Бесчисленное множество женщин до меня, наверное, так же вот смотрели в спящие мужские лица, сомневаясь, боясь поверить, вопрошая с надеждой: «Это ли моя любовь?»

И любовь ли это?

Счастливы те, кто не испытывают колебаний и сомнений, шепча заветное «ДА». А я смотрела в спящее лицо Артура, гадая про себя, какое будущее откроется мне в его чертах. Время остановилось, когда я, захваченная потоком мечтаний, представляла нас вместе… а потом едва знакомый парень, лежавший подо мной, раскрыл пересохшие уста.

— Таня, — простонал он, — Танечка, завари мне чаю.

Я усмехнулась, вышла из Интернета, оделась и захлопнула за собой дверь. Возможно, я упустила что–то важное для себя, отказавшись от дальнейшего общения с этим парнем. Но сердце ничего не сказало мне, не забилось сильнее. Все было, как прежде: улица, слякоть, хмурые московские люди. Я села на метро и поехала в риэлтерскую контору, где мне вручили заверенную копию договора и свидетельство из БТИ о перерегистрации квартиры на маму. К вечеру я добралась до Курского вокзала и оттуда сделала контрольный звонок Максиму.

— Соня! Ну наконец–то! — крикнул он в трубку. — Куда ты пропала?! Все уже готово, вылетаешь в понедельник. Срочно сделай цветные фотографии на документ, и завтра в десять утра ко мне на установочную беседу. Приходи обязательно со свежей головой, придется много запоминать.

— Это же через два дня, — растерянно сказала я.

— Ну да! — с апломбом заявил сутенер. — Мы графиков не срываем.

В субботу я вновь посетила чертановскую явку, которая, изменилась с прошлого моего визита совсем незначительно: перегорела лампочка в коридоре, и куртку я вешала в полумраке наощупь.

— Софья, чудесно выглядишь! — любезно сказал Максим, проводив меня в освещенную неверным осенним светом комнатенку. — И тебе идет новая прическа. Черные мужики любят блондинок, это закон природы.

Потом настало время подробного инструктажа, в ходе которого мне было объявлено, что отныне я буду зваться Анной Ефимовной Лисянской. Имя хотя бы досталось вполне благозвучное, подумала я. За день мне полагалось изучить новую родословную, чтобы не растеряться, если на пограничном контроле мне станут задавать вопросы о моем происхождении и о моей еврейской семье. Максим был явно в хорошем настроении, поскольку все у него шло по плану, я же кивала головой, а сама думала, не послать ли мне подальше эту сомнительную затею.

Если бы Артур не уснул, вконец убитый наркотиками, накануне, то, возможно, все бы пошло у меня совсем по-другому… А так я собрала платья и обувь для работы в большой чемодан, зимние вещи оставила у Сабрины, и все документы, в которых значилась моя настоящая фамилия, выслала в Полесск заказной бандеролью.

В понедельник утром я встретилась с Максимом на Речном вокзале, где в кофейном павильоне он устроил мне экспресс-зачет по моей фиктивной родословной, а потом, снабдив необходимыми напутствиями, посадил на маршрутку до аэропорта.

Напоследок я приняла из его рук израильский международный паспорт оранжевого цвета и удостоверение личности с моими фотографиями. Свежая переклейка была совершенно не видна — фармазонщики и в выходные поработали качественно — пограничный контроль ни к чему не придрался, самолет взлетел, унося меня к новой жизни и старой работе.

Москва провожала меня осенней стужей и дождем, Израиль встретил ярким по-летнему солнцем и тридцатью градусами на столбике термометра в аэропорту. Правда, в Иерусалиме было прохладнее — из–за высоты Иудейских гор, где раскинулся этот город. Город-сказка, город-легенда, город-храм.

Как же я мечтала здесь побывать, и как расстроилась, узнав, что мне не положено выходить на улицу в первые недели — сутенеры боялись, что со мной что–нибудь случится, или я потеряюсь. Так, во всяком случае, они объяснили причины моего заточения в жаркой и душной квартирке под самой раскаленной крышей трехэтажного дома в центре города. Кроме меня, здесь обитали еще двое девушек из России, а также периодами спали кассиры заведения.

Работали мы все на первом этаже в том же самом подъезде, так что транспортных расходов до места работы у меня не предвиделось. Итак, в конце этого бурного октября я снова оказалась в «массажном салоне», как здесь было принято называть бордель, и почувствовала себя отброшенной к временам двухлетней и более давности. Не то, чтобы я была шокирована этим — настраивать себя я умела — но ненавистное дежа вю снова напомнило о себе, и это было тяжелее, чем я могла предполагать.

Шестеро девчонок, все из СНГ, работавших в этом месте, говорили сугубо о мужиках, ебле и боялись ментов. Они, как и в прежних моих салонах, много курили, жаловались на судьбу и грызлись за внимание клиентов. Последние же, к моему удивлению, были почти поголовно арабами, и вели себя не так, как принято это среди русских или немцев.

Если наши люди и европейцы становились шумными только в пьяном виде, арабы просто не умели молчать, заполняя небольшое пространство салона своей гортанной речью. Большинство из них считало презервативы выдумкой шайтана, и приходилось вечно преодолевать их недовольство, облачая детородные органы этого контингента в резиновые скафандры. Далее, они по несколько раз в день объяснялись в любви к проституткам, а некоторые даже доходили до того, что предлагали руку и сердце. Наши российские мусульмане на их фоне выглядели высокомерным и привередливым народом, ведь мне и моим коллегам были лично знакомы девушки, которые выходили замуж за арабов и рожали им детей, а в России представьте себе, скажем, дагестанца, женатого на проститутке. Да он скорее умрет. В общем, странные и непривычные вещи творились в отношениях клиентов и проституток на Ближнем Востоке, но главной неожиданностью для меня оказался статус местных сутенеров.

У нас в России бандиты, как и менты, получают свои «крышевые» деньги, но заниматься организацией работы борделя им не положено воровским законом, или его модернизированным римэйком, известным как «понятия». Сутенеры в нашей стране являются довольно презираемым сословием, и я никогда не слышала, чтобы кто–нибудь из них поднялся в иерархии общества настолько, чтобы позволил себе покупку дорогой недвижимости, либо, скажем, стал владельцем крупной торговой сети. То есть, денежки, заработанные проститутками, лежат в фундаментах трехэтажных особняков на Западном направлении и в серьезных бизнесах, но сами эти особняки и предприятия принадлежат не сутенерам, а их крышам.

Израильские же сутенеры — удивительное дело — сами вели себя, как крышующие авторитетные преступники, а бандиты, которых здесь было раз-два и обчелся — от безденежья стали сутенерами.

Когда я впервые увидела Владимира, он считал выручку смены, то есть, занимался прямыми сутенерскими обязанностями. Но стоило ему открыть рот, я начала сомневаться в своем знании жизни.

— Крысу эту, которая общак платить отказывается, я лично опетушу, — сказал наглого вида тип с покатыми боксерскими плечами и загорелой лысиной.

— Он говорит, сам Брюхо не признает этих блатных дел, а Брюхо по Союзу авторитет, и не тебе менять то, что им объявлено, — вполголоса сказал худощавый брюнет в очках с большими линзами. Я сидела на салонном диване рядом с ними, до других девчонок вряд ли долетала их речь, тем более что в салоне играла музыка.

— Брюху лишние бабки ни к чему, — хмуро проговорил Владимир, — у него их и так хоть жопой жуй. А я подберу то, что под ногами валяется. Вся эта шелупонь будет платить мне поначалу общак. Постепенно они привыкнут к тому, что платят мне небольшие взносы, а когда я начну ставить им крышу, никто и вякнуть не посмеет.

— Ты широко мыслишь, Володь, но боюсь, маловато у тебя еще влияния, — выразил сомнение очкарик.

— Были бы бляди, — сказал Владимир, — будет лавэ. А с хорошим лавэ будет и влияние.

— Бляди есть, — усмехнулся его собеседник. — Вот, новенькая поступила, — он кивнул, указывая на меня, — от Максима. Не знакомился еще?

Я сделала вид, что смотрю в другую сторону.

— Симпатичная соска, — услышала я. — Сколько ей лет?

— По документам двадцать три.

— Выглядит на пятнадцать.

— Это потому что маленькая.

— Эй, малая! — маленькие глазки Владимира упирались в меня из–под развитых, как у неандертальца, надбровных дуг.

— Здравствуйте, — сказала я, выдерживая тяжелый взгляд.

— Пошли в комнату, поговорим.

Из салона вглубь помещения уводил коридор, стыдливо занавешенный подвесной бамбуковой ширмочкой. В этот коридор выходили двери пяти комнат, где мы принимали клиентуру. В каждой из них стояла полуторная кровать с жестким матрасом, а в углу, как и в Мюнхенском пуфе, был вмонтирован душ.

— Жарко, — сказал Володя, зайдя в комнату, — самое время освежиться.

Он разделся и закрыл за собой дверцы душевой кабинки. Послышался звук включенной воды. Я подумала, раздеваться мне или нет, но ситуация была слишком недвусмысленной — я повесила скудную одежду на хлипкий стул и упрятала дежурный презерватив под подушку. Господи, сколько раз я уже проделывала это в прошлом! И сколько еще предстоит в будущем?

— Откуда ты родом? — Владимир покинул душ и вытирал чистым полотенцем свое плотно сбитое тело.

— По документам, или на самом деле?

— На самом.

— Из Брянска.

— Хороший город, и братва там серьезная. Знал я лично кое-кого из брянских авторитетов.

— Хромого или Арсена? — я выдумала два погоняла, чтобы проверить этого индюка.

— Хромого.

— Ух ты, — уважительно выдохнула я. — Говорят, он с армянами разобрался из–за казино. Теперь Хромой стоит круче всех в городе, ездит на «Хаммере» и волосы в Швейцарии ему вживили, выглядит, как Элвис Пресли в молодые годы.

— У меня все кенты такие, — гордо отозвался сутенер.

— Давно у нас бывали–то?

— Уже лет пять прошло. — Владимир и не догадывался, что какая–то проститутка смогла его развести как последнего лоха. — Хороший город Брянск, — повторил он.

— Да уж, — я еле сдерживала смех.

— Как тебя зовут?

— Аня.

— Ну, Анютка, как тебе Израиль?

— Вы шутите? — спросила я. — Неужели вам неизвестно, что со дня приезда я не покидала это здание?

— Ничего, это мы исправим со временем.

— Со временем, тогда, я и отвечу, как мне Израиль.

— Ты какая–то язвительная.

— Это последствия жизни без свежего воздуха, — сказала я. — Сказывается отсутствие витамина D.

— Ты не хочешь меня поласкать? — кажется, я уже начинала раздражать Владимира.

— Деньги я обычно беру вперед, — сказала я.

— Но я не клиент.

— Для меня здесь все клиенты.

— Ты знаешь, соска, кто я такой? — похоже, Владимир до сих пор не сталкивался с таким нахальством.

— Полагаю, хозяин этого заведения.

— Я не плачу денег телкам, — с вызовом сказал он и подошел ко мне вплотную.

— Возможно, — сказала я. — Но для меня сделаете исключение. Из всякого правила бывает, по крайней мере, одно исключение.

— Ну, ты даешь! — Владимир напряженно рассмеялся. — Похоже, Макс прокололся на тебе.

— Позолоти ручку, дяденька, — я протянула ему ладонь, повернутую кверху. — Я вся сгораю от желания принять в себя твоего сладкого мальчика.

Владимир выматерился, но потом все же достал из заднего кармана висящих на стене джинсов свой бумажник и протянул мне сотенную банкноту местных денег, шекелей. Я быстренько сунула ассигнацию в сумку и стала отрабатывать номер. Минут через двадцать клиент напрягся и я ощутила, как презерватив наполнился горячей жидкостью.

— Ты вообще–то будь попроще, — Владимир мясистой ладонью вытер испарину с лысины и закурил, откинувшись на кровати, — а то сама знаешь, что может случиться.

— Нет, не знаю, — я завернула использованный кондом в бумажную салфетку и уселась рядом с хозяином салона, поджав ноги под себя.

— Ксивы у тебя липовые, поэтому надо быть очень осторожной, — сказал Владимир. — Ты с нами в одной упряжке. Если менты вычислят, что ты это не ты, тебя посадят в тюрьму за подделку документов.

— Максим предупредил меня об этом.

— Ну вот, поэтому настоящего имени своего никому не говори, все беды идут от болтливости.

— Я понимаю, от меня правды не услышит никто, — заверила я. — Но я бы хотела спросить у вас кое–что.

— Ну?

— Максим обещал мне пятьдесят процентов чистых денег с первого дня работы. Никто не предупреждал о том, что из этих денег с меня будет вычитаться еще и плата за жилье. Пятьдесят шекелей в день должны не кроиться из моего заработка, а сниматься из тех процентов, что я отдаю и так.

— Но все девчонки поначалу платят пятьдесят процентов. Из них покрываются издержки на отправку. Потом твои проценты будут расти, и квартплата станет не так велика на фоне доходов.

— Значит, вы не хотите мне помочь?

Владимир снова встал и пошел в душ. Потом вышел оттуда и начал одеваться.

— Мне нравятся спокойные и ласковые девчонки, — сказал он, наконец. — Ты напрягаешь меня своими требованиями и претензиями. Если ты будешь себя нормально вести и не создашь проблем, может быть, я и помогу тебе насчет лавэ. Но не раньше, чем через какое–то время.

— Вы же конкретный человек, — настаивала я, — почему бы не закрыть этот мелкий вопрос прямо сегодня?

— Слушай, дырка, — Володя, уже одетый, вдруг подошел ко мне и больно обхватил растопыренными пальцами мои щеки. — Лучше, не зли меня. Ты перешла, тварь, все границы, загружая своим дерьмом того, кто ебет тебя и кормит. Поняла, мелкая мандавошка?

Я не могла ответить ему, лишь поморгала испуганно. Честно говоря, с самого начала я вела себя вызывающе лишь с целью проверить, опустится ли он до прямого насилия. Теперь я лучше понимала этого типа, но еще не знала, что предпринять для улучшения своих условий.

— Разрешите мне хотя бы выходить на пару часов в день, — попросила я, когда он, наконец, убрал руку от моего лица. — Я же прекрасно ориентировалась в огромном Мюнхене, не потеряюсь и здесь.

— Иерусалим, это тебе не Германия. Он битком набит опасными террористами и прочей швалью, — сказал Владимир. — Но я распоряжусь, чтобы ты могла выходить с моими людьми, охранниками и кассирами. Довольна?

— Да, спасибо.

Он захлопнул за собой дверь комнаты, а я показала ему вслед язык и средний палец, а потом глубоко вздохнула и отправилась в душ.

Дни моей работы тянулись однообразно и безрадостно. Клиентов было более чем достаточно, однако чистый заработок, после всех расходов и вычетов, оставался совсем не таким, как мне бы хотелось. Другие девчонки, находившиеся долго в этом месте, зарабатывали пусть и больше моего, но все они жаловались, что Володя обирает их. Правда, говорилось это вполголоса, чтобы мужской персонал «массажного салона» не донес главному сутенеру о недовольстве проституток. Я уже была в курсе, что Володя жестоко наказывал провинившихся девушек, и внушал им всем немалый страх. Хотя, если вдуматься, ничего не стояло за ним, никакой реальной силы, но работницы знали настолько мало о стране, в которую они попали, что принимали за чистую монету все сутенерские разводки.

Так, нас пугали тем, что за провинности отдадут арабам в тайный бордель, где девушек обкалывают наркотой и бесплатно пользуют до смерти. Это звучало довольно нелепо, когда я разобралась, что к чему в Израиле, но на первых порах я и сама допускала возможность такого наказания.

В иерусалимском салоне я общалась со своими коллегами меньше, чем в прежних местах моей работы. Во-первых, клиенты валили к нам толпами, делая невозможным любой разговор. Во-вторых, провинциальность и ограниченность девушек выпирала из них настолько, что нам просто не о чем было общаться. Ну, например, вопрос мужененавистничества проституток. Мне было давно известно, что многие из нас, проработав больше полугода, начинают испытывать ненависть ко всем мужикам поголовно. Это проистекает из–за того, что раньше большинство проституток мечтало о великой и светлой страсти, но, обслужив несколько сот клиентов, разуверилось в том, что одним прекрасным днем один из них окажется принцем. И тогда разочарование порождало ненависть к ни в чем не повинным посетителям.

— Во, урод, приперся снова, — хорошо, что зашедший клиент не понимает Настю из Екатеринбурга.

— А куда ж ему идти, — поддерживает подругу Олеся из Украины. — Такому ни одна нормальная телка не даст.

Клиенту, кстати, лет под сорок, выглядит он вполне заурядно, не красавец, и одет скромно, однако я вижу у него кольцо на левом безымянном пальце и понимаю, что передо мной обычный муж и отец семейства.

— Все дебилы Израиля к нам собираются, вместо того, чтобы попробовать завести роман, поухаживать за девушкой.

— Да такому легче заплатить, чем пригласить девчонку…

— Ты, Настя, никогда не думала, что постоянная любовница стоит намного дороже, чем разовый заход в салон? — это мне надоедает молча выслушивать их глупости.

— Любовница же не за деньги работает, — возражает Настя.

— Конечно, нет. Просто ей нужны подарки, билеты в кино и на концерты, номера гостиниц, чтобы заниматься с ней любовью, цветы и рестораны. Все это стоит в сто раз дороже, чем заглянуть разочек сюда, причем, я уже не говорю о времени, которое человек при этом отрывает от семьи и детей, о бесконечных телефонных истериках и жалобах, когда наступает разрыв отношений.

— Тебя послушать, мы тут прямо бюро добрых услуг, — не сдается Настя.

— У тебя занижена самооценка, — пожимаю я плечами. — Все ты видишь в черно-белом свете: или конченые бляди, или роман и любовь до гроба. Может быть, о нас еще не судят по справедливости, но я уверена, что не будь проституток, насилие в семье ударило бы по остальным женщинам, а число изнасилований на улицах возросло бы в десятки раз. Проститутки существовали всегда, и придет время, когда их незаметный труд оценят по достоинству.

— Знаешь, Анька, — фыркает Настя, — ты в дурдоме никогда не лечилась?

— Точно, Аня, — поддерживает подругу Олеся. — У меня мама работает санитаркой в психбольнице. Она говорила, что есть такая мания величия. Может, у тебя что–то похожее начинается?

— Это потому, что я рассказала тебе о реальных вещах? — улыбаюсь я.

— Нет, потому что ты воображаешь о себе много, а сама такая же шалава, как мы все в этом бардаке.

— Я вас не оскорбляла!

— Ну все, все Леська, не заводись с этой звездой, — говорит Настя с гадкой улыбочкой. — Клиент на тебя, кажется, смотрит.

В самом деле, через минуту он заводит Олесю в комнату, платит ей за полчаса, и она отдается ему, не переставая презирать себя и его одновременно. Что за дурацкий, непрофессиональный подход к работе, думаю я. Обиды на Олесю во мне нет, разве можно обижаться на несчастную неразумную девушку, выросшую без отца? Что занесло ее в Обетованную землю, какой нелепой судьбой было предначертано ей не искать свою великую любовь, а совокупляться за деньги в чужой и совершенно непонятной стране?

Между тем, информация худо-бедно просачивалась к нам из русскоязычных газет, выходивших большими тиражами в Израиле, и я выуживала из них полезные сведения. Так, я узнала, что большая часть Святой Земли находится под юрисдикцией палестинских арабов, и что евреи, случайно заблудившиеся на этих, так называемых, «территориях», могли быть убиты без всякого повода. То есть, людей просто линчевали и проделывали это множество раз, а параллельно политики договаривались о каком–то «мире» и старались замалчивать факты взаимной вражды: жестокие карательные акции израильской армии и не менее беспощадные действия палестинцев. Сам Иерусалим был разделен на еврейскую и арабскую часть, причем, переход на последнюю был чреват смертью для евреев и туристов, что же до арабов, то им не возбранялось находиться, где им вздумается, только приходилось раз за разом предъявлять свои документы и проходить обыск на предмет взрывчатки и другого оружия.

Я попала в Старый Город через месяц с небольшим, уже осведомленная насчет всех безобразий, которые скрываются за официозным определением «арабо-израильский конфликт». Признаться, мне было страшно оказаться случайной жертвой этого противостояния, ведь при таком исходе даже матери не станет известно, что в репортаже об убитых, под чужой фамилией, в сводке новостей расскажут обо мне. Так меня и будут считать пропавшей без вести, а я стану еще одним безымянным трупом, который ляжет в эту суровую землю, которую испокон веков питала кровь ее защитников и ее завоевателей.

Кажется, даже наше Куликово поле не знало такой ненависти, как это странное место, где проповедовал сам Спаситель. Ведь кровь монголов уже течет в наших русских жилах, а значит, можно сказать, что давняя ненависть сменилась кровным родством. Не то на Святой Земле, где застарелая вражда вспыхивает новыми убийствами, и путь к миру все труднее, сколько бы ни болтали о нем политиканы.

Я стояла в Храме Гроба Господня, мои грешные пальцы прикоснулись к камню, на котором возлежал Он перед воскрешением, и я вдруг почувствовала, что ничего ужасного в этой земле со мной не случится. До этого я сильно боялась и переживала, но в этот светлый миг страх совершенно покинул меня, и я вышла с просветленным лицом к очкарику Фиме, который сопровождал нас в прогулке по Старому Городу.

— Ну что, свершилось? — спросил этот жилистый человек с тревожным взглядом, которого звали так же, как моего фиктивного отца.

— Да, спасибо, Фима.

— Вот, когда–нибудь напишешь книгу, как ты приехала ебаться в Иерусалим, — неожиданно сказал он. — Меня тоже, небось, вспомнишь, и расскажешь, как мы ходили ко гробу Господню.

Да, Фима, читаешь ты эти строки или нет, но я выполнила слово, которое дала в тот радостный день, просто кивнув головой тебе в ответ. Правда, я еще не думала тогда о том, чтобы начать писать, но, может быть, мое подсознание в тот момент загорелось невидимой даже мне самой искоркой творчества. Не зря же солнце заливало теплым огнем Храм Гроба Господня, и я стояла в этом ослепительном сиянии, чувствуя, как нежность и любовь Спасителя укрывает меня от страданий.

Пускай даже и добровольных. Я могла бы припомнить такие мерзостные подробности моей жизни и работы, от которых бы отшатнулся и сам Уэлш. Я могла бы в деталях описать любой день заурядного борделя, и тогда эта книга стала бы натуралистической хроникой разврата, подчас обыденного и просто неаппетитного, временами болезненно-гадкого, как язвы сифилитика. Но это было бы все равно не полной правдой, если бы я сосредоточилась на анатомических нюансах, слюне, сперме, кариесе, слизи человеческих выделений, запахах и грязи. Любая проститутка спасается от этого кошмара, закрывая чувствительные участки сознания, иначе, она станет в считанные недели пациенткой психиатра. По одну сторону пропасти тебе грозит перестать быть человеком, по другую ты утонешь в низкой и плотской человечности. Я все время балансировала на грани, узкой границе между сумасшедшей девочкой, брошенной в водоворот физиологии, и холодной блядью, сексуальным роботом, механическим манипулятором похоти. Надеюсь, я все же справилась с этой тяжелой задачей — иначе, вы бы просто не читали этих строк.

А работа все продолжалась, и постепенно я уже знала по именам большинство завсегдатаев «массажного салона». Среди них попадались богатые арабы, владельцы зданий, подвалы и фундаменты которых могли осчастливить любого археолога, встречались университетские преподаватели и хозяева ресторанов, но, как правило, это были небогатые работяги из автономии, которые тратили у нас тяжелым трудом заработанные деньги. Поэтому за оплаченные полчаса наших ласк, они старались выложиться по-полной: в России я бы не поверила, что можно вот так без перерывов заниматься сексом. Некоторые кончали по три-четыре раза, не вынимая, иные смотрели на часы, чтобы не эакулировать хотя бы минутой раньше того момента, когда кассир кричал по селектору, что клиенту пора выходить.

В жизни я навидалась всяких мужиков, но иерусалимские арабы навсегда останутся на первом месте среди них по своим немыслимым размерам и неутомимости. Я вспоминала Машу, которая жаловалась на боль всякий раз, когда у клиента оказывался длинный член. Слава богу, она не познакомилась близко с этими арабами. Девчонки, работавшие со мной, тоже постоянно сетовали, что им достают до матки, у них все болело внутри и сбивался цикл месячных. Я же знала за собой, что мой маленький рост парадоксально сочетается с глубиной в определенном месте, и мне приходилось чуть легче, нежели большинству коллег. Наверное, в этом кроется и объяснение того, что я так долго работала проституткой, потому что многие из девушек просто по биологическим причинам не могли выдержать то, что выдерживала я. Но и меня доставали особенно длинные экземпляры, и у меня несколько раз шла кровь в неурочные дни, но закалка и опыт выручали меня и здесь. Я принимала позы, которые уменьшают проникновение, старалась обойтись минетом, словом, выкручивалась как могла, постоянно задаваясь вопросом, стоит ли вся эта игра свеч.

Нельзя не упомянуть здесь и некоторых девушек, которых я узнала в Израиле, и которым нравился именно секс с арабами. Вполне верю, что определенного типа нимфоманке, с глубоким влагалищем и чувствительными зонами в самых дальних местах, арабские клиенты представляются тем же, чем мы сами представлялись для них: райскими гуриями, несущими наслаждение. Ведь именно мы, проститутки из СНГ, воплотили для них мечту о недоступном — ни до девяностых годов, ни, думаю, после, не видать им столько юных и прекрасных северных дев. Характерным признаком сексуального рынка тех лет в Израиле было отсутствие аборигенок практически во всех «массажных салонах», «институтах здоровья» и как там еще называли изобретательные евреи свои публичные дома. Мы вытеснили местных шлюх на целое десятилетие, и то, что они, как говорят мне знакомые, снова появляются на панели в последние годы, говорит о переменах к лучшему в России. Но это я опять забегаю вперед.

Перед католическим рождеством в наш бордель нагрянули израильские полицейские в синей форме, и я поняла, что вот они, те, кого по настоящему боятся сутенеры, их прихвостни и сами несчастные проститутки. Всех охранников и кассира заковали в наручники, вывели к зарешеченным микроавтобусам и увезли в управление. Потом принялись за нас: некоторые полицейские знали русский язык, и девушек начали допрашивать. Туристок тоже увезли, а двоих оставшихся, якобы гражданок Израиля, принялись всячески изобличать.

— Где ты родилась?

— Когда приехала на ПМЖ?

— Как звали бабушку?

— Девичья фамилия матери?

Я понятия не имела, натуральная репатриантка вторая девушка, или такая же точно, как я, но мне приходилось напрягать извилины, чтобы самой не угодить в одну из ловушек, мастерами расставлять которые были менты.

— Почему ты не знаешь иврит?

— Я уехала в Россию, а вернулась недавно, в Израиле провела в общем не больше трех месяцев.

— Все учат язык, а живут первое время на дотации государства, почему ты стала проституткой?

— Деньги были нужны, поездка в Россию повлекла много расходов.

— Тебя заставляли принимать мужчин?

— Нет, я здесь добровольно.

— Где твои банковские карточки? В каком отделении ты открывала счет? Почему по домашнему телефону трубку берет араб?

Они блефовали, им не было дела до моего счета в банке, и у меня якобы дома не жил никакой араб. Максим и его израильские партнеры позаботились обо всех необходимых деталях, и я знала, что глуховатая тетя Мира на ночь вынимает из уха слуховой аппарат и не берет трубку — вызову полицейского сотового телефона отвечали только длинные безответные гудки.

Но вторая девчонка вдруг сморозила что–то не то, и ее, плачущую, тоже увели. Вроде бы она назвала своего деда сначала одним именем, а через пять минут — другим. Я всегда знала, что моя тренированная память когда–нибудь, да пригодится — меня отпустили, и эту ночь я провела в одиночестве на пустующем третьем этаже ветхого иерусалимского дома.

Но разбудил меня следующим утром деятельный и злой Владимир, сказав, что работу никто не отменял. Я собралась, накрасилась и спустилась вниз: все было как обычно, только в салоне сидели мобилизованные труженицы из других мест, подобных нашему, и кассир той смены, которая накануне отдыхала. Правда, проституток было вместе со мной всего четверо, но это означало лишь то, что нам придется трудиться в ударном режиме, пропуская не по десять-двенадцать, а более пятнадцати человек за день.

Было жутко тяжело принимать всю эту ораву, почти без отдыха, будто бы я и в самом деле бесправная невольница. Даже возросший заработок не служил достаточной компенсацией, хотя, конечно, приятно было выслать матери к Новому Году кругленькую сумму, которую она, по ее словам, надеялась уже не вкладывать в евроремонт и мебель, а копить к моему возвращению. Похоже, в смету мама укладывается, подумала я, и это несколько улучшило мое настроение.

В Новогоднюю ночь, проведенную под десятком клиентов, я все–таки подгадала момент, чтобы окликнуть Володю, который теперь контролировал свое место чаще, чем раньше, то ли потеряв доверие к Фиме, то ли отправив его на инспекцию других точек.

— Хотелось бы узнать, — сказала я, поздоровавшись, — насколько мой процент возрастет с завтрашнего дня?

— Ты о чем? — неандерталец неприязненно уставился на меня.

— Вы обещали пересмотреть мой процент. Думаю, начало календарного года, как нельзя лучше подходит для этого.

— А-а, — вспомнил Владимир. — Ты же знаешь, какие у нас возникли проблемы. Обожди еще немного.

— Как это? — возмутилась я. — Кассиры и охранники уже на свободе, а высылка девушек, это самое обычное явление, которое может снова произойти в любой момент. Какие проблемы мешают вам сдержать свое слово, данное мне?

— Я не давал слова повысить процент к первому января, — раздраженно сказал сутенер. — Может быть, повышу со старого Нового Года.

И он отошел от меня, а я поняла, что слово этого субъекта не стоит выеденного яйца, а значит, мне нужно что–то думать самой.

Я заходила в комнату с этим клиентом уже во второй раз. В принципе, это всегда приятное событие для проститутки, ведь работать с постоянными посетителями намного легче, чем с незнакомцами, от которых неизвестно, чего ожидать. Тем более, что парень был симпатичный, несмотря на поломанный нос, и говорил на хорошем английском. Я запомнила по первому общению, что он необрезанный, в отличие от большинства остальных клиентов, к тому же у него не хватало мизинца на правой руке. В первый раз он сказал мне, что он араб-христианин, но я немного встревожилась оттого, что он спрашивает больше, чем положено клиенту. Переодетых агентов полиции тоже хватало среди нашей клиентуры, и я бы предпочла не иметь с ними дел. Но, зайдя со мной в комнату во второй раз, парень вдруг заговорил по-русски:

— Не раздевайся, — сказал он, — я пришел не за этим. Меня зовут Саша, можно Саня.

— Очень приятно, Анна, — ответила я, присаживаясь на краешек постели.

— Я помню, — улыбнулся он. — Ты хорошо по-инглишу балакаешь.

— Спасибо, Саша. Что еще приятного скажешь?

— Не надоел тебе твой педерастический сутик Вольдемар? — спросил Саня, закуривая.

— К чему этот вопрос? — я заподозрила провокацию и встревожилась.

— Слушай, малышка, — сказал Саня, — не колоти передо мной понты. Я прекрасно знаю, как этот петух обращается с девчонками, и уверен, что денег тебе оставляют ну… раза в два с половиной меньше, чем ты зарабатываешь.

— А ты, значит, современная версия Робин Гуда?

— Класс! — Саня рассмеялся. — Такое слышу впервые. У меня к тебе деловое предложение.

— Излагай, Робин, — я тоже улыбнулась.

— Ты уезжаешь со мной в Тель-Авив, работаешь в моем месте, и все деньги, кроме кассы, оставляешь себе.

— Почему я должна тебе верить?

— А какой мне смысл обманывать?

— Очень простой, — сказала я. — Ты хочешь, чтобы я сбежала отсюда, а когда я сожгу за собой мосты, обложишь меня теми же поборами, что я плачу сейчас.

— Ну, тогда ты поменяешь шило на мыло, — согласился Саня. — Только с моим уходом у тебя все останется по-прежнему, и ты даже не узнаешь, что я говорил правду.

— Зато буду работать спокойно, а не волноваться, что иерусалимские бандиты достанут меня на новом месте.

— Кто достанет? Это чмо? — Саня расхохотался. — Да они к местам, за которыми стоит Брюхо, и на выстрел боятся подходить.

Так я во второй раз услышала о загадочном Брюхе, а еще с первого упоминания я запомнила, что Владимир боится и ненавидит этого человека. К тому же Брюхо, вроде бы, не велел брать с кого–то там какие–то деньги, и это обстоятельство заставило меня взглянуть на Санино предложение более благосклонно.

— То есть, ты гарантируешь мне, что денег, кроме кассы, я не плачу никому ни гроша?

— Ну, только за проживание, питание и косметику, — сказал он. — Правда, это обычные расходы любого человека, хоть бы он и на заводе работал.

— Понятно. — Я кивнула. — Больше ничего не забыл?

— Забыл, еще одно, самое главное, — сказал Саня. — Если Володины люди в России смогут надавить на твою семью… ну, ты понимаешь, о чем я, то считай, что я ничего не говорил, и давай прощаться.

— Руки у них коротки, — усмехнулась я.

— Отлично, — улыбнулся Саня. — Потому что, сидя здесь, по Союзу гарантировать защиту от беспредельщиков, это нереально.

— Ты так уверен, что у Владимира, которого ты только что назвал петухом, есть сильная поддержка в России?

— Это вопрос не моей уверенности, а безопасности твоей семьи, — сказал Саня. — Если ты будешь бояться, и у тебя снесет башню от постоянного страха, то к чему затевать эти игры?

Мне понравилось, как серьезно Саня говорит о спокойствии родных какой–то проститутки, и я уже решила, что соглашусь на его предложение. Предстояло утрясти лишь техническую часть моего побега из Иерусалима. Но все–таки, я задала еще один вопрос:

— Почему именно я?

— Тут сразу несколько причин, — улыбнулся Саня. — Во-первых, ты еще в первое наше общение, по-английски, сказала мне, что умеешь хорошо танцевать стриптиз. Во-вторых, ты не похожа на какую–нибудь наркоманку или психопатку, которых полно в таких местах. В-третьих, у тебя вроде бы настоящие израильские документы. Я забыл добавить, что ты красивая и сексуальная до умопомрачения, но вряд ли ты поверишь вот так, сразу.

— Тебе бы я поверила, Робин Гуд, — сказала я. — Но у нас осталось всего пять минут времени, и самая пора обсудить, как я выберусь отсюда вместе со своими вещами.

Молнии и гром потрясали небеса над городом, словно гнев Господень вновь обрушился, спустя две тысячи лет, на потомков тех, кто взирал злорадно или безучастно на распятие божьего сына. На самом же деле, зимние грозы в этих местах вовсе не были редкостью, и я только опаслась, что две девушки из Екатеринбурга, жившие со мной, долго не смогут уснуть, и их болтовня не даст сомкнуть глаза кассиру, который оставался после смены ночевать у нас. Это было распоряжение Володи: кассир отрабатывал по две смены с перерывом на сон, а на следующий вечер его сменял сутки отдыхавший коллега, и все повторялось.

— Аня, где твой шампунь? — это девчонка с Урала пошла в ванную и не увидела моих флаконов на полочке.

— Закончился. — Я нервничала, потому что все мои вещи были уже собраны в чемодан, а Саня, прождав меня уже больше часа, мог в любой момент уехать.

— Вчера еще полная бутылка была, — продолжала выражать недовольство наглая девка.

— Какого дьявола тебе лазить в мои вещи! — взорвалась я. — Купи себе шампунь, и не попрошайничай.

— Тебе жалко, что ли? — не унималась она.

Кассир, плечистый тип с бритой головой, уставился на меня. Возможно, он рассчитывал затащить эту девку в постель, и ему не нравилось, что из–за меня она не может помыться.

— Дай ей шампунь, Анька, — попросил он. — Завтра я тебе новый куплю.

— Не люблю, когда мне падают на хвост, — сказала я, — особенно, в вопросах гигиены.

— Что с нее взять? — улыбнулся кассир. — У нее и денег–то своих еще мало. Она же с неделю всего, как приехала.

— Ну, так и помоги ей с деньгами, — зло сказала я и кинула ему шампунь, извлеченный из чемодана. — Заодно покажи, как им пользоваться.

— Спасибо, Анька, — обрадовался он. — Хорошая идея. Я обязательно завтра верну.

Кассир направился в ванную и заперся там со своей пассией, не заподозрив неладное с моей стороны. По счастью, ему не показалось странным, что шампунь был в чемодане: то ли прилив спермы уже целиком одурманил его мозги, то ли он счел мои меры против крысятничества вполне адекватными. Я убедилась, что вторая девушка спит, подняла чемодан и тихонько закрыла за собой входную дверь. Спустившись на два пролета, я увидела, что снизу в подъезд зашел какой–то мужчина в куртке с капюшоном. Это мог быть охранник, проверявший объект во внеурочное время, или даже сам Владимир. Сердце заколотилось в моей груди, мужчина стремительным и неслышным шагом поднимался ко мне. Наконец, он оказался всего в нескольких шагах от того места, где я стояла, и поднял мокрую от дождя голову.

— Ну, наконец–то! — выдохнул Саня. — Я уже боялся, что возникли непредвиденные сложности.

— Самые минимальные, — ответила я. — Но я понимаю твое волнение — ведь женское сердце такое переменчивое, — тяжесть ушла из моей грудной клетки, я облегченно улыбнулась.

Санин японский джип мчался сквозь грозовые потоки по израильскому шоссе номер один, спускаясь вниз, к морю, и уши у меня заложило, как при посадке самолета. Саня, уверенный и крепкий на вид, располагал меня к себе, я почему–то не сомневалась, что в Тель-Авиве все окажется именно так, как он обещал. Это чувство возникло еще и потому, что Саня не проявлял ко мне дежурного мужского интереса, а когда я попросила его рассказать о себе, сказал, что он уже больше года женат, и пятилетний сын его супруги считает Саню своим отцом. Есть какие–то, вроде бы незначительные нюансы в поведении мужчины, взявшего в жены одинокую мать с ребенком, которые подкупают всех других женщин. Ведь каждая из нас не застрахована от такой судьбы, и приятно знать, что принц может внезапно обратить свой взор на тебя не тогда, когда ты приманиваешь его каждый день, но в тяжелый час, когда уже не надеешься на его появление. Кому–то может показаться перебором сравнение владельца сомнительного заведения с принцем, но я достаточно хорошо узнала впоследствии этого человека, и вообще, принц может быть, в моем представлении кем угодно: плотником, студентом, бизнесменом, прорабом или банкиром. Важны не внешние проявления, а суть человека. К тому же Саня был не моим принцем — для меня он остался всего лишь управляющим «Рандеву», места, где я начала работать с января 99-го года.

Это был ресторан клубного типа, соединяющий в себе бар, стриптиз, кухню и комнаты, куда девушки могли заводить клиентов. По меркам небольшой страны, это был настоящий развлекательный комплекс, где отдыхали сотни посетителей в день. Конечно, в Москве были заведения большего масштаба, с концертными программами, в которых выступали звезды. Но «Рандеву» отличалось от них одной существенной деталью — у работавших там девушек никто не смел брать даже шекеля, сверх того, что они вносили в кассу. Более того, мы получали свои чаевые за танцы и десять процентов от консумации. Это были самые выгодные условия из всех, на которых я работала до тех пор, и неудивительно, что я ценила Саню, как человека, который предоставил мне такую возможность.

За короткое время я познакомилась с девочками, которые трудились в «Рандеву», с барменами, поварами, официантами, охранниками. Саня занимался бухгалтерией и организацией работы места, а заботы о безопасности он разделял с огромным уркой по имени Селя, который, как я поняла, контролировал еще много тель-авивских точек. Плешивый и татуированный Селя выглядел весьма устрашающе, и я чувствовала, что мои коллеги панически боятся общения с ним. То есть, вовсе не вступать в контакт с Селей было невозможно, и девчонки старались как можно быстрее отделаться от этого типа, пускай даже для этого и приходилось на скорую руку совокупляться с ним.

— Эй, новенькая, подойди сюда, — сказал мне однажды Селя.

— Меня зовут Анна, — сказала я, останавливаясь в нескольких шагах перед ним.

— Говорят, ты из Москвы приехала?

— Правду говорят.

— Танцуешь ты хорошо, — сказал Селя. — Пошли, проверим, умеешь ли ты так же хорошо трахаться.

— Клиенты вполне достаточно меня проверили, — сказала я. — Это будет уже не работа, а разврат.

— Ну, как раз сегодня пятница-развратница, — Селя ощерился фиксатой ухмылкой. — Пошли, малая, не порти мне настроения.

— Я не захожу со своими, — сказала я, напрягаясь. Среди девчонок ходили слухи о том, что Селя скор на расправу. Я и сама однажды, под конец ночной смены, видела, как он с одного удара огромного кулака пустил кровь заснувшему у входа охраннику.

— Ты чего мне паришь, маленькая сучка! — вскипел Селя. — Бери полотенца и марш в комнату!

— Я добросовестно выполняю свою работу, — сказала я, чувствуя, как кровь приливает к моим щекам. — Кроме этого, я ничего никому не обязана делать.

— Я научу тебя со старшими базарить! — Селя приблизился ко мне и попытался схватить меня за руку.

— Она права, — Саня стремительно вклинился между нами и встал лицом к лицу с рассвирепевшим уркаганом. — Девчонка отлично танцует и делает все, что требуется по работе. Остынь, Селя!

— Ты против меня за блядь пишешься? — глаза Сели раздавили и втоптали в пол Саню, который был на целую голову ниже его, но руки с тяжелыми кулаками в татуировках опустились.

— Я отвечаю за это место, и будет, как я сказал, — спокойно произнес Саня. — Не лезь к девчонкам, которые работают без проблем.

— Я с тобой потом поговорю, — прорычал Селя. — Без зрителей.

— Да хоть сколько угодно, — улыбнулся Саня. — Ты ведь знаешь, братуха, через что я прошел в Ливане. Тебя и подавно не испугаюсь. К тому же мы работаем теперь по-европейски, а не так, как ты привык. Перестраивайся сам, пока не поздно. Девочки здесь находятся не для того, чтобы тебя ублажать, а просто работают за деньги.

Селя развернулся и пошел к выходу.

Деньги! Деньги. Деньги… Я подчинила им свою жизнь, и, наконец, они стали благосклоннее ко мне. За обладание ими я жертвовала другими мечтами, ограничивала себя даже в развитии, не более часа в день уделяя чтению английских книг. Правда, чтобы интеллектуально насытить этот обязательный час, я выбирала в магазинах только книги по экономике.

Однажды я почувствовала некоторую странность в поведении толпы, которая наполняла ночной «Рандеву». Все, вроде бы, происходило, как обычно, только внимание девушек, бармена и охраны было сосредоточено не на подиуме, а куда–то переместилось. Я сидела за столиком с клиентом, который заказал мне уже второй дринк, и вполуха слушала его жалобы на жену. Кстати, большинство женатых клиентов почему–то всегда сетует на тех, кому когда–то говорили слова любви и вели под венец. Но в тот момент меня интересовала не распахнутая душа моего собеседника, а любопытные явления в зале. Движение нашего персонала стало целенаправленным, и я обратила внимание, что оно обтекает отдельно стоящий столик у дальней стены. В полумраке за столиком виднелся небольшого роста человек в очках, а рядом с ним располагались Саня и Чарли, толстяк-абориген с мясистым носом и масляными глазками, владевший какими–то процентами в «Рандеву».

Любопытное дело, за каких–нибудь несколько минут к их столику подошло, чтобы поздороваться, по меньшей мере, пятнадцать человек. Вскоре настала моя очередь украсить собой сцену, я извинилась перед клиентом и пошла в раздевалку, чтобы взять прозрачную розовую шаль — подарок Маши. Это она помогла мне поставить хореографический этюд с шалью, и уверяю вас, номер смотрелся классно и был оригинальнее обычного простенького стриптиза в исполнении других девушек.

Танцуя, стриптизерка автоматически оценивает реакцию на себя в зале, выделяет клиентов, которых заинтересовало ее тело или ее движения. Нередко получается улыбнуться кому–то со сцены, стрельнуть глазками в потенциальный объект, получить ответный импульс. После номера ты уже знаешь, к кому подсесть дальше, кто с радостью угостит тебя и, возможно, пригласит в отдельную комнату. Сейчас я танцевала, демонстративно не глядя на дальний столик, но там, видимо, не оставили без внимания мой выход с розовой шалью.

— Подойди к нам, Аннушка, — это Саня подошел сбоку к подиуму. Его взгляд бессознательно остановился на моей обнаженной груди, часто поднимающейся после танца.

Я подобрала со сцены брошенные платье, бюстгальтер и шаль, потом повернулась к хозяину ресторана. Мое дыхание почти восстановилось.

— А кто это там с тобой? — спросила я безразлично.

— Это сам Брюхо, — сказал Саня.

Делегации граждан, выражавших приветствие боссу, продолжали возникать у столика, причем едва ли не каждый настаивал на том, чтобы ему выделили хотя бы пять минут общения тет-а-тет. Вдобавок, поочередно разрывались два сотовых телефона, которые выложил перед собой худой и усталый человек с хищным профилем, о котором я слышала до этого момента уже много страшных и почтительных историй.

— Привет! — улыбка промелькнула на его немолодом лице и тут же исчезла, будто и не было. — Танцуешь красиво. Мне понравилось.

Я поблагодарила его, но тут же заныл очередной звонок, и Брюхо с едва скрываемым отвращением ответил на вызов. Я, наконец, поняла, что напоминает мне эта почтительная атмосфера, окружавшая, казалось бы, обычного и даже невзрачного человека. Брюхо был таким же, как Тимур. Они оба, несмотря на все внешние различия, были рождены, чтобы властвовать.

Пожалуй, это дежа вю не огорчило меня, как большинство прежних. Ведь я еще много лет назад сказала себе, что должна общаться с теми, у кого есть деньги и власть. С годами я только укрепилась в этой мысли. Видите ли, я была знакома к тому времени с огромным количеством мужчин, и те из них, кто обладал богатством и влиянием, воспринимали мир иначе, нежели большинство. Они глядели на жизнь так, будто у них был некий золотой ключик, открывавший им недоступный для прочих ракурс. Чтобы не отвлекаться на ассоциации со сказкой Алексея Толстого, я дала этому ключику более современное название. Я назвала его про себя «золотой код». Считанные люди, подозреваю, обладают этим даром, и вовсе необязательно, что это президенты государств и топ-менеджеры транснациональных компаний. Хотя, эти две категории, пожалуй, насыщены обладателями «золотого кода» более остальных. В то же время я видела и ошалевших от богатства типов, которые не имели никакого дара, то есть, правило не было универсальным. Вопрос, который интересовал меня, напрямую вытекал из всех этих соображений: дар всегда врожденный, или его можно каким–то образом в себе развить?

— Поедешь со мной в Эйлат? — до меня не сразу дошло, что Брюхо смотрит на меня.

— Куда? — глуповато спросила я.

— Ну, курорт есть такой. На Красном море.

Да знала, знала я про курорт, еще из газет, просто не ожидала приглашения. Теперь следовало показать этому человеку, что я тоже личность.

— За этими звонками, боюсь, нам даже некогда будет общаться. Хотя бы на время отдыха, пообещайте, что обойдетесь одним телефоном.

— Смотри–ка, Саня, — Брюхо снял очки и потер переносицу. — Эта красавица сразу берет быка за рога.

— Мне бы и в голову не пришло сравнить уважаемого человека с быком! — наигранно испугалась я.

— И за словом в карман не лезет, — устало прокомментировал Брюхо.

— Должна ведь маленькая женщина как–то привлечь внимание.

— Я как раз люблю маленьких женщин, — улыбнулся Брюхо. — В тебя я сразу влюбился, когда увидел твой танец.

— Я верю вам, — проникновенно сказала я. — Меня тоже не оставили равнодушной ваши телефоны и перстень от Фаберже.

— Оп-па! — сказали Брюхо и Саня одновременно. — Откуда ты знаешь? — это уже один Саня спросил.

— Я много чего знаю, — загадочно усмехнулась я, подавляя неуместное воспоминание. Бедняга Егор, чей палец сейчас украшает твоя старинная драгоценность?

— Ты меня заинтересовала, девушка, — теперь Брюхо снова надел очки и смотрел прямо мне в глаза. Я почувствовала, что не должна отводить взгляд — и выдержала, даже не мигая. Правда, с трудом.

— Вы мне тоже очень нравитесь, — сказала я, не опуская глаз.

— Договорились, — морщинки разбежались по его вискам. — Один телефон оставлю в Тель-Авиве.

— Здорово, шеф, — Саня тоже улыбнулся. — Отдохнете на пятьдесят процентов полноценнее.

Толстяк Чарли не проронил пока ни слова, и я видела, как сами собой опускаются его веки. Абориген боролся со сном. Я вдруг поняла, как нечеловечески устала за все эти бесконечные ночи, дни, месяцы, годы. В самом деле, будет замечательно хоть ненадолго вырваться на отдых.

Брюхо обманул меня: оба телефона были при нем, и молчали они только во время короткого авиаперелета. Меры безопасности, принятые в Израиле при посадке в самолет, по-настоящему впечатляли. Я добросовестно в течение получаса отвечала на вопросы сотрудников охраны аэропорта, пока, наконец, меня не пропустили.

— У тебя хороший английский, — буркнул мой спутник, когда я, наконец, присоединилась к нему в зале ожидания.

— Подозреваю, из–за него меня и допрашивали, — сказала я. — Им не понравилось, что я не знаю иврит.

— Соображаешь ты тоже неплохо, — кивнул Брюхо. — Что ты заканчивала, кроме школы?

— Почему вы решили, что я где–то училась?

— У тебя высшее образование на лбу написано, — зевнул Брюхо.

— Первая степень по экономике, — подтвердила я.

— И что, в России другой работы не нашлось?

— Сейчас там кризис, — пожала я плечами. — Чем бороться с дикой инфляцией, не лучше ли заработать немного в другом месте? Не думаю, что я бы нашла хорошую работу в нынешних российских условиях.

— Ты действительно очень красиво танцуешь, — переменил тему мой спутник. — Я хочу, чтобы ты потом не жалела о времени, проведенном на Святой земле.

Самолет местной компании потратил не более сорока минут, чтобы доставить нас до самой южной точки маленькой страны, и, когда мы приземлились в крошечном аэропорту, расположенном прямо в центре города, телефоны Брюха снова разрывались от непрерывных звонков. Я, впрочем, уже перестала обращать на это внимание, и только успевала вертеть по сторонам головой. Яркое солнце в безоблачном небе освещало голые скалы, обрамлявшие язык Эйлатского залива. Белые здания гостиниц подступали к самому пляжу, и я поняла, что Эйлат живет морем и курортом. Никогда прежде я не видела ничего похожего, и поняла, что наконец–то, кажется, отдохну. Если Брюхо не приподнесет мне каких–либо сюрпризов.

Но мой спутник был рассеян, казалось, его вовсе не интересует красота окружающих мест, и он только успевал отвечать на звонки.

— Представляете, — сказала я ему, — если бы у меня был здесь сотовый телефон, на него бы никто не позвонил, и мне самой звонить было бы некому. Я страдала бы от одиночества, но, глядя все время на вас, не знаю, хотелось бы мне поменяться, или нет.

— Глупости, — сказал Брюхо. — За день ты бы познакомилась с десятком парней, и на следующее утро тебя уже разбудили бы звонки, как это происходит со мной.

— Поэтому не нужен мне мобильник, — согласилась я.

— А я и не предлагаю, — сказал Брюхо. — Лучше, куплю тебе солнечные очки, а то ты щуришься на солнце. И, кстати, называй меня на ты. Во-первых, я почувствую себя моложе, а во-вторых — здесь не принято выкать.

Таксист оставил нас вместе с багажом у входа в гостиницу «Принцесса», проворный белл-бой моментально подскочил к вещам и загрузил их на тележку. Брюхо, даже не взглянув на паренька в униформе, направился к стойке приема гостей. Я, по привычке никому не доверять, осталась, чтобы присмотреть за белл-боем, но Брюхо с удивлением обернулся и сделал нетерпеливый жест. Я подошла к нему. В холле гостиницы был магазин оптики, и Брюхо, уже приложивший к уху свой телефон, снова показал жестом на витрину, мол, выбирай.

Я примерила всего три или четыре модели — не хотелось задерживать спутника — и выбрала себе «Ray–Ban» в тонкой золотистой оправе. Брюхо небрежно швырнул продавцу кредитку и, не переставая говорить по сотовому, подмахнул квитанцию. Всего на поселение в роскошном номере с видом на море ушло не более пяти минут. Выйдя на балкон, я обомлела: прямо внизу плескалось ласковое море с коралловыми рифами, темнеющими в прозрачной воде, над заливом носились дельтапланы, парусные яхты бороздили невысокие зеленоватые волны. Лишь одно обстоятельство мешало мне поверить, что я в раю: мой загадочный спутник, по-прежнему говоривший по телефону, лежа на кровати. Он сбросил туфли на толстый ковер, его голова на подушке имела совсем не счастливый вид с двумя мобильниками, прижатыми к обоим ушам. В одну из трубок Брюхо бросал короткие русские фразы, в другую отвечал долгими предложениями на иврите. Рай существовал совсем рядом, но был закрыт для этого человека.

Остаток дня я провела на гостиничном пляже, где со мной пытались познакомиться какие–то англичане, а потом немцы. Едва прикрывающий несколько квадратных сантиметров тела купальник, которым я обзавелась еще в Тель-Авиве, и новые солнечные очки делали меня, наверное, самой привлекательной одинокой девушкой на пляже отеля, где большинство отдыхающих составляли пары. Я могла бы затеять пятизвездочный курортный роман, но это означало бы проявить себя перед Брюхом конченой блядью. А я была всего лишь проститутка, что означает профессию, а не состояние души. К тому же, проститутка не на работе, по моему убеждению, должна вести себя точно так же, как и большинство обычных женщин. К вечеру я успела немного сгореть на солнце, и, напоследок проплыв еще метров сто в кристальной морской воде, вернулась в номер. Кондиционер работал вовсю, так что мне, после горячего воздуха улицы, показалось, что я перенеслась в зиму. Брюхо по-прежнему, не раздеваясь, спал на кровати. Оба телефона были засунуты под подушку, но и оттуда периодически доносились сдавленное потрескивание и писк.

Ужинали мы внизу, в пафосном ресторане «Принцессы», где играл рояль и сновали официанты в бабочках. Я немного переживала из–за своей прически, которая после купания в соленой воде была далека от идеала, но мой спутник, только переодевший мятую рубашку, был, кажется, абсолютно равнодушен к чопорной атмосфере. Оказывается и в Израиле, небрежном и расхристанном во всем, что касается одежды, некоторые люди стремились выглядеть по-европейски. Правда, половину посетителей составляли здесь отдыхающие иностранцы.

— Откуда ты родом? — спросил Брюхо, вяло отправляя в рот розовые пластинки лосося.

— Из Брянска.

— А, знаю в этой дыре кое-кого из серьезных людей.

— Хромого или Арсена? — я оживилась, предвкушая потеху.

— Это новые, что ли? — презрительно спросил Брюхо. — Не знаю таких, а вот с Климом когда–то мы чалились. Путевый он блатной, из старой гвардии.

— Я видела Клима лет шесть тому назад, — сказала я. — Тогда он был круче всех в городе.

— А эти твои Хромой и Арсен, что они?

— Ты извини, — потупилась я. — В Иерусалиме я наврала Владимиру, ну, это был хозяин…

— Я знаю, кто он такой, — прервал меня Брюхо.

— Ну вот, я развела его сказкой про вымышленных мной авторитетов, наплела, что Хромой нарастил волосы в Швейцарии и ездит на «Хаммере», потом, что он отобрал у армян казино, а такого человека просто на свете нет, Владимир же поверил, сказал, что это его друг… что вы… ты?

Брюхо едва не скатился на пол от смеха, таким веселым я его никогда еще не видела, народ вокруг изменил своей сдержанной манере и во все глаза пялился на моего спутника.

— Красавица, да еще вдобавок и умница! — Брюхо перестал, наконец, заливаться хохотом и, сняв очки, протирал глаза. — Как же мне повезло с тобой!

— По правде говоря, — сказала я, — мне еще больше повезло с вами. До сих пор еще не встречались мне места, где хозяева не обдирали бы девушек, как липку.

— Так было не всегда, — сказал Брюхо. — Я мало похож на ангела.

— А что же случилось, что вы… ты решил ввести новые правила?

— Жизнь меняется, — философски сказал Брюхо. — Если ты умный, то должен поспевать за временем. А все жадные дураки, которые не поняли, какой ветер сейчас дует, будут сидеть в тюрьме, по завещанию капитана Жеглова.

— Полиция будет сажать сутенеров? — догадалась я.

— Ну, вроде того, — сказал Брюхо. — Комиссия Евросоюза по правам человека занесла Израиль в список стран, которые недостаточно борются с торговлей людьми. Теперь наши политики скомандовали «фас» ментам. Через несколько лет здесь все поменяется.

— Вот оно что, — сказала я. — Когда–то один неглупый человек сказал мне, что успеха можно добиться, если делаешь то, что требует от тебя время. Нельзя быть инертным или пассивным.

— Золотые слова, девочка, — заметил Брюхо. — Кто был этот твой знакомый?

— Ему сейчас уже больше шестидесяти. Московский чиновник среднего ранга, — сказала я. — Наше знакомство началось в день, когда он с друзьями решил сыграть в преферанс. А столиком для игры был мой живот.

— Такой маленький животик?

— Да уж никак не брюхо, — улыбнулась я. — С тех пор прошло много лет, и мы стали близкими знакомыми, можно сказать, друзьями. Он вышел на пенсию, купил мою машину, потом я жила у него столько, сколько хотела, если мне было нужно.

— У тебя есть дети? — вдруг спросил Брюхо.

— Нет.

— А хочешь?

— Абстрактно, — сказала я. — Не в ближайшие годы.

— Жаль, — сказал Брюхо.

— Почему?

— Я подумал, что если бы у нас родился мальчик, он стал бы Нобелевским лауреатом.

Я поперхнулась креветкой в чесночном соусе. Потом вымученно рассмеялась.

— Это предложение?

— Нет еще, — сказал Брюхо, — мы пока недостаточно знаем друг друга.

Я готовилась узнать Брюхо в эту ночь, нацепив на себя чулки с подвязками и красно-черную комбинацию. Внутри у меня сталкивались и копошились какие–то странные мысли, одной из которых была та, что мне вовсе не улыбалось лишаться свободы, даже таким, вроде бы достойным способом. Но с другой стороны, почетная капитуляция столь незаурядной личности, как Брюхо, влекла за собой конец всем материальным заботам. Окончательно. На всю жизнь.

Брюхо стоял на балконе, разговаривая по сотовому телефону.

— Да, Румяный, сейчас буду, — сказал он и тут увидел меня.

Я наклонила голову и бросила на него взгляд менады. Брюхо сглотнул слюну и затравленно посмотрел на полоску обнаженного тела ниже коротенького пеньюарчика и выше чулок.

— Извини, — сказал он, наконец. — Мне надо идти. Это ненадолго.

Я продолжала молчать, он схватил оба своих мобильника и выскочил из номера. Я села в шезлонг, стоявший на балконе, и вдруг расхохоталась.

Наутро я проснулась на гостиничной кровати, слишком большой для меня одной. Спустившись вниз, я без аппетита съела завтрак, зная, что он входит в стоимость номера. Потом купила в дорогом киоске водостойкий крем для загара и снова поднялась в пустую комнату. Пляж и море заняли меня до самого вечера. В этот день я впервые погрузилась на морское дно с аквалангом за спиной и увидела сказочные кораллы, пестрых рыбок, то есть, еще кое–что узнала о нашем мире, который, оказывается, мог быть прекрасным и под водой. Поверьте, смотреть на подводные съемки по телевизору, это совсем не то же самое, что самой оказаться будто бы на другой планете, где вес тела не ощущается вообще, звуки глохнут, а все окружающее становится плавным и чарующим, как волшебное сновидение. Брюхо не появился и к вечеру. Я решила, что нечего больше ждать, и набрала мобильный номер Сани.

— Он ушел где–то, в час ночи, с тех пор не возвращался.

— Что ты еще слышала? Вспомни все, пожалуйста, — Санин голос на другом конце линии был напряжен, однако спокоен.

— Какой–то Румяный, это был последний, с кем он разговаривал, — ответила я. — Больше ничего. Да я ведь не старалась прислушиваться, хоть и заметила бы что–то необычное, ну, если бы он боялся кого–то, или там был встревожен.

— Хорошо, — сказал Саня, — какой у вас номер комнаты?

Я сказала.

— Не волнуйся, — напоследок успокоил меня Саня, хоть я и не сильно волновалась. — Если что новое будет, звони.

После подводного плавания и многочисленных обычных заплывов я почувствовала, что уже сильно проголодалась. Я могла заказать ужин в номер или спуститься вниз, но торчать весь вечер в гостиничной келье было как–то глупо, а спускаться без пары в чопорный ресторан тем более не хотелось.

Поэтому я оделась попроще, как ходит большинство народа в Израиле, и, накрасив только губы, поймала такси до центра Эйлата. Здесь царила буйная атмосфера отдыха: людские толпы заполняли открытые кафе, резвились на аттракционах, обтекали бесчисленных торговцев сувенирами и бижутерией. Я несколько раз отвечала на заигрывания смуглых парней, принимавших меня почему–то за скандинавку. Один из них так настойчиво звал меня разделить с ним трапезу, что я согласилась, только сказала ему, что я туристка, у меня нет израильского телефона, а живу я с другом в гостинице. Парня это не сильно расстроило, он заказал скромный ужин с пивом в простом кафе, и мы с ним болтали о всякой всячине. Мне оказалось несложно поддерживать разговор, потому что мой новый знакомый никогда не бывал в Стокгольме, зато он весело рассказывал про местное житье, и, наполнив желудки, мы гуляли по набережной, а я решала вопрос, разрешить ему поцеловать себя, или нет. Чувствовалось, что парень, его, кстати, звали русским именем Виктор, имеет на меня серьезные планы.

Наступила полночь, из толпы исчезли маленькие дети, и празднично сверкающая набережная оказалась во власти влюбленных. Пары гуляли, целовались, хохотали, а надо всем этим радостным мирком черное небо благосклонно щурилось мерцанием близких звезд. Мы с Виктором успели побывать на двух дискотеках под открытым небом, выпили по два джина с тоником, и я, признаться, почти решилась на продолжение. В конце концов, уже много лет я не позволяла себе ничего похожего на роман. Может быть, у меня и правда что–то повредилось в мозгах. Виктор был начинающий зубной техник, не самая, надо сказать, романтическая профессия, но и не хуже любой другой. По крайней мере, его улыбка была белоснежной, глаза казались добрыми, и сложен он был так, как и должен быть сложен двадцатитрехлетний парень, недавно демобилизованный из армии. Словом, я не расстроилась, когда в руках у моего ухажера появились ключи от машины.

— Поедем ко мне, — то ли спросил, то ли предложил он.

— Ты будешь думать, что шведские девушки совсем распущенные, — кокетничала я.

— Как будет «Я тебя люблю» по-шведски?

— Их лиибен ду, — сказала я без тени смущения, слегка исказив немецкую фразу. В моем представлении эти языки отличались только тем, что шведы растягивали одни и те же слова.

— Их лиибен ду, — повторил Виктор, мечтательно глядя на меня.

— Мужчина должен говорить «Их лиибен ди», — поправила я.

— Их лиибен ди, — послушно повторил Виктор и снова перешел на английский, — ты замечательная девушка. Я никогда не подумаю, что ты распущенная.

— Мы больше никогда не увидимся, — с грустью сказала я.

— Я приеду к тебе! — пылко возразил Виктор. — По нашим паспортам ведь безвизовый въезд во все страны мира. Купил билет на самолет — и я в Стокгольме через пять часов.

— Я же говорила тебе, что я не одна, — мне было уже немного стыдно лгать ему.

— Так бросай его! — Виктор обхватил мою талию и прижал к себе. Я почувствовала, что только его джинсы едва сдерживают напор возбужденной плоти. — Видно же, что ты его не любишь!

С одной стороны это было привычно, как жужжание мухи под потолком, но с другой–то я знала, что парень увлекся мной, пусть даже моим вымышленным образом, но это было искренне и бесхитростно, а я, кажется, уже не способна вот так простодушно увлечься.

— У нас не принято принимать скоропалительные решения, — английские слова с трудом выдавливались из меня, но ведь это был не родной язык для шведки. — Мы не можем вот так, встретившись всего три часа назад, менять всю свою жизнь.

— Именно так ее и меняют! — воскликнул Виктор. — Мы же молоды, вся жизнь перед нами!

— Я совсем не богатая девушка, — продолжала я, — у меня нет отца, нет денег на счету, я не езжу на «Вольво»…

— Ты говоришь так, будто мы собираемся пожениться, а мы еще и не узнали друг друга. Может быть, мы окажемся несовместимы физически, так ведь тоже бывает.

— Женщина всегда чувствует такие вещи, — промурлыкала я. — Мы слишком хорошо подойдем друг другу.

Виктор потерял дар речи, я нежно провела подушечками пальцев по его груди, и он со стоном впился в мои раскрытые губы.

Не знаю, как мой новый знакомый довел машину до маленькой, если сравнивать с «Принцессой», гостиницы, где он жил, как мы оказались в номере, торопливо раздеваясь и бросая вещи, где попало. Правда, мы поочередно успели принять душ, прежде чем волна страсти Виктора укрыла меня с головой, и я отдалась ему, воображая себя обычной девушкой в постели с нормальным парнем.

Когда мы, наконец, опустошенно раскинулись на кровати, Виктор протянул руку к маленькому холодильнику и достал оттуда бутылку «Колы». Налив себе и мне по стакану, он выпил, а потом сказал:

— Интересные вы, шведы. У нас только проститутки начинают с минета, когда оказываются впервые в постели с мужчиной. Нормальные девушки тоже, конечно, делают это, но только не в первый раз.

К счастью, в комнате было темно, и он не увидел в этот миг мое лицо. Какая дура! Многолетняя рабочая привычка так впиталась в меня, что стала рефлексом, я даже не сообразила, что порядочная девушка вначале только позволяет своему парню ласкать себя, и мало кто сразу выкладывает свой постельный арсенал. Ну и поделом!

Я молча приняла душ в тесной ванной комнатке, ни слова не говоря оделась и хлопнула дверью. Виктор что–то говорил мне напоследок, пытался удержать. Я не слушала его, спустилась со второго этажа в холл, портье с понимающей улыбкой нажал на кнопку замка, выпуская меня на улицу.

Звездная ночь уже подернулась с востока розовой дымкой рассвета, но людей в центре было еще немало. Некоторые дискотеки продолжали работать, другие места уже закрывались, и уборщики выносили пакеты с мусором, переворачивали стулья поверх столов.

— Постой, Анна, — Виктор подхватил меня под локоть и развернул к себе. — Прости меня! Ну, что мне сделать, чтобы ты меня простила?

— Настоящий мужчина никогда бы не сказал того, что сказал ты.

— Я дурак, пьяный дебил, — умоляюще повторял Виктор. — Я и мысли не имел тебя обидеть.

— Твой язык выдал твои скрытые грязные мысли, — сказала я. — Нам лучше никогда больше не встречаться, а я буду впредь разборчивее.

— Анна, ты не можешь не дать мне еще один шанс. Хотя бы всего один шанс, — это у него из американских фильмов, поняла я, там тоже всегда так говорят.

Виктор еще продолжал что–то нести, а я вдруг увидела, как от парковки отъезжает машина с немецкими номерами. В Израиле, не имеющем границ с другими развитыми странами, крайне редко можно встретить автомобиль с иностранным номером, и поэтому я обратила внимание на такую странность. Еще миг — и я сообразила, чья машина передо мной, благо, память у меня была неплохо натренирована.

— Виктор, быстро бери свой «Фиат», — приказала я. — Не спрашивай ни о чем, просто беги за машиной.

Очередь из нескольких автомобилей, выезжающих с парковки, задержала «бумер» с немецкими номерами. Если бы Виктор не успел, я бы поймала такси, но его отель находился в нескольких десятках метров от нас, а гостиничная парковка была еще ближе. «Бумер» успел отъехать недалеко, и был еще виден, когда Виктор поравнялся со мной, стоявшей у обочины. Я запрыгнула на пассажирское сидение.

— Видишь ту машину с немецкими номерами? Мы не должны ее упустить.

— Ты кто, полицейская? — спросил мой любовник.

— Хуже.

— Что может быть хуже?

— Дай телефон, — сказала я.

Виктор послушно протянул мне трубку. Саня ответил на вызов почти сразу. И сразу же сказал, что от Брюха не поступало вестей.

— Ты помнишь, я рассказывала тебе про Максима? — спросила я. — Они связаны с Владимиром. Ну да. Так вот он в Израиле, точнее, машина с его номером в Эйлате, я сейчас еду за ней. Может быть, это случайность, ну а если нет?

— Я уже почти рядом с тобой, — сказал Саня. — Подъезжаю к Эйлату. Проследи, куда этот хмырь поедет, и жди меня у входа в аэропорт, это в самом центре.

— Я знаю, — ответила я. — Постарайся ехать побыстрее.

— Это было непохоже на шведский язык, — сказал Виктор, когда я отдала ему трубку.

— В самом деле?

— К нам полно русских понаехало в страну, — задумчиво сказал зубной техник. — Они очень похоже говорят. Ты, кажется, обманула меня, девушка.

— А если бы я оказалась русской, это как–нибудь поменяло бы твое отношение?

— Скажем, это менее романтично, — сказал Виктор. — Все мои друзья спали с русскими, у многих русские подруги и жены, а шведская герлфренд у меня одного. Это было бы круто!

— Для тебя это так важно, быть круче? — спросила я. — И ты бы предпочел мне настоящую шведку, даже если бы она была не такая молодая и симпатичная?

— Не знаю, — пожал плечами Виктор. — Твой «БМВ» сворачивает.

«Бумер», уже прилично отдалившийся от нас, повернул налево и стал забираться в гору.

— Ты знаешь, — сказал Виктор, — мне как–то расхотелось дальше за ним ехать, тем более что тут и деваться особо некуда. В пустыне почти нет дорог. Возвращаемся в Эйлат.

Мы уже некоторое время назад покинули маленький приморский город, и на несколько километров углубились в пустыню, окружающую длинный и узкий залив. Справа от нас тянулась параллельно трассе иорданская граница, а слева находились безжизненные горы, где не было никаких селений, за исключением редких оазисов, населенных от силы несколькими десятками семей. Все это Виктор успел рассказать мне, пока мы возвращались в город, и я вышла у аэропорта, поблагодарив случайного любовника за эту веселую ночь. Он вежливо ответил мне тем же, и мы расстались, позабыв обменяться телефонами и адресами электронной почты.

Наверное, это интересное чувство, быть гражданином такой вот страны величиной в почтовую марку. Ее знаешь, как собственный двор, обнесенный забором, и любишь, наверное, так же. Но и родной дворик способен навеять скуку, если крутиться в нем безвылазно, поэтому израильтяне занимают одно из первых мест в мире по числу путешествующих за границу. А кто бы усидел на месте, если в его стране нет ни одного дома, из которого не были бы видны другие дома? Мы, жители России, бескрайность просторов которой трудно поддается воображению, по-моему, мало ценим эту милость создателя. Впрочем, я отвлеклась.

Прошло не более четверти часа, за которые я успела съесть мороженое и выпить крепкий кофе, как Саня в запыленном джипе остановился напротив входа в аэропорт. Я запрыгнула в машину и с удивлением увидела, что на заднем сидении сидит миловидная блондинка с пяти-шестилетним ребенком.

— Это Аня, — сказал владелец «Рандеву», — Алена, познакомьтесь.

Мы поприветствовали друг друга. Женщина казалась ровесницей Сани, и светловолосый мальчик был совсем не похож на него.

— Я решил, коли уж ехать сюда, так почему бы семью не прихватить, — объяснил Саня. — Пусть отдохнут на Красном море.

— Здесь хорошо, — кивнула я, — и номер в «Принцессе» пустует.

— Не-е, — сказал Саня. — Шеф вернется туда, зачем нам эти встречи? Да, Аленка?

— Конечно, — сказала женщина, — мы заказали другую гостиницу.

Прошло еще около получаса, Алена с мальчиком и багажом остались в Эйлате, а мы с Саней выехали на трассу, по которой недавно я уже каталась вместе со своим случайным любовником.

— Вот здесь «бумер» повернул, — сказала я через некоторое время, узнав перекресток.

Саня съехал на второстепенную дорогу и вскоре остановился у нескольких времянок, где шла подготовка к какому–то строительству. Пустой «БМВ» с германским номером и еще несколько машин стояли на не асфальтированной парковке под палящими солнечными лучами. Несколько рабочих суетились вокруг неглубокого котлована.

Саня заговорил с ними на иврите, потом повернулся ко мне. Лицо его выражало удивление.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Строители говорят, что не знают, кто приехал на этой машине. К ним он не имеет отношения.

— И куда, в таком случае, делся Максим?

— В пустыню уходит грунтовая дорога, — сказал Саня. — Туда можно проехать только на джипе или на верблюде. Вроде бы, работяги видели джип.

— Что будем делать?

— Надо проверить, — сказал Саня. — У меня тоже ведь джип. Только не нравится мне все это. Боюсь, в глубине пустыни нас ждут какие–то непонятки. Я вижу лишь один смысл прятать человека в таком месте: там не слышны выстрелы, и легко избавиться от тела.

— Звони в полицию, — предложила я.

— И что я им скажу? — спросил Саня. — Брюхо в порошок меня сотрет, если я прикую внимание ментов к нашим разборкам.

— Почему ты тогда приехал один, в смысле, без поддержки бригады?

— По тем же соображениям, — ответил Саня. — Мы переходим на легальные рельсы, и нам совсем ни к чему шумиха вокруг нас. Правда, если дело плохо, это не послужит оправданием.

— Вот-вот, — сказала я. — Выбирай меньшее зло, подтягивай своих.

— Нет, рано делать выводы, — сказал Саня. — Вдруг, это порожняк? Давай прокатимся еще немного.

Мы снова сели в Санин кондиционированный джип, и он стал на малой скорости подниматься в гору. Грунтовая дорога здесь едва просматривалась, на всем пути нам не встретилось ни одной встречной машины.

— Вот еду я с тобой, — сказала я задумчиво, — и не понимаю, зачем это мне нужно. Такое чувство, будто сама себе на одно место приключения ищу.

— Ты знаешь, — сказал Саня, — возразить тебе нечего. Разве только то, что ты знаешь этого Максима в лицо, а я нет.

— Подумай, Саня, ведь неспроста он забрался в такое место. У меня какое–то нехорошее предчувствие.

— Ну, есть одно логичное объяснение, — сказал Саня. — Здесь пустыня простирается до самой границы с Египтом, а потом и дальше, до Суэцкого канала, отделяющего Африку от Азии. Места совершенно безлюдные, если не считать кочующих племен бедуинов, которые испокон веков населяют эти края, пасут своих верблюдов и перевозят товары. Пару лет назад они перешли на совершенно новый и выгодный груз, потому что традиционные наркота и оружие все больше напрягают израильские силы безопасности. Бедуины переправляют из Египта в Израиль твоих коллег.

— Да ты что? — настала моя очередь раскрыть рот.

— Ничего удивительного, — сказал Саня, закладывая руль в крутой поворот. Мы ехали по узкой горной дороге, которая неуклонно поднималась вверх от долины, где проходило ровное шоссе на Эйлат. — Израильская виза стоит больших денег, и ставят ее далеко не всем, а посетить Египет для молодой российской гражданки — это дело пары дней и трехсот долларов. Так что твой Максим, возможно, пробивает канал переправки девчонок через кордон, и мы как раз выцепим его на стрелке с кочевниками.

— Вот уж не думала, что это может быть так романтично, — я вообразила себе торговый караван с девушками в паранджах, плавно колышущихся на верблюжьих спинах. — И пограничники их пропускают?

— На проверках девчонок прячут среди своих женщин, — ответил Саня. — А попытки рассмотреть лица жен считаются тягчайшим оскорблением. Властям лишние конфликты ни к чему. Правда, и романтики во всем этом, что кот наплакал: проституток молодые бедуины пользуют, мама — не горюй, и все забесплатно. Те из девок, что попадали к нам, вспоминают об экзотической экскурсии без всякой ностальгии.

— Это что там внизу? — спросила я, указывая на несколько черных точек, зажатых на дне ущелья справа от дороги, не более чем в двух километрах от нас.

— Легки на помине! — гримаса Сани была наполнена отвращением. — Почему, стоит только представить себе какое–то дерьмо, так тут же оно возникает наяву!

— Это же закон Мэрфи, — улыбнулась я. — Самый неприятный вариант обычно самый близкий к истине. Давай вернемся в Эйлат, здесь нам делать больше нечего.

— А где Брюхо? — Саня заглушил джип и уставился на меня. — Он–то куда подевался? Это может быть как–то связано с переговорами Максима?

— Тебе интересно мое мнение?

— Ты умная, образованная, — сказал Саня. — Почему бы и нет?

— Мало информации, — я была польщена и постаралась напрячь извилины, несмотря на усталость. — То, что знаю я, это следующая цепочка: Максим связан с Владимиром, он приехал в Эйлат. Брюхо тоже оказался здесь, и, похоже, исчез после стрелки с Румяным. Расскажи мне об этом человеке. Он — ключевая фигура. Прежде всего, ответь, в каких отношениях Румяный с Владимиром?

— В маленькой стране все содержатели борделей так или иначе знакомы. У Румяного есть места в Хайфе. Я не знаю его близко, но Брюхо общался со всей этой братией и стоял выше их всех.

— Слыхал про законы джунглей?

— Это из «Маугли»?

— Почти, — улыбнулась я. — Среди них есть и такой: слабые объединяются в стаю. У меня появилась версия, что все сутенеры этой страны собрались, чтобы уничтожить сильнейшего. Зависть и деньги, власть и влияние, — их мотивы налицо. А кочевники спрячут концы в воду. Или в песок.

— Сюда едет машина, — сказал Саня.

И правда, от далеких черных точек отделилась бирюзовая, размером поменьше, и стала карабкаться вверх по серпантину.

— Черт! — крикнул Саня, заводя двигатель. — Они увидят нас, едва поднимутся на дорогу.

— Надо спрятать от них машину, — его волнение передалось и мне. — Возвращаемся!

— Здесь нельзя даже развернуться, — Саня тронул джип навстречу опасности. — Сейчас найдем хоть какое–то расширение дороги.

Я во все глаза смотрела на высокие скалы, нависавшие слева от нас. В них, как назло, не обнаруживалось ни единого пологого склона, а обрыв с правой стороны от узкой дороги сулил моментальную гибель. Еще немного, еще, горы так многообразны…

— Смотри! — крикнула я.

Но Саня уже увидел возможность спуска по левую сторону, он осторожно повел машину вниз от дороги, но, конечно, крутизну и наклон горы не осилил даже японский автомобильный шедевр — джип вдруг завалился на правый бок, перестал слушаться руля и, прошуршав по мелкому гравию, уткнулся в красную, как спекшаяся кровь, скалу. Двигатель заглох. По счастью, удар вышел несильным и был смазан то ли Саниным торможением, то ли низкой скоростью съезда под уклон. Так или иначе, мы перестали быть видны с дороги — Саня выскочил со своего сидения, открыв дверцу, а потом вытянул меня. Дверь с моей стороны была прижата к скале, и я смогла выбраться только таким способом.

— Как ты? — спросил Саня.

— Я–то в порядке, — каблуки моих нарядных босоножек увязли в гравии, я поправила коротенькую юбку. — Они нас не увидели.

На фоне тишины пустынных гор слышался пока еще далекий звук приближающейся машины.

— Нас–то не заметили, — согласился Саня, — зато мы разглядим их.

Он ловко вскарабкался вверх по склону, огляделся в поисках укрытия и затаился у большого придорожного валуна. Даже мне, оставшейся внизу, короткое мгновение была видна бирюзовая крыша и стекла машины, промелькнувшей на дороге. Саня же рассмотрел, кто скрывается за стеклами — благо, израильские законы не позволяют затемнять передние окна машин.

— Там ехал Селя, — произнес растерянный Робин Гуд, спускаясь ко мне. — Вот уж, чего не ожидал.

— Дай руку, — попросила я. — Какого черта я напялила эти каблуки!

— Никуда не денешься, — Санина крепкая ладонь помогла мне забраться на дорогу. — Босиком ты здесь и ста метров не осилишь.

Мы стояли на том месте, где только что проехал бирюзовый джип, и откуда совсем недавно Саня повел свою машину под уклон.

— Здесь нет связи! — мобильный телефон в Саниной руке не работал. — Сотовые ретрансляторы остались за горой. Думаю, отсюда до шоссе не больше десяти километров. Правда, по паршивой дороге, но все равно, за три-четыре часа ты доберешься.

— Ты хочешь сказать, я пойду одна?

— Нам необходимо разделиться, — кивнул Саня. — Я оставлю тебе телефон, и ты, как только появится связь, наберешь Чарли. Расскажешь ему все, что тебе известно, и попросишь его от моего имени приехать сюда.

— А что ты сам собираешься делать?

— Подберусь к бедуинской стоянке, — ответил Саня. — Ночью меня не заметят — может, узнаю что–то новое. Или, если Брюхо там, попробую ему помочь. Встретимся у моей машины под утро, я постараюсь вернуться, как можно раньше. Если меня не будет, пусть Чарли поднимает ментов.

— Ох, боюсь я идти в этих босоножках, — пожаловалась я. Идея остаться совсем одной в таком безрадостном месте совершенно не радовала.

— У каждого свои испытания, — сказал Саня, улыбаясь.

Потом он вновь спустился к своему джипу, достал из багажника бутылку воды и сделал несколько больших глотков.

— Это последняя, — сказал он, протягивая мне пластиковую бутылку. — Если не пить, в здешнем климате гарантирован тепловой удар. Неприятная смерть, скажу тебе.

— У тебя телефон–то хоть не на иврите закодирован? — спросила я, орошая сухое горло глотком живительной влаги.

— Нет, все по-английски, ты разберешься. Только уходи с этой дороги, если услышишь мотор! — напомнил мне Саня. — Ну, удачи! Не теряй времени.

— И тебе ни пуха, — кивнула я, делая первый шаг по пути назад, к цивилизации.

Тому, кто передвигается по земле в кондиционированном салоне хорошего автомобиля, в жизни не понять, что означает путь бредущего пешком паломника. Но паломники–то хотя бы носили удобную обувь! Мои ухоженные ножки с аккуратным педикюром сбились в кровь уже на первом километре, а дальше я не понимаю, как брела, кусая губы, сжимая кулаки, чтобы не разреветься. Потом боль стала настолько невыносимой, что я сняла проклятую обувь и пошла босиком по острым горячим камням. Однажды я услышала гул мотора впереди себя, и едва успела упасть в камни обочины, среди которых не оказалось ни одного, достаточно большого, способного укрыть даже такую, как я. Меня пронесло и на этот раз, но идти с каждым шагом становилось все тяжелее, пока не наступил вечер, и я уже не мучалась так сильно от жары, тем более, что дорога пошла под уклон.

— Чарли, это ты? — связь наконец–то восстановилась. — Это говорит Анна из «Рандеву», помнишь меня?

— Где Брюхо? — хрипловатый голос в трубке звучал тревожно. — Что у вас нового? Почему Саня тоже пропал с самого утра?

Я вкратце описала ему ситуацию, не забыв упомянуть странное появление Сели в бирюзовом джипе.

— Всегда знал, что ему не нравятся новые порядки в «Рандеву» и других местах, — прокомментировал Чарли, — но не думал, что Селя станет предателем.

— Подъезжай ко входу в Эйлатский аэропорт, — закончила я. — Звони за полчаса на этот номер. Надеюсь, ты или вы будете на джипе, потому что иначе мы просто не проедем в эти проклятые горы.

— У меня нет джипа, — сказал Чарли, — но я что–нибудь придумаю.

Еще через полчаса я добралась до «БМВ» Максима, рядом с которым теперь осталось всего три других автомобиля. На всякий случай, я занесла их номера в память мобильника. Отсюда до шоссе я прошла, вообще не чувствуя под собой ног. Передо мной чернела асфальтовая лента, по которой за минуту проносились десятки машин, и даже не верилось, что совсем неподалеку пейзаж оставался таким, каким был тысячи лет назад. Я нашла в себе силы снова встать на каблуки и подняла руку. Благо, в темноте нельзя было разглядеть, во что превратился мой педикюр, и какой слой красноватой пыли осел на ногах и одежде. Едва ли минуту я простояла у кромки шоссе — бородатый дядечка впустил меня в пахнущий лавандой салон своей машины, и через полчаса я уже наполнила пенную ванну в номере «Принцессы». Потом сорвала с себя грязные вещи и окунулась в блаженное тепло, почти позабыв о Сане, Брюхе и всех прочих несчастьях на свете.

Меня разбудили настойчивые телефонные трели. Вода успела уже совсем остынуть, и моя мокрая кожа покрылась мурашками, когда я вышла, чтобы ответить на звонок. Это была разгневанная Алена — и тот факт, что ответил ей вовсе не ее муж, придал дополнительное раздражение ее голосу.

— Какого черта! — мне вовсе не улабалось выслушивать глупые бабские претензии. — Приезжай в «Принцессу», сама увидишь, что его здесь нет. Он остался в пустыне, а телефон со мной, потому что там не работает сотовая связь. Да мне–то какое дело до того, что в Ливане работала? Может, там горы были ниже, или рядом находились армейские объекты, я же не специалист. Не с кем ребенка оставить, так приезжай вместе с ним. Кстати, купи по дороге йод, марлевые повязки и пластыри. Увидишь сама, зачем. Ходить мне больно. Ну, жду, жду.

Фу-ух, как тяжело общение с ревнивыми женщинами! Я перевела взгляд на свои ноги, за которыми всегда тщательно следила — ступни выглядели так, будто бы их пропустили через мясорубку.

— Как по-твоему, я не должна интересоваться, жив или здоров мой муж? — Алена расхаживает взад-вперед по номеру, обутая в нарядные босоножки с тонкими ремешками вокруг щиколоток. Я вздыхаю: когда–то еще я смогу одеть свои.

— Конечно, ты должна интересоваться, — я пропускаю бинт между ободранными пальцами. — И заботиться, наверное, должна. Только я–то тут причем?

— Ты ни при чем, — объясняет Алена, как глупому ребенку. — Я ничего такого еще не сказала, а ты почему–то думаешь, будто я ревную.

— Это читается в твоем голосе.

— Тебе так только кажется, — рука Алены, холеная и мягкая, обхватывает мою кисть. — Не думай об этом.

А ведь я, пожалуй, не права. Алена никак не проявила своих подозрений, если они и были. Что же до ее вопросов, то они вполне безобидны и по делу. Наверное, я сама подсознательно боюсь общения с этой женщиной — ведь зимой прошлого года я была с ее мужем…

Мы еще не знали друг друга по имени, он завел в комнату чужую проститутку, собственность, которую намеревался украсть (что потом и было проделано). Я отработала, как обычно, и мало что из нашего первого общения помнила, когда он явился во второй раз. Но, глядя на ситуацию глазами Алены, это все–таки была измена… Или нет?

Завибрировал мобильник — кто–то звонил Сане.

— Слушаю, — Алена схватила трубку. — Шалом, Чарли!

Я протянула руку и Алена послушно вложила в нее аппарат. Хватит валять дурака — у меня просто мало опыта разговоров с женами переспавших со мной мужчин. Но она ведь мне не подруга, а тогда зимой я вообще не подозревала об ее существовании.

— I can hardly walk, — пожаловалась я толстяку, — my feet are burning. Pick me up near the «Princess» entrance. I'll be there by 15 minutes.

— У меня только четверть часа, — сказала я Алене, отключив связь. — Чарли будет ждать внизу.

— Я еду с вами, — решительно заявила она.

— Езжай, мне–то что, — пожала я плечами. — Даже хорошо — будет, на кого опереться при выходе.

Наверное, в другом месте народ бы оборачивался, глядя, как я в топике и шортах ковыляю рядом с высокой Аленой. На ногах у меня болтались кроссовки, извлеченные из чемодана Брюха. Благо, нога у него была не больше сорокового размера, но все равно я в бинтах и надетых сверху спортивных носках едва не вываливалась из обуви. Лишь безвыходность положения оправдывала мой нелепый вид — на секьюрити в лобби я старалась не смотреть. Но Израиль как раз был подходящим для меня местом в тот момент — едва ли где–то еще на свете люди уделяют меньше внимания своей вечерней одежде (разве что для ужина почему–то делали исключение).

К моему удивлению Чарли сидел за рулем серебристого джипа.

— Я прилетел на самолете, — хриплый голос толстяка был громогласен и напоминал о том, что некогда его обладатель командовал боевым торпедным катером. — Машину арендовал уже в Эйлате — здесь это популярно, называется транспорт для сафари в пустыне.

— И в самую точку! — заметила я с воодушевлением. — Как лучше опишешь то, что нам предстоит?

С Аленой Чарли болтал на иврите, со мной переключался на английский, хоть я уже разбирала многие слова аборигенов, особенно, когда их старались адаптировать при общении с эмигрантами. Интересно, подумала я вдруг, а Вадик уже свободно говорит на иврите?

Я бы соврала, если бы сказала, что именно в тот момент мысль о брянском возлюбленном посетила меня впервые за время пребывания на земле обетованной. Но прежде я старалась отвлечься и не думать, как мне страшно будет заглянуть в оленьи глаза парализованного Вадика. Живое напоминание о скверном поступке, возможно, самом низком из всех, совершенных мною в жизни, прежде я гнала мысль о том, чтобы встретиться с ним. Но отчего–то в тот момент, сидя справа от хриплоголосого толстяка, который, вез нас навстречу неизвестной опасности, я дала себе слово больше не убегать от своей памяти, а увидеться с Вадиком, каковы бы ни были последствия этой встречи.

— Не так быстро, — сказала я Чарли, — проскочим в темноте поворот.

Почему–то принятое в отношении Вадика решение придало мне уверенности в своих силах, хотя ничего героического в нем я не видела — ни тогда, ни сейчас.

— Вообще–то на сафари тоже рекомендуют выезжать при дневном свете, — заявил Чарли. — Особенно новичкам.

— Поворот! — крикнула я. — Здесь!

— Но мы–то не новички, — вздохнул Чарли, крутя руль. — Верно, Алена?

— Алекс до сих пор тебе очень благодарен, — отозвалась Алена.

— А ты?

— И я тоже.

Что–то скрывалось у них в прошлом, что–то любопытное.

Я поняла все, что они говорили, несмотря на то, что оба моих спутника пользовались ивритом. Надо будет подольше скрывать свое знание этого языка, решила я. Авось, пригодится…

— Я не вижу дороги, — голос Чарли был тревожен — дальний свет фар выхватывал каменистую поверхность в окружении скал.

— Могу сесть за руль, — нахально сказала я.

— Ты серьезно говоришь?

— А что здесь такого? Я эту дорогу пешком протопала, своими нежными ножками. А тут специально приспособленный аппарат…

Договорить мне не удалось — вынырнув из–за поворота, на нас стремительно надвигались фары встречной машины. Похоже, это была легковушка.

— Развернись поперек, — сказала я, — ему нас не объехать.

Наш джип резко затормозил, Чарли выскочил из машины, я с ужасом услышала металлическое клацанье и поняла, что старый моряк передергивает затвор своего оружия. Я вжалась в сидение — свет галогенных фар, казалось, выхватывал из первозданной тьмы меня одну. Неизвестный водитель нажал на клаксон, Чарли резко крикнул что–то в ответ.

— Что он говорит? — спросила я Алену.

— Чтобы те вышли из машины.

— А те что?

— Ты с ума сошла? Они же по-русски отвечают.

— А, — прислушалась я, — точно…

Строго говоря, мат и англо-русские слова вперемешку вряд ли претендовали на то, чтобы называться русской речью, но голос говорившего, а точнее, визжавшего, я узнала почти тотчас.

— Хули надо, козлина ты нерусская! — бесновался Максим, не решаясь высунуться из своего «бимера». — Get away, move your car!

— Come out of your car, — кричал Чарли, разглядев немецкие номера. — Prepare your documents for inspection, quickly!

— Who are you? What do you need?

Становилось понятно, что Максим робеет, чужак в этой стране, со своей мутной жизнью и черными доходами, он вряд ли мог правильно оценивать ситуацию. Чарли в свою очередь использовал преимущества своего положения на все сто: Максим вышел из машины и встал перед ней, освещаемый своими же галогеновыми фарами. К счастью, он ехал один. Я сползла еще ниже по сидению, чтобы сутенер не разглядел знакомое лицо. Впрочем, разговор я продолжала слышать:

— What are you doing here?

— Who cares, what I'm doing?

— Give me your driver license and the documents for your car.

Голоса становились спокойнее, Максиму видимо казалось, что недоразумение вот-вот уладится, и можно будет ехать дальше. Наша машина чуть качнулась, задняя дверь раскрылась и хлопнула, я услышала шорох обуви об гравий, Максим вдруг оборвал фразу на середине.

— Хватит валять дурака, — произнесла Алена, — ты уже понял, во что вляпался?

— А ты кто такая?

— Где Брюхо? — Алена не утрудилась ответом. — Быстро говори все, что знаешь, иначе я звоню в полицию.

Она молодец, подумала я, вся эта публика панически боится властей, чего не скажешь о Чарли и о нас, чистых перед законом.

— Я здесь ни при делах, — сказал Максим после некоторого раздумья. — Мне эти разборки краем не уперлись.

— Ты не ответил! — голос Алены будто бы набрал силу.

— Это не мое дело, — повторил Максим. — Думаю, вам надо посмотреть километрах в десяти отсюда. Там есть такой цыганский табор типа, с верблюдами и джипами.

— Бедуины?

— Ну да, я же говорю.

— Сколько там народа?

— Я не считал.

— А блатных много?

— Не видел ни одного, — Максим сплюнул себе под ноги. — Хотя у вас на израильщине даже бакланье с понтами считает себя крутым.

— А ты–то сам кто? — в голосе Алены слышалось презрение.

— Я сказал уже — я не при делах.

— Кого из них ты знаешь?

— Никого. И знать не хочу.

Я тяжело вздохнула — пришла пора появиться на сцене.

— Привет, Максим, — сказала я, выбираясь из джипа.

Он вздрогнул и неприязненно уставился на меня.

— Ну ты и чучело, — выговорил он вместо приветствия. — Ты мне денег должна, сучка.

— Оп-па! — обрадовалась я. — Mister detective, you're recording? — обернулась я к Чарли. — The suspect plead guilty.

Толстяк важно кивнул головой.

— Ты с мозгами совсем поссорился, дурачок, — весело сказала я. — Сам себе статью повесил.

— Ничего я не вешал, — злобно сказал Максим. — Ты одолжила у меня десятку зелени и не возвращаешь.

— А у тебя и расписка есть? — я широко улыбнулась. — Или, может, моя подпись, заверенная нотариально? Здешний суд весьма удивится, что ты даешь такие ссуды без залога и банковских гарантий.

Максим уже понял, что погорячился.

— Ладно, в Москве встретимся, — процедил он.

— Лет через десять, — холодно сказала я. — За торговлю людьми здесь меньше не дают.

— Ну ладно, — пожал он плечами, стараясь выглядеть хладнокровно. — Что вам от меня нужно?

— Гдье Брюхо, поц? — вдруг выдал Чарли, и я вспомнила, что он уже много лет работает с русскими и живет с русской девушкой, так что мой родной язык он должен знать намного лучше, чем я — его.

— У них, в таборе, я же говорил, — Максим махнул рукой куда–то себе за спину. На запястье у него сверкнул браслет дорогих часов.

— Кто там есть из русских?

— Румяный и Володя, — сказал Максим, — и еще пара быков, которых я не знаю.

— С ним все в порядке?

— Полчаса назад был жив и здоров.

— Почему ты уехал оттуда?

— У меня дела завтра в Хайфе.

— Брюхо держат насильно?

— Нет…да… — Максим замялся. — Кто его знает? Это не мои проблемы, я не имею к этому никакого отношения.

— Но Володя твой друг и партнер, — сказала я. — Ты знаешь больше, чем говоришь.

— В этом деле я не замешан, понятно? — сквозь зубы сказал он.

— Это ты расскажешь ментам на допросе.

— На хрена им меня допрашивать? Я ничего не нарушал!

Я перевела взгляд на Чарли — тот пожал плечами.

— Ладно, катись отсюда, — сказала я.

Мы ехали дальше в молчании, потому что ночная дорога была намного тяжелее, чем при солнечном свете, и мне не хотелось отвлекать Чарли. Однако мысль о том, что нам предстоит встретиться с кучей враждебных братков и непонятных, но опасных бедуинов, не давала мне покоя, и я решилась открыть рот.

— Чарли, может быть, было бы лучше вызвать полицию, — начала я. — Или каких–нибудь верных людей…

— Слишком долго ждать людей, — отозвался Чарли, — а полицию впутывать мы не должны. Где машина Сани?

— Я не найду в темноте, — сказала я, — она съехала с дороги и ее теперь надо вытаскивать.

— Fuck! — сказал Чарли. — Нам нужно отыскать Саню, прежде, чем соваться туда. Вам двоим вообще лучше бы остаться у его джипа.

— Саня что–нибудь придумает, — сказала Алена сзади.

Трогательно, как она рассчитывает на мужа, подумала я, а мне–то самой на кого опереться? Чем дальше, тем все меньше хотелось мне продолжать этот путь, но ползти назад пешком было еще страшнее. В конце концов, меня ничего не связывало со всеми этими людьми. С некоторым опозданием я подумала, что моя жизнь нужна совсем в другом месте, и бороться за нее, кроме меня, больше некому.

— Stop the car! — крикнула я. — Кажется, то самое место.

Но место оказалось лишь похожим на тот пригорок, с которого мы скатились днем. Я вышла из машины, осмотрелась и вернулась обратно. Чарли курил, стоя у капота, Алена тоже вышла и перетаптывалась с ноги на ногу — будто бы боялась, что в ее босоножки заползет змея или тарантул.

— Мы уже проехали, или то место впереди? — спросил Чарли.

— Не знаю, ничего не разобрать в темени, — ответила я, поднимая голову. — Даже луны не видно.

Лишь яркая звездная россыпь мерцала над нами, но мириады удаленных светил почти не делали виднее местность вокруг нас.

— Едем дальше? — спросил Чарли. — Или боитесь?

— Едем! — сразу ответила Алена, и я решила, что такая женщина заслуживает по меньшей мере уважения.

— На этой дороге двум машинам не разъехаться, — подумала я вслух и перешла на английский. — Наши фары видны издалека. Если мы доберемся до цели, нас там уже будут встречать. Не самая умная затея… Лучше вернуться, вызвать верных людей и дождаться их. К тому же мне неясна роль бедуинов — вряд ли Володя замыслил бы свою комбинацию, не договорившись с ними.

— Я их знаю, — сказал Чарли, но его тон никак не выразил, что он думает о кочевниках.

— На них можно положиться? — спросила я.

— Полагаться можно только на себя, — ответил толстяк.

Будто бы я этого всегда не знала!

— Fucking bastards! — окурок прочертил в темноте дугу и рассыпался искрами на камнях. Чарли по-видимому испытывал чувства, схожие с моими.

Молчание вновь сгустилось над нами, я выдумывала аргументы, способные повлиять на моряка, чтобы тот принял нужное мне решение.

— Машина! — вдруг крикнула Алена. — Кажется, едет сюда.

— Забирайтесь в джип, — судя по голосу, Чарли занервничал.

— Здесь практически никто не ездит, — сказала я, усаживаясь. Далекие огни фар приближались, я со страхом вспомнила, как днем дважды пряталась в камнях у обочины — определенно, на этой грунтовой дороге могли появиться наши недруги.

Чарли включил передачу и мы поехали вперед. Я поняла, что это правильный поступок — ведь иначе мы сразу покажем неизвестному водителю свой страх.

— Документы при вас? — напряженным голосом спросил Чарли.

— Да, конечно, — отозвалась Алена.

— Да, — сказала я, проверив на всякий случай карман своих шорт. — А что такое?

— Это армия, — коротко бросил Чарли, притормаживая.

Ну да, спохватилась я мысленно, неужели в приграничной зоне не найдется каких–нибудь патрулей? Глупо предполагать, что маленькая страна с большой армией отдаст на откуп каким–то бандитам даже крошечный плацдарм.

Армейский патрульный джип с желтыми фарами и ярким прожектором на крыше остановился в нескольких метрах от нас. Чарли непринужденно выбрался с водительского места и направился к военной машине, громко говоря что–то на иврите. Спустя несколько секунд рядом с ним оказались двое солдат, или, может быть, солдат и офицер — израильских знаков различия я не знала.

— О чем они говорят? — шепотом спросила я Алену — водительскую дверь Чарли оставил распахнутой, и до нас доносились обрывки разговора.

— Тихо, — шепнула Алена.

Она наклонилась вперед, прислушиваясь. Мне ничего не оставалось делать, как только ждать. Наконец, Алена улыбнулась, и откинулась назад.

— Здорово! — сказала она.

— Что?

— Чарли сказал, что наши друзья заблудились в этих местах, и, наверное, находятся у бедуинов. Он попросил солдат проехать с нами и те, кажется, согласны… Хорошее дело — клановое сознание.

— У военных или у евреев?

— У военных евреев, — она тихонько рассмеялась, и у меня с души свалился изрядный камень.

Вернувшийся Чарли тоже выглядел довольным. Армейская машина осторожно развернулась перед нами на узкой дороге и, поднимая облака пыли, двинулась вперед.

Стоянка кочевников была уже довольно близко, и через минут десять езды по серпантину я разглядела приземистые шатры и даже пару-тройку верблюдов, лежавших весьма живописно неподалеку. Пара-тройка худых собак выползла откуда–то из мрака и облаяла подъехавшие машины, но как–то без энтузиазма, просто отмечаясь для порядка. Люди тоже здесь были — двое темных силуэтов скользнули к шатрам, желая подольше оставаться незамеченными, но яркий прожектор выхватил их у ночи, и тут же раздались голоса. Дальше события происходили так быстро, что я не рискну утверждать, будто все запомнила в точности.

Чарли выскочил из машины и начал что–то кричать, потом раздался голос кого–то их армейских, усиленный мегафоном. К нам из ночного сумрака выскочил Саня, весь перепачканный, но со счастливым лицом. Алена бросилась к нему и они стали обниматься, будто не виделись много лет. Я смотрела на них и не заметила, как малолюдное, казалось бы, стойбище вдруг заполнилось народом. Зрители, несомненно, были бедуинами: не киношными, в бурнусах и с кривыми ятаганами, а самыми обычными, которых мне доводилось видеть в качестве клиентов на работе, одетых чаще всего в джинсы и рубашки. Они разговаривали с солдатами без всякого почтения, видимо, возмущались вторжением на свою исконную территорию.

Чарли был поглощен беседой с одним из кочевников, по жестикуляции и громким голосам я догадывалась, что им есть, о чем спорить, но со стороны оба выглядели, как торговцы на восточном базаре. Впрочем, эти края были в чем–то всегда сродни базару, а значит, беспокоиться было не о чем.

Я не заметила, как Саня оторвался от Алены, но в следующий момент увидела его рядом с Володей — этот тоже появился невесть откуда, и весь его вид излучал угрозу и страх. Он огрызался, как загнанный в угол хищник, Саня наступал, и сквозь гул иноземной речи я расслышала великолепный русский мат. Полог шатра откинулся, и оттуда появился собственной персоной Брюхо, а за ним высунулся еще один персонаж, которого, я тоже видела когда–то прежде — высокий широкоплечий мужчина славянского типа. Брюхо крикнул что–то Сане, и тот попятился от Володи, хотя секунду назад, похоже, готов был с ним сцепиться. Брюхо стал прощаться с высоким, а Саня, сказав что–то напоследок Володе, сделал характерный жест, обводя пальцем вокруг шеи.

Чарли уже стоял рядом с нашим джипом и говорил что–то военному, видимо, старшему группы солдат. Я разобрала слова «друзья, наши друзья» и поняла, что все стороны не желают открывать при военных свои подлинные взаимоотношения. Это меня вполне устраивало, и я улыбнулась, глядя, как собеседник Чарли таращится на Алену, чья холеная внешность и впрямь была чем–то необычным в этом полудиком пейзаже. Я перебралась на заднее сидение, вполне довольная своей ролью серой мышки, как вдруг от шатра донеслись громкие удары и крики — Саня с Володей все–таки вцепились друг в друга и повалились оба на землю под крики развеселившейся толпы. Солдаты, поначалу немного опешив, откатились к своему транспорту, их мегафон разразился звуками, заглушающими все остальное, но я заметила, как автоматы в их руках приняли горизонтальное положение, а бедуины своими спинами образовали круг, внутри которого происходило самое интересное. В какой–то момент я разобрала, что дерущихся почему–то стало трое, а не двое, как было вначале, а потом высокий тип тоже подскочил к ним и заорал, заглушая даже армейский мегафон:

— Вы на голову ебанулись, придурки! — услышала я. — Потом разберетесь! Атас!

Постепенно ему удалось растащить драчунов, и я увидела, что Саня ковыляет в нашем направлении, а Володя и еще один белобрысый тип отходят к шатру. Брюхо в это время вступил в разговор с офицером, и, судя по его жестикуляции, я поняла, что он объясняет, будто дерущиеся пьяны и ничего серьезного не произошло. До меня несколько раз донеслось слово «миштара», обозначающее на иврите полицию.

Я уже давно поняла, что в этой стране «миштарой» можно утихомирить любую ситуацию, но это не значило, что мы могли бы почувствовать себя в безопасности, не окажись на нашем пути армейского патруля.

Так мы и возвращались обратно к Эйлатской трассе — позади пылящего джипа цвета хаки. Брюхо сидел рядом с Чарли, а я устроилась в уголке позади, рядом с воркующими Аленой и Саней. Тихий разговор Брюха и Чарли едва доносился сквозь музыку из четырех динамиков, и я почти уже уснула, когда голос Алены вернул меня к действительности.

— Вставай Аня, пошли ужинать, — Алена непринужденно улыбалась. Вокруг раскинулись эйлатские огни, а мы остановились у ярко освещенного рыбного ресторана.

Я даже не заметила, когда мы расстались с нашим военным эскортом, и сейчас только ощутила себя в таком безопасном и уютном покое, что единственным моим желанием было сохранить это чувство подольше.

За столиком в почти пустом по ночному времени зале Саня рассказал, как он к сумеркам добрел до бедуинского стана и, некоторое время понаблюдав из–за камней, решил объявить о своем присутствии. Он двинулся к шатрам небрежной походкой человека, уверенного в себе, и навстречу ему вышли двое бедуинов с собакой.

Поначалу они не хотели вести его к русским, но скрывать их присутствие тоже было бы глупо — джип и «БМВ» стояли вблизи шатров, и Саня заявил, что знает, кому они принадлежат. В принципе, это могли быть и машины кочевников, но он угадал, вскоре оказавшись в одном из шатров, где вовсю шли терки, которым уместнее было бы происходить где–то намного севернее по широте.

— Меня должны были убить еще вчера, — просто сказал Брюхо, отпивая белое вино из бокала. — Вольдемар прошляпил подходящий момент, и я понял, что Кореец еще не готов. Потом пришлось напомнить ему, что со мной выгоднее дружить, чем враждовать. В конце Кореец назвал Селю сявкой и предателем, и нас осталось двое против четверых.

— Кореец — это тот здоровый? — поинтересовалась я.

— Да, авторитетный вообще–то бандит, но при этом бедный, как церковная крыса. Им бы об этом подумать, прежде чем подписывать его за себя. Я–то по-любому больше стою, чем Румяный и Вольдемар вместе взятые…

— И когда я появился, — продолжил Саня со ртом, набитым какой–то местной рыбой, запеченной на гриле, — нас уже было трое против четверых. Макс очканул и свалил, не желая участвовать в чужих разборках, а Селя уехал еще раньше, когда понял, что Кореец в нем не нуждается. Он хотел уйти именно под Корейца, которого считал своим.

— Они и сейчас считают друг друга своими, — вставил Брюхо. — С ними я разберусь в свою очередь. Подумать только, с восьмидесятых я этого дебила поднимал, дал ему все, что ему и не снилось, а он, гад позорный, на меня же и комбину склеил.

— Я давно говорил, что Селя недоволен твоими новыми порядками, — сказал Саня. — А ты от моих слов отмахивался.

— Если такое животное, — задумчиво сказал Брюхо, — было недовольно новшествами, значит, я все делал правильно. И теперь я еще придумал кое–что… — Брюхо задумчиво посмотрел на меня. — Кстати, малышка, твоя история мне оказала неплохую службу. Похоже, тебя ждет за это награда.

— Какая история? — признаться, я снова начала дремать, выпив немного вина, и на слова о награде не обратила внимания.

— А та, где авторитет по прозвищу Хромой ездит на «Брабусе» и заправляет брянскими уголовниками. Представь себе, как оборжался Кореец, близко знакомый с нашим общим другом Климом.

— Ух ты, — обрадовалась я, — не думала, что вы все так хорошо знаете Брянск.

— Я не знаю город Брянск, — улыбнулся фарфоровыми зубами Брюхо, — просто довелось вместе с Климом чалиться, еще при совке. А Кореец, тот ставил своих наперсточников у вас при вокзале, так он во всех областных городах этим занимался. Чистый воровской бизнес, — Брюхо оскалился еще шире. — Правда, не слишком–то прибыльный.

— А чем раньше занимался этот… Вольдемар?

— Он был техником по холодильным установкам, — ответил Брюхо. — Ездил по райцентрам, устанавливал оборудование, ремонтировал… Ему каждый мясокомбинат в республике башлял больше, чем Корейцу перепадало от десятка лохотронщиков. Правда, блатному авторитету это не способствовало.

— Такая хорошая специальность, — вздохнула я. — И что его потянуло в криминал?

— Не понимаешь, — улыбнулся Брюхо. — Ты же все видела с вашей, бабской стороны. Этот бизнес, он сильнее наркотика: движение, девчонки новые каждый раз, деньги, риск… адреналин, тестостерон… все такое.

И я вспомнила, как много лет назад Вадик говорил, что любит свою работу: ночные улицы, ветер приключений, полуголые красотки, пахнущие сексом, нет, он говорил про парфюм… Эти мужики, они все сумасшедшие, подумала я, одного вчера едва не прикончили, но он даже не подумает отказаться от своих занятий, несмотря на деньги, которых ему хватит до конца дней. А тот, второй, стал инвалидом, хотя у него был весь мир и моя любовь впридачу.

Мне вдруг стало так горько, что я едва не расплакалась, но Алена накрыла мою руку своей, я встретилась с ее взглядом и поняла, что мы с ней думаем одинаково. О да, Западу никогда не понять Восток, а мужчине — женщину, но мы, бабы, знаем то, что знаем только мы…

Внезапно в ресторане стало многолюдно: грубые голоса, развязные движения, радость, оттого что самое тяжелое и опасное успело завершиться без их участия, — Витек, Лохматый, Воха, Альбинос, еще какие–то накачанные братки трясли худую ладонь Брюха, угрожали отсутствующим врагам, заботились…

Было видно, что самому виновнику событий вовсе не в кайф общение с этим запоздалым кавалерийским эскадроном. Он отделывался вымученными фразами, немного пренебрежительными, но Брюху явно было наплевать. Сейчас, когда его приближенные собрались вместе, я поняла, что сами по себе эти люди не представляют собой ничего выдающегося. Даже клички таили в себе легкую насмешку: Лохматый был полностью лыс, и даже его белесые ресницы и брови выглядели облезлыми. Что же до Альбиноса, то этот шумный и носатый персонаж зарос черной, как смоль, гривой, и его щетина без разрыва переходила в темную шерсть на спине и груди, торчащую даже из ворота просторной футболки. И в самом деле весело, если вспомнить, что и тощий Брюхо носил погоняло, совершенно противоречащее своей внешности.

— Все, хватит на сегодня, — оборвал, наконец, авторитет бессмысленное словоблудие вокруг недавних событий. — Кто хочет, искупайтесь в море — и назад, в Тель-Авив! А то лавки без присмотра остались.

Я вспомнила эти слова из анекдота про умирающего еврея, который не может смириться с тем, что дети обступили его, ожидая завещания, и никто не думает о самом главном — бизнесе!

— Блин, столько отмотали сюда на двух машинах, — огорчился Лохматый, — теперь еще четыреста кэмэ назад пилить…

— Не ной, бродяга, — сказал Брюхо отвердевшим голосом. — Будете меняться за рулем. Не хрен вам здесь больше делать, — он махнул рукой, украшенной перстнем Фаберже, будто отгоняя муху. В его глазах, уставленных сквозь очки на меня, читался голод…

Утро подняло легкую рябь на голубом заливе, горы вокруг него тонули в розовой дымке и были прекрасны, как во второй день творения, в номере почти бесшумно работал кондиционер, и Брюхо целовал меня с ног до головы, даже не позволив разбинтовать ступни, чтобы помыться.

Он был похож на робкого мальчика, впервые влюбленного, и я совершенно потерялась от его ласк, потому что я знала, что это совсем другой человек, и не могла понять, где он настоящий. Его близорукий беспомощный взгляд, моя влага на его языке, нежные пальцы, — все это никак не увязывалось с жестким и расчетливым уголовником, каким он без сомнения был для всех, кто его знал.

— Ты так и не расслабилась, — с упреком произнес он, вытягиваясь рядом.

— Для меня было бы проще, если бы ты не заметил, — тихо сказала я. Его чуткость задевала больше, чем обычное хамство клиентов.

И тут я сказала фразу из числа тех, которыми гордилась, неожиданную, способную разбудить что–то потаенное в сердце мужчины.

— Знаешь, — шепнула я, прижимаясь к этому матерому уголовнику, — ты целуешь меня, как девочка. Я даже выразить не могу, как мне нравится…

Не зря я доверилась своей интуиции — Брюхо нисколько не разозлился, а наоборот — прижал меня изо всех сил, и я почувствовала, что его естество напряглось — это через пять минут после финального аккорда. А ведь ему было уже за пятьдесят — все мое тщеславие проститутки торжествовало в этот момент. Я приняла его в себя с воодушевлением настоящей любовницы, и даже испытала нечто, похожее на чувство единения и экстаза, когда он вновь наполнил меня семенем.

— Ты еще не забыла о моем предложении? — спросил он через минуту.

— Каком предложении?

— Родить мне ребеночка.

И я поняла, что есть ракурс, в котором он даже беззащитнее меня.

— Если честно, мне кажется, что у меня не все в порядке… ну, по женским делам.

— Ты же член больничной кассы, — сказал он. — Обследуйся, и тогда продолжим этот разговор.

— Почему именно я?

— Потому, что ты не такая, как другие.

Ну вот, кому не захочется услышать этих слов, лежа в прекрасном пятизвездочном номере? Я от души поцеловала его жесткий рот, окруженный давно не бритой щетиной.

Моя жизнь снова изменилась по возвращении в Тель-Авив. Я наконец–то занялась здоровьем, сдала все мыслимые анализы и, как оно обычно в жизни бывает, обнаружилось, что положение вещей хуже, чем мне бы хотелось, но лучше, чем могло бы быть. А именно, никаких уж очень опасных болезней во мне не завелось, но то, что было, следовало лечить. Самым нехорошим открытием стала эрозия шейки матки, которая делала нежелательной мою дальнейшую работу. Этот недуг практически не обнаружим без медицинских исследований, но делает женщину бесплодной, если за него вовремя не взяться. Ну, я и взялась: стала проходить курс лечения, благо, расположение руководства было на моей стороне.

А вместе с ним и свобода, да такая, что я едва не растерялась: прощайте, рабочие смены, обязательный график, строгая дисциплина! Впервые в жизни я послала все это нафиг, и вдруг обнаружила, что мне самой стало чего–то недоставать… Мой самый суровый надсмотрщик сидел внутри, и я едва умолила его оставить в покое мои нервы, пообещав ему увеличить свое регулярное обязательное чтение на английском.

В один из жарких сентябрьских дней я решилась набрать номер справочной и попросила телефон родителей Вадика — благо, помнила их имена. Автомат продиктовал семь цифр и код — код Иерусалима.

Я уже говорила, что стояла очень жаркая погода, но мои ладони покрылись холодным потом, когда я услышала в трубке длинные гудки.

— Шалом, — мой голос звучал хрипло, и я откашлялась, — можно мне поговорить с Вадимом?

— С Вадимом? — удивилась женщина на другом конце линии. — А кто его спрашивает?

— Это Соня, — сказала я, будто прыгая с высокой вышки. — Вы, наверное, помните меня…

— А-а, — в голосе слышалось узнавание, — а вы разве в Израиле?

— Да, приехала по работе. Как у Вадика дела?

— Он теперь не Вадик, — мне показалось, будто я ослышалась. — Его зовут Авшалом. Он женат и у него трое детей.

— Не понимаю, — пискнула я.

— Ну да, девушка, — произнесла его мать, — он теперь у нас религиозный, живет в поселении, соблюдает все обряды.

— Быть не может…

— Так вот сложилось, — сказал голос в трубке. — Едва он поправился, тут же и решил податься в религию.

Какие только шутки не выкидывает судьба — я положила трубку в состоянии легкого шока. Возможно, женщина, с которой я только что разговаривала, сумасшедшая. Может быть, она сочинила эту историю, сидя рядом с парализованным сыном?

Необходимо было тут же проверить эту версию: автомат справочной службы выдал мне номер Авшалома Векслера. Я верила и не верила, тыкая пальцем в кнопки.

— Вадик, это ты, ты?

— Кто говорит? — знакомый до боли голос уже приобрел протяжный ивритский акцент.

— Это Соня, я Соня, я приехала в Израиль…

— Сонька, ты? — я ожидала больше страсти в вопросе.

— Ну да, я в Тель-Авиве. А как ты? Ходишь? Двигаешься?

— Да, конечно, уже давно.

— Давай встретимся? — выпалила я.

— Сегодня четверг, — сказал Вадик, — уже поздно, а завтра шабат. — Может быть, в ем… воскресенье?

Теперь я уже слышала в его голосе холодок, но все еще не могла поверить. Это же был он, он, мой первый возлюбленный, к счастью, живой и совсем не калека. Правда, у него была какая–то семья, дети, но для меня все эти подробности словно бы не существовали.

— Я приеду к тебе!

— Нет, я живу в таком маленьком …месте… словом, тебя здесь не поймут, — мягко сказал он.

— Тогда ты приезжай в Тель-Авив.

— Не люблю я этот город, — сказал Вадик. — Давай лучше встретимся посередине, тут есть городок, куда добираться из Тель-Авива всего на одном автобусе…

Сентябрьским воскресным днем я отправилась на центральную автостанцию и села в междугородный автобус темно-красного цвета, который повез меня мимо шумных израильских улиц и каменистых предгорий к небольшому городу под названием Ариэль, где мне предстояло увидеть… кого? Я и сама не знала, но тем любопытнее было увидеть его вновь. Раньше я представляла себе больничную койку с капельницами и прочей безрадостной атрибутикой болезни и разложения, и что бы мне ни предстояло увидеть теперь, это было лучше, но когда он появился у дверей крошечной кафешки, выстроенной при местной автозаправке, я не сразу узнала его.

Ко мне, одетой в лучшие бутиковые вещи, в дорогих очках и золотых кулонах и серьгах (подарки Брюха), подошел аскетичного вида поселенец, в мятых брюках и белой рубашке, с вязаной шапочкой на почти лысой голове. Он протянул руку, отстраняя меня, когда я сделала попытку броситься к нему на шею.

— Нельзя, — сказал он, озираясь, словно в поисках невидимых соглядатаев.

— Вадичек! — вздохнула я, но попыток сблизиться больше не делала, и мы устроились за столиком в маленьком, но кондиционированном зале, где присутствовали только трое солдат с автоматами у ног и хозяин заведения за стойкой.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он тоскливым голосом.

— А ты все тот же, — соврала я, не желая замечать темных кругов под глазами и морщин у висков и у губ. — И белые рубашки никуда не делись. Правда, теперь я знаю, что это необходимый атрибут правоверного иудея, — попробовала я шутить. — А раньше тебе удавалось скрывать от меня свои глубинные мотивы.

Но Вадик не оценил мой юмор, его глаза бегло скользили по мне, не останавливаясь.

— Как ты все это время? — спросил он, сплетая пальцы.

— Да ничего такого уж важного, — сказала я, пытаясь вспомнить, что в моем прошлом без него было такого, что ему приятно было бы услышать, но не находя ничего.

— Совсем не о чем рассказать? — морщинки стали виднее, когда он улыбнулся.

— Я последовала твоему совету, — вспомнила я, — уехала в Москву. Работала, как проклятая, потом начала учиться, получила первую степень по экономике. Замуж не вышла. Потом в России наступил кризис, и я временно перебралась сюда.

— Должно быть, я был прав. Ты все правильно делала.

— Я старалась.

— Я знаю. Ты умница.

— Расскажи о себе.

— Шесть лет мы не виделись, — сказал он задумчиво.

— Шесть исполнится через месяц, — напомнила я.

— Я не считаю время в больнице, — сказал он. — Я почти его не помню. Например, я не помню, что ты прощалась, но ты же не могла так просто уехать…

— Я смогла, Вадик. Я хуже, чем ты обо мне думаешь. Я не могла сказать тебе, что убегаю, бросаю тебя.

— На все воля Господа, — холодно сказал мой любимый. — Я поднялся на ноги примерно через год после того, как это случилось. Потом полгода учился ходить. Здесь у нас хорошая медицина, даже бесплатная.

— Я знаю, — сказала я, пытаясь найти боль или хотя бы осуждение в его глазах. Но их не было, и я ощутила вдруг дикую пустоту и холод на душе.

— Мою жену я встретил еще через полтора года, когда уже поселился здесь, — он обвел рукой каменистые склоны, покрытые оливковыми деревьями, за окном. — Ее зовут Лия, и у нас теперь трое детей: все мальчики.

— Здорово!

— Оно и в самом деле здорово: жить в своей стране, растить детей, выполнять предначертанное…

— Звучит прекрасно.

— Это и есть прекрасно, — ровным голосом сказал Вадик. Нет, уже Авшалом.

— Почему именно такое имя ты выбрал?

— Почитай Книгу Царей. Как–нибудь, на досуге. Ты поймешь. По-русски мое имя звучит Авессалом.

— Редкое имя, — задумалась я. — Если не ошибаюсь, это был принц, поднявший бунт против царя, собственного отца.

— И убитый им, — подтвердил Авессалом. — Ты хорошо эрудированна.

— Да, — согласилась я, совершенно не испытывая гордости. — Еще я помню по Библии, что Лия была нелюбимой женой, но матерью первенца.

— Точно. И еще пятерых детей.

Оленьи глаза Вадика пронзительно мелькнули из–под густых ресниц, рот его немного искривился, как он делал всегда, когда хотел скрыть свои чувства. Я понимала его, и он понимал меня, полностью, до конца, и мы не могли вернуться назад, начать все с чистого листа, а даже если бы и смогли, то в мире бы не было пары несчастнее…

— Спасибо тебе, — сказала я на прощание. — Мои слова и желания не имеют здесь никакой силы, иначе…

— Я понимаю, — прервал меня он. — Будь счастлива, малышка.

Я заказала минеральной воды и смотрела, как спина этого человека, сутулая и худая спина, вокруг которой никогда уже не обовьются мои руки, удаляется по направлению к остановке автобуса. Мои глаза были сухими, но внутри что–то умерло и погасло навсегда.

Не знаю, как это происходит у других людей, но пустоту, засевшую внутри меня, можно было заполнить только бурной деятельностью. Правда, работать по-старому мне было нельзя, но тут меня выручил Брюхо. В последний сентябрьский день он объявил, что рассчитывает на то, что я окажусь способной на большее, чем простое блядское ремесло. Не зря же я чему–то училась?

— Хочешь быть менеджером клуба? — спросил он после нескольких не относящихся к делу фраз.

— Да! — выпалила я, но сразу осеклась. — Что войдет в мои обязанности?

— Саня не справляется со всеми делами по Тель-Авиву, — сказал Брюхо. — После ухода Сели на нем висит обеспечение безопасности сразу многих точек. Тебе придется выполнять все, что делал раньше он.

— Я согласна, — не раздумывая, решилась я, так и не сказав, что сегодня мне исполнилось двадцать пять. Зачем? Ведь он знал Анну Лисовскую, а София Буренина осталась далеко, в России. День рождения Лисовской интересовал на целом свете только полицию, когда она проверяла мои документы…

И прямо на следующий день я решила поменять прическу — стала коротко стриженой деловой женщиной с пепельными волосами. Теперь в зеркало на меня смотрело вполне пристойное личико, скажем, менеджера среднего звена. Возможно, теперь мой утиный носик стал обращать на себя немного больше внимания, чем следовало. Но зато стали заметнее красивые живые глазки… Шучу. В целом же я выглядела теперь, как типичная выпускница университета любой европейской страны, мою внешность можно было назвать миловидной, скромной и не слишком приметной.

Вот так оказалось, что я теперь распоряжалась работой более чем двадцати девушек, встречала и общалась с гостями заведения, следила за барменами, поварами и охранниками, которые, в принципе, подчинялись Сане, но того я видела от силы два часа за смену, да еще не каждый день. Чарли отвечал за уплату налогов «Рандеву» и общался с городскими властями и полицией, кроме этого он заведовал поставками напитков и еды для клуба, но трудолюбием толстяк не отличался, и постепенно мне пришлось взвалить на свои плечи закупки чистящих и моющих средств, а потом и продуктов, для чего я получила в пользование мобильный телефон, днем разрывавшийся от звонков по хозяйственным вопросам, а ночью не замолкавший по делам управления. Естественно, мне пришлось освоить разговорный иврит, что оказалось нетрудно, ведь я уже давно понимала много слов и выражений.

Времени на сон оставалось совсем в обрез, как и всегда в моей жизни. Утром меня будил водитель, с которым я ездила закупать свежее мясо и овощи, потом наступало время контролировать чистоту и порядок в помещениях, далее шли жалобы от работниц, которые временами конфликтовали между собой, или жаловались на здоровье. Они знали меня как равную им, не понимая, отчего вдруг у меня появились невиданные полномочия, а манеры и отношение вдруг стали начальственными. Это было довольно серьезное испытание, и мне пришлось включать стальные нотки в обращение с ними, проявлять твердость, а временами и угрожать некоторым бывшим коллегам, которые по неразумию грозили навлечь неприятности на себя и на нас. Признаться, я поначалу старалась копировать стиль Камиллы, управляющей «сатурновского» салона в Москве, но слишком уж мы отличались — я не могла строить из себя таинственную «мадам», и со временем поняла, что между мной и бывшими моими коллегами вырастает пропасть отчуждения. Они не простили мне возвышения, перестали быть откровенными, а я прекратила попытки достучаться до них и теперь просто распоряжалась, холодно и прагматично, чтобы место у шеста никогда не пустовало, чтобы за столиками девушки сидели не более пятнадцати минут и так далее.

Ну, например, я повела борьбу с попытками клиентов спаивать моих работниц. Многие из них были и без того предрасположены к зеленому змию, и часть клиентов этим пользовалась, чтобы подпаивать девушек, вызывая их на пьяную искренность и нелепые выходки. Особо вредных посетителей я приказывала не допускать в клуб, и, хотя это поначалу немного сократило доходы, но впоследствии к нам стало захаживать больше нормальных клиентов, которым не нужны были пьяные эксцессы.

— Клуб дает сейчас в среднем полумилионный месячный оборот, — сказал мне однажды Брюхо. — Доведешь его хотя бы до восьмисот тысяч — значит, я не ошибся в выборе.

— Для этого мне нужны неограниченные полномочия и абсолютная поддержка руководства, — заявила я.

— И что будешь со всем этим делать? — заинтересовался Брюхо.

— Место у шеста не должно пустовать, — начала я. — В нормальном клубе перерыв между танцами составляет от силы полминуты — у нас он колеблется в районе 25-30 процентов от всего рабочего времени. Многие девочки еще не знают, хотят ли они качественно работать, или им лучше крутить за столиками романы. Бармены нерасторопны и воображают себя равными менеджеру зала. Одного надо уволить, тогда другие будут больше ценить то, что им дает место. Охрана ведет себя, как уличная рэкетня в Брянске, им понты дороже имиджа заведения…

— Ладно-ладно, — оборвал меня Брюхо, поглаживая недавно приобретенного щенка добермана по кличке Урмас. — Похоже, ты во многом права. Только с охранниками действуй через Саню — это его люди, и тебя не поймут, если ты начнешь ими командовать.

В начале ноября к нам зачастила компания наркоторговцев из бедуинского клана, очень известного и влиятельного. Руководил ими огромный и волосатый Султан, которого все называли Каратист. Естественно, я уделила им почти все внимание, но вскоре поняла, что в нашем клубе Каратист не сбрасывает свой товар. Он устроил здесь нечто вроде штаба, и по-настоящему его дилеры работали в окрестных подпольных игральных заведениях, клубах и дискотеках. Сам главарь сидел у нас за столиком помногу часов, а «пушеры» из его свиты постоянно менялись и возвращались обратно, принося выручку. За вечер Каратист выпивал литра три пива и несколько раз заходил в комнаты с девушками. Я пока мирилась с происходящим, поскольку он был доходным клиентом, но чувствовала, что добром эта история не закончится. Слишком уж вольготно расположился у нас этот человек с могучей звериной аурой силы, слишком мало он считался со мной и барменами, а девчонки в его присутствии вели себя так, будто хозяин в «Рандеву» — Каратист.

Однажды, когда я послала одну из них на сцену, та заявила мне, что Каратист хочет зайти с ней в комнату, и лучше мне поискать для танцев кого–нибудь другого. Я выждала минут десять — нахалка продолжала сидеть в обнимку с бедуином, хоть у нас и запрещалось обжиматься с клиентами в центральном зале. Покинув свое место у кассового аппарата, где я контролировала работу бармена, я направилась в их сторону.

— Валя, — сказала я ровным голосом, — твоя очередь танцевать.

— Мы идем в комнату, — объяснил мне Каратист. — Только допьем пиво.

— Пиво отнесут за вами, — сказала я. — Пожалуйста, у нас такой порядок.

— Что, Валя не может посидеть со мной?

— Только пятнадцать минут, — объяснила я, будто он и сам этого не знал. — А она здесь больше получаса.

— Ты что, меня не знаешь? — непринужденно спросил Каратист. — Я, что, хуже всех этих долбаков, с которыми сидят девки? — тут он широким жестом обвел зал, где за столиками сидели десятки мужчин и девушек.

— Никто из них не сидит больше пятнадцати минут с одним напитком, — сказала я.

— Так что, я мало заплатил вам? — сказал он, вытаскивая пачку мятых купюр, собранных аптечной резинкой. — Ты знаешь, сколько я у вас здесь оставил за все время?

— Это не имеет отношения к делу, — сказала я. — Валя сейчас пойдет с тобой в комнату, или на сцену. А потом вы сможете заказать для нее еще дринк.

Каратист не отреагировал на мои слова, продолжая одной рукой обнимать Валю. Та безмятежно улыбалась, наслаждаясь ситуацией. Я молча стояла рядом с ними еще полминуты. Потом Каратист поднял голову.

— Ты еще здесь? — удивился он и ткнул мне в руки вытащенный из пачки полтинник. — Принеси нам два пива.

Усатый подручный из его свиты не удержался и прыснул, разбрызгивая свое питье и слюни.

— Валя, пожалуйста, два пива для Султана, — сказала я, пряча руки за спиной.

— Я хочу, чтобы нас обслужила ты, — заявил Каратист.

— Это не моя работа, — сказала я. — Заказы приносят девушки.

— А ты мальчик, что ли? — рассмеялся он. — Ты, говорят, раньше здесь работала, как они. Давай завалимся втроем в комнату, а? Плачу двойной гонорар!

— Это предложение не актуально, — ответила я, решив до конца прятать свои эмоции и обращаться к нему как лицо официальное.

Болтовня болтовней, но Валя сидела, как ни в чем не бывало, и не помышляла выполнять мои распоряжения. По сути, именно она могла бы легко исчерпать проблему, послушавшись меня, но сейчас ей было интересно, как большой и сильный самец поставит на место наглую выскочку. Рука Каратиста потянулась к моей талии — я отодвинулась на шаг.

— Брось дурить, Анна, — сказал Каратист, — посиди лучше с нами. Я угощаю за свой счет.

— Спасибо, — сказала я. — Как–нибудь в другой раз. Валя, почему ты не идешь выполнять заказ?

Каратист убрал руку с ее голой спины.

— Давай, Валя, сходи.

Не глядя на меня, она встала и пошла к бару. Каратист пристально посмотрел мне в глаза. Я выдержала взгляд, хоть и с трудом.

— Будем дружить, Анна, — он протянул мне большую мозолистую ладонь.

— Конечно, — оставлять в воздухе его руку было бы грубостью, и я протянула навстречу свою. И оказалась в мощных тисках…

— Вокруг полно обколотых дебилов, которым ничего не стоит встретить одну маленькую девушку после работы, — сказал он значительно. — И немного подпортить ей личико.

— Зачем тебе это надо?

— Мне? — удивился он. — Да я и знать об этом не буду. Не забывай, кто ты, а кто я.

— Отпусти руку, — сказала я, сжимая зубы.

— Помни об этом, — и я освободилась. — Лучше нам дружить, Анна.

— Хорошо, запомню, — я повернулась и пошла в туалет, чтобы немного перевести дух и поправить макияж.

Саня хмуро выслушал меня, когда я рассказала ему об этом инциденте. В зале уже почти не оставалось клиентов, бармен готовился сдавать нам кассу, а Каратист со своей сворой давно убрались.

— Я могу невзначай подсесть к нему, — сказал Саня, — и пообещать, что его тоже нетрудно где–нибудь встретить и оприходовать бейсбольными битами. Вопрос в том, поверит ли он?

— Я понимаю, что в качестве предлога для войны подхожу очень мало, — сказала я. — Он тебе не поверит.

— Речь идет не о тебе, Анютка, а о влиянии в «Рандеву». Он поймет, что те, кому надо, его услышали.

— Пустые слова. Он не поверит, — повторила я. — Почему полиция сквозь пальцы смотрит на Каратиста и его наркотики?

— Он стучит, — сказал Саня. — Здесь все стучат, как дятлы, чтобы им позволили работать.

— И мы?

— Мы чемпионы среди дятлов, — улыбнулся Саня. — Но нас прикрывает ШАБАК, а Султан работает на управление по борьбе с наркотиками. Разные кураторы, понимаешь?

— ШАБАК это местный ФСБ?

— Типа того.

— Выходит, им наплевать на наркотики?

— Это не их профиль. Они передадут дело кураторам Каратиста.

— А если бы было оружие?

— Ты что–то слышала?

— Ну, у Каратиста есть нож, большой такой, носит его в чехле на ноге, как рассказывали девочки.

— За это не закроют, — поморщился Саня. — Здесь у них у всех ножи — традиция такая.

И Каратист по-прежнему продолжал собирать у нас свое кодло, правда, на меня особенного внимания он пока не обращал. Состоялся очередной полицейский рейд с проверкой документов у всех клиентов, но Султан совершенно равнодушно реагировал на полицию — впрочем, я этого и ожидала.

Между тем, наступил новый 2000 год, рубеж тысячелетий, и я встретила его на рабочем месте, лишь перед самой полуночью ненадолго закрыв клуб и откупорив ящик шампанского. Не было ни Сани, ни Чарли, ни Брюха, которые праздновали в кругу родных или друзей, а я в четырех тысячах километрах от Москвы поздравляла своих работников и ожидала, когда можно будет открыться и впустить толпу жаждущих карнавала посетителей в наш по-русски — с елкой и гирляндами — убранный зал.

Двери мы распахнули в половину первого, и я едва не уснула под конец от усталости: в эту ночь и до девяти утра мы закрыли кассу, немного не дотянув до ста тысяч шекелей — абсолютный рекорд клуба с момента открытия!

Маму я поздравила уже на следующий день — международная линия накануне отказала из–за перегрузок, и мы с барменами, помню, все грешили на знаменитую Ошибку «2000». Кто теперь помнит об этой глупости, вызвавшей панику среди стольких серьезных людей?

— Когда ты вернешься, доченька? — спросила мама несколько раз.

— Как там Маша? Все еще одна? Как вы уживаетесь? — я не знала, что ответить на ее главный вопрос.

— Привет Софья Николаевна! — Маша взяла трубку и, кажется, искренне обрадовалась моему звонку. — Когда тебя ждать?

— Вы там сговорились, — попробовала я шутить, но не очень–то у меня выходило.

— Нет, серьезно, — настаивала Маша. — Всех денег не заработаешь. Пожалей себя, наконец!

— Я работаю менеджером, — попыталась объяснить я. — Навыки руководства будут позже необходимы нам обеим…

— И сколько людей у тебя в подчинении?

— Около сорока, — сказала я.

— Неплохо! Ты молодец! — в Машином голосе тревога наконец–то сменилась почтительными интонациями. — А я вошла в долю к Людмиле, теперь я у нее главный модельер.

— Сколько тебе это стоило?

— Ну… вот ты въедливая, Дюймовочка!

— Так сколько? — я и сама уже знала ответ.

— Десятку, — призналась Маша. — Все, что у меня было.

— Я так и думала.

— У нас восьмого показ в новом центре, — похвасталась Маша, почему–то не слишком уверенно.

— Удачи тебе! — искренне сказала я. — Главное — верь в то, что делаешь. Не оглядывайся назад, и все будет хорошо.

Положив трубку, я откинулась на диване в своей отдельной спальне квартиры, которую снимал клуб для девушек. В принципе, это было вновь дежа вю, но здесь у меня была никем не ограниченная свобода, и уже я, а не другие, распоряжалась в квартире, как считала нужным. Так что все–таки, отличия были, причем в лучшую сторону, но в первый день нового тысячелетия мне думать об этом не хотелось.

А мысли мои были обращены к моей далекой Машеньке, которая не единожды слышала от меня, что бизнесом распоряжается лишь тот, кто оперирует его финансовыми потоками. И зная это, она принесла в клювике ушлой Людмиле все свои сбережения без остатка, даже не посоветовавшись со мной по телефону. Понятно, что она уже вложила в дело все свои усилия и талант, поэтому–то хозяйке оставалось лишь выдумать предлог, чтобы коготок птички увяз уже совсем глубоко. Причиной мог послужить тот же показ, за который надо было платить, или расширение дела, или временные проблемы у банка, или налоговые трудности… словом, что–нибудь такое, без чего дальше двигаться было нельзя. Даже если Людмила и будет исправно выплачивать Маше ее долю от прибылей, все равно — я знала это твердо — к моему приезду, когда бы он ни случился, Маша будет не богаче, чем была год с лишним тому назад. Такая у нее карма, подумала я.

Сама же о себе я знала, что многому успела научиться за прошедшие месяцы у Брюха. Он специально не делился со мной, но я была ему достаточно предана и старалась не упускать случаев, когда при мне велись деловые разговоры с другими владельцами мест, входящих в империю этого худого невзрачного человека с близоруким взглядом и нежными пальцами картежника. Так я поняла, что Брюхо самостоятельно вкладывает деньги в открытие новых точек по всему Израилю, в первое время даже контролирует стройку и процесс раскрутки бизнеса, а потом продает свои доли по частям другим мелким пайщикам, уже по совершенно новым расценкам. Отойдя от бизнеса, он уже сверху руководит им, даже, когда контрольный пакет уходит в другие руки, — ведь бизнес нелегальный, и никто не может заменить Брюхо в аспекте улаживания дел с властями и с бандитской братией. Даже если Брюхо полностью выходил из долей в каких–то местах, брошенные на произвол судьбы владельцы упрашивали его принимать десять-пятнадцать процентов от прибылей, чтобы чувствовать себя уверенно. А он снисходительно брал все эти «крышевые» деньги, ни за что не отвечал, и порой его участие выражалось в редких беседах с новыми хозяевами, подсказкам и ловким блатным рамсам, причем никакие связи в большинстве случаев не использовались, не говоря уже о силовых методах — лишь чистый, не побоюсь этого утверждения, — интеллект!

Влияние Брюха после событий в пустыне вовсе не пошатнулось, а наоборот — выросло. Все знали, что он отважно смотрел в глаза смерти, а потом запутал базаром и развел, как лохов, своих главных врагов и конкурентов. В итоге Вольдемар в Иерусалиме сел в тюрьму по показаниям двоих проституток, Румяный уехал куда–то в Белоруссию, откуда был родом, а Кореец был награжден какими–то мизерными долями, и ему оказывалось всяческое уважение. Все воспринимали его теперь как приближенного Брюха, причем, ни у кого не было и тени сомнения, кто в их связке первый номер, а кто, по-прежнему авторитетный, но второй.

Что же касается Сели, то он исчез, просто пропал куда–то, и его больше никто не видел и не слышал. Практически, половина доходов от массажных салонов и клубов Израиля стекалась человеку, который… хотел, чтобы я стала матерью его ребенка.

Для документальной точности скажу еще, что в районе Хайфы действовала довольно сильная группировка кавказцев, на юге сформировалась шайка отмороженных бандитов под началом некоего Старшины, а кроме этого, было пару десятков мест, принадлежавших местным уроженцам. Эти всегда сохраняли нейтралитет, их места существовали, как правило, подолгу, но никто из них особенно не помышлял о расширении, предпочитая сохранять нажитое и не ввязываться в разборки и войны, в которых сила была бы не на их стороне.

Таким было положение дел в секс-индустрии Израиля, но на прочие области теневой экономики, в частности, наркоторговлю, русские не претендовали, и там работали только старожилы — арабы, евреи, бедуины…

В январе оборот нашего клуба превысил девятьсот тысяч, и я уже мечтала доказать Брюху, что смогу выйти на миллионную отметку, о которой никто раньше не помышлял. А в один из первых дней февраля Каратист избил двоих клиентов, те вызвали полицию, и «Рандеву» закрыли. У полиции было такое право, а теперь появился и предлог.

— Я предупреждала, этот тип опасен, — говорила я Сане и Брюху, когда мы собрались в тель-авивском пентхаузе последнего, сразу после инцидента. Еще с нами был Воха, один из приближенных нашего шефа, молодой качок из–под Одессы, о котором поговаривали, что он был незаконным отпрыском Брюха.

Я не доверяла этим сплетням, но, пожалуй, в их лицах можно было углядеть отдаленное сходство, и вдобавок, ходили слухи, что Брюхо вытащил молодого подбандитка из какого–то неимоверно грязного дела, в котором того то ли опустили, то ли опарафинили, то ли сотворили еще какую–то гадость, которая в блатном мирке значит очень много. В общем, Воха смог начать как бы новую жизнь, и всем своим положением теперь был обязан человеку, который сделал для него намного больше, чем его родной отец, которого он не знал. А поскольку Брюхо никогда не делал чего–либо просто так, то поползли разговоры про тайну происхождения молодого. Однажды Брюхо рассказал мне в общих чертах историю своей жизни, и я сосчитала, что рождение Вохи приходится как раз на период, когда шеф отбывал девятилетний срок. Но, во-первых, можно было ухитриться сотворить ребенка даже на нарах, а во-вторых, сплетня — это такая штука, которая существует сама по себе, даже если противоречит логике. Ну да ладно, речь не о том. Главное, что Воха теперь осуществлял тайные операции шефа по связям с блатными и полицией, и поэтому присутствовал при нашем общении.

— Надо сменить Аньку на управляющего-мужика, — предложил Воха. — Я всегда говорил, что она не справится.

— А в чем ее вина? — поднял голову Саня.

— Она допустила, что ситуация вышла из–под контроля, — Воха упрямо смотрел на меня, ожидая одобрения шефа.

— Что бы ты сам сделал на моем месте? — спросила я.

— Выгнал бы пидора до того, как он распоясался.

— Я докладывала о проблемах с Каратистом, — не сдавалась я. — Если бы решение избавиться от него, было принято, Саня мог это сделать намного раньше.

— Понимаешь, Анка, — Воха обратил на меня уверенный взгляд, — ты нуждаешься в ком–то, чтобы за тебя решили вопрос, а нормальный мужик на твоем месте сам разрулил бы непонятку.

— В отличие от тебя, я хотя бы общалась с ним, — сказала я, — и заставляла выполнять свои требования. Это было непросто, между прочим, но в тот раз он включил заднюю передачу. Если бы на моем месте был тогда ты, то, по всей вероятности, попал бы в больницу со средними повреждениями черепа. Мало того, что Каратист и сам здоров, как бык, у него под боком всегда толпа его шестерок.

— А когда–нибудь он бывает один? — поинтересовался Брюхо, которого, похоже, не заботили наши с Вохой пикировки.

— Разве что в комнате с девчонкой, — сказал Саня.

— Это не годится, — сказал Брюхо и снова задумался.

— Он останется один, — выпалила я, — если я предложу ему свидание.

— Вот как? — поднял брови Саня.

— Глупости, — скривился Брюхо. — Тебе потом смогут отомстить.

— Я не боюсь, — нахально сказала я. Мысль о последствиях меня в тот момент не волновала. Главное было — доказать, что я справлюсь с любой проблемой не хуже, чем эти мужчины. Убедиться самой, что ни в чем не уступаю им.

— У Каратиста есть брат, — сказал Альбинос, который до этого не принимал участия в разговоре.

— Я знаю пятерых его братьев, — сказал Саня, задетый тем, что кто–то другой демонстрирует свою осведомленность.

— Этот брат не ходит с толпой друзей и родичей, — Альбинос продолжал, как ни в чем не бывало.

— Я знаю, о ком вы говорите, — кивнула я.

Брата Каратиста звали Азиз, и он держался как бы в стороне от своего приметного родственника. Ходили слухи, что Султан недолюбливает брата, но я была уверена, что в трудную минуту кровное родство возобладает, если с Азизом что–то случится. Я высказала эту мысль вслух.

— А мы ничего страшного с ним делать не станем, — улыбнулся Саня.

— Аня, помолчи, — поморщился Брюхо, — не лезь в наши рамсы.

И они заговорили дальше, словно бы меня не существовало — сыпались имена, клички, путаные намеки, — эти люди были в своей деятельности настоящими профи, пусть и нелегальными. Главным их оружием была информация, и я вспомнила, как много лет назад в брянской сауне внимательно слушал своих пестрых братков немногословный Клим, как выведывал все детали о чеченцах Николай Николаевич из «Сатурна». А я–то думала тогда, что он просто заговаривает зубы нам с Изабеллой, отвлекает от наших проблем. Теперь, глядя на по большей части молчащего Брюхо, я понимала, как я еще далека от того, чтобы руководить большой разноплановой структурой. Но все–таки я к этому времени хорошо осознавала, что мои женские обидки ничто в сравнении с наукой, которую я старалась впитывать, находясь рядом с этим маленьким щуплым человеком. Наукой управлять.

Азиз был арестован дней через пять после того, как «Рандеву» снова открылся. Он пробыл в заключении не более двух суток, но еще через несколько дней одного за другим закрыли троих «пушеров» из свиты Каратиста. Султан продолжал появляться у нас, но свита его теперь тряслась при виде полицейских, которые патрулировали район вокруг «Рандеву» и прочих злачных мест, обосновавшихся рядом. Впрочем, «пушеры» и не отсвечивали у нас так заметно — они старались побыстрее исчезнуть, принеся добычу. Следствием этого стало то, что Султан теперь часто бывал один или в обществе одного-двух человек, как правило, кого–то из своей дальней или ближней родни.

— Анна, — однажды обратился он ко мне, — присядь. Есть разговор.

— Слушаю, — я оказалось снова в опасной близости от него, и поневоле сжалась от тяжелой агрессивной энергии, исходящей от этого человека. На этот раз он не предложил угостить меня, а сразу перешел к главному.

— В последнее время кто–то хочет сделать мне подляну, — начал Каратист многозначительно. Я молчала, и он продолжил: — Ты, может быть, в курсе, что у меня есть свои люди наверху.

Он поднял вверх сильный палец с желтоватым ногтем. Я не обратила внимания и на этот жест.

— Так вот, я хочу, чтобы те, кто это затеял, знали, что их места вместе с ними самими прикрыть так же просто, как и моих людей. Ты понимаешь, о чем я?

— Нет, Султан, — покачала я головой. — Даже не догадываюсь.

— Куссохта, — выругался он, — а где Саня? Я его уже давно не видел.

— Он уехал, — сказала я. — Ты хотел с ним переговорить?

— Да, передай ему, — он отвернулся к сцене, теряя интерес ко мне.

— Хорошо, — я отправилась на кухню, где хозяйничал шеф-повар Толик вместе с помощником, и оттуда набрала номер Сани и повторила ему весь разговор.

— Отлично, — в голосе Сани звучали довольные нотки. — Это все?

— Да.

— Перезвони, если будут новости.

— А если он спросит, сказала ли я тебе?

— Отвечай, что да, но когда я буду, ты не знаешь. Я же тебе не подотчетен?

— Окей.

— Аня! — позвал меня Толик. — Я не хотел мешать, но Марьяна тебя ищет.

— Что, проблема меня найти?

— Ты была занята, а она, кажется, хочет сказать что–то наедине.

— Кивни ей, пусть войдет, — сказала я. В принципе, это была штатная ситуация, когда я использовала кухню для тайных разговоров с работницами — в раздевалке и туалете всегда было множество посторонних ушей. Раньше Саня заводил девушек для приватных бесед в рабочие комнаты, но мне там не нравилось — слишком многое напоминало в них о том, что я и желающая исповедаться стриптизерка по сути мало чем отличаемся.

— Слушаю, Марьяна, — улыбнулась я, чтобы подбодрить девушку.

Это была кудрявая шатенка родом из Молдавии, довольно хорошенькая и всегда приветливая со мной. Она не относилась к числу старожилок места, пожалуй, лишь совсем недавно она перестала робеть на сцене под взглядами похотливых самцов. По-русски Марьяна говорила с легким акцентом, смягчая согласные, в особенности букву «л».

— Каратист дает Вале кристалл, — сказала Марьяна полушепотом. У нее получилось «кристаль», но я, конечно же, поняла, что речь идет о синтетическом кокаине, очень опасном, вызывающем быстрое привыкание.

— Давно?

— Я не знаю, — сказала Марьяна. — Валя хочет уйти к нему, ей надоело работать по графику, она устала от твоего порядка.

Слово «усталя» совсем не позабавило меня. Вырисовывалась серьезная проблема. Если что–то случится с Валей, Воха и другие моментально обвинят меня. И не без оснований.

— Я поговорю с ней.

— Не надо, — пискнула Марьяна, — она поймет, что это я заложила.

— Она не догадается, — уверила я молдаванку. — Я знаю, как ей сказать, чтобы она на тебя не подумала. Ты молодец, — продолжила я, видя, что Марьяна сомневается в моих словах. — Завтра поедешь вместе с Леней на море, отдохнешь, расслабишься. Можете опоздать на смену часика на два.

Я знала, что девушка неравнодушна к смазливому охраннику, и обрадуется моим словам. В принципе, я и сама еще года три-четыре назад могла запасть на высокого стройного Леню, ходившего всегда в шмотках от «Армани» и щеголявшего часами «Франк Мюллер» на запястье. Другие охранники одевались в мешковатые дешевые штаны и футболки, а у Лени был стиль. Он мог бы показаться неординарным и любопытным парнем, если бы я не знала, что книжки, которые он читает на смене, были незамысловатыми детективами, а его красивая голова, стриженная коротким ежиком, набита блатной романтикой вперемешку с ненавистью и презрением к лохам, которыми он считал всех остальных людей. Мировоззрение Лени было проникнуто мрачным духом исключительности воров и всех, придерживавшихся воровского закона. Ему, выросшему на задворках Тирасполя, мир казался скопищем ничтожных травоядных, а сам он и ему подобные представлялись хищниками и вожаками. В то же время у него хватало мозгов, чтобы понять, насколько миру пофиг, что о нем думает Леня, и от этого в его речах звучали постоянные оскорбления «педерастам», коими он почитал всех далеких от бандитских понятий мужчин. Женщин он, как и все такие люди, относил к существам третьего сорта, и я всегда чувствовала, как неохотно Леня выполняет мои распоряжения, пререкается по пустякам и ведет себя частенько совсем как ребенок. Избалованный и несчастливый мальчишка-провинциал с разбитыми кулаками боксера.

Я отослала довольную Марьяну и набрала номер Сани. Было бы неправильно сразу не поставить его в известность о предполагаемом форс-мажоре.

— Каратист сейчас один? — спросил Саня.

— Подожди–ка, — я выглянула на мгновение в зал. — Да, сидит за столом и пьет пиво, как обычно.

— А Валя не с ним?

— Знаешь, она сегодня к нему даже не подходила.

— Плохо, — сказал Саня. — Значит, они уже обо всем договорились.

— Возможно, — сказала я, думая, что вовремя спихнула с себя ответственность.

— Задержи ее под любым предлогом, — сказал Саня. — Сегодня она должна попасть домой позже остальных.

— Хорошо.

Я отключилась и задумалась, как задержать строптивую Валю. Это, в принципе, было несложно, и я ощутила себя винтиком хорошо смазанной машины, которая вот-вот должна была сокрушить Каратиста. Это уже не было для меня секретом, но я все равно поежилась при мысли о том, что планируют сделать наши громилы с этим мощным и опасным человеком. Я знала, что убивать Султана никто не будет, но не из–за того, что это преступление, а просто нам ни к чему повышенное внимание полиции. Дать же ему просто пару раз в морду будет все равно, что раздразнить опасную змею — Каратист сумеет дать качественную оборотку. Оставался третий вариант — самый логичный…

— Валя, пойми, не будет Султан из–за тебя с нами ссориться, — убеждала я эту неприятную мне девицу в полутемном зале закрытого под утро клуба.

Она сидела передо мной на стуле, болтая закинутой на ногу ногой, обутой в высокие босоножки на прозрачной платформе с длинным каблуком. Лицо Вали выражало смесь покорности и нахальства, а я вспоминала, как охранники незадолго перед этим разобрали из закутка бейсбольные биты, купленные Саней, профессиональные, с надписями «Made in USA».

— Я закрою глаза на экстези и кристалл, — говорила я, — только одумайся и не совершай больше ошибок. Ты же совсем молодая, неужели тебе не хочется заработать кучу денег и вернуться домой упакованной, как Мила или Вероника?

— Да кто тебе наплел, что я втираюсь? — Валя делала свои и без того большие глаза еще огромнее. — Я не наркоманка!

— А я не твоя мама! — прикрикнула я. — Лети отсюда в свою Украину прямо завтра, или начинай работать, как все!

— Ты не решаешь, когда мне лететь, — злилась Валя, и ее большая ступня с ярким педикюром раскачивалась еще ритмичнее, будто хотела дотянуться до меня.

— Ты до сих пор не поняла, что я–то как раз и решаю, — улыбнулась я ласково. — И с моим решением никто не будет спорить.

— Посмотрим, — в свою очередь ухмылялась Валя, надеясь на Каратиста, который увезет ее прямо у нас из–под носа этим же утром.

Он зашел в киоск купить сигарет, когда первый удар в затылок сшиб его с ног. Султан еще нашел в себе силы отползти под прилавок и укрыть голову за стойкой с пакетиками чипсов — остальные удары, а их было множество — пришлись по рукам, ногам и по спине. Но, в конце концов, боль затопила сознание, его вытащили из–под стойки и последние удары могучих охранников вышибли ему почти все зубы, разбили бровь и повредили один глаз.

— Я вижу, ты девчонка с характером, — сказала я, — ты сильная и ты неглупый человек. Я просто прошу тебя подумать над тем, что я говорю. Давай продолжим этот разговор завтра.

— Давай, — охотно согласилась Валя.

— Обещаешь мне подумать?

— Конечно, — она почти не скрывала радость.

— Тогда, до завтра.

— До свидания, Аня.

Кровь успели вымыть, и срочно вызванный Чарли заплатил владельцу киоска кругленькую сумму, раз в пять перекрывавшую его убытки. Впрочем, торговец и сам был рад оказать услугу «Рандеву» — он был нашим завсегдатаем, и наши охранники присматривали, чтобы наркоманы и юнцы с дискотек не воровали у него в киоске и не бузили больше, чем следует.

Что же до Султана, то он провел в больнице около полугода после этого случая, заново учился ходить и двигать переломанными во многих местах конечностями, и с тех пор никто из его пушеров не переступал порога нашего клуба. Их семейный бизнес достался Азизу, и руководился теперь из расположенной неподалеку кафешки, где подавали шуарму и выпекали в специальной печи тонкие лепешки из пресной муки.

Мы работали в эту весну и лето как мощный конвейер — клиенты часами ждали в очереди у входа, чтобы им разрешили подняться в зал и оставить свои деньги Брюху. Последний часто играл в карты наверху, в специально оборудованной комнате, где стоял круглый стол, висели телевизоры, приобретенные специально к чемпионату Европы по футболу, и к услугам Брюха и его гостей был маленький бар и биллиардный стол. Руководил своей империей этот человек тоже отсюда, зачастую к нему или гостям поднимались из клуба девушки, носилась еда, и без умолку звонили оба его неизменных мобильника.

Леня, чрезвычайно гордый своим участием в расправе над наркодельцом, решил добиться моей благосклонности и стал регулярно заговаривать со мной на самые пикантные темы. Причем, делал он это, несколько переигрывая, спрашивал вначале, будет ли позволено глупому пэтэушнику обратиться к образованной леди, или глумился над собой еще как–нибудь. Его провокации начали раздражать меня, тем более, что я подозревала за всем этим проверку преданности Брюху, санкционированную им самим. Когда Леня однажды пригласил меня поужинать в свою свободную смену, я твердо отказала ему и попросила не повторять попыток ухаживания. Брюхо, спрошенный мной, весьма удивился, назвал Леню наглецом, но, кажется, остался доволен моим отношением. Мне до сих пор интересно, всерьез ли он мог счесть меня такой дешевкой, или заигрывания были в самом деле инициативой скучающего охранника?

Состав наших танцовщиц постоянно обновлялся, те из них, кто считал, что заработано уже достаточно, уезжали домой, а их место занимали новенькие искательницы легких денег. За свою карьеру в секс-бизнесе я еще пока не встречала тех, кого удерживали на работе насильно, но в «Рандеву» мне пришлось столкнуться с двумя случаями, которые могли бы порадовать борзописцев, вдохновляемых темой женского рабства. Первый раз я случайно оказалась на разборке, которую Брюхо учинил некоему типу по кличке Гриня, здоровенному молдаванину лет под тридцать, притащившему с собой злобного ротвейлера без намордника.

В то время Урмас был еще полугодовалым щенком, и хотя я знала, что Брюхо порывался воспитать из него боевого пса, дальше пожеланий дело не сдвинулось: Урмас оставался игривым и добродушным доберманом. Возможно, дело было в том, что Брюхо, который поручил его воспитание специальному тренеру, орал на этого собачника, если тот обращался с его питомцем, по его мнению, слишком жестоко. Умный щенок понял, что главный вожак сам строит всех, кого пожелает, и поэтому нет смысла подчиняться кому–то еще. Впрочем, речь не об Урмасе: я только вспоминаю, почему Брюхо стал при всех издеваться над Гриней, и думаю, что причиной мог послужить его щенок, которого хозяин не хотел видеть вблизи зловещих клыков ротвейлера. Так или иначе, но, приказав запереть огромного кобеля в ванной, Брюхо перешел к делам самого Грини, и без обиняков сказал, что лишь законченный дегенерат может содержать взаперти пятерых работниц и наказывать их за малейшую провинность.

Не знаю, откуда у Брюха была эта информация, но Гриня сам ее подтвердил, добавив, что эти «низкие твари» не заслуживают ничего лучшего, поскольку не ценят добра и норовят сбежать с любым подвернувшимся клиентом. В принципе, я уже наслушалась подобных речей от разных субъектов и раньше. Теперь, вращаясь частенько среди подручных Брюха, я подметила, как забавно сочетается в них показная жесткость и крутизна с обликом самых обычных мужичков, которыми они пребывали во внерабочее время. У Альбиноса, Лохматого и Сани были жены, которые сами раньше работали в системе, и для меня оставалось загадкой, как эти люди формировали свое отношение к своим женщинам и детям от них. Ведь, по сути, чем их жены отличались от других проституток, не все из которых были изначально порочными, или там, наркоманками? В какой момент рождалась любовь этих людей? Были их истории похожими на мою первую любовь к Вадику? Я была уверена, что грубый и дерзкий временами Саня лишь напускает на себя вид, необходимый для поддержания порядка в клубе — не то Гриня: этот персонаж всерьез издевался над презираемыми невольницами, получая от этого удовольствие.

— Идиот, — объяснял ему Брюхо, — ты можешь продержать их так месяц, другой, третий. Потом они, наконец, раскусят, что ты гребаный фуфел, никто и зовут тебя никак. И на следующий день к тебе придут мусора. Если ты, падаль, при них еще и говорил обо мне, прикрываясь моим именем, я тебя покрою твоим же ротвейлером прямо сейчас.

— Нет, Брюхо, — мямлил здоровенный Гриня, даже не думая возмутиться, — тебя никто из них не знает и в глаза не видел.

— Это понятно, — продолжал Брюхо. — Но что они слышали обо мне?

— Ничего, бля буду…

— Ты и так блядь, — отмахивался Брюхо, — таким родился, таким и подохнешь. Завтра же прекрати забирать у девок их лавэ. Мне твоя доля не вперлась, если от нее статьей воняет. Получай только кассу от комнат и молись, чтобы я этого у тебя не отобрал.

— Но это же разница в десятки тысяч…

— Да хоть в сотни, придурок, — морщился Брюхо. — Ты адвокатам больше отдашь, когда тебя твои шлюхи сольют.

Интересно, что, в конце концов, все получилось именно так, как пророчил Брюхо. А может быть, он сам приложил к этому руку, поняв, что полагаться на ничтожного Гриню нельзя. Двое девушек дали показания в полиции, посадив сутенера на двенадцать лет, одна попросилась уехать домой в Омск, а еще две стали благополучно работать на местах Брюха, я общалась с ними лично, и обе были вполне довольны переменами в своем положении.

Ко мне то и дело обращались, чтобы я побеседовала с какой–нибудь девчонкой, порой даже не из «Рандеву». Так однажды по просьбе Лохматого я съездила на съемную квартиру, где он селил работниц из массажных салонов. Там в одиночестве сидела совсем молоденькая худая, как щепка, девушка с правильным овальным личиком. Мне сразу бросился в глаза этот идеальный овал вокруг больших бархатных глаз, вздернутого носика и пухлых губ.

Как–то ее лицо контрастировало с угловатым тельцем подростка, и я сразу подумала, что передо мной тупая малолетняя наркоманка. Но я оказалась не совсем права.

— Анна, — протянула я руку, усаживаясь рядом с девушкой на диванчик.

— Изабелла, — ее ручонка оказалась влажной и прохладной.

— И где же так людей называют?

— Я из Петербурга.

— А родилась где? — спросила я, привыкшая, что лимитчицы обычно пытаются выглядеть уроженками города, который заманил их в свои сети.

— Там же, — ответила девушка. — Моя прабабка погибла в блокаду. Бабушка успела вывезти маму…

— И как мы здесь оказались? — я не собиралась выслушивать историю ее семейства.

— Сама не знаю… — на глазах Изабеллы выступили слезы.

— Упала, очнулась — Израиль, — перефразировала я Никулина из «Бриллиантовой руки».

— Ну, почти так…

— Давай теперь про «почти».

— Мне сказали, что я буду работать гувернанткой в русской семье. — Она посмотрела на мое лицо, в котором, видимо, отразилось недоверие. — Я знаю три языка, кроме русского.

— Какие?

— Английский, французский и немецкий.

— Откуда, если не секрет?

— Бабушка научилась говорить по-французски раньше, чем по-русски, а остальные — в гимназии.

— И кто же у нас родители?

— Папа литературовед, мама историк.

Вот оно, подумала я, всегда мечтала подружиться с кем–то из подлинной интеллигенции с дореволюционными корнями. Свершилось, мать-перемать!

— А вмазывалась по-белому, или по-черному? — задушевно спросила я. — Только не гони волну — я эксперт.

— Ну, немного… винтом вообще–то…

Все становилось на свои места: интеллигентная симпатичная девчонка в роли «обезьяны» — какой–то весьма искушенный и циничный негодяй растлил эту пташку и приготовил ее к новому поприщу, решила я и вновь оказалась не права.

В течение следующего часа Изабелла рассказала мне, что в старших классах гимназии потихоньку ширялись почти все, и они проделывали это с ее любимым мальчиком, кроме которого у нее вообще не было мужчин. Даже те, кто предложил ей работу за границей, ни разу не обмолвились о сексе, и она действительно не сомневалась, что едет работать с детьми.

К этому времени у меня уже был такой опыт общения с проститутками и стриптизерками, что щебетание юной питерской пташки вряд ли могло обмануть меня. По всему выходило, что Изабелла говорит правду, и это означало, что мне предстоит нелегкая задача.

— Лохматый, — сказала я, спустившись вниз к его машине. — Там в квартире сидит геморрой.

— Что это значит, Анка?

— Кто–то подсунул тебе проблему, от которой надо срочно избавляться, — сказала я. — Если ты не отошлешь ее в Россию, она не только не сможет нормально работать, но перепортит остальных девчонок и выпьет тебе немало крови. Я бы на твоем месте предъявила тому, кто ее сюда заслал. Первый раз встречаю кого–то, привезенного обманом.

— Мне говорили, что она выделывается, — сказал Лохматый без особой уверенности в голосе. — Может быть, она втянется в процесс?

— А ты пробовал привести ее на точку?

— Ну да…

— И что было?

— Она чуть в обморок не свалилась.

— И чего еще ты ждешь?

— Я думал пристроить ее в «Рандеву» — там ей могло бы понравиться. Все же танцы… а не тупая ебля на конвейере.

— Представь, что скажут Саня и Брюхо, когда услышат ее историю, — улыбнулась я одними губами. — На хрен тебе надо, чтобы тебя отчитывали, как Гриню?

— Н-да, — Лохматый вытер ладонью капельки пота с лысины. Я буквально чувствовала, как жадность борется в нем с осторожностью.

— Слушай, Анька, спасибо тебе, — сказал, наконец, Лохматый. И вдруг удивил меня: — Раз так, пойду я, попробую ее трахнуть, предложу денег… Все–таки она уже два дня со мной знакома…

— А если она не даст?

— Думаешь? Мне — и не даст?

Этот человек вполне серьезно рассчитывал, что способен понравиться напуганной девчонке, не желающей отдаваться за деньги.

— Не надо денег, — посоветовала я. — Свози ее лучше в ресторан или на пляж. А еще лучше — куда–нибудь на экскурсию, ей должно быть это по душе.

— Блин, времени нет ее обхаживать, — засомневался Лохматый. — Лучше забашлять…

— Ты слишком привык к проституткам, — сказала я, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. — С Изабеллой нужен другой подход, забота и внимание, ласка… Пойми, не каждая дверка открывается золотым ключиком. Если у тебя нет на нее времени, возможно, ничего не выйдет.

— Я все же попробую, — упрямо сказал он. — Доберешься в «Рандеву» на такси, ладно?

— Лохматый влюбился, — все–таки рассмеялась я. — Тебе уже стукнуло тридцать пять, а ты еще способен на высокие чувства!

— Ну, нравится мне она, — сказал Лохматый, тоже улыбаясь. — Седина в бороду — бес в ребро. Люблю, кстати, девчонок, у которых видны ребра. Типа тебя.

— Что–то не замечала, чтобы ты ко мне клеился.

— Я на чужой кусок не претендую.

— А я думала — не хочешь изменять жене.

— Эх, сколько той жизни! — Лохматый махнул упитанной рукой. — Анька, я твой должник.

— Сочтемся, — кивнула я ему. — Только не дави на девчонку, ей одиноко и страшно, будь с ней поласковей.

— Обижаешь, — важно сказал Лохматый и пошел ко входу в подъезд.

Вот так я выступила инициатором романа между Лохматым и питерской малолеткой Изабеллой, хотя семнадцать лет — возраст вполне зрелый для брака и любви. Так что, чего уж там… Через три месяца они расстались: Лохматого к тому времени заела упреками законная супруга, Брюхо и остальные потешались над ним, а Изабелла, вся в золоте и дорогой одежде, села на самолет Пулковских авиалиний, пообещав ждать приезда лысого толстяка в Санкт-Петербург.

В сентябрьские дни я стала единственным другом и наперсницей Лохматого, и он делился со мной планами побега в северную столицу, которым вряд ли суждено было осуществиться — его жена срочно забеременела вторым ребенком.

… И тут грянула война…

Вошедшая в историю как «Интифада Эль-Акса», она моментально преобразила маленькую страну, до той поры купавшуюся в благополучии и относительном достатке. Шумные улицы по вечерам почти обезлюдели, народ, вне зависимости от национальностей и религии, с опаской садился в автобусы, которые обзавелись скверной привычкой взрываться, на границах гремели выстрелы, куда–то испарились иностранные инвесторы и международные корпорации сворачивали свои израильские филиалы.

Работа в «Рандеву», которая к концу лета не без моих усилий приносила владельцам баснословную прибыль — месячные обороты уже превышали миллион — резко упала. Печать уныния читалась на лицах всех, включая стриптизерок, которые буквально рвали друг у друга считанных клиентов, и я поняла, что вновь меня настигает дежа вю, и пора собираться домой.

На мой двадцать шестой день рождения Брюхо, к тому времени уже называвший меня наедине Сонечкой, подарил перстень с бриллиантом в три карата и неожиданно сказал, что строит небольшой особняк под Веной, в котором надеется, наш ребенок увидит свет. Несколько месяцев он не заговаривал об этом, но оказалось, что свою идею он не забыл.

— Я еще не дала согласия, — напомнила я ему, глядя в стекла его дорогих очков.

— Удивляюсь, кстати, почему, — сказал Брюхо. — Другая была бы счастлива на твоем месте.

— Тридцать лет разницы между нами — это очень много, — сказала я. — Пятнадцать, ну пусть, двадцать, я бы еще, возможно, решилась.

На самом деле, пугал меня не столько его возраст, сколько сомнение: а вдруг я, вопреки всему, способна полюбить. Кого–то другого, кого я еще не знаю. Представить себе этого ревнивого и смертельно опасного человека между собой и свободой было действительно страшно. Хотя Брюхо был умен и богат — два качества, которые любая была бы не прочь видеть в своем мужчине…

— Полетим на праздники в Европу, — сказал Брюхо, гладя мою ладонь. — На месте все и решим.

 

Любимая

Серое небо над австрийской столицей непрерывно плакало мелкими слезами. Город, вдохновлявший Моцарта и Штрауса, был прекрасным и чужим. София Буренина не могла еще несколько лет появляться в границах Евросоюза, но Анна Лисовская не испытывала с этим никаких проблем.

Оказалось, что у Брюха здесь множество друзей и знакомых — как правило, бывших одесситов. Насколько же крепкие у них связи, подумала я вначале, но вскоре сообразила, что дело вовсе не в этом, а в деньгах. Будь Брюхо обычным, скажем, инженером, его общение составляли бы несколько родственников, жил бы он в скромной квартирке за пределами центра, да рассылал бы резюме по газетным объявлениям в надежде устроиться на работу.

Кстати, он и был инженером по образованию, но кому это было интересно? Вокруг Брюха снова вились потенциальные партнеры и прихлебатели, он обсуждал планы инвестировать средства в австрийские ночные клубы и рестораны, люди заглядывали ему в рот и ловили каждое слово, а он в свою очередь оценивал их и общался все с новыми и новыми знакомыми и знакомыми знакомых, цепко запоминая интересные сведения и планируя новые встречи.

Помогали ему школьное знание немецкого и детское — идиша, который, в сущности, является немецким диалектом. Поэтому Брюхо старался больше общаться с коренными уроженцами Австрии, и вскоре у одного из них купил годовалый «Ауди-8» со спутниковой навигацией, чтобы не заблудиться в своих многочисленных разъездах. Впечатляющий особняк в двадцати километрах к югу от Вены находился на стадии отделки, и мы жили в съемной квартире с окнами прямо на закованный в бетонные плиты Дунай. Несколько раз мы выезжали в Германию к очередным знакомым и друзьям Брюха, с одним из них даже ездили на заброшенную фабрику, которую планировалось приобрести, чтобы открыть в ней развлекательный центр, но от этой идеи Брюхо отказался — слишком масштабные планы реконструкции вряд ли окупились бы в ближайшие несколько лет.

Все это движение было мне интересно, поскольку я надеялась поучаствовать в каком–нибудь из проектов как менеджер и довести его до ума. Ведь я уже доказала свою полезность и надеялась, что Брюхо ценит во мне не только постельные качества, а и деловую хватку. Но пока новая информация переваривалась в его голове, мне все более становилось ясно, что как мать его будущего ребенка я устрою Брюхо намного больше, чем в качестве консильери и топ-менеджера.

Честно говоря, я думала, что Брюхо не захочет отпускать меня в Москву на Новый год. Я осторожно подводила его к этой мысли, жаловалась на то, что два года не видела маму, но оказалось, что я ломлюсь в открытую дверь: он сам купил мне билет в обе стороны сроком на месяц, помог выбрать подарки для матери и сказал, что будет ждать меня в январе.

Мы расстались в венском аэропорту, и вот холодным декабрьским вечером я впервые позвонила в двери собственной очаковской квартиры — от волнения сердце мое выпрыгивало из груди, а голос попросту отказал, когда я бросилась к маме на шею.

Мы пили водку, а потом чай, я смотрела на них обеих — мою без малого пятидесятилетнюю маму и Машу Попову, которой перевалило за тридцать, а они, похоже, точно так же искали изменения во мне. Наверное, самое страшное для людей — видеть то, что на расстоянии произошли необратимые перемены, и рядом с нами уже совсем не те, кого мы привыкли любить и хотели бы видеть рядом с собой всегда.

Слава тебе, Господи, пронесло…

Конечно, они стали немного другими, и мне еще предстояло привыкнуть к этому, но в главном это были именно те люди, которых я надеялась и ждала увидеть. Мама устроилась на неполную рабочую неделю в расположенный неподалеку лицей, платили ей мизер, но на самое необходимое хватало, и она не привела в дом какого–нибудь забулдыгу-отчима, чего я в глубине души боялась.

Маша выглядела усталой, но это была все та же красавица Машка, и она, самое главное, похоже, не вернулась к наркотикам. Пожалуй, машины формы стали немного более обтекаемыми, самую малость, еще без намека на полноту, но какие–то килограммы она все же набрала за то время, что мы не виделись. Такой она мне нравилась ничуть не меньше — я ведь помнила бледную и худющую Машу-наркоманку. Поздно ночью мама ушла в свою спальню, а мы с моей подругой еще долго говорили обо всякой всячине, пока я не спросила, когда ей наутро вставать?

— Лучше теперь совсем не ложиться, — ответила Маша, поглядев на висящие напротив нас часы.

— А ты не можешь остаться дома по такому случаю?

— Знаешь, я бы осталась, но есть пара-тройка неотложных дел, — зевнула она. — Придет одна клиентка с Рублевки, и надо утвердить материалы под новую модель.

— Попала ты в колесо, как собака в присказке — пищи, но беги…

— Это точно, — согласилась Маша. — А у тебя не так?

— Не-а, — загадочно улыбнулась я. — Стою на распутье — между колесами. Решаю, какое выбрать.

— А может, вообще не выбирать? — спросила Маша. — Не женское ведь это дело. Выйти замуж и предоставить мужикам заморачивать голову проблемами.

— От колеса не уйдешь, — сказала я не без сожаления. — Семейная жизнь и дети — как раз то самое колесо, из которого труднее всего выбраться. Даже слова «выбор» и «выбираться» имеют один корень, смотри–ка, впервые обращаю внимание на это.

— Вот и я думаю, — согласилась Маша, — романов–то множество, а на привязь как–то не тянет. Может, мы рождены, чтобы быть гетерами?

— Главное в этом деле — научиться различать понятия «гетера» и «блядь».

— Никакого тут нет различия, Сонька. Просто одно слово похабное, а другое вроде как поэтично звучит…

— Врешь, Машка! — убежденно сказала я. — Ты так и не поняла главного отличия: блядей жизнь загибает раком, и они годятся только в подстилки. Гетера же порхает от цветка к цветку и собирает нектар. Она любит жизнь, а жизнь любит ее. Просто надо признать, что седьмая заповедь устарела и не имеет над нами власти. Тогда все получится легко и не в напряг.

— Это что ли заповедь о прелюбодеянии?

— Ну да.

— Ха, — оскалилась Маша, — можно подумать, твоя работа была сродни порханию бабочки, от цветка к цветку, — повторила она мои слова. — Если ты скажешь, что проституция была тебе всегда в радость, я подумаю, что знала раньше какого–то другого человека.

— Если раньше я и делала много вещей против своей воли, — задумалась я вслух, — то это не значит, что мои слова не верны. Просто со временем я понимала все больше о том, как изменять обстоятельства в свою пользу. Для этого, кстати, и училась, да и продолжаю учиться.

— Ты хочешь сказать, что так и будешь гетерой, и не планируешь других вещей, как говорила мне?

— Нет, Машенька, — улыбнулась я. — Даже бабочка думает об осени и откладывает личинки, или что там у них… Все должно идти более-менее по плану, чтобы холода не оказались смертельными.

— Оставь, наконец, эти зоологические метафоры, — сказала Маша. — Что конкретно ты собираешься делать?

— Об этом вряд ли стоит говорить сейчас, — я зевнула в свою очередь. — Вначале изучу ситуацию в Москве, рыночные тенденции, цены. Тогда и продолжим наш разговор.

И остаток этого года я посвятила чтению газет и деловых журналов, возобновляла общение со старыми знакомыми, которые еще не поменяли свои телефонные номера. Больше всех моим возвращением был обрадован Борис Аркадьевич, но оказалось, что еще пара-тройка бывших счастливчиков из секретного списка тоже с немалым удовольствием распознала в трубке мой голос. Со всеми этими людьми я не возобновила постельных отношений — ведь поступить так означало войти повторно в одну реку, а это мне всегда казалось неправильным. Для того, чтобы быть полностью свободной и раскрепощенной в связях, я обзавелась российской сим-картой к своему мобильнику и купила компьютер одной из последних конфигураций, поскольку без этого, казалось мне, я не смогу дальше развиваться.

Новая машина с мощным процессором заняла в моей комнате почетное место рядом с книжными рядами, и рабочее кресло перед компьютером сразу же стало самым уютным и желанным для меня на целом свете.

Брюху я позвонила, чтобы поздравить его, перед самым Новым годом: он тяжело дышал в трубку, сказал, что у него обострилась в холодном климате хроническая астма, и я пожелала ему скорейшего выздоровления. И заодно похвасталась, что купила по газетному объявлению водительские права на имя Анны Лисовской. Как будто я была ему нужна в качестве шофера! Мне просто хотелось дождаться от него похвалы, а он рассчитывал на мою привязанность и сочувствие… Спустя несколько недель я поняла, что в тот момент похоронила свои близкие отношения с этим человеком. Он, больной и одинокий в чужом городе, ждал, что я брошу все и примчусь к нему, если не с первым рейсом, то сразу после праздника. Гордость не позволила ему просить об этом прямо, а мне как раз в это время было не до него — в Москву вернулся из очередной командировки Тимур Ахарцахов.

Именно на потомка ассирийцев я рассчитывала в своих дальнейших планах больше всего — никто из моих российских знакомых не мог сравниться с Тимуром в масштабах влияния. Я волновалась, как перед выпускным балом, да что там! — свой выпускной вечер я помнила только по дурацкому оркестру и заблеванной лесополосе, где мои одноклассники резвились, как стадо бизонов, щеголяя, кто кого перепьет. Так что волнение перед балом для меня было только фигурой речи, а вот увидеть Ахарцахова после двухлетней разлуки и произвести на него впечатление казалось действительно важным.

Нет нужды говорить, что свиданию предшествовала парикмахерская, где из моих отросших волос соорудили пепельное каре. После этого я не меньше часа потратила на макияж и надела лучшие вещи от кутюр, а сверху — норковую шубку — подарок Брюха — из венского магазина мехов на Бурггассе.

Тимур подъехал, чтобы забрать меня, на «геландевагене», выглядел он почти не изменившимся, только волос на голове у него теперь почти не осталось, и взамен он отрастил небольшую клиновидную бородку. Вместо того чтобы долго и упоительно разговаривать на высокие темы и строить планы, как мне бы хотелось, он отвез меня на какую–то по виду нежилую квартиру и торопливо овладел мною на смятой постели, не самой свежей на вид. А ведь до этого я больше года не изменяла Брюху… Не то, чтобы теперь у меня появились какие–то новые принципы, но просто я не испытывала нужды в дополнительном сексе, и мне нравилось знать, что я веду себя как рациональная женщина, а не самка, поступки которой вдохновляются гениталиями. Но все эти рассуждения смелись, как карточный домик, под напором Ахарцахова — никогда я не могла сказать ему «нет», и, видимо, не научилась. Даром, что почитала себя умудренной жизнью гетерой и профессиональным менеджером. Тимур по-прежнему видел во мне лишь стриптизерку, покорную его желаниям.

— Чувствуешь, как изголодался я без тебя, — сказал он, прикуривая сигарету после непродолжительного секса.

— Да уж, — ответила я. — Впору расплакаться при мысли о том, как ты был мне верен все это время.

— Полагаю, не менее верен, чем ты, — ухмыльнулся Тимур.

— Мы что, никуда сегодня не пойдем? — спросила я.

— Если ты голодная, можем заказать сюда пиццу, — сказал он. — А выдвигаться и целый вечер сидеть на стуле сегодня у меня нет желания. Как–нибудь в другой раз.

— Разленился ты здесь без меня, — сказала я, испытывая легкую обиду. — Наверное, и в теннис больше не играл, как я уехала.

— Какое там! — он выдохнул кольцо дыма в потолок. — Теперь наверху в моде уже дзюдо и прочая восточная ерунда.

— Чиновники решают вопросы на татами? — усмехнулась я. Наверное, впервые тогда я вспомнила, что в России уже другой президент, и, наверное, правила игры тоже несколько поменялись.

— Хрен с ними, — поморщился Тимур. — У меня изжога начинается, как вспоминаю этих тварей загребущих. Надо бы в ванную сходить, да полотенца в машине забыл, как тебя увидел. — Он протянул руку к телефону. — Серго, принеси пакет, я его на заднем сидении оставил. Ага, малиновый такой.

Водитель не спросил номер квартиры — похоже, он здесь бывал уже неоднократно. Выходит, эта двуспальная кровать тоже использовалась по назначению множество раз. Меня это не должно было особенно волновать, но почему–то я расстроилась и попыталась перевести разговор на желательные для меня рельсы:

— А что происходит в деловой жизни? — спросила я. — Ничего не поменялось в новом веке?

— А что могло поменяться? — Тимур выпустил очередное облако дыма. — Рулят нефть, газ и прочие ресурсы. Недвижимость постоянно дорожает и будет дорожать еще долго.

— До нового дефолта?

— Кто говорит о новом дефолте — тот враг России. — Голос Тимура звучал вполне серьезно. — Ты умно поступила, купив квартиру тогда. Насколько она уже выросла в цене?

— Надо думать, раза в три, или около того.

— Если бы кто спросил у меня, куда вкладывать средства, я бы, не задумываясь, посоветовал недвижимость, — Тимур, кажется, представлял, что меня заботит, не хуже меня самой.

— Цены не упадут? — переспросила я.

— Не люблю дважды повторять одно и то же, — поморщился Тимур. Раздался звонок в наружную дверь. — Кажется, Серго принес пакет. Пойду, открою.

В пакете, помимо двух полотенец, оказались еще духи для меня, бутылка пятилетней выдержки итальянского вина, конфеты и шампунь, так что наш разговор о делах насущных сразу выдохся. Тимур, похоже, действительно соскучился по мне: в этот вечер мы еще дважды занимались любовью, а к обсуждению бизнеса и политики так и не вернулись.

Но я приступила к изучению цен буквально на следующий день, и открытия, сделанные мной, оказались не из радостных: кругленькая сумма, скопленная за два прошедших года, оказалась смехотворной в сравнении с новыми московскими ценами на жилье. Конечно, заработки проститутки были бы намного выше моих доходов в качестве управляющего клубом, но так уж карта легла — и не мне было винить себя за попытку зарабатывать на жизнь по-новому. Можно было думать об ипотечной ссуде в банке, но в один из последних дней года я встретилась с Борисом Аркадьевичем и, не обращая внимания на его ухаживания и неуклюжие намеки, сразу перешла к делу.

— У тебя остались связи в администрации города, — заговорила я, едва мы чокнулись шампанским, открытым по случаю встречи. — Меня интересуют объекты коммунального фонда, которые мы могли бы приватизировать и перевести в собственность.

— Ты что, девочка моя? — встрепенулся Борис Аркадьевич, но в его глазах я уловила огонек заинтересованности. — Мало-мальски стоящие помещения уже давно имеют владельцев.

— Не может быть, чтобы совсем ничего не осталось, — убежденно сказала я. — Не обязательно в центре, может быть, в плохом состоянии, но что–то ты ведь найдешь, если захочешь. Зачем тебе вести себя как пенсионер — энергии, уверена, у тебя достаточно. Займись этим делом, и мы соорудим замечательный проект.

— Мне уже ведь семьдесят стукнуло, — продолжал колебаться он.

— Внуши себе, что пятьдесят — будешь выглядеть так же, — продолжала настаивать я. — Это все субъективно, ощущения возраста и прочая блажь от безделья. Найди толковое место — и я вновь поверю в тебя как мужчину.

Тут я накрыла его руку своей и заглянула ему в глаза взглядом менады — это был максимум, который я берегла для ключевого момента в разговоре. Он был единственным моим пропуском в мир столичной недвижимости и в обход посредников. Я прекрасно понимала, что высокие цены в газетных объявлениях — плод работы ушлых риэлтеров, и только Борис Аркадьевич способен помочь мне избежать их разорительных услуг.

И вот наступил 2001 год, мы праздновали его впятером: к маме пришел Иван Всеволодович, отставной полковник милиции, а Маша привела белокурого херувимчика Юлия, который поначалу посеял во мне сомнения по поводу своей ориентации: уж очень ухоженным и неестественным казался он, особенно на фоне сурового мента. Вот уж не думала, что после 93-го вновь сдвину бокалы с представителем этой профессии за новогодним столом. Но я улыбалась одинаково вежливо обоим мужчинам, поддерживала разговор о расчудесных брежневских временах с Иваном Всеволодовичем и непринужденно смеялась гламурным рассказикам Юлия — он был коллегой Маши, подающим большие надежды модельером.

Но в конце этой ночи, когда Маша с Юлием собрались уезжать, чтобы развлекаться дальше, я отказалась их сопровождать и заперлась в своей комнате с компьютером. Впрочем, интернет не работал, — видимо технический персонал провайдера тоже вовсю отмечал праздник. А вот у меня настроение было серым и пасмурным, как зимнее небо над Москвой, даже напиться у меня не получилось, и я уснула под утро, причем даже во сне продолжала видеть какие–то унылые и тусклые картины. Помню, я стояла на берегу затянутой в лед реки, через которую был переброшен ровный арочный мост. Снег и безмолвие окружали меня во сне. Почему–то я ждала поезда, но никакого поезда не было — лишь падал белый снег, покрывая рельсы на мосту, и было очень холодно. Вот и все… Я расплатилась своей молодостью и полетами в ярких снах за то, что у меня теперь было, и крылья за спиной не раскрывались у меня по ночам уже без малого десять лет.

— Сонечка, малышка, что с тобой? — шепчет Маша, присев на край моей широкой кровати из цельного дерева — именно такую просила я купить по телефону еще два года назад.

— А что со мной?

— Ты словно бы неживая, — говорит Маша.

— Почему?

— Не знаю, может быть, потому что ты одна. У тебя за все это время не появилось кого–нибудь стоящего?

— Стоимость, это главное, что меня интересует, Маша. Уверена я только в одном — что не появился мало стоящий. И, надеюсь, не появится.

Маша странно на меня взглянула и отправилась спать. Похоже, ей хотелось бы меня обнять и поутешать, как ручное животное. Мне же было бы приятнее, сбрось она халат и заберись ко мне под одеяло. Но я даже спросонья ощутила, что Машка вся излучает покой и удовлетворенность хорошо проведшей ночь самки. А с такой Машкой меня не располагало откровенничать.

Несколько раз мы с Борисом Аркадьевичем выезжали на просмотр нежилых помещений. Все это были подвалы или полуподвалы в состоянии, близком к аварийному, а также полуразрушенные склады и фабрики еще советских времен. Каждый раз какое–то обстоятельство перевешивало в сторону негативного отношения к покупке: то потолки едва достигали двух метров, то в помещении оказывались проржавевшие трубы с вентилями, или дорога к нему обрывалась, занятая новостройкой, а объезд был не заасфальтирован, и добраться ко входу в объект через снежные заносы не представлялось возможным. Я старалась не терять оптимизма и вдохновляла Бориса Аркадьевича, то комплиментами, то невинными поцелуями в щечку. Если я внушу ему, что найти подходящий вариант — дело чести для него — он что–нибудь разыщет, надеялась я.

Встретилась я и с Артуром, рекламным подмастерьем, который за два года вырос до заместителя собственного отца. Оказалось, что Артур теперь ведает множеством рекламных носителей по всей Москве. Цены на размещение рекламы тоже подскочили в разы, но Артур жаловался, что львиная доля доходов уплывает в лапы кого–то из людей мэра, и вдобавок работа перестала быть творческой.

— Наплюй, — провоцировала я его, сидя на кушетке в чиллауте ночного заведения под громким названием «Рокабилли» — своим клубным привычкам Артур не изменил. — Дались тебе эти позорные бабки из воздуха. Езжай на годик в Архангельскую область, поживешь в ските, напишешь бессмертную поэму или роман.

— Ты, Гиневра, вот что скажи, — наклонился ко мне Артур, — уже два года вопрос меня мучает, но только ты способна внести в него ясность.

— Что такое? — я была заинтригована, хотя и видела, что мои предложения насчет скита никак его не заинтересовали.

— Тогда, у меня дома на Хорошевке, я тебя трахнул, или нет?

— В самом деле, — подумала я вслух, — какая еще проблема могла завладеть твоим вниманием на два долгих года?

— Ну скажи, не будь стервой, — ныл Артур, — только честно!

— Ты меня не трахнул, — покачала я головой. — Честное комсомольское!

— Вот, я этого боялся, — помрачнел Артур. — Необходимо исправить этот позор.

Я так и знала, что это будет его следующей фразой. Господи, как я знала слова и действия мужчин наперед, и как это почти всегда было однообразно!

— Это я тебя трахнула! — заявила я, с торжествующей улыбкой глядя на него. — Оба раза сверху. Ты выл от счастья, как буйвол на весеннем лугу.

Признаться, мне не доводилось еще наблюдать поведения буйволов в брачный период, но тут интуиция мне подсказала, что избалованному городскому мальчику Артуру польстит аналогия с таким животным.

— Честно? — просиял Артур. — Не шути со мной, Гиневра!

— Я не шучу.

— Здорово! — Артур подхватил меня на руки и закружил, вызвав несколько недоуменных взглядов из темных закутков чиллаута.

— И я нормально себя вел? — сомнение все же не покинуло его, когда мы вновь опустились на диван.

— Ты, в самом деле, не помнишь? — удивилась я. — Ты был супер!

— Поехали ко мне? — сразу предложил Артур.

— У меня месячные, — сообщила я огорченно. — В другой раз, хорошо?

Он довез меня почти до самого дома — верная привычкам девушки из эскорт-сервиса, я старалась не светить мое настоящее логово, и пару кварталов шла пешком, не обращая внимания на легкую поземку и двадцатиградусный мороз. Модный в то время среди молодежи фильм «Матрица», его незамысловатая виртуальная реальность — всего этого было полно в нашем мире задолго до изобретения компьютеров. Ведь если ты уверен, что был близок с кем–то, имеет ли значение реальность самой близости? А если ты уверен, что счастлив, то какое имеет значение, сколько у тебя денег на самом деле? Выходит, вся мудрость жизни заключается в том, чтобы половчее развести себя самого…

«Однажды мудрец Чжоу Ван видел сон, в котором был белокрылой бабочкой. Чжоу Ван проснулся, и так ему понравилось виденное во сне, что спросил он себя: «Может быть, это белокрылая бабочка в своем сне видит, что она Чжоу Ван?»

Я счастлива, внушала я себе, и снег скрипел под моими сапожками, я та самая бабочка, и я мудрый старый Чжоу Ван, и я София Буренина, которая здесь и сейчас, и я все равно буду счастлива…

Вплотную приблизилась дата моего обратного вылета в Австрию, но проблема с недвижимостью была все еще открыта, и я решила переоформить билет на другое число. Это решение далось мне нелегко — ведь оно отсекало от моей жизни возможность легкой и беззаботной дорожки стать содержанкой и матерью при богатом и щедром спонсоре. Но я внутренне была готова к тому, что вхожу в период ответственных поступков, таких, которые повлияют на всю мою дальнейшую судьбу. Хотя дата моего обратного вылета откладывалась, я все же купила по объявлению в газете права на имя Анны Лисовской. Так, на всякий случай. Подделка выглядела неотличимой от моих настоящих прав, стоила не слишком дорого, и я сочла, что менеджер с водительским удостоверением будет располагать дополнительными возможностями в Европе, и это должно понравиться Брюху.

В последние недели я неожиданно сблизилась с моей мамой, которая легко отдала мне роль лидера. Сама она была даже довольна таким положением, когда важные решения принимал кто–то другой.

— Знаешь, Соня, — сказала она однажды за утренним чаем, — я всегда мечтала о таком времени, когда ты вырастешь и будешь уже самостоятельной, а я смогу наслаждаться покоем в своей квартире. Чтобы был конец весны, окно было распахнуто, и из него были бы видны только зеленые ветви деревьев. Я хочу сидеть у такого окошка, проверять ученические тетради с сочинениями, и проверенные складывать в стопку на подоконнике.

— Удивительно, — сказала я, — в конце мая придется поздравлять тебя с исполнением твоей мечты.

— Иронизируешь?

— Самую малость… Мне казалось, что ты все же была бы не против положительного зятя и нескольких внуков.

— Это зависит от тебя, моя малышка, — мама совсем не обиделась. — Я не вправе навязывать свое мнение в этих вещах. Пусть все будет, как ты сама захочешь.

— Мне надо было родиться парнем, — с неожиданной горечью сказала я. — Все только и делают, что предоставляют мне право принимать решения, за которые отвечать предстоит только мне одной.

— А разве ты хочешь, чтобы было иначе?

— Нет, мама, — я уже справилась с собой, — ты права, все так и должно быть. Только ты даже не представляешь себе, как это тяжело…

В этот день я впервые подумала о раннем уходе своего отца без сожаления: неужели я могла бы винить за все не только мать, но и его? Конечно, будь он жив и здоров, моя судьба стала бы иной. Только вот насколько иной?

Полуподвал оказался неожиданно глубоким и с высокими, почти трехметровыми потолками. У меня дух захватило от картин, которые нарисовало мое воображение: чего только можно было здесь наворотить! Двери в полуподвал находились в торце здания, стоящего перпендикулярно улице Добролюбова, и прекрасно просматривались от проезжей части. Между зданием и улицей можно было припарковать не меньше двадцати автомобилей, поставить под разгрузку семитрейлер, соорудить большущий рекламный щит! Только бы сделка удалась, подумала я и посмотрела на Бориса Аркадьевича, который невозмутимо общался с чиновником из Северной префектуры, открывшим нам двери полуподвала.

Между пожилыми людьми несомненно угадывалось родство, не кровное, а должностное, что ли… Оба носили серые костюмы и галстуки под дубленками, от обоих исходил дух административной вальяжности, разговор между ними был исполнен знания предмета и нетороплив, как шелест парчовых гардин в кабинете, обитом дубовыми плитами. И все же оба они, так или иначе, зависели от меня, ибо предметом обсуждения были мои деньги. Деньги, без которых никто ни о чем бы не договаривался, не встречался, не строил планов. Один так и сидел бы на диване перед телевизором, другой обедал бы в буфете префектуры, поглядывал на часы и ожидал окончания рабочего дня.

Вместо этого они ужинали за мой счет в «Праге» и обсуждали перспективы аренды полуподвала на срок в пятьдесят лет. Это был первый этап приобретения, после чего следовало начать эксплуатацию объекта и договариваться об этапе номер два: переводе полуподвала из коммунальной собственности в складскую или производственную. Юридическое лицо, располагающее такой собственностью, могло ходатайствовать о приватизации объекта, что и являлось моей конечной целью. Все это может показаться скучными подробностями, но для меня административная казуистика в тот момент была самым важным вопросом в жизни — ведь я инвестировала средства, накопленные тяжелым и унизительным трудом за годы, и теперь не имела права на ошибку. Как, впрочем, и всегда.

Роман Георгиевич несколько раз делал попытки покинуть наше застолье — я торговалась за суммы взяток, как барыга с многолетним стажем, вызывая искреннее удивление Бориса Аркадьевича. Остались недоеденными жаркое в горшочках и десерт, но единственное, чего мне удалось добиться — это обещание, что Роман Георгиевич получит свой гонорар только в обмен на последнюю резолюцию, а также поспособствует скорейшему завершению юридических процедур. Не густо, чего уж там, но я верила, что на мой полуподвал, как заявил чиновник, целая очередь желающих, и не могла допустить, чтобы кто–то, более щедрый, опередил в этой очереди меня.

Утром я проснулась в постели Бориса Аркадьевича. Раньше обычно я не оставалась у него на ночь, но сейчас дело решила чистейшая целесообразность: выпив кофе мы обзвонили кучу объявлений и отправились на встречу в бюро, которое продавало юридические фирмы. Я могла бы зарегистрировать свежую фирму, но Роман Георгиевич сказал, что однодневке не передадут в аренду такой лакомый объект. Приобретение пятилетней компании под названием «Терамитем» (ну и фантазия у бизнесменов!) обошлось дороже, чем я рассчитывала, но всякий бизнес-план в нашей стране обрастает дополнительными расходами в связи с алчностью чиновников, оседлавших уродливое законодательство. Так уж повелось в России, и я мирилась с тем, что все равно не могла исправить. Долгов на моем «Терамитеме», судя по справкам, не оказалось, но Борис Аркадьевич все равно проверил параллельно через знакомого налогового инспектора и кивнул мне, закрывая мобильник: «Покупай».

Он сидел, подтянутый и важный, в галстуке, отглаженной свежей рубашке и костюме, и я подумала, что Борис Аркадьевич сбросил пусть не двадцать, но десяток лет наверняка, вновь оказавшись при деле. Кто бы поверил в девяносто четвертом, что мы с ним будем общаться вот так, улыбнулась я своим мыслям и, пользуясь тем, что человек, сидящий через стол, смотрит в экран компьютера, послала Борису Аркадьевичу воздушный поцелуй.

Все шло размеренно и вроде бы правильно, я, наконец, зажила целиком рассудочной жизнью, будто бы назло себе прежней. То есть, не себе именно, а той непредсказуемости, из–за которой проститутка зарабатывает больше других, скажем, рабочих без высшего образования. Ведь никогда не знаешь, что за личностью окажется твой следующий клиент. Может статься, ему захочется внушить тебе ужас, причинить боль, сделать что–нибудь особенно гадкое с твоим лицом или телом. Я думала, что, перестав работать в комнате с незнакомыми мужчинами, я стану спокойнее и счастливее, и, пожалуй, так оно и было. Не скажу, что мне просто признаваться в этом, но мне оказалось недостаточно пресного секса с Борисом Аркадьевичем, а роль покорной наложницы Тимура была не то чтобы в тягость, однако я нуждалась в какой–то компенсации. И я подумала, что неплохо бы попробовать познакомиться с каким–нибудь парнем через интернет.

Так днем я носилась по инстанциям, продвигая арендный договор на вожделенный полуподвал, а вечерами общалась с неведомыми собеседниками, заходившими на сайты знакомств и на разные форумы. Это чем–то напоминало наркотик: незамысловатое перестукивание по клавишам, незначительные мысли, дежурное остроумие. Большинство парней (в виртуальном значении этого слова) изъявляло желание увидеть меня хотя бы на фотографии, многие сразу настаивали на встрече в реальности, или в реале, как принято писать в интернете.

Больше половины искателей знакомств оказывались обычными онанистами, которые искали в сети то же, что и в сексе по телефону: воплощений своих интимных фантазий. Пару раз я, любопытства ради, поддерживала их разгоряченное воображение. Но для меня это было слишком скучно — ведь все, о чем грезили эти балбесы перед окошками своих мониторов, я пережила когда–то наяву, и моя память хранила прикосновения и запахи, сперму и пот, — все ощущения, составляющие бытие шлюхи. Так что я почти сразу отсекла общение с подобной публикой, а сосредоточилась на тех, кто пытался ухаживать, приглашал на свидания и… предлагал денег. Да, представьте себе, я три-четыре раза виделась с моими виртуальными собеседниками, и однажды позволила пригласить себя домой к одному из них. Это оказался пухлый и близорукий человек, управлявший какой–то коммерческой структурой, совершенно безобидный на вид, с раздвоенным подбородком и тревожными красными губами, которые показались мне совсем ребяческими… Хоть ему было уже хорошо за тридцать. Артему нужна была госпожа, он признался в этом после получасового разговора в кафе на Ленинском проспекте. Когда я поняла, что от него не стоит ждать подвоха, я согласилась сыграть в эту игру у него дома. Конечно, Артему было необязательно знать, что я уже сотни раз выступала «госпожой» и когда–то даже располагала формой и антуражем, включающим ошейник, сапоги и хлыст. Тем более, сейчас у меня всего этого не было и пришлось обходиться моими зимними сапожками и поясом самого Артема. Я даже не разделась полностью — черное белье, надетое мною в тот день, прекрасно вписалось в имидж. Артем попытался кончить мне на ноги, но чистить потом сапоги мне совсем не улыбалось, и пришлось перевернуть его на спину, несколько раз употребить ремень, пощипать ему соски, добавить командной грубости в голос, — Артем кончил себе же на толстое брюшко, ахая и визжа, как поросенок. Пожалуй, во всем этом была изрядная доля дилетантизма, но клиенту, как ни странно понравилось.

Как то бывает с большинством мазохистов, Артем, избыв в сексе свои подавленные комплексы, стал милым собеседником и все нахваливал меня, говоря, что я лучше всех этих профессиональных «хозяек», презирающих своих рабов. Ведь тот, кто хочет немного поиграть в «слугу», вовсе не такой в обычной жизни: презирать и наказывать его можно только в моменты близости, говорил Артем, а терпеть унижение вне постели вовсе не нужно ему, и наоборот — отвратительно. Я говорила, что так оно и есть, у каждого свои маленькие интимные пристрастия, которые не должны переноситься на остальную жизнь. То есть, поддакивала, как делала уже бесчисленное множество раз для других мужчин, вовсе не подобных Артему, но точно так же довольных, что женщина соглашается с ними. Если отбросить в сторону понты, подумала я, в сущности, мужикам от нас нужно совсем немногое, но даже этого у них, как правило, нет, и у Артема в одной только Москве не меньше миллиона единомышленников.

Потом я сказала, что, наверное, у него есть подчиненные и люди, которыми он руководит, поэтому для расслабления ему желательно самому стать «слугой», а вот мне, маленькой девушке, пережившей в жизни много унижений и обид, желательно побыть «госпожой». Эта простенькая мысль оказалась в унисон мыслям Артема — он преисполнился ко мне еще большего уважения и, расставаясь, вручил двести долларов. Я даже подумала, что стоит отказаться от денег, остаться для Артема просто обычной девушкой, не чуждой экспериментов в сексе. А потом решила: какого черта! Я ведь честно отработала свой номер, а значит, мой гонорар даже более справедлив, чем деньги какого–нибудь мздоимца, вроде Романа Георгиевича.

Кстати, последний исправно выполнил свои обязательства, и в марте «Терамитем» стал долгосрочным арендатором замечательного полуподвала, в котором закипели ремонтные работы. Но до этого мы праздновали тридцатилетие Маши Поповой, которой на самом деле исполнилось тридцать два.

Маша решила отметить это событие, ностальгии ради, в том самом развлекательном комплексе, где находился «Медовый носорог». Так она дразнила судьбу — ведь для нее это было единственным местом ее падения — блядский стаж Машки был не чета моему. Она и там–то вряд ли оказалась бы, но в то время решающую роль в ее жизни играли пластиковые бутылки с фольгой и потом шприцы. Так что нынешняя, правильная Маша видела в этом празднике свою ироническую подоплеку, и, в принципе, я согласилась с ней — что–что, а некий прикол в этом был. Я еще решила этот прикол усилить, и в числе приглашенных оказался Тимур, мое знакомство с которым произошло в этих стенах, не в ресторане, конечно, но совсем неподалеку от него. Больше четырех лет миновало с этих пор, самое время хорошенько набраться под воспоминания.

Ну, мы и набрались: Машка с Юликом, ее Людмила с коллегой Юлика по имени Родион, мы с Тимуром и Сабрина, нет, уже Татьяна с ее неизменным Женей. Сабрину, то есть, Таню я уже видела после приезда и даже привезла из Чехова мои оставленные в чемодане вещи, поэтому больше меня интересовала почти незнакомая мне Людмила, которую я толком–то и не помнила, поскольку напрямую не общалась с ней даже в феврале 98-го, в тюрьме.

Родион выглядел младше своей начальницы лет на десять, и казался рядом с ней переодетым херувимчиком. Если Юлик представлялся мне каким–то искусственным, будто бы выращенным в продвинутой хай-тек оранжерее, то Родион был бы по-настоящему красив, если бы, к примеру, сменил пол. То есть, в них обоих сквозила какая–то гендерная неправильность, но если личность Юлика после пятиминутного общения с ним затмевала его внешность, поскольку, без сомнения, он был остроумен и оригинален, то Родион был попросту очень хорошеньким, и больше ничего.

Сложные у них на фирме должно быть отношения, думала я, вспоминая Машкины повадки, но даже не подозревала, насколько это способно задеть лично меня. В тот момент я краем уха слушала забавные истории, которые травил находившийся в ударе Юлик, а сама все больше наблюдала за Людмилой. Когда–то давно она представлялась мне суровой и мрачной бабищей, и вправду у нее было грубоватое лицо с глубоко посаженными цепкими глазами, чересчур большие руки и не слишком хорошая кожа, что, впрочем, скрывала умело наложенная косметика. Но я вынуждена была признать, что одевалась Людмила безупречно, и ее стиль одежды как нельзя подходил к ее крупноватой фигуре. Короткие реплики, которые она произносила время от времени, были всегда к месту, а глубокий хрипловатый голос был способен повергнуть в дрожь любого нормального мужчину. Как все–таки обманчиво может быть первое впечатление, думала я. Там, в камере на ней был бесформенный вязаный свитер, она ни разу при мне не улыбнулась, и, конечно, в присутствии мужчин она разговаривает совсем по-другому. Вот, смотри, как способны меняться люди, говорила я себе. В голове мерцала розовая пелена от выпитого шампанского вперемешку с коньяком, я смеялась уже и самым незамысловатым шуткам и с радостью отреагировала на предложение еще выпить и переместиться в люкс с сауной и джакузи прямо здесь в комплексе.

Это самое место было связано у меня с рабочими заходами (богатые клиенты нередко арендовали люкс), и почему–то казалось весело пережить еще и это дежа вю вместе с Машкой и Тимуром. Татьяна и Женя покинули нас, им было далеко добираться до Чехова, и в люкс мы отправились вшестером. Я первая переоделась в накрахмаленную простыню, и вынырнула к столу в главном холле этого люкса, где уже поджидала новая выпивка, закуски и десерт. Юлик и Родион слушали занятные воспоминания Тимура о путешествиях и дальних странах, а у меня было прекрасное настроение, потому что в раздевалке стало видно, насколько мое тело совершеннее тяжелой фигуры Людмилы и даже машкиных прелестей, местами уже излишне пухлых, на мой вкус. Все–таки она была в лучшей форме, когда танцевала, вспомнила я.

В центре зала, неподалеку от обеденного стола, располагался неизменный в таких местах подиум с шестом. Я помнила, как плясала для клиентов здесь еще во время работы в «Носороге», и меня поначалу весьма удивило предложение Тимура вспомнить бесшабашную молодость и станцевать для друзей. Я отшутилась и подняла какой–то тост, хотя уже набралась к тому времени выше обычно допускаемых мной пределов. Каково же было мое удивление, когда Машка воскликнула:

— Музыку для именинницы! — и она отважно направилась к шесту.

Прямо в дурацкой простыне, босиком, сбросив банные тапочки.

Я уже много раз вспоминала, как танцевала Маша Попова. В эту ночь она превзошла саму себя: ее танец был чудовищным — совершенно бесстыдным и прекрасным, как она сама. Все мы любовались с раскрытыми ртами, даже циничная Людмила, о которой совершенно позабыли ее подчиненные мужчины.

— Поддержишь подругу? — повернулся ко мне Тимур.

— Я сегодня пас, — танцевать после Машки или вместе с ней было бы полным идиотизмом, ну, к примеру, как выйти с ракеткой на корт, на котором играет Сафин.

— Давай тогда еще накатим по-маленькой, — сказал Тимур, подливая мне «Реми Мартен».

А дважды подряд сказать Тимуру «нет» было для меня очень уж тяжело, почти невозможно, если принять в учет мое состояние. В общем, я всегда считала, что держу алкогольный удар лучше многих, но в эту ночь все–таки была нокаутирована.

Я очнулась, как от удара током, в темноте, под боком кто–то посапывал во сне, но я сразу поняла, что со мной не Тимур — габариты были не те. Рот мой склеился и был сухим, как ближневосточная пустыня, но первым движением я проверила свои трусики — они были на месте — а потом уже отправилась искать, чем утолить жажду. Выключатель работал исправно, в тусклом свете я разглядела, что ложе со мной делил Юлик. Вставая, я потащила за собой простыню, укрывавшую нас обоих, и теперь стало видно, что трусы на Юлике тоже наличествуют. Хоть соображала я все еще плохо, но помню, что первым моим чувством была неловкость перед Тимуром: я совершенно не помнила, как оказалась в этой комнате и на кровати, но другие могли видеть нас и составить свое впечатление от этой картины.

В центральном зале из колонок стереосистемы все еще звучала тихая музыка, и лишь стол с неубранной посудой и бутылками напоминал, что праздник уже закончился. Я сделала несколько глубоких глотков прямо из пакета с соком, потом раздвинула тяжелые шторы, но на улице было по-прежнему темно. Зайдя в раздевалку, я нашла свою сумочку и раскрыла мобильник, он показывал половину шестого утра. Сколько же мы проторчали в этом чертовом люксе, подумала я, подходя к столу и наливая себе в стакан апельсиновый сок. За первым стаканом последовал второй, голова работала уже без перебоев, и я начала обход помещения — благо, комнат было всего три, а поскольку в одной из них спал Юлик, я поняла, что передо мной уравнение с двумя неизвестными. Но первая комната оказалась пуста, лишь смятая постель выдавала, что ею уже пользовались. Я не стала здесь задерживаться и с замиранием сердца открыла вторую дверь. За ней было темно, как и в нашей с Юликом опочивальне, я нащупала круглый регулятор реостата, постепенно разгоняя сумрак. На постели лежала большая голова Людмилы в копне распущенных волос, а в плечо Людмилы уткнулась светлая шевелюра Родиона. Он, как молочный щенок при матерой суке, решила я, обозревая комнату, в которой не было больше ничего интересного. Наверное Тимур ушел, вздохнула я с облегчением. Но где тогда Машка? Неужели они сбежали вместе?

Никуда они, конечно, не делись: я нашла их обоих в объятиях друг друга, нежащихся в теплом джакузи с термостатом, под тихое урчание мотора и обволакивающий массаж пузырьков, спящих, как две больших рыбины после нереста.

Первым моим желанием было разбить стакан с соком, который я все еще держала в руке. Вот выпучили бы они сонные зеньки, вот обломался бы им кайф, мстительно подумала я, а стали бы вылезать — как раз порезали бы распаренные ноги об осколки! Но все–таки я сдержала низкие побуждения и тихо вышла из стеклянных дверей гидрозоны. Оделась, накрасила губы и ушла, даже не хлопнув напоследок наружной дверью.

Улица встретила меня метелью и пронизала холодом. Мороз поселился и внутри меня, одинокой и несчастной дурочки, которая девять лет пыталась занять в мире достойное место, да только выбрала для этого самый презренный из всех мыслимых способов. И теперь на земле не осталось ни единой души, которая могла бы помочь мне без корыстных целей. Я поняла, что человечество делится на тех, кто хочет меня трахнуть и тех, кто желал бы ограбить. Вот и все, что мне следует знать об устройстве нашего мира, и относиться к нему соответственно. Я помнила свою первую встречу с Москвой, в ноябре 93-го. Тогда я поклялась себе, что смогу переступить через все, предавать и убивать в борьбе за место под столичными звездами, да только никого так и не убила, хоть и следовало бы, а предала лишь несчастного Егора Самарина, который меня любил, а перед этим — Вадика, который тоже любил…

Я чуть не взвыла от этих мыслей. Если бы в эту секунду кто–нибудь предложил бы мне безболезненную смерть, я бы и на секунду не задумалась, но, когда я добралась до дома, то странным образом успокоилась и начала действовать.

Борис Аркадьевич просыпался рано, и трубку он поднял сразу же.

— Мне надо срочно улетать, — сказала я. — Давай увидимся до обеда.

— Соня, ты в порядке? Снова что–нибудь произошло?

— Нет, все нормально, — успокоила я его. — Просто хочу нотариально назначить тебя директором «Терамитема» с правом подписи.

— Что, и зарплата будет?

— И зарплата, и строгая отчетность, — сказала я. — Не волнуйся, я никогда не использовала людей безвозмездно.

Всегда использовали меня, могла я добавить, но не стала.

— А каковыми будут мои конкретные обязанности?

— Обсудим это при встрече.

Я положила трубку. В моей голове возник четкий порядок, в котором торжествовала логика. Да, одни люди хотят затащить меня в постель, а другим нужны мои деньги. Но разве не всех симпатичных девушек хотят? И разве не жаждет большинство народа отобрать и поделить деньги олигархов? Выходит, я не имею права сетовать — ведь я такая же, как все. Но олигархи не раздают благ завистливой толпе, и причина здесь в том, что они окружены сотнями и тысячами людей, которых они используют. Вот в чем секрет «золотого кода», о котором я так часто размышляла в последние годы. Используемые люди покупаются, или идут за харизмой лидера, они становятся ячейками структуры, которая надежно ограждает потенциальную жертву от остального человечества, а скреплять структуру должен в идеальном обществе закон. В нашей стране это может быть и воровской закон, поскольку настоящим обзавелись мы только на бумаге. Для нас в России закон и власть — почти синонимы, поэтому российская структура обладателя «золотого кода» выстраивается на служебном подчинении. Искусством управлять такой структурой я пока не владею. По большому счету, я обречена в соприкосновении с любой конкурирующей структурой, а тем более — с нелегальной, основанной на криминальных понятиях, в которых я не имею права даже «вякнуть». Борис Аркадьевич — единственный, кому я могу доверять. Не станет он на старости лет меня грабить: побоится, что я найму кого–нибудь для расправы с ним, но, скорее, просто он привязан ко мне и хочет моей близости. Вот пока и все человеческие ресурсы вместе с их мотивами, которые годятся для использования. Негусто, чего уж там, но начинали порой и с меньшего…

Кто начинал и где, думать мне уже не хотелось, я чувствовала себя на правильном пути, и хотела в дальнейшем действовать так, чтобы не доверять и не подставляться никому на этом свете. А науке выстраивать структуру и руководить ею я еще обучусь, думала я, стоя перед зеркалом и собираясь на встречу с моим будущим директором. Кстати, в нотариально оформленном назначении Бориса Аркадьевича было отдельно указано, что директор «Терамитема» не имеет права продавать и предоставлять в качестве залога арендуемую фирмой недвижимость. Эта оговорка была воспринята Борисом Аркадьевичем вполне дружелюбно и без обид: всякого насмотрелся он за свои семьдесят лет. Я, впрочем, настаивала бы на этом параграфе, даже если бы Борис Аркадьевич обиделся. Вплоть до отмены всего нашего соглашения. Если ты уже решила что–то для себя, понимала я, следуй выбранной линии без колебаний. Иначе «золотой код» никогда не раскроется тебе.

В этот день я решила лечь спать пораньше, поскольку предыдущая ночь и последовавший за ней хлопотный день вызвали сильную головную боль под вечер. Почистив зубы и приняв таблетку аспирина, я раздумывала, проверять или нет электронную почту, когда в дверь моей спальни постучались, и я услышала Машин голос:

— Можно к тебе?

— Если я скажу, что нельзя, ты уберешься? — процедила я.

— Ты хочешь, чтобы я вообще убралась из твоей квартиры? — Маша уже стояла в комнате. Она только что вернулась и еще не успела переодеться, видимо, спешила поговорить со мной.

— Ты решила испытать мое великодушие? — похоже, мы изъяснялись только вопросительными фразами.

— Я была дурой, — сказала Маша, — я виновата перед тобой. Прости, если можешь.

— Считай, ты получила индульгенцию, — сказала я. — Теперь выметайся и закрой за собой дверь.

— Хорошо, — кивнула Маша, — только вещи соберу.

— Могу одолжить чемодан, — сказала я и вдруг поняла, что совершаю ошибку. Все–таки именно Машка четыре года назад, не задумываясь, взяла на себя уголовную статью, которая грозила мне. Тогда она не могла просчитать, что можно будет потом отвертеться, просто сказала, что наркотик в моей сумочке принадлежит ей.

— Спасибо, — сказала Маша, — я верну чемодан, как только устроюсь.

— Сядь в кресло, — сказала я, кивнув ей на вращающееся кресло перед письменным столом. — У меня голова раскалывается, хочу разговаривать лежа.

С этими словами я откинула одеяло и устроилась на своей кровати, положив две подушки под голову. Вообще–то я сплю всегда на одной, а под вторую засовываю руку. Маша уселась в кресло и развернулась ко мне лицом. Ее круглые коленки были сомкнуты, как у пай-девочки.

Некоторое время мы молчали, глядя друг на друга.

— Я больше никогда не встречусь с ним, — начала Маша.

— Конечно, — подтвердила я, — зачем это тебе? Несколько лет назад у тебя не вышло, но теперь галочка поставлена, план выполнен. Ты снова номер один, ты на свете всех милее, всех румяней и белее. Поздравляю!

— Сонька, прости, я дрянь, я никакая не гетера, а просто блядь, которая, когда выпьет, забывает обо всем. Этого бы не было, если бы он, демон ассирийский, нам обеим не подливал. Но ты же столько лет его знаешь…

— Доверять мужикам, — ухмыльнулась я, — с нашим–то опытом?

— Нет, — махнула рукой Маша, — я вину ни на кого не перекладываю. Я сука, конечно, и нечем тут гордиться совершенно. Но если ты думаешь, что я все это говорю только для того, чтобы дальше жить у тебя на халяву, то лучше мне сейчас же переехать. Я хочу сказать, что, если я останусь здесь, то ты ведь на сто процентов и не поверишь мне. Поэтому я все–таки соберу вещички и мы попрощаемся. А потом ты мне позвони, если захочешь увидеть. Я торжественно клянусь, что приеду, куда скажешь по первому требованию, и тогда помиримся окончательно.

— Вот, блин, выдумала, — удивилась я. — Точно, кровь священнослужителей, которые в твоем роду, глаголет.

— Может быть, и так, — сказала Маша Попова. — Только я решила твердо у тебя после случившегося не оставаться. Никакая это не епитимья, просто правильный поступок. Вспомни, ведь ты эту квартиру для себя покупала, а живем в ней мы с твоей матерью. Но НН тебя–то хоть вырастила, а я и так незаслуженно пользуюсь твоей добротой.

Я попыталась открыть рот и сказать что–то, но, пока подыскивала нужные слова, Маша опередила меня, окончательно выбивая почву из–под ног:

— Ты вернулась в Москву не такая, как уезжала, Сонька. Вроде бы все то же самое, но я знаю, что ты высохла, обозленная стала, теперь в тебе что–то от железной леди появилось, даже не знаю, как сказать. Я ведь не просто так тебя ждала: у меня куча новых идей, мыслей по бизнесу, я хотела бы обсудить их с тобой, но ты отказалась разговаривать. Сказала, что займешься изучением рынка, да только с этих пор три месяца миновало, а ты каждый день бегаешь куда–то, звонки тебе сыпятся десятками в день, а мне ни словечка. В общем, я, наверное, и от злости на тебя с Тимуром это сотворила.

— Ты не поняла меня, Машка, ничего–то ты так и не поняла.

— Ну, раз так, куда уж нам, сиволапым, — она встала с кресла и расправила юбку.

— Сядь, я не закончила!

— Хватит языком трепать, — сказала Маша, — чемодан даешь, или нет?

— Я снова улетаю из России, — сказала я, закрывая глаза.

— Это твои проблемы, — сказала Маша. — Мягкой посадки. Так что же чемодан?

— Он мне понадобится скоро.

— Привезу, не переживай, — успокоила меня Маша. — За базар отвечу.

— Ты успокаиваешь свою совесть, — сказала я, закрывая глаза и откидываясь на подушках, — а делаешь больно мне. Подумай на досуге, как это получается. Чемодан в шкафу, в передней.

Маша постояла в комнате еще минуту или две, возможно, она хотела что–то добавить, да так и не решилась, может быть, просто смотрела на меня и раздумывала над моими словами. Но потом она все–таки выключила свет на письменном столе и вышла, аккуратно затворив за собою дверь.

Борис Аркадьевич подготовил смету ремонтных работ, и мы вместе с утра до вечера вели переговоры со строительными бригадами и фирмами, искали качественные стройматериалы подешевле, заверяли соседей по зданию, что не причиним неудобств и побелим потолки в подъездах в качестве бонуса за лояльность. Как ни странно, именно жильцы этого запущенного здания, почти все относились к нам с неприязнью и подозрительностью. Здесь жили в основном бюджетники и пенсионеры, то есть, вроде бы самые обычные среднестатистические москвичи, но складывалось ощущение, что, будь их воля, нас непременно следовало разорить, а полуподвал на веки вечные заколотить досками, а еще лучше — передать жильцам дома, как будто они имеют на него историческое право.

— Там будет склад текстильной продукции, — уверяли мы поочередно каждого из них. — Никакой незаконной деятельности, ничего токсичного, никакого шума.

— А тараканы?

— Мы же не общепит, — широко улыбались мы.

— Это вы сейчас говорите, — злобно смотрели на нас пожилые тетки, из–за спины которых воняло жареной рыбой так, что впору было натягивать респиратор. — А потом смените вывеску, и управы на вас не сыщешь.

— Мы же по-хорошему, сами к вам пришли, хотим выстроить уважительные отношения с соседями, показаться вам лично.

Засвидетельствовать почтение, пообещать небольшую взятку, лизнуть ваш дряблый зад, чтобы вы почувствовали себя властью, как вахтер или консьержка, дать вам снова немножечко моего унижения. Того, чем я разбрасывалась всю свою взрослую жизнь. Но сегодня — только самую малость…

— Старикан и молодая девка, что за хрень! — этот соседушка был пьян и откровенен. На нем была одета давно не стиранная тельняшка и спортивные брючата с пузырящимися коленями.

— В документах все указано, — сказал Борис Аркадьевич, расстегивая подаренную мной кожаную папку, в которой он носил копии документов, подтверждающих наши права. — Хотите ознакомиться?

— Че ты мне паришь, старый? — мужик выглядел лет на сорок, но особой крепости в нем не ощущалось. Он вытолкал нас на лестничную клетку, прикрыл за собой дверь и закурил вонючую сигарету. — Ясно, что настоящие хозяева не вы. Кто–то за вами стоит, поосновательнее, а? Леху Кутузова не проведешь!

С этими словами он подмигнул мне и перешел на заговорщический полушепот:

— Кому опять продались? Чуркам или жидам? Леха все видит, все знает, красавица.

— Ты что, дружище? — улыбнулась я ему в ответ. — Горя захотел? Зачем тебе кто–то, кроме нас, нужен? Мы–то между собой, как русские люди, всегда договоримся, а вот если б ты глуп оказался, и кто другой к тебе заглянул, а то и в подъезде твоем темном встретил? Чур тебя, Леха Кутузов от этих бед, понял меня, ты же не дурак, Леха? А может, ты пидор, Леха, и тебя большие мусчины интересуют? — я уже почти впивалась губами в его мясистое ухо. Благо, высокий каблук почти выравнивал наш рост. — Так будут тебе мусчины, настоящие, сильные…

— Я не пидор, — Леха отодвинулся от меня и вжался в свою дверь, общение с нами сразу потеряло для него привлекательность.

— Так что, Леха Кутузов, — во весь рот улыбнулась я, — подружишься с нами? А мы тебе вон подъезд выкрасим и побелим? Лады?

В десятом часу вечера мы с Борисом Аркадьевичем сели, наконец, в мою бывшую «восьмерку» и выехали на Бутырскую улицу, давшую название недобро прославленной тюрьме.

— Почти всех прошли, — зевнула я, — две квартиры так и не открылись, но это уже твоя работенка будет, господин директор.

— Там, видимо, не живут хозяева, — отозвался Борис Аркадьевич. — Так что программа успешно выполнена. Не отметить ли нам это?

— А давай, Борис Аркадьевич, хоть в «Якиторию».

— Морепродукты полезны, — одобрил мой любовник-пенсионер и минут через десять припарковался у круглосуточного японского ресторана.

Лаконичный уют, столетиями культивируемый в Японии, стал мировой модой и подарил всему человечеству радость общения за кувшинчиком сакэ, ни капли не противоречащую деловым разговорам.

— Мы расписали все расходы на первый период, — говорил Борис Аркадьевич, — но денег все равно мало. Даже завершение ремонта под вопросом.

— Я достану денег, — обещала я, — это не твои заботы. Главное, постарайся вписаться в смету, сведи к нулю непредвиденные траты.

— Понятно, чего уж там, — Борис Аркадьевич неловко орудовал палочками. Видимо, в семьдесят лет руке сложновато перестроиться под незнакомый столовый прибор.

— Добавь немного васаби к соусу, — терпеливо советовала я. — Того зеленого, и перемешай.

— Слишком остро, Сонечка, — улыбался он из–под очков. Борис Аркадьевич очень хотел казаться молодым и стильным, но было видно, как натужно дается ему поглощение конусов иниаги, обернутых в лист из водорослей.

— Надо было для начала чего попроще заказать, — сказала я. — Калифорнийские роллы удобнее держать, сейчас их принесут.

Для меня самой питание с помощью палочек уже много лет не представляло никаких проблем. Комплекс провинциалки никогда не давил на меня и не мешал жить. Еще давным-давно я сказала себе, что человек, по-настоящему любящий Толстого и Набокова, не может чувствовать себя ниже своего же соотечественника, гордого бирюлевской или кунцевской пропиской. Никогда и ни в чем. Пусть я и родилась где–то в лесном городишке, пусть и прошла через то, что прошла. Плевать мне на общественное мнение. А палочками есть все равно здорово…

— О, несут наши роллы, — улыбнулась я Борису Аркадьевичу. — Повторите сакэ, пожалуйста. Что–то оно быстро иссякает.

— Я заплачу за сегодняшний ужин, — сказал мой сотрапезник, едва официантка отошла. — И не спорь, Соня. Ты привлекла меня к делу, назначила приличную зарплату, поэтому позволь хотя бы в такой малости настоять на своем.

— Да ради бога, директор, — сказала я. — И не волнуйся о деньгах. Я найду деньги.

— Ваше здоровье, госпожа учредительница! — Борис Аркадьевич налил сакэ в глиняную рюмку и поднял ее. — Будь всегда здорова и счастлива, Соня. И знай, что я тебя люблю. Это последняя любовь, поэтому она самая сильная.

Я промолчала и выпила горячий сакэ. Наверное, подумала я, мой директор не лжет. Он меня не подставит и не предаст. Вот только будь он хотя бы на пару десятков лет моложе…

В Москве только-только начал таять снег, а в Австрии уже вовсю распустилась зеленая листва. Я пожалела, что оделась в короткую норковую шубку, но с этим было уже ничего не поделать. Я снова вставила в мобильник австрийскую сим-карту и Брюхо позвонил мне почти сразу, едва моя трубка включилась в сеть.

— Я очень занят, дорогая, — сказал он, — увидимся дома. Тебя встретит Альбинос.

— Хорошо, дорогой, — кратко ответила я.

Вот и первый щелчок по носу, Аня Лисовская. Не думай, что ты явилась в Европу на три месяца позже обещанного, и это сойдет тебе с рук. Возможно, пора приготовиться и к другим неприятностям.

Черную гриву и щетину Альбиноса я увидела сразу после прохода таможни у киоска с прессой. Он тоже высмотрел меня в толпе и махнул рукой. Его лицо не выражало ничего, кроме того, что он просто исполняет обязанность встречающего, впрочем, с этим человеком я никогда и не общалась тесно, как, например, с Лохматым.

Мы погрузились в скромный «Фольксваген», ожидавший на парковке аэропорта, и выехали на шоссе, ведущее к Вене.

— Как дела в Израиле? — поинтересовалась я, чтобы начать разговор.

— Хреново, Анка, — ответил Альбинос. — Так хреново еще не было. Лохматый сидит в тюрьме. Саня не ночует дома и ждет, когда за ним придут. «Рандеву» закрыт, половина девчонок выслана.

— Но почему? — я ахнула от неожиданности. Мне казалось, что израильская структура Брюха незыблема и прочна, как и он сам.

— Власти серьезно взялись за чистку, — сказал Альбинос. — Наказание за торговлю людьми ужесточили до шестнадцати лет. Кому охота мотать такие сроки?

— Торговля людьми? — тупо переспросила я.

— Ну да. Менты задерживают любую проститутку, говорят, или ты сидишь под прессом за решеткой до полугода, или закладываешь всех, кто тебя привез, и живешь на свободе. А в благодарность на это время мы ставим тебе визу с правом на работу. Кто устоит перед таким предложением?

— Понимаю, — сказала я. — Но причем здесь работорговля?

— Им на хер не надо знать истину, — сказал Альбинос, глядя на дорогу. — Им важно выступить перед прессой и парламентом, размахивая стопкой уголовных дел. Мол, мы больше не потерпим женского рабства и все такое. А девки подписывают все, что им подсунут. Они же и читать на иврите не могут. Тебя трахали? Да. Значит, насиловали. У тебя было много начальников? Да. Значит, преступная группировка. Тебя привезли нелегально, через пустыню, с бедуинами? Да. Значит, работорговля. Журналюги еще больше подливают масла в огонь. Только ленивый не пишет про жестокости русской мафии.

— Но я не знаю никого из девочек, кто бы не приехал работать добровольно, — сказала я. — Их же не заставляли…

— Нашлось пару отморозков, которые держали проституток под замком. Еще кто–то заставлял работать в месячные или по двенадцать часов без перерыва. Ментам не надо много, чтобы раскрутить карательный маховик.

— Да уж, — сказала я, — не ожидала такое услышать.

На самом деле я не была особенно удивлена, и, по большому счету, мне были до лампочки тревоги израильских сутенеров. Но я представила, насколько больше была бы моя свобода и насколько разнообразнее текла бы моя жизнь, если бы правозащитники всерьез взялись еще в начале девяностых за брянских и московских сутенеров. Потом я вспомнила, что родная милиция была всегда в долях с ними, и мне стали смешны мои мечты, тем более, что они были о прошлом, которое уже нельзя изменить.

Настоящее же предстало передо мной в виде полностью достроенного нового особняка в двадцати километрах от Вены. Если три его этажа сами по себе впечатляли снаружи, то мраморные полы, витражные окна и резная мебель из красного дерева довершали впечатление изнутри. В подвальном этаже располагался бассейн и тренажерный зал, кинотеатр и сауна. Брюхо выглядел довольным, как мусорный кот, показывая мне все это. Именно так: тощий и вечно голодный бездомный котяра, которого поселили в раю с бесконечной сметаной и теплыми кушетками. Только поселил себя он сам, и в этом была самая главная разница.

— Ну как? — поинтересовался Брюхо с почти безразличным видом.

— Здорово, — почти искренне ответила я, задрав голову и разглядывая потолки, расписанные в стиле позднего барокко.

— Художник-монументалист работал здесь два месяца, — пояснил Брюхо. — Вообще–то он реставрирует старинные замки в Италии, но согласился подхалтурить у меня.

— Не дешево это было…

— Пустяки, малышка. Кстати, познакомься, это Лика.

Маленькая девушка в спортивном костюме спускалась к нам по мраморной лестнице. Примерно моего роста и такая же стройная.

— Привет, — сказала Лика, протягивая мне ладонь.

— Здравствуй, меня зовут Аня. — Вот уж не думала, что улыбка выйдет у меня больше похожей на оскал.

— Очень приятно, Гена много о Вас рассказывал.

— Спасибо.

Знакомая трель мобильника. Брюхо ответил и заговорил по-немецки, отходя от нас.

— Ты, наверное, устала с дороги, — сказала Лика. — Пойдем, я покажу тебе комнату для гостей.

— Спасибо, — повторила я. — Пойдем.

Я взяла чемодан и мы поднялись по лестнице на второй этаж. Двери комнат здесь отличались по размерам, и я заметила, что Лика привела меня к самой дальней из них и относительно узкой. Впрочем, внутри была двуспальная кровать и плоскоэкранный телевизор. Имелись отдельный туалет и душ, словом, все, как в приличном гостиничном номере. Я подняла взгляд — потолок здесь был самым обычным, белого цвета.

— Хочешь, я включу сауну? — безмятежно предложила Лика.

— Только, если составишь мне компанию, — ответила я.

— Я спрошу у Гены, — Лика шмыгнула маленьким носиком. — Вообще–то было бы неплохо, а то я простудилась.

Теперь я хорошо рассмотрела ее: девушка была хорошенькой и довольно милой, с нежным треугольным личиком, невысоким лбом, укрытым редкой челкой, розовыми губками бантиком и широко расставленными большими глазами серого цвета. Сначала я подумала, что таких много, но потом поняла, что то же самое можно было бы сказать и обо мне, если бы не мой неповторимый утиный нос, не высокий лоб и не широкий рот. И еще мои глаза более живые, более красивые, пусть они чуть уступают размером Ликиным. И волосы у меня намного пышнее и гуще! О чем это я думаю, стоя перед зеркалом гардероба, боже мой, неужели я собралась с ней конкурировать?

Мы парились на сосновых полках, разглядывая друг друга, испытывая, пожалуй, близкие чувства, но тщательно скрывая их:

— Спортом занималась? — спросила я.

— Художественной гимнастикой. А ты?

— Бегала когда–то.

— Все мы от кого–то или за кем–то бегали, — улыбнулась Лика.

— В самую точку. Се ля ви.

— Я, правда, давно уже бросила, — сказала Лика. — Даже растолстела непозволительно.

Она провела кончиками пальцев по своей безупречной ноге, на которой выступил первый пот.

— У нас кремлевская диета сейчас в почете, — отозвалась я. — Могу подробнее рассказать.

— Обязательно, попозже, я запишу.

— По фигуре мы, как две сестры, — сказала Лика. — У тебя есть родные…

— Теперь появилась.

— Так ты была одна в семье?

— Угу. Дай отгадаю… У тебя есть старший брат.

— Нет, младший. А сестра старшая.

— Где они живут?

— В Казани.

Я вспомнила Киру и Динару из московского эскорта. Интересно, в Татарстане что–нибудь поменялось с тех пор?

— Когда была дома в последний раз? — спросила я.

— Года два назад.

— И как там?

— Как всегда, — сказала Лика.

— Что–то у нас общение продвигается с натугой, — сказала я. — Наверное, это потому что я устала с дороги.

— Давай выходить, — кивнула Лика. — Нырнешь в бассейн?

— Запросто.

— А я, наверное, нет. Вода там холодная…

— Надо сто грамм употребить, чтобы насморк побороть, — сказала я.

— Составишь компанию? — неожиданно согласилась Лика.

— Что ж я, не русский человек? — обрадовалась я.

— Поможешь стол накрыть?

— Да никаких проблем! А Брю… Гена не станет возражать?

— Вряд ли, — сказала Лика. — Тем более, что они с Альбиносом уехали до вечера.

Ее улыбка ясно давала мне понять, кто в этом доме всеведущая хозяйка. Мне ничего не оставалось, как только улыбнуться ей в ответ.

Полчаса спустя мы устроились на кухне с початой бутылкой «Стерлинга» и неприхотливой закуской в виде бутербродов с черной икрой, пармской ветчиной и маринованными артишоками. Я была в джинсах и свитере, а Лика так и не сменила свой розовый спортивный костюм, в котором я ее впервые увидела.

Немного выпив, она сразу же стала жаловаться на скуку и повадки Брюха, который совершенно ее не развлекал, предоставив самой Лике щелкать пультом спутникового телевидения целые дни напролет.

Да, решила я, глядя на розовую девушку, сидящую напротив, человеку, которого с детства не приучили к чтению и учебе, в самом деле, непросто выжить в любой цитадели комфорта. Я не сомневалась, что Лика раньше работала проституткой, хотя и не затрагивала эту щекотливую тему. Впрочем, после четвертой рюмки Лика сама мне открылась, сказав, что Брюхо забрал ее из Венского ночного клуба, где она успела заработать уже неплохие деньги.

— Я все равно должна была уезжать по условиям контракта, — глаза у Лики блестели, как елочные игрушки, — так что, считай, ничего не потеряла.

— Даже наоборот, — мой голос звучал не менее воодушевленно, — ты немало приобрела.

— Слушай, — сказала Лика, — он же не красавец, и не первой молодости. Еще неизвестно, кто из нас приобрел больше.

— Конечно, вы оба вытянули счастливый билет.

— Ты прикалываешься, что ли?

— Что ты? — удивилась я. — По-моему, это очевидно.

— Я не беру у него денег, — сказала Лика не без гордости. — Но подарки, все такое… В конце концов, пусть платит, раз решил пожить с молодой и красивой.

— Вот-вот, — сказала я, — что он себе думает? Бесплатного кайфа не бывает. Это не Казань.

— Не Казань, — подтвердила Лика, на миг испытующе посмотрев на меня.

Я без труда выдержала ее взгляд, налила водку в опустевшие рюмки. Интересно, обсуждали они с Брюхом идею завести ребенка, или еще нет?

— В долбаной Казани тебя имеют, и ты еще должна, — с внезапной злостью сказала Лика.

— Забудь, — посоветовала я. — Тут Европа, и пусть все остается, как ты хочешь.

— А ты? — спросила внезапно Лика.

— Что я?

— Чего хочешь ты?

— Денег, подруга, — честно ответила я. — Много красивых бумажек с Триумфальной аркой.

— Ну и правильно, — согласилась Лика. — Ты ведь тоже не брала у него денег?

— Нет.

— Они это ценят, помни мои слова, — Лика решила немного просветить меня. — Мужик совсем по-другому к тебе относится, зная, что ты с ним по любви.

— Да какая любовь! — рассмеялась я. — Он же понимает, что ты с ним не просто так. Завести домашнее животное и содержать его — это разве любовь?

— Значит, по-твоему, я — домашнее животное? — со злостью в голосе спросила Лика.

— Что ты! — я картинно всплеснула руками. — Я к тому говорю, что он должен окружить тебя заботой и вниманием.

— Да, ты права, — успокоилась Лика. — Но ты и вправду меня не ревнуешь?

Этого вопроса я не ждала, но попыталась собрать ускользающие мысли.

— Нет, — прозвучал мой равнодушный голос. — У меня совсем другие планы на ближайшие десять лет.

По счастью, Лика была уже сильно пьяна и не стала развивать щекотливую тему. Вскоре мы уже почти не вязали лыка, и я предоставила ей как хозяйке самой убирать со стола, а сама добралась до своей комнаты на втором этаже и, почистив зубы, моментально уснула, едва коснувшись головой подушки.

Было уже темно, когда я спустилась вниз, в помпезный холл, сверкающий огнями хрустальных люстр. Брюхо повернул голову в мою сторону и кивнул. Рядом с ним сидели Воха и Альбинос. Они едва удостоили меня беглыми взглядами. Я поздоровалась и прошла на кухню, где суетилась аккуратная полная женщина лет сорока пяти на вид. Лика тоже была здесь, ее лицо никак не отражало последствий дневной выпивки, разве что кожа под глазами приобрела легкий сиреневый оттенок. Лика была почти не накрашена.

— Привет, — сказала я и посмотрела на домработницу. — Я Анна.

— Это Тася, — представила женщину Лика. Тася кивнула.

Таким ли я представляла себе рай, подумала я. Вряд ли. У меня было чувство застывшей под горлом тяжести. Совершенно беспричинной, на первый взгляд, но я понимала: если здесь и находится рай, то чей–то другой.

— Как спалось, Анна? — громко спросил Брюхо.

— Замечательно.

— Покормите Аню, девушки, — любезно распорядился Брюхо.

— Спасибо.

Я ела за небольшим мраморным столиком, стоявшим на кухне, у самого выхода на веранду. Такой удобный стол, его легко протирать мокрой тряпкой, почему–то думала я. Аппетита у меня не было напрочь, и вскоре я переместилась на мягкий уголок в просторном зале, рядом с которым помещался круглый салонный столик. На столике лежали какие–то журналы, которые я стала бездумно листать.

К Брюху прибыли новые гости — двое мужчин с внешностью эмигрантов из бывшего совка и понтами стопроцентных арийцев. Я таких уже насмотрелась осенью, разъезжая с Брюхом по его стрелкам. Отчего–то сейчас эти люди раздражали меня больше, чем раньше. По обрывкам разговоров, долетавших до меня, я поняла, что визитеры приехали на машине из Германии, и речь у них идет об организации эскорт-сервиса в Мюнхене. Может быть, жизнь вообще всех людей — сплошное дежа вю? Отчего это я воображаю, будто бы она бывает чем–то другим, ярким и прекрасным?

Воха важно говорил о работе эскорта — гости почтительно слушали его и задавали вопросы. Видимо, они собирались стать пайщиками нового предприятия. Брюхо любил работать по такой схеме, и сейчас еще два кирпичика лягут в основу его здания, надежно зацементированные жадностью и азартом. А что использовать в качестве стимула для людей мне самой, собирающейся наладить свою структуру? Я уже давно думала над этим, и, сравнивая, приходила к выводу, что неформальные стимулы Брюха, должно быть, намного действеннее, чем зарплата и бонификация по Филиппу Котлеру.

В мире вряд ли найдете вы город, равный Вене в отношении архитектуры. Кто–то великий назвал архитектуру застывшей музыкой, и я каждый раз, гуляя по Рингу, убеждалась, что лучше выразиться невозможно. Что еще добавить к этому? Как передать великолепие Венских дворцов и площадей, да и надо ли это делать? Я проходила вдоль этих прекрасных стен, заглядывала в места, открытые для доступа широкой публики, а на душе у меня становилось все тоскливее, будто бы я заведомо направляюсь в тупик, и только инерция движения не дает мне оборвать бессмысленную трату времени.

Еще в Москве я сформулировала для себя жестокую истину, согласно которой мир стремиться ограбить меня, или поиметь. В Вене к этому безрадостному ощущению прибавилась красота. Безупречные формы, прекрасные фразы и стихи, бессмертная музыка, — все это существовало рядом с голой и неприглядной формулой номер один, и вовсе не собиралось помогать или спасать. Ни меня, ни кого–либо другого. Красота была чем–то вроде приправы к отвратительному кушанью. Мы питаемся, потому что без этого не выжить, но без соли, специй и соусов чем была бы наша трапеза? Так и жизнь, сама по себе пресная и жесткая, лишь в присутствии красоты может казаться осмысленной.

И вот на афише я увидела, что в опере дают «Don Jeovanni» великого Моцарта, и решила на практике проверить свои формулировки. Не то, чтобы по наивности я надеялась на некий катарсис, способный очистить душу и переменить мои взгляды на жизнь, но именно в Вене все составляющие красоты как смысла существования сходились воедино, и в этом таился некий высокий соблазн. Я попыталась заманить в оперу Брюхо, но у него был запланирован ужин с кем–то очень важным, кажется, владельцем местного футбольного клуба, особняк которого располагался по соседству. Лика посмотрела на меня, как на прокаженную, и предложила вместо оперы пойти «позажигать» в модную дискотеку.

Альбинос отговорился полным отсутствием слуха, но любезно предложил в мое распоряжение свой «фольксваген», за что я была ему весьма благодарна. Воху же приглашать я попросту не имела желания, да и он вряд ли обрадовался бы моему обществу даже на один вечер.

В общем, я целый день потратила на свой туалет, потом впопыхах мчалась в торговый центр выбирать новые туфли, потому как оказалось, что старые перестали сочетаться с моим единственным вечерним платьем, — словом, это был хлопотный и непривычный для меня день, но в конце его я объявилась на платной парковке вблизи оперы в таком виде, что мне пришла в голову вот какая мысль:

Никогда раньше я не выглядела лучше, чем сегодня, и вряд ли когда-нибудь смогу стать красивее.

Словом, София Буренина этого весеннего дня была апофеозом всей моей биографии, такой непростой, даже дурацкой, если хотите.

И я вдруг решила, что сегодня встречу свою настоящую любовь. Так подействовала на меня Вена, погода, весна, высокие каблуки…

Сознательно умалчиваю о Моцарте, ибо не мне о нем рассуждать…

В общем, там есть сцена, когда Командор уже приближается к любовникам, и Дон Джованни остается наедине перед собственной судьбой, которой он всегда бросал вызов. И всегда побеждал, кроме этого, единственного раза. Ни любовь, ни гордость, ни шпага не спасают его, и я вдруг заплакала, когда поняла, что мне тоже придется когда–нибудь изведать ужас этого последнего свидания с судьбой. Я тоже изворачивалась, хитрила, соблазняла, едва ли меньше, чем Дон Джованни, и значит, в чем–то мы с ним родня. Пусть правила им безумная страсть, а мною банальный расчет, но в конечном итоге мы оба всего лишь самоутверждались, и по логике искусства нам уготован печальный финал.

Косметика, которой я пользовалась, была слишком дорогой и качественной, чтобы подвести меня, когда под шквал аплодисментов поднялся занавес и огромные люстры из Сваровского хрусталя осветили великолепный зал оперы. Внезапно я ощутила на себе взгляд, и, подняв мокрые от слез глаза, поняла, что мне улыбается из–под очков молодой азиат в элегантном костюме и шелковом галстуке.

Он сказал какую–то длинную фразу по-немецки, в которой я разобрала только слово «музыка». Кажется, он, как и я, оказался в опере без компании. Я извинилась и попросила его перейти на английский. Оказалось, что его английский был куда совершеннее моего собственного.

— Ирми, — представился он.

— Софи, — растерянно проговорила я, совершенно забыв, что нахожусь в Европе под чужим именем.

— Твоя реакция на Моцарта не может оставить равнодушным, — снова улыбнулся он.

— Сегодня я более сентиментальна, чем обычно.

Толпа скользила мимо нас к выходу и гардеробам, а мы стояли, будто бы одни, и обменивались вежливыми фразами. Не знаю, о чем на самом деле думал он, только я вспоминала свое предчувствие любви, и все в этом Ирми казалось мне безупречным: его несомненно дорогая одежда и обувь, легкий запах незнакомого одеколона, тонкие смуглые пальцы рук и главное, его улыбка-мотылек, будто бы всегда кружащая вокруг его лица. Время от времени — но всегда к месту — мотылек садился на него, растягивая пухлые губы и рисуя легкие морщинки у висков и глаз. Это была не резиновая улыбка западных людей, не беззаботная улыбка славян, не лукавая похотливая улыбка арабов и кавказцев, не ироничная еврейская улыбка, за которой прячется неуверенность. Улыбка Ирми не таила в себе подвоха, была легкой и живой, но в то же время она как будто охраняла его. Ставила барьер. В ответ я глядела на него так, чтобы он понял как можно скорее: барьеров не существует.

Мы сидели в кондитерской, расположенной неподалеку от оперы, в старом городе. Вена вообще рано ложится спать, и здесь с большим трудом можно найти заведение, открытое в полночь, но Ирми, похоже, знал все, что нужно было знать в каждый отдельный момент своей жизни. Он выглядел таким светским, таким комильфо, столь безупречными казались его рассуждения, что я предпочла большей частью помалкивать, предоставляя ему рассказывать о себе.

— Я закончил Кембридж три года назад, — говорил Ирми. — Работаю в европейском банке реконструкции и развития. Мое японское имя звучит сложно и непривычно для европейской артикуляции, поэтому я представляюсь близким по слуху именем. Еще мне нравится, что это как мужское, так и женское имя.

— Почему? — спросила я. — Тебе близок «юнисекс»?

— Нет. Просто я гей, — сказал Ирми.

— Вот как! — я нашла в себе силы выдержать любезный тон заинтересованной собеседницы. — Надеюсь, ты не испытываешь предубеждений к женщинам?

— Абсолютно никаких, — заверил меня Ирми. — Я даже любуюсь ими. Правда, считаю мужское тело более красивым и совершенным. В мире намного больше прекрасно сложенных мужчин, чем женщин.

— А если бы тебе встретилась девушка, сложенная не менее прекрасно, чем твой мужской идеал?

— О, я имел дело с моделями, — равнодушно сказал Ирми. — Между нами, те, кто разрабатывал современный стандарт модели, в большинстве являются моими единомышленниками. Теперь представь, с кем приятнее иметь дело: с настоящим идеально сложенным парнем, или с пародией на него, только благодаря своим мужеподобным параметрам прошедшей кастинг?

Боюсь, в этой ситуации мой смех вышел не до конца искренним, но я произнесла еще несколько пустых фраз, допила свой латтэ, попрощалась с моим несостоявшимся японским возлюбленным, и отправилась на пустую по ночному времени парковку, где терпеливо ждал меня серый, как мышка, автомобиль.

Пасмурное утро застало меня в подавленном настроении.

Мне вдруг пришло в голову, что Ирми на самом деле вовсе не был геем. Ведь огромный опыт общения с противоположным полом вполне научил меня выделять мужчин, которые испытывают ко мне интерес. Японец явно видел во мне именно женщину, а сказать о своей якобы голубой ориентации он мог для того, чтобы, скажем, пробудить во мне любопытство. Вообще, чего только не намешано в головах интеллигентных западных мужиков? Какими замысловатыми могут быть выстроенные ими пути к женскому вниманию! Но я торопливо рассталась с Ирми, даже не подумав о том, чтобы обменяться номерами телефонов, и теперь проверить мою запоздалую догадку было невозможно. Значит, не судьба…

Альбинос выносил из своей комнаты чемодан, когда я спускалась вниз, чтобы сделать себе кофе.

— Улетаю в Израиль, — объяснил он немного растерянным голосом. Его шевелюра выглядела так, будто к ней уже неделю не прикасалась расческа.

— Удачи тебе, — кивнула я. — Береги себя там.

— Если хочешь, забирай мою машину, — сказал он. — Всего за тыщу евриков, как сам покупал. Чего ей стоять здесь бестолку?

— У меня сейчас нет таких денег, — сказала я. — Да и машина вроде бы мне ни к чему.

— Ключи все равно у тебя, — сказал Альбинос. — Если захочешь, отдашь деньги потом. А пока довези хотя бы до аэропорта, чтобы на такси не тратиться.

— Без проблем!

И мы поехали в аэропорт, куда я даже не стала заходить, высадив Альбиноса у зала вылетов. Вышла сама, чтобы попрощаться.

— Если я вернусь, встретишь меня здесь, — сказал Альбинос напоследок. — А если случится что–то… непредвиденное, отдашь деньги жене. Передашь через Брюхо.

— Сплюнь, — сказала я.

Альбинос подхватил чемодан, поставил его на тележку и послушно сплюнул. Я постояла рядом с машиной, пока он скрылся в толпе, потом села за руль и поехала в Вену, хваля себя за идею купить в Москве фальшивые права на имя Анны Лисовской.

Этой ночью Брюхо решил снизойти ко мне, навестив меня в комнате для гостей. Он лицемерно клялся, что жутко соскучился и мечтал все время оказаться со мной в постели, но я знала, что просто у Лики начались месячные, и я выполняю роль ее дублерши в качестве платы за гостеприимство. Теперь в наших отношениях не было и следа той нежности, которая мирила меня с ними полгода назад. И, конечно, разговор о ребенке больше не заводился. Что ж, все когда–нибудь заканчивается, и, пожалуй, мне не стоило жалеть о совершенном и, тем более, о несовершенном.

Брюхо, оказывается, знал и о планах Альбиноса продать мне «фольксваген». Он вообще всегда обо всем знал. Но, казалось, ему было все равно: он так и не привлек меня к одному из своих европейских проектов, на что я надеялась все время, пока находилась у него в гостях. Не знаю, зачем ему было вообще нужно, чтобы я околачивалась рядом. Возможно, он сам себе даже не задавал подобных вопросов, а просто видел во мне еще одно развлечение в своем скучноватом австрийском мирке. После того, как мы провели вместе ночь, я не почувствовала ни малейшей перемены в его отношении — похоже, мне позволялось жить в огромном доме и питаться за хозяйский счет, но время сколько–нибудь серьезных планов в отношении меня уже миновало. По всему выходило, что я просто теряю дни, и, значит, порочный круг следовало разорвать.

Наобум я позвонила своему старому знакомому — писателю, жившему, как я уже говорила, в Германии. Он регулярно заходил в наш салон еще давно, объявляясь в Москве, а потом и в «Носорог», но теперь как раз оказался в Берлине и сразу ответил, когда я набрала его номер.

— Соня? Мармеладова? — удивился он, не сразу узнав мой голос. — Ты в Австрии, судя по номеру?

Я совсем не симпатизировала анемичной проститутке из романа Достоевского, но желания клиента надо, по возможности, выполнять: писателю нравилось называть меня так, а мне было, по большому счету, все едино. В принципе, те, кто платил мне деньги, знали меня как Сильвию, но для такого человека я сделала исключения и открыла ему великий секрет — свое настоящее имя, отчего–то приглянувшееся в позапрошлом веке Федору Михайловичу.

Словом, писатель весьма оживился, услышав, что я нахожусь неподалеку от него. Он сказал, что как раз едет в Нюрнберг, чтобы участвовать там в заседании Пен-клуба, и было бы просто замечательно, если я смогу приехать туда. Я не стала корчить из себя занятую бизнес-вумен, которой я, собственно, еще и не стала, а сказала ему, что встретиться будет здорово, если он обещает уделить мне время и показать настоящую Германию.

И он, как ни странно, пообещал.

Брюхо, как мне показалось, без всякого сожаления пожелал мне хорошенько развеяться и добавил, что двери его дома всегда для меня открыты. Напоследок он подарил мне пятьсот евро, от которых я решила не отказываться. Я купила карту автомобильных дорог Европы и, загрузив свой единственный чемодан в багажник, распрощалась с австрийской столицей. Все было как–то легко, просто, совсем без надрыва, только вот на душе моей лежала корочка стылой грусти, как на осенних лужах в России после заморозков.

И поэтому настроение мое тоже разнилось с цветущей апрельской местностью, по которой я ехала в Линц и дальше — в Германию. Еще несколько лет назад я была бы безумно счастлива, разъезжая вот так