27 декабря

Был первый четверг после Рождества. Люси Рэгби проснулась раньше всех обитателей Домика для гостей. Она любила просыпаться рано, потому что ей никогда не хватало дня, чтобы выполнить все намеченное. На каминной полке стояли часы, секундная, в виде клоуна, стрелка которых безостановочно вращалась вокруг горизонтальной планки. Часы показывали семь часов десять минут. Маленькие рождественские подарки были разбросаны по комнате. Голубой теплый свитер с капюшоном от отца; черные колготки, висевшие на стуле, от Елены, великолепная кукла в костюме для катания на коньках времен короля Эдуарда VII лежала лицом вниз на подоконнике. Интерес Люси к куклам совершенно пропал год назад, когда ей исполнилось семь лет и она стала брать уроки верховой езды. На ночном столике лежала коробка цветных мелков, яблоки и тетрадь с первыми главами ее нового романа.

Люси распустила волосы по плечам и быстро встала с постели. Включив электрический камин, она раздвинула занавески. Начинало светать. Ветви вязов в конце лужайки чуть покачивались от полета невидимых грачей. Между стволами просвечивали огни просыпающейся деревушки. Лужайка словно была освещена лунным светом. Лишь через несколько секунд Люси поняла, что это снег. «Какая радость! — подумала она. — Можно кататься на санках. Расписание на сегодняшний день нужно совершенно пересмотреть».

Она решила прежде всего отправиться в соседнюю комнату, чтобы сказать родителям о радостном событии и попросить отца купить или сделать сани. Но потом сообразила, что даже в праздничные дни к определенным правилам взрослых следует относиться с уважением.

У окна было холодно. Люси включила верхний свет и на обратном пути к кровати посмотрелась в зеркало. На нее взглянуло знакомое лицо. Тонкое, бледное, с широко расставленными серыми глазами и длинными темными ресницами.

— Привет, — произнесла она, затем добавила: — Ну, эта девочка просто красавица, — повторяя подслушанные ею в день приезда слова старого адмирала. Было немного неловко, когда адмирал сказал, что она похожа на свою мать, и Елена должна была объяснить ему, что приходится Люси мачехой.

Елена, безусловно, была замечательной мачехой, нисколько не похожей на тех, о ком говорится в сказках. И Люси хвастливо рассказывала о ней своим школьным друзьям. Елена ведь была знаменитой венгерской актрисой и совершила какой-то смелый поступок, когда там было восстание. А затем ей удалось покинуть страну и приехать в Англию, где через несколько лет на ней женился отец Люси. Она помнила, как во время свадьбы один из гостей сказал другому: «Она очень похожа на Кэролайн, не так ли?» На что другой ответил: «Да, думаю, Алфред потому и женился на ней, он так любил бедную Кэрол». Кэролайн, мать Люси, умерла, когда девочке было три года.

Вернувшись к себе в постель, Люси вспомнила обо всем этом. Насколько она знала, Елена ни разу не поступала неправильно. Она никогда ни к кому не подлизывалась, никогда не напрашивалась на комплименты, никогда не обходилась с людьми неприветливо или пренебрежительно; никогда не выуживала никаких признаний из Люси насчет ее собственной матери или отца. Конечно, Елена бывала и не в духе. Но Люси научилась относиться с пониманием к такому настроению и старалась тогда не попадаться Елене на глаза. Отец объяснял такие перепады частично актерским темпераментом Елены, а частично теми ужасными вещами, которые произошли с Еленой в Венгрии.

Было очень приятно видеть, как хорошо поладили между собой Елена и папа. Когда она была в расположении, то отличалась необыкновенной веселостью. Тогда ей удавалось расшевелить даже папу. Он бывал иногда невероятно суровым, ушедшим в себя, даже несправедливым — таковы мужчины. Но Люси знала, как он ее любит, и никогда не обижалась долго на случайные проявления вспыльчивости. Чего она терпеть не могла, так это когда взрослые ссорились. Насколько ей было известно, между отцом и Еленой никогда не случалось размолвок. Тем неожиданней было для Люси, когда два месяца назад между отцом и Еленой произошла ссора, в разгар которой в комнату вошла Люси. Это была глупая сцена из-за фотографии Кэролайн. Фотография всегда стояла на письменном столе отца. Елене захотелось ее убрать. Ее можно было понять: ни одна женщина не захочет, чтобы первая жена мужа смотрела на нее, когда бы она ни вошла в комнату. Однако было странно, почему Елена так долго выжидала, прежде чем попросить убрать эту фотографию. Теперь ее на письменном столе отца не было. Но Люси глубоко, как могла, спрятала в себя воспоминание об этой ссоре.

