нему, Найджелу, стал более приветливым и еще более притягательным – не столько своей красотой, сколько хрупкостью, эфемерностью; его изысканные черты, его надменный вид растаяли, смешались, сплавились в выражении милой беспомощности. Или это вовсе не беспомощность, а дурные предчувствия? Паника? Чувство вины?..

Полуобернувшись к дому, Найджел громко произнес:

– Замолчи, прошу тебя, замолчи! Ты меня е ума сведешь!

– Но я же ни слова еще не сказал!

От неожиданности Найджел вздрогнул. Но это был всего лишь Лайонел Ситон, бесшумно приблизившийся к нему со стороны лужайки.

– Извините, – смутился Найджел. – Я разговаривал с вашим домом.

– Это вы извините, что я помешал вашему разговору, – вежливо возразил молодой человек. – Впрочем, я вам вполне сочувствую.

– Да что вы? И вас он тоже сводит с ума?

– Иногда. – Лайонел Ситон уселся, скрестив ноги, на траву рядом с шезлонгом и взглянул Найджелу прямо в глаза. – Мне пора отсюда сматываться.

– Работа? На работу, я хочу сказать?

– Да. Конечно, я демобилизовался в прошлом году. Джанет хотела, чтобы я поступил в Оксфорд. Но… – Он замолчал.

– Но вы хотите сами испробовать свои силы? – предположил Найджел.

– Ага. Хорошо бы узнать, чего я, собственно, хочу. К несчастью, я попал в армию прямо со школьной скамьи. – Я ничему не научился, ни к чему другому не подготовлен, кроме как убивать людей. Может быть, я уеду. Кажется, в Австралии нас, англичан, ждут.

– Путь далекий.

– Но, боюсь, даже Австралия не так далеко от Европы, как бы мне хотелось.

– Мне кажется, – помолчав, задал Найджел наводящий вопрос, – непросто жить в такой тени…

Лайонел Ситон, прищурившись, бросил на него далеко не дружелюбный взгляд.

– Не понимаю, при чем тут тень.

– Я имею в виду, что трудно, наверное, быть сыном гения.

– А, понимаю. Да. В этом смысле они оба отбрасывают довольно густую тень.

– И ваша мачеха тоже?

– Ну да. Я им тут не нужен. Ни ему, ни ей.

– В таком случае вас здесь ничего не удерживает.

– Вы так думаете? А полиция, например?

– Она же не будет находиться здесь вечно. Что же еще?

Лайонел Ситон помолчал несколько секунд, задумчиво разглядывая Найджела, который чувствовал, что на языке у молодого человека вертится имя Мары Торренс.

– Ванесса, – произнес наконец Лайонел. – Я бы очень хотел быть с ней вместе, пока она не вырастет.

– Почему?

– Ну, как вам сказать… – несколько уклончиво начал молодой человек. Джанет старается, как может. Но вы же сами видели, что они чуть ли не как кошка с собакой. А отец – ну, в общем, он занят своей работой, а потом, наша мать умерла, вы же знаете, в значительной степени из-за рождения Ванессы, так что он, естественно… Но я хотел бы увидеть, что она благополучно вышла замуж. Она из тех девиц, которые спокойно могут угодить на какого-нибудь сладкоречивого самовлюбленного психа. Она безумно уязвима.

– В жизни ей придется совершать собственные ошибки, что поделаешь.

– Ну, во всяком случае, я хочу присмотреть за ней во время всех этих нынешних неприятностей, – отрезал, отвернувшись в сторону, Лайонел.

– Но на ней-то как все это может сказаться, не понимаю?

– Не говорите глупости, – нетерпеливо отмахнулся Лайонел. – Как это может не сказаться, если в доме вертится столько полицейских и вокруг Плаш-Мидоу теперь настоящий кордон? Уже целую неделю они топчутся у нас и вокруг нас. Бог его знает почему, но они вбили себе в голову, что этого типа прикончили где-то здесь.

Помолчав немного, как будто ожидая от Найджела какого-нибудь комментария или замечания и не получив ни того, ни другого, он посмотрел прямо в лицо собеседнику.

– Надеюсь, мы можем вам доверять.

– Доверять мне?

– Вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду, – со значением пояснил молодой человек. – Не хватало нам только пятой колонны.

– Я нейтрален. В настоящий момент. Я чрезвычайно высоко ценю вашего отца.

– Вы ему тоже нравитесь. Тем больше причин, чтобы…

– Создается впечатление, будто все вы вступили в заговор, чтобы оберегать его, – прервал его Найджел. – Но, насколько я успел познакомиться с вашим отцом, он вполне в состоянии сам за себя постоять.

– О, вы так думаете? – спросил Лайонел Ситон с таким видом, словно такая мысль просто не приходила раньше ему в голову и теперь он ее серьезно обдумывает. – Ну что же, вы, может быть, и правы. Но это далеко не в традициях нашей семьи. Вы можете мне поверить, мистер Стрейнджуэйз.

– Все дело в его способности к отражению. Он поэт и похож на фотопленку – настолько восприимчив по отношению к человеку или вещи, с которыми имеет дело в данный момент, что каждый, имеющий дело с ним, видит в вашем отце собственное отражение.

– Что-то до меня не доходит…

– Хорошо. Возьмем Пола Уиллингхэма. Его первыми словами о вашем отце были: «Хороший парень. Такой спокойный, простой… У него отличное стадо гернсейских коров». Мистер Кили говорил мне, что он по-своему жесткий человек и никогда никому не прощает обид. А его домашние думают, что он редкостный хрупкий сосуд, нуждающийся в защите.

– Вы хотите сказать, что он отвечает любым представлениям о нем, как бы подыгрывает людям?

– Неосознанно – да. Но тут дело даже не в этом. Он становится тем человеком, с которым в данный момент общается. Ну, не в буквальном смысле слова, а, так сказать, почти тем же человеком.

Молодой человек подумал немного и спросил:

– Ну и кем же он стал, когда вы с ним говорили?

– Криминалистом-любителем, разумеется! Он так заинтересовался на днях моим описанием погибшего, что у него прямо глаза разгорелись. На какой-то момент он стал самым настоящим сыщиком, идущим по свежему следу. В нем не осталось ничего личного, и он совершенно непроизвольно сказал, что это описание подошло бы его брату Освальду.

– Так и сказал? Прямо так и сказал? – произнес Лайонел, и Найджел мог бы поклясться, что в его словах прозвучало скрытое восхищение. – О, а вот и Финни с чаем. Как бы и что бы там ни было, мой отец для него герой. Означает ли это по вашей теории, что в глубине души Финни сам герой?

Найджел рассмеялся.

– Послушайте, не надо преувеличивать.

– Но ведь он герой и есть. Однажды он спас моего отца от быка, который жил у нас в то время. Встал прямо у него на пути и стал бить по морде палкой. Для такого, как он, это разве не геройство? Хотя не забывайте – он силен как лев.

– Силен и молчалив. Он, что, вообще немой?

– Насколько я знаю, совершенно. А что?

– Когда я был здесь в июне, Джанет сказала о нем, что это Шут, который порой говорит такие мудрые вещи, что диву даешься. Вы не помните?

– А, это очередная ее выдумка. Разве вам не приходилось слышать, как страдающие старческим маразмом женщины говорят то же самое про своих собак?

– Ага, теперь понимаю.

Появился Финни; он направился к ним, и они замолчали. Карлик накрыл стол для чая под могучим деревом посреди двора; на этот раз он не гримасничал, не кривлялся, не кланялся на каждом шагу, как делал это всегда, когда Найджел видел его прежде. Финни смотрел на Найджела почти со злобой, насупившись; на лбу у него выступили бисеринки пота, движения утратили былую ловкость и сноровистость.

– Похоже, собирается гроза, – сказал Лайонел, вытирая мокрый лоб. – Ого, она вот-вот начнется, вам не кажется?

Открылись двери дома, оттуда вышли Джанет с Робертом и зашагали по лужайке в их сторону. При взгляде на них Найджелу Стрейнджуэйзу чуть не стало худо. Он заметил, что поэт несет под мышкой свою собственную голову.

– Недурно, а? – произнес Роберт Ситон, осторожно кладя голову на стол.

С тех пор как Найджел в последний раз видел скульптуру, Мара Торренс кое-что доработала. В глиняном лице не было больше духа порочности, но вместе с ним ушла и живость. Теперь осталось одно только добропорядочное сходство.

– Я позвоню в колокольчик, если понадобится еще кипяток, – сказала Джанет Финни Блэку, который разглядывал голову с ошарашенным, внимательным и испуганным выражением лица. Тот заковылял к дому, несколько раз обернувшись через плечо.

– Не надо было показывать ее Финни, – заметил Лайонел. – Он может разволноваться. Особенно сейчас, когда собирается гроза.

– А, ерунда, – бодро отмахнулся Роберт. – С чего бы?.. Ну, вам нравится, Стрейнджуэйз?

– Что вам сказать… Это неплохая фотография.

Джанет Ситон обратила на него свой взор.

– Но в ней нет жизни, нет души Роберта? Совершенно с вами согласна. Это всего лишь образчик трудолюбивого, старательного, но вялого и невыразительного реализма, и больше ничего. Очень подошло бы для Королевской Академии.

– Почему ты так сурова к Маре? – со смехом возразил Роберт. – В конце-то концов, ты же сама поставила под сомнение ее способность сделать хоть что-нибудь действительно похожее на модель. А ведь это вовсе не ее обычный стиль, согласись.

– Тогда нечего ей было за это браться, – презрительно парировала Джанет. – Как вы относитесь к скульптуре, мистер Стрейнджуэйз?

– Спокойно.

Хозяйка Плаш-Мидоу пустилась в пространные рассуждения о нерепрезентативном, то есть абстрактном искусстве, щедро пересыпая свою речь такими сочными выражениями, как «кубические факторы», «чистый смысл», «плоскость, объем и напряжение», «динамическая корреляция масс», «гиперсознательный эквилибриум».

Когда она закончила свою лекцию, за столом воцарилась почтительнейшая тишина, которую в конце концов нарушил ее муж, взявший на себя смелость произнести:

– Об этом ты и собираешься говорить в субботу в Женском институте?

– Для них я, естественно, немного упрощу, – ответила его жена, демонстрируя настолько полное отсутствие чувства юмора, что повергла этим Найджела в состояние настоящей прострации.

– Мне так кажется, Джанет прочитала все это в статье Герберта Рида, сказал Роберт Ситон с некоторым ехидством, что вообще-то совершенно не вязалось с его натурой.

– Мне бы хотелось, если это возможно, сегодня вечерком забраться в самое логово льва и подергать его за бороду, – повернулся Найджел к Роберту, указывая на горку тетрадок.

– Что за вопрос, пожалуйста. Что вы скажете, если часов в шесть? Мне еще нужно поработать над поэмой.

– Она у вас неплохо идет, если не ошибаюсь?

Лицо поэта осветила застенчивая детская улыбка, словно ребенку подарили пакет с конфетами.

– Да, идет хорошо, – сказал он. – По-моему, просто великолепно.

Он поднялся, сунул глиняную голову под мышку и быстро зашагал к дому.

Ровно в шесть вечера Найджел вошел в кабинет Роберта. Поэт сидел за письменным столом, глиняная голова стояла перед ним. Лицо поэта выражало покой и утомление. Они обсудили пару вопросов касательно одного стихотворения из тетради черновиков, над которой Найджел работал после чая. Потом Роберт Ситон позвонил в колокольчик и попросил Финни Блэка принести шерри. Карлик немедленно вернулся с графином и стаканами на подносе. Он, казалось, не мог оторвать глаз от глиняной головы на столе. Лицо у него подергивалось, оно сделалось вдруг белым как мел и одутловатым, словно маленький теннисный мячик.

– Хорошо, Финни. Можешь идти, – ласково сказал поэт и повернулся, чтобы разлить вино по стаканам.

Найджел быстро придвинул свой стул к столу. Через минуту Роберт Ситон принес шерри и подал ему стакан.

– Пожалуйста… Боже, какого черта?! Это вы сделали?

Шерри выплеснулось из стакана, когда он показывал на глиняную голову, у которой за это короткое мгновение выросла курчавая, как у сатира, борода.

– Да, – кивнул Найджел.

– У вас, молодой человек, поразительная способность к инвертированной метафоре, – фыркнул поэт. – Подергать льва за бороду в его же собственном логове. Ну вы и придумали!

– Просто мне хотелось посмотреть, как она выглядит. Я купил сегодня эту бороду в Редкоте в магазине игрушек.

– Ну и как она выглядит? – спросил Роберт Ситон, стоя со склоненной набок головой, словно грач на пашне, прислушивающийся, не ползет ли где-нибудь червяк.

– Она выглядит точно так же, как на том сатире, которого Мара вырезала из дерева. Вы мне показывали эту вещь в июне, когда я был тут в первый раз.

– Боже мой, ведь и правда! Вы совершенно правы! – Поэт оживился. Ну-ка, снимите ее поскорее. Мне бы не хотелось, чтобы сюда вошла вдруг Ванесса и увидела отца в образе сатира. И вообще-то говоря, – добавил он, – я никакой не сатир.

Они замолчали, но совсем не потому, что между ними возникла какая-то неловкость.

– Конечно, – наконец произнес Найджел, – это ваше дело. Я должен извиниться перед вами за неуместное любопытство.

– Да, что и говорить, дело мое, но… беда в том, что это больше дело Мары, чем мое. Это ее тайна.

– Мара необычайно восторженно к вам относится. Она говорила мне, что вы когда-то обошлись с ней очень по-доброму.

Роберт Ситон протестующе взмахнул рукой.

– Думаю, вы уже догадались в какой-то степени, о чем речь. Во всяком случае, вы наверняка поняли, насколько осторожным, насколько деликатным и предупредительным следует быть в этом деле, причем именно сейчас, – медленно проговорил он. – Ей ни в коем случае нельзя сильно волноваться. Всякая попытка ворошить прошлое ужасно на ней отражается. Если можно, сделайте так, постарайтесь не трогать прошлого! Если это только возможно, мой дорогой друг. С Марой не допустимы никакие фокусы, поймите меня правильно. Никакие фокусы подобного рода.

– Разумеется, о чем вы говорите. Но, знаете ли, следствие, которое ведет сейчас полиция, так или иначе обязательно вторгнется в прошлое.

Поэт вздохнул.

– Да, наверное. Какая досада!

– Боюсь, это мешает и вашей работе.

На лице Роберта Ситона снова промелькнула чуть заметная улыбка.

– Знаете, я не хочу вас обманывать… Не мешает. Наоборот, даже как-то мобилизует, так сказать, вдохновляет. К тому же, вы же знаете, Джанет – великолепный сторож. Думаю, что даже вашему другу суперинтенданту приходится нелегко, когда надо пройти мимо нее. Между прочим, он был здесь сегодня утром.

– Да?

– По-видимому, кто-то в деревне видел, как я возвращался в ту ночь с ночного променада. И по времени это не совпало с тем, когда Мара видела нас с Джанет во дворе – помните, мы бегали посмотреть Китти? Я лично думаю, что тот, кто видел меня на дороге, что-то перепутал. Ну да ладно, мне показалось, что ваш суперинтендант вполне удовлетворился моим объяснением. Только вот мне немного не по себе при мысли, что могли растревожить Мару.

Найджел счел за лучшее не сообщать Роберту Ситону, что его друг суперинтендант обладает выдающимся даром казаться удовлетворенным предъявленными ему доказательствами. А сказал он вот что:

– Если вы не сочтете меня невежей, сующим нос не в свое дело, то позвольте мне дать вам совет. Надеюсь, вы не откажетесь. Так вот, очень прошу вас, чтобы ваше естественное желание оградить Мару Торренс с ее тайной не выглядело так, будто вы стремитесь уклониться от правдивых показаний относительно того, что случилось совсем недавно, а не в более отдаленном прошлом.

– Вы имеете в виду убийство? Полиция может располагать всем, что мне известно, – если только мне кто-нибудь объяснит, что же все-таки мне известно. Я хочу сказать, что мне известно относительно преступления, решительно заявил Роберт Ситон, глядя прямо в глаза Найджелу.

– Хорошо. Ну, я пойду, помою руки перед ужином.

Через несколько минут, когда Найджел причесывался, напевая себе под нос хриплым баритоном какую-то немыслимую песенку, дверь его комнаты отворилась и голос Ванессы произнес:

– Я услышала, как вы поете. Можно войти? Я не знала, что вы здесь.

– Да?

– То есть, понимаете, это же не комната для гостей. Та с другой стороны коридора.

– Ее окна выходят во двор?

– Да. – Ванесса с видом исследователя прошлась по комнате, потрогала щетки Найджела, понюхала его крем для бритья, мыло. Было видно, что ее распирает от желания что-то сказать и она собирается с силами. – Фу, до чего же у вас душно, неужели вы этого не замечаете? Может, открыть окно? Спать с закрытым окном очень вредно для здоровья. Наш лейтенант – вы знаете, она командует скаутами, я же вам о ней рассказывала, – так вот она делает зарядку перед открытым окном, и летом и зимой, и при этом каждое-прекаждое утро. Она говорит, что так должны поступать все девочки и это самый лучший способ подготовиться к здоровому материнству. – Ванесса томно взглянула на него. – Между прочим, у вас нет случайно фарфоровой собачки, которая вам совершенно не нужна? Может быть, есть?

– Ты их собираешь?

– Да. Хотите посмотреть мою коллекцию? Я начала собирать с января. Фелисити, это моя самая лучшая подруга, так она собирает скрабов, египетских скрабов.

– Что? А, скарабеев. Жуков-скарабеев.

– Ага. Я и сама их боюсь. Я хочу сказать, что они могут быть заговорены, на них может быть проклятье. Ну что вы так долго? Сколько же времени вы, мужчины, тратите на завязывание галстуков и все эти ваши финтифлюшки!

Схватив его за руку, она потянула его из комнаты и дальше по коридору. В конце коридора она остановилась у двери, вынула ключи из своего крошечного ридикюля и отперла дверь.

– Видите? Разве это не настоящее богатство? Смотрите, какие они чудесные! – на одном дыхании произнесла она и подошла к каминной полке, всем своим видом показывая, как она гордится своим сокровищем и какое чувство собственника сейчас испытывает.

Найджел внимательно посмотрел на выставленных на полке фарфоровых собачек.

– Больше всего мне нравится вот эта, – сказал он.

– Тс-с-с! И мне тоже, – с придыханием зашептала Ванесса, – только не говорите так громко. Нельзя заводить любимчиков – так можно оскорбить чувства всех остальных бедных собачек.

– У тебя ценная коллекция. Ты всегда запираешь комнату на ключ?

– Днем всегда. Правда, часто забываю. И если у вас есть с собой какие-нибудь ценные вещи, послушайтесь моего совета и тоже запирайте дверь в свою комнату.

– Но неужели…

– Нет, не нарочно, конечно. Но вещи все-таки пропадают, так бывает… Ванесса совершенно серьезно смотрела на него. – В общем, это семейная тайна, но вам я ее открою. У нас в доме есть клептоман. И это очень грустно.

– И ты знаешь, кто это?

Девочка встряхнула волосами, они рассыпались по ее лицу, и она кокетливо посмотрела на него сквозь золотистую пелену.

– Этого я не должна вам говорить. Но, я думаю, вы и сами можете догадаться…

После ужина они слушали музыку. Лайонел Ситон играл прелюдии Шопена и кое-что из Шумана – играл с заметным чувством и несомненной техничностью, отвернувшись от слушателей и словно вглядываясь в неземную, абстрактную красоту собирающихся в комнате сумерек. Зажгли свечи, и Ванессу попросили спеть; в конце концов она дала себя уговорить. Она пела шотландские народные песни, и ее тоненький, чистый голосок дрожал, как пламя свечей, колебавшихся время от времени, когда в окна задувал легкий порыв вечернего ветерка. Пропев две или три песни, она остановилась, заявив, что от пения у нее вся спина вспотела и это очень неприятно, потому что пот теперь стекает вниз. Было и в самом деле очень душно, воздух казался теплым, как парное молоко, и густым, как застывающая похлебка. Найджел внутренним чутьем ощущал напряженность, существующую между членами семьи, и эта напряженность не была только следствием духоты – признака надвигающегося дождя. Конечно, природа тоже напряглась в ожидании первого удара грома, который должен был докатиться до этой комнаты из-за темной кромки туч, нависшей на горизонте над светлой полоской еще освещенного солнцем неба. Найджел смотрел в окно и ждал этого первого удара грома. Сидевшая у окна Джанет Ситон сжала сплетенные пальцы и слегка наклонилась к окну. Она тоже смотрела на небо в ожидании грозы. Найджелу показалось, что она с облегчением вздохнула, когда около одиннадцати часов, сославшись на то, что его клонит ко сну, он поднялся к себе в комнату.

Закрыв за собой дверь, Найджел однако не стал раздеваться. Он вынул из кармана записную книжку, а из нее листочек с большим вопросительным знаком в правом верхнем углу и стал задумчиво изучать содержание листка. В последние несколько дней он делал на скорую руку заметки, которые не были бы понятны постороннему глазу:

1) Резьба по дереву, первоначальное выражение на голове из глины. Сатиромания? Фу! Это О. или Р.?

Найджел вытащил карандаш и перечеркнул «Р».

2) Немой ли на самом деле Финни Блэк?

Найджел приписал: «Пока никаких доказательств».

3) Кто из них прав – Роберт/Джанет или «без пяти минут папаша»? Это может иметь решающее значение, ЕСЛИ… Очень существенно, если не наиболее важно, установить время, когда точно началась гроза. Где прятался Роберт? Был ли он мокрым, когда вернулся домой? И т, п.

4) У кого находятся ключи: а) от садовой калитки и б) от маслодельни? Сколько всего ключей?

5) Был ли в тот вечер Р.Т. и в самом деле пьян в стельку? В самом ли деле Л. С, проспал всю грозу?

6) Приехал ли Л.С. к друзьям с тем же количеством вещей, с каким уехал из Плаш-Мидоу? (Блаунт.)

7) Д. С. – бездна снобизма. Тогда почему здесь Ты?

Найджел добавил: «Зависит от ответа на (1)».

8) Журнал с семейной фотографией. Может многое объяснить, ЕСЛИ…

Найджел вписал еще вопрос:

9) Как относится к абстрактному искусству Д.С.? Если положительно, почему так с глиняной головой? Если отрицательно, то как объяснить ее выступление сегодня днем?

Найджел задумался над своим последним вопросом. Он все еще крутил его так и сяк, когда его раздумья нарушил раскат грома. Он спрятал бумажку, подошел к окну. На небесах угасали последние проблески света. Найджел отошел от окна, молча приоткрыл дверь, выглянул в коридор, затем проскользнул в комнату напротив – в ту самую, которая, как сказала ему Ванесса, обычно отводилась для гостей. Там никого не было. Стараясь не шуметь, Найджел открыл окно и присел на вделанный в подоконник диванчик. Буря наступала с этой стороны, с севера. Густо-синие облака, темнее самой ночи, толкаясь, громоздились друг на друга и образовывали неустойчивые горы, которые, казалось, при первом же ударе молнии повалятся, опрокидываясь, друг на друга. Ночь затаила дыхание, а потом выпустила его одним мощным жарким выдохом, который поднял бурю в листве каштана. Из-за массива черных туч выскользнула стрела молнии, и от нее сотряслись небеса, на которых на мгновение выступили гигантские конструкции, хребты, башни и вершины могучих грозовых гор. Молнии сверкали все чаще и скоро превратились в непрерывную серию сполохов, которые пронзали и сотрясали истерзанное небо. Подобно колесам тяжело груженной телеги, несущейся под уклон по булыжной мостовой, на дом накатывались удары грома.

Найджел проверил, на месте ли фонарик. Он был уверен, что этой ночью непременно что-то произойдет, и полагал даже, что знает, что это будет. Он все чаще посматривал теперь на правое крыло дома, где располагались помещения для прислуги. Найджел ждал уже довольно долго, высунув голову из окна, и его по очереди слепили то молния, то наступавшая после нее кромешная темень.

Но вот он уловил, как медленно-медленно приоткрывается дверь – правда, не в крыле для прислуги, а прямо под ним, на первом этаже. В ту ночь он был не единственным наблюдателем в Плаш-Мидоу. Человек, который приоткрыл дверь внизу, стоял неподвижно и не предпринимал никаких попыток сойти с места. Должно быть, он замер на пороге, смотрел во двор и выжидал. Прошло почти пять минут. Найджел не мог избавиться от чувства, что человек внизу рванется вперед после седьмой вспышки молнии, чтобы проскочить через свободное пространство в наступившей тьме и остаться таким образом незамеченным, – как мальчишка на пляже, рассчитывающий точный момент между двумя морскими волнами, чтобы успеть выхватить из-под воды выброшенное штормом на берег сокровище.

Потом наконец дверь в крыле для прислуги открылась. В следующее мгновение вспышка небесного света осветила фигуру человека, бегущего, пригнувшись, через двор. Он бежал буквально со всех ног, широко, по-крабьи расставляя ноги, если только можно представить себе краба, который бежит со скоростью человека; один раз он подпрыгнул, как охотничья собака, преследующая добычу, и тогда Найджел увидел, что на спине у него болтается какой-то предмет. Человеком этим был Финни Блэк – тут сомневаться не приходилось. А предмет у него на спине, такая круглая штука, свисавшая с его плеч, когда ее осветила следующая вспышка молнии, был похож на огромного паука, вцепившегося в спину карлика…

В следующий момент жуткую фигуру поглотила очередная волна темноты; слышался только топот бегущих ног. Когда двор снова озарился молнией, он был пуст и неподвижен, разве что шевелились нижние ветки огромного каштана. Найджел пробежал по коридору и быстро спустился по лестнице. Новый удар грома расколол небо над Плаш-Мидоу. Выбежав из дома, Найджел увидел, что через двор несется еще одна фигура. Она была значительно крупнее, чем Финни Блэк; несомненно, это был наблюдатель с первого этажа.

Обежав вокруг амбарчика, Найджел неслышно приблизился к каштану. Он слышал голос, ласково зовущий в темноте под деревом:

– Финни! Слезай вниз, Финни! Это я, здесь больше никого нет!

Это был голос Джанет Ситон, и пронзительная печаль пронизывала каждое слово ее мольбы.

Сверху раздался какой-то шум, который тут же потонул в грохоте громового раската. В наступившей затем тишине отчетливо звучали умоляющие нотки в голосе миссис Джанет Ситон.

– Слезай, слезай вниз, Финни, слезай сейчас же. И возьми это с собой, пожалуйста. Дай мне это, прошу тебя! Ведь это не твое, Финни.

Она говорила так, как уговаривают норовистую лошадь. Снова закачались нижние ветви каштана, и из них появилась фигура Финни Блока. Он с невероятной ловкостью и быстротой перескакивал с ветки на ветку. Спрыгнув с нижней ветки, он с неожиданной легкостью приземлился у ног Джанет Ситон. Вспышка молнии осветила плетеную сумку, болтавшуюся у него за плечами. В сумке, которую тут же забрала у него миссис Ситон, находилась глиняная голова ее мужа.

Найджел сделал шаг в сторону миссис Ситон.

– Вам не кажется, – произнес он, – что, раз уж он этим занялся, пусть достанет оттуда и вторую голову?

 

Глава. Голова в воздухе

Джанет Ситон резко повернулась к нему и негромко вскрикнула. Отпрянув от Найджела, она уперлась спиной в ствол каштана.

– Что вы здесь делаете?!– воскликнула она. – Уходите немедленно! Финни! Финни! На помощь!

В следующее мгновение Найджелу пришлось вступить в отчаянную борьбу не на жизнь, а на смерть. То ли заразившись ее испугом, то ли, как собака, инстинктивно кинувшись на защиту хозяйки, Финни Блэк прыгнул на него, обхватил его талию ногами и стал тянуться к горлу. Застигнутый врасплох, Найджел от неожиданности отступил на шаг назад и, поначалу нерешительно и осторожно, попытался оторвать карлика от своей груди. У него было такое чувство, словно он борется с ребенком – таким легким было повисшее на нем тельце, – но сила у этого ребенка, как он очень быстро понял, была недюжинная. Длинные руки Финни, толстые и жилистые, как тело морского угря, дотянулись до шеи Найджела и вцепились ему в горло. На какое-то мгновение Найджел увидел прямо перед собой перекошенное, потное лицо с глазами обезумевшего младенца; по том это лицо уткнулось ему в плечо, чтобы он не мог до него достать, а мощные пальцы продолжали сжимать его горло железной хваткой.

Найджел вдруг резко рухнул на землю: ему показалось, что единственное, что он может предпринять в этом положении, – это оглушить карлика, внезапно придавив его всем своим весом. Финни охнул, ударившись о землю, и руки у него разжались. Теперь он лежал совершенно неподвижно; по-видимому, удар действительно оглушил его. Найджел начал осторожно подниматься на ноги. «Господи, – шептал он, – только бы я не сломал ему шею…» Но только он встал на колени, как карлик пришел в себя, резко перевернулся на бок, и не успел Найджел опомниться, как Финни уже сидел на его спине. Найджел коротко вскрикнул, когда мощные пальцы снова впились ему в горло. Поднявшись во весь рост, он неверным шагом рванулся к стволу дерева, чтобы из последних сил удариться о него и сбросить карлика. Но Финни вцепился в него как клещ. Как в тумане, Найджел видел силуэт Джанет Ситон, которая металась вокруг них, кудахтая, как курица, и в отчаянии рыдала, безуспешно стараясь оторвать карлика от его спины. Боль в горле стала невыносимой. В ушах непрерывно грохотало, но от чего, он не мог понять, – от раскатов грома над головой или от взрывов боли в голове. Нужно теперь опрокинуться на спину, соображал он, из последних сил цепляясь за жизнь. Послышались быстрые шаги – или это стучало его сердце? И громкий голос закричал:

– Финни! Немедленно прекрати! Слышишь? Прекрати!..

Найджел, находившийся уже в полубессознательном состоянии, почувствовал, как стальная хватка на горле ослабла; затем пальцы отпустили его шею и карлик оторвался от его спины. Найджел сел на землю и прислонился к дереву, отдуваясь и откашливаясь.

– Дорогой мой, я страшно сожалею. Что тут такое произошло? – говорил Роберт Ситон; голос его доносился откуда-то из темноты.

Над Найджелом заботливо склонились Роберт и Джанет.

– Сейчас… все будет в порядке, – прохрипел он.

– Пойду принесу бренди, – сказала миссис Ситон.

– И захвати полотенце или еще что-нибудь, смочи в холодной воде, крикнул ей вслед муж, когда она была уже у самого дома.

– Боюсь, я сам во всем виноват, – прошептал через не сколько секунд Найджел, ощупывая горло. – Я испугал вашу жену, и, по-моему, Финни решил, что она в опасности. А где он?

– Убежал. Честное слово, не могу простить себе, что позволил… Это все гроза, на Финни она всегда плохо действует. Наверное, Джанет искала его. Но он не всегда ее слушается, когда приходит в такое состояние.

– Слава Богу, что он слушается вас, а то совсем было бы плохо. Послушайте, вы не могли бы позвонить в полицию, только сразу, не откладывая? Они должны прислать сюда человека.

– Это и в самом деле так необходимо? – Голос Роберта Ситона звучал обеспокоенно и грустно. – Я хочу сказать… может, не будем его трогать… дадим ему еще шанс?

– Я не собираюсь жаловаться на Финни. Об этом не может быть и речи. Но его нужно найти, и как можно скорее.

– Что ж, ладно. Могу я оставить вас здесь одного? А, хорошо, вот и Джанет.

Подошла Джанет в сопровождении Лайонела Ситона. Минутой позже появился Реннел Торренс с дочерью.

– Я уйду на минутку, позвоню по телефону, – сообщил им Роберт Ситон.

– Кто здесь? Что произошло? – севшим со сна голосом спрашивал Реннел Торренс.

– Кто-то кричал? – поинтересовался Лайонел. – Я проснулся от крика.

– Вот бренди, мистер Стрейнджуэйз. Дайте-ка я оберну вам полотенце вокруг шеи… Пожалуйста, пока не двигайтесь. Я вышла посмотреть, где Финни, – объясняла остальным миссис Ситон, – а мистер Стрейнджуэйз, по-видимому, услышал нас и тоже вышел. Я испугалась, потому что не поняла сначала, кто это. А потом Финни бросился на него. Я ужасно…

– Это не Финни вон там? – перебил ее Найджел.

Все повернулись туда, куда он показал, и стали всматриваться в темноту; в это время Найджел незаметно, не привлекая ничьего внимания, вылил бренди в траву: в такой момент он не мог позволить себе рисковать. Особых причин подозревать, что в стакане не только бренди, у него не было, но все же лишняя осторожность не помешает. Он во что бы то ни стало должен был остаться у дерева до прибытия полиции.

– Сколько раз я тебе говорил, что от него нужно избавиться, – брюзгливо ворчал Торренс. – Это же просто опасно!.. Ну ладно, если я ничем помочь не могу, пойду досыпать. Боже! А это что еще такое?!

Повернувшись, чтобы уходить, он споткнулся о валявшуюся в траве глиняную голову. Вспышка молнии осветила место происшествия: миссис Ситон при полном параде, остальных – в халатах, с мертвенно-бледными лицами, какие бывают на групповых фотографиях гостей, приглашенных на званый обед и не совсем еще разобравшихся, куда они попали.

– Боже! Это же голова! – воскликнул Реннел Торренс. – Голова в плетеной сумке! Это…

– Не паникуй, отец! – раздался спокойный, презрительный голос Мары. Это моя работа. И пожалуйста, не нужно играть ею в футбол! – добавила она, увидев при свете электрического фонарика, как отец старается поддеть голову то левой, то правой ногой.

– Не паникуй? Что ты имеешь в виду? И вообще, не смей разговаривать со мной подобным тоном, паразитка ты этакая! – возмущенно завопил ее отец.

– У нас одни только головы на уме, мне кажется, – вставил Лайонел. Откуда она тут взялась? Это место и в самом деле превращается в какой-то сумасшедший дом.

– Думаю, сейчас польет дождь. – Джанет Ситон уже полностью овладела собой. – Пойдемте лучше спать. Мистер Стрейнджуэйз, вы сможете добраться до своей комнаты самостоятельно или вам нужна помощь?

Найджел простонал – как ему казалось, достаточно убедительно, – что все в порядке, попытался встать и тут же снова рухнул на землю.

– Простите. Я…

– Лайонел, помоги ему. И ты, Реннел, пожалуйста. Не хватало только, чтобы он еще и промок после такого шока. Мара, отправляйся спать.

– Нет, нет, – вмешался Найджел. – Сначала нужно найти Финни.

– Совершенно верно, – кивнул Роберт Ситон, который уже вернулся из дома. – Суперинтендант будет здесь через несколько минут.

– Суперинтендант? – вспыхнула Джанет. – Но… Я же сказала, Мара, отправляйся в постель. И, пожалуйста, застегни халат. Ты ведешь себя совершенно непристойно! – Она буквально прорычала эти слова, хотя явно сдерживалась изо всех сил.

– Ну конечно, тут мистера Стрейнджуэйза чуть ле за душили, а Джанет только и думает, как бы кто-нибудь ненароком не увидел мою грудь, – е ехидным смешком огрызнулась Мара.

– В самом деле, мне кажется, вам лучше пойти к себе, мистер Стрейнджуэйз, – сказала Джанет. – Знаете, я положила в бренди немного снотворного. Вам нужно хорошенько выспаться. А обо всем остальном позаботится полиция.

– Но прежде, чем я свалюсь, мне нужно сказать пару слов Блаунту.

Что Найджел и сделал через несколько минут, когда они с суперинтендантом остались наедине. Блаунт приехал в Плаш-Мидоу из паба в Хинтон-Лейси, где они с сержантом Бауэром остановились. Сержант прибыл вместе с ним.

– Слушайте, Блаунт, предполагается, что я проглотил снотворное, поэтому мне, наверное, лучше будет заснуть. Тем более что меня только что душили, а это вам не светские беседы вести. Боб Ситон рассказал вам, что тут произошло?

Блаунт кивнул.

– Короче, вы должны сейчас сделать две вещи. Почему и зачем – объясню завтра, когда проснусь. Поставьте сержанта Бауэра под каштаном и прикажите ни на шаг не отходить от дерева, даже если в каштан ударит молния. И чтобы никого близко к дереву не подпускал. Я могу ошибаться, но… И второе – если Финни Блэка найдут, сделайте так, чтобы он не возвращался в дом.

– Думаете, он еще опасен?

– Может быть. Но кроме того, он может сам оказаться в опасности.

Молодчага Блаунт, понявший по слабому голосу Найджела, что тот действительно на пределе, вопросов задавать не стал, а просто обещал сделать все, о чем просил его Найджел.

– И еще одно. Боб Ситон – единственный человек, который имеет власть над Финни в его нынешнем состоянии, – прошептал Найджел. – Если вы намерены его разыскивать, то пусть инспектор Гейтс возьмет с собой Ситона – я бы очень рекомендовал поступить именно таким образом.

– Ситон уже отправился на поиски Финни. И с ним его сын, Лайонел.

Найджел пожал плечами. Теперь уже будь что будет. Он позволил Блаунту помочь ему подняться наверх и раздеться. За суперинтендантом еще не успела затвориться дверь, а Найджел уже крепко спал…

На следующее утро Найджел проснулся от звука открывающейся двери. Открыв глаза, он сразу же увидел перед собой копну соломенных волос Ванессы.

– Джанет просила узнать, что вы будете на завтрак. У вас что, свинка?

Найджел машинально потрогал горло, которое вообще-то немножко побаливало, и обнаружил, что вокруг шеи все еще обернуто полотенце.

– А, это? Нет, – хрипло ответил он. – Я немного тут перестарался… у нас был очень острый разговор, и я порезался.

– Порезали себе горло? – У Ванессы широко раскрылись глаза. – Но так не говорят, говорят: перерезали себе горло. Вы перерезали себе горло?

Найджел понял, что у этой девочки исключительно конкретное мышление.

– Это была метафора, – объяснил он.

– А, понятно, – кивнула Ванесса с видом человека, который привык на каждом шагу находить в этом доме метафоры. – Так вот, есть каша двух видов, яйца, кофе и чай.

– Я бы выпил кофе и съел одно яйцо.

– О'кей. – Ванесса то открывала, то закрывала дверь; вид у нее при этом был самый таинственный. – Я сама принесу вам завтрак. В доме сегодня полный бардак. Угадайте, что случилось!

– Вчера ночью повара ударило молнией.

– Вот и нет. Пропал Финни. И еще под нашим большим каштаном стоит человек. Я отнесла ему чаю с тостами.

– Это хорошо… То есть, конечно, очень жаль, что такое приключилось с Финни.

– А мне вот совсем даже не жаль. Конечно, это создаст кое-какие неудобства, особенно сейчас, когда так трудно с домашней прислугой. Но он такой противный, этот Финни. И кроме того… Вы умеете хранить тайну? – спросила Ванесса; сама она, по всей вероятности, этого не умела. – Ну так вот, он иногда ворует.

– Так вот на что ты намекала вчера вечером? Это он – клептоман?

– Ну да. Папа говорит, что он просто не может не воровать. И, вообще-то, мы эти вещи обычно находим. У него есть тайники, как у сороки.

– Да что ты говоришь? В доме?

– И в доме, и в саду. Но иногда и подальше. Последний раз мы обнаружили тайник в Фоксхолвуде: Лайонел проследил за Финни. Он взял трех моих фарфоровых собачек, и Лай видел, где он их спрятал, – в кустах, конечно. И знаете, какая смешная штука? Мы все время сравниваем его с сорокой, а ведь это был куст, рядом с которым лесники вешают трупики всяких плохих птиц: сорок, соек, грачей, – чтобы неповадно было грабить лес. Я думаю, что это очень-очень жестоко, а вы как считаете? О Боже! Джанет меня зовет. Значит, кофе и вареное яйцо, правильно?

Вернувшись с подносом, Ванесса провозгласила:

– Суперинтендант Блаунт из Скотланд-Ярда просит у вас аудиенции!

– Проси, проси. У тебя какие планы на сегодняшнее утро, Ванесса?

– Я буду долго кататься на Китти, но только после того, как помогу убрать дом. Оказывается, мне лучше всего думается, когда я скачу на лошади.

– О чем же ты собираешься думать?

– А я никогда этого не знаю, пока не сяду в седло, а вы? Но наш лейтенант говорит, что прекрасные мысли совершенно необходимы, если хочешь, чтобы у тебя была насыщенная, богатая и счастливая, то есть дающая глубокое внутреннее удовлетворение жизнь. Вот я и стараюсь, чтобы у меня каникулы не пропали даром. Ну пока!

Найджел быстро проглотил яйцо и уже допивал кофе, когда в комнату вошел Блаунт.

– Как чувствуете себя, Стрейнджуэйз?

– Благодарю вас, неплохо. Скажите, Блаунт, у вас бывают когда-нибудь прекрасные мысли?

– Хм… Простите?

– Я так и думал, что не бывает. Возможно, если бы вы поступили на службу в конную полицию, все было бы по-другому.

Суперинтендант вытаращил глаза и стал с любопытством рассматривать Найджела.

– Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? Голова не болит?

– Абсолютно уверен. Слышно что-нибудь о Финни Блэке?

– Нет. Этим сейчас занимается Гейтс. Да вы не волнуйтесь, далеко он не убежит. На него же сразу обратят внимание. Теперь скажите мне…

– Как у вас с лазаньем по деревьям, Блаунт?

– Ребенком я о-очень хорошо умел лазать по деревьям, – ответил суперинтендант осторожно, как будто разговаривал с умалишенным.

– Дело в том, что кому-то из нас, хочешь не хочешь, придется взбираться на каштан. Кстати, никто не пытался увести вашего сержанта с его поста под деревом?

– Да нет. Все было тихо и спокойно. На дерево может влезть Бауэр – он помоложе нас, к тому же ему полезно поразмяться после долгого стояния под деревом. Что вы такое задумали, а, Стрейнджуэйз?

Найджел сделал еще один глоток кофе, затем стал говорить, загибая пальцы:

– Первое. В грозу Финни нередко впадает в бешенство. В день убийства была сильная гроза. Вчера тоже.

Второе. Когда я был здесь в июне, Роберт Ситон сказал, что Финни иногда повторяет – не обезьянничает, а именно повторяет действия, которые совершают при нем другие.

Третье. Финни – клептоман. У него был тайник в Фоксхолвуде, рядом с деревом, где лесники вешают для устрашения других вредных птиц трупы сорок, ворон и так далее.

Четвертое. Вчера ночью Финни стащил глиняную голову Роберта Ситона работы Мары Торренс, положил ее в плетеную сумку – прошу особо обратить внимание на это обстоятельство – и забрался с ней на каштан.

– Плетеная сумка? – переспросил Блаунт, и в глазах у него загорелся огонек. – Ну конечно, так ведь проще всего подвесить что-то на ветку; он видел, как это делает егерь, когда подвешивает вредных птичек и зверюшек.

– Честное слово, Блаунт, вы схватываете буквально на лету, – с улыбкой заметил Найджел.

– И… э… вы предполагаете, что там может быть… э… вы считаете, что этот карлик может повторить и другие действия, особенно когда над ним сверкают молнии и гремит гром?

– Точно. Он может повторить какие-то действия, которые видел или совершал сам при аналогичных обстоятельствах.

– Похоже, чем скорее Бауэр залезет на дерево, тем лучше. Вы согласны, Стрейнджуэйз?

– Подождем, пока Ванесса Ситон уйдет из дома. Она собиралась кататься на лошади. Она нам здесь совершенно не нужна, к тому же это зрелище вряд ли вызовет у нее прекрасные мысли.

– А как насчет других обитателей Плаш-Мидоу?

– Думаю, им всем, включая Торренсов, полезно будет поприсутствовать при физических упражнениях сержанта Бауэра. Вы не можете придумать что-нибудь, чтобы заставить их всех собраться во дворе? Конечно, я не ручаюсь, что все это не окажется ложной тревогой. Шансов на успех маловато, но попробовать стоит. На это есть и еще кое-какие причины, Блаунт, но о них я расскажу вам после того, как сержант Бауэр слазает на каштан.

К тому времени как на колокольне деревенской церквушки пробило одиннадцать, все собрались под каштаном. Выходя из дома вместе с Робертом Ситоном, Найджел заметил Джанет, с пеной у рта спорящую с суперинтендантом. Она посматривала на верхушку дерева, и то, что она говорила, явно очень смущало галантного суперинтенданта Блаунта.

– Надеюсь, надолго он нас не задержит, – проронил Роберт Ситон. – Мне хотелось бы поскорее вернуться к работе.

Но Блаунт, похоже, никуда не торопился. Отведя сержанта Бауэра в сторонку, он о чем-то пошептался с ним, потом попросил принести лестницу. Прошло еще какое-то время, пока Лайонел Ситон разыскал садовника, а садовник нашел лестницу и притащил ее к каштану. Если Блаунт задался целью пощекотать нервы честной компании, то, нужно отдать ему должное, ему это вполне удалось. Обитатели Плаш-Мидоу стояли у основания гигантского дерева и переминались с ноги на ногу, не зная, что сказать друг другу и о чем спросить; это было особенно странно, если учесть, что они столько лет прожили вместе. Скорее они походили на совершенно незнакомых людей, которые встретились впервые и только собираются растопить лед, пока еще разделяющий их. Найджелу, стоявшему несколько в стороне от них, казалось, что он присутствует на домашнем торжестве в момент, когда члены семьи и гости, собравшиеся вместе, чтобы сфотографироваться, неловко мнутся, разговаривают и неостроумно шутят, не слушая друг друга, и стараются при этом встать поближе к центру, чтобы получше смотреться на будущем снимке; а хозяин дома все возится с камерой и никак не может найти нужный ракурс.

Стояло свежее, веселое августовское утро; воздух был прозрачен и чист после прошедшей ночью грозы, двор переливался изумрудной зеленью не высохшей еще травы. Пятеро под деревом замерли, увидев наконец приближающегося садовника. Выделяющаяся своей грузной фигурой Джанет Ситон, со сложенными на груди руками и сурово сдвинутыми бровями, вдруг придвинулась поближе к мужу, словно желая защитить его или, наоборот, ища у него защиты. Поэт, стоявший до этого заложив руки за спину, с совершенно отрешенным видом, теперь взял жену под руку, – совершенно естественный, обыденный жест. Лайонел Ситон и Мара Торренс стояли рядом, яркое солнце освещало золотистые кудри молодого человека и темноволосую головку девушки. Только вот лицо Мары было цвета промокшей под дождем газетной бумаги; утреннее солнце безжалостно подчеркивало ее усталый, даже изможденный вид. Лайонел что-то шепнул ей на ухо, и она подняла глаза к его лицу, мгновенно осветившемуся улыбкой благодарности; и отблеск этой улыбки сделал девушку моложе, мягче и привлекательнее. В нескольких футах от них стоял Реннел Торренс, сосредоточенно набивавший трубку табаком. Казалось, он нарочно избегает смотреть на остальных членов семейной группы, полицейских, садовника и старый каштан. Когда он наконец закурил, стало видно, что руки у него трясутся. Недовольно выпятив толстую нижнюю губу, Реннел посмотрел сквозь трубочный дым на Найджела, потом демонстративно перевел взгляд на часы, передернул плечами и переступил с ноги на ногу.

Лайонел пошел навстречу садовнику, чтобы помочь ему установить лестницу. Он был оживлен и держался уверенно.

Потом опять произошла заминка, Блаунт решил снова побеседовать со своим подчиненным.

– Нас что, тут все утро будут держать? – не выдержал наконец Реннел Торренс; вопрос был задан таким сварливым тоном, что прозвучал почти риторически, тем более что не был обращен ни к кому конкретно.

– Пожалуйста, отойдите все немного назад, – вежливо попросил Блаунт, и у Найджела снова возникло впечатление, что перед ним небольшое семейство, вышедшее во двор, чтобы сфотографироваться по поводу какого-то знаменательного события.

Плаш-Мидоу наблюдал за происходящим всеми своими окнами; он держался холодно, отстраненно, как только и можно было ожидать от дома, который за два столетия всего навидался – и хорошего, и плохого.

И вот наконец сержант Бауэр подошел к лестнице, не торопясь взобрался по перекладинам и скрылся в кроне дерева.

– Нас что, собрали сюда, чтобы понаблюдать, как какой-то фараон лазает по деревьям? – громко вопросила Мара Торренс своим обычным капризно-раздраженным тоном.

– Сейчас я все объясню, – сказал Блаунт. – Понимаете, это просто небольшой эксперимент, – покровительственно добавил он, сонно разглядывая собравшихся; все они стояли там, где он указал, за пределами тени, падавшей от дерева, и солнце ярко освещало их лица.

Тут откуда-то из кроны дерева раздался возглас. Потом шелест листвы усилился, потому что теперь сержант увидел то, что искал, и с удвоенной энергией устремился к цели.

– Ну, не беспокойся, ничего с ним не случится, – шепнул Роберт Ситон жене. – Дерево старое и очень крепкое.

– Но он ведь так высоко забрался!

Можно было подумать, что они обсуждают поведение своего сына-школьника.

– Я нашел ее, сэр! – крикнул сверху Бауэр.

Он начал спускаться, и им уже слышно было его тяжелое дыхание. Вдруг раздался вскрик: «Ах ты черт!» – и потом еще громче: «Осторожно, там, внизу!»

Что-то тяжелое падало сквозь переплетение ветвей и листьев, ударяясь о ствол и крупные ветви, перекатываясь с одного яруса листьев на другой, пониже. Мара взвизгнула, Роберт Ситон еще крепче сжал руку жены, – и в следующий момент из кроны дерева вывалился, словно гигантский сморщенный каштан, некий круглый предмет. Он стукнулся о траву и подпрыгнул от удара, а потом подкатился к ногам Реннела Торренса.

– Вот растяпа! – с досадой воскликнул суперинтендант.

Торренс с ужасом смотрел на лежащий у его ног предмет. Трубка выпала у него изо рта, он дрожал с головы до ног, производя руками странные движения, как будто хотел оттолкнуть что-то от себя, от чего-то защититься; потом он отбежал на несколько шагов в сторону, и там его начало страшно рвать.

– Что… что это?!– истерически завизжала Мара.

Суперинтендант быстро подошел к упавшему предмету, который как ни в чем не бывало лежал теперь на траве, взял его за волосы и поднял в воздух перед глазами собравшихся. Это была отсеченная и полуразложившаяся человеческая голова.

– Кто-нибудь узнаёт этого человека? – спросил Блаунт совершенно обыденным, ровным тоном, как может спросить дежурный в бюро находок.

Все молчали. Затем Лайонел Ситон произнес так же спокойно и даже задумчиво:

– Да, сохранился он не слишком хорошо, но он очень похож на тебя, отец.

– Нет!!! Не похож, не похож, не похож! – Голос Мары Торренс перешел в невыносимый режущий ухо вой.

Миссис Ситон повернулась, шагнула к ней и закатила ей пару увесистых пощечин. Мара немедленно умолкла. Тогда Джанет неловко обняла девушку, которая глухо, почти беззвучно рыдала и никак не могла найти в себе силы справиться с истерикой.

Роберт Ситон подошел вплотную к суперинтенданту Блаунту.

– Это невозможно. Этого не может быть. Это невозможно, – снова и снова бормотал он, не в силах остановиться.

– Чего именно не может быть, сэр?

– Это же мой брат. Мой брат Освальд!

– Но он же умер, отец, – сказал Лайонел. – Я хочу сказать…

– Да, теперь уж он наверняка умер, ничего не скажешь.

Тут раздался голос сержанта Бауэра:

– Прошу прощения, сэр. Сумка выскользнула у меня из рук. Она зацепилась за сук, и голова выкатилась из нее, прежде чем я смог…

– Ладно, ничего, Бауэр. Она все равно уже была сильно испорчена.

И Блаунт задумчиво посмотрел на это кошмарное лицо. Гниение зашло уже довольно далеко, к тому же голову сильно поклевали птицы, проделавшие в ней сквозные зияющие дыры; вместо шеи с нижней челюсти грязной бесформенной тряпкой свисала какая-то мешанина из ошметков мяса и лоскутов кожи; с левой стороны можно еще было различить следы резаной раны, которая начиналась от левого уха и тянулась до основания подбородка.

Суперинтендант снова повернулся к Роберту Ситону.

– Простите, нельзя ли попросить у вас оберточной бумаги? И хорошо бы еще шляпную коробку, если только у вас в доме водятся такие вещи.

 

Глава. Страшная тайна Джанет Ситон

– Итак, мы имеем еще одну причину, по которой ему могли отрезать голову, – заметил Найджел.

– Чтобы скрыть, как он был убит? Гм… Что-то я не вижу, как это нам может помочь.

– Как это – не видите? – удивился Найджел. – Легче будет искать орудие убийства.

– Да ну, это можно было сделать любым острым предметом. Думаю, рана нам мало что даст. Очень уж много времени прошло.

– Может, и так. Но если уж убийца нанес такую рану, то, отрезая потом голову, он скорее всего стал бы резать но этой ране, а не ниже. Вы, наверное, уже поинтересовались бритвами?

– Да. Мистер Ситон с сыном пользуются безопасными бритвами. Финни Блэку не нужно бриться. У мистера Торренса бритва опасная, – добросовестно отбарабанил Блаунт.

– Значит, у Торренса опасная, я вас правильно понял?

– Но ведь это могло быть что угодно! Хоть нож для разделки мяса!

– И все же что-то тут не так, Блаунт! Совершенно очевидно, что Освальд Ситон, возвращаясь сюда, должен был все время быть начеку. Он ведь понимал, что здесь ему приготовлен не жирный телец, а наточенный нож.

Они вели беседу в комнате суперинтенданта Блаунта, которую он снимал в пабе Хинтон-Лейси, и было это в тот же день, когда была найдена голова.

– Итак, Освальд вернулся в Плаш-Мидоу тайком, – развивал свою мысль Найджел. – Можем мы с этим согласиться?

– Угу.

– Так, теперь это фиктивное самоубийство десятилетней давности. У полиции ничего против него не было? Никаких обвинений, подозрений, которые могли бы заставить «го бежать из страны?

– Нет.

– Но, по всей вероятности, Освальд все же покинул Англию. И, согласитесь, он весьма основательно обставил свое мнимое самоубийство. Однако, судя по всему, – и редактор „Редкот-газетт“ самым решительным образом эта подтверждает, – Освальд был не тот человек, который без особых на то причин добровольно расстанется с деньгами, положением и вообще со всем, что имеет. Мистер Кили говорит, что этот прохиндей мог выйти сухим из воды в любой ситуации. Даже если бы его загнали в угол, без борьбы он бы не сдался.

– 0-очень похоже на правду. Но какое это имеет отношение к орудию преступления?

– К этому я и веду. Следите за ходом моей мысли. Единственное, что могло заставить Освальда бежать из Англии под прикрытием мнимого самоубийства, – это какое-то очень серьезное преступление, о котором еще не стало известно полиции. Я предполагаю, что об этом преступлении знал кое-кто кроме него. Если бы это был только один человек, Освальд сделал бы все, что в его силах, и даже больше, чтобы заставить его молчать; но даже он не был в состоянии заставить молчать четверых.

– Почему вы говорите о четверых?

– Потому что у меня есть причины полагать, что именно четыре человека знали об Освальде нечто в высшей степени позорное. Но давайте пока оставим этот вопрос. Я предполагаю, что кто-то из них или все вместе поставили ему жесткое условие: или он уезжает из страны, или они все рассказывают полиции.

– Шантаж? Или как это вы назовете? Но почему же он тогда просто не уехал из страны, и вся недолга? Зачем инсценировать самоубийство? Или вы считаете, что самоубийство было частью сделки, частью цены, которую он должен был заплатить за молчание?

– Совершенно верно.

– А кто в первую очередь выигрывал от мнимой смерти Освальда? – продолжал гнуть свою линию Блаунт. – Его брат!

– Его брат. И Джанет Ситон. И косвенно Торренсы.

– Но главным образом брат. Ладно, а дальше?

– А вот дальше случается что-то такое, что позволяет Освальду надеяться на возможность сравнительно безопасного возвращения в Англию. Возможно, впрочем, что он дошел до крайности и приехал сюда в отчаянии, как в омут головой кинулся.

– Минуточку, минуточку! Это о-очень проблематично и весьма туманно.

– Ну, не так уж и проблематично. В студии у Торренсов я видел экземпляр светского журнальчика с фотографией Ситонов и Торренсов. Они сняты на фоне Плаш-Мидоу. Рядом поясняется, что Торренсы живут в бывшем амбаре. Журнальчик очень старый. Вы знаете, сколько старых английских журналов и газет валяется в маленьких гостиницах, парикмахерских салонах, в барах, в залах ожидания – в том числе и за границей? Вполне можно допустить, что именно этот журнальчик попался на глаза Освальду, и…

– Но каким образом эта картинка могла означать для него возможность вернуться в Англию? Вы хотите сказать, что поскольку Ситоны и Торренсы теперь живут вместе, для Освальда исчезла опасность, что его тайна будет предана гласности? Я такого вывода сделать не могу.

– Не обязательно исчезла. Но значительно уменьшилась – настолько, что он мог рискнуть снова объявиться в этих краях. Пока я еще раз не переговорю с Марой Торренс, я не смогу объяснить вам этой стороны дела. Назовите это гипотезой. Что происходит дальше? Освальд прибывает в Англию. Высаживается в Бристоле, скажем так, и залегает там. Не исключено, что он связывается с кем-то в Плаш-Мидоу, чтобы выяснить, что тут происходит. Он совершенно не уверен, что ему здесь будут рады, и поэтому приезжает ночью, стараясь никому не попадаться на глаза. По всей вероятности, он должен был испытывать некоторые опасения и наверняка был настороже. Здесь я снова возвращаюсь к вопросу об орудии убийства. Разве вы можете представить себе, что Освальд подпустит к себе кого-нибудь из обитателей Плаш-Мидоу с кухонным тесаком в руках? Тесак в кармане не спрячешь. Другое дело – остро наточенный перочинный нож или опасная бритва…

– Но ведь он боялся разоблачения, а не убийства?

– Согласен. Но знаете – пуганая ворона куста боится. Вспомните ситуацию. Он приезжает сюда ночью. Кто-то его встречает, – по предварительной договоренности или случайно, мы пока не знаем. Дальше: если только Гейтс и его люди не абсолютные идиоты, убийство не могло произойти в доме. Слишком много было бы крови.

– Поверьте мне, мы не нашли ни пятнышка. Ни одежду, ни ковры с тех пор в чистку не отдавали.

– Значит, это было сделано за пределами дома. Где? В саду, в цветнике? Все возможно. Но убийца не мог быть уверен, что гроза смоет все следы крови, а если бы они сохранились, Гейтс непременно обнаружил бы их. Хозяйственные постройки? Совсем никуда не годится. Но вот маслодельня – это другое дело, под шум ливня ее можно было всю обмыть из шланга. Как смог убийца заманить Освальда в маслодельню? Скажем, воспользовавшись его страхом перед разоблачением. Посиди, старичок, здесь несколько часов, мы тем временем обдумаем создавшееся положение и решим, как быть дальше. Но я ни за что не поверю, что Освальд полностью доверился этому человеку и не следил за каждым его шагом со всей возможной подозрительностью. Впрочем, не обязательно это должен был быть он, могла быть и она. Полагаю, небрежно зажатый в кулаке тесак не мог не насторожить Освальда.

– Хорошо. От тесака я отказываюсь. Но вся ваша гипотеза рушится от одного-единственного слова – мотив! Если все обитатели Плаш-Мидоу знали тайну Освальда…

– Отчего же, не обязательно все. Мистер и миссис Ситон, полагаю, знали. Так же, как Реннел и Мара Торренсы.

– …то зачем его убивать? Не проще было бы снова заставить его исчезнуть, пригрозив разоблачением?

– Если своим преступлением он причинил зло кому-то из обитателей этого дома, то мотивом может быть месть. Давайте представим себе, что лицо „А“ из числа обитателей Плаш-Мидоу готово все простить, все забыть и даже подало Освальду мысль вернуться, но по дороге Освальда перехватывает лицо „В“-тоже из жителей поместья, – то самое, которое пострадало от Освальда в первую очередь и которое до сих пор питает к нему неукротимую ненависть.

– Ох уж эти мне ваши „А“ и „В“! Все это слишком эфемерно, слишком неопределенно. И при чем тут Финни Блэк?

Найджел задумчиво затянулся сигаретой.

– Вы думаете, это сделал Финни?

– Доказательств никаких.

– А голова на дереве?

– Спрятать ее там мог кто угодно.

– Не кто угодно, а тот, кто умеет лазать по деревьям, – возразил Найджел. – Вряд ли он рискнул бы таскать туда-сюда лестницу.

– Я вам скажу, что я думаю о Финни Блэке. – Блаунт наклонился вперед. Во-первых, у него нет сколько-нибудь убедительного мотива. Во-вторых, хотя нам и известно, что во время грозы он ведет себя как полоумный, однако не было еще случая, чтобы это выливалось у него в какие-нибудь дикие выходки, связанные с насилием. В-третьих, даже если бы он и пошел на что-либо подобное, то наверняка не стал бы потом скрывать все следы содеянного – ему бы это просто не пришло в голову. И уж конечно, он не стал бы завлекать свою жертву в маслодельню, да и Освальд бы ни за что туда за ним не пошел.

– Согласен. Итак…

– Итак, если голову спрятал не сам убийца – а к чему ему было изобретать такой головоломный способ от нее избавиться? – то единственным возможным объяснением, как она попала на дерево, является следующее. Финни Блэк был свидетелем убийства или, может быть, просто наткнулся на голову, пока убийца избавлялся от тела – в буквальном смысле слова сплавлял его. Воспользовавшись его отсутствием, Финни стащил голову и спрятал ее на дереве.

– И, по странному совпадению, у него в кармане оказалась сумка, чтобы удобнее было тащить голову?

– Сумку мог прихватить с собой убийца, чтобы унести в ней голову и не испачкаться в крови, – предположил Блаунт. – Вполне естественное желание – сначала сплавить тело: ведь его труднее спрятать. Не оставишь же тело в маслодельне, а вот голову можно где-то запрятать без особого риска.

– Боюсь, что вы правы, – вздохнул Найджел. – И, конечно, если Финни видел убийство…

– Да, может быть, это не так уж и плохо, что бедняга сбежал.

– Тем более, что как от свидетеля от него проку никакого. Он ведь немой, так?

– Да. Я выяснил. Но он не кретин. Он понимает вопросы и может немножко писать. – Суперинтендант тяжело вздохнул. – В общем, очень запутанное и неприятное дело. Дом расположен на отшибе. Старуха-кухарка – настоящий глухарь, почти ничего не слышит, в ту ночь проспала всю грозу и даже не проснулась. Финни Блэк – немой. Каждое утро в Плаш-Мидоу ходит убираться деревенская девчонка, но и она ничего необычного не замечала. Мы с Гейтсом обошли всю деревню – так никто, кроме этого мужа, который видел мистера Ситона, возвращавшегося с ночной прогулки, ни один человек не смог добавить ни полслова. Вы знаете, мы опубликовали в прессе объявление с просьбой связаться с нами ко всем, кто был на реке или около реки в тот вечер или ночь – в первую очередь вблизи пешеходного мостика. Результат – полный ноль.

– Похоже, придется вам проделать всю работу самому, раз уж хваленая английская общественность не жаждет выполнить ее за вас.

Коротким нетерпеливым жестом Блаунт отмахнулся от ехидного замечания Найджела.

– В общем, дело застопорилось. Тело мы нашли дня через три после совершения преступления, голову – только сегодня, то есть через неделю после этого, и лишь теперь мы можем сосредоточиться на единственном перспективном месте действия – на Плаш-Мидоу.

– Да, плохо дело. Каковы ваши планы?

Суперинтендант поведал ему, что следствие будет отныне вестись в трех направлениях.

Первое направление – идентификация останков Освальда Ситона. С помощью старых снимков, предоставленных Робертом Ситоном, и фотографии отрезанной головы полицейские надеялись составить фоторобот Освальда Ситона, который бы давал достаточно ясное представление о внешности этого человека. Этот портрет они намеревались опубликовать в газетах с обычной просьбой сообщить, не встречался ли кто-нибудь с этим человеком в последние недели. Вооружившись копиями этого портрета, инспектор Гейтс попробует проследить дорогу нашего путешественника до Ферри-Лейси. Копии разошлют в аэропорты и гавани; пароходные компании и авиалинии попросят помочь проследить путь оригинала, а бристольская полиция пройдется по всем меблированным комнатам, гостиницам и пабам с комнатами, сдающимися на ночь: те скудные сведения, которыми располагает Скотланд-Ярд, указывают на Бристоль как на наиболее возможный перевалочный пункт Освальда Ситона между пребыванием за границей и возвращением в Ферри-Лейси.

Второе направление (при упоминании о нем суперинтендант даже застонал): необходимо вновь открыть дело о мнимом самоубийстве Освальда Ситона. Блаунт уже обратился к своему начальнику, помощнику комиссара, с просьбой выделить ему в помощь, специально для этого дела, инспектора по имени Слингсби – исключительно въедливого и настойчивого сыщика.

– Если Слингсби не сумеет докопаться, где тут собака зарыта, то никто не сумеет, – пояснил Блаунт.

Ясно было, насколько важно для решения всех остальных вопросов разобраться с этим „самоубийством“ – особенно если Найджел был прав, предполагая, что оно было инсценировано под нажимом одной из заинтересованных сторон, которая на этом сильно выгадала.

Третье направление следствия, естественно, сконцентрируется на Плаш-Мидоу. Здесь суперинтенданту Блаунту делать было особо нечего, по крайней мере пока не найдется Финни Блэк. Блаунт уже допросил оба семейства, и Ситонов и Торренсов.

Мара Торренс во время повторного допроса согласилась, что могла ошибиться в определении времени, когда видела во дворе мистера и миссис Ситон: по-видимому, она тогда просто не посмотрела на часы. Раньше ей казалось, что это было вскоре после того, как на церковной колокольне пробило половину первого, но теперь она считала, что это могло быть и без четверти час: она могла спутать количество ударов.

Что касается других, то рассказанное ими не вызывало сомнений. Немного странно было разве что то, что Ситоны в ту ночь не видели и ни слышали ничего подозрительного. По их словам, они дважды выходили из дома: один раз взглянуть на кобылу Китти, а затем, с полчаса спустя, когда обнаружили исчезновение Финни Блэка, – чтобы поискать его. В своих показаниях они сходились в том, что оба раза проходили мимо маслодельни, но не заходили в нее даже в поисках Финни. И при всем том в их показаниях не было никаких расхождений, даже в мелочах. Вполне вероятно, что Освальд Ситон предпочел не встречаться с ними; можно даже предположить, что он был уже мертв, когда они вышли из дома в первый раз, хотя убийство могло произойти и после того, как они вернулись после поисков Финни – они искали его всего минут пять – десять и бросили это дело, когда разразился второй, еще более сильный ливень. Обычно маслодельню запирал скотник; в ту трагическую ночь, как он показал, он вроде бы тоже запер дверь, но ручаться в этом не мог… Парадная дверь Плаш-Мидоу также была заперта, но именно в ту ночь Роберт Ситон, насколько он помнил, не закрыл на ключ дверь, выходящую во двор; и опять-таки он не помнит, когда он ее не запер: вернувшись с прогулки или когда они с Джанет прекратили поиски Финни.

– Мне хотелось бы выяснить одну вещь, – прервал тут Найджел рассказ Блаунта, – а именно, почему во время первого ливня Джанет Ситон забеспокоилась о кобыле и не вспомнила про Финни Блэка, а когда полил второй, наоборот, заволновалась о Финни, забыв про кобылу?

– Мне это тоже пришло в голову, – холодно ответил Блаунт. – Но она объяснила это очень убедительно. Она сказала, что когда начался первый ливень, она зашла в комнату Финни проверить, все ли с ним в порядке. Он крепко спал. Это было вскоре после полуночи. Она решила не ложиться, пока муж не придет с прогулки, – она ждала его с минуты на минуту. Вернувшись, он сообщил, что слышал, как в деннике бьет копытами кобыла. Тогда они вместе вышли успокоить испуганное животное. К этому времени оба разгулялись и решили не ложиться до конца грозы. Они сидели в спальне миссис Ситон и читали, а приблизительно через полчаса решили ложиться спать. Но тогда начался второй ливень, и миссис Ситон решила, что нужно сначала пойти проведать Финни. На этот раз его в комнате не оказалось. Они вышли из дома и принялись его искать, а после безуспешных поисков вернулись, разошлись по своим спальням – они, как вам известно, спят порознь – и оба тут же уснули.

– Ну что за предусмотрительная семейка! – восхитился Найджел, вставая.

Блаунт предложил подвезти его до Плаш-Мидоу, но Найджел предпочел пройтись по свежему воздуху, чтобы немного проветриться.

– Вопрос в том, что означает их предусмотрительность. Кого они оберегают? – проговорил Блаунт.

– Они оберегают друг друга. Роберта Ситона оберегают все – он у них самый драгоценный экспонат в коллекции. Лайонел безумно беспокоится за Ванессу. Приступы невменяемости у Финни Блэка вызывают озабоченность у Джанет и Роберта. Есть еще Мара Торренс – Роберт относится к ней как к собственной дочери, а Лайонел к ней неравнодушен. Джанет терпит ее, и это само по себе кое о чем говорит. Все они хранят гробовое молчание относительно ее юности. Нет, Блаунт, вопрос не в том, кого они защищают, а в том, от чего. Ни в коем случае мы не должны считать, будто они все в заговоре и покрывают убийцу. Может быть, это и так. Может быть. Но я думаю, что прежде чем мы доберемся до него, нам придется пробиться через несколько таких защитных слоев, которые имеют очень мало отношения – или совсем не имеют – к преступлению.

Да я и сам записался в телохранители, думал Найджел, быстро шагая к Ферри-Лейси. Его собственное положение в Плаш-Мидоу после обнаружения головы стало весьма сомнительным. Что ни говори, но предшествующей ночью он следил, если не сказать шпионил, за Джанет Ситон. И что больше всего настораживало Найджела, так это то, что такая сильная, энергичная и властная натура, как Джанет Ситон, без видимого раздражения и лишних слов проглотила его роль в событиях предыдущей ночи – не считая, конечно, того, что это по ее милости Финни впился ему в горло, хотя это могло быть просто рефлекторной реакцией испуганной женщины. Во всяком случае, сегодня днем ему удалось немного поправить положение, отразив нашествие газетных репортеров, которые тучей слетелись в Плаш-Мидоу; можно было подумать, будто падение с дерева головы Освальда Ситона отозвалось мгновенным эхом на полсотни миль окрест, как землетрясение, эпицентром которого был каштан во дворе усадьбы Плаш-Мидоу.

„Получается, – думал Найджел, – что я одновременно и телохранитель, и ищейка, хотя одному только Господу Богу известно, что вынюхивать ищейке в этом богатом запахами деле. Хочу ли я разоблачить убийцу? Из всего того, что нам известно об Освальде Ситоне, можно сделать только один вывод: какое это, однако, счастье, что его наконец и вправду не стало. Чего я хочу в действительности, так это чтобы Роберту Ситону не мешали писать стихи. По правде говоря, я уже стал участником общего заговора, призванного лелеять и охранять его гений. Ну и что, а почему бы и нет?“

На дереве у края дороги ухнула сова.

– Вы со мной не согласны? – обратился Найджел к невидимому скептику. Вы хотите сказать, что гений Роберта Ситона – единственная вещь в Плаш-Мидоу, которую лучше предоставить самой себе, и ей от этого будет только лучше? Возможно. Но есть одна вещь, которую гений не может создавать для самого себя и без которой не может обходиться. Время.

– Ух! Ух!.. Ух! Ух! – не унималась сова.

– Но кто же, кто это наконец? Хорошо, завтра я размотаю первый слой этой тайны…

Назавтра, в половине двенадцатого утра, Найджел вошел в гостиную Джанет Ситон. В доме царила тишина. Во время завтрака Роберт был рассеян и, закончив есть, сразу же ушел к себе в кабинет; лицо его было таким сосредоточенным, словно он боялся упустить кончик ниточки поэтического вдохновения, которую подцепил накануне вечером и которую хотел сейчас вытянуть из неведомых глубин своей творческой личности. Лайонел и Ванесса убежали купаться. Мара Торренс загорала в маленьком садике рядом с амбаром, ее отец пристроился неподалеку в шезлонге, шелестя газетами.

– Могу я с вами поговорить? – спросил Найджел.

Миссис Ситон оторвала глаза от счетов.

– Что за вопрос? Конечно. Я все еще чувствую себя виноватой перед вами. Ничего пока не известно про Финни?

– Боюсь, что нет.

– Ничего не понимаю. Он никогда так долго не отсутствовал. Нас с мистером Ситоном это начинает серьезно беспокоить. Мне не хотелось заводить об этом разговор за завтраком в присутствии Ванессы…

Найджела поразило, уже не в первый раз, какое-то странное несоответствие между внешним видом миссис Ситон и ее манерой выражать свои мысли. Будто кухарка ведет светскую беседу на официальном приеме у вдовствующей королевы.

– Боюсь, я просто потеряла голову позапрошлой ночью, – продолжала миссис Ситон.

Потеряла свою, а нашла чужую, подумал Найджел. А вслух сказал:

– Извиниться следует мне. Я, наверное, страшно напугал вас, внезапно появившись из темноты? Я страдаю глупейшим пристрастием к мелодраме и никак не могу с ним справиться.

Джанет Ситон величественным жестом широкой кисти отпустила ему эту дерзость.

– Вы знали, что… что там была другая голова? – спросила она.

– Могло показаться, что я за вами шпионю. На самом же деле я просто заметил, как Финни бежал через двор. Я смотрел в окно…

– Смотрели в окно? Но ваше окно…

– Я смотрел не в свое окно. Когда начался ливень, я перешел в комнату напротив – в ту комнату, в которую, как мне сказала Ванесса, вы обычно помещаете гостей. Гроза приближалась с той стороны, и мне хотелось полюбоваться ею.

Из-под тяжелых, нахмуренных бровей Джанет сверкнул внимательный взгляд, который сказал ему, может быть, больше, чем все ее слова.

– Мистер Стрейнджуэйз, вы не ответили на мой вопрос.

– Ну что ж… Не скрою, у меня было подозрение, что голова может оказаться там. – Найджел помолчал, вопросительно глядя своими бледно-голубыми глазами на Джанет. – У вас ведь тоже, насколько я понимаю?

– У меня?! Что вы такое говорите, мистер Стрейнджуэйз!

– Вообще-то вы, в сущности, сами сказали мне об этом. Конечно, но намеренно.

По лицу Джанет Ситон пробежала тень. Женщина резко поднялась из-за стола, подошла к окну и тяжело опустилась на диванчик, вделанный в подоконник; при этом она отвернулась от Найджела и старалась не глядеть в его сторону.

– Полагаю, будет лучше, если вы объясните что вы хотели этим сказать, проговорила она наконец.

– Вы не возражаете, если я закурю?.. Все началось с глиняной головы вашего мужа. Мне сказали, что это вы подали Маре идею сделать ее.

– Сказали? Кто?

– Просто я понял, что дело было так, – как ни в чем не бывало продолжал Найджел, вглядываясь в неподвижную крупную фигуру, чей силуэт монументально вырисовывался на фоне окна. – Вы как-то высказали сомнение в способности Мары создать обыкновенный реалистический скульптурный портрет, при этом вы очень энергично выступили против абстрактного искусства, во всяком случае, так мне рассказывал мистер Торренс. Через некоторое время, уже при мне, вы вновь заговорили об абстракционизме, причем показали себя хорошим знатоком этого вопроса и даже высказались в его пользу. Естественно, это натолкнуло меня на мысль, что ваше предыдущее выступление было не совсем искренним… Минуточку, – остановил он миссис Ситон, которая сделала нетерпеливое движение. – Я просто объясняю, каков был ход моих рассуждений. Если у вас не было никакой задней мысли, если вы хотели только, чтобы Мара сделала голову вашего мужа, и не более того, то, согласитесь, вы избрали очень окольный путь. Почему вам просто было не попросить ее сделать это? А потом эта глиняная голова, которую вы заполучили таким хитроумным способом, вдруг выставляется посреди чайного сервиза, чтобы ее мог получше рассмотреть Финни Блэк, – да еще происходит это, когда собирается гроза и у Финни уже появляются первые признаки аномального поведения.

Джанет Ситон несколько раз повела головой, как корова, которая пытается отделаться от надоевшего слепня. Найджелу даже стало немного жалко Джанет, но его подстегивало любопытство, и он продолжил:

– Мне пришло в голову, что все это – ваша уловка, которая должна была заставить Финни привести вас к голове убитого. Во всяком случае, вы подозревали, что он, возможно, спрятал ее. И если он сделал это в ночь убийства, то мог теперь повторить это действие с похожим предметом – этой глиняной головой.

– Кажется, я знаю, о чем вы собираетесь теперь спросить, – глухо, каким-то мертвым голосом произнесла женщина у окна.

У Найджела на кончике языка и в самом деле вертелся самый важный вопрос, но он решил все же пока с ним подождать. Вместо этого он задал другой вопрос:

– Не это ли было причиной того, что вы не поместили меня в обычной гостевой комнате?

– В уме вам не откажешь, мистер Стрейнджуэйз, – повернулась к нему Джанет Ситон, тщетно пытаясь скрыть, какое облегчение доставили ей его слова. Ее пальцы, судорожно сжатые на коленях, расслабились. – А вы опасный гость, – добавила она, выжав из себя подобие лукавой улыбки.

– Значит, так, – продолжал Найджел. – Грозовая ночь. Макет, так сказать, головы готов к действию. Финни постепенно теряет покой. Опасный гость сплавлен подальше, на другую сторону дома, откуда он ничего не может увидеть, – кстати, от меня не ускользнуло, что вы сильно нервничали в тот вечер и с облегчением вздохнули, когда я отправился спать. Да, должен откровенно признаться, я пошел в другую комнату не для того, чтобы любоваться грозой… Я услышал, как вы открыли дверь, выходящую во двор, и встали на пороге. Вскоре из помещения для прислуги появился Финни, который, по-видимому, еще раньше утащил голову из кабинета вашего мужа и спрятал у себя в комнате. Вы были начеку и немедленно последовали за ним к каштану. А я шел за вами. Боюсь, тем самым я непозволительно злоупотребил вашим гостеприимством…

Джанет Ситон как-то неопределенно улыбнулась.

– И я потеряла голову, и в результате бедный Финни едва не придушил вас. Непозволительное злоупотребление правами хозяйки дома. Могу я попросить у вас сигарету?

– О, разумеется! – Поднося ей спичку, Найджел заметил, как у нее трясутся руки. – Вы подозревали, что Финни убил этого человека? Или считали, что он случайно наткнулся на голову и спрятал ее?

Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем Джанет ответила:

– Ни о том, ни о другом я не думала. Вы же помните, в то время еще не было известно, что это… что это произошло здесь. А также кто был мертвый, – медленно проговорила он. – Единственное, что я знала, – это то, что пропала голова покойника. И что Финни иногда берет чужие вещи и странно ведет себя во время грозы. И обе эти вещи как-то связались в моем мозгу. Поэтому я взяла и произвела эксперимент.

– Понимаю. А муж был в курсе ваших опытов?

Миссис Ситон бросила на него высокомерный взгляд – видимо, в отместку за неуважительное отношение к ее „эксперименту“.

– Он знал, что я намереваюсь сделать.

– И согласился с вашими предположениями?

– Да. А почему он должен был не согласиться? – Она произнесла эти слова немного повышенным тоном, что несомненно свидетельствовало о том, что она не имела привычки спрашивать согласия Роберта на те или иные свои действия. В этой женщине кипела кровь древнего рода Лейси.

– Чего я не понимаю, – как бы в раздумье произнес Найджел, – так это того, почему вы пошли на все, буквально на все, чтобы защитить Финни Блэка.

– Защитить Финни?

– Да. Все, что вы делали, когда подталкивали Мару к созданию скульптуры, и потом, когда глиняная голова была готова, – вы делали тайком, окольными путями. Если вы думали, что Финни может иметь какое-то отношение к убийству, почему было просто не подать эту мысль полиции или мне, на худой конец?

– Но у меня не было совершенно никаких доказательств… – В голосе миссис Ситон прозвучала нотка неуверенности. Потом она взяла себя в руки и своим обычным величественным тоном продолжала: – А разве не естественно, что я забочусь об интересах людей, которые служат нам и от нас зависят? Мы, Лейси, всегда особенно гордились тем, что…

– Миссис Ситон, не нужно, так мы никогда не закончим! – воскликнул Найджел: при необходимости и он мог быть решительным. – Ведь вы женщина, несомненно, большого ума. Вы же просто не могли не понимать, как ваши маневры будут истолкованы полицией.

– Мои маневры?! Я вас совершенно не понимаю, мистер Стрейнджуэйз, ледяным тоном отрезала Джанет Ситон.

– Я имею в виду, что вы делали все это тайком. Позвольте растолковать вам, что скажет полиция. Она скажет, что то, что вы сделали для своего слуги, человека, который работает у вас, да к тому же еще слабоумного карлика, – абсолютно необъяснимо. – При этих словах Джанет Ситон сильно вздрогнула. – Полиция скажет, что ваши действия могут быть интерпретированы только весьма однозначно, – хладнокровно продолжал Найджел. – Вы или кто-то, кого вы любите, убили Освальда Ситона. Голову отрезали, чтобы исключить возможность идентификации убитого. Финни Блэк украл голову и спрятал ее, пока убийца временно отсутствовал – возможно, пока он оттаскивал тело к реке, чтобы спустить его в воду. Вы или убийца прекрасно отдаете себе отчет в том, что пока вы не отделались от головы, ни о какой безопасности и речи быть не может. Вы подозреваете, что голову взял Финни. Вы не смеете, вы боитесь спросить его в открытую и потребовать, чтобы он принес ее вам, потому что это тут же выдало бы вас. Поэтому вы придумываете хитроумный способ заставить Финни привести вас к голове так, чтобы никто не заподозрил, что же происходит на самом деле. Но если бы у кого-либо появились такие явные подозрения, полиция, несомненно…

– Стойте! – взвизгнула Джанет. Она сидела, перебирая пальцами платье на коленях, словно стараясь удержать себя в руках. Внезапно решившись, она спросила: – Вы никогда не задумывались, почему у нас с Робертом нет общих детей?

Найджел удивленно покачал головой. Джанет Ситон обвела глазами свою изысканно убранную комнату, как будто ища поддержки у привычных красивых вещей, а может быть, даже глядя на них словно впервые: солнечные блики на мебели красного и орехового дерева, ручной росписи бристольское стекло на каминной полке, небольшое полотно Констебля, сверкающее над ней, – все эти символы изысканной, богатой, аристократической жизни.

– Вы говорите, что это… ну, то, что я сделала – скрытность, расчет и прочее… можно сделать только для существа, которое любишь?

Найджел кивнул.

– И вы удивляетесь, что я делаю такие вещи, чтобы защитить бедного Финни?

Найджел снова кивнул. Он при всем желании не мог бы сейчас произнести ни слова – такая тяжелая, гнетущая атмосфера сгустилась в просторной сверкающей комнате.

– Финни – мой сын, – хриплым шепотом проговорила Джанет Ситон.

 

Глава. Секрет Реннела Торренса

– Сын миссис Ситон?! Вот это да! Невероятно. Невозможно поверить! Ну, ясно, юная неопытная девочка согрешила, в семье строгие нравы, она в растерянности… Ну и ну! Интересно, какие еще неожиданности ждут нас в этом деле?

Как всегда в минуты крайнего удивления, суперинтендант перешел на телеграфный стиль мистера Джингля и то и дело взволнованно похлопывал себя по лысой макушке.

Найджел, которого вдруг посетило какое-то старомодное смущение, не захотел обсуждать эту щекотливую тему под крышей дома Ситонов и повел Блаунта в летний домик. Решив для себя эту этическую проблему с помощью подобного компромисса, он усадил своего гостя в шезлонг и сел рядом, лицом к цветникам и старому амбару.

– Я бы предпочел, чтобы вы сами узнали подробности у миссис Ситон, твердо заявил он суперинтенданту.

Вид у суперинтенданта стал еще более несчастный.

– Видимо, деваться некуда, придется мне это сделать. 0-очень неприятно. Боже мой, – самым непрофессиональным образом запричитал он, – ведь все равно это нам ничего не даст. Если только это сделал не этот несчастный карлик. По-вашему, она боится, что это он сделал? Она вам ничего больше не говорила про… э… свои отношения с ним?

Признавшись, что Финни Блэк – ее сын, Джанет рассказала Найджелу, как в возрасте восемнадцати лет ее совратил двоюродный брат, которого вскоре убили на первой мировой войне. Он так ничего и не узнал ни про беременность Джанет, ни про рождение ребенка. Она уехала в глухую дорсетскую деревню, где ее никто не знал и где жила ее старая няня, которая была родом из тех краев. Там, в уединенном домишке, не привлекая ничьего внимания, она родила ребенка, а когда они с няней с ужасом поняли, что дитя ненормальное, оставила его в деревне на попечении няни и уехала. Лет десять назад няня умерла, и Роберт Ситон, которому Джанет повинилась перед свадьбой, решил забрать ребенка из Дорсета. Во время медового месяца они поселились неподалеку от той деревни, и Роберт поехал туда один – у Джанет не хватило духа там показаться, – и нашел Финни в самом жалком состоянии: ел он что попало, а местные хулиганы буквально не давали ему прохода. Ситоны привезли его с собой в Плаш-Мидоу.

– Теперь вы понимаете, почему Роберт… почему я не решилась снова завести ребенка? – завершила свою исповедь Джанет.

Найджел пересказал ее историю Блаунту, который тут же возразил:

– Я сильно сомневаюсь, чтобы она решилась спустя столько времени взять его к себе в дом и, главное, чтобы она смогла полюбить его. Только не такая гордая и высокомерная женщина, как Джанет Ситон, – нет, она бы этого просто не вынесла!

– Я думаю, это было главным образом дело рук Роберта. Если это вообще правда. Когда нет в живых двух основных свидетелей, очень трудно проверить истинность ее рассказа.

– Но зачем ей было рассказывать вам такую унижающую ее достоинство историю? Разве что, конечно…

– Совершенно верно, – согласился Найджел, и они понимающе переглянулись.

– Ладно, голову мы нашли. А где одежда? Ваши люди не выяснили ничего относительно вещей, которые Лайонел брал с собой в прошлый уик-энд? – спросил Найджел.

– Он выехал отсюда с одним большим чемоданом. Это подтверждает садовник, который довез его до станции. И приехал с одним большим чемоданом.

– Очень информативно.

– Я думал об этой одежде. Вот смотрите, Стрейнджуэйз: предположим, у вас на руках костюм в кровавых пятнах, пара ботинок, нижнее белье и все такое. И, предположим, вы слишком осторожны и осмотрительны, чтобы закопать их или бросить в реку, или сжечь, или отправить в химчистку… Что бы вы тогда сделали?

Найджел минуту подумал.

– Завернул бы их как следует или положил в ящик и отправил бы по почте какому-нибудь совершенно незнакомому человеку; адрес найти нетрудно, придумал он наконец.

– Слишком рискованно. Скорее всего адресат, получив окровавленный костюм, отнесет его в полицию, и через почтовые реквизиты полиция в конце концов выйдет на вас.

– Отправлю откуда-нибудь из другого места.

– Но никто из домашних, кроме Лайонела, не уезжал из дома после убийства.

– Хорошо. Вы говорите, у Лайонела был большой чемодан. Зачем ему так много вещей на один-единственный уик-энд?

– Да, это уже кое-что. Но все равно ведь получатель отнес бы вещи в полицию. Или не отнес бы? – Блаунт сделал паузу, глядя на Найджела с видом школьного учителя, которому очень хочется подсказать ответ своему лучшему ученику.

– Я вижу, куда вы клоните. Получатель, который так нуждается в одежде, что не станет поднимать шум по поводу нескольких пятен крови.

– Превосходно! Превосходно! – Суперинтендант, улыбаясь во весь рот, изо всех сил тер свою любимую лысину.

– Перемещенное лицо. Кто-то за границей. Немец.

– Лайонел Ситон был в составе оккупационной армии в Германии, хотя и очень недолго.

– Ну и что? Он мог послать посылку кому-нибудь, с кем успел там познакомиться. Ведь мог?

– Или какой-нибудь благотворительной организации. Мы уже начали наводить справки в подобного рода учреждениях. Но пока никаких результатов.

– Если это подтвердится, то Лайонел и есть наш убийца… Хотя возможно, что он, ничего не подозревая, просто помог кому-то избавиться от свертка с одеждой… Но, знаете, есть и более простое решение, – не торопясь проговорил Найджел.

Суперинтендант наклонил голову.

– Какое же?

– Финни нашел одежду там же, где и голову, и засунул ее в другое свое тайное хранилище.

– Я попросил Роберта Ситона показать мне все его старые тайники. Ничего.

– Черт побери, Блаунт, обо всем-то вы подумали! И все равно это ни о чем не говорит. Финни мог преспокойно устроить себе еще пару-тройку тайников.

– Вот это-то меня и тревожит… Жаль, что мы никак не можем его разыскать. Для его бедной головки не очень-то полезно расхаживать по округу с такой тайной на сердце – и совсем не безопасно.

– Ну что вы, по этому поводу, по-моему, вы напрасно беспокоитесь. Одежду спрятали только из-за того, что по ней можно было бы в конечном итоге идентифицировать убитого; в противном случае ее бы просто выбросили в реку или даже не стали бы снимать с трупа. Но теперь, когда найдена голова, убийце нет никакого смысла приканчивать Финни, чтобы скрыть следы одежды.

– Но ведь между исчезновением Финни и обнаружением головы Освальда Ситона прошло немало времени. И большую часть этого времени Роберт с сыном обыскивали округу в поисках Финни. Они вышли вместе, а потом разошлись: Роберт осматривал усадьбу и вон те луга, а Лайонел пошел по берегу реки. Во всяком случае, они так говорят… О! Кажется, меня ищет Долорес.

Обладательницей столь экзотического имени была деревенская девушка, которая каждое утро приходила в Плаш-Мидоу убираться. По всей видимости, Блаунту удалось наладить с ней отличные отношения.

– Привет, Долорес, прелесть моя! Все-таки ты без меня не можешь! – приветствовал он приближавшуюся к летнему домику замарашку.

– Нахал! Вас к телефону. Вам принести аппарат?

Суперинтендант поднялся с шезлонга и грузно зашагал к дому, по дороге обмениваясь грубоватыми шуточками с Долорес. Найджел откинулся в своем шезлонге и прикрыл глаза. Его мысли вертелись вокруг утренней беседы с миссис Ситон и ее исповеди, которая рассказала так много, но ничего не объяснила. Он постоянно возвращался к главному вопросу – вопросу, который, так уж получилось, он ей так и не задал.

– Это Гейтс, – сообщил суперинтендант, вернувшись из дома. – Он наконец нашел свидетеля, который видел Освальда Ситона в ночь убийства. Это работник одного фермера, живет в миле от Чиллингхэма. Он тогда порядком поддал, упал в канаву и решил отлежаться в ней, пока не протрезвеет: у него не жена, а мегера. Кстати, именно по этой причине он до сих пор не заявлял в полицию: жена велела ему держаться от нас подальше. Короче, он видел, как какой-то тип быстро шел со стороны Чиллингхэма. Короткий макинтош, без шляпы; рост и описание подходят Освальду Ситону. Никаких сомнений, это был он. Работник его не окликнул: он, знаете, такой мрачный, неразговорчивый тип, – но на часы все же посмотрел. Было четверть двенадцатого. Поэтому мы можем теперь с большой степенью достоверности считать, что интересующий нас человек приехал поездом в 10.58 из Бристоля. Что сужает район розыска до Бристоля и нескольких маленьких городков поблизости, где останавливается экспресс.

– Был у Освальда Ситона какой-нибудь багаж?

– По-видимому, нет. А что?

Найджел нахмурился, старательно соображая.

– Я бы хотел попросить вас выяснить в камере храпения на станции в Чиллингхэме, не осталось ли с той ночи каких-нибудь невостребованных вещей. Возможно, дешевого чемодана. Хотя с какой стати ему оставлять его на станции? Видите ли, если у них ничего нет, значит, Освальд Ситон заявился сюда без всякой поклажи, только с тем, что могло уместиться в его карманах: бритвенные принадлежности, зубная щетка и так далее.

– Так, именно так. Но…

– Вы что, не понимаете, что ли? Это значит, что его ждали. Это значит, что он знал, что кто-то тут позаботится о нем, снабдит всем необходимым. А как он мог об этом знать, если этот кто-то не поддерживал с ним контакта? Судя по тому, что мы знаем о его прошлом, у него были все основания ожидать, что в противном случае он просто получит по шее.

– Возможно, вы и правы, – осторожно кивнул суперинтендант. – Но кому в Плаш-Мидоу он понадобился, кто там мог бы хотеть его возвращения? Я не очень хорошо разбираюсь во всех закорючках закона, но, насколько я помню, когда обнаруживается, что первоначальный владелец собственности, ранее считавшийся мертвым, жив, то ситуация для нынешних владельцев становится, мягко выражаясь, о-очень щекотливой!

– Даже если они все еще располагают теми же компрометирующими его сведениями? Теми, которые в свое время заставили его исчезнуть?

– Наверняка так оно и есть. Но вы же сами предположили, что, должно быть, что-то случилось – может быть, он увидел ту картинку в старом журнале и решил, что может вернуться на родину.

Найджел внимательно разглядывал паука, который подтягивался кверху на своей паутинке, вращавшейся в лучике солнечного света.

– Из этого, Блаунт, следует вот что, – медленно проговорил Найджел. Найдите человека, которому было выгодно воскрешение Освальда из мертвых; человека, который – знал, что он жив, а значит, участвовал во всей этой эпопее с исчезновением Освальда десять лет тому назад, – и тогда…

– Мы найдем убийцу? – спросил Блаунт, насмешливо глядя на приятеля.

– Ну конечно же, нет. Вы только что сняли с доски фигуру одного подозреваемого. Но с этого ведь и начинается раскрытие дела.

Они проговорили еще несколько минут, и суперинтендант собрался уходить. Найджел нехотя направился к садику около амбара, где спал, накрыв лицо газетой, Реннел Торренс. Мара, как заметил Найджел, только что вошла в дом – видимо, готовить завтрак; вряд ли можно будет в ближайшее время найти лучший момент, чтобы наедине поговорить с художником.

Найджел бесцеремонно тряхнул его за плечо. Торренс что-то невнятно пробурчал, потом резко выпрямился, и газета спланировала на землю.

– А? В чем дело? А, это вы…

– Извините, что разбудил. Но суперинтендант просил вам передать, что хотел бы переговорить с вами, когда приедет сегодня днем. Около половины третьего.

На миг в глазах художника мелькнула настороженность.

– Переговорить со мной? Какого черта? Я же рассказал ему все, что знаю о…

– Сомневаюсь, что все, – весело возразил Найджел.

– Вы намекаете, что…

– Вы неправильно меня поняли. Когда ведется полицейское расследование, постоянно возникают новые вопросы, и это неизбежно, потому что всплывают новые факты. Так что приходится допрашивать свидетелей не по одному разу. Найджел с безмятежным видом рассматривал большое перистое облако над головой Реннела Торренса. – Если Блаунт вгрызается в дело, он все разнесет, раскопает все, – что можно. Он хуже бормашины.

– Не самая удачная метафора, – тяжело дыша, бросил Торренс, – но я понимаю, что вы хотите сказать. Выпьете со мной?

Найджел принял у него стакан с джином и тоником и все с тем же невинным видом продолжил изучение облаков. Они молчали, и Найджелу не хотелось прерывать молчание первым. Издалека басом вела свою партию плотина, в нее вплетался тенор жужжащей пчелы.

– Что же ему понадобилось на этот раз? – не выдержал наконец художник.

Найджел перевел взгляд с бесконечной вереницы облаков на испитое, порочное лицо Реннела, на его пухлую руку, стакан в которой дрожал: художник очень неубедительно пытался сделать вид, будто все это его не трогает.

– Блаунту? Ну, наверное, прошлое Освальда Ситона.

Его так называемая смерть. Кто выигрывал от нее, кто что терял в случае его возвращения… Такого рода вещи.

Найджел снова замолчал, как бы подбрасывая Торренсу еще одну наживку. Тот недолго сопротивлялся и в конце концов схватил крючок. Правда, сначала он решил еще поиграть в независимость и безразличие.

– Зачем ему мои ответы, он прекрасно обойдется без меня. И с какой стати я… – Но, быстро оставив спесивый тон, он заговорил по-другому. Ладно, я просто хочу сказать, что никто из знающих Роберта и Джанет ни на миг не допустит и мысли, что они… Но с чисто академической точки зрения выигрывали от этого только они. Роберт получил наследство, всю собственность. И, скажу я вам, он в этом страшно нуждался.

– И воскрешение Освальда из мертвых было бы для них крайне неприятным событием? Это уже не столь академический вопрос, не так ли? Да и для вас тоже…

– Для меня? Не говорите ерунды, старик. Я от этого ничего не теряю. Ни вот столько! – Он показал на последнюю фалангу мизинца, но сказанное Найджелом затронуло в нем пружинку самоуничижения. – У меня нет ни славы, как у Роберта, ни безумного чувства собственника, как у Джанет. С точки зрения света я настоящий, стопроцентный неудачник. – Он изобразил то, что у романистов именуется „саркастическим смешком“. – Но я не ропщу! Я не нуждаюсь в дешевом успехе. В искусстве успех всегда развращает. Значение имеет только целостность художника, его верность самому себе и своей музе. Если судить по этой мерке, моя работа будет жить века – о, не сомневайтесь, лет через пятьдесят, когда мои косточки уже тихо сгниют в могиле, торговцы картинами будут назначать за мои работы умопомрачительные цены. А…

– А пока что вы влачите жалкое существование в перестроенном амбаре, произнес Найджел, уставившись на свой стакан.

– Ну, это уже удар ниже пояса! – Веселость у художника как рукой сняло. – Можно стойко переносить нищету и жаждать не физической пищи, а духовной – признания, например. И никому не по душе есть чужой хлеб, жить милостыней…

– И все же вы кое-что потеряли бы от воскрешения Освальда. Разве он позволил бы вам продолжать жить в этом старом амбарчике? – поинтересовался Найджел, возвращая Торренса к начатой им теме.

Художник столь же уверенно подхватил ее. Повысив голос, он воскликнул:

– Боже мой! Разве кто-нибудь убивает только за то, чтобы и дальше пользоваться очаровательной кучей старинных кирпичей и извести? По крайней мере, – добавил он, злобно сверкнув глазами, – по крайней мере, я на это не способен.

– Не зарекайся, не зарекайся, Реннел, – раздался у него за спиной негромкий голос Роберта Ситона.

Он приблизился совершенно неслышно. Приподняв черенок трубки, он поприветствовал Найджела и уселся, скрестив ноги, на траве рядом с ними.

– Но это же правда. Даю слово. Мне приходилось переживать трудные времена раньше, и я могу пережить их еще раз.

– И я тоже, – пробормотал поэт. – Хотя лучше бы этого не случилось.

У него был тот умиротворенный, отрешенный, совершенно счастливый вид, который Найджел замечал у него в течение последней недели: по всей видимости, поэма шла успешно.

– О чем это вы тут разглагольствуете? – поинтересовался Роберт Ситон.

– Об артистической целостности, верности художника самому себе и собственной музе, – ответил Найджел.

– А, вот о чем! Охота же, – поэт пренебрежительно взмахнул трубкой.

Реннел Торренс вдруг преобразился до неузнаваемости. Лицо его озлобленно исказилось, обычно бесформенное тучное тело подобралось, словно в душе его взорвалась наконец бомба долго подавлявшихся чувств. Что это – одна только чистая ревность? Найджел задумался. А может быть, это страх, нашедший наконец подходящую отдушину?

– Как это похоже на тебя, Боб, – заговорил Торренс. – Ты уже сделал себе имя. Ты можешь позволить себе почивать на лаврах и смеяться над идеей художественной целостности, измываться над ней, делать с ней что тебе захочется. Точнее, ты думаешь, что можешь себе это позволить. Но, Боже мой! Я, по крайней мере, создаю что-то. Да, я живу на милостыню – но зато меня не затронуло разлагающее влияние роскоши, я еще не кончился как художник! Артисту опасно вести жизнь буржуазного рантье, и ты это, черт побери, прекрасно знаешь. Придет день, и с тебя спросится за твой талант, за то, как ты им распорядился.

И тогда тебе придется держать ответ. Но что ты скажешь? „Я похоронил его, Господи, похоронил под ворохом роз“?

Он долго еще продолжал в том же духе, не в силах остановиться. А когда наконец остановился, Роберт Ситон спокойно сказал:

– Ну что ты суетишься, Реннел? Чего ты раскипятился? Не верю я во все эти биения в грудь насчет целостности художественной натуры. И образа жизни, подобающего творческой личности. На эти разглагольствования, как тепло в трубу, вылетает энергия, которая должна была расходоваться на работу. Есть только одна вещь, о которой должны молить Бога подобные тебе и мне люди… – его раскинувшаяся на траве фигура выглядела в этот момент невероятно импозантно, – это терпение. Терпение и озарение свыше. И если мы еще в силах как-то повлиять на первое, то второе – целиком в руках Господних.

– Фу! Добавь еще, что пути Господни неисповедимы. Ему и в самом деле потребовалось немало времени, чтобы…

– Да, действительно, пути Господни неисповедимы, – со странной улыбкой отозвался поэт. – Но что поделать – мы должны принимать Его таким, каков Он есть.

Найджелу казалось, что он физически чувствует давление авторитета, исходящее от Роберта Ситона. Нет, это не совсем верно: не авторитета, а некой высшей внутренней, силы, уверенности в себе, которая давала ему, во всяком случае в данный момент, ту самую цельность и неуязвимость для внешних влияний. Неудивительно, что Реннел Торренс так разозлился; Ситон был сейчас в великолепной форме, и воевать с ним было трудно. Пора было кончать это бессмысленное препирательство. Найджел сказал:

– Все это в высшей степени интересно, но я хотел поговорить с вами о тайне несколько иного рода.

– Опять об этом паршивом убийстве? – скривился Торренс, отхлебнув из бутылки. – Грязное дело. Мы здесь, в Лейси, совершенно не привычны к такого сорта вещам.

– Полиция обязательно спросит, – Найджел теперь напропалую использовал эту оказавшуюся столь удобной формулу, – почему эта голова произвела на вас такое впечатление.

– Они будут последними дураками, если спросят об этом. Интересно, как бы они реагировали, если бы к их ногам неожиданно свалилась полусгнившая человеческая голова?

– Я говорю не об этой голове, а о той, глиняной, которую сделала ваша дочь. До того, как она ее доработала, убрав это злодейское выражение. Когда это еще была голова Освальда Ситона.

– А, да. Она и в самом деле меня испугала. Это зверское выражение… Моя дочь все же очень странная девочка.

– Знаете, мне как-то трудно поверить, чтобы человеку стало плохо с сердцем от одного только вида удачно схваченного скульптором выражения лица. Если только…

– Что – если только? – вскинулся Торренс, прервав Найджела на полуслове.

– Ну, – заметьте, я только излагаю возможную точку зрения полиции, – так вот, если только вы не убили Освальда Ситона за неделю до этого и не отрезали ему голову; в таком случае вам действительно было бы не слишком приятно увидеть изображение этой головы в своей собственной студии.

– Это какой-то бред! Я… мы… у нас у всех тогда Освальд не выходил из головы, и совершенно естественно, что…

– Э, нет. В тот момент ни у кого из вас не было никаких оснований считать, что убитый – Освальд Ситон; разумеется, не считая убийцы, – не дал ему договорить Найджел.

– Послушайте, но это же ни в какие ворота… Да кто вы такой, черт бы вас побрал? Кто вам позволил заявиться сюда и всем нам портить настроение? Ходит тут, сует всюду свой длинный нос, все вынюхивает, ставит нам дурацкие ловушки!

Реннел Торренс выбрался из своего кресла и, покачиваясь, навис над Найджелом, сидевшим напротив. Художник буквально кипел от злости, но это была злость загнанного в угол человека. Еще бы, подумал Найджел, невольно испугаешься, дав такого маху.

– Напрасно ты так разошелся, Реннел. Стрейнджуэйз всего-навсего объясняет нам, как может выглядеть наше поведение с точки зрения полиции. Мы должны быть ему благодарны за это, – вмешался Роберт Ситон, который до этого сидел и молча слушал их перепалку, не меняя позы; Найджел даже почти перестал его замечать. – Самое печальное во всем этом деле то, что в одну кучу свалены все, виновные и невиновные, а полиция блуждает в потемках. Они без конца расспрашивают всех и вся, задают банальнейшие вопросы, интересуются самыми простыми веща ми, – как в плохой пьесе, честное слово. Никто не знает, о чем думают герои, сойдя со сцены.

Если Роберт говорил все это специально, чтобы дать Торренсу время прийти в себя, то ему это удалось.

– Самое печальное, ты говоришь? Ну конечно, так оно и есть. Хотя тебя, по-видимому, это нисколько не трогает, – проворчал художник. Затем он снова уселся в свое кресло, налил себе еще джина и повернулся к Найджелу. – Я объясню вам, почему меня так взволновала эта глиняная голова. Когда я в последний раз видел Освальда, он выглядел абсолютно так же. Это выражение лица – мое последнее воспоминание о нем.

Неожиданно Роберт Ситон рассмеялся.

– Реннел у нас большой специалист по всяким ужасам. – И он восхищенно, как ребенок, посмотрел на художника.

– Освальд уходил от реки в дюны, – продолжал Торренс. – Спустившись по склону одной из них, он обернулся. И тогда я увидел его голову – только голову, ничего больше: туловище было скрыто гребнем дюны. Мистика какая-то, вам не кажется?

– Когда же это произошло? – спросил Найджел. – Не хотите ли вы сказать, что…

– Да, это было десять лет назад. В тот вечер, когда он… э… исчез. Я, вероятно, был последним, кто его видел.

– Мы все там были, – сказал Роберт Ситон. – Поблизости, я имею в виду. Освальд перед этим попросил…

– Минутку, – прервал его Найджел. – Вы тогда не сообщили об этом полицейским, которые вели следствие, так?

– О том, что я его видел? – переспросил Торренс. – Нет, они этого не знали.

Надо сказать, что эта неожиданная откровенность порядком выбила Найджела из колеи. К тому же он никак не мог отделаться от странного впечатления, что Ситон и Торренс не просто так тянут время. Они не перешли в глухую защиту, что было бы естественно в данной ситуации, – нет, они пользовались случаем и делали короткие перебежки; во всяком случае, в данный момент между ними существовало едва ли не полное согласие. Или же – воспользуемся еще одной метафорой – они сузили фронт, чтобы легче было его оборонять? Не сдают ли они намеренно одну из позиций, чтобы сосредоточить силы на ключевом направлении?

– Почему? – рассеянно спросил Найджел.

– Почему я им об этом не сообщил? Да, очевидно, просто потому, что меня об этом никто не спрашивал, – ответил художник.

Роберт Ситон выбил трубку о ножку кресла, в котором сидел Найджел.

– Мне кажется, ты мог бы быть и пооткровеннее, Реннел, – заметил он.

– Ну что ж… Все имевшиеся в то время доказательства говорили о том, что Освальд совершил самоубийство. Прощальное письмо и тому подобное. Если бы я рассказал, что был вместе с ним, меня могли бы неправильно понять. Зачем же мне лишние неприятности?

– Вы имеете в виду, полицейские могли бы заподозрить, что это вы его прикончили?

Художник коротко кивнул.

– А разве у вас был мотив?

– Мотив был у каждого, кто имел несчастье быть с ним знакомым, – с театральным жестом проговорил Торренс. – Этот человек был настоящей гноящейся язвой на теле общества… надеюсь, Боб, ты на меня не обидишься?

– То есть ваш мотив был бы чисто социальным, так сказать, во имя гигиены общества? – Найджел хмыкнул. – Ну что ж, если вы намерены и дальше так же туманно выражаться…

– Извините, но… а, черт с ним, но это не только мой секрет! Он касается и других людей.

У Найджела сложилось впечатление, что, хотя художник старательно избегал глядеть в сторону Роберта Ситона, на самом деле он обращался именно к нему – с мольбой или с вызовом, Найджел определить не мог. Он слышал, как Ситон тихонько продекламировал себе под нос:

Он причинил большое зло Тому, кто мне сердечно близок…

– Думаю, сейчас не время для рифмованных загадок, – с раздражением повернулся к нему Найджел. – Не могли бы вы для начала изложить мне все факты, касающиеся мнимого самоубийства вашего брата? Насколько я понимаю, многие из них не фигурировали ни на предварительном следствии, ни на дознании, а значит, не попали и в газеты. Что, например, вы делали в дюнах? – Найджел обернулся к Торренсу.

Тот ответил далеко не сразу. „Похоже, союзники не сколько растерялись, – подумал Стрейнджуэйз. – Наверняка им хотелось бы посовещаться… но я сделаю все, что смогу, чтобы этому помешать“.

Потоптавшись вокруг да около, Торренс начал наконец свою историю. По ходу дела он постоянно обращался за подтверждением к Роберту Ситону, а Найджел то и дело вынужден был задавать то наводящие, а то и прямые вопросы, чтобы помочь художнику вспомнить отдельные детали или даже целые эпизоды. Позже Найджел собственноручно записал краткое изложение рассказа Реннела Торренса для суперинтенданта Блаунта, чтобы инспектор Слингсби, который занимался этой частью следствия, проверил содержащиеся в нем факты и превратил их в юридические доказательства. Вот что он записал:

Торренсы впервые встретились с Освальдом Ситоном в тридцать седьмом году, когда отдыхали в своем фургоне в окрестностях Плаш-Мидоу. Освальд разрешил им разбить лагерь в его владениях и даже снабжал молоком и водой. На следующее лето он пригласил Реннела с Марой погостить в его коттедже в Куантоксе, что в полумиле от моря. Приглашены были также Роберт Ситон, Джанет Лейси и ее мать.

Мнимое самоубийство имело место на второй неделе их пребывания в Куантоксе, в последних числах августа. За два дня до этого Мара, которой в ту пору было пятнадцать лет, серьезно заболела: у нее произошел настоящий нервный срыв. Ухаживала за ней Джанет Лейси, но, по словам Реннела, девочка выздоровела исключительно благодаря заботливости и вниманию Роберта Ситона. Джанет Лейси в тот период увлекалась религиозным учением, проповедующим отказ от лекарств и научной медицины; она уговорила Реннела не приглашать к дочери врача.

Всю эту неделю и сам Освальд находился в совершенно стрессовом состоянии. Он взял отпуск впервые за два года после смерти отца, когда все дела фирмы легли на его плечи; прошла неделя, но он никак не мог оторваться от заводских дел, непрестанно звонил в Редкот, в контору, жаловался Роберту на то, что вся ответственность лежит на нем, что дело невозможно оставить без присмотра, что конкуренты поджимают и так далее, и тому подобное; его то и дело бросало из состояния повышенной раздражительности в настоящую депрессию и обратно.

Все это усугублялось болезнью Мары. Освальд обожал девочку и страшно баловал ее, непрерывно дарил разные подарки; она одна только умела поднимать ему настроение. Когда Мара заболела, Джанет сразу прибавилось забот: ей приходилось не только ухаживать за больной, но и присматривать за хозяином дома – Освальд вбил себе в голову, что виноват в болезни Мары, так как слишком долго продержал ее на палящем солнце, когда они с ней накануне гуляли, и у девочки случился солнечный удар. Так это было или нет, сказать трудно, но тем не менее он обратился к Джанет за помощью, и, когда ей не нужно было находиться у постели больной, Джанет сидела с Освальдом.

В день своего исчезновения Освальд Ситон выглядел совершенно потерянным.

– Ни минуты не могу оставаться в этом чертовом доме, – сказал он брату. – Пойду погуляю. Вы меня не ждите.

Роберт поднялся наверх и часа полтора или около того читал Маре какую-то книжку, а потом отправился спать. К этому времени старшая миссис Лейси уже была в постели; Джанет, которая спала в комнате Мары, вскоре после ухода Роберта тоже легла. Реннел Торренс отправился прогуляться после ужина – надо сказать, довольно обильного. В дюнах, в удобном, защищенном от ветра месте он задремал, и было это недалеко от берега моря, ярдах в ста, не больше.

Торренс проснулся от поскрипывания песка под чьими-то шагами и в лучах закатного солнца увидел Освальда Ситона, который шел к морю немного левее того места, где прикорнул на песке Реннел Торренс. Прежде чем исчезнуть в дюнах, Освальд один раз обернулся и поглядел назад – видел ли он Реннела Торренса, тот сказать не мог. Собиравшийся над морем вязкий туман потянулся в сторону суши. Реннел услышал, как скрипели уключины, как волны крошечного заливчика плескали о борта лодки. Он решил, что Освальд отправился порыбачить, как он часто делал по вечерам.

На следующий день рыбаки обнаружили лодку Освальда; она стояла на якоре примерно в миле от берега. Лодка была пуста, если не считать одежды и приколотой к ней записки, адресованной Роберту. Все знали, что Освальд никудышный пловец; по следам в дюнах и на прибрежном иле было видно, что Освальд был в лодке один.

Без всякого сомнения, полиция предприняла все меры, чтобы выяснить, не мог ли он перебраться со своей лодки на другую. На окончательный вывод следствия о самоубийстве Освальда, а также на вынесенное судом решение считать Освальда Ситона мертвым повлияли четыре группы фактов:

Во-первых, прощальное письмо Освальда. Оно было признано подлинным; следов подделки не обнаружено.

Во-вторых, показания его брата и гостей о том, что в последние дни Освальд пребывал в смятении и что положение дел на заводе и в фирме постоянно беспокоило его и выводило из себя.

В-третьих, факт, что в предшествующие недели он не снимал сколько-нибудь крупных сумм со своего счета в банке, что наверняка должен был бы сделать, если бы собирался скрыться.

В-четвертых, тот факт, что за последние три года в прибрежных водах в том же месте утонули двое купальщиков и их тела так и не были найдены.

Обсуждая чуть позже полученную от Реннела Торренса информацию, Найджел с Блаунтом пришли к единодушному выводу, что самым серьезным был третий фактор.

Ясно, что Освальд Ситон не мог уехать из страны без денег. Из своего банка он крупных сумм не брал. Значит, кто-то снабдил его деньгами – причем довольно крупной суммой, поскольку, не считая личных расходов Освальда, нужно было оплатить услуги по крайней мере еще одного человека. Можно было с большой долей уверенности утверждать, что какой-то местный рыбак или лодочник снял его с ялика и высадил под прикрытием тумана где-нибудь дальше по берегу. Этому человеку нужно было очень хорошо заплатить, чтобы он молчал об этом на следствии и в суде.

– Да, сумма должна была быть немалая, – сказал Блаунт. – Не меньше двух – трех сотен фунтов, я думаю. Вопрос в том, кто имел возможность и, главное, желание выложить такую сумму?

– Роберт Ситон. Теоретически. Но все это не так просто, как кажется. Начнем с того, что он был беден, как церковная крыса. Это мы знаем почти точно. Где ему было взять деньги? А во-вторых, я просто не верю, что Роберт Ситон способен организовать заговор с целью завладеть состоянием брата.

– Ну, это еще как посмотреть. Кроме того, послушайте, Стрейнджуэйз, вы же сами выдвинули версию, что Освальда убедил или заставил исчезнуть человек, который знал его тайну, знал о каком-то преступлении, которое ему до этого времени удавалось скрывать. Ведь это вы говорили?

– Ну, я.

– Значит, так. Вы говорите, что Роберт Ситон просто Дон-Кихот во плоти. Да и у меня тоже сложилось впечатление после сегодняшней беседы с ним, что, невзирая ни на что, он сохранил к Освальду братские чувства; что существовало что-то, что их связывало. Вы не думаете, что Роберт мог просто помочь брату инсценировать самоубийство – не потому, что сам от этого выигрывал, а, наоборот, чтобы спасти Освальда, скажем, от тюрьмы, разорения, бесчестья?

– Да… Думаю, это вполне вероятный вариант, – медленно проговорил Найджел.

– И это объясняет, почему он содержит Торренсов. Реннел Торренс в то время находился в Куантоксе и вполне мог разнюхать, чем там пахнет. Он утверждает, что в последний раз видел Освальда вечером в дюнах. Но что ему мешало последовать за ним до самого берега, а потом увидеть, как он переходит на другую лодку? Во всяком случае, начиная с 1945 года Торренсы живут себе здесь припеваючи. И чем еще можно объяснить тот факт, что Ситоны терпят рядом с собой этого бездельника, кроме как тем, что он раскрыл тайну так называемого „самоубийства“ Освальда и с тех пор тихо шантажирует Роберта? Или, может, вы объясните это каким-то иным способом?

Найджел задумался. Он выпустил изо рта дым, посмотрел на небо и наконец ответил:

– А что, и объясню.

– Да что вы говорите? Будете спорить сами с собой?

Найджел не обратил внимание на ехидство суперинтенданта – они были старыми приятелями.

– Я попробую. Хотя не уверен, что не ошибаюсь… – Он помолчал. Понимаете, Блаунт, тут все далеко не так просто и однозначно. Это дело намного сложнее, чем вам кажется; по-моему, тут и в самом деле замешано много людей.

– Как прикажете вас понимать? Опять новая версия?

– Как вам сказать… Мне кажется, дело здесь не только в плате за молчание. По крайней мере, не в плате кому-то одному.

– Кому именно?

– Я сам об этом думаю… Знаете, мне нужно еще раз поговорить с Марой. Я и так слишком долго откладывал этот разговор.

Но в тот день разговору этому не суждено было состояться. В шесть часов вечера, как раз когда Найджел направлялся через двор к амбару, с улицы донесся цокот копыт и во двор вихрем ворвалась Ванесса верхом на Китти. Поравнявшись с Найджелом, она остановила лошадь и торжественно объявила:

– Я нашла Финни!

 

Глава. Рассказ Финни Блэка

Взяв лошадь под уздцы, Найджел отвел ее – вместе с очаровательной наездницей – подальше от дома, где их не могли подслушать. Ванесса слезла, а вернее сказать, неуклюже сползла с седла; она была увешана неимоверным количеством всевозможного снаряжения, среди которого были: сумка для провизии, бинокль, термос, фотоаппарат, патронташ, скатка из плаща или одеяла, – и напоминала неустрашимую жительницу дикого Запада времен ковбоев и крытых фургонов.

– Ты мне лучше сразу все расскажи, пока расседлываешь Китти, – попросил Найджел.

– Он в церкви, на колокольне. Я увидела его с холма. Вы думаете, он попросил святого убежища, да? Какие теперь насчет этого правила? Может полиция вытащить его из церкви или полицейские должны сначала попросить разрешения у викария? Как вы думаете?

– Минуточку, минуточку, не так быстро. Расскажи все по порядку, с самого начала. Можешь снимать с лошади седло, пока рассказываешь. Видишь, она вспотела?

– Еще бы! Мы с ней галопом неслись, чтобы скорее приехать сюда. Джанет с ума сойдет и убьет меня, если только узнает. Вы ведь не скажете ей, не скажете? Правда?

– Конечно, не скажу. Но она наверняка тебя слышала: ты подняла такой шум, как целая шайка разбойников. Итак, где находится этот холм?

– Вон там, – Ванесса ткнула рукой в сторону паутины, свисавшей с потолка конюшни. – Он называется Мелдонхилл. Я видела Финни в бинокль. Он там.

– А зачем тебя понесло на тот холм?

– Я занималась развитием инициативы. Лейтенант говорит, что выслеживание – один из самых лучших способов развития инициативы. Она говорит, что матери будущего должны быть бесстрашными и независимыми, ну и, конечно, по-настоящему женственными. Знаете? Крепкие, как сталь, и прямые, как шпага – вот какими англичане хотят видеть своих спутниц жизни. Правильно я говорю?

– Есть такие, это правда, – несколько уклончиво ответил Найджел. – Но…

– По правде говоря, я не совсем понимаю, как выслеживание может сделать человека прямым, как шпага, если все время ходишь согнувшись… А, чертова застежка! Так о чем это я? На чем я остановилась?

– На Мелдон-хилле.

– А, да. Сказать по правде, я выслеживала Финни с того самого момента, как он исчез. В свободное время. Сначала я подумала, что это гаргойл.

– Что-что? Гаргойл?..

– Ну да. А вы что, не знаете, что ли? Гаргойл – это водосточная труба из камня, а на конце уродливая морда – вода стекает у нее изо рта. На колокольне на каждом углу по такому гаргойлу. Значит, так. Я стояла и обозревала в свой мощный бинокль окрестности и вдруг увидела его голову – она как будто лежала на парапете церковной колокольни. Я сначала подумала, что это гаргойл. Бедный Финни. Он такой некрасивый, правда?

– Он шевелился? Я имею в виду…

– Да нет, он живой. Я подъехала поближе и посмотрела.

– Так значит, ты там была?

– Да, проскакала галопом вниз по склону холма и потом по винтовой лестнице на колокольню – Китти, конечно, я оставила внизу. Но его там уже не было. Я думаю, он услышал, что я еду. А зато догадайтесь, что я нашла!

– Не имею ни малейшего представления.

– Крошки! – объявила Ванесса леденящим кровь шепотом. – Ой, помогите мне стащить с себя это снаряжение… Благодарю вас. От всей души. Я их положила в один из кармашков патронташа, знаете? Детективы всегда носят при себе конверты, чтобы складывать туда вещественные доказательства, но ведь у меня нет конвертов… а, вот они. – Она выудила из кармашка несколько малюсеньких кусочков пирога. – Узнаёте? – торжествующим тоном проговорила она.

– Ну, как тебе сказать. Честно говоря…

– А я узнаю. Готова поклясться, что это остатки того пирога, который я на днях помогала печь миссис Фитч. Я уверена, что Финни ночью пробирался в дом и брал вся кие вещи в кладовке. Ну, что вы теперь скажете? И что вы теперь будете делать?

– В церкви больше никаких следов не осталось?

– Только эти крошки. А в каком смешном месте я их нашла! Вы ни за что не догадаетесь.

У священника в кармане сутаны.

– Нет, скажете тоже. Вы когда-нибудь были в нашей церкви? Там есть несколько статуй Лейси, они стоят на коленях перед каменными пюпитрами и молятся. Это в часовне за склепом. И крошки лежали на одном из пюпитров. Как будто крестоносец Лейси благодарил Бога за трапезу, которую тот ему послал. То есть за чай с пирогом.

– Ты звала Финни, когда была в церкви?

– Нет, конечно! Что вы такое говорите? Я же сказала вам – я его выслеживаю. Вы, что, не понимаете, что ли?

– А кому-нибудь еще ты об этом рассказывала? Например, когда скакала через деревню?

– Нет.

– Молодец. Теперь я хочу, чтобы ты сделала две вещи. Во-первых, осторожненько разведай у поварихи, не пропадала ли у нее еда за последние два дня. И во-вторых, не рассказывай ни ей, ни кому другому, что видела Финни. Об этом никто не должен знать. Договорились?

– Даже Лайонел?

– Даже Лайонел.

– Хорошо, попробую, – не очень уверенно произнесла Ванесса. – Но Лай всегда узнаёт, когда у меня есть секрет, и обязательно его выпытывает. Я даже не успеваю заметить, как это у него получается.

Как только Ванесса умчалась выполнять приказания, Найджел направился к дому священника, который стоял рядом с церковью на другом краю деревни. Он представился викарию, с которым не был еще знаком, другом Ситонов и добавил, что в Плаш-Мидоу не работает телефон и он просит разрешения воспользоваться его аппаратом.

После двух неудачных попыток он наконец застал Блаунта в полицейском участке Редкота и рассказал ему то, что услышал от Ванессы. Найджел попросил суперинтенданта незаметно поставить там двух полицейских, одного в церкви и одного во дворе. Нет, им не следует искать Финни, это дело до утра терпит. Да, он гарантирует, что Финни не удерет. Нет, сам он еще не заходил в церковь, но думает, что почти наверняка знает, где прячется Финни. Да, именно это он и подумал: либо Финни выберется, чтобы украсть какой-нибудь еды в Плаш-Мидоу, и в этом случае один из постовых должен будет пойти за ним и проследить, куда и зачем пойдет Финни; но возможен и второй вариант, если с наступлением темноты кто-то из Плаш-Мидоу принесет ему поесть, и в этом случае… нет, он не знает, кто это будет. Да, он совершенно уверен, что, если в церкви Финни прячет кто-то из Плаш-Мидоу, то этой ночью он обязательно себя выдаст.

Блаунт сказал, что сам займется этим делом и возьмет себе в компанию сержанта Бауэра. Не мог бы Найджел договориться с викарием, чтобы тот принял их где-нибудь в половине десятого вечера? До наступления темноты они могли бы посидеть у него.

Найджел повесил трубку и вернулся в кабинет викария, еще больше, чем раньше, чувствуя себя притаившейся в траве змейкой – если только эта рептилия может испытывать угрызения совести. Найджел напомнил себе, что все, что он делает, он делает, чтобы защитить Финни. Но так ли это на самом деле? Возможно, Финни вовсе не нуждается в защите. Ведь если бы он представлял опасность для некоего Икса и если бы этот Икс знал, где находится Финне, то карлика давно уже не было бы в живых. Но, возможно, пищу карлику приносит Игрек. Возможно, Игрек и помог Финни спрятаться…

– Я слышал, в вашей церкви есть несколько чудесных статуй?

– Вы любитель старины, сэр? – спросил пожилой викарий; чувствовалось, что он не прочь поболтать.

– Я интересуюсь семейством Лейси.

– Позвольте мне показать вам скульптуры. Это великолепная работа мастеров резьбы по камню двенадцатого века. У вас найдется минут десять? Нет-нет, меня это вовсе не затруднит. До ужина у меня еще не меньше получаса.

Они вошли в маленькую, пахнущую плесенью церквушку. Зеленоватый свет просачивался сквозь затененное плющом окно часовни в юго-восточном углу. Часовенка была, как чулан, битком набита реликвиями прошлого. Повсюду доски с именами почивших, урны, лежащие фигуры и огромное количество самых разнообразных рук и ног, отделенных от тел, – их хватило бы на целую династию каких-нибудь восточных калифов. У южной стены помещалось шесть коленопреклоненных фигур, сложивших руки в безмолвной молитве.

– Обратите внимание, как искусно скульптор вырезал в камне вот эту портупею! – дрожащим от гордости голосом взывал викарий. – Эти фигуры, несомненно, являются лучшими образцами…

Но Найджел обратил внимание еще кое на что: он заметил крошечную дверку, которая вела куда-то под мощный каменный постамент, на котором стояли статуи; с восточной стороны к ней поднимались три ступеньки, на которых, на толстом слое пыли, виднелись отчетливые свежие следы.

– …работы каменщиков двенадцатого века, – ничего не замечая, продолжал викарий.

Правда, в конце концов и его тусклые глазки уловили, что гость несколько невнимателен; и действительно, Найджел в это время старательно ковырял мизинцем в замочной скважине дверцы склепа.

– А, вас интересует их фамильный склеп. Обратите внимание на герб и девиз на нем: „Quis Lacey Lacesset?“ Кто осмелится задеть – или, лучше, бросить вызов Лейси? Игру слов, к сожалению, нельзя передать в английском переводе. Династия Лейси весьма известна в нашей истории… – Викарий пошарил в дальних уголках памяти, как близорукий разыскивает в потемках булавку для воротничка, и в конце концов извлек оттуда изречение „Si monumentum requirisi circumspice“, которое при данных обстоятельствах показалось Найджелу чистой воды трюизмом.

– У вас есть ключ от этой двери? – спросил он.

– Я… э… да. Но ее, разумеется, нельзя открывать без разрешения миссис Ситон или ее представителей. Я не сомневаюсь, что если вы захотите осмотреть склеп, она даст вам свой собственный ключ. Его не открывали с тех пор, как здесь упокоилась дорогая матушка миссис Ситон, это было что-нибудь шесть или семь лет назад.

Найджел незаметно вытер масляное пятно на мизинце. Он был удовлетворен.

За ужином Ванесса старательно избегала его взгляда. Ясно было, что она не вынесла пытки и не смогла сохранить тайну. На это, собственно, и рассчитывал Найджел.

Он лег в постель, но не спал, пока вскоре после полуночи не услышал, как к его двери осторожно приблизились аги. Найджел стал дышать громче и медленнее, даже постарался всхрапнуть и что-то пробормотал, словно разговаривая во сне. Остановившийся под дверью незнакомец, по-видимому, остался доволен услышанным и ушел. Найджел натянул на себя простыню и устроился поудобнее, чтобы на этот раз заснуть по-настоящему. Теперь дело было за Блаунтом…

На следующее утро Ванесса зашла к нему в комнату с самым мрачным видом.

– Вам придется завтракать в постели, – объявила она, все еще не глядя на него. – Если бы вы знали, что делается внизу!

– Финни?

Она молча кивнула, потом не выдержала и разревелась.

– Я не виновата, – всхлипывая, оправдывалась девчушка. – Я просто не могла… никому не рассказать, что видела его на колокольне. Вам не могла не рассказать. Лай страшно разозлился.

– Ты и ему рассказала о тайне? Вчера вечером? Ах, Ванесса, Ванесса! – ласково произнес Найджел.

– Он услышал, как я спрашиваю у миссис Фитч, не пропадала ли какая-нибудь еда. Вы же знаете, какая она глухая, приходится кричать, если хочешь с ней поговорить. Ну а потом он все из меня вытянул.

– Ну и как, пропадала?

– Да. Боже мой, как все это противно! – Она была в полном отчаянии. – Ну почему это все должно было случиться именно с нами? Я так мечтала об этих каникулах, а теперь все пошло прахом. Все что-то скрывают от меня и щелкают по носу, как только я хочу что-нибудь узнать, а папа так занят, что не может даже поговорить со мной, как в старые времена, и не ходит со мной в походы. И Лайонел… Ну почему все стало по-другому? О, какая же я несчастная! Они должны были бы радоваться, что я им нашла Финни. А они… Она задохнулась от слез и теперь только рыдала.

– Послушай, Ванесса… подойди-ка ко мне и присядь на секундочку. Вот так. Я понимаю, что тебе очень плохо. Но, видишь ли, бывают времена, которые просто нужно пережить. Такое случается со всеми. Рано или поздно плохие времена заканчиваются, и оказывается, что человек жив, здоров и может оглянуться на них и разобраться, в чем же тогда было дело. В твоем возрасте трудно поверить, что все это не будет продолжаться вечно, верно я говорю? Это, знаешь, как во сне, когда тебе снится, будто ты погибаешь, и ты знаешь, что спишь, и хочешь проснуться, но не можешь. – Найджел погладил девочку по голове. – Моя жена была убита во время войны. Она вела машину скорой помощи во время воздушного налета и отказалась выйти из автомобиля и уйти в убежище. Так вот, я думал тогда, что моя жизнь кончена. Понимаешь? Моя жена была похожа на тебя. Она была очень храбрым человеком, настоящим исследователем. Возможно, и ты такой станешь, когда вырастешь. Ее исследования сделали ее знаменитой. Помню, она рассказывала мне, как однажды заблудилась в лесу, совсем рядом с домом, ей тогда было около тринадцати лет. Примерно столько, сколько тебе сейчас. Она настолько растерялась, что совсем потеряла голову; ей становилось все хуже, она ходила кругами по одному и тому же месту и никак не могла выйти из леса, все время натыкалась на деревья. Ей уже стало казаться, что это деревья натыкаются на нее и нарочно хлещут по лицу ветками, и боярышник нарочно цепляется за платье и царапает руки и лицо. Она была в полном отчаянии. Казалось, все было против нее. А уже наступили сумерки, близилась ночь… Знаешь, что она сделала?

Ванесса покачала головой, посматривая на него сквозь разметавшиеся по лицу волосы.

– Она села спиной к дереву и приняла три решения. – Найджел сделал паузу. Ванесса слушала с открытым ртом. – Итак, она приняла три решения. Первое: никогда в будущем не расставаться с компасом. Второе: помнить, что нет такого леса, у которого не было бы конца. Третье: немного поспать. Так она потом всегда и поступала, когда стала исследователем и ей случалось растеряться.

– А чем все кончилось в тот раз, в лесу?

– Она заснула, через час проснулась и тут же спокойно вышла из леса.

Ванесса секунду смотрела на него глазами, полными слез, потом обхватила руками за шею, радостно поцеловала и выскочила из комнаты.

Часа через три Найджел прогуливался по саду, чтобы немного проветриться перед встречей с Блаунтом, которую суперинтендант назначил на двенадцать часов утра. Неожиданно он наткнулся на Ванессу Ситон. Она сидела на земле, оперевшись спиной о дерево. Найджел на цыпочках обошел ее и увидел, что она безмятежно посапывает носом, а на коленях у нее лежит маленький карманный компас.

– Приятных тебе сновидений, – прошептал он и пошел дальше. Бедная Ванесса!

– Да, мы нашли его там, где вы сказали, – сообщил ему час назад Блаунт; он страшно торопился и не вдавался в подробности. – Он вышел из склепа, в руке у него был ключ. И что бы вы думали? Там же мы нашли вещи Освальда. Все в крови, страшно смотреть. Почему Гейтсу не пришло в голову поискать там? И почему я об этом не подумал?

– Поколение, которое не ходит в церковь, – ответил Найджел.

– И кто бы вы думали объявился там в самый разгар событий? Роберт Ситон. Сказал, что возвращается с вечернего променада. Как бы то ни было, еды у него с собой не было. Объяснил, что услышал в церкви шум и решил зайти. Еще бы не услышать: я пытался скрутить этого карлика, а он дерется, как черт. Потом вошел Ситон, окликнул его, и он стал послушным, как ягненочек.

„Ну так что, – обратился Найджел к безмятежному лику Плаш-Мидоу, – что ты еще для меня припас? Какие еще фокусы ты приготовил, обольстительный иллюзионист? И долго ли ты еще собираешься водить меня за нос?“

А Плаш-Мидоу приготовил для него следующее. Войдя в столовую буквально через несколько минут после вышеупомянутых раздумий, Найджел попал на настоящее заседание Правления. За круглым столом – кто беспокойно вертясь на стуле, кто возбужденно бурча себе что-то под нос, а кто абсолютно безучастно, – сидели Роберт, Джанет и Лайонел Ситоны, а также Реннел Торренс и Мара. Во главе стола восседал Председатель Совета Директоров в лице суперинтенданта Блаунта; за его спиной, чуть поодаль, – личный секретарь с блокнотом наизготовку. Со стены над камином на них сурово взирали глаза Генри Лейси. Казалось, он говорит: „Да, измельчал народ. Такие ли люди сиживали здесь тогда, когда управляющим был я!..“

– А вот и вы, Стрейнджуэйз, – проговорил Блаунт, завидев Найджела. Присаживайтесь. Я подумал, что будет лучше, если все обитатели поместья будут присутствовать при допросе Финни Блэка. Как вам уже известно, мы нашли его вчера вечером. Он прятался… – Блаунт сухо кашлянул, – или его прятали в фамильном склепе. Рад сообщить, что, заживо погребенный, он даже не простудился. Разумеется, кто-то из вас дал ему ключ в ту ночь, когда он убежал после нападения на мистера Стрейнджуэйза, а потом снабжал его едой. Было бы много проще и легче для всех нас, если бы этот человек сам назвал себя. Мы все избежали бы массы неудобств.

Члены Правления задвигались, зашаркали ногами, что-то забормотали; они изо всех сил старались не смотреть друг другу в глаза. Последовала долгая гнетущая пауза.

„До чего же виноватыми все они выглядят, – подумал Найджел, – особенно Роберт Ситон с его ангельским выражением, какое бывает у малышей-певчих из церковного хора, когда они смотрят на своего любимого викария“.

– А разве не мог Финни сам взять ключ и сам ночью таскать еду из буфетной? – заговорила наконец Джанет Ситон.

– Боюсь, что нет, – покачал головой Блаунт. – Он оставил бы отпечатки пальцев. А их нет. Что же касается ключа, то… Впрочем, если никто не решается признаться, мне остается только спросить об этом самого Финни. Бауэр, будьте добры…

– Я не дам вам мучить Финни, – решительно произнесла Джанет Ситон.

На что Блаунт учтиво ответил:

– Я собрал вас здесь именно для того, чтобы этого не произошло.

– Я полагаю… – начал Роберт Ситон.

Лайонел перебил его. Откинувшись в кресле и глядя в потолок, он спокойно сказал:

– Ладно. Финни спрятал я, и я же снабжал его едой.

Мара Торренс вскинула руки ко рту, с трудом сдержавшись, чтобы не закричать. Джанет смотрела на пасынка, сурово сдвинув брови.

– Ты? Но почему, Лайонел?

– Я спрятал Финни в склепе и носил ему еду, – на тон выше повторил Лайонел. – Я…

– А, черт. Бауэр, вернитесь, он нам пока не нужен, – остановил Блаунт своего сержанта, который уже подошел к двери, чтобы как можно быстрее выполнить приказ начальника, и даже открыл ее. За дверью, в коридоре, сидели Финни Блэк и полицейский в форме.

Как только дверь снова закрылась, Блаунт повернулся к Лайонелу.

– Вы отдаете себе отчет в том, что сделали? Своими действиями вы сознательно препятствовали полиции выполнять ее долг. Вы это понимаете?

– Наверное, препятствовал, – как ни в чем не бывало ответил молодой человек. – Простите, но мне хотелось дать ему шанс.

– Какой еще шанс? Для чего? – спросил Блаунт, мужественно преодолев желание выругаться.

– Ну как бы вам объяснить… обрести второе дыхание, что ли, прийти в себя. После того, что случилось той ночью, он был до смерти напуган. Я его нашел очень быстро, он сидел у реки. Я испугался, что он может с отчаяния броситься в воду, и велел ему идти в церковь и ждать меня там. Потом я вернулся сюда. А чуть позже я еще раз вышел из дома, захватив ключ от склепа и немного еды. Я велел ему нырять в склеп, как только ему покажется, что к церкви кто-то приближается. Он подумал, что это новая игра.

– Странное же место вы нашли, чтобы спрятать Финни, мистер Си тон.

– Я тоже так думаю, – сказал Лайонел. – Но бедняга Финни ничего не имеет против парочки скелетов достопочтенных Лейси. Сами понимаете. И мне совершенно не хотелось, чтобы над ним измывались все окрестные констебли.

Тут суперинтендант решил задействовать тяжелую артиллерию.

– Вы раньше пользовались этим склепом как тайником? Не поэтому ли вам пришло в голову спрятать там Финни Блэка?

– Я вас не понимаю.

– Не вы ли положили окровавленную одежду Освальда Ситона в склеп, где я обнаружил ее прошлой ночью?

– Окровавленную… Черт побери!

Этот удар совершенно потряс собравшихся. Джанет схватилась рукой за горло; Роберт сложил губы трубочкой, как будто хотел присвистнуть; Мара растерянно глядела на Лайонела, и только он один, казалось, вполне владел собой.

– Так дело не пойдет, – сказал он. – Прежде всего, если бы я убил Освальда Ситона, я бы ни за что не стал прятать Финни там, где до этого спрятал одежду своей жертвы – вы что, меня за полоумного считаете, что ли? И, во-вторых, если бы я убил Освальда, я бы вообще не стал прятать Финни, во всяком случае живого. Присутствие Финни в доме было бы для меня очень опасно. Я бы столкнул его в реку – вы знаете, что он не умеет плавать? Или запер бы его в склепе, но мертвым. Сами подумайте, зачем мне все это? – Этот поразительный молодой человек хладнокровно смотрел прямо в глаза Блаунту. По-моему, – добавил он, – весь этот шум вокруг Финни вы подняли потому, что думаете, будто Финни знает, кто убил Освальда.

Тут Найджел внезапно осознал, что весь этот спектакль разыгрывается отчасти ради Мары. Девушка действительно стала как-то по-иному, другими глазами смотреть на Лайонела, будто видела его теперь в другом свете. Нужно сказать, что то же самое происходило и с суперинтендантом Блаунтом.

– Ладно, хорошо, – махнул он рукой. – С вами я еще поговорю. Сержант, введите Финни Блэка.

Как всегда, когда на сцене появлялся карлик, все происходящее стало походить на какой-то жуткий гротеск. Что же ждет нас теперь? Правление собирается побеседовать с кандидатом на высокий пост? Или намерено посоветоваться с оракулом? Нет, подумал Найджел, глядя, как эта пародия на человека взбирается на стул рядом с суперинтендантом Блаунтом и устраивается поудобнее; ноги у Финни торчат горизонтально, как у младенца, разинутый рот зияет черным провалом, на щеках жизнерадостный румянец. Ни дать ни взять – кукла перед номером чревовещателя. Иллюзия эта усиливалась тем, что голова Финни как автомат поворачивалась к Блаунту всякий раз, когда тот задавал новый вопрос, а также тем, что с губ карлика срывалось лишь невнятное кудахтанье.

– Теперь, Финни, ты должен рассказать нам правду, всю правду, понимаешь? – говорил Блаунт. – Мистер Ситон хочет, чтобы ты рассказал нам всю правду. Правильно?

– Да, Финни должен рассказать всю правду, – подтвердил Роберт Ситон.

– Я буду задавать тебе вопросы, – продолжал Блаунт. – Ты можешь кивать, когда хочешь сказать „да“, и качать головой, когда хочешь сказать „нет“. Если не знаешь, что ответить, можешь поднять руки кверху. Если не поймешь вопроса, подними одну руку. Тебе все ясно?

Финни забулькал и изо всех сил закивал.

– Хорошо. И вот еще что, Финни, многие из этих вопросов тебе уже задавали – не обращай на это внимания. Ты знаешь, что здесь был убит человек?

Финни кивнул.

– Ты сам его убил?

Финни быстро затарахтел, брызгая во все стороны слюной, и так затряс головой, что казалось, она вот-вот оторвется и отлетит в сторону.

– Ты видел этого человека живым в ту ночь, помнишь, когда была сильная гроза?

Финни покачал головой.

– Ты нашел его голову, забрался с ней на этот высокий каштан и спрятал ее там?

Финни был явно озадачен. Он провел рукой по лицу, словно вытирая пот или смахивая паутину, потом неуверенно поднял и вторую руку.

– Ты не понял, о чем я тебя спрашиваю?

– Я думаю, он не понял, о какой голове идет речь, – высказал предположение Роберт Ситон.

– Ага, ясно. Финни, я говорю не о глиняной голове, не о скульптуре мистера Ситона, которую ты взял перед тем, как убежал. Я говорю о настоящей… – И он добавил: – О той, у которой была кровь на шее.

У Финни просветлело лицо, и он радостно закивал.

– Ты взял эту голову и спрятал на дереве, на самой верхушке?

Кивок.

– Ты нашел ее… э… где-нибудь в доме?

Финни покачал головой.

– На улице?

– О Боже! Прошу вас, – воскликнула Мара Торренс, готовая расплакаться, неужели мы должны слушать… Это как игра в вопросы и ответы… Это невыносимо…

– Успокойтесь, мисс Торренс! Возьмите себя в руки! – резко приказал суперинтендант. – Финни, ты нашел эту голову – ту, что была в крови, – в… э… маслодельне, может быть?

Финни закудахтал и закивал, раскачиваясь и подпрыгивая на стуле.

– Значит, в маслодельне. Голова была в сетке? – Движением циркового фокусника Блаунт вытащил откуда-то из пустоты плетеную сумку и показал ее Финни. – В такой вот? Или в похожей?

Карлик кивнул.

– Когда ты нашел голову в маслодельне, – мы скоро выйдем из дома, и ты мне покажешь, где именно ты ее нашел, – так вот, когда ты ее нашел, видел ли ты там и тело человека?

Финни покачал головой.

– Значит, не видел. В маслодельне горел свет? Электричество?

Финни покрутил головой, но что-то его беспокоило, это было видно по его лицу. Он сделал жест, будто что-то пишет. Блаунт тут же положил перед ним карандаш и бумагу, и Финни, высунув от усердия язык, с трудом нацарапал, слово.

– Ага, понимаю. Фонарь. Там был фонарь? Он горел?

Кивок.

– 0-очень хорошо, Финни. У тебя прекрасно получается. Ты молодец. Ты знаешь, сколько примерно было времени, когда ты нашел голову?

Финни поднял обе руки.

– А ты не помнишь, когда ты вошел в маслодельню, дождик шел или нет?

Большая голова Финни, казалось, вот-вот отлетит: так энергично он ею затряс. Затем он поднял к потолку обе руки и поразил зрителей, изобразив что-то вроде пантомимы. Карлик встал на стул и глухо зарычал, бешено вращая глазами.

– Молния и гром, – догадался Лайонел Ситон.

– Превосходно, Финни! Отлично! Когда ты вошел в маслодельню, были гром и молния, а дождя не было?

Карлик закивал и с отвратительной улыбкой оглядел всех присутствующих, в восторге от собственной сообразительности хихикая и хлопая в ладоши. Потом снова сел на свое место.

– Когда ты нашел голову, ты видел там, рядом, еще и кучу одежды?

Кивок.

Ты забрал эту одежду и спрятал ее где-то в другом месте?

Финни покачал головой.

– Ты уверен, Финни? Это не ты положил одежду в склеп, туда, где я нашел тебя вчера вечером?

Финни изо всех сил закрутил головой. Реннел Торренс неожиданно с присвистом вздохнул.

– Ты вообще не трогал ту кучу одежды в маслодельне, когда увидел ее?

Карлик снова покачал головой.

– Очень хорошо. Теперь скажи, Финни: когда ты в ту ночь вышел из дома и зашел в маслодельню, а потом спрятал голову и отправился гулять, ты кого-нибудь видел поблизости? Кого-нибудь, кого ты знаешь?

Ничто в голосе Блаунта не выдавало важности заданного им вопроса. Люди вокруг стола окаменели. Ручка, которой Бауэр заносил в блокнот вопросы и ответы, застыла в воздухе. Финни выглядел очень взволнованным и напуганным. Часто мигая, он умоляюще смотрел на Роберта Ситона.

– Ты должен рассказать правду, все, как было, – ласково произнес поэт.

Финни закудахтал, немного погримасничал, повертелся на стуле. Потом точно так же, как Мара Торренс тогда, в июне, когда она кончиком сигареты показала на первую жертву своей затеи, Финни обвел всех сидящих за столом жестом указательного пальца вытянутой руки и остановился на Реннеле Торренсе.

Художник вскочил на ноги.

– Это ложь! – заорал он. – Он не мог меня видеть! Я был…

– Сейчас же сядьте, мистер Торренс, и не перебивайте больше, иначе мне придется попросить вас выйти из комнаты, – сердито оборвал его Блаунт.

Он снова повернулся к Финни, который, испугавшись такого неожиданного взрыва, сжался в комочек и придвинулся к Блаунту. Суперинтендант задал еще несколько вопросов, и в результате выяснилось, что Финни видел, как Реннел Торренс стоял во дворе возле французского окна амбарчика. Это случилось уже после того, как карлик вернулся домой, „немного прогулявшись“, а Роберт и Джанет уже показали, что Финни, „промокший до костей“, возвратился приблизительно через час после того, как они выходили его искать, – это значит, около двух часов ночи.

– Очень хорошо, – сказал Блаунт, – мы еще вернемся к этому эпизоду. Теперь, Финни, ты видел кого-нибудь еще той же ночью?

Карлик покачал головой, но не слишком уверенно. Затем, заметно поколебавшись, показал на свое ухо.

– А, значит, ты слышал кого-то, но не видел, кто это? Прекрасно, Финни. У нас получается просто превосходно, верно?

Зловещая игра в вопросы и ответы шла своим чередом. Оказывается, Финни услышал, как кто-то прошел к дому со стороны реки. Это случилось, как он более или менее понятно объяснил, по-видимому, вскоре после того, как он слез с дерева и отправился в тот конец сада, который ближе всего к реке. Более точно установить время не удалось; Финни не смог сказать также, были ли шаги, которые он услышал, мужскими или женскими. Видно было, что карлик очень устал. Он все чаще проводил рукой по лицу, а в голове у него, несомненно, все начало путаться.

– У меня осталось еще только два вопроса, – сказал Блаунт, вытирая лоб, – Ты очень хорошо отвечал на все предыдущие вопросы. Но, знаешь, кое-что из того, о чем я тебя спрашивал… Ну почему ты не рассказал нам обо всем этом раньше, ведь мы из-за этого столько сил и времени потратили, и все зря. Почему ты не рассказал? Кто-нибудь не велел тебе отвечать на вопросы полиции?

Финни кивнул, искорка разума в последний раз мелькнула у него в глазах – или это было своеобразное самодовольство?

– Кто это был?

Финни, не колеблясь, показал на Джанет Ситон.

– О, Финни! – пробормотала она глубоким обиженным голосом. – О, Финни, как ты можешь!

– И мой последний вопрос. Кто дал тебе ключ от склепа и велел спрятаться в церкви?

Все оцепенели; стояла такая тишина, что можно было услышать, как шуршит крыльями пролетающая над столом муха.

Глаза у Финни вылезли на лоб; он явно хотел что-то сказать, но не мог и в безмолвной агонии с отчаянием смотрел на тот конец стола, где сидели Роберт, Джанет и Лайонел. Вдруг изо рта у него пошла пена, и, подобно кукле чревовещателя, карлик сложился пополам и рухнул на землю.

 

Глава. Воспоминания Мары Торренс

– Никак не могу разобрать, какую игру они ведут, – мрачно заметил Блаунт, когда они с Найджелом присели на берегу реки неподалеку от Хинтон-Лейси. – Взять, например, молодого Ситона. Он стоит на своем и не желает менять ни слова в своих показаниях. По идее, я должен был бы его задержать. Но что это нам даст? Раскрытию преступления его арест никак не поможет. Он самым наглым образом заявил мне, что ничего не имеет против небольшой отсидки, потому что вряд ли это будет хуже, чем в армии.

– Мы с вами, Блаунт, стареем. Мы не понимаем молодого поколения.

– Вы-то как считаете – это Лайонел Ситон спрятал Финни или кто-то другой?

– Сомневаюсь. Потому-то у Финни и начался припадок.

У него очень примитивный и очень преданный ум. Вы прекрасно управились с ним, между прочим. Но, видите ли, Роберт Ситон велел ему говорить правду, а с другой стороны, Финни слышал, как Лайонел заявил, что это он дал ему ключ и приносил еду – ваш сержант очень вовремя открыл дверь, и Финни слышал, как Лайонел об этом говорил.

– Черт бы побрал этого дурака сержанта, – буркнул суперинтендант.

– От этого в преданной голове Финни произошло столкновение, которого он не вынес. Что говорит о том, что прятал его не Лайонел.

– Тогда объясните мне, какого черта он признался?

– По-моему, чтобы защитить отца. Но самый интересный вопрос – это почему Финни позволили остаться в живых после всех этих пертурбаций?

– Сколько же времени было потеряно напрасно! Мы могли бы поднять на ноги половину оксфордширской полиции, и она неделями прочесывала бы все графство, если бы Ванесса Ситон не заметила Финни на колокольне.

– Вот в этом и заключается главный вопрос, – подхватил Найджел. – Кто-то пытается выиграть время. Убийца? Если это так, то почему бы не убить Финни и не бросить его в склепе? Результат был бы тот же самый, и не стало бы чертовски опасного свидетеля. Если это не убийца, то зачем он тянет время – тот человек, который спрятал Финни?

– А почем я знаю!

– Время раскаяния, время покаяния. Время чая. Время, старый дурень, уходить. Время настоящее и время прошедшее. Время…

– Да прекратите вы бурчать! Что это на вас нашло?

– Боже! Знаете, я, кажется, догадался, – пробормотал Найджел.

– Насчет чего?

– Насчет правильного времени, так сказать. Вы когда-нибудь слушаете программы Би-Би-Си по выходным, Блаунт?

– Опять вы за свои штучки! Нет, не слушаю.

– Ну и зря. Ставлю сто против одного, местные интеллектуалы из „Лейси-Армз“ их слушают. Порасспросите их. И если я прав, – задумчиво добавил Найджел, – в самом скором времени нам следует ждать нового урожая таинственных происшествий.

– Да? Например?

– Откуда мне знать. Исчезновения, похищения, анонимные письма… не знаю, что еще. Поживем – увидим.

– И что прикажете мне делать со всеми этими происшествиями?

– Послушайтесь меня, Блаунт, и не обращайте на них внимания. Не дайте им смутить вас или сбить с толку.

– Что-то у вас сегодня чересчур веселое настроение, и мысли у вас какие-то не-е-серьезные, Стрейнджуэйз. Продолжайте в том же духе, а я пойду позвоню в Бристоль.

Через четверть часа – Найджел еще загорал на берегу – снизу до него донесся стук лодочного мотора. Приподнявшись, он увидел соломенно-рыжую головку Ванессы – она плавно, как по рельсам, скользила над верхним краем торчащего из воды камыша, там, где река делала резкий поворот, закладывая длинную петлю. Затем из-за поворота выскочила моторная лодка. На корме, прямая как струна, стояла Ванесса, а посередине развалились на подушках Лайонел и Мара. Когда они приблизились. Найджел сел и помахал им рукой. Ванесса крутанула руль, лодка резко накренилась и устремилась прямиком к Найджелу. Девочка потянула за рычаг, мотор дал задний ход, и суденышко, задрожав как в лихорадке, с ходу врезалось в берег. Всех троих отбросило назад.

– Отлично, толстуха! – ухмыльнулся Лайонел.

– Немножко просчиталась, – деловито ответила Ванесса, поднимаясь на ноги. – Нос пробит? Всем приготовиться к работе с помпой!

– Тебе придется приготовиться вылезать из лодки и дуть домой, дорогуша, – сказал Лайонел. – Мы с Марой хотим поговорить с твоим мистером Стрейнджуэйзом, причем без малышни. Беги домой, будь умницей.

Ванесса нехотя выбралась на берег.

– Все время, пока мы плыли по реке, они держались за руки, – с видом заправской ябеды бросила она Найджелу и побежала к дому, но тут же повернулась и крикнула: – Маменькины детки! А еще, называется, взрослые!

Найджел вытянул лодку на берег и забрался в нее, заметив при этом, что Мара сменила свою непринужденную позу на более эффектную, живописно раскинувшись на подушках.

– Где вы раздобыли такую чудесную лодку? – поинтересовался он.

– Одолжили у друзей в Шелфорде – это в трех милях отсюда. – Лайонел ткнул большим пальцем через плечо. – Надеюсь, вы не возражаете?

– Не говорите глупости.

– Вы сами виноваты, что все время ассоциируетесь с полицией, – ровным, даже бесстрастным тоном проговорил Лайонел. – Невольно ищешь какой-нибудь подвох в каждом вашем слове.

– Да, я понимаю, – вздохнул Найджел.

Солнце закрылось большим облаком, и поверхность реки из серовато-голубоватой сделалась оливково-зеленой. Вода ласково плескалась о прибрежный песок. Найджелу захотелось, чтобы Мара сняла солнечные очки, за которыми прятались ее глаза, – и, словно читая его мысли, она так и сделала.

– Скажите, – обратилась она к нему, – на чьей вы стороне?

– А сколько у вас сторон?

– Я серьезно.

– И я тоже. Это ведь не просто дело „Государственный прокурор против Плаш-Мидоу и Старого Амбарчика“. Вы же понимаете, что у всех у вас совершенно разные интересы. У подозреваемых, я имею в виду.

– Например? – спросил Лайонел, не сводя с Найджела острого пронзительного взгляда и словно пытаясь замерить внутреннее напряжение собеседника.

– Ладно, возьмем Мару. Она разрывается между любовью к вашему отцу и довольно слабым чувством привязанности к своему. Теперь ее положение еще больше осложняется из-за ее чувства к вам, – увидев, на что вы способны ради отца, она увлеклась вами, я имею в виду, увлеклась по-настоящему, а не как при игре в кошки-мышки, которая затевается для пробы сил или для развлечения…

– Ну, знаете ли! – с деланным ужасом всплеснула руками Мара.

– И, помимо всего прочего, – продолжал Найджел, – у нее еще и своя головная боль. Предположим, это она убила Освальда.

– Этого предполагать мы не будем, – с угрожающим спокойствием возразил Лайонел.

Мара дотронулась до его руки.

– Нет, отчего же. Давайте предположим. Так за что же мне было убивать Освальда?

– Свой мотив вы назвали еще тогда, в июне, за чаем. Вы сказали, что можете убить только из-за одной-единственной вещи – из мести.

Последнее слово произвело на его собеседников впечатление разорвавшейся бомбы; казалось, они просто языка лишились. Молчание затянулось, так что, когда неподалеку плюхнулась в воду нутрия, все вздрогнули.

– Из мести? С чего бы это Маре… – произнес наконец Лайонел.

„Значит, ты не знаешь, – подумал Найджел. – И не мне рассказывать тебе об этом“. Поэтому он шутливым тоном сказал:

– О, у Мары всегда на кого-нибудь зуб – вы же знаете, она никому ничего не спускает… Но давайте вернемся к вашему первому вопросу, только сформулируем его несколько по-иному: кого из вас мне меньше всего хотелось бы видеть повешенным за убийство Освальда? Отвечу вам, не задумываясь, сразу и бесповоротно. Роберта Ситона.

Он заметил, как моментально исчезло напряжение, которое сковывало молодого человека.

– Ну, это уже что-то, – с облегчением промолвил Лайонел. – Надеюсь, такой опасности не существует… – Найджелу показалось, что он чего-то недоговорил. – Боюсь, что вы не представляете себе реальной ситуации. Опасность существует. У вашего отца самый убедительный мотив из всех, если не считать вашей приемной матери. И…

– Но он же ушел тогда на прогулку. Он бы…

– Не пошел на прогулку, если бы ждал Освальда? Но он ведь мог выйти встретить его. Он пошел по дороге на Чиллингхэм; он забыл, что Освальд не знает, не может знать, что срезать угол через лес теперь нельзя, что дорогу там перегородили колючей проволокой. И он ждал его на той дороге, которая была открыта.

На лице Мары отразилось еще большее страдание. Ее белые, крепко сжатые кулаки похожи были на заплаканные скомканные носовые платки. Найджел продолжал:

– Если полиция узнает, где Освальд остановился, когда приехал в Англию, и если она обнаружит что-нибудь, указывающее на его связь с Робертом, – например, письмо от Роберта, приглашающее его тайком приехать в Ферри-Лейси, – то в этом случае положение Роберта будет очень и очень непростым. Думаю, вы это понимаете.

– Но отец ведь не встретился с ним на дороге, – возразил Лайонел. – Так что…

– А где доказательства, что Освальд был убит в Плаш-Мидоу? Пока мы не можем быть уверены даже в том, что он вообще туда приходил.

Мара Торренс медленно опустила правую руку в воду. Вода в Темзе не кипела, но ее жест необъяснимым образом напомнил Найджелу средневековую пытку.

– А помогло бы, если бы кто-нибудь видел Освальда в Плаш-Мидоу в ту ночь? – медленно спросила Мара.

– Могло бы помочь. Впрочем, это зависит от обстоятельств. – Найджел пристально наблюдал за ее лицом. – Но лжесвидетельствовать бесполезно, это всегда выплывает наружу, – прибавил он.

– Не дури, Мара! – воскликнул Лайонел и неожиданно бросил на Найджела полный враждебности взгляд. – Ему нельзя доверять.

– Я вообще никому не доверяю, – хмуро ответила Мара. – Знаешь что, дорогой, оставь нас вдвоем, мне нужно поговорить с мистером Стрейнджуэйзом. Иди. Я хочу поговорить с ним наедине.

– Я думаю, ты делаешь ошибку.

– Уйди. Прошу тебя. Пожалуйста.

– Ну хорошо, раз я тебе не нужен… – проговорил Лайонел, совсем как обиженный ребенок, и с недовольным видом стал выбираться из лодки.

– Только один вопрос, прежде чем вы уйдете, – остановил его Найджел. – Я собираюсь спросить вас об этом уже несколько дней. Вы утверждаете, что в ту ночь крепко спали и даже грозы не слышали. Но на днях, когда на меня набросился Финни Блэк и когда я позвал на помощь, вы сказали, что проснулись от крика. Создается впечатление, что между вашими двумя заявлениями есть некоторое противоречие.

Упершись руками в бока, Лайонел смотрел на него с берега сверху вниз. На лице у него появилось жестокое выражение.

– Я могу сказать только, – проговорил он, – что от грома я не просыпаюсь, а от криков о помощи просыпаюсь. Делайте из этого какие угодно выводы. – Он повернулся и пошел прочь.

– Вы ведь не думаете… – начала было Мара.

– Это, может быть, самая святая правда. Он ведь был на фронте.

Они замолчали. Теперь, когда они остались одни и им уже никто не мешал, Маре невероятно трудно было начать разговор первой, – неожиданно для самой себя она застеснялась. Тем временем Найджел любовался ее прямыми черными волосами, которые сейчас переливались на солнце, бледным как полотно лицом с похожими на синяки темными полукружьями у глаз и пунцово-красными губами.

– Вы его любите?

Девушка стряхнула с себя задумчивость.

– Дело совсем не в этом. – Она похлопала по подушке рядом с собой и по-детски виновато посмотрела на Найджела. – Подойдите сюда и сядьте. Да бросьте вы, не бойтесь, я не собираюсь вас совращать, – нетерпеливо добавила она. – И почему только все меня боятся? Я не могу разговаривать, когда вы смотрите на меня, как психиатр, через стол.

Найджел сел рядом с ней.

– Так лучше?

– Угу. Милый, добрый дядюшка Стрейнджуэйз!

Она как бы непроизвольно придвинулась к нему. Он чувствовал, как ее нога, от бедра до пальчиков ног, прижимается к его ноге. Наконец Мара быстро, не глядя на него, заговорила:

– По-моему, да. Я люблю Лайонела. Я имею в виду, разумеется, что мне хочется лечь с ним в постель. Видно, я на то только и гожусь, чтобы со мной переспать. А он хочет, чтобы я вышла за него замуж. Но я боюсь, у меня просто духу не хватает. Понимаете, я для этого не гожусь, и меня уже не переделаешь. Если бы дело было только в Лайонеле, я бы рискнула – будь что будет. Но…

Она вдруг сникла, как бывает, когда налетает внезапный порыв ветра – предвестник сильной грозы – и тут же опадает, сходит на нет.

– Но вы опасаетесь причинить горе Роберту Ситону, потому что Лайонел – его сын? – подсказал Найджел.

Она покорно кивнула и молча сжала руку Найджела. С палубы проплывавшего мимо прогулочного речного трамвайчика трое мальчишек засвистели им и заулюлюкали.

– Ну что, видите? А вы не верили. Все считают меня потаскухой!

– Какая ерунда. Да они бы освистали и девчушку-очкарика из Армии Спасения, попадись она им на глаза.

Поднятые пароходиком волны качнули их лодку, и Мару бросило на него. Она тут же отпрянула, как будто коснувшись раскаленного железа.

– Я не знаю, с чего начать, – проговорила она, тяжело Дыша.

– Я бы начал с самого начала, – ласково отозвался Найджел. – С Освальда. С того дня в Куантоксе. Когда вам было пятнадцать лот.

Мара вся напряглась, словно в судороге. Над лугами разносилась немолкнущая песня жаворонка. Наконец она тихо произнесла:

– Так вы знаете?

– Я догадался. Это было наиболее вероятное объяснение. Он…

– Да, он изнасиловал меня, – грустно произнесла она. – Черт бы побрал этого жаворонка. Один такой распевал, когда…

– И вы заболели. И Роберт помог вам выкарабкаться из этого состояния. А Освальду не оставалось ничего иного, как исчезнуть. Ну что ж, это было так давно, целую вечность назад. Не оплачен ли уже счет? С обеих сторон?

Мара бросила на него взгляд и криво усмехнулась:

– С обеих сторон? Вы думаете, это я убила Освальда?

– Нет, этого я не говорил. Но это не имеет значения. И тогда Роберт избавился от Освальда, организовав его так называемое „самоубийство“?

– Роберт был… Я просто не могу найти слов, чтобы описать, как удивительно он ко мне отнесся. Ни одного неверного слова или поступка. Теперь я это ясно вижу. Ласковый, спокойный, все к месту и вовремя. Вы понимаете? И вовсе не его вина, что я… что я стала тем, что есть. Он был со мной почти все время, можно сказать, почти не отходил от меня. Целыми днями, много дней подряд. И ночами тоже – Джанет спала в моей комнате, но я часто просыпалась и вскрикивала: меня преследовали жуткие кошмары, – и Роберт постоянно находился в соседней комнате, чтобы в любой момент прийти и успокоить меня. Джанет была просто пустое место. А мой отец… – Она пожала плечами и скорчила презрительную гримасу.

– Об этом знают только они трое? Лайонел не знает?

– У меня никогда не хватало смелости сказать ему.

– А это значит, что вы влюблены в него. Что ж, я думаю, вы слишком долго подавляли это чувство.

– Подавляла? А, не верю я во все эти фрейдистские выдумки… они уже устарели, – произнесла она прежним своим капризным тоном.

– Вы не совсем правильно меня поняли, – осторожно выбирая слова и глядя вверх, на кудрявые облака, пояснил Найджел. – Знаете, почему вы так несчастны? Не из-за того, что с вами тогда случилось, а потому, что вам это понравилось.

– Нет! Нет! Нет! Нет! – Крик выплескивался у нее изо рта, как кровь из пораненной артерии. Рука, которой она снимала его ладонь, дернулась, и острые ногти впились ему в руку.

– Нет, да, – твердо сказал Найджел. – Господи, да почему же вам не могло это понравиться? В этом нет ничего неестественного. Ничего такого, чего бы нужно было стыдиться. – Голос Найджела звучал настойчиво, но не назойливо. Вот почему у вас вышла совсем другая голова Роберта и фигура, которую вы вырезали из дерева. Вы хотели, чтобы это был Роберт. Но у вас получился Освальд, и это вышло бессознательно, и Роберт оказался отброшенным, просто отброшенным и забытым. Освальд оттолкнул Роберта, и совершенно овладел вашими руками художника, и заставил вас сделать скульптуру по его образу и подобию. Этого не случилось бы, если бы вам вовсе этого не хотелось, если бы вам было страшно об этом вспомнить – о том, что Освальд сделал с вами. Это произошло потому, что части вашей личности, вашей натуры это понравилось, а другая часть страшно переживала и стыдилась происшедшего. Подумайте, моя дорогая. Вспомните, поройтесь в своей памяти. Будьте с собой абсолютно честны. Тогда над вами пел жаворонок. Помните? Не бойтесь этого. Это же призрак, дух вины, который вы все эти годы загоняли как можно глубже в себя. Вся ваша жизнь была отравлена им, разве не так?

– Да, – ответила Мара, помолчав.

Она произнесла эти слова совершенно другим голосом. В первый раз за время их разговора Найджел позволил себе повернуть к ней голову и взглянуть ей в лицо. Из глаз у нее струились слезы, но лицо было спокойным, умиротворенным, почти счастливым, как будто она только что слушала прекрасную музыку.

– Да, – сказала она, – вы правы. Это совершенно верно. Теперь я помню.

– Послушайте, – требовательно проговорил Найджел. – Когда у вас возник этот внутренний конфликт? Кто-нибудь в то время говорил вам, что вы плохая девочка, испорченная или безнравственная? Ваш отец?

– О нет. Он ничего не знал. От него все скрывали до того момента, когда исчез Освальд.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно.

– Тогда кто-нибудь другой?

– Может быть, можно об этом больше не говорить? – совсем по-детски взмолилась она.

– Конечно. Только одна эта вещь, моя дорогая, и все…

Секунду-другую Мара шмыгала носом, потом сказала:

– Когда это случилось, я ушла от него. Побежала домой. Там была Джанет. Я не хотела ей рассказывать, но она схватила меня и вытянула из меня все. Я до смерти перепугалась – она так рассердилась, когда я сказала ей, что случилось, и все задавала и задавала мне вопросы. Расспрашивала о самых стыдных подробностях. Это был жуткий допрос. Как-то получилось, что я оказалась сама во всем виновата. Она заставила меня почувствовать себя так, будто я совершила что-то низкое, отвратительное. Думаю, что я бы там же на месте лишилась рассудка, если бы не вошел Роберт. Он остановил ее. Он был ко мне очень добр, ну, как вот вы сейчас… О, послушайте! Жаворонок больше не поет!

– Он сделал свое дело на сегодня. И очень неплохо сыграл свою роль.

– При некоторой помощи мистера Стрейнджуэйза. – Мара улыбнулась ему простой открытой улыбкой, в которой больше не было ничего от виноватого ребенка. – Боже мой, по-моему, со мной происходит потрясающая трансформация – так, кажется, это называется? Берегитесь!

– Да что вы в самом деле, разве мы с вами занимались глубинным психоанализом, моя дорогая! Вы сами к этому пришли. Просто мы с вами выбрали подходящий момент, и у вас хватило храбрости вызвать духов прошлого и не спасовать перед ними.

– Да, – сказала она, снова помолчав, – я люблю Лайонела. Возможно, теперь все будет в порядке. Искупаюсь-ка я. – Она встала в лодке в полный рост и стащила с себя платье. Под ним был купальник. – В конце-то концов, это должно происходить со всеми людьми, по крайней мере со всеми нормально сексуально развитыми девушками.

Она стояла перед ним, клонящееся к вечеру солнце золотило ее белую кожу, и она никогда еще не выглядела такой открытой, свободной от самокопания, такой бесполой. Она прыгнула в воду и поплыла.

– Конечно, – пробормотал Найджел, устало закрыв глаза. – И, может быть, прощай многообещающий скульптор.

Вскоре Мара выбралась на берег. Она попросила Найджела подать ей полотенце и платье. Вытеревшись и натянув на себя платье, девушка прыгнула обратно в лодку. Найджел теперь решил спросить ее, о чем она хотела поговорить с ним наедине.

Она подергала за пуговицу на бархатной подушке, потом, не отрывая от нее глаз, ответила:

– Все это очень трудно, но… – Она глубоко вздохнула. – Вы должны спросить Реннела, с кем он разговаривал в ту ночь внизу, на первом этаже нашего амбарчика.

– В ту ночь, когда был убит Освальд?

Она кивнула.

– Вы сказали, что очень важно знать, не видел ли кто-нибудь… не видел ли кто-нибудь его в Плаш-Мидоу.

Постепенно Найджел вытянул из нее подробности. Она легла в половине двенадцатого ночи, а Реннел остался с полупустой бутылкой виски – он много выпил, но еще держался на ногах. Приблизительно в четверть первого, проснувшись от раскатов грома и шума начинавшегося ливня, она услышала, как внизу, в студии, кто-то разговаривает. Единственное, за что она может поручиться, это что голоса были мужские и один из них принадлежал ее отцу. Они говорили негромко и не сердито. Позже, узнав, что Роберт уходил на прогулку, она решила, что гостем, по-видимому, был Лайонел, а не Роберт Ситон, как она было подумала поначалу. Когда потом она спросила об этом у Лайонела, тот ее догадку не подтвердил. Тогда она спросила отца, но он отшутился, что, скорее всего, разговаривал сам с собой, потому что порядком набрался. Больше она об этом не задумывалась до тех пор, пока не началось следствие, то есть вспомнила об этом только через несколько дней. Голоса затихли минут через пять, и ей показалось, что после этого открылось и сразу закрылось французское окно.

– Они оба вышли на улицу?

– Нет. Реннел не выходил – по крайней мере, мне так кажется. Я потом слышала, как кто-то возится внизу, ворчит и чертыхается, как обычно делает Реннел.

– Но спать он не пошел.

– Нет. – Мара снова нервно дернула за пуговичку. – Я бы вам не стала этого рассказывать, если бы это его ставило под удар. Я хочу сказать, что если гость был Освальд, он безусловно ушел из студии живым.

– Но Финни Блэк видел вашего отца возле французского окна на улице около двух часов ночи.

– Да, но я не слышала, чтобы он выходил. Л я долго еще не спала. Кроме того, с чего бы Реннелу убивать его?

Найджел поднял брови.

– Отомстить за мою честь? – Мара хрипло рассмеялась. – Дорогой мой, вы совсем не знаете его, если можете такое подумать. Не говоря уже о том, что он мог отомстить, просто выдав его полиции.

– Почему же он этого не сделал?

Мара смутилась.

– Все это было так давно. Конечно, тогда Реннел разбушевался. Когда ему сказали. Но…

– Но он недурно использовал это? Бесплатный стол и крыша над головой? Найджел намеренно высказал свою мысль так прямолинейно, даже грубо.

Девушка скорчила гримасу.

– Наверное. Но разве вы не видите? Даже если посмотреть с такой точки зрения, ясно, что теперь, когда вновь объявился Освальд, в интересах Реннела было, чтобы тот оставался жив.

– Грубо говоря, деньги за молчание он мог бы получать теперь от Освальда, а не от Роберта? Если бы Освальд получил назад все имущество и капитал?

– Да. Ну разве не ужасно так говорить о собственном отце, а? Но он совсем не плохой человек, просто слабый и ленивый. И он не гениален. Честно говоря, я не думаю, чтобы он шантажировал Роберта; скорее всего сам Роберт считал, что должен как-то компенсировать ему за брата.

На это Найджел не сказал ничего. Он обдумывал то, что только что поведала ему Мара. Освальд в ту ночь вполне мог добраться до Плаш-Мидоу к четверти первого или чуть позже. Но зачем ему было сначала идти в старый амбар? Либо для того, чтобы встретиться там с Реннелом, который назначил ему эту встречу; либо потому, что кто-то другой из Плаш-Мидоу сделал это, а потом не пришел; либо в последний момент Освальд испугался идти прямо в дом и решил начать свое воскрешение из мертвых с Реннела. Была и четвертая вероятность – а именно то, что убийца назначил Освальду встречу у амбара специально, чтобы бросить тень на Реннела Торренса.

Самым простым казалось первое объяснение. Но тогда выходило, что Реннел и был тем человеком, кого Освальд оповестил о своем приезде в Англию. И тут концы совершенно не сходились с концами.

– Послушайте, Мара, вам придется вспомнить еще кое-что.

– Становится прохладно, – отозвалась она, опасливо взглянув на него.

– Вы увидели, как Роберт с Джанет пересекали двор, примерно через полчаса после того, как услышали голоса внизу?

– Скорее всего, через пятнадцать минут.

– Но было без четверти час, когда…

– А, черт, я совсем запуталась со временем. Я искренне была уверена, что пробило половину первого, когда я увидела их. Но суперинтендант говорит, кто-то видел, как Роберт шел через деревню пятнадцатью минутами позже, поэтому это скорее всего было без четверти час.

– Но вам кажется, что между этими двумя вещами прошло скорее четверть часа, чем половина, так?

– Да, должна сказать, что это так и есть.

– Господи, как же нам важно точно знать это время! Однако вы видели их при вспышке молнии. Вы уверены, что это была Джанет?

– Безусловно.

– Подумайте хорошенько. Как она была одета?

– На ней был макинтош, а под ним платье.

– Откуда вы знаете, что там было платье?

– Как откуда, я видела платье. Из-под макинтоша торчал подол.

– А Роберт? Что было на нем?

Мара сдвинула брови.

– Я его не очень хорошо разглядела, потому что ростом он поменьше Джанет и она его заслоняла. Думаю, темный костюм.

– Не макинтош?

– Нет. Теперь я вспоминаю, что она, наверное, надела его макинтош. Я видела, как он махал рукой. Вроде бы было похоже на темную ткань. Но поклясться в этом не могу.

– Была на нем шляпа?

– Я не заметила.

– Гм.»– Он стоял, глядя невидящими глазами на Мару Торренс и совершенно погрузившись в собственные мысли.

Она напомнила ему о себе:

– Я все еще здесь. И начинаю мерзнуть.

– Что? А, да. Вам нужно бежать домой. Больше вы ничего, абсолютно ничего не помните о той ночи? Пусть даже самого обычного, пустячного, тривиального? Никаких таинственных звуков? Движений? Блуждающих огоньков? Ничего?

– Нет… Да! Вот дурочка! Хотя это было так привычно… как-то не приходило в голову. У Роберта в руках был фонарь «летучая мышь». Ваши «блуждающие огоньки» напомнили. После удара молнии наступила полная темень, и тогда я заметила, как блеснул фонарь. И потом они скрылись из виду. Это все.

– Они пошли к маслодельне?

– Нет. Они же ходили в денник к Китти, разве вы не помните?

– Почему же, помню. И после этого вы еще оставались у окна?

– Да.

– Но фонаря больше не видели?

– Нет. Я… О! – испуганно воскликнула она. Прикусив зубами костяшки пальцев, Мара широко открытыми глазами посмотрела на Найджела. – Ведь Финни сказал, что видел этот фонарь в маслодельне, и он горел! Но это ведь не обязательно значит что-то плохое, ведь не обязательно?

– Бегите домой, дорогая, – ласково сказал Найджел. – Да, я забыл, вы же на лодке? Вы с ней справитесь?

– А вы не поедете?

– Еще нет. Мне нужно сходить в Хинтон-Лейси. Будьте добры, скажите дома, чтобы меня к ужину не ждали.

Найджел вылез из лодки и отвязал ее. Мара сидела не двигаясь и смотрела прямо перед собой. Когда она заговорила, то сказала совсем не то, что ожидал услышать Найджел.

– Мне надо теперь рассказать Лайонелу?..– совсем по-детски спросила она.

– О «летучей мыши»? Ну…

– Да нет же, нет! К черту этот фонарь! Вы сами можете охотиться за своими блуждающими огоньками, если уж вам так хочется. Я имела в виду… насчет Освальда.

– Надо. Но пока подождите. Вы же не хотите, чтобы он женился на вас из жалости или забрал себе в голову, что с этой минуты должен превратиться в брата милосердия. Подождите, пока совсем не привыкнете к новым мыслям, которые возникнут у вас в голове после того, что вы сегодня узнали про инцидент с Освальдом. Реакция будет очень тяжелая. Вы столько лет закрывали глаза на правду, что невозможно ждать, чтобы все в момент стало на свои места.

Произнося эту речь, Найджел пытался сделать петлю из конца, которым лодка привязывалась к колышку на берегу; наконец это ему удалось, и, набросив получившуюся петлю на голову и плечи Мары, он ногой оттолкнул лодку от берега. Отделавшись от веревки, девушка встала на колени около мотора и, прежде чем дернуть за ручку стартера, посмотрела на Найджела.

– Вы все правильно сделаете насчет этой «летучей мыши», правда ведь? – спросила она и попыталась улыбнуться.

***

Через двадцать минут Найджел снова беседовал с суперинтендантом Блаунтом. Прежде всего он пересказал ему свой разговор с Марой Торренс.

– Вот, значит, как они удалили Освальда из страны, – хмыкнул Блаунт. Компромисс за преступление. Неплохо!

– Почему вы, Блаунт, все время нажимаете на это свое «они»? Если мисс Торренс правильно изложила мне факты, ее отца не ставили в известность о поступке Освальда до тех пор, пока не произошло так называемое «самоубийство». Я совершенно уверен, что он не имеет отношения к заговору, связанному с исчезновением Освальда. Он мог почувствовать, что тут что-то нечисто, но я не верю, чтобы у него были доказательства, с помощью которых можно было бы шантажировать Ситонов.

– Возможно, вы и правы. Но Ситоны в этом деле увязли по самое горло, что бы вы там ни говорили.

– Не могу с вами согласиться. Готов поспорить, Джанет Ситон могла все организовать одна, не прибегая к чьей-либо помощи. И вы бы не ошиблись, если бы велели своему – как его там? – инспектору Слингсби сосредоточиться целиком и полностью на ней.

– Почему вы так считаете?

Найджел стал загибать пальцы:

– Во-первых, Роберт был бедняком и не смог бы выложить столько наличных. Во-вторых, я считаю его человеком чести, которому никогда даже в голову бы не пришло использовать преступление Освальда для собственной выгоды. В-третьих, чтобы организовать такое мнимое самоубийство, требовалось много времени, а не только денег. Теперь учтите, что, согласно показаниям Мары, Роберт проводил с ней почти все время после того, как случилась эта ужасная история, и вплоть до момента, когда исчез Освальд. Джанет была с ней только ночью. Да и Реннел Торренс говорил мне, что Джанет в тот момент очень сблизилась с Освальдом, «присматривая за ним», как он это называл. Я бы сказал, что она не столько «присматривала» за ним, сколько выкручивала ему руки… В-четвертых, все это отлично согласуется с тем, что мы уже знаем о Джанет. Она пыталась женить на себе Освальда и получила от ворот поворот. Затем она узнаёт, что Освальд сделал с Марой – это для нее как соль на свежую рану. Очень существенно то, что она взяла такой резкий осуждающий тон, так гадко вела себя с Марой, когда разговаривала с бедняжкой в тот ужасный день. Мы не станем задерживаться на нездоровом психологическом аспекте происшедшего, это не требует пояснений. И, главное, это умная, решительная, амбициозная женщина, одержимая к тому же маниакальной страстью к дому своих предков. Если бы Роберт получил это имущество, ей бы ничего не стоило прибрать к рукам самого Роберта. И она собиралась это сделать. И сделала! Что и следовало доказать.

Блаунт что было сил тер свою лысину.

– Я хочу съездить завтра в Сомерсет. Оставляю вас с Бауэром за старших.

– Очень вам благодарен.

– Только не затевайте никаких авантюр, договорились? – добавил Блаунт со всей строгостью, на какую только был способен в разговоре со Стрейнджуэйзом. – И вот этот фонарь, как его, «летучая мышь». Не нравится мне это.

– Вы, наверное, задавали Роберту Ситону вопрос, как фонарь оказался в маслодельне?

– Он сказал, что оставил фонарь в конюшне, когда они ходили посмотреть на кобылу.

Найджел поднял брови.

– Ну что же, может, так оно и было. Кто-то мог воспользоваться им позже. Убийца. Или Освальд. Отпечатки пальцев?

– Все было вымыто и вытерто. Прицепиться не к чему, ничего подозрительного. Миссис Ситон помешана на чистоте. У нее все должно блестеть и сиять… Что странно в этом деле, так это то, что нигде нет отпечатков пальцев жертвы. Вы же знаете, Гейтс первым делом перепробовал все возможные поверхности. Но…

– Это свидетельствует об огромной осторожности и осмотрительности Освальда. Мы все как-то забываем, что он был преступником. Он старался действовать так, чтобы ни к чему не прикасаться – на случай, если бы кто-нибудь опознал его и донес и ему пришлось бы уносить ноги.

Суперинтендант Блаунт тяжело прошелся по комнате и сел в кресло у окна. Глядя на темнеющее небо, Блаунт со вздохом возвестил:

– Бывают времена, когда я начинаю думать, а существовал ли в действительности этот парень.

– Освальд?

– Угу.

– Да. Я понимаю, что вы имеете в виду.

– Тело. Голова. И грязная история. Вот и все, что от него осталось. Если бы только мы могли проследить за его передвижениями, дополнить некоторые пустые места…

– Так вы уже неплохо поработали.

– Знаете, мне пришло в голову, что если бы не было тела и не было головы, он бы вообще исчез, растворился в воздухе. Выходит из поезда на железнодорожную платформу, шагает через лес и – пф-ф, нет его! – Блаунт щелкнул пальцами.

– Боже! Я же совсем забыл сказать вам одну вещь. Мара слышала, как ее отец разговаривал с каким-то мужчиной, и было это в ту ночь, в четверть первого.

Блаунт не успел раскрыть рта, как в дверь просунулся нос хозяина гостиницы: суперинтенданта просили к телефону. Через две минуты он вернулся.

– Это был Реннел Торренс, – сказал он. – Хочет сделать заявление.

 

Глава. Лайонел Ситон подслушивает

Суперинтендант решил выслушать заявление Реннела Торренса на следующее утро. Он назвал это «наставлением на путь истинный». Если Торренс виновен, то независимо от того, намеревается он прийти с повинной или навести тень на плетень, задержка на ночь подействует ему на нервы; если же нет, то очевидное пренебрежение, с которым суперинтендант Блаунт отнесся к его обращению, заставит его быть более откровенным, чтобы во время завтрашней беседы произвести на суперинтенданта более выгодное впечатление. Тем не менее Блаунт отослал многострадального сержанта Бауэра подежурить ночью во дворе Плаш-Мидоу, чтобы, если Торренс вдруг передумает и решит удрать, он не дал ему этого сделать. Исходя из общего принципа, что всех подозреваемых нужно держать в напряжении, Блаунт попросил Найджела по возвращении в усадьбу рассказать всем, что на следующий день Торренс собирается сделать заявление.

– Если у кого-нибудь из них совесть нечиста, это его подстегнет, объяснил он.

– Будем в таком случае надеяться, что Бауэр не заснет, – заметил Найджел. – Вы будете выглядеть довольно глупо, если Торренса сегодня ночью ликвидируют.

– Я всецело доверяю сержанту Бауэру, – несколько обиженно произнес Блаунт.

Расставшись с суперинтендантом, Найджел решил заглянуть к Полу Уиллингхэму. Своего друга он застал погрузившимся в бумаги, в прямом и переносном смысле этого слова.

– Домашняя работа, – объяснил Пол. – Еще десять минут. Возьми там пива; оно очень хорошее и дорогое – говорят, полезно для печени.

Найджел налил себе стакан «холландса», взял со стола чистый листок бумаги и принялся составлять схему передвижений всех лиц, фигурирующих в деле. Он уже потратил много времени, пытаясь восстановить движение этих людей вечером в четверг, но всякий раз в его расписании обнаруживалось еще больше пробелов и вопросительных знаков, чем в предыдущем. Однако то, что он услышал сегодня от Финни Блэка и Мары, могло бы помочь заполнить некоторые пробелы.

Так он сидел и работал, пока наконец Пол не пробормотал:

– Ну вот, осталось только «заработал – плати», и я свободен.

Он быстренько перелистал таблицы начисления налогов и стал подсчитывать, сколько удержать со своих работников за прошедшую неделю. Покончив с этим делом, он отложил ручку «биро», которой делал записи, вынул чековую книжку и стал копаться в бумагах на столе.

– Что-то потерял? – спросил Найджел.

– Мою обыкновенную ручку с пером.

– «Биро» кончилась?

– Нет, но мне нужно подписать чек.

– Ну и что?

– Знаешь, – рассеянно пояснил Пол, – в прошлом году я хотел подписать чек этой самой «биро», но меня попросили подписать другой ручкой. Это было в бюро путешествий, и чековая книжка была их. Они сказали, что шариковая «биро» оставляет оттиск на лежащем ниже чеке и кто-нибудь может подсмотреть и обвести чернилами подпись на чеке, следующем после твоего, прикарманив таким образом несколько сотен или тысяч фунтов. А, вот она! Так вот, я увидел, что ты со мной в комнате, и подумал, что береженого Бог бережет.

– Да, ты очень усложняешь себе жизнь.

Пол Уиллингхэм вложил чек и карточки удержания налогов с рабочих в конверт и заклеил его.

– Ладно, порядок, теперь расскажи-ка лучше, как там у вас с убийством? – спросил он, наливая пиво в свою большую кружку.

Найджел коротко рассказал ему обо всем, не упомянув, разумеется, о личной жизни Мары.

– Ну, что ты на это скажешь? – закончил он свое повествование.

– Ого, да там у них целая банда! – ухмыльнулся Пол Уиллингхэм.

– Наверное, банда пиратов в масках?

– Ну нет. Я совершенно серьезен. Я тут несколько раз думал об этом деле. Значит, так, Найджел. Давай не будем спорить и договоримся, что Освальда прирезали в маслодельне. Теперь смотри, что им надо было сделать. Во-первых, заманить его в маслодельню, потом перерезать горло, потом снять с него одежду, потом отрубить голову, потом приготовить веревочную сумку, чтобы положить в нее голову, и потом отнести ее куда-нибудь и спрятать; тело нужно было завернуть в макинтош, оттащить к реке, а потом, наверное, хороший пловец должен был отбуксировать его куда-нибудь ниже по течению; потом нужно было спрятать сверток с одеждой в церковном склепе, а маслодельню сполоснуть из шланга. Не обязательно в таком порядке, конечно. Я что-нибудь забыл?

– Вряд ли. Можно подумать, что ты там присутствовал.

– Плюс еще несколько мелочей: обшарить карманы одежды, чтобы не осталось ничего компрометирующего, почистить орудие убийства и положить его на место или спрятать. На все это необходимо было время, старик. И если бы действовал один человек, то ему просто не под силу было бы сделать все это за такой небольшой промежуток времени. Да, кстати, а кто стоял на страже? Вы можете представить себе, чтобы со всем этим справился один-единственный человек, пусть даже ночью, пусть даже он все детали проработал заранее, – но так, чтобы никто не страховал его, стоя под дверью? Ну, кто мог бы пойти на такой риск? Вот почему я говорю, что их была целая шайка.

– Да, мысль о двух людях, которые сделали это вместе, приходила мне в голову.

– Ну, и потом, – воодушевился Пол, – ты подумал о том, какое значение имеют следы крови?

– Но никакого кровавого следа не было.

– Вот то-то и примечательно, то-то и существенно, старик. Я не верю, чтобы один человек мог оттащить или отвезти на тачке, тележке или еще на чем-нибудь только что обезглавленное тело от самой маслодельни до реки и не оставить следов крови, пусть даже воротник макинтоша был очень плотно застегнут.

– Дождь вполне мог смыть все следы. И вообще, к тому времени труп мог уже не истекать кровью. Но я согласен, было бы намного проще и легче, если бы тело несли два человека.

– Вот видишь! Я рад, что ты наконец начал думать, как я.

– Но кто эти двое? – встревоженно спросил Найджел. – В Плаш-Мидоу не так-то много возможных комбинаций. У меня в голове не укладывается, чтобы одна из вероятных пар могла запланировать и последовательно осуществить такое преступление. Роберт и Джанет? Лайонел и Мара? Реннел и Роберт? Лайонел и Джанет? Мара и Реннел?.. И так далее, на выбор. Ни одно из этих, так сказать, содружеств ничего не объясняет.

– У тебя на уме одни только пары, старик, – отозвался Пол и помахал в воздухе трубкой. – Почему бы им всем вместе не собраться и не сделать это сообща? Ведь Освальд угрожал им всем – в разной степени, но всем, разве не так?

Найджел кивнул.

– Так в чем же дело? Вся команда решила осуществить операцию «Освальд» – и, надо сказать, неплохо справилась с задачей… Точнее, справилась бы, если бы Финни не занесло в маслодельню в самый неподходящий момент.

– Нет, Пол, нет. Давай не будем фантазировать больше, чем нужно. Убийства кучей не совершают. Другие преступления – да. Но не убийства.

– Да, наверное, ты прав, – согласился Пол, глядя куда-то вдаль. – Ведь, несомненно, всякое убийство безрассудно. Ты помнишь, Роберт говорил о точке взрыва – ну, тогда, когда мы у них пили чай? Конечно, человек может долго планировать убийство, вынашивать и продумывать каждую деталь, заранее готовить себе алиби и так далее, а может совершить непреднамеренное преступление – скажем, в момент помутнения сознания. Но в известном смысле это одно и то же. Различия между предумышленным и спонтанным убийством просто не может быть, потому что не существует такого понятия, как хладнокровное убийство. Все дело в точке взрыва. Человек, который планирует убийство загодя, никогда по-настоящему не собирается его осуществить. По большей части он не идет дальше фантазий – я думаю, каждый день в воображении людей совершаются тысячи убийств. В реальности же только в отдельных случаях накал страстей достигает точки взрыва, и человек делает шаг от фантазии к реальности. Я хочу сказать, что такой убийца отвечает за свои действия не больше, чем если бы он в припадке слепой ярости ударил совершенно незнакомого человека.

– Не могу с тобой согласиться, но все это чрезвычайно интересно.

– Вот почему я говорю, что убийство всегда безрассудно. Или скажем так: всякое убийство – это акт безумия, наступающего постепенно или мгновенно, не имеет значения. Убийца больше не владеет собой; внутри него сидит другой человек, который принуждает его совершать насилие над самим собой не в меньшей степени, чем над жертвой. Ну а по прошествии времени… знаешь, я могу представить себе, что, убив человека, я через год совершенно искренне не верил бы, что пережил это не во сне, а в реальности. Как только затянется рана, нанесенная самому себе собственным актом насилия, – а природа в таких случаях действует быстро, – я буду жить и заниматься своими делами точно так же, как любой другой гражданин.

Найджел шел по дороге в Ферри-Лейси, и слова Пола Уиллингхэма не выходили у него из головы. Он поужинал на ферме и договорился, что Пол пригласит Ванессу Ситон погостить у него, если дела в Плаш-Мидоу пойдут совсем плохо, – а Найджел этого сильно опасался. Вспоминая разговор с Полом, Найджел отметил про себя, что тот нес много околесицы, но, сам того не подозревая, в одном отношении попал в самую точку.

Предумышленное или нет? Предположим, что убийство Освальда Ситона было предумышленным. Что из этого следует?

Первое: убийца должен был знать, что Освальд жив и вернулся в Англию. Второе: если убийца знал о том, что произошло между Освальдом и Марой, он мог быть уверен, что Освальд постарается скрыть свое появление в этих местах из простого чувства самосохранения. В Плаш-Мидоу о преступлении Освальда не знали только Финни Блэк, Ванесса и, может быть, Лайонел. Ванессу можно сразу исключить, Финни слишком неполноценен умственно, чтобы спланировать убийство, у Лайонела нет мотива – если только он не разузнал про Освальда и Мару. Третье: убийца, если ему была известна эта тайна, имел, так сказать, идеальную жертву – человека, который уже десять лет числится в покойниках, который сам боится раскрыть свое инкогнито. Но зачем, – эта мысль как гвоздь засела у него в мозгу, – зачем было убивать его в Плаш-Мидоу, в единственном месте в мире, где «неопознанный труп» может ассоциироваться с Освальдом Ситоном, исчезнувшим десять лет назад? Из этого с неумолимой логичностью следовало, что именно потому, что Освальд был убит в Плаш-Мидоу, убийство не могло быть предумышленным.

И сразу же вся сложная и непонятная мозаика этого дела представилась Найджелу в ином свете. Запланированное убийство представлялось ему теперь немыслимым, если только убийцей не руководило чувство мести или опасение за собственную судьбу. А это значит, что Освальд мог погибнуть, скажем, в результате неожиданной ссоры, или несчастного случая, или даже, – почему-то подумал Найджел, – простого испуга, шока, вызванного неожиданной встречей в такую мрачную ночь, полную грозовых раскатов, – встречей с человеком, которого убийца имел все основания принять за привидение…

На следующее утро, часов в десять, Найджел направлялся к старому амбару. Проснулся он рано, и в голове у него беспрестанно звучала одна фраза – звучала так ясно, будто ее только что прошептали ему в ухо: «У нас у всех тогда Освальд не выходил из головы». Так говорил Реннел Торренс, пытаясь объяснить, почему его привела в такой ужас вылепленная Марой глиняная голова Роберта. Как тогда заметил Найджел, к величайшему смущению Реннела, это объяснение никак не соответствовало обстоятельствам, потому что в то время никому, кроме, естественно, убийцы, не могло быть известно, что убитый – Освальд Ситон. Однако если бы оказалось, что Реннел виделся с Освальдом в ту роковую ночь, его смятение от того, что скульптурный портрет так сильно напоминал Освальда, стало бы вполне объяснимо. Но он сказал: «У нас у всех тогда Освальд не выходил из головы». Было ли слово «все» обыкновенным фразеологическим оборотом – или, может быть, оно подтверждало абсурдное предположение Пола Уиллингхэма, что все жители Плаш-Мидоу сговорились, чтобы убрать Освальда?

«Э нет, – подумал Найджел, – так не пойдет; я же сам вчера вечером пришел к выводу, что убийство Освальда не было предумышленным. Да, но хорошо продуманные усилия, предпринятые, чтобы скрыть следы преступления, вполне могли быть делом рук всей компании. Непредумышленность еще не означает, что не было сговора. Сколько же, в таком случае, в этом преступлении соучастников? Соучастников, помогавших убийце после убийства? Господи, ерунда какая-то!» – не выдержал Найджел, вспоминая милый семейный завтрак, на котором присутствовал всего час назад: Лайонел и Ванесса подшучивали друг над другом, Джанет Ситон строила планы на день – она предложила устроить пикник; ее муж, сидя во главе стола и улыбаясь детям, расспрашивал Найджела о Поле Уиллингхэме, а потом встал и, не допив кофе, быстро поднялся к себе наверх, чтобы продолжить работу над нетерпеливо дожидавшейся его поэмой. Ни один из них не проявил озабоченности или даже любопытства по поводу заявления, которое, как накануне вечером оповестил их Найджел, Реннел Торренс должен был сделать этим утром. Единственное, что их тревожило, это погода: она начинала портиться, собиравшиеся на небе облака угрожали запланированному пикнику. Не успел Найджел войти в амбар, как по крыше застучали первые капли дождя.

Суперинтендант Блаунт был уже там, а с ним один из людей инспектора Гейтса, пришедший сменить сержанта Бауэра. Блаунт расчистил место на одном из заваленных барахлом столиков. Реннел Торренс, сидевший развалясь в плетеном кресле, демонстративно отвернулся от Найджела, когда тот вошел в студию. Со второго этажа доносился шум пылесоса. По стенам стыдливо жались пестрые претенциозные полотна Реннела – следы впустую прожитой жизни.

– Давайте начнем, – сказал Блаунт и произнес положенную в таких случаях официальную формулу о необходимости придерживаться правды и только правды.

Как это похоже на серьезную хирургическую операцию, подумал Найджел: у Блаунта на лице непроницаемая бесстрастная маска; все страшно напряжены; дряблое, мертвенно-бледное лицо Реннела Торренса напоминает лицо пациента под общим наркозом. Это была операция по извлечению осколка правды, отравляющего организм больного.

– В ночь с четверга на пятницу… – Так началось заявление Реннела, и потекла размеренная беседа: вопрос – ответ, вопрос – ответ, – неторопливая и обстоятельная до умопомрачения.

В ту ночь Реннел долго не ложился, а Мара, наоборот, ушла к себе пораньше. Приблизительно в десять минут первого художник услышал, как кто-то тихо стучит во французское окно. Оно не было заперто, и ночной гость вошел в студию. Реннел не сразу узнал его – он признался, что был несколько пьян; а кроме того, он никогда не видел Освальда Ситона без бороды.

Нет, он вовсе не ждал Освальда; какого черта он мог его ждать, если всем было известно, что Освальд уже десять лет как мертв? Нет, он не поддерживал с ним связи. Когда Освальд появился перед ним, это поразило его, как гром среди ясного неба.

– Вот и я, – заявил Освальд первым делом. – Воскрес из мертвых. Представляю, сколько радости я вам всем доставлю. Как насчет выпить? У меня была долгая прогулка.

– Налейте себе сами. Но откуда, черт побери, вы взялись?

Реннел обратил внимание на то, что Освальд, наливая себе виски, не снял перчаток.

– Как вы знаете, самоубийства я не совершал, – отозвался Освальд. Немного поболтался по миру, сменил имя, работал в Малайе, когда туда пришли япошки. Три года лагеря для военнопленных. Теперь, Торренс, меня тюрьмой не испугать. Предлагаю вам все забыть – что было, то было. Вы увидите, что я не менее щедр, чем мой братец. Я целиком и полностью полагаюсь на вас; надеюсь, ваша – как ее там – Мара не начнет болтать?

Найджел заметил, что по какому-то зловещему совпадению в этот самый момент наверху замер шум пылесоса. Сквозь французское окно было видно, что дождь расходится всерьез. Джанет Ситон в длинном темно-синем макинтоше шла от дома по подъездной аллее. Найджел снова повернулся к Реннелу Торренсу.

– Я понял, – говорил тот, – Освальд считает, я с самого начала знал, что его самоубийство было инсценировано, и с тех пор шантажировал Роберта.

– А это правда? – осведомился Блаунт.

– Боже мой, конечно, нет. Спросите Роберта, если мне не верите. Мара рассказала мне вчера, что говорила об Освальде со Стрейнджуэйзом. Так что вам известно, почему он уехал из страны.

– Что же было дальше?

– Я удивился, как только ему хватило наглости сюда явиться, и сказал, что лучше ему поскорее убраться подобру-поздорову, пока я не вздул его так, как его в жизни еще не били. Потом я сказал, что он погубил жизнь моей дочери и что я его немедленно сдам полиции.

– Почему же вы этого не сделали?

– Знаете, мне не понравилось, как он сунул правую руку в карман, когда я это сказал. Я боялся, что у него там пистолет. – Реннел зябко повел плечами.

– Он что, действительно стал вам угрожать?

– Нет. Не то, чтобы прямо. Но…

– Но, вероятно, он заявил, – вставил Найджел, – что, выдав его полиции, вы своими руками убьете курочку, которая несла вам золотые яички? Ведь Роберт так или иначе потерял бы все состояние.

– Ну, в общем, он намекал на что-то в этом роде, – неохотно пробормотал наконец Реннел.

Тут Найджела вдруг осенило, что Освальд специально приходил в старый амбар, чтобы обзавестись свидетелем своего существования на земле. Может быть, он надеялся договориться с Реннелом Торренсом, но главное, конечно, что если бы в Плаш-Мидоу ему стала угрожать серьезная опасность, теперь он мог бы сказать: «Уберите руки! Вы считаете, что перед вами идеальная жертва? Так вот есть человек, который знает, что я был здесь, живой и здоровый, сегодня в четверть первого ночи». Он предпочел рискнуть, что художник его разоблачит – Реннела он, по всей видимости, глубоко презирал, чтобы избежать гораздо большей опасности, которая была связана – с кем? Кто же этот таинственный Икс, которого так боялся этот жестокий, находящийся в отчаянном положении человек?

– Он объяснил вам, зачем он вообще вернулся в Англию? – продолжал задавать вопросы Блаунт. – Сказал, кто его пригласил?

– Нет, но вид у него был самонадеянный. Я ничего не мог понять, но, по-моему, он был очень уверен в себе.

– Почему вы так считаете?

– Видите ли, когда я велел ему убираться, он сказал: «О'кей. Но теперь мы будем часто встречаться, если все Пойдет хорошо. – Потом помолчал и добавил: – Роберт всегда был слюнтяем. Он, в отличие от вас, мне обрадуется. Кровь-то не водица».

Суперинтендант заставил Реннела еще раз повторить рассказ, пытаясь найти какие-нибудь крупицы информации, которые тот в первый раз мог пропустить или забыть. Но это ничего не дало. Освальд ни слова не сказал Торренсу относительно того, откуда он приехал и почему решил вернуться в Англию. По-видимому, художник вообще тогда мало что соображал, потому что был слишком пьян и напуган; и Освальд, по его словам, оставался в студии всего семь – десять минут, не больше.

Пока Блаунт тщетно выискивал в рассказе Торренса что-нибудь полезное, Найджел опять позволил себе отвлечься и пофантазировать.

Обрамленный французским окном, западный угол Плаш-Мидоу выглядел… Найджелу ничего не приходило на ум, кроме французского слова «morne». Косой секущий дождь, тянущиеся по небу рваные облака, облетающие под порывами ветра листья и лепестки роз – лето уходит, и сад безутешно горюет о нем. Сказочный дом, казавшийся таким ненастоящим, когда он впервые увидел его, сегодня выглядел еще менее реальным; тогда, в июне, его окружало ошеломляющее буйство роз, жаркий экстаз разгара лета, теперь же казалось, что Плаш-Мидоу, испив чашу страданий и ужаса, переживает мучительное похмелье.

Найджел резко одернул себя. Это же смешно. Можно подумать, этот проклятый дом может навязывать человеку свое собственное настроение. Но, честно говоря, он, этот дом, как и поэт, с упоением работавший под его крышей, умел отразить и усилить любое твое настроение, приспособиться к каждому человеку. Этот дом многолик – какую же из своих переменчивых личин он показал Освальду в ту грозовую ночь? Так думал Найджел, и одновременно у него все усиливалось впечатление, что сам Освальд Ситон – безнадежно эфемерная фигура и от рассказа Реннела Торренса материальности ему не прибавилось. Были все основания считать, что на этот раз Реннел не врал; но ведь одной только правды недостаточно – по крайней мере, его, Реннела, правды. Размышляя таким образом, Найджел разглядывал обрюзгшее лицо, мешком расплывшееся в кресле тело, и ему казалось, что из этого мешка давным-давно высыпалось все его содержимое. Какая-то мысль, словно ветерок, игравший увядающими в саду розами, не давала ему покоя. За бесконечной паутиной вопросов и ответов, которую все плели и плели Блаунт и Торренс, нависла некая странная тишина. Она была где-то совсем рядом, как человек, который, затаив дыхание, подслушивает под дверью. Ну конечно, уже некоторое время пылесос молчит. Значит, Мара закончила с уборкой? Иначе наверняка было бы слышно, как она двигается по комнатам наверху. А если она закончила, почему не спускается вниз? Тут всего-то один лестничный пролет. Очевидно, подумал Найджел, она притаилась наверху и слушает, о чем мы здесь беседуем; что ж, большой беды в этом нет.

Итак, поговорив с вами, он вышел на улицу, – подсказал Торренсу Блаунт. – Вы его провожали?

– Да как вам сказать… Мне не хотелось подходить к нему слишком близко, но когда он вышел, я подошел к окну, закрыл его и стоял еще несколько минут, глядя на улицу.

– Вы видели, куда он двинулся?

– Наверное, пошел к дому. Во всяком случае, я видел его еще раз. Ударила молния, стало очень светло, и я заметил, что он стоит у двери дома, выходящей во двор.

– Вы не видели, кто его впустил?

– Нет. Но я тогда подумал, что он наверняка попал в дом, потому что при следующем ударе молнии я его уже не увидел.

– Уже не увидел, – чуть слышно повторил констебль, который вел запись допроса.

– Очень хорошо. И что вы сделали потом? – спросил Блаунт; как хороший спортсмен, он старался не потерять темп.

Торренс вытер лоб, устало уронил голову и тут же резко поднял ее, как бывает, когда человека одолевает сон.

– Я запер окна, снова сел в кресло, еще немного выпил. Я чувствовал, что не засну, если лягу сейчас спать. Мне было как-то не по себе, хотелось разобраться в случившемся. По правде говоря, – добавил он как во сне, – через некоторое время я уже начал думать, не привиделось ли мне все это. Я просто не мог привыкнуть к мысли, что Освальд жив.

– А потом?

– Ну, через некоторое время я лег спать, – запинаясь, ответил Торренс.

– Как вы в таком случае объясните показания Финни Блэка, что он видел вас возле дома, у французского окна, в… – Блаунт нарочито медленным движением провел пальцем по лежавшей перед ним пачке бумаг, – примерно в два часа?

По-видимому, Торренс очень сильно устал, и у него даже не хватило сил для вспышки праведного гнева, на которые он был таким мастером. Он устало проговорил:

– Я действительно лег спать. Просто перед сном мне захотелось вдохнуть свежего воздуха. Вот и все.

– Вы не погуляли немного?

– Нет, я только несколько минут постоял у окна. Я уже все это вам говорил.

– Что верно, то верно. Но когда мы в прошлый раз с вами беседовали, вы не рассказали мне о визите Освальда Ситона. – В голосе Блаунта прозвучала металлическая нотка. – Вы больше ничего… э… не вспомнили с того времени? Что-нибудь, что вы забыли сказать мне тогда?

– Нет.

Здесь у Найджела в первый раз закралось сомнение, что Реннел что-то скрывает. Слишком уж быстро он сказал это «нет», – кажется, даже с вызовом. Та же самая мысль, должно быть, пришла в голову и Блаунту; он одарил Реннела долгим неподвижным взглядом, а потом надолго замолчал, и его молчание буквально звенело недоверием. Пока Блаунт ждал, когда его маневр подействует на Торренса, Найджел откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.

В поле его зрения попадал и балкончик. Вдруг Найджел понял, что темный металлический предмет между двумя колоннами в уголке балкона – не что иное, как дуло револьвера. Тем временем Реннел Торренс неуверенно запротестовал:

– Чего вы от меня хотите? Что я должен сказать?

Дуло револьвера опустилось вниз и нацелилось в затылок художника.

– Я хочу только одного. Чтобы вы сказали правду. Видели ли вы кого-нибудь во дворе, пока стояли возле амбара? Видели ли вы, например, мистера и миссис Ситон, искавших Финни Блэка?

– Ну, раз уж вы спрашиваете…

– Стоп!

– Стоп!

Невероятно, но восклицание Найджела совпало с громкой командой с балкончика. Суперинтендант Блаунт вскочил. Найджел, одним прыжком очутившийся в центре студии, встал между Торренсом и длинноствольным револьвером марки «маузер», который нацелил на художника плашмя лежащий на балконе Лайонел Ситон – его лицо можно было различить сквозь балюстраду.

– Не дурите, Лайонел! – резко окликнул его Блаунт. – Бросьте сейчас же пистолет!

Но Лайонел Ситон не обратил на него никакого внимания.

– Я к вам обращаюсь, Торренс. Вы уже достаточно наговорили. Понимаете? Вполне достаточно. Я все слышал. Если вы произнесете еще хоть одно слово, все равно, сейчас или потом, я все равно вас прикончу.

Найджел невольно отодвинулся от кресла, в котором сидел Реннел. Когда Лайонел заговорил, побледневший художник завертел головой, трясясь от страха; теперь же он сполз с кресла и, скрючившись, спрятался за ним. Лайонел Ситон грозно взирал на него из-за балюстрады.

– Видите вон ту жуткую мазню? – снова заговорил он.

Четыре головы повернулись туда, куда Лайонел махнул маузером. На стене, слева от окна, висел автопортрет Реннела Торренса.

– Смотрите, Торренс. Вот что будет с вами, если…

Раздался грохот выстрела. Лайонел Ситон, по-видимому, вообще не целился, но в самом центре зеленовато-белого лба портрета появилась зияющая черная дыра.

Реннел Торренс в ужасе захныкал.

– Эй! – крикнул Блаунт, самоотверженно кидаясь к лестнице; констебль последовал за ним.

Найджел, бросившийся было вслед за ними, внезапно остановился, заметив, что у французского окна стоит Мара. Но не успел он подбежать к ней, как девушка открыла окно, вытащила ключ из замка и заперла окно снаружи. Найджел выбежал из студии как раз в тот момент, когда Блаунт упал, сбитый с ног тяжелым креслом, которое Лайонел швырнул в него. Входная дверь амбара тоже была заперта снаружи. Эта парочка все хорошо продумала: Мара, очевидно, вылезла из окна своей спальни по приставной лесенке, заперла дверь и стала ждать сигнала от Лайонела – револьверного выстрела, – чтобы запереть французское окно, пока внимание всех присутствующих в студии будет занято молодым человеком.

– Идиоты, вот идиоты! – бормотал Блаунт, поднимаясь наверх. – Дубликаты ключей имеются? – обернулся он к Торренсу.

– Боюсь, что нет. Послушайте, что это с Марой? Ее нужно остановить!

На втором этаже Блаунт с констеблем изо всех сил наседали на дверь в комнату Мары. Замок поддался, и они ввалились внутрь. Окно было открыто; внизу, на земле, лежала лестница. Вряд ли у Лайонела хватило времени слезть по ней – должно быть, он спрыгнул, а потом просто убрал лестницу от окна и положил на землю. Видимо, ему, в недавнем прошлом офицеру-десантнику, под силу были такие прыжки, но Блаунт с констеблем спрыгнуть с высоты двадцати футов не могли.

Они сбежали вниз, столкнувшись по дороге с Найджелом. Через французское окно было хорошо видно, как по подъездной аллее мчится автомобиль. Лайонел Ситон весело помахал им рукой; рядом с ним сидела Мара. К тому времени, как, воспользовавшись инструментами Торренса, Блаунт взломал замок, автомобиля уже и след простыл.

– Далеко они не уедут, – угрюмо проворчал Блаунт. – Я пошел к телефону. Подождите меня здесь.

Через пять минут он вернулся.

– Итак, мистер Торренс, – как ни в чем не бывало сказал он, – продолжим с того места, где нас… э… прервали. – Он покосился на констебля, который невозмутимо взялся за свою записную книжку. – Повторяю: видели ли вы, например, мистера и миссис Ситон, искавших Финни Блэка?

Пользуясь непредвиденным перерывом в допросе, Реннел Торренс успел уже пропустить пару стаканчиков виски, причем неразбавленного, и немного пришел в себя. Он снова принялся хорохориться.

– Послушайте, суперинтендант, это же ни в какие ворота не лезет! Этот молодой псих только что угрожал меня застрелить, моя дочь сбежала, а вы не можете придумать ничего лучше, чем…

– Давайте, Торренс, постепенно, по порядку. Вы собирались рассказать нам, что видели нечто подозрительное во дворе в ночь с четверга на пятницу, в два часа. Так?

На лице художника мелькнула хитрая улыбка.

– Пытаетесь подловить меня, да? Но вам это не удастся. Был час ночи, когда Роберт и Джанет вышли искать Финни! Так как же я мог увидеть их в два часа?

– Кого же вы тогда видели?

Реннел перевел глаза на свой автопортрет с зияющей дырой во лбу.

– Никого я не видел. Я, знаете ли, не кошка, в темноте видеть не умею. А гроза к этому времени уже закончилась.

– Вам не следует обращать внимания на угрозы Лайонела Ситона. Если возникнет необходимость, мы дадим вам охрану. – Блаунт грозно навис над художником. – И я должен предупредить вас, что ваше положение и так уже довольно сомнительно, поскольку вы утаили от следствия информацию о визите Освальда Ситона. Я бы настоятельно рекомендовал вам больше ничего от нас не скрывать.

– Да ничего я не скрываю! – тоном избалованного ребенка ответил Реннел. – Когда нас прервали, я как раз собирался сказать вам, что я что-то слышал – не видел, а именно слышал. Я слышал шаги, пересекавшие двор слева от меня; человек шел со стороны сада. Потом я слышал, как хлопнула дверь в крыле для прислуги. Я так полагаю, что это был Финни Блэк.

Реннел твердо стоял на своем, и как ни старался Блаунт, больше ничего из него вытянуть не удалось. Найджел так и не понял, правду ли говорит художник.

И снова Найджел и Блаунт обменивались впечатлениями под крышей летнего домика.

– Хотелось бы мне знать, какую игру ведет этот молодой идиот, проворчал суперинтендант. – Он насмерть перепугал Торренса, черт бы его побрал!

– Что вы по этому поводу думаете?

– Он заставил Торренса замолчать, чтобы защитить кого-то. Может быть, себя самого? Да нет – такой экстравагантный способ, который он для этого выбрал, только привлек к нему внимание. Скорее всего, Лайонел испугался, что Торренс хочет сказать что-то про мистера или миссис Ситон. Возможно, так оно и было на самом деле.

– Есть еще и третья возможность. Зачем все же он устроил это представление? Ведь если Лайонел хотел только, чтобы Торренс не раскрывал рта, ему не составило бы труда напугать его, не поднимая столько шума, скажем, ночью или сегодня утром. Я думаю, он просто хотел отвлечь наше внимание от…

– К чертовой матери! – взорвался Блаунт. – Вы на это намекали вчера днем? Насчет нового урожая таинственных происшествий? Не вижу ничего таинственного в том, как эта парочка взяла нас на мушку. Ну, так от чего же он хотел нас отвлечь?

– От стихов, Блаунт.

– Послушайте, Стрейнджуэйз, у меня от этого дела голова идет кругом и без ваших…

– Я абсолютно серьезен. В этом доме самое главное – это поэзия Роберта Ситона. Недавно он начал писать нечто такое, что, как нам всем представляется, может стать его лучшим произведением. Расследуя это дело, мы с вами должны научиться существовать в абсолютно иной системе ценностей, чем нормальные люди. Ситоны – да и Мара тоже, я думаю, – это люди, для которых искусство бесконечно более важно, чем какое-то полицейское расследование. Более реально, более жизненно, если хотите. Ради поэзии Роберта они пойдут на все и пожертвуют чем угодно.

– Уж не хотите ли вы сказать, что Освальда Ситона убили ради поэзии его брата? Этого мне не выдержать.

– Не исключено. Но я хочу сказать вот что: у молодого Лайонела, возможно, есть, а может быть, и нет оснований подозревать, что его отец как-то связан с убийством; но он знает, что рано или поздно мы раскроем это преступление, и хочет как можно больше оттянуть этот момент, чтобы Роберт успел закончить работу, которой сейчас занят. И вот молодой человек устраивает этот эффектный спектакль, устраивает его для отвода глаз. Лайонел хочет заставить вас потратить время на бесплодные розыски, хочет переключить на себя ваши подозрения. Вот почему он заявил, что это он спрятал Финни в склепе и носил ему туда еду.

– Все, что я могу сказать, так это то, что если вы серьезно во все это верите, значит, вас можно убедить в чем угодно. В реальной жизни люди себя так не ведут. Послушайте, ведь это было бы самое настоящее донкихотство!

– Молодым людям часто бывает свойственно самое отчаянное донкихотство. К тому же для Лайонела это не чистый альтруизм. Отношение к нему Мары очень изменилось, когда она стала подозревать, что он жертвует собой ради Роберта, – ведь она сама ради Роберта готова на все. Между прочим, Блаунт, если вы хотите поскорее разыскать наших молодых людей, я бы посоветовал вам оповестить все конторы, в которых регистрируют браки. – Найджел перевел взгляд на загадочный силуэт Плаш-Мидоу. – Вы говорите о реальной жизни, Блаунт. Но посмотрите на этот дом – вам не чудится порой, что он того и гляди исчезнет, как сон, стоит только вам отвернуться на мгновение?

– Нет, – ответил Блаунт. – Честно говоря, ничего подобного мне в голову не приходило. Что же касается других ваших соображений, то я буду иметь их в виду.

– Ура, и да здравствует красавица Шотландия!

Блаунт чуть заметно улыбнулся.

– Вы сможете продержаться здесь один? Вам придется сообщить мистеру Ситону о выходке его сына. Я должен съездить в Редкот к Гейтсу, а потом, возможно, отправлюсь с ночевкой в Бристоль. Я оставлю здесь Бауэра.

– Значит, вы не собираетесь устраивать головокружительную погоню за Лайонелом и Марой?

– А, это не проблема, мы их живо поймаем, – махнул рукой суперинтендант.

Просто удивительно, насколько ошибочным оказалось его предсказание…

 

Глава. Открытие Найджела Стрейнджуэйза

«Это все Плаш-Мидоу с его колдовским очарованием», – думал Найджел, поднимаясь по лестнице к кабинету Роберта Ситона и с каждым шагом ощущая все меньше желания прерывать творческие размышления поэта только ради того, чтобы сообщить, что его сын с некоторых пор разыскивается полицией. Тем не менее он храбро постучал в дверь и вошел. Роберт Ситон сидел за своим письменным столом, склонившись над маленьким черным блокнотиком в такой напряженной и сосредоточенной позе, что Найджел нисколько не удивился бы, если бы на его глазах из листа белой бумаги вдруг начал расти сказочный цветок или выполз какой-нибудь паук из рубинов и изумрудов. Поэт сидел пару минут, словно загипнотизированный белизной бумаги, потом написал несколько слов, остановился, заменил одно, потом другое, снова вернулся к первому, посмотрел на предыдущую страницу и что-то вычеркнул – и только после этого со вздохом выпрямился.

– Извините за вторжение, – сказал Найджел, – но у нас кое-что произошло.

Роберт Ситон наконец посмотрел на посетителя; казалось, ему трудно зафиксировать на нем взгляд. Найджелу почудилось, что взор поэта улетает в бесконечную даль, охватывает целую вселенную, чтобы разглядеть на фоне этой необъятной панорамы какой-то миниатюрный предмет. В голове самым нелепым образом зазвучали слова дурацкой песенки из старого джаза: «Даже ковбой не увидит во мгле муху на дальней скале».

– Мой дорогой друг, входите, располагайтесь, – тепло обратился к нему Роберт. – Простите, я был не слишком внимателен… Вы что-то говорили? Что-то случилось?

Найджел рассказал. Поэт сидел и слушал, нахмурив брови, и удивленно поднял их, когда Найджел рассказал о выстреле в автопортрет Реннела.

– О Боже, – произнес наконец Роберт. – Не нужно было ему этого делать. Он произнес это тоном человека, принимающего слишком дорогой подарок. Несколько секунд он помолчал, раздумывая над услышанным. – Жене вы сказали?

– Она ушла в деревню. Я скажу ей, когда она вернется домой. Если только вы сами…

– Прошу вас, возьмите это на себя. Вы очень добры… Да, ну и дела! И Мара тоже? Послушайте, вы не думаете, что они наконец поженятся? – Поэт весело потер руки, потом шлепнул ладонью по столу.

– Меня бы это не удивило. Если только денек-другой в каталажке их не расхолодит.

– Да ну, что вы! Это же обычное мальчишество… Но скажите, Стрейнджуэйз, этот ваш суперинтендант не может что-нибудь не то подумать по этому поводу? Надеюсь, ему ничего не взбредет в голову?

Найджелу уже была знакома принятая в Плаш-Мидоу манера говорить о Блаунте как об огромной собаке, которую Найджел не совсем еще приручил.

– Даже у Блаунта может лопнуть терпение, – сказал он. – И он просто не имеет права закрывать глаза на то, что Лайонел запугивал свидетеля во время дачи важнейших для следствия показаний.

– Да, наверное, не имеет… Но ваш суперинтендант ведь умный человек. Он должен понимать, что ни один убийца не стал бы вести себя подобным образом, – резонно заметил Роберт Ситон.

Блаунт мог бы вам рассказать, основываясь на своем богатейшем опыте, что абсолютно невозможно предугадать поведение убийцы.

– Предугадать. Восхитительно. До чего же приятно, когда в доме есть человек, свободно обращающийся с английским языком и знающий столько слов. Понимаете, Стрейнджуэйз, я каждый день читаю Оксфордский словарь. Это единственная книга, необходимая поэту.

– По-прежнему хорошо идет? – спросил Найджел, кивнув на открытый блокнотик.

– Недурно, благодарю вас.

– Долго вам еще?

Поэт бросил на него странный, полувопросительный, полуснисходительный взгляд.

– Это очень важно, не правда ли? Я вошел в определенный ритм и не вижу причин, чтобы этот ритм нарушался. – Он очаровательно улыбнулся. – Хотя для того, чтобы ритм так и не родился, причины всегда найдутся… Да. Сказать по правде, никогда в жизни мне не писалось так легко. Поразительно. – Он недоверчиво покосился на блокнотик. – Но, кажется, получается неплохо… Вы спрашиваете, как долго мне еще писать? А сколько у меня осталось времени?

У Найджела перехватило дыхание, когда он услышал эти слова. Он удивленно уставился на Роберта Ситона, который проницательно смотрел на него.

– Я имею в виду, что рано или поздно полиция что-то предпримет по поводу смерти бедного Освальда, ведь правда?

Найджел конвульсивно сглотнул слюну и пролепетал, что в этом отношении уже многое делается.

– Да, да, конечно. Но даже если окажется, что никто из нас в этом деле не замешан, то есть что его убил кто-то посторонний, то, боюсь, все равно разразится страшный скандал по поводу его первого исчезновения, – знаете, когда считалось, что он утопился. Не представляю себе, какое решение будет принято касательно его собственности; есть, наверное, какие-то юридические нормы… Но когда поднимется весь этот шум, я уже долго, очень долго не смогу писать. Бедная Джанет будет сильно переживать, если нам придется уехать отсюда.

Найджел счел за лучшее переменить тему.

– Вы не почитаете мне немного? – попросил он.

– Отчего же нет? – Роберт открыл ящик стола. – Вот мой чистовик. Гм… Ну, например, вот этот отрывок. Да, я думаю, он вам понравится.

Когда поэт закончил читать, Найджел какое-то время сидел молча. На лице его высыхали слезы.

– Честное слово, это так… это так хорошо! – сказал он наконец. – Эти стихи дорогого стоят!

Стихи были прекрасные. Это будет гениальная поэма, написанная языком небесных ангелов и мужчин – настоящих мужчин.

Найджел вернулся в свою комнату, где с четверть часа просидел, ничего не делая и ничего не видя вокруг – в ушах у него еще звенели звучные строфы ангельской поэзии Роберта Ситона. «Вот черт!» – пробормотал он наконец и, вздохнув, вытащил расписание, которое начал составлять накануне вечером, когда был в гостях у Пола Уиллингхэма. Вписав туда еще два пункта, Найджел перечитал то, что у него в итоге получилось.

1) 10.58 – Поезд из Бристоля прибывает в Чиллингхэм – Начальник станции.

2) 11.15 – Освальда видит пьянчуга на дороге в миле от Чиллингхэма – Пьянчуга.

3) Незадолго до полуночи – Освальда видит Джек Уитфорд в Фоксхолвуде – Дж. Уитфорд.

4) Вскоре после полуночи – Начинается гроза. Джанет идет в комнату Финни и убеждается, что он спит – Мара и др. Джанет.

5) 12.10 – Освальд является в старый амбар – Реннел и Мара.

6) 12.20 – Освальд идет через двор к Плаш-Мидоу – Реннел.

7) 12.30 – Гроза начинается – Мара и садовник.

(?)12.30 – Джанет и Роберт проходят через двор – Мара/Джанет и Роберт.

Но: примерно 12.45 – Будущий папаша видит, как Роберт идет по дороге – Будущий папаша.

8) 12.55 – Роберт и Джанет снова проходят через двор – Ванесса.

9) Около 1.00 – Вторая гроза – Садовник.

(?) 1.00 – Полчаса, как вернулся Роберт; Джанет обнаруживает, что пропал Финни; они с Робертом ищут его – Джанет и Роберт.

10) 1.05-1.20 – Гроза становится еще сильнее, Роберт и Джанет возвращаются в дом – Садовник; Роберт и Джанет.

11) Примерно 1.20 – Дождь заканчивается – Садовник.

12) Примерно 2.00 – Появляется Финни, «промокший до костей». Он только что видел Реннела Финни перед французским окном – Джанет.

Ответа на вопрос, во сколько все-таки Роберт Ситон вернулся с прогулки, так и не было. Найджел грустно смотрел на противоречия, которые так ярко выявило его расписание. Сначала Мара была уверена, что видела Роберта и Джанет во дворе в 12.30; они сами это подтвердили. С другой стороны, из показаний будущего папаши следовало, что Роберт возвратился с прогулки не раньше 12.45, и Мара согласилась, что могла ошибиться, плохо сосчитав удары церковного колокола. Затем опять расхождение между пунктами восьмым и девятым. Увидев из окна отца с мачехой, Ванесса взглянула на часы: было 12.55. Согласно же их показаниям, они ушли разыскивать Финни приблизительно через полчаса после того, как Роберт вернулся с прогулки; если он вернулся только в 12.45, то они должны были отправиться на поиски в 1.15 – двадцать минут разницы с показаниями Ванессы. Однако если Роберт действительно вернулся в 12.30; то достаточно принять эти «приблизительно полчаса» за двадцать пять минут, чтобы утверждение Джанет и Роберта совпало со словами Ванессы, а первоначальные показания Мары подтвердились.

Судя по всему, Роберт, скорее всего, и правда вернулся в 12.30. И все же у Найджела не было в этом полной уверенности. Конечно, поскольку все равно неизвестно, когда был убит Освальд, пятнадцать минут туда или сюда не имели принципиального значения. Но Найджел никак не мог отделаться от мысли, что будущий папаша был единственным незаинтересованным свидетелем, в то время как у Роберта, Джанет и Мары могли быть причины солгать о времени возвращения Роберта с прогулки.

Ну что ж, сказал себе Найджел, попробуем взять за основу гипотезу, что Роберт вернулся только в 12.45. Зачем в таком случае ему было лгать? И что могло заставить Джанет и Мару подтвердить его ложь?

Найджел ломал над этим голову минут десять, но абсолютно безрезультатно. Потом он взялся за другие проблемы, которые ставило перед ним расписание. В какое время Финни Блэк нашел голову в маслодельне и спрятал в ветвях каштана? Когда он слышал шаги по двору со стороны реки? В 12.30 Освальд был еще жив. Пусть даже он был убит в следующую же минуту, как только вошел в дом… Хотя нет – Гейтс и Блаунт совершенно уверены, что это произошло не в доме. Хорошо, тогда его нужно было уговорить пойти в маслодельню, перерезать ему горло, раздеть, отсечь голову и оттащить тело к реке. Вряд ли все это можно проделать меньше чем за полчаса. Значит, Финни нашел голову и сверток одежды никак не раньше, чем в 12.50. Все, что он сам сумел объяснить по этому поводу, это то, что в это время был гром и была молния, но дождя не было. Тела он в маслодельне не видел; в таком случае вполне резонно предположить, что шаги, которые он слышал, были шагами убийцы, возвращавшегося с реки после того, как он столкнул в воду тело убитого.

Первый дождь начался в 12.30 и закончился до 12.55, когда Ванесса заметила, что стекла блестят после дождя. Вторая гроза началась около часа ночи, а через пять или десять минут налетел сильный ливень. Значит, похоже, что Финни побывал в маслодельне где-то между часом и десятью минутами второго. Но в этом случае вполне возможно, что он слышал шаги разыскивавших его Роберта и Джанет.

В общем, получалось, что показания Финни совершенно бесполезны. Но, как утверждала Джанет, он возвратился домой около двух часов «промокшим до костей». Если принять версию, что убийство было совершено непредумышленно – скажем, под действием испуга, – то не мог ли все же Финни совершить его? Не потому ли он так промок, что ему пришлось вплавь тащить тело вниз по течению? Нет, это не годится: Лайонел Ситон категорически утверждал, что Финни не умеет плавать. Конечно, он мог солгать. Но зачем? Ведь все это так легко проверить.

Найджел уныло посмотрел в окно, по которому сбегали бисеринки дождя. И в тот же момент сам собой, без всяких причин, пришел ответ на его первый вопрос. Поначалу этот ответ показался ему настолько шокирующим и настолько невероятным, что Найджел с негодованием отверг его. И все же не принять это объяснение было невозможно. Чем дольше он его обдумывал, чем более придирчиво сопоставлял со всем имеющимся набором фактов, тем более убедительным становился найденный им ответ. После получаса напряженных размышлений Найджел окончательно пришел к заключению, что нашел ответ на вопрос, почему Роберт Ситон назвал именно это время своего возвращения домой в ту роковую ночь.

И все же еще чего-то не хватало – какого-то звена, которое должно было замкнуть цепь рассуждений. Найджел чувствовал, что это звено уже было однажды у него в руках, но тогда он не мог понять его значения; а теперь оно отложилось где-то в дальнем уголке его сознания и извлечь его оттуда было почти невозможно. Не далее как сегодня утром, во время допроса Реннела Торренса, Найджел не то услышал, не то увидел нечто такое, что могло связать воедино всю цепочку его умозаключений… Но, как он ни старался, это воспоминание никак не давалось ему в руки. В конце концов Найджел был вынужден с сожалением признаться себе в том, что причина этой забывчивости – инстинктивное неприятие правды, которая все это время стучалась в дверь его сознания. Подобно Иакову, борющемуся с ангелом, его мозг старался освободиться от мощных объятий всепобеждающей Истины. Но напрасно… Злодейство не имеет права на место под солнцем. Освальд Ситон был злодеем, а одно злодеяние порождает другое, безнравственность – такую же, если не худшую безнравственность, и нет выхода из этого порочного круга.

Открылась дверь, и в комнату вошла Джанет Ситон. Она встала над креслом Найджела, как ангел-обвинитель на Страшном суде.

– Что случилось с Лайонелом?

– Вы уже слышали? Вам рассказал Роберт?

– Вся деревня только и говорит об этом. Вы что, не могли ему помешать?

– Мы старались. Но… Вы не присядете?

Миссис Ситон его не слушала. Найджел поднялся, встал у камина и коротко рассказал ей о случившемся в старом амбаре.

– Я думала, все гораздо хуже. В деревне болтают, что он застрелил мистера Торренса и ранил полицейского. Нам это теперь всю жизнь будут вспоминать. Что могло заставить мальчика вести себя подобным образом?

– Полиция, естественно, сделает вывод, что он хотел остановить Реннела Торренса и не дать ему рассказать нечто компрометирующее его, Лайонела, или кого-то, кого он хотел защитить.

Подойдя к окну, Джанет Ситон спросила, не глядя на Найджела:

– И как, сказал он что-нибудь? После всего, я имею в виду. Наверняка же полиция потребовала от него продолжения.

– Да нет, ничего такого он не рассказал. Заявил, что ему нечего больше добавить, разве только то, что он слышал чьи-то шаги, когда в два часа выходил из дома подышать воздухом. По его мнению, это возвращался Финни.

Миссис Ситон вздохнула и села в кресло.

– Все это так таинственно, – заметила она светским тоном хозяйки дома. Наверное, полицейские уже пришли к каким-то выводам? Не может же быть, чтобы у них до сих пор не было версии?

Найджел промолчал, и Джанет продолжала, раздраженно махнув рукой:

– Это ужасно – то, что Мара замешана в этом. Она девочка неуравновешенная, и, боюсь, она плохо влияет на Лайонела. Откровенно говоря, мистер Стрейнджуэйз, я бы не удивилась, если бы оказалось, что все это ее затея… вся эта дикая выходка.

– Я знаю о Маре.

– Вы…

– О ней и Освальде Ситоне.

Щеки Джанет залились пунцовой краской.

– Вы хотите сказать, что она вам рассказала?!– с негодованием воскликнула она.

– Да. Конечно, я ей немножко помог. Я догадался об этом еще раньше.

– Тогда вы должны понять, почему мне бы не хотелось, чтобы Лайонел сближался с ней.

– Избежать этого трудно, если вообще возможно, поскольку Торренсы живут с вами, – с милой улыбкой проговорил Найджел.

– Это – идея Роберта. Я никогда этого не одобряла.

– Молодая женщина не обязательно должна быть… как бы это выразиться… нежелательна по той причине, что десять лет назад стала жертвой преступного нападения.

– Все зависит от того, что подразумевать под словом «нежелательна», то, что с ней нежелательно иметь дело, или что-то другое. – Рот Джанет Ситон захлопнулся, как кошелек скупца, но в глазах блеснул огонек мрачного юмора.

– Я очень хорошо понимаю, – произнес Найджел, помолчав, – что вы сочли невозможным пребывание Освальда в вашем доме после того, что тогда произошло.

Джанет Ситон, вообще не имевшая привычки разваливаться на стуле, сейчас сидела прямая как палка. Ее пальцы с крупными костяшками вцепились в подлокотники кресла. Но если Найджел рассчитывал таким образом выбить ее из колеи, то это ему не удалось.

– Вы намекаете на то, что это я подстроила его исчезновение? – спокойно и с достоинством спросила Джанет.

– Кто-то же должен был это сделать. Один он бы не справился. Вы, конечно, понимаете, что полиция расследует теперь и этот аспект дела.

– Что там делает полиция, меня не касается. Но неужели вы серьезно думаете, что я помогла бы бежать человеку, так… так поступившему с юной девочкой, за которую я несла ответственность? Ну, знаете! Это совершенно возмутительное обвинение!

– Но ведь вы с Робертом сделали все, чтобы замять это дело. Почему же вы сразу не призвали Освальда к ответу?

– Это было неудобно. – Джанет говорила об этом, как о какой-то светской условности. Заметив усмешку на лице Найджела, она нахмурилась. – А разве вы никогда не слыхали, что люди не любят выносить сор из избы, мистер Стрейнджуэйз? И одно дело – замять семейный скандал, а совсем другое – организовать мнимое самоубийство его виновника, или вы не согласны?

– О да, тут я с вами совершенно согласен. Если речь шла только о том, чтобы замять семейный скандал… Но вы сами понимаете – полиция непременно поинтересуется, какую выгоду вы с Робертом извлекли из исчезновения Освальда.

– Я бы предпочла, чтобы вы говорили прямо и без обиняков! – воскликнула Джанет Ситон, начиная сердиться. – Вы хотите сказать, что мы с Робертом заставили Освальда инсценировать самоубийство, чтобы Роберт мог получить его состояние? Иными словами, нас обвиняют в шантаже? Не хватало только, чтобы нас обвинили в том… что на прошлой неделе мы убили Освальда здесь, в Плаш-Мидоу. Знаете, это просто невыносимо!

Найджел смотрел на нее с восхищением.

– Раз уж об этом зашла речь… – сказал он. – Когда вы с Робертом вышли взглянуть на Китти, Роберт был в макинтоше?

Джанет, кажется, впервые растерялась.

– В макинтоше?.. А что? Почему такой странный вопрос? Не вижу связи.

– Так, просто я кое о чем размышлял. Ведь тогда как раз начался дождь, правильно? И на вас был макинтош. Может быть, вы надели плащ Роберта?

– Нет, конечно же, нет. Почему я должна была надеть его плащ? – довольно резко ответила Джанет.

– Я сказал это только потому, что Мара считает, что на нем не было макинтоша, когда она видела вас обоих во дворе. Вы не помните, был ли Роберт в плаще, когда вернулся с прогулки?

Джанет Ситон часто замигала глазами и как-то неловко мотнула головой.

– Господи, какая я глупая! – воскликнула она взволнованно. – Я же совершенно забыла! Да, он был в плаще. Он вошел, сказал, что ему показалось, что Китти бьется в деннике, и мы тут же пошли туда. Дождь только-только начал расходиться, но был еще не очень сильным. Поэтому я набросила макинтош Роберта – бежать за своим мне не хотелось. Да, теперь я помню!

Так вот, значит, как это было. Найджел разглядывал эту статную испуганную женщину, сидевшую перед ним очень прямо, сложив на коленях крупные руки и опустив глаза. Вот так она сидела бы, подумал Найджел, если бы решилась прийти на прием к врачу-специалисту и рассказать ему о тревожных симптомах, которые долгое время стоически терпела или отчаянно пыталась игнорировать.

– Реннел сказал, что когда Освальд ушел от него, он видел, как тот пошел сюда, к дому. Это было около двадцати минут первого, вы еще не спали. Может, вы что-нибудь слышали? Очень странно, если Освальд подошел к дому, к самому дому, а потом взял и ушел, даже не попытавшись с кем-нибудь повидаться.

– Со мной ему вряд ли захотелось бы встретиться, – желчно заметила Джанет, не сводя глаз со своих рук, лежащих на коленях, как два тяжелых булыжника. – Так вот, значит… – начала она и замолчала.

– Да?

– Я действительно кое-что слышала. Полиции я об этом не рассказывала, потому что этот эпизод как-то выпал у меня из памяти, а потом, когда я вспомнила, он показался мне таким незначительным… кроме того, я вообще была уверена, что мне просто померещилось.

– Продолжайте, пожалуйста!

– Так вот, это было минут за десять до того, как муж вернулся с прогулки. Мне показалось, что я слышу, как открылась дверь со двора. Я сидела у себя в комнате. Я подошла к дверям будуара и тихонько позвала: «Это ты, Роберт?» Видите ли, он вот-вот должен был прийти. Но мне никто не ответил, и, естественно, я подумала, что ослышалась… Боже, какой ужас! Вы думаете, этот человек и в самом деле пытался войти в дом?

– Ну что ж, это вполне возможное объяснение. Он узнал ваш голос и, поскольку не хотел, чтобы вы знали о его приезде, вышел обратно во двор. Вы согласны?

– Но я не понимаю… Кого он хотел видеть? И вообще, зачем он сюда явился?

– Выбор не так уж велик, верно? – мягко произнес Найджел. – Вряд ли он приходил повидаться с Лайонелом или Ванессой.

Джанет испуганно раскрыла глаза, потом опустила веки и наконец-то откинулась в кресле, устало опустив руки на подлокотники; это была поза боксера, побитого в решающем раунде.

– Нет, нет, только не Роберт, – чуть слышно произнесла она. – Я не верю, я просто не верю! Это невозможно. Абсолютно невозможно. Роберт не может… Роберт не мог дойти до того, чтобы пригласить этого человека в дом. Этому должно быть какое-то другое объяснение.

После всех этих событий прошел день, другой, еще два, и в душе Найджела все росло и росло чувство разочарования. Расследование как будто зависло в воздухе. От Блаунта вестей не было. Как это ни невероятно, но Лайонела с Марой так и не нашли – они исчезли, словно испепеленные мгновенной вспышкой пламени. Сержант Бауэр держал Найджела в курсе событий. Машину обнаружили на следующее утро после их побега в Фоксхолвуде – они съехали с дороги на одну из лесных тропок, довольно искусно замаскировали машину ветками и мхом и так оставили.

Полиция пришла к выводу, что беглецы прятались в лесу до наступления темноты, а потом пошли пешком. На всех дорогах было организовано наблюдение, персонал железнодорожных станций был предупрежден – и все это меньше чем через полчаса после их побега из Плаш-Мидоу. Несмотря на нехватку людей, инспектор Гейтс немедленно начал опрашивать всех друзей Лайонела и Мары, живших по соседству с Плаш-Мидоу и Ферри-Лейси. На этот раз не забыли и про церковный склеп. Но никаких сообщений не поступало ни с главной железнодорожной линии, ни с боковых веток; Лайонел и Мара не угоняли и не нанимали автомобилей; за четыре дня не удалось обнаружить никаких следов. Инспектор Гейтс мог только предположить, что в первую же ночь они остановили на шоссе какую-то машину, скорее всего грузовик. Следствием было установлено, что молодые люди забрали с собой из Плаш-Мидоу два рюкзака, кое-какие туалетные принадлежности и еды дня на три.

На четвертый день Блаунт позвонил Гейтсу из Бристоля и предложил прекратить поиски в окрестностях Ферри-Лейси. Лайонел и Мара были объявлены в розыск в специальном разделе «Полицейской газеты». Если не считать этой публикации, которая обращала на них внимание всех английских полицейских, никаких шагов по их розыску не предпринималось, и все силы были брошены в другом направлении.

На пятый день в одном из городов соседнего графства был замечен молодой человек с отрастающей бородой и видом бродяги, но во всем остальном отвечающий описанию Лайонела Ситона. Он вскочил на оставленный у мостовой велосипед, отказался выполнить приказ констебля, который пробовал его остановить, и уехал, несмотря на поднявшийся шум и крик. По этому поводу Бауэр заметил: «Уж эти мне десантники, сущая беда с ними».

Представлялось совершенно очевидным, что Лайонел и Мара разделились. По мнению Найджела, Лайонел начал игру в кошки-мышки, смысл которой сводился исключительно к тому, чтобы – наверняка ему так казалось – морочить голову полицейским и отвлекать их от чего-то более важного. Вместе с тем Найджел полагал, что эта эскапада молодого человека – если только она и в самом деле была только эскападой – имела целью произвести впечатление на отца не в меньшей степени, чем на Мару. Роберт Ситон, несомненно, великий поэт и к тому же воплощенная доброта. Но гениям, как дубам-исполинам, свойственно отбрасывать вокруг себя настолько густую тень, что она подавляет все растущее рядом, забирая себе все жизненные соки земли. Дети человека, обладающего таким талантом, такой независимостью и внутренней свободой, редко бывают нормальными; чем мощнее становой хребет отца, тем неистовее и эксцентричнее их попытки самоутверждения. Когда отца любят, как Лайонел любил Роберта, такие попытки обычно направлены на то, чтобы произвести на него впечатление, получить одобрение и вырасти в его глазах, и свободны от мятежного вызова. Когда Лайонел Ситон «признался» в том, что это он прятал Финни Блэка, когда он выкинул этот номер со стрельбой и эффектным побегом, сопровождаемым лихими прыжками с высоты и таинственным исчезновением, он всего лишь хотел сказать этим: «Смотри, отец, я тоже мужчина, и – я могу кое-что совершить ради тебя». И наградой ему был бы, если бы он только мог его услышать, тот смущенный, любящий и восхищенный тон, которым Роберт произнес: «О Боже, не нужно было ему этого делать».

На шестой день суперинтендант Блаунт вернулся в Ферри-Лейси. Вид у него был серьезный, но торжествующий.

– Мы нашли наконец, – сказал он Найджелу. – Нашли место, где отсиживался Освальд Ситон, когда после долгого отсутствия вернулся в Англию. Нам пришлось перевернуть вверх дном весь Бристоль. И мы нашли письмо с приглашением приехать на родину. Да, я думаю, что это дело можно считать закрытым.

– Письмо?! От кого?

– От Роберта Ситона.

 

Глава. Объяснения Роберта Ситона

Найджел Стрейнджуэйз разглядывал листок писчей бумаги, который положил перед ним суперинтендант.

– О подделке не может быть и речи, – пояснил Блаунт. – Наши эксперты это проверили.

– Да, разумеется, это его почерк. Уж мне ли теперь его не знать.

– И посмотрите, письмо написано на дешевой тонкой бумаге, лист вырван из какого-то блокнота. Они тут такой бумагой не пользуются. Он принял меры, чтобы обезопасить себя – так, на всякий случай.

На письме, разумеется, не было ни адреса, ни даты.

Дорогой Освальд!

Это для меня огромный сюрприз. Конечно же, я не буду чинить препятствий. Но почему ты мне так долго не писал, не сообщал, что ты жив? Как бы там ни было, давай встретимся. Из Бристоля есть поезд, который прибывает в Чиллингхэм в 10.58. Приезжай этим поездом в четверг. Я оставлю дверь во двор открытой и буду ждать тебя в гостиной; не входи в дом, пока не увидишь, что свет в гостиной погас. Я попробую отправить Дж, спать пораньше. Ты понимаешь, что она не будет в восторге от твоего приезда и может причинить тебе массу неприятностей. Поэтому я ничего не скажу ей о твоем возвращении до тех пор, пока мы с тобой все не обсудим. Я согласен, что к тебе должны вернуться твои права, но это не так просто из-за того дела десятилетней давности. Я попробую уговорить Дж., а также Реннела и М. Но пока нам следует проявлять благоразумие и осторожность. Поэтому очень важно, чтобы ты уничтожил это письмо и не афишировал свой приезд. Надеюсь, ты сделаешь то, о чем я тебя прошу.

Твой любящий брат

Роберт.

– Ну, что скажешь, дорогой мой? – спросил Блаунт, когда Найджел дочитал письмо до конца.

– Да, выглядит довольно мрачно. Неудивительно, что Освальд действовал с такой осторожностью. Картина в общем ясна…

Однако бедняга не все предусмотрел, – хмуро заметил Блаунт. – Правда, он умно поступил, сохранив письмо Роберта, – но и это его не спасло. Людское коварство всегда непредсказуемо.

– Как вы его нашли?

Оказалось, что Освальд Ситон приехал в Бристоль в предыдущую субботу и некоторое время оставался в городе. В Англию он прибыл из Северной Африки под именем Роджера Редкота; денег на билет у него не было, и он поступил матросом на грузовой пароход, занимающийся случайными перевозками. Под этим именем Освальд, по-видимому, жил уже давно, потому что все его документы были в порядке. По прибытии в Бристоль он снял комнату в гостинице с очень дурной репутацией, хозяйка которой не ладит с полицией – точнее сказать, она у них на дурном счету, и обе стороны друг другу не доверяют, поэтому местная полиция и не сразу сумела выйти на его след. Однако в конце концов, как это обычно случается, была получена запоздалая информация, что за несколько дней до убийства Освальда Ситона в гостинице проживал некий Роджер Редкот. Об этом случайно обмолвился один из постояльцев. Блаунт допросил хозяйку; сначала она прикидывалась, что не понимает, о чем речь, но потом ей все же пришлось расстаться с чемоданом, принадлежавшим Роджеру Редкоту. Она не хотела его отдавать, потому что хранила как залог за неоплаченный счет. Еще хозяйка сообщила суперинтенданту, что однажды постоялец получил письмо (очевидно, Освальд попросил Роберта писать на его вымышленное имя). Письмо пришло в среду, а на следующий вечер этот человек пропал.

Вскрыв чемодан, Блаунт нашел письмо Роберта в кармане пальто; больше ничего интересного там не оказалось.

– Но все-таки что было в чемодане, кроме пальто? – спросил Найджел.

– Кроме пальто, там был пиджак, пара брюк, две пары носков, рубашка, немного дешевого белья, детектив «Нет орхидей для мисс Блэндиш», пара домашних туфель, галстук, все довольно поношенное. – Блаунт без запинки отбарабанил список, фигурирующий в протоколе обыска, как будто специально выучил его наизусть.

– И это все?

– Все.

– Ага.

– Совершенно верно, – сказал Блаунт, внимательно поглядев на Найджела.

– И все же он приехал в Плаш-Мидоу гладко выбритым? Без усов и бороды?

– Вот-вот.

– Он думал, что ему предоставят здесь все, что нужно, снабдят всем необходимым. Он просто бросил свои обноски в полной уверенности, что они ему уже больше но потребуются. Но бритвенные принадлежности он прихватил с собой, не оставил в Бристоле, и зубную щетку тоже – если только это чудовище чистило зубы.

– Хозяйка гостиницы поведала, что он пользовался опасной бритвой.

– Вот вам и орудие убийства! – воскликнул Найджел. – Уверен, она была у него в кармане.

Уж очень легко вы все это воспринимаете, Стрейнджуэйз.

– А вы хотели бы, чтобы я издал боевой клич индейцев? Я очень люблю Роберта Ситона. Так и вижу, как он говорит Освальду под блеск молний и раскаты грома: «Ты не одолжишь мне на минутку бритву, старик? Свою я забыл дом а».

– Ну, знаете, Стрейнджуэйз, – обиделся суперинтендант, – я бы не сказал, что вы мне очень помогаете.

– Я хочу только, чтобы вы объяснили мне, каким образом убийце удалось заполучить бритву Освальда, – учитывая, что тот ни на грош не доверял здесь ни одному человеку. Вот и все!

– Освальд мог в какой-то момент снять макинтош, и Роберт нашел в кармане бритву.

– Ну, это уж, вы меня извините, совершенно притянуто за уши. И к тому же из этого следует, что убийство было непредумышленным, что Роберт о нем и не думал, пока случайно не увидел бритву. А ведь найденное вами письмо становится уликой против Роберта только в том случае, если оно – часть плана завлечь Освальда в Плаш-Мидоу, чтобы разделаться с ним. Тут у вас концы с концами не сходятся, согласитесь, уважаемый суперинтендант!

– Хорошо, тогда придумайте какую-нибудь другую причину, которая могла побудить Роберта, теряющего все с возвращением брата, пригласить его сюда. Черт побери, Стрейнджуэйз, он преспокойно мог бы пренебречь письмом Освальда! Тот не осмелился бы сам заявиться сюда – ведь над ним висел дамоклов меч уголовного дела. Но нет, Роберт отвечает ему: «Конечно же, я не буду чинить препятствий». Как вы все это объясните, мой дорогой Стрейнджуэйз?

– А вы бы лучше спросили у него самого. Но если верна моя теория о том, что это Джанет шантажировала Освальда и принудила его бежать из страны десять лет назад и что Роберт не имел ни малейшего представления, что она принимала участие в организации этого дела, пока Освальд не объявился вновь, – то поведение Роберта вполне объяснимо.

– Вы хотите сказать, что он намеревался поступить по-джентльменски и добровольно вернуть Освальду его состояние?

– Отчасти да, – кивнул Найджел. – Но еще он хотел защитить жену. Он сразу понял, что Освальд может причинить Джанет не меньше неприятностей, чем она ему: ведь она замешана в инсценировке самоубийства. Я предполагаю, что Роберт хотел усадить все заинтересованные стороны за круглый стол и спокойно обсудить пути к достижению взаимоприемлемого решения, компромисса. Во всяком случае, он хотел быть уверен, что Освальд не собирается доносить на Джанет, и в качестве платы за его молчание обещал, что самого Освальда не будут преследовать в связи с делом Мары; возможно, он обещал ему еще и денег. Вы со Слингсби ничего не нашли в Сомерсете?

– Нашли. И то, что мы нашли, говорит в пользу вашей версии. Но пока о-очень неубедительно.

Блаунт вкратце изложил результаты, полученные инспектором Слингсби. Идя по следам десятилетней давности, которые никуда не привели еще тогда, когда полиция в первый раз проводила следствие, инспектор допросил десятки людей в приморской деревушке, где находился летний домик Освальда. Переговорив со всеми, кто жил там во время исчезновения Освальда, и не найдя в их показаниях ничего нового по сравнению с данными предварительного следствия, Слингсби с достойным восхищения упрямством приступил к поискам людей, которые за годы, прошедшие с того печального события, покинули деревню. Его настойчивость в конце концов была вознаграждена, и он напал на след некой мисс Элизы Хенхэм.

В 1942 году, после смерти брата, эта женщина переехала в одну из деревень близ Бриджуотера. Ее брат был резервистом военно-морского флота и погиб при налете фашистской авиации на конвой в Средиземном море. Сама Элиза Хенхэм умерла совсем недавно, всего каких-то несколько недель назад, но в ее доме нашли спрятанные в укромном месте деньги – сто пятьдесят фунтов, причем мелкими купюрами. Как всем было известно, они с братом жили уединенно, ни с кем не общались и пользовались в округе дурной славой, а у брата была рыбацкая лодка с мотором, которую иногда нанимал Освальд Ситон для своих гостей.

Дальнейшее расследование показало, что Элиза Хенхэм приобрела домик под Бриджуотером на деньги, полученные от продажи моторной лодки брата, и что, кроме пенсии, у нее не имелось иных источников дохода, а пенсия была невелика, потому что выплачивалась не за мужа, которого у нее никогда не было, а за погибшего брата. В свете вышеизложенного невозможно было объяснить наличие такой суммы денег в мелких купюрах иначе как приняв версию, по которой эти деньги были уплачены ее брату за услуги, оказанные Освальду десять лет тому назад, и с тех пор лежали в кубышке нетронутыми.

В свое время полиция допрашивала этого Джона Хенхэма, но они с сестрой в один голос твердили, что в день исчезновения Освальда Джон спокойно спал у себя дома. На вопрос, зачем за два дня до этого происшествия к нему заезжала Джанет Лейси, – об этом рассказали его соседи, – Джон Хенхэм ответил, что она просила его организовать рыбалку для гостей Освальда. После исчезновения Освальда полиция, естественно, смотрела в оба, не станет ли кто из местных хозяев лодок швыряться деньгами и вообще вести себя подозрительно. Но Джон Хенхэм был продувной бестией, и его так просто было не поймать.

Таким образом, можно сказать, что собранные доказательства говорили и о многом, и ни о чем. Поскольку ни брата, ни сестры не было уже в живых, да и при жизни они держались очень замкнуто, ни официальные допросы, ни местные сплетницы не могли уже прояснить, откуда у Элизы Хенхэм оказалась такая сумма. Однако Слингсби решил зайти с другого конца и принялся искать подтверждение своей версии в банковских счетах Освальда Ситона, Роберта Ситона и Джанет Лейси. Сначала он уткнулся в глухую стену. Первоначальное следствие уже занималось этим вопросом и не выявило ничего такого, что противоречило бы заключению полиции: никто из этой троицы не снимал крупных сумм со своего счета в дни, предшествовавшие непосредственно исчезновению Освальда; при этом никто из них не имел счетов в других банках.

Приехавший в Сомерсет на подмогу Слингсби суперинтендант Блаунт посоветовал ему поинтересоваться денежными делами старой миссис Лейси, матери Джанет Лейси. Насколько он знал из материалов предыдущего следствия, этим вопросом тогда никто толком не занимался. Слингсби снова принялся за работу, разыскал человека, бывшего в те времена управляющим банка в Редкоте, где старая миссис Лейси по традиции хранила свои деньги, и после консультаций с бывшим и нынешним управляющими раскопал весьма красноречивый для следствия факт.

Оказалось, что за два дня до исчезновения Освальда в редкотское отделение банка из Сомерсета позвонила миссис Лейси. У управляющего тогда создалось впечатление, что старая леди, боясь войны, решила держать свои капиталы при себе. Она просила переслать ей все деньги с ее текущего счета, причем в мелких купюрах, а было у нее триста с лишним фунтов. Управляющий пытался убедить ее, что даже если война начнется на будущей неделе, ее деньги будут в большей безопасности в сейфах банка, чем в чулке у нее под кроватью, но миссис Лейси была на редкость упрямой старухой, так что банку ничего не оставалось, кроме как, получив письменное подтверждение просьбы, выслать ей эти деньги.

И снова полученные доказательства в лучшем случае могли быть названы косвенными. Старая миссис Лейси умерла. Никаких свидетельств тому, что ее триста фунтов сыграли роль в заговоре, результатом которого было исчезновение Освальда, не имелось. Но ведь кто-то посадил Освальда в свою лодку и отвез на берег, и Джанет Лейси обращалась к Джону Хенхэму накануне этого события, и его сестра хранила у себя сто пятьдесят фунтов, происхождение которых невозможно было объяснить никаким иным образом: сумма по тем – временам была огромная. Поэтому логично было предположить, что кто-то – возможно, сам Освальд, но скорее всего Джанет – воспользовался страхом миссис Лейси перед войной, заставил ее снять деньги со счета, а затем занял или украл их, чтобы заплатить Джону Хенхэму и обеспечить Освальда наличными. Блаунт предполагал, что после так называемого «самоубийства» Освальда старую леди уговорили помалкивать, пообещав расплатиться с ней из состояния Освальда, как только Роберт, который был к этому моменту уже помолвлен с Джанет, ее дочерью, вступит во владение наследством.

– Итак, – закончил Блаунт свое повествование, – нам пора раскрыть карты.

– Вы имеете в виду миссис Ситон?

– Я имею в виду ее мужа. Дело о преступном сговоре может подождать. Я намерен сначала разобраться с убийством.

– Вы не возражаете против моего присутствия?

– Сделайте милость. Но чтобы никаких ваших штучек! Если Ситону нужна помощь, он может пригласить своего адвоката.

– Блаунт, я хотел бы, чтобы вы спросили у него кое-что насчет Джанет… – Найджел объяснил, что хочет все-таки разобраться с макинтошем. Очень странно, что женщина, которая так печется о здоровье мужа – а Джанет только об этом и говорит, – могла позволить ему выйти на улицу без плаща в грозу.

– Значит, она говорит, что надела его макинтош. Ладно, я спрошу его, хотя и не вижу, какое это может иметь значение.

Через пять минут они были в кабинете Роберта Ситона. За письменным столом поэта сидел сержант Бауэр и лизал чернильный карандаш. Лежащий на столе черный блокнотик с бессмертным произведением Роберта (поэма была завершена два дня назад) сержант отодвинул, чтоб не мешал. Найджел устроился на сиденье у окна, а суперинтендант расположился у стола лицом к Роберту и Джанет, – Найджел знал, что сейчас он принял самую свою внушительную позу, и все же в присутствии Джанет и на фоне феноменального внутреннего достоинства ее мужа даже дородный Блаунт как будто уменьшился в размерах. Можно было подумать, что это просто местный полисмен пришел заручиться содействием в проведении полицейского праздника или проверить разрешение на владение оружием.

– Мистер Ситон, ввиду того, что нами получены новые факты, я намерен просить вас дополнить показания, которые вы уже дали полицейскому офицеру. Все сказанное вами будет занесено в протокол и может быть использовано против вас. Вы не обязаны отвечать на мои вопросы. И вы имеете право, если пожелаете, требовать присутствия вашего адвоката.

– Думаю, в этом нет необходимости, – ответил Роберт.

– Очень хорошо. В таком случае можете ли вы объяснить, когда и при каких обстоятельствах вы написали это письмо своему брату Освальду? – Блаунт неуклюже подвинулся к Роберту и несколько секунд подержал у него перед глазами письмо.

– Значит, этот дурень все-таки не уничтожил его? – пробормотал поэт. Благодарю, нет необходимости так долго мне его демонстрировать. У меня прекрасная память.

– Вы признаете, что написали это письмо?

– Что это такое, дорогой? – вмешалась Джанет.

– Да, конечно, признаю, это письмо написано мною.

– Но вы скрыли этот факт от инспектора Гейтса и от меня? Почему?

– Но послушайте, суперинтендант, это глупый вопрос! – с живостью ответил Роберт. – Поскольку было установлено, что найденный в реке покойник – Освальд, то, естественно, рассказать вам об этом приглашении означало бы навлечь на свою голову кучу неприятностей.

Джанет открыла рот от изумления.

– Роберт! Что ты говоришь?! Ты пригласил его сюда?..

Вид у Ситона был сконфуженный – не столько виноватый, сколько извиняющийся и в то же время упрямый, как будто он сделал что-то не то на светском приеме, зная, что вызовет неудовольствие жены, и все равно был уверен, что поступил правильно. Волшебная атмосфера Плаш-Мидоу снова овладела Найджелом. Вот-вот должно было закончиться следствие по делу об убийстве, а двое главных подозреваемых ведут себя так, как будто самое большее, что им грозит, это неодобрение незваного гостя.

– Почему вы это сделали, мистер Ситон? – вежливо спросил Блаунт.

– Пригласил его? Так ведь он мой брат.

– Я имею в виду не совсем это. Из этого письма следует со всей очевидностью, что вы понимали: его присутствие в Плаш-Мидоу будет неприятно для миссис Ситон. Почему вам было не поехать в Бристоль и не встретиться с ним там? Разве это не было бы при сложившихся обстоятельствах наиболее естественным решением?

– Естественным? – Казалось, Роберт Ситон взял это слово в руки и рассматривает его со всех сторон, словно оно могло быть использовано как эпитет в стихотворной строке. – О нет. Это значило бы только отложить решение на потом. Я хотел ускорить события, понимаете?

– Поясните, будьте добры.

– Освальд должен был получить назад свое состояние. Но моя жена стала бы этому препятствовать, я это прекрасно понимал. Кроме того, нужно было брать в расчет Реннела и Мару: они могли поднять то старое дело против Освальда.

– Вы имеете в виду оскорбление действием мисс Торренс?

– Да.

– И, написав: «Конечно, я не буду чинить препятствий», – вы имели в виду возвращение состояния?

– Да.

– И вы были готовы отдать все, от всего отказаться, вернуться к нищете, лишить жену и детей всего этого, – Блаунт обвел рукой комнату, – без единого возражения?

– Полагаю, что вряд ли дело дошло бы до таких крайностей. Освальд мог бы позаботиться о нас. Но я должен был сделать то, что считал правильным.

– Хм… Значит, говоря «ускорить события», вы подразумевали, что собирались пригласить Освальда в Плаш-Мидоу и уговорить вашу жену и друзей принять сложившуюся ситуацию?

– Более или менее.

Блаунт внезапно перегнулся через стол.

– Тогда зачем вся эта таинственность? Зачем этот хитрый план, как ему незаметно проникнуть в дом – ночью, без ведома миссис Ситон? Если вы хотели ускорить события, разве не было бы лучше сначала сообщить вашим домашним, что Освальд жив и что вы намерены вернуть ему его состояние? Обсудить с ними этот щекотливый вопрос до того, как вы пригласили брата приехать к вам? Разве не следовало вам вначале выяснить позицию мистера Торренса, узнать, согласится ли он забыть старое обвинение против вашего брата?

– Не всегда люди делают то, что лучше. – На полный боевого задора взгляд суперинтенданта Роберт ответил твердым уверенным взором своих ясных глаз. – Я хотел сначала переговорить с ним один на один, выяснить, чего он хочет, и только потом довести факт его появления до общего сведения. То, что вы называете таинственностью, было всего лишь мерой предосторожности в интересах Освальда.

– От кого, по вашему мнению, его нужно было защищать?

– Но ведь я только что сказал вам…

Не собирались ли вы защищать его… ну, например, от вашей жены?

– От Джанет? Но, друг мой…

– Вы знали, что десять лет назад ваша жена организовала мнимое самоубийство Ситона?

– Суперинтендант! Как вы смеете говорить такие вещи?!– воскликнула миссис Ситон.

– И что в связи с этим ей может быть предъявлено очень серьезное обвинение в преступном сговоре? И что поэтому Освальд как единственный живой свидетель представлял для нее большую опасность?

Джанет Ситон величественно встала со своего места.

– Суперинтендант, прошу вас объясниться. Это чудовищное обвинение!

– Боюсь, что объясняться придется вам, мэм. Скажем, по поводу трехсот фунтов, снятых со счета вашей матери за два дня до исчезновения Освальда, или крупной суммы денег, которая была вручена Джону Хенхэму в оплату за услуги.

Миссис Ситон села так же внезапно, как и встала; лицо ее превратилось в каменную маску, она уставилась неподвижным взглядом в стену перед собой. Роберт разглядывал свои сложенные на коленях руки, его маленькое тело, казалось, стало еще меньше. Суперинтендант снова повернулся к нему.

– Вы утверждаете, что ничего не знали, даже не подозревали о мнимом самоубийстве брата? До этого момента вы понятия не имели, что ваша жена устроила все таким образом, чтобы прибрать к своим и вашим рукам все его состояние? И что для этого она использовала дело Мары Торренс – то есть, по сути, шантажировала Освальда?

– Я не могу ответить на этот вопрос. – Поэт выглядел очень маленьким и совершенно разбитым.

– Вам и не нужно отвечать, – вмешался Найджел. – Ответ содержится в первой же фразе письма к Освальду: «Это для меня огромный сюрприз». Если мистер Ситон знал правду об исчезновении брата, какой смысл был ему притворяться, когда Освальд появился вновь? Что там заподозрил мистер Ситон позже, это уже другой вопрос.

Блаунт повел мощными плечами.

– В таком случае вернемся к вашему письму. Оно было написано в ответ на послание от Освальда. Вы сохранили его письмо?

– Нет, я его уничтожил.

– Вот как? Но вы можете вспомнить точно, о чем он писал?

Только не слово в слово. Он писал, что находится в Бристоле, сообщал адрес и имя, на которое ему можно писать. Спрашивал, что я по этому поводу думаю.

– Он… э… угрожал вам как-нибудь?

– Нет. Если только не считать угрозой эту последнюю фразу. Вот и все.

– Ничего о мнимом самоубийстве?

– Ни слова.

– Подразумевалось, что вы, может быть, знаете правду? Или нет?

– Не представляю, что там могло подразумеваться. Письмишко было коротенькое, всего несколько строк.

Блаунт сгорбился в своем кресле.

– Теперь очень важный вопрос, мистер Ситон. Мог ли кто-нибудь еще знать, что вы пригласили вашего брата приехать? К примеру, не могло ли случиться, что вы оставили свой ответ на столе или еще где-нибудь, перед тем как отправить?

– Нет. Я ответил ему в тот же день, когда получил его письмо. Впрочем, все равно в мой кабинет не заходит никто, кроме Финни – и, конечно же, Джанет. – Роберт усмехнулся. – Это у нас святая святых, в самом строгом смысле слова.

– Вы сами опустили письмо в почтовый ящик?

– Да.

– Могу я задать один вопрос? – вмешался Найджел. – Вы писали его своей шариковой ручкой?

– Да, а что? Конечно, шариковой.

– Но вы не воспользовались своей обычной бумагой, с адресом и гербом?

– Нет. – Роберт смотрел на Найджела так, будто хотел сказать: «Надеюсь, хоть вы меня поймете». – Я… это было бы очень бестактно – подчеркивать, что я занимаю его место, живу в его доме…

– Думаю, такие тонкости – пустая трата сил, когда речь идет о человеке вроде Освальда Ситона, – сухо заметил Блаунт. – Но все равно. Продумав все с такой тщательностью, подготовив его тайный приезд, ночью, когда весь дом улегся спать, вы вдруг решаете все-таки не ждать его здесь. Вместо этого вы отправляетесь на прогулку. Как вы можете объяснить такую перемену плана?

– Я передумал в самую последнюю минуту, решил, что лучше встретить его на дороге. Мне как-то в голову не пришло, что он пойдет коротким путем.

– Понятно. И когда вы его все-таки встретили, вернувшись домой…

– Нет-нет, не встретил. Не нужно меня подлавливать, суперинтендант, спокойно заметил Роберт Ситон.

– Готовы ли вы поклясться в суде под присягой, что вы так и не встретили своего брата в ту ночь? – с величественным видом вопросил Блаунт.

Найджел обратил внимание на то, что Джанет Ситон сидит плотно закрыв глаза, прижавшись головой к спинке стула, как на Страшном суде.

Роберт Ситон, с его мальчишеским, невинным, как у херувима, лицом, спокойно смотрел на Блаунта.

– Да, я готов поклясться под присягой в суде, что я ни разу не видел моего брата Освальда живым с того дня, десять лет назад, когда он исчез.

– Но вы видели его мертвым, а? – быстро спросил Блаунт.

– Мне пришлось… м-м-м… взглянуть на тело, вы это знаете. И я присутствовал, когда ваш человек нашел голову.

Блаунт позволил тишине растечься по всей комнате, как бывает с длинной, расползающейся на глазах вечерней тенью. Джанет, грузная, как мертвое тело, сидела, все так же закрыв глаза. Оживленно потирая руки, поэт поглядел сначала на Блаунта, потом на сержанта Бауэра, который сидел с карандашом наготове.

– Очень хорошо, – устало сказал наконец Блаунт. – Итак, вы вернулись с прогулки. Вы знали, что ваш брат вот-вот появится. И все же вы дважды за полчаса выходили во двор вместе с миссис Ситон, хотя Освальд мог появиться в любую минуту. Как это сочетается с вашим желанием держать его приезд в секрете?

– Правильно, все как-то глупо сложилось. Но Джанет в ту ночь очень нервничала, даже не ложилась спать – вы знаете, была гроза. Так что пришлось мне рисковать, что Освальд наткнется на нас, как только войдет во двор. Но я рассчитывал, что, увидев Джанет, он постарается спрятаться; вот зачем я захватил «летучую мышь», это было бы что-то вроде сигнала опасности. Так было в первый раз. А во второй, когда мы пошли искать Финни, я уже решил, что что-то помешало Освальду приехать: было уже очень поздно.

Найджел должен был отдать должное стойкости, с какой Блаунт перенес этот удар по его делу: совершенно спокойно, естественно и весьма убедительно приказала долго жить еще одна о-очень подозрительная улика – фонарь «летучая мышь». У Найджела стало складываться впечатление, что, судя по тому, как разворачивается допрос, у Блаунта просто нет достаточных оснований для ареста Роберта Ситона и что суперинтендант сам это понимает.

– Когда вы в первый раз вышли из дома с миссис Ситон, шел дождь и она надела ваш макинтош? – спросил, хотя и не очень уверенно, суперинтендант.

– Да.

– Скажите мне теперь, миссис Ситон, как вы позволили мужу выйти под проливной дождь без плаща?

– Надо было всего только перейти двор, а мой макинтош был наверху.

– Ваш единственный макинтош, так вы мне сказали? – вставил Найджел.

– Я этого не говорила. Но раз уж вы спрашиваете, то у меня и правда только один.

– Тот, длинный, который я видел в тот день, когда сбежали Лайонел и Мара?

– Вероятно.

Роберт Ситон наконец встревожился.

– В чем дело, Найджел? Вы же не хотите сказать, что это был тот макинтош, который нашли на теле, правда? У меня тоже есть один, и он висит на вешалке в прихожей.

– Нет. Дело не в этом. Был на вас макинтош, когда вы ходили гулять?

– Я… да, думаю, был, – ответил Роберт, но с меньшей уверенностью, чем раньше.

Снизу, со двора, донеслось бешеное дребезжание велосипедного звонка.

– Видите ли, – медленно говорил Найджел, не сводя глаз с Роберта, – это объяснило бы все: и почему этот парень на улице видел вас без четверти час, и как был убит Освальд, и почему, и кем – о, все на свете, если только…

По лестнице застучали шаги, и громкий голос позвал:

– Папа! Папа!

– Если что? – спросил Роберт Ситон с такой заинтересованностью, какой Найджел никогда еще не замечал у него.

– Если только это был не ваш макинтош – тот, который…

Найджел не успел договорить фразу до конца, когда дверь с шумом распахнулась, как от мощного порыва ураганного ветра, и Ванесса, розовощекая, с развевающимися волосами, запыхавшаяся, но безумно гордая, возвестила:

– Папа!.. Я нашла… Мару!

 

Глава. Прощание с розами

Через несколько минут Блаунт умчался на своей машине в Хинтон-Лейси. Вот что рассказала Ванесса. Рано утром она поехала в деревню на велосипеде за курами, которых заказывали у Пола Уиллингхэма. Пока птиц ощипывали, она ждала в гостиной. Она сидела там в большом кресле и считала деньги, и вдруг увидела, что не хватает шестипенсовика. Девочка подумала, что он мог завалиться в щель между сиденьем и боковиной кресла, сунула туда пальцы и вытащила… не шестипенсовик, а женский носовой платок. Она узнала платок Мары. В этот момент в комнату вошел Пол Уиллингхэм; он довольно бесцеремонно отобрал у нее платок и объяснил, что Мара, наверное, оставила его, когда в последний раз была у него в гостях. Ванесса спросила, когда это было, и Пол ответил, что недели две назад. Но Ванесса знала, что этот платочек был куплен дня за два до исчезновения Мары, потому что Мара тогда показывала его Ванессе.

Снедаемая любопытством и детективным азартом, Ванесса тут же решила действовать. Она взяла кур, заплатила за них, сложила в велосипедную корзинку и уехала. Но доехала она только до деревенской гостиницы, где оставила велосипед, а сама, призвав на помощь весь свой скаутский опыт, вернулась на ферму Уиллингхэма и стала осторожно вести разведку. Сначала она предположила, что Пол Уиллингхэм прикончил Мару, а тело спрятал где-то в доме или других помещениях. Укрывшись в тени одной из надворных построек, девочка стала искать участки свежевскопанной земли, но вдруг заметила, что занавески в комнате для гостей задернуты. Ей это показалось странным, потому что обычно Пол в дневное время открывает шторы во всех комнатах; Ванесса принялась наблюдать за этим окном. Через полчаса ее усилия были вознаграждены. Занавески осторожно раздвинулись, и за ними мелькнуло лицо Мары Торренс.

– Я поняла, что Пол просто прячет Мару и даже не думает ее убивать, закончила свой рассказ Ванесса, не скрывая разочарования. – Или, возможно, он держит ее в плену для каких-то своих преступных и таинственных целей.

– Прекрасная работа, малышка, – улыбнулся Блаунт. – Попрошу до моего приезда всех оставаться в доме.

Роберт Ситон утомленно провел рукой по лицу, как только Блаунт вышел из комнаты. Найджел услышал, как он тихо проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Этому пора положить конец.

Джанет поднялась на ноги.

– Где куры, Ванесса?

– Все еще в велосипедной корзинке. Отдать их повару?

– Да. И пожалуйста, Ванесса, пойми: если ты шпионишь за другими людьми, гордиться тут нечем.

Ванесса застыла от неожиданности, затем кровь отхлынула от ее лица, девочка стала белее мела и какое-то время стояла, не в силах отвести от мачехи полные слез глаза. Потом слезы брызнули фонтаном, и Ванесса бросилась вон из комнаты, громко хлопнув дверью.

– Джанет, ты не должна была этого говорить. Это жестоко.

Голос Роберта звучал абсолютно бесцветно. Он взглянул на жену, и в его взгляде не было ни капельки любви, не было даже гнева, который порождается оскорбленным чувством любви, – Найджел подумал, что Роберт посмотрел на Джанет так, словно перед ним был совершенно незнакомый ему человек…

Услышав, как подъехал автомобиль Блаунта, Найджел пошел через двор к амбарчику. Мару с отцом и Блаунта он нашел сразу – они были в студии.

– Какая же ты дура, Мара, – услышал он, входя, голос Реннела. Суперинтендант же сказал тебе, что это только вопрос времени и Лайонела обязательно поймают. Ну почему бы тебе не сказать нам, где он?

– Потому что я этого не знаю, – с раздражением выдавила из себя девушка. – А, Найджел, привет. Прошу вас, скажите этим двоим, чтобы они оставили меня в покое и перестали приставать с вопросами, на которые я не знаю ответа. Никак не могу втолковать суперинтенданту, что мне абсолютно наплевать, если меня запрячут за решетку за то, что я препятствую полицейским в исполнении служебного долга… или как это называется на их птичьем языке.

– Тебе, может быть, и наплевать! – закричал ее отец. – А ты подумала…

– …что некому будет тебе готовить? Да, трудно тебе придется.

– Меня от тебя тошнит! Можешь ты хоть раз в жизни подумать не только о себе и этом головорезе, с которым ты связалась?

Улыбнувшись собственным мыслям, Мара промолчала.

– Роберт закончил поэму, моя дорогая, – сказал Найджел.

Лицо девушки просветлело, почти преобразилось.

– Вы читали ее? – с живостью спросила девушка. – Впрочем, я уверена, она восхитительная. Так оно и должно было быть. Боже, как я рада! – Она вздохнула и вытянулась на стуле. – Да, это стоило того! Как же я счастлива! Мне все равно, что теперь будет. Я заплатила свой долг, правда, Найджел?

– О да! – завопил ее отец, и его одутловатое лицо исказилось от злости. – Главное, чтобы Роберт мог сочинять свои сопливые стишки, а остальное не имеет значения. Даже убийство. Ну знаешь, моя девочка, ему больше не придется…

– Писать стихи? С чего бы это?

– Совершать убийства! Впрочем, и стихи писать тоже.

– Отец! Ты с ума сошел! Что ты имеешь в виду? – Мара стояла над ним со сжатыми в кулаки руками.

Словно испугавшись собственных слов, которые вырвались у него под влиянием бешеной зависти, Реннел отвел от нее глаза и ничего не ответил.

– Послушайте, мистер Торренс, – вмешался Блаунт. – Ваш долг сообщить полиции все, что вы…

– Да не знает он ничего! – закричала Мара. – Не верьте ни одному его слову!..

– Придержи язык, соплячка! – На какой-то момент суперинтендант вышел из себя. – Стрейнджуэйз, уведите ее отсюда. Хватит с меня, сил больше нет, как она мне надоела.

Мара позволила Найджелу увести себя наверх, в ее комнату; там она бросилась на кровать и разрыдалась.

– Это неправда! Неправда! Он всегда ненавидел Роберта. О Боже, я…

– Послушайте меня, Мара, – твердо произнес Найджел. – Возьмите себя в руки! Вы должны мне ответить на один вопрос. О том, что вы видели в ту ночь.

И Найджел задал ей этот вопрос.

Мара удивленно раскрыла глаза; она была настолько поражена, что на какой-то момент застыла на месте.

– Да, – непослушными губами прошептала она наконец. – Это вполне могло быть. Но…

– Вот и все, что я хочу знать. Нет, не спрашивайте меня ни о чем. Расскажите лучше про свои приключения. Думаю, это было отчаянное предприятие. Или просто веселое?

– Я на все пойду ради Роберта.

Рассказ Мары был краток. Вернувшись на моторке в Ферри-Лейси после разговора с Найджелом, она посчитала, что было бы несправедливо скрыть их беседу от Реннела. Чуть позже она слышала, как отец позвонил суперинтенданту Блаунту и сказал, что хочет сделать заявление. Теперь, когда Реннел понял, что полиция уже знает об истории Мары и Освальда и о том, что Освальд в ту ночь заходил в амбар, Мара опасалась, что он будет пытаться свалить вину еще на кого-нибудь. Тогда-то они с Лайонелом придумали, что он скажет Блаунту, а потом решили воспользоваться этим случаем, чтобы переключить внимание полиции на Лайонела. Ни тот, ни другая, как, возможно, слишком настойчиво подчеркивала Мара, никогда и в мыслях не допускали, что Роберт может быть преступником. Но они понимали, что в отношении него существуют серьезные подозрения. И Лайонелу пришло в голову, что если бы он смог хотя бы на какое-то время отвлечь внимание полицейских на себя, они перестали бы беспокоить отца, который таким образом получил бы возможность в более или менее спокойной обстановке закончить, ни на что не отвлекаясь, свою поэму.

Мара теперь понимала, что эта идея была наивной, а план – совершенно детским. Как бы там ни было, но Лайонел подбил ее принять участие в его осуществлении, тем более что долго уговаривать не пришлось: их вновь обретенная любовь превращала все, что они делали вместе, в захватывающую и невинную игру. Мара предпочла бы следовать за Лайонелом до конца, спать в канавах и стогах сена, делить с ним все радости цыганской жизни и все опасности, которые могут выпасть на долю сбежавших влюбленных. Но Лайонел решительно настаивал на необходимости разделиться – это давало ему больше свободы действий и, соответственно, позволяло выиграть больше времени для Роберта. В конце концов они договорились, что если дело дойдет до побега, одну ночь они проведут в Фоксхолвуде, а на рассвете Мара отправится пешком в Хинтон-Лейси и попросит Пола Уиллингхэма спрятать ее. Если он откажется или ее присутствие на ферме будет обнаружено, все равно Лайонел останется на свободе, так что большой беды в этом не будет.

Лайонел витал в облаках, он пребывал в эйфории и совершенно не задумывался о том, какие последствия может повлечь за собой эта затея для Мары, для него самого и для Пола.

Но Мара была девушкой более рассудительной. Придя на ферму, она сочинила для Пола Уиллингхэма трогательную историю: якобы отец угрожал избить ее, узнав, что она собирается выйти за Лайонела, и она, боясь, что он запрет ее в амбаре, убежала от него и умоляет Пола спрятать ее до тех пор, пока Лайонел не приедет за пей с разрешением на брак. Поверил ли Пол Уиллингхэм в эту романтическую брехню или только притворился – было неважно: так или иначе она позволяла ему прикинуться невинной овцой, если полиция обнаружит присутствие Мары на ферме. Вышло так, что Пола не было на ферме, когда туда заехал инспектор Гейтс с расспросами о мисс Торренс, а приходящая работница, живущая в деревне, ни сном ни духом не ведала о Маре, так как комната для гостей днем запиралась, и потому абсолютно искренне заверила Гейтса, что девушку не видела.

Выслушав рассказ Мары, Найджел спустился вниз. Блаунт собирался уезжать и попросил Найджела проводить его до Хинтон-Лейси. Сержанта Бауэра оставили присматривать за обитателями Плаш-Мидоу. По дороге суперинтендант был крайне неразговорчив. Они остановились у телефона-автомата, и Блаунт несколько минут с кем-то разговаривал. Наконец они остались одни в комнате Блаунта в «Лейси-Армз».

– Ну, как дела? – спросил Найджел.

– Я попросил Гейтса сменить Бауэра, и как можно скорее. Он сообщит газетчикам, что полиция намерена в ближайшее время произвести арест.

– Да ведь вы же не можете арестовать Роберта Ситона на основании тех улик, которыми располагаете! У вас ведь почти ничего нет.

Блаунт задумчиво посмотрел на друга.

– Насколько мы знаем, пока у него самый сильный мотив – этого, надеюсь, вы не будете отрицать?

У Роберта был самый сильный мотив убить Освальда, – медленно проговорил Найджел, – но у него был еще более сильный мотив не убивать его.

– Ох, я уже слишком стар, чтобы разгадывать эти ваши парадоксы, сказал, помолчав, Блаунт, поскольку Найджел, по-видимому, не собирался развивать свою мысль. – Я так думаю, что юный Ситон даст о себе знать, как только прочитает в завтрашних газетах о готовящемся аресте.

– Он примчится, как ошпаренный. Вот что он сделает.

– Гм. М-м. М-да.

В тоне, каким Блаунт произнес эти звуки, было нечто такое, что заставило Найджела посмотреть на него с подозрением.

– Когда вы начинаете изъясняться на своем ужасном туземном жаргоне, я всегда знаю, что вы что-то скрываете. Давайте, выкладывайте!

– М-м. Ну, возможно, мы задержим юного Лайонела. Это уже что-то, разве не так? Гейтс собирается раскинуть вокруг Плаш-Мидоу целую сеть и расставить повсюду силки.

– И вы арестуете Лайонела за незаконное ношение оружия, запугивание свидетеля, препятствование полиции в выполнении ее обязанностей, еще за что-нибудь – это можно придумать. Но это не поможет вам найти убийцу Освальда Си тон а.

Кто знает, кто знает… Это зависит от того, вернется ли сюда Лайонел. Если вернется, то только затем, чтобы постоять за отца. Если же нет… Блаунт стал энергично тереть лысину. – Если же не вернется, то он и есть убийца.

– Что вы еще такое придумали?

– Реннел Торренс наконец раскололся. Он только что рассказал мне, что видел Лайонела Ситона приблизительно в два часа ночи. Тот крался мимо маслодельни.

– Вот это да! – Найджела это сообщение как громом поразило. – И вы ему верите?

– А с какой стати ему выдумывать? И если он это придумал, зачем ждал так долго?

И Блаунт изложил Найджелу улики против Лайонела Ситона.

Во-первых, он утверждал, что проспал всю грозу в ту роковую ночь, хотя в другую такую же ночь проснулся от довольно слабого крика Найджела о помощи; к тому же Торренс видел его возле маслодельни примерно во время убийства Освальда. Значит, Лайонел соврал. С какой целью он соврал? Хотел защитить себя или кого-нибудь другого? До этого момента существовало лишь весьма сомнительное, как полагал Блаунт, представление, что действия Лайонела могут объясняться желанием защитить отца. Но давайте представим, что все как раз наоборот! Вообразим на минуту, что Роберт видел – а он мог это видеть, потому что дважды в течение ночи проходил по двору, – что Лайонел ведет себя подозрительно. Возможно, он видел, как тот избавлялся от трупа. Не объясняется ли все последующее поведение Роберта – например, то, что он спрятал и кормил Финни Блэка, – стремлением скрыть вину сына?

Найджел согласился, что да, это возможно.

Второе. Самым простым объяснением «подвигов» Лайонела в старом амбаре является то, что он и в самом деле боялся, что Реннел Торренс может раскрыть какую-то разоблачающую его улику. Потому-то он и угрожал Реннелу револьвером – и нельзя сказать, что безуспешно, потому что Реннел ведь до этого утра держал язык за зубами. Конечно, это было безумством, отчаянным шагом. Но, может быть, Лайонел к этому времени пришел в отчаяние, а возможно, он оказался достаточно умен, чтобы сообразить, что подобная демонстративная выходка, наоборот, отвлечет от него внимание, будет расценена как выходка донкихотствующего юнца, пытающегося своим телом прикрыть кого-то другого. Последующие действия Лайонела – дурацкая стычка с полицейским из-за велосипеда в Сомерсете, например, – должны были усилить первоначальное впечатление.

Третий и, возможно, самый сильный момент блаунтовской версии заключался в том, что из всех подозреваемых Лайонел больше всего подходил на роль убийцы с точки зрения физических данных. Он был молод, прошел специальную подготовку в воздушно-десантных войсках и знал, что такое безжалостная, не на жизнь, а на смерть борьба; а ведь только сильный, хитрый и не знающий жалости человек мог сделать то, что сделали с Освальдом Ситоном в ту страшную ночь. Трудно было представить себе тучного Торренса или хрупкого Роберта, не говоря уже о Джанет, режущими человека, который, конечно же, был начеку, а потом оттаскивающими тело убитого к реке и буксирующими его ниже по течению.

Четвертое – мотив. Этот пункт блаунтовской версии целиком и полностью зависел от того, знал ли Лайонел, что сделал десять лет назад Освальд с Марой. Сама Мара и Роберт утверждали, что Лайонелу об этом ничего не известно, но они могли и солгать, чтобы прикрыть Лайонела. Если же Лайонел все-таки знал об этом, у него был самый убедительный мотив – любовь к Маре и то, что он сам пережил из-за психологической травмы, которую нанес ей Освальд, не говоря уже о том, какую новую рану Освальд мог бы ей нанести, появись он еще раз на ее жизненном пути.

Пятое – возможность. Это был самый слабый пункт схемы Блаунта, как он благородно сообщил Найджелу. Предположить, что Лайонел наткнулся на Освальда в ту ночь до того, как тот успел встретиться с Робертом, означало бы поставить все в зависимость от самого невероятного совпадения.

– Не обязательно, – заметил Найджел.

– Если верить показаниям Роберта, Лайонел никак не мог знать, что Освальд приезжает в Плаш-Мидоу; он не мог даже знать, что тот вообще жив.

– Вы забываете о шариковой ручке Роберта. И о тонкой бумаге, на которой он писал письмо брату. На днях Пол Уиллингхэм сказал мне, что такие ручки оставляют видимый простым глазом след на лежащем снизу листе бумаги. Я потом поэкспериментировал и убедился, что он прав. Вполне допустимо, что Лайонел мог войти в кабинет отца вскоре после того, как Роберт написал это письмо, и прочитать оттиск письма в блокноте.

Так вот что вы имели в виду! В таком случае убийство могло быть и умышленным. Во всяком случае, Лайонел мог ждать Освальда, чтобы выгнать его из Плаш-Мидоу. Но теперь мы переходим к следующей прорехе в моей версии. Как он мог заполучить бритву Освальда? И куда потом подевалась эта проклятая бритва? Мы самым тщательным образом, буквально сантиметр за сантиметром, обшарили весь дом, маслодельню, все постройки на территории усадьбы, амбар – и всюду искали ее. Зачем было убийце тратить столько усилий, чтобы ее спрятать? Ему достаточно было только стереть с нее свои отпечатки, и, поскольку это бритва Освальда, она была бы такой же уликой против преступника, как и против всех остальных англичан вместе взятых.

– Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом. У меня в голове нет ни одной мысли на этот счет. Но вернемся к вопросу о преднамеренности или, напротив, непреднамеренности преступления… – Тут Найджел как-то странно поглядел на Блаунта. – Впрочем, нет, лучше пока оставим этот вопрос. Давайте поговорим о поэзии Роберта Си гона. Я убежден, что в основе всего этого дела лежит его поэзия. Хорошо, вы выдвигаете предположение, что действия Роберта объясняются желанием защитить своего сына, о котором он знает или хотя бы подозревает, что тот убийца. Но ведь за время после убийства Роберт написал великое поэтическое произведение. Поэты могут быть довольно бессердечными, почти бесчеловечными, когда речь идет об их творчестве. Но я никак не могу представить себе, чтобы Роберт легко и весело писал свои вирши, зная, что его сын – убийца его родного брата; к тому же он любит своего сына, что немаловажно.

– Ну что же, может быть, и так. Но…

– Нет, погодите. Я собираюсь взорвать под вами мину, так что держитесь крепче. Это вариант вашей же собственной версии. Предположим, что Джанет, а не Лайонел, прочитала оттиск письма Роберта – это, кстати, более вероятно, поскольку обычно только Джанет разрешается зародить в его кабинет. Теперь она знает дату и примерное время приезда Освальда в Чиллингхэм и его появления в Плаш-Мидоу. Возможно, она задумала явиться незваным гостем на встречу между Освальдом и Робертом: Освальд не получит обратно свое состояние, если только она сможет как-то повлиять на этот вопрос. Но в час «Икс» Роберта не оказывается на месте – он, видите ли, вышел погулять. Джанет слышит, как открывается дверь во двор. Она сама нам об этом сказала. Но она не зовет мужа; она подозревает, что человек, вошедший в дом, это Освальд – и это оказывается Освальд! Что ей делать? Мне кажется, что инстинктивной реакцией на такую ситуацию было бы немедленное выдворение его из дома – ее дома. Под каким-то предлогом она уговаривает его пройти с ней через двор к маслодельне.

Блаунт шлепнул себя по лысине.

– Великий Боже, вот это да! Вы хотите сказать, что это был он?!

– Да, это был он, и Мара видела его, когда выглянула из окна в половине первого. То есть я хочу сказать, что это вполне мог быть Освальд. Я только что спрашивал об этом Мару, и она согласилась с моим предположением. Естественно, что тогда она не сомневалась, что это Роберт. Мужчину заслоняла Джанет, и Мара видела его только при единственной вспышке молнии; кстати, Роберт и Освальд приблизительно одной комплекции и лицом очень похожи. Это объяснило бы и то, почему будущий папаша видел Роберта на дороге в Плаш-Мидоу на четверть часа позже. И в таком случае…

– Боже мой, Стрейнджуэйз, я думаю, что вы попали в самую точку! – возбужденно воскликнул Блаунт. – Она запирает Освальда в маслодельне или просит его подождать там до прихода Роберта. Потом, может быть, она почувствовала к этому мерзавцу такое отвращение, что у нее не выдержали нервы. Она испугалась и бросилась за помощью. Но Роберта нет – он где-то гуляет. Поэтому ее естественным побуждением было побежать в комнату Лайонела, разбудить его и рассказать, что случилось. Лайонел встает и в одиночку идет к маслодельне. Может быть, он знает об Освальде и Маре, а может быть, и не знает. Освальд набрасывается на него с бритвой, но Лайонел вырывает ее – и перерезает Освальду горло. А что, все сходится! И это объясняет, почему Роберт мог спокойно писать свои стихи. Он не знал, что произошло в Плаш-Мидоу в его отсутствие. Лайонела прикрывает Джанет; это она убедила Роберта спрятать Финни Блэка. Да, это же объясняет все ее поведение – и, возможно, Роберт все это время думал, что Освальда убила Джанет, и это объясняет его поведение. Но это никак не сказалось на его поэме, потому что Джанет ему безразлична. Лайонела и Ванессу он любит, а она для него чужая.

– Значит, и вы это заметили?

– Это же написано у него на физиономии, да и у нее тоже.

– Ну, и что теперь?

– Подождем возвращения Лайонела. Если он не объявится, начнем поиски.

– Лайонел. Да. Возвращение блудного сына! – с неожиданным подъемом произнес Найджел. – Но вы ведь не сможете предъявить ему обвинение в убийстве.

– Пока нет. Согласен, для этого наших доказательств маловато. У него на одежде должны были бы быть пятна крови – ну, и прочие мелочи. Но мы с этим разберемся, как только возьмем его. Это самая убедительная версия, Стрейнджуэйз.

– О да, это прекрасная версия, – устало проговорил Найджел. – В теории…

В этот вечер ужин в Плаш-Мидоу проходил в мрачной, напряженной атмосфере. Она подействовала даже на Финни Блэка: он входил и выходил из комнаты, волоча ноги, как больная собака. Ванесса, по-видимому, с трудом запихнула в себя свою порцию курицы. После ужина, в гостиной, она вдруг подошла к отцу, который сидел, прикрыв глаза рукой, и совершенно взрослым, материнским жестом провела пальцами по его волосам.

– Я тебе спою. – сказала она. – Бедненький старый Саул. Давид споет ему. Жалко только, я не умею играть на арфе.

Она подошла к роялю и, аккомпанируя себе негнущимися пальцами, что удивительно подходило к ее чистому, тоненькому, ни разу не задрожавшему голоску, пропела «Королева выходит замуж» и «Лорд Рэндел, мой сын». Потом она спела «Не вернешься ль ты снова?». Джанет Ситон сидела с каменным лицом; сквозь пальцы Роберта текли слезы.

– Как же ты красиво пела, доченька, – проговорил он, когда она закончила. – Спасибо тебе. Это были любимые песенки твоей… это были мои любимые песенки.

– Я знаю, что ты хотел сказать, – выдохнула она ему в ухо, целуя на ночь.

Джанет сидела оцепеневшая, как чужой человек, случайно оказавшийся в этой комнате, с трудом сдерживая свои чувства. Она подставила Ванессе щеку, потом, через несколько секунд, как слепая, протянула ей руку – но за девочкой уже закрылась дверь.

– Сколько еще времени это протянется? – тут же спросил Роберт.

Найджел ответил:

– Я думаю, Лайонел скоро объявится.

– Лайонел? Но… что, полиция этого ждет? – хриплым тихим голосом спросила Джанет.

– Да.

– Неужели они всерьез восприняли его выходку? – удивился Роберт.

Боюсь, что да. Это дело может обернуться очень серьезно. По-моему, его подозревают в соучастии. Или…

– Или что? – быстро спросила Джанет.

– Должен вам сказать, что его теперь подозревают и в самом убийстве.

Господи! Но это же смешно! – На лице Роберта было растерянное, неуверенное выражение, как у глухого, который видит, что все смеются над шуткой, которую он не расслышал.

Джанет Ситон вдруг тяжело вздохнула, резко поднялась и, сопровождаемая звяканьем ключей на поясе, стремительно вышла из комнаты.

– Мне больше не следует у вас оставаться, – сказал Найджел. – Я ставлю вас в неловкое положение.

Роберт Ситон смотрел на него так пронзительно, что Найджелу было трудно выдержать его взгляд. Казалось, с глаз поэта спала последняя пелена.

– Вы знаете, кто убил моего брата? – спросил он, продолжая смотреть на Найджела с той же силой во взгляде.

– Да, думаю, теперь я знаю все.

– Хорошо, не уезжайте пока. Останьтесь у нас еще немного, помогите нам… помогите нам пережить все это. Вы это сделаете, дорогой друг?

Найджелу не пришлось долго ждать. В следующие день и ночь события развивались с такой быстротой и напряженностью, каких ему еще не приходилось испытывать и о которых он впоследствии не мог вспоминать без боли и содрогания.

За завтраком стало известно из газет, что по делу Ферри-Лейси вот-вот будет произведен арест. Роберт спокойно передал «Ньюс-Кроникал» Джанет, отчеркнув ногтем абзац. Потом взглянул на Найджела, и тот сейчас же поднялся из-за стола и позвонил в гостиницу в Хинтон-Лейси. Хозяин послал кого-то из детей за Полом Уиллингхэмом.

– Тебя еще не посадили, Пол? – осведомился Найджел.

– Почему-то нет. Боюсь, у меня будут неприятности из-за Мары. Вчера мне досталось от суперинтенданта за, как он выразился, «укрывательство». Но я упорно стоял на своем, вернее на том, что мне сказала Мара…

– Ладно, все это чепуха. Теперь тебе придется укрывать еще одну женщину. Я посылаю Ванессу, чтобы она провела у тебя несколько ночей.

– Ох ты, значит, такие дела? Жаль. Настоящее проклятье! Я приглашу свою младшую сестру Присциллу, чтобы девочке не было скучно.

Через полчаса совершенно подавленная Ванесса сидела рядом с Найджелом в машине Ситонов. Сначала она никак не соглашалась уехать, но отец ласково уговорил ее: в доме будет полно полицейских, и день или два ей незачем путаться у них под ногами.

– Пока, милая, – сказал он перед тем, как машина тронулась. – Скоро увидимся. Будь хорошей девочкой и не загоняй до смерти лошадок Пола. Роберт говорил веселым, самым прозаическим тоном. Вспоминая потом эту сцену, Найджел понимал, что в жизни не видел ничего более героического.

– Это все неправильно! – воскликнула Ванесса, когда машина покатила по дорожке от дома. – Это все неправильно. Я знаю, что здесь что-то не так! Больше она не проронила ни слова до самой фермы Пола Уиллингхэма.

По возвращении Найджела встретил Роберт Ситон и подал ему телеграмму.

В ней говорилось:

«Ждите меня сегодня вечером около одиннадцати Лайонел».

– Только что принесли, – пояснил Роберт. – Наверное, нужно сообщить вашему суперинтенданту?

– Думаю, что он уже знает. Они следят за всей корреспонденцией Плаш-Мидоу.

– Тогда ладно. Надеюсь, Ванесса не слишком переживала?

– С ней все будет в порядке.

– Хорошо. Я уверен, что у нее все будет хорошо. А сейчас, с вашего позволения, мне нужно кое-что написать. – Поэт быстро поднялся к себе.

Найджел ужасно нервничал. Он бесцельно слонялся по изящно обставленным комнатам, разглядывая от нечего делать их сверкающие, блистающие, мерцающие сокровища, радующие глаз удивительными красками и пропорциями; но на все эти вещи, мерещилось ему, были уже навешаны бирки, и вот-вот раздастся стук молотка аукциониста. Плаш-Мидоу казался ему домом, от которого уже отлетела душа и осталось только ее подобие – остов, которому суждено очень скоро разлететься на тысячу искрящихся осколков, и это впечатление было последней и, наверное, самой близкой к правде иллюзией из всех, какими Плаш-Мидоу околдовывал его.

Оставаться в доме стало невыносимо; Найджел вышел в сад. Но и здесь уже лежала тень, таинственная и неотвратимая, как изменения на лице умирающего человека. Огромный каштан стоял посреди двора, как мираж; часы последних оставшихся роз были сочтены.

Крепко сбитая фигура Блаунта на подъездной аллее походила на призрак, обреченный вечно спешить и все же опаздывать к моменту истины.

– У этого мальчишки, скажу я вам, крепкие нервы, – первым делом сообщил он Найджелу. – Знаете, он прислал телеграмму с сообщением, что вернется около одиннадцати.

– Да. Его отец показал ее мне.

– Показал? Не может быть! – Блаунт вытер лоб. – Я просто не понимаю этих людей, Стрейнджуэйз. Позволю себе признаться, это местечко действует мне на нервы.

Суперинтендант свирепо взирал на Плаш-Мидоу, словно тот был орхидеей-людоедкой и уже откусил от него кусочек.

– Мы не будем ему мешать, пусть приезжает, – добавил он. – Но отсюда он уже не выйдет…

Лайонел оказался исключительно пунктуальным. Ровно в одиннадцать вечера Найджел услышал шум поворачивающей на подъездную аллею машины. Он знал, что у ворот прячется полицейский, еще один у каштана, третий в тени старого амбара. Инспектор Гейтс выбрал себе место в прихожей, у выхода во двор. Блаунт устроился на лестнице, между лестничной площадкой и кабинетом Роберта Ситона; из-под дверей кабинета пробивался свет. Трое полицейских были вооружены, так как, насколько было известно, у Лайонела все еще имелся маузер.

В следующую минуту произошло то, чего никто не ожидал. По лестнице, весело насвистывая, поднялся Лайонел.

– Отец! – позвал он. – Ты где? А, привет, суперинтендант!

– Лайонел Ситон, я должен арестовать вас по обвинению в незаконном владении огнестрельным оружием и…

– Э, бросьте вы эту чушь! Возьмите его, зачем он мне.

Через приоткрытую дверь своей комнаты Найджел видел, как молодой человек вежливо вручил маузер Блаунту. У Лайонела начала отрастать пышная бородка, одежда на нем была мятая и пыльная, и от него веяло таким здоровьем, что он мог служить живой рекламой жизни на свежем воздухе.

– Значит, вы нашли убийцу? – спросил он. – Или это сообщение об аресте – очередная липа?

– Вы понимаете, что вы арестованы? – сурово перебил его Блаунт. – Если вы хотите сделать заявление…

– Ну да, конечно, я признаюсь во всех своих преступлениях. Вы услышите все до последней мелочи. Но сначала мне нужно переговорить с отцом. Вы, конечно, не будете возражать?

На мгновение замешкавшись, Блаунт ответил:

– 0-очень хорошо. Но в моем присутствии.

– Но послушайте, дорогой мой суперинтендант, – с обезоруживающим обаянием настаивал Лайонел. – Не мог бы я все-таки поговорить с ним наедине? Вы можете постоять у дверей в коридоре. Наверняка ведь дом окружен вашими людьми, так что у меня нет ни малейшей возможности сбежать. Можете обыскать меня, если угодно. У меня больше нет ни револьверов, ни ядов, ни острых ножей, ни еще чего-нибудь в этом роде.

– Вы можете поговорить с отцом в моем присутствии, – флегматично повторил Блаунт.

Послушайте, вы предъявляете мне обвинение в убийстве этого мерзавца, моего дяди, так ведь?

– В настоящее время нет.

– В таком случае, – продолжал Лайонел с неотразимым терпением, – если я не опасный убийца, к чему столько разговоров по поводу того, чтобы я сказал моему старому папочке пару слов наедине?

– Я отказываюсь обсуждать этот вопрос.

– Ну, что делать… – Огорченный голос Лайонела до смешного походил на голос его отца. Молодой человек стоял с безвольно повисшими руками; переминаясь с ноги на ногу, он зацепил носком ботинка угол ковра. – Прошу прощения, – медленно проговорил он и тут же быстро добавил:– И за это тоже, и его кулак врезался Блаунту в скулу, отчего тот отлетел в сторону.

Найджел не успел даже двинуться с места, как молодой человек проскочил по коридору в кабинет отца.. Найджел позвал Гейтса, который тут же, громко топая, взбежал по лестнице. Вдвоем они нажали на дверь кабинета – она была заперта изнутри. Инспектор хотел засвистеть, позвать людей на подмогу, но Найджел остановил его.

– Нет, не нужно. Пусть следят за окном кабинета. Он может снова попробовать выпрыгнуть. И приглядите за его машиной.

Инспектор вбежал в спальню, окна которой выходили во двор. Найджел слышал, как он свистел и отдавал приказания. Стрейнджуэйз повернулся к Блаунту, который уже стоял на четвереньках и тряс головой, чтобы прийти в себя. Помогая Блаунту подняться, Найджел заметил, что дверь кабинета открывается, и приготовился было по мере сил принять на себя натиск Лайонела Ситона, – но из кабинета вышел Роберт. Найджел рванулся мимо него в комнату – там было пусто, окно было распахнуто настежь.

– Этот дурачок выпрыгнул, – фыркнул у него за спиной Роберт.

Лучи двух электрических фонарей скрестились на Лайонеле, неподвижно стоявшем на траве под окном. В следующее мгновение он, как стрела, выпущенная из лука, кинулся бежать. Раздались крики, громко выругался полицейский, которому не удалось перехватить беглеца, и вот молодой человек уже скрылся за каштаном, и Найджел больше его не видел.

Пока Найджел спускался по лестнице и выходил во двор, погоня там развернулась вовсю. Лучи фонарей дрожали в ночи, будто усики над головой какого-то мечущегося по двору насекомого; свет двигался в сторону фруктового сада – по-видимому, Лайонел не стал пытаться добраться до своей машины. Вернувшись в дом, Найджел услышал, что Блаунт рвет и мечет у телефона: местная телефонная станция до безобразия долго не отвечала на вызовы.

– Думаю, он направляется в Фоксхолвуд, – сказал Найджел. – Вся полиция графства гоняется за ним по саду.

– Я поеду на своей машине к дальнему краю леса и отрежу ему дорогу, как только сумею дозвониться. Бауэр ждет меня в машине. А вы присмотрите за делами здесь, ладно? Алло, коммутатор? Соедините меня, пожалуйста, с полицейским участком в Редкоте, да поживее, милочка!

Задумавшись, Найджел снова пошел наверх, к кабинету Роберта. Там он застал Джанет. Полностью одетая, она стояла у письменного стола мужа.

– Это для вас. Но я вскрыла, – сказала она безразличным тоном и протянула ему несколько листочков бумаги.

Вот что прочитал Найджел: 

«Дорогой Найджел Стрейнджуэйз!

Пожалуйста, передайте это полиции. Я не знаю, существует ли специальная форма для признания в преступлении, но, несомненно, оно должно быть полностью обосновано, поэтому я постараюсь ничего не забыть.

Я убил Освальда Ситона… 

Найджел услышал, как от дома отъехала, машина. Блаунт действовал быстро. Он продолжал читать:

…и больше никто не участвовал ни в самом убийстве, ни в сокрытии следов преступления. Мотив у меня был самый простой. В пору моей молодости я перенес муки страшной нищеты и унижений, которые убили мою первую жену и серьезно помешали развитию моего поэтического творчества. Получив письмо Освальда и осознав к своему ужасу, что он, законный хозяин моей собственности, вовсе не мертв, как я всегда считал, я пришел в отчаяние. Я знал, что в моем возрасте мне больше не вынести всех ужасов бедности; мне была невыносима мысль, что Джанет, Лайонел и Ванесса будит жить в нищете, но боюсь, что больше всего (поэты исключительно эгоцентричные существа) я страшился снова оказаться в условиях, которые были бы губительны для моей поэзии, снова стать загнанной до полусмерти рабочей лошадкой, вечно голодным и невыспавшимся литературным поденщиком. Эта мысль была для меня невыносима. Таким образом, если уж мне суждено оказаться на скамье подсудимых, рядом со мной должен стоять мой сообщник – моя полновластная хозяйка, моя Муза.»

Чтение настолько захватило Найджела, что он лишь краешком сознания отметил про себя, что внизу завелась и уехала еще одна машина.

«Вы помните, – читал он дальше, – наш, разговор в июне о „точке взрыва“? Моя точка взрыва, как я обнаружил, замедленного действия. Когда я ответил на письмо Освальда, у меня мелькнула мысль об убийстве, но только вскользь, в виде мимолетной фантазии, не больше. Я планировал, что он приедет сюда и мы спокойно все обговорим, найдем приемлемый для всех компромисс, по которому, взамен возвращенного без лишних слов состояния и в уплату за молчание о происшествии с Марой, я получу от него приличный доход. Я требовал от него соблюдать осторожность и действовать втайне: а) потому что считал, что Джанет надо будет поставить, так сказать, перед свершившимся фактом, и б) потому что в глубине моего сознания все же затаилась мысль, что, если Освальд не пойдет на сделку, с ним придется разделаться.

Той ночью, когда я ждал его, мне никак не удавалось отправить Джанет пораньше спать. Поэтому я решил пойти и встретить брата на полдороге. Как я вам уже говорил, мне даже не пришло в голову, что он решит пойти через лес. Я ждал его на окраине деревни (это тогда, когда я сказал вам, что прятался от дождя) довольно долгое время после того, как он должен был пройти, предполагая, что, может быть, его поезд опоздал.

Когда без четверти час я вернулся домой, Джанет, страшно взволнованная, поджидала меня внизу. Она сказала, что минут за пятнадцать до моего прихода появился Освальд и что она не позволила ему остаться в доме, но согласилась спрятать пока в маслодельне. Именно его, а не меня Мара видела с Джанет, когда они переходили двор в половине первого. Джанет зажгла фонарь и дала его Освальду, потому что если бы он включил в маслодельне электричество, Торренсы могли бы забеспокоиться и пойти проверять, что там такое. Когда они подошли к маслодельне, Джанет втолкнула его внутрь и заперла за ним дверь, тал как очень боялась, как бы он не вернулся в дом.

Здесь Найджел, оторвавшись от чтения, заметил, что миссис Ситон уже нет в комнате. Он опять склонился над признанием Роберта.

Джанет все это подтвердит. В тот момент мне стало ясно, что она страшно обижена на меня – и вполне справедливо – за то, что я пригласил Освальда сюда (он, между прочим, успел сказать ей, что находится здесь по моей инициативе). Мы с Джанет поговорили минут десять. Потом она вдруг вспомнила о Финни, обнаружила, что его нет в комнате, и мы отправились его искать. Потом я отослал ее обратно домой, забрал ключ от маслодельни и пошел к Освальду.

Когда я вошел в маслодельню, мною двигало прежде всего обыкновенное любопытство. Что случилось с Освальдом? Как ему удалось остаться в живых, когда все мы считали его мертвым? Как он выглядит после этих десяти лет? Идя к маслодельне, я не думал об убийстве. Конечно, просидев под замком целых полчаса, бедняга был вне себя. Я пробовал урезонить его, попытался предложить ему договориться, даже пригрозил, что расскажу о происшествии с Марой. Ничего не помогало. Он просто сидел, поджав ноги, в углу возле фонаря и злобно насмехался надо мной. Освальд прекрасно понимал, что я у него в руках, и не намерен был заниматься благотворительностью после всего, чего натерпелся за границей.

Меня охватило отчаяние. Потом он сказал о моей жене нечто такое, чего я не мог снести. Это и была точка взрыва. Впервые в жизни во мне с неизъяснимой силой вспыхнула ненависть. Я накинулся на брата и нанес ему сильный удар в лицо. Он упал навзничь, и из кармана макинтоша выпал какой-то предмет, громко звякнув о пол. Освальд потянулся к нему, но я его опередил; это была бритва. Прежде чем он успел броситься на меня, я резанул его по горлу. В тот момент я испытывал состояние настоящего экстаза, прилив слепой, всепоглощающей, мучительной радости. Потом все прошло, и у моих ног лежал умирающий брат.

Далее я действовал как во сне, движимый какой-то непреодолимой силой. Я делал все так, будто каждая деталь была заранее продумана и тщательно разработана. Это было поразительно. Ловкое, хладнокровное существо (мое второе «я»?) руководило мною, нашептывая мне на ухо, что если разбить лицо Освальда, изменив его до неузнаваемости, то не останется ничего, что могло бы связать убитого со мной и Плаш-Мидоу. Однако я решил этого не делать. Теперь Освальд был уже несомненно мертв, и я отрезал его голову, снял с него всю одежду, надел на тело макинтош и застегнул его. Потом я взял из дома ключ от фамильного склепа Лейси и плетеную сумку для головы; должен сказать, что в такие моменты угрызения совести, оказывается, проявляются весьма своеобразно: я испытывал непреодолимое отвращение при мысли, что придется тащить ее за волосы.

Затем (с помощью моего второго «я», которое придало мне сверхъестественную силу) я поднял труп, оттащил его к реке, проплыл с ним некоторое расстояние вниз по течению и пустил тело по волнам. Это не был мой брат, это был пакет с испорченным мясом. Бритву я бросил там же в реку. Следует добавить, что прежде чем приступить ко всему этому, я разделся догола, чтобы не запачкать свою одежду в крови – к счастью, кровь, брызнувшая фонтаном, когда я полоснул его по шее, в меня не попала. Я сложил всю одежду в одну стопку: свою вниз, его сверху, – вот почему Финни видел только одну кучу одежды. Однако когда я вернулся назад в маслодельню, головы уже не было, – я не мог запереть за собой дверь, поскольку боялся при этом уронить тело. Я намеревался захоронить голову вместе с одеждой Освальда либо в склепе Лейси, либо где-нибудь в саду, надеясь, что маленькая ямка не привлечет внимания. Когда я обнаружил, что голова пропала, мне стало дурно. Но потом я подумал, что ее, скорее всего, взял Финни Блэк – ничего другого мне просто не приходило в голову, – поэтому я продолжал действовать по плану: вымыл из шланга маслодельню, потом оделся и отнес одежду Освальда в склеп.

Все это, начиная с момента, когда я в первый раз вошел в маслодельню поговорить с Освальдом, заняло немногим больше часа. Вернувшись в дом, я увидел, что Джанет лежит в постели, но не спит. Я сказал ей, что все это время мы с Освальдом обсуждали наши дела и в конце концов я попросил его уехать, пообещав, что буду ежегодно выплачивать ему определенную сумму, за что он должен оставить нас в покое. Мне показалось, что мой рассказ несколько успокоил ее. Мы вышли посмотреть, не вернулся ли Финни, и он почти в ту же минуту появился – было чуть больше двух часов.

Я не хотел бы, чтобы у полиции остались какие-либо сомнения в том, что я действовал в одиночку и никто больше во всем этом не участвовал. У меня есть основания считать, что в какой-то момент Лайонел проснулся и вышел из дома – может быть, он видел, как я возвращался из церкви. Что подумала Джанет после того, как было найдено тело, я не знаю. Мне не хотелось посвящать ее в свою тайну, хотя позже я использовал ее как слепое орудие, когда мне понадобилось выяснить, действительно ли это Финни взял голову. Прошу Джанет простить меня за это. Но ни она, ни Лайонел не могут считаться соучастниками моего преступления: они абсолютно ничего не знали.» 

Из коридора донеслись торопливые шаги, и в кабинет вошла Джанет. На ее сером от усталости лице была написана озабоченность.

– Роберт не заходил? Не могу его нигде найти, – сказала она.

– Позвольте, я только закончу читать, – ответил Найджел и вернулся к письму. 

«Мне противна мысль о суде. Поэтому, если Лайонел все-таки появится сегодня вечером и обстоятельства позволят мне, я постараюсь незаметно уйти. Хочу умереть там, где похоронено мое сердце. Маленькая Ванесса очень привязана к вам; возможно, вы сумеете помочь ей пережить это трудное время. Я не колеблюсь, обращаясь к вам с этой последней просьбой.

А теперь – помните эту цитату? – «час пробил… Я должен уйти. Пора расставаться с вами, ласточки, с колодцем, с тобою, сад, и с вами, розы. О мои дорогие!..» Ну что ж, я ухожу. Прощайте.

Роберт Ситон.» 

Быстро пробежав глазами последние слова, Найджел скомкал письмо и сунул его в карман. Выражение нерешительности мелькнуло на его лице и тут же пропало.

– Что вы сказали? Его нет в доме?

Джанет покачала головой.

– Нужно найти его. Вы понимаете, что…

– Нет! – с горячностью крикнула Джанет. – Неужели нельзя наконец оставить его в покое? – Она с такой необыкновенной для женщины силой вцепилась в руку Найджела, что он с трудом освободился и побежал по лестнице вниз.

Машина, на которой приехал Лайонел, все еще стояла во дворе, у дверей дома. Найджел остановился, не зная, как поступить, потом побежал через двор к гаражу. Двери гаража были распахнуты; машины Ситонов не было:

Когда он вернулся, Джанет стояла у входа в дом; лицо у нее было отрешенное, мертвое, как у лунатика.

– Вы его не остановите! – проговорила она словно во сне. – Вы его не остановите!

Найджел взял ее за плечи и хорошенько потряс.

– Скажите мне, где похоронена его первая жена? Ну говорите же!

– Из аптечки пропало снотворное. Вся упаковка. Что вы сказали?

– Я спросил, где похоронена его первая жена.

Ее лицо исказилось, словно в судороге, и тут же снова окаменело.

– Не скажу.

– В таком случае мне придется спросить у Ванессы, – бросил Найджел, усаживаясь в машину Лайонела.

– Нет! Нет, я поеду с вами. Подождите, только надену пальто.

Найджелу показалось, что прошла целая вечность, пока она вернулась со своей сумкой.

– Это деревня в пяти милях за Редкотом, – объяснила она. – Там, у церковной ограды. Она там родилась. Грейт-Хэммерсли.

Они промчались по ночной дороге до Хинтон-Лейси, пересекли Темзу в двух милях выше по течению и, проехав через Редкот, запутались в кривых улочках пригорода.

– Не помню, – неуверенно проговорила Джанет. – Прошло столько времени…

Найджел остановился в ближайшей деревне и забарабанил в дверь первого же дома. Сонный недовольный голос объяснил, как проехать в Грейт-Хэммерсли.

В миле от деревни мотор зачихал, автомобиль дернулся и замер. Найджел пошарил в машине и нашел электрический фонарик, а в боковом кармашке на двери – карту. Бензобак был пуст.

– Слава тебе Господи! – с облегчением выдохнула Джанет.

– Придется мне пойти пешком. Вы можете подождать в машине, пока я вернусь с подмогой?

– Нет, я пойду с вами.

Они поспешили дальше, благо луна освещала им путь бледно-голубым светом. Дорога, казалось, состояла из одних развилок и дорожных знаков. Идти оставалось еще целых четыре мили. У Найджела был выбор: можно было сделать крюк в две мили, зайти в другую деревушку и попытаться достать там машину или галлон бензина – или продолжить путь до Грейт-Хэммерсли. Но кто знает, найдется ли там машина и бензин? Найджел выбрал второй вариант.

Первое время Джанет шла с ним рядом, не отставая ни на шаг, как мужчина. Через некоторое время, когда начало сказываться нервное напряжение, шаги ее замедлились. Найджел на минутку остановился, чтобы сориентироваться по карте.

– Я вас умоляю! – хрипло прошептала Джанет. – Ну почему вы не хотите дать ему спокойно умереть?

Больше она не произнесла ни слова, пока они не достигли первых домов Грейт-Хэммерсли и не увидели приземистую церковную колокольню, сонно белевшую в бледном лунном свете.

Тогда Джанет проговорила:

– Его ведь может здесь и не быть. Вы уверены, что он имел в виду именно это?

– Мы это скоро узнаем.

– Я не вижу его автомобиля…

– Он не стал бы заезжать в деревню.

Они говорили шепотом, словно при покойнике. Душистая высокая трава церковного кладбища шелестела под их быстрыми шагами, словно вторя их шепоту, и, словно случайные слезинки, разбрасывала на их пути алмазики росы.

«Нужно было позвонить врачу и попросить его встретиться с нами здесь, подумал Найджел. – Вечно я все делаю не так. Хотя, возможно, оно и к лучшему».

И тут луч его фонарика упал на фигуру Роберта. Поэт лежал лицом вниз на могильном холмике под старым тисом, протянув руки к камню в изголовье могилы, надпись на котором гласила, что здесь покоится Дейзи, возлюбленная жена Роберта Ситона. Найджел перевернул Роберта на спину. На лице поэта застыла чуть заметная улыбка, щеки были холодными от росы; тело еще не остыло, но сердце уже остановилось. Найджел поискал пульс, но сомнений не было.

– Он умер? – спросила Джанет с другого края могилы.

– Думаю, да. Но нам немедленно нужен врач. Пожалуйста, миссис Ситон, сходите в деревню и найдите телефон.

Вернувшись через несколько минут, она неловко опустилась на колени у края могилы и потрогала щеку мужа.

– Я тоже его любила. Честное слово, я любила его! – Она пробормотала эти слова невнятно, почти жалобно. Потом вдруг хрипло выдохнула: – У меня на руке кровь!

– Это всего лишь ягодка тиса. Вы, наверное, раздавили ее, когда вставали на колени, – сказал Найджел. – Но ваши руки действительно в крови.

– Мои руки… Что вы хотите этим сказать? Почему вы так смотрите на меня?

– Я уничтожил признание вашего мужа. Пока вы ходили за пальто. Вас так долго не было.

Джанет Ситон, все еще стоя на коленях, уставилась на него безумными глазами.

– Вы уничтожили его? Нет, вы с ума сошли! – В ее голосе клокотала бессильная ярость. – Я вам не верю!

– Я уничтожил его, потому что в нем все неправда, – невозмутимо ответил Найджел. – И вы это прекрасно знаете, потому что вы сами убили Освальда Ситона.

 

Глава. Из дневника Найджела Стрейнджуэйза

Конечно же, я не уничтожил письмо Роберта. Я до сих пор не знаю, что с ним делать. Одно дело проходиться плугом по мертвым костям и совсем другое – ворошить их на потеху зевак. Да еще такие благородные кости. И все же…

Мастерски написанное признание Роберта стало его последним и не самым плохим произведением, плодом творческой мысли, поэтического воображения. Но он вложил в него немного больше воображения, чем было нужно, и в письме есть места, совершенно не характерные для Роберта: например, несколько искусственный образ его Музы (дамы, которую он никогда раньше не называл по имени). Но самым надуманным мне кажется его описание собственных эмоций до и после «убийства». В этом анализе чувствуется яркий ум и впечатлительная натура человека, пытающегося вжиться в образ убийцы, вообразить, что это он убил Освальда Ситона. Во всех этих рассуждениях о «мучительной радости» и «брате, умирающем у его ног», звучит фальшь. То же можно сказать и об эпизоде, когда Освальд сидит, поджав ноги, под фонарем и злобно насмехается над Робертом, – живописно, но совсем не убедительно. Нет, Роберт определенно перебрал в своем стремлении к правдоподобию.

Читая письмо вчера вечером, я не обратил внимания на все эти моменты – обстановка была такая, что было не до подобных тонкостей. Но даже тогда я заметил в письме ряд моментов, которые никак не согласовывались с фактами или с моими представлениями, основанными на фактах. Обратил бы на них внимание Блаунт? Не уверен. Например, вот: а) Можно ли поверить в то, что Освальд, у которого были все основания не доверять Джанет, спокойно просидит в запертой на ключ маслодельне целых полчаса и не поднимет шум, не попытается выбраться оттуда и бежать? Окна в маслодельне маленькие и расположены высоко, но вылезти через них при желании можно. Разве он не заподозрил бы, что Джанет заперла его для того, чтобы вызвать по телефону полицию и выдать его в связи с делом Мары? b) Можно ли поверить в то, что Роберт, такой тихий, спокойный и уравновешенный человек, может ударить собственного брата? К тому же он был уже далеко не молод, а пожилые люди обычно не склонны ввязываться в драку, как молодые петушки, даже если и в самом деле оскорбляют их жен. Больше того, я уверен, что Роберт не лгал, когда за тем памятным чаем, в июне, сказал: «Я никогда бы не смог заставить себя взглянуть в лицо жертве. Мое убийство отнесли бы к разряду тех, которые совершаются издалека – знаете, что-нибудь вроде пилюль с цианидом в пузырьке из-под аспирина». c) Разве можно поверить, что на одежду Роберта не попало ни капли крови из раны на шее Освальда? Для того, чтобы нанести удар бритвой, нужно стоять совершенно вплотную к человеку, и кровь сразу ударила бы сильной струей, так что ни отскочить, ни отстраниться Роберт бы не успел… d) Мог бы Роберт дотащить тело до реки и отбуксировать его без посторонней помощи (если, конечно, не считать его мифическое второе «я»)?

Ответ на эти вопросы звучит так: во все это трудно поверить, но в то же время это не невозможно.

Теперь добавим к ним пункт «е». По словам Роберта, ему удалось вымыть маслодельню только после половины второго, когда дождь уже прекратился. И все же никто не слышал, как он поливал стены из шланга?! Невероятно!

Если учесть все эти обстоятельства вместе взятые, то сомнения еще усиливаются. Ну, а если вспомнить еще о принятой Освальдом мере самозащиты – его посещении Реннела Торренса, – то вообще трудно поверить, что во время всего разговора с Робертом он ни разу не упомянул об этом или что, зная, что есть свидетель приезда его брата в Плаш-Мидоу, Роберт все-таки пошел на убийство Освальда. А вот если Джанет, отведя Освальда в маслодельню, сразу же и зарезала его, он, вполне вероятно, мог не успеть сообщить ей об этом. Или вот еще «f» – ключевой вопрос о макинтоше Освальда: если, как утверждает Роберт, Освальд был в макинтоше, когда бритва вошла ему в горло, то как могло случиться, что кровь залила макинтош снаружи – и одновременно находившуюся под ним одежду?

Макинтош, как и поэзия Роберта, все время был ключом к разгадке этой таинственной истории.

Решение написать признание и убить себя Роберт принял только после последней встречи с Блаунтом, то есть два дня назад. Работу над поэмой он завершил несколькими днями раньше – значит, его утверждение, что он хотел сначала закончить писать, а потом сразу признаться в преступлении, не имело под собой почвы.

Что же в разговоре с Блаунтом заставило Роберта решить, что дело проиграно? Мой вопрос о макинтоше, мои намеки на то, что преступление будет раскрыто, если…

Тогда он и понял, что я все уже знаю.

Если что? Если выяснится, что Джанет встретила Освальда и надела его макинтош, чтобы пройти по двору.

На эту мысль меня навел рассказ Мары о том, что она видела, как из-под надетого на Джанет макинтоша высовывался подол ее платья; потом я сам наблюдал, как Джанет шла в длинном макинтоше, а во время последнего допроса она призналась, что у нее один-единственный макинтош. Отсюда можно сделать вывод, что, переходя двор в ту ночь, она была в чужом макинтоше. Сначала я решил, что она надела макинтош Роберта, но: а) разве позволила бы она мужу выйти на дождь без плаща? – и в) как вообще там мог оказаться Роберт, если будущий папаша видел его на дороге в Плаш-Мидоу только через пятнадцать минут после этого?

Логично было бы ответить на эти два вопроса так: сначала Джанет встретила Освальда и попросила у него плащ, чтобы дойти вместе с ним до маслодельни. Прочитала ли она письмо Роберта и ждала ли прихода Освальда – несущественно. Теперь у нее в кармане макинтоша лежала бритва. А Джанет – женщина физически очень сильная, известная своим необузданным темпераментом. Очень может быть, что убийство было непредумышленным и что мысль избавиться от Освальда зародилась у нее только тогда, когда она нащупала в кармане бритву.

Я убежден, что для Джанет это и была «точка взрыва». Я считаю, что она зашла в маслодельню вслед за Освальдом и тут же полоснула его по горлу – возможно, когда он ставил фонарь на пол. Это единственная версия, которая дает удовлетворительное объяснение тому факту, что на внешней стороне макинтоша было такое большое количество крови (кровь ударила в нее струей, как только она нанесла удар), так как очень много крови обнаружено и на пиджаке Освальда, но нет никаких следов крови ни на одежде Джанет, ни на одежде Роберта. Это объясняет также и то, что не слышно было криков: они потонули в раскатах грома.

Таким образом, у Джанет были средство и возможность совершить преступление. А мотив? Ну, скажем прямо, нет никаких сомнений, что у нее был самый сильный мотив из всех подозреваемых. Тогда, в июне, Мара очень точно выразилась, сказав: «У Джанет господствующая страсть – это Плаш-Мидоу и все, что в нем находится. Она убьет каждого, кто посягнет на это». Джанет готова была выйти за Освальда, а затем вышла за Роберта, чтобы вернуть себе собственность Лейси. У нее была маниакальная страсть к Плаш-Мидоу и всему, что в нем есть; она была одержима этим домом и именем своей семьи – я видел это собственными глазами во время первого приезда к ним, достаточно было посмотреть, как она касается украшений в доме. Но Освальд, как показало более позднее расследование в Сомерсете, представлял для нее двойную угрозу. Он был не только законным собственником состояния и усадьбы, но и единственным оставшимся в живых человеком, который знал правду о заговоре десятилетней давности. Таким образом, Джанет не могла передать Освальда полиции за его преступление против Мары, так как, сделай она это, он немедленно сообщил бы о том, что она организовала его так называемое «самоубийство», и она все равно потеряла бы Плаш-Мидоу, как если бы Роберт сам вернул его брату. «Признание» Роберта было смелой и удивительно ловкой попыткой вызвать огонь на себя, но получилось как раз наоборот: все, что в нем написано, указывало прямо на Джанет, подчеркивало ее виновность. Особенно блестяще написан им первый эпизод письма: понимая, что я теперь знаю, что в половине первого вместе с Джанет по двору проходил не он, а Освальд, он развил эту тему таким образом, что Джанет выглядела совершенно невинно, она якобы ничего не знала о преступлении и, следовательно, не являлась соучастницей.

Думаю, его «признание» могло бы прозвучать довольно убедительно для полиции – главным образом потому, что очень многое в нем было правдой.

Здесь я подхожу к вопросу, почему Роберт вообще взял на себя преступление, совершенное женой, которую не любил. Ведь любое донкихотство имеет свои пределы! По-моему, на то были по крайней мере две причины.

Первая: Роберт все-таки был замешан в убийстве, с юридической точки зрения он был сообщником, поскольку знал о совершившемся преступлении, но не сообщил о нем.

Вторая: поскольку это было так и он, вероятнее всего, все равно не избежал бы виселицы, он решил попробовать снять обвинение с жены. Больше того, к такому решению его привело именно то, что он ее не любил, отчего у него, человека доброго и мягкого, рождалось чувство вины и раскаяния. В сущности, его «признание» было жестом искупления.

Тем не менее оно утвердило меня в мысли, что Роберт был замешан в убийстве – особенно одна фраза, где он говорит, что захватил с собой плетеную сумку, так как его тошнило при мысли, что придется тащить голову за волосы. Для меня в этой фразе есть отзвук чистой правды. Сомневаюсь, что самое изощренное воображение могло бы изобрести такое необычное, такое простое и такое жизненное объяснение.

Конечно, возможно, что Джанет отделалась от тела и головы в одиночку, а потом покаялась Роберту, который впоследствии использовал рассказанные ею подробности в своем так называемом «признании». Но здесь мы снова упираемся в исключительно трудную проблему: вряд ли один человек мог справиться с телом и оттащить его на большое расстояние. Джанет – женщина горячая, темпераментная и далеко не бесчувственная. Хватило бы у нее сил одной, без посторонней помощи, пройти через все ужасы, которые ожидали ее после совершения убийства? Сильно в этом сомневаюсь.

Под воздействием свойственного его натуре экзальтированного альтруизма Роберт вполне мог помочь ей. Помимо этого, на сговор между ними указывает то обстоятельство, что на разных этапах следствия их показания неизменно совпадали до мелочей.

Восстановленная мною картина происшедшего выглядит следующим образом:

Джанет отводит Освальда в маслодельню, убивает его, снимает с себя залитый кровью макинтош и оставляет его вместе с бритвой в маслодельне, а дверь запирает. Преступление не было предумышленным; Джанет, у которой просто сдали нервы, действовала в полубессознательном состоянии. Она спешит в дом за Робертом.

Когда муж возвращается с прогулки, она рассказывает ему все – возможно, обвиняя в случившемся его, потому что это он пригласил Освальда. Роберт обещает помочь ей скрыть следы преступления. После этого все происходит как в его признании, с той только разницей, что делал он все это не один, а вместе с Джанет. Голову отрезали очень грубо, потому что пришлось делать это при тусклом свете «летучей мыши». Могу представить себе, что Роберт, наверное, взял на себя самые страшные операции, но тело к реке тащили они вместе, и пока они этим занимались, Финни стащил голову.

Здесь уместно вспомнить фразу из письма Роберта насчет «второго «я», имея в виду отношения Роберта с Джанет; в ней был своеобразный мрачный юмор, разумеется, не предназначенный автором для посторонних: «с помощью моего второго «я», которое придало мне сверхъестественную силу, я поднял труп» и т, д.

Дальнейшее поведение Лайонела – еще одно доказательство несомненного соучастия Роберта в преступлении. Нужно вспомнить слова, сказанные им на лужайке в первый день моего пребывания в Плаш-Мидоу, особенно относительно того, что он «должен присмотреть за Ванессой во время всех этих неприятностей», а также то, как он пытался что-нибудь выпытать у меня. И снова задаешься вопросом: если он не видел в ту ночь, что Роберт вел себя как-то странно, если не сказать подозрительно, зачем было затевать всю эту катавасию и отвлекать подозрения на себя? Во всяком случае, ради своей мачехи он этого не сделал бы. И вряд ли он стал бы делать это только для того, чтобы дать отцу время закончить поэму, ибо если у Лайонела не было оснований предполагать, что отец замешан в преступлении, то в равной степени у него не было оснований опасаться и того, что раскрытие преступления может сказаться на работе отца над стихами.

Вернемся к виновности Джанет. К моему вящему удовлетворению, она была полностью доказана вчера вечером на кладбище. Об этом же говорили ее попытки помешать мне остановить Ситона; она притворялась, что делает это ради Роберта, уговаривая меня не мешать ему покончить с собой и избежать тем самым мучительного судебного разбирательства. На самом же деле она хотела одного: сделать все, чтобы он умер до того, как у него потребуют объяснений по поводу его письма.

Но она выдала себя и еще раньше, в процессе расследования, причем не один раз.

1) На следующий день после убийства она, по словам Мары, «вела себя странно, была какой-то взвинченной».

2) Она не хотела, чтобы полиция проводила в доме обыск – чего ей было бояться?

3) Во время нашего первого разговора она незаметно для себя попала в расставленную мною западню, когда согласилась, что ночь с четверга на пятницу имеет особое значение, хотя в то время не могла еще знать, когда был убит Освальд. Правда, она сумела очень хорошо замаскировать эту оговорку.

4) Она очень встревожилась, когда я в первый раз спросил их с Робертом о незнакомом человеке, который прожил в их краях всю жизнь и при неизвестных обстоятельствах покинул деревню девять или десять лет назад.

5) Точно так же она разнервничалась – и сказала нечто такое, что не согласовывалось с другими ее словами, – когда я спросил ее, не надевала ли она макинтош Роберта, выходя на улицу.

Теперь, с учетом «признания» Роберта, все эти моменты поддавались новой, более невинной интерпретации, а именно: Джанет знала о том, что Освальд вернулся, и подозревала, что Роберт убил его, но больше всего тревожилась о том, как бы следствие не установило ее роли в сговоре относительно мнимого самоубийства Освальда.

Но тут (6) происходит история с глиняной головой. В своем «признании» Роберт элегантно обходит этот вопрос, он говорит, что использовал Джанет «как слепое орудие, когда ему понадобилось выяснить, действительно ли это Финни взял голову Освальда». Однако если Джанет была не более чем «слепым орудием», если она еще не знала, кем был убитый, то почему она спровоцировала Мару сделать голову Роберта? Откуда она могла знать, что убитый чертами лица напоминал ее мужа и что таким образом легче будет заставить Финни повторить его действия той ночью? Это и был тот главный вопрос, который я решил в то время не задавать ей.

Но еще более компрометирующим было (7) неожиданное признание Джанет, что Финни ее сын. Во-первых, полиции не удалось получить даже намека на доказательство того, что это правда. Во-вторых, если бы даже это было правдой, то невозможно вообразить, чтобы такая гордая женщина, как Джанет, могла в этом признаться – разве что в отчаянной попытке избежать еще более серьезной ситуации, когда над ней нависла смертельная угроза. Она и в самом деле сделала такое признание, когда не было другого способа выйти из трудного положения, чтобы придать вес своему объяснению, будто бы весь фокус с глиняной головой был придуман для защиты Финни. Я просто не мог поверить, чтобы женщина с характером Джанет могла сделать такое страшное признание только для того, чтобы защитить Финни или даже своего мужа, защитить кого угодно, но не себя. Больше того, по собственным показаниям Финни, именно Джанет не велела ему отвечать на вопросы полиции.

Все это указывало на соучастие Джанет в преступлении, но не доказывало, что именно она нанесла смертельный удар. С другой стороны, по моральным соображениям, я уверен, что Роберт этого не делал; значит, если принять это на веру и, кроме того, обратиться к таким уликам, как кровь на макинтоше и т, п., это должна была сделать Джанет.

Я убежден, что несмотря на самые серьезные мотивы, которые Роберт перечисляет в своем так называемом «признании», у него была серьезнейшая причина оставить брата в живых. Здесь мы подходим к основе основ этого дела – поэзии Роберта.

Я начал понимать это в тот июньский день, когда впервые встретил Роберта Ситона. Об этом говорили и мимолетно брошенная коротенькая фраза о курах, у которых «всегда какой-то неприкаянный вид»; и следы заброшенных увлечений; и тоскующие глаза человека, которому все наскучило; и страдальческое выражение на его лице, когда Джанет заговорила об эпической поэме о войне 1914 года, которую, как все думали, он писал многие годы, но следов которой я не обнаружил ни в одной из его черновых записных книжек; и, наконец и прежде всего, его интерпретация сказки о Спящей Красавице. «Вы никогда не задумывались, почему она все-таки осталась в своем дворце, что ее там удержало? Думаю, это были розы, а не колючки». И – «королева убрала все прялки». Типичный фрейдовский поворот: в классической сказке их прячет король; Роберт таким образом выражал свою подсознательную обиду на Джанет, свой внутренний протест против нее, против Плаш-Мидоу и всего, что с ним связано, потому что они лишили его творческой силы, и он перестал писать стихи.

В итоге «бедняжка принцесса с ума сходила от безделья, ей ничего не оставалось, кроме как предаваться мечтаниям и восхищаться собственным отражением в розах». Этой бедной девочкой-принцессой была его Муза. И, что еще важнее, Реннел Торренс, в порыве ярости выкрикивая обвинения в лицо Роберту, выразился так: «Придет день, и с тебя спросится за твой талант, за то, как ты им распорядился. И тогда тебе придется держать ответ. Но что ты скажешь? – Я похоронил его, Господи, похоронил под ворохом роз». Реннел очень хорошо знал, что Роберт многие годы ничего не писал.

И потом Роберт продолжил свою мысль, сказав: «Я не верю в прекрасного принца. Он так и не пробрался сквозь заросли; для этого нужно было быть Чудовищем». И вот, откуда ни возьмись, появилось Чудовище – Освальд Ситон. Роберт воспользовался шансом: он получил возможность расстаться с Плаш-Мидоу (с совершенно спокойной совестью, потому что Освальд был его законным владельцем), вырваться из столбняка, из каталептического транса, в который погрузилась в этом доме его Муза; вернуться к условиям, какими бы суровыми они ни были, которые когда-то позволяли ему творить. Убить Освальда для него значило покончить с последним шансом освободить в себе творца, созидателя.

Но как, как мне убедить в этом Блаунта? Он исключительно умный, талантливый человек и мыслит довольно широко; но как может сотрудник Скотланд-Ярда, да и вообще любой не творческий человек понять, что движет художником, какая непредсказуемая сила заставляет его обрекать самого себя и своих близких на нищету, унижения, подчиняться случайным капризам или невыносимой рутине во имя того, чтобы выжать несколько драгоценных капель бессмертия?

Я и сам некоторое время заблуждался, обманутый отсутствием у Роберта интереса к убийству. Я принимал это за невиновность, и он, конечно, не был повинен в самом акте убийства. Возможно, будучи человечным по натуре, он получал определенное удовлетворение от собственного альтруизма, помогая Джанет заметать следы ее преступления. Но огромные перемены, которые произошли в Роберте Ситоне после моего первого посещения Плаш-Мидоу в июне: бросившиеся мне в глаза живость, энергичность, приподнятость, какая-то светлая ясность, – были результатом того, что он снова стал писать стихи.

Как он говорит, по иронии судьбы это было результатом смерти Освальда – и главным для него результатом. А тот факт, что он наконец вновь был занят работой, для которой был предназначен самой природой, и что он знал, как это прекрасно, – позволял ему чувствовать себя невероятно отрешенным от окружающего мира и происходящих в нем событий; в разговорах с Блаунтом и со мной он казался умным, но сторонним наблюдателем. По сравнению с поэмой, которую он создавал, следствие по уголовному делу было незначительной помехой – игрой, для участия в которой у него теперь доставало энергии и в которой он принимал участие с некой бесстыдной легкостью, почти получая от нее удовольствие.

Кульминации эта игра достигла в той точке, когда Роберт сделал вызывающее, но в буквальном смысле точное заявление: «Я готов поклясться под присягой, что не видел Освальда живым после его исчезновения десять лет назад».

Не стоит преувеличивать: Роберт не вел себя безответственно. Просто на некоторое время социальная ответственность отступила перед более насущным долгом: он должен был заняться тем, что предначертано ему Отцом Небесным. И если порой казалось, что Роберт относится к смерти Освальда с эдакой игривой небрежностью, – то только потому, что он вел себя, как человек, приговоренный к смерти и смотрящий на мир остальных людей словно на нечто совершенно нереальное. Потому он заслуживает известного снисхождения.

У меня нет сомнений: Роберт знал, что для него это дело могло иметь только один конец. У него было золотое сердце. Он пытался устроить все таким образом, чтобы никому больше не пришлось страдать. Мне никогда не забыть, как редактор местной газеты сказал о первой жене Роберта: «Если говорить по существу, то это его поэзия ее убила». Наверное, такое же чувство было у Роберта и в отношении Освальда и Джанет: не пригласи он Освальда приехать, намереваясь сбросить с себя парализующее бремя Плаш-Мидоу, и Джанет никогда бы не оказалась под угрозой виселицы.

История повторяется: заложенный в гении потенциал разрушения снова отомстил за себя…

Боже, как бы он посмеялся над всеми этими пышными словами! «Я написал признание, так поступайте, ради Бога, так, как положено в подобных случаях и избавьте нас от претенциозного анализирования и чтения моралей!» – Я так и слышу, как он произносит эти слова. Но ведь его письмо ставит передо мною трудную моральную проблему. С одной стороны, в основе его лежит ложь и оно может и не убедить полицию, а предать его гласности означало бы несправедливо опорочить великого и доброго человека, бросить тень на его славу. С другой стороны, если полиция примет признание, это будет означать, что Лайонел отделается сравнительно легко, а Джанет будет спасена от виселицы или пожизненного заключения (хотя ее участие в сговоре с целью организации мнимого самоубийства Освальда, несомненно, станет предметом уголовного разбирательства), и, следовательно, последние желания Роберта будут выполнены.

Как я могу пренебречь ими? Но, с другой стороны, как я могу позволить, чтобы имя поэта было обесчещено? Кто я такой, чтобы скрыть правду или помешать торжеству справедливости? Но что же лучше для правды и справедливости – уничтожить его письмо или передать властям?

Хоть бы кто-нибудь подсказал мне.

Содержание