Однако девочка смутно, каким-то странным образом осознавала, что с тех пор не все идет по-прежнему хорошо. Люси знала, что ее отец очень напряженно трудится в своем научном учреждении, и догадывалась, что он бьется над какой-то трудноразрешимой проблемой. Но приступы дурного настроения Елены, по-видимому, теперь продолжались дольше. И когда однажды папа вернулся домой с сияющим лицом, Елена встретила его при этом не очень приветливо. Люси это почувствовала: что-то в ее поведении изменилось.

Люси оторвалась от этих мыслей и начала обдумывать новую главу своего романа, в котором героиня (она сама) должна быть засыпана снегом в Домике для гостей вместе с какими-то отвратительными людьми. Но потом она спасается оттуда на санках и приводит в Домик полицию, чтобы схватить всю банду.

В соседней комнате Елена Рэгби пробудилась после неспокойно проведенной ночи и положила голову на плечо мужа, как бы защищаясь от утреннего света. У нее были какие-то моменты забывчивости, когда они занимались любовью, затем снова ее мысли устремлялись по этому страшному, проложенному ранее руслу. И так было все время. Алфред Рэгби лежал на спине, с очень ясной головой, переживая вновь триумф, которого достигли он и его группа ученых. Неделю, последовавшую за их открытием, он чувствовал полнейшее истощение сил, дойдя, казалось, до последней черты. Теперь он вновь обрел себя. В будущем возникнут новые проблемы. Но несколько дней он должен посвятить Люси, чтобы устроить ей замечательный праздник.

Лэнс Аттерсон проснулся рядом с Черри, которая записалась как миссис Аттерсон в регистрационном журнале Домика для гостей. Отбросив со лба прядь волос, он ткнулся бородой в лицо девушки. Она не пошевелилась. Лэнс скосил глаза на гитару, лежащую на кучке одежды Черри на полу, и подумал, может ли он разбудить ее громким звучанием струн. Он решил этого не делать — чем меньше внимания они проявляют друг к другу в этой дыре, тем лучше. Ему пришло в голову, что впервые за двадцать пять лет, насколько ему известно, он проснулся рядом с богатой наследницей. Он встал, чтобы взглянуть на этот феномен. Припухшие веки, мертвенно-бледное лицо с зеленоватыми полосками под глазами, спутанные прямые желтоватые волосы, губы бледные, словно у рыбы. Безусловно, она не Брижит Бардо. Он стянул простыню, обозревая большие груди, каждая из которых напоминала расползшийся пудинг.

Странность заключалась в том, что она выглядела совсем невинной. Точно переразвитый ребенок. Ничего общего между телом женщины и лицом ребенка. И не то чтобы она была нехороша в постели. «Ну, — подумал Лэнс, — я ничего не смогу поделать, если она усядется на меня. Кто я такой, чтобы лишать ее удовольствия?»

— Просыпайся! — Он потряс девушку за пухлые плечи. — Вставай и свети, клецка.

Адмирал Салливан дотянулся до ночного столика и вставил зубные протезы. На соседней постели храпела его жена Мюриел.

Часть ее лица, не прикрытая простыней, а также и то, что скрывала простыня, напоминало раздраженного мопса. Адмирал не взглянул на нее. Он открыл книгу индийского мистика, которую читал, но безмятежное состояние духа, которое ей надлежало вызывать у читателя, отнюдь не овладело адмиралом. «Земные блага, — провозглашало повествование, — лишь тени вечного…» «Без сомнения, — подумал адмирал, — но я мог бы иметь побольше таких теней».

Жена Салливана, проснувшись, начала говорить о проблемах прислуги, дороговизне, необходимости соблюдать приличия и гибельных спекуляциях, которые привели к тому, что адмирал потерял все деньги, кроме половины своего пенсиона. По природе она была ворчунья и придира, адмирал ежедневно страдал от этого, но все же любил ее. Когда-то она была такой веселой франтихой! Швырнув мудрость Востока на пол, адмирал снова принялся размышлять о разных путях и возможностях, особенно о намеках, брошенных этим эксцентричным парнем, которого его жена называла «мой таинственный мужчина».

В комнате по соседству с семьей Рэгби, которую удалось получить сразу же по приезде, мистер Джастин Лики сел на кровать, сцепив руки на шее, довольный своей проницательностью. Теперь все заключалось лишь в том, где и когда лучше всего оказать давление. Сначала желателен лишь легкий контакт, чтобы жертва не впала в панику и не стала бы вести себя неразумно, а затем уже всевозрастающая настойчивость. Да, безусловно, теперешний случай особый: заниматься человеком, который был не в том возрасте, когда можно было достигнуть согласия. И на этот раз он не был хозяином положения.

Найджел Стрэйнджуэйз оставил Клэр Мэссинджер одевающейся и вышел на лужайку для утреннего моциона. Восточный ветер, дувший вот уже несколько дней, все не унимался. «Не помешало бы немного снега, — подумал Найджел, — хотя едва ли это возможно». Ведомство безопасности, для которого он выполнял одно или два задания в прошлом, напомнило ему о себе несколько недель назад. Надо было просто понаблюдать за профессором Алфредом Рэгби, когда тот будет отдыхать на Рождество в Даункомби. Что же касается научного учреждения, где работал профессор, то там ему была обеспечена надежная охрана. Но в голове Рэгби хранился важный секрет, который противная сторона была бы рада заполучить. Ведомство безопасности испытывало недостаток в сотрудниках, именно теперь было в цейтноте и потому не могло так легко выделить человека для наблюдения. Дело было обычное: Рэгби считался абсолютно надежным парнем, непохожим на кое-кого из этих ученых, он привык контролировать себя сам — служил во время войны в военной разведке. И потому это были всего лишь приятные праздничные дни для мистера Стрэйнджуэйза.

— Ведите себя тактично, старина, — сказал ему глава ведомства. — Рэгби человек немного вспыльчивый, и ему не понравится присутствие няни. Нет необходимости проявлять вашу жалкую личность. Пока, конечно…

— Как насчет его семьи? — спросил Найджел.

— У него жена… вторая жена. Дочь восьми лет.

— Что из себя представляет жена?

— Бывшая актриса. Довольно нервная. Натурализовавшаяся англичанка.

— А раньше?

— Венгерка.

— О Боже!

— Ну, Найджел, не задавайте лишних вопросов. Насчет нее мы спокойны. Она боролась против правительства во время Восстания в Венгрии — я говорю «боролась», на баррикадах, с пистолетом-пулеметом. Ей удалось перейти австрийскую границу уже после того, как вошли русские.

— Но нет ли у нее здесь семьи?

— Отец и мать умерли. Братьев и сестер нет. Был ребенок от первого мужа, который погиб во время Восстания. Трагическая ситуация. В сумятице на границе ребенок потерялся. Она дала его нести своему спутнику, мужчине, когда они бежали по ничейной территории. Их застрелили. Когда она оказалась в безопасности, то обернулась и увидела, что мужчина лежит на земле. Он был мертв. Ребенок лежал рядом. Люди из ее группы силой удержали ее: она хотела вернуться и взять ребенка. Бедная женщина чуть не сошла с ума. Позже она узнала, что умер и ребенок, примерно через месяц.

— Ну, это, по-видимому, хорошо.

— Не говорите ерунды, Найджел. Мы проверяли и перепроверяли ее…

Сейчас Найджел вспомнил этот разговор, меряя шагами лужайку. В холодном свете солнца Домик для гостей выглядел словно символ безопасности — особняк восемнадцатого века, изящно перевоплотившийся из поместья многих поколений сквайров в свой теперешний статус. Его восемь спальных комнат обычно всегда были заняты «правильным сортом людей», которых владелец, по-видимому, безошибочно выбирал с помощью своего рода осморегулирующих процессов. Он совершил ошибку, подумал Найджел, с молодым Аттерсоном, и это удивило девушку, которая сопровождала его. А возможно, это и не была ошибка. На Черри был какой-то налет человека, получившего воспитание, который она не могла скрыть, как ни пыталась, за своими грубыми манерами и вызывающим тоном.

За завтраком Найджел посмотрел на нее. Она сидела наискосок от него рядом с Лэнсом Аттерсоном и Джастином Лики. В Домике для гостей придерживались правила сажать всех гостей за длинный стол во время ленча и обеда, но перемешивать их за отдельными столиками во время утреннего завтрака, когда большинство гостей не очень-то склонны к общению. Мертвенно-бледное лицо Черри резко выделялось на фоне черного свитера со значком ДЯР.

— О, я испорчена до мозга костей. Я превращусь в психопатку, — произнесла она в ответ на какую-то фразу Лики. Ее резкий, но неестественно безжизненный голос словно разрезал тишину.

Миссис Салливан выглядела так, будто кто-то ущипнул ее за зад во время Святого причастия.

— Беда в том, что Черри именно этим и кончит, — прошептала Найджелу Клэр.

Адмирал покашлял. Стало слышно, как его мягкий шепелявый голос произнес:

— Думаю, выпал снег. Чувствую это по воздуху. Ветер утих. Плохой признак.

— О, папа, разве нельзя будет поиграть в снежки? Я бы сделала снежную бабу. И не достанешь ли ты мне санки? Я еще никогда не каталась на санках.

— Думаю, что можно. Но всему свое время, дорогая. Мы еще пробудем здесь неделю, — прозвучал голос Рэгби с чуть заметным йоркширским акцентом.

Адмирал повернулся к их столу:

— Ты можешь прожить здесь и дольше, Люси. Последний раз снегопад был здесь в сорок седьмом году. Долина была отрезана от мира на две недели.

Глаза девочки метнулись в его сторону.

— Это будет здорово, Елена! Папа не сможет возвратиться на работу, и мы все будем вместе долго-долго.

Ответа миссис Рэгби, произнесенного тихо, не было слышно. Но Найджел уловил на ее лице быстро исчезнувшее выражение глубокого горя и беспокойства. Сможет ли она когда-нибудь забыть эту страшную перебежку через границу и тела, лежащие на снегу? У нее было необычайно выразительное лицо, хотя и со следами глубоких переживаний: худое, с высокими скулами и впалыми щеками. Ее волосы поседели, а глаза казались бездонными. Но голос Елены Рэгби запомнился ему прежде всего: низкое вибрирующее контральто, с нотками грусти.

В первый же вечер пребывания в Домике для гостей Найджел заметил, что взгляд Клэр задерживается на миссис Рэгби, и почувствовал, как просто чешутся ее руки скульптора.

— Этот объект для тебя, — сказал он позже.

— Да. Будет ли она позировать?

— Почему бы не спросить ее? Бюст?

— Нет, мне бы хотелось вылепить ее в полный рост. Плачущая Ниобея.

Найджел решил, что она необыкновенно проницательна. Он был при исполнении служебных обязанностей и потому ничего не сообщил Клэр о погибшем ребенке Елены.

К пяти часам дня прогнозы адмирала, видимо, не оправдались. Чуть потеплело, и снег на извилистой деревенской улице превратился в слякоть.

Но на холмах, пятью милями выше Эггерсуэлла, снег все еще покрывал землю на дюйм или два. По каменистой проселочной дороге, ведущей из деревни мимо фермы мистера Туэйта к Коттеджу контрабандистов, шагали Пол Каннингем и Энни Стотт вместе с мальчиком, которого они называли Ивэн. По лицу он выглядел старше своих девяти лет, но физически до этого возраста явно не дотягивал. У него было узкое, бледное, почти морщинистое личико, а круглая голова увенчивалась торчащими рыжеватыми волосами, которые лишь недавно чуть отросли.

Ивэн был вежливым ребенком, если только не молчаливым, и не доставлял хлопот своим дяде и тете. Было странно, что после долгого путешествия в незнакомую страну его поручили двум абсолютно незнакомым людям. Но короткая жизнь Ивэна уже явно не походила на нормальную жизнь. Он привык, что с ним обращались как с ненужной посылкой с прикрепленной биркой. Его посылали туда-сюда, но каждый раз с новой биркой. Ему приходилось трудно, и он понял, что лучше не задавать вопросов. В данную минуту он думал о том, что они ему обещали, а это открыло бы перед ним невиданные перспективы. Его рука потянулась к голубому свитеру из грубой шерсти и нащупала на груди талисман, потайную вещь, которая говорила ему, кто он такой.

Снежок попал ему за шиворот.

— Пошли, сынок, шевелись, — сказал дядя Пол.

Ивэн взглянул на него, счищая снег с воротника.

— Разве культурно бросаться снежками? — спросил он в замешательстве. У него был почти великолепный английский, поскольку его хорошо учили.

— Культурно ли? О Боже, да, возможно, что и нет в странах народной демократии, но хорошо в невежественной империалистической стране.

Ивэн наклонился, как бы колеблясь, слепил снежок и кинул его в дядю Пола. Они миновали ферму. Толстая миссис Туэйт улыбнулась в окне, глядя, как они бросаются снежками. «Симпатичный молодой человек этот Каннингем, — подумала она. — А эта сестра его, доктор Эверли, сущий дракон. Не разрешает бедному мальчугану играть с моими детьми. Говорит, что он был серьезно болен и должен немного отдохнуть. Желтомордая корова! Не выносит, когда дети играют. Да поможет Бог ее пациентам».

— Хватит, перестань, — закричала желтомордая корова, — Ивэн может вспотеть.

Они прошли через ворота фермы. За ней был Коттедж контрабандистов, двухэтажное строение с готическими окнами на верхнем этаже. Вокруг него ничего не росло, давая возможность хорошо обозреть окрестность. Дом стоял на склоне холма, круто поднимавшегося за ним, что исключало всякую возможность обозрения с тыла. Чуть в отдалении от коттеджа рос ряд ясеней, защищавших от восточного ветра. В самом доме было довольно уютно. Правда, обстановка казалась несколько строгой, как подобало ученому мужу из Оксфорда. В гостиной в камине полыхал огонь.

— Что ты собираешься делать завтра? — спросила Энни, когда был готов чай для Пола. — Завтра твой последний день. Ты должен как можно лучше использовать время.

— Что я могу сделать? — спросил мальчик своим грубоватым голоском. И затем, совсем осмелев, добавил: — Могу ли я пойти в кино?

— Боюсь, что нет, дорогой. Понимаешь, в деревне кино бывает только вечером, а твой поезд отходит в шесть часов десять минут.

— И тогда я вернусь в Лондон и посмотрю…

— Да, Ивэн. Но ты не должен слишком волноваться из-за этого.

— Да, доктор Эверли, — вмешался Пол. — Ни под каким видом он не должен слишком волноваться. — В его голосе послышалась нота горечи, что заставило Энни Стотт поднять в изумлении брови. Всегда существовала возможность того, что Пол расслабится, но она не ожидала этого так скоро.

— Возьми еще сдобную булочку с изюмом, Ивэн, — сказала она.

Чаепитие в Домике для гостей закончилось. Елена Рэгби с мужем поднялись наверх, чтобы написать письма. Остальные гости собрались в большой отделанной панелями гостиной, пытаясь протиснуться поближе к огню. Последнее лучше всего удалось миссис Салливан, Лэнсу Аттерсону и Черри. Они были первыми.

— Другим тоже хочется тепла, мистер Аттерсон, — произнесла миссис Салливан, заняв выгодную позицию.

— Безусловно, уважаемая леди. Это желание всего человечества. Сначала оно было удовлетворено, как говорят мифы, смелым прожектером Прометеем.

— Не знаю, о чем вы говорите, — высокомерно ответила леди. Она повернулась и в подчеркнутой манере сказала Черри: — В мое время молодые люди были так воспитаны, чтобы уступать места старшим.

— О, вы мне очень симпатичны, — ответила Черри, как обычно растягивая слова. — Но лично я чувствую себя старей, чем дерево, на котором сижу.

Вошел Джастин Лики, человек неопределенного вида, с внимательным, но отсутствующим выражением лица, присущим журналисту.

— Это едва ли верно, миссис Аттерсон. Вы выглядите очаровательной и молодой. Я делаю вам комплимент.

— И с места в карьер, — пробормотал Лэнс, демонстрируя свои сверкающие зубы над черной бородой.

Мистер Лики не мог успокоиться:

— Уверен, что видел ваше лицо где-то раньше. Возможно, на фото? В печати?

— Как один чужеземец сказал египтянину: «Имя забыл, но феску помню», — заметил Лэнс.

Люси фыркнула. Она лежала на коврике, разрисовывая что-то мелками.

— Мой муж и я восхитительно провели время в Египте как раз перед войной. Он был расквартирован в Александрии, — объявила миссис Салливан.

— Вы видели когда-нибудь танец живота? — поинтересовалась Черри.

— Нет, дорогая. Не думаю, чтобы там была балетная труппа.

Лэнс Аттерсон воздел очи к небу:

— У вас было много рабов?

— Слуг. Конечно. Эти фуззи-вуззи, солдаты, очень покладисты. Вспомните этого человека, Насера. Я всегда говорю, что у них великолепные слуги. Такие внимательные и вежливые.

— Во всей стране?..

— Да, мистер Лики. Низшие классы совершенно разорены. Это, конечно, государство всеобщего благоденствия. Но теперь никто не идет в услужение. Адмирал и я должны были переехать из нашего красивого дома в Сток-Трентоне только потому, что мы не могли найти прислуги. Думаю, что в Лондоне это сделать легче, миссис Стрэйнджуэйз.

— Не совсем так. Между прочим, меня зовут Клэр Мэссинджер.

— Известное имя, — сказал мистер Лики, чтобы скрыть смущение миссис Салливан. — Мисс Мэссинджер — выдающийся скульптор. Мне понравилась ваша последняя выставка.

— Вы очень добры. — Клэр никак не могла понять, почему этот человек заставляет ее как-то внутренне содрогаться. Видимо, было жестоко осадить такого безобидного человека. — И что же вам понравилось больше всего?

Мистер Лики замялся.

— Ну, я не могу точно вспомнить название…

— Опишите хотя бы один экспонат, — вмешался Лэнс, ухмыляясь.

— Ну, там была женская фигура, обнаженная, — начал неуверенно мистер Лики.

— Не верится, чтобы вы когда-нибудь были на выставке, — заявила Клэр резким тоном.

Жена адмирала обернулась к Клэр:

— Вы делаете эти модернистские вещи из проволоки? Мне кажется, они в высшей степени нелепы. Не вижу в них никакого искусства.

— Нет.

— Но, полагаю, это модно, дает много денег?

— Клэр создает большие обнаженные фигуры. Камень или мрамор. Зарабатывает на них кучу денег, — сказал Найджел.

— Что? Такие, как эти ужасные скульптуры Эпстайна?

Миссис Салливан выглядела раздраженной, и в то же время глаза ее разгорелись жадностью.

— Не совсем, — сказала Клэр.

— А мне нравится «Дева и младенец», — прошепелявил адмирал. — Но работы Генри Мура мне больше по вкусу.

— И правильно, — сказала Клэр.

— Эти ужасные вещи с дырками в них, — пробормотал Лэнс.

В этот момент в комнату вошел профессор Рэгби и тихо сел в угол.

Жена адмирала переменила тему разговора со скрежетом шестеренки:

— Что за значок вы всегда носите, миссис Аттерсон? Значок клуба велосипедистов?

— Нет. Это ДЯР.

— ДЯР?

— Движение за ядерное разоружение.

Миссис Салливан просто отпрянула от нее в возмущении, точно Черри произнесла что-то ужасно неприличное.

— Неужели? То есть вы сидите на мокрых тротуарах и устраиваете эти отвратительные марши? И даже в пятницу на Страстной неделе! Но это же просто богохульство.

Голос Черри вдруг стал удивительно оживленным:

— Ну, а я думаю, что богохульство строить планы убийства миллионов невинных людей во всем мире.

— Вы не хотите защищать собственную страну? Ну, знаете ли!

— Атомная бомба создана не для защиты, а для нападения на другие страны.

— Вы не считаете ее средством сдерживания? — осторожно спросил адмирал.

— Вы предпочитаете скорее быть красной, чем мертвой? — поинтересовался Джастин Лики, испытующе в упор глядя на девушку.

— Безусловно. А кто не предпочитает? По крайней мере, я скорее захочу быть красной, чем нести ответственность за убийство миллионов невинных людей, белых, красных и черных.

— Черри фанатик, — сказал Аттерсон, ухмыляясь в бороду.

— И я не верю, что атомная бомба будет средством сдерживания. Не надолго, — упрямо продолжала девушка.

— Представляется, что так и произойдет, Черри, — заметил адмирал, и его выцветшие голубые глаза посмотрели на нее хотя и приветливо, но обеспокоенно. А она, поняв, что обрела сочувствие, воскликнула:

— Я не пытаюсь упрекнуть вас, адмирал. Говорю честно. Солдаты и матросы, ну, я думаю, они делают свое дело.

— Не нам рассуждать, моя дорогая, — ответил адмирал с улыбкой.

— Но на практике ваше дело сторона. Что меня раздражает, так это проклятые ученые, которые, по-видимому, никогда не рассуждают на тему «почему».

— Тихо, клецка, — сказал Лэнс, — тут есть ученые.

Люси тревожно посмотрела на отца. Но она знала, когда он может вспылить. Сейчас все было в порядке. Профессор подошел к камину, высокий, широкоплечий, чуть сутулый, рыжеволосый.

— Ну-с, девушка, вы могли бы и дальше распространяться на эту тему.

— Извините, я не знала, что вы здесь.

— Не обращайте внимания. Я не укушу вас. Продолжайте.

Черри крепко сцепила пальцы.

— Ну, тогда я считаю, что вы, ученые, безрассудно выступаете со своими теориями и экспериментами и никогда не задумываетесь о последствиях для человечества.

— Вы полагаете, что мы должны быть не только учеными, но и пророками и моральными цензорами нашей собственной работы?

Черри вспыхнула, но продолжала храбриться:

— Вам нет необходимости быть пророком, дабы знать, что когда вы делаете атомную бомбу, вы делаете именно атомную бомбу, а она уничтожает огромное число людей.

— Деление атомного ядра при цепной реакции было нейтральным открытием. Оно могло быть использовано для разрушительных целей и быть продуктивным одновременно. И вы, безусловно, можете это видеть. Запретили ли бы вы открытие двигателя внутреннего сгорания, потому что легковые автомобили могут давить людей? — Профессор говорил не запальчиво, но с ноткой педагогического высокомерия в голосе.

— Значит, ученые не испытывают какого-либо морального беспокойства в отношении конечного продукта их деятельности?

— Чисто ученый — нет. Технолог, безусловно, да.

— Как чисто ученый вы не испытываете беспокойства. Прекрасно. Но вы ведь в то же время и человек.

— Как человек я должен испытывать беспокойство, мисс Мэссинджер. Я согласен. Может возникнуть очень реальный конфликт.

— Но почему обязательно должен возникнуть какой-либо конфликт из-за этого? — спросил Джастин Лики. — Разве первая заповедь ученого не гласит, что каждое новое открытие должно быть опубликовано и доступно для человечества в целом?

— В теории — безусловно. Но на практике, если вы начнете широко оповещать об этом открытии, то лишь расширите область морального конфликта. Я имею в виду, что представители власти любого другого государства, как и вашего собственного, станут думать о том, какую пользу они могли бы извлечь из такого открытия.

— Но некоторые ученые привержены этой заповеди, — заметил Лики. — Это те, которых многие из нас называют предателями. Вы одобряете их поведение?

— Это зависит от каждого в отдельности. Я не одобрил бы, если бы ученый передал свое научное сообщение другому государству, противостоящему его собственному.

— Без всяких «если». Поступая таким образом, ученый восстанавливает баланс мощи? — спросил Найджел. — Разве аргумент в пользу сдерживания целиком не основывается на обеих позициях, имея приблизительно равный вес?

Алфред Рэгби засмеялся и развел руками. Жена адмирала заснула в своем кресле.

— Все это пустые разговоры, — заметил Лэнс Аттерсон, зевая. — Во всяком случае, не ученые делают бомбы. Как вы думаете, профессор?

— Я занимаюсь математической физикой.

— Которая объясняет все, — пробормотал Лэнс сердито. Найджел подумал, что молодой человек был раздражен самоуверенностью Черри и собственным неумением сказать что-то интересное.

— Нам, военным, повезло больше, — сказал адмирал. — Круг сужается до исполнения долга, и это, вообще говоря, достаточно просто. Обнаружить врага, вступить с ним в бой и уничтожить его, а? Никаких моральных конфликтов.

— Ну, вы, моряки, всегда стремитесь уйти от ответственности, не так ли? — сказала Черри. Адмирал хмыкнул, глядя на нее.

— О, вот и миссис Рэгби. Подходи, почтальон. — Профессор повернулся в сторону Люси.

Она вскочила, надела голубой свитер с капюшоном и зюйдвестку, которые принесла с собой Елена, и взяла у нее пачку писем. С того дня, как они поселились в этом доме, Люси ходила на дорогу за вечерней почтой. Она была маленькой независимой девочкой, и ей нравилось делать это одной.

— И не задерживайся там, миленькая, — сказал профессор. — На улице холодно.

Через несколько секунд Найджел незаметно последовал за Люси и ее мачехой в холл. Он слышал, как миссис Рэгби быстро поднялась наверх, а входная дверь захлопнулась. Было очевидно, что Люси — уязвимое место профессора. Он не мог себе представить агентов врага, которые, что-либо зная о Рэгби, решились бы на лобовую атаку. Это слишком уж рискованное дело. Но ведь Найджел не мог охранять Люси день и ночь. Ведомство само не поощряло явного надзора. Имелся один шанс из тысячи, что Люси станет объектом нападения, думал Найджел. И все же он держал ее в поле зрения каждый вечер, когда она отправлялась к почтовому ящику.

Но сегодня вечером это оказалось не так просто. Луну, находившуюся в своей последней, четвертой, фазе, скрывали тяжелые облака. При слабом ее свете снег казался странным. Найджел спустился вниз по холму ниже, чем обычно. У самой подошвы холма, в ста ярдах от Домика для гостей, лужайка выходила на дорогу. На перекрестке висел почтовый ящик, едва освещенный светом из окна почтового отделения за углом. В пяти ярдах от него Найджел заметил автомобиль с выключенным светом. Найджел ускорил шаги, но в следующее мгновение почувствовал тяжелый удар по затылку. У него потемнело в глазах.

Пол Каннингем откатил тело в канаву и тихо поспешил вниз по лужайке, чтобы переждать в тени деревьев, если кто-либо последует за Люси из Домика для гостей. Ему также доставляло удовольствие думать, что у него достаточно крепкие нервы, чтобы схватиться с любым, и столь успешно.

Энни Стотт, сидя в автомобиле, увидела приближающуюся Люси и выглянула из окна.

— Не можешь ли сказать мне, как проехать до Лонгпорта? — спросила она, выходя из машины, предварительно выключив свет фар, чтобы не ослепить того, кто мог бы приблизиться со стороны деревенской улицы.

— Поверните здесь направо. Но… — Люси не успела больше ничего сказать. Женщина вырвала пачку писем из ее рук, набросила плед ей на голову и бросила ее на заднее сиденье. В этот момент подошел Пол, взял письма у Энни и опустил их в ящик. Затем он вскочил в автомобиль, хлопнул дверцей и покатил по дороге в Лонгпорт.

Все дело не заняло и десяти секунд. На заднем сиденье Люси билась словно рыба в сети, но ее держали крепко, а плед заглушал ее крики. Пол через плечо сказал:

— Парень шел за ней. Я дал ему по голове.

— Ты? — спросила Энн, на которую его слова не произвели впечатления. — Остановись вон у тех деревьев.

Проехав четверть мили по пустынной дороге, Пол затормозил. Машина с риском увязнуть съехала на снег. Он достал из отделения для перчаток уже наполненный шприц для подкожного впрыскивания и сел на заднее сиденье.

— Свет, — сказала Энни.

Он включил свет. Она сдвинула плед, схватила руку Люси, закатала рукав голубого свитера и ввела иглу. Другой рукой Пол пригнул девочку к сиденью.

— Прекратите! Мне больно! — воскликнула Люси. — Что вы делаете?

— Берем тебя на приятную и долгую прогулку, — ответил Пол, которого охватило маниакальное возбуждение. Энни Стотт снова завернула Люси в плед. Пол уселся рядом, и вскоре всхлипы прекратились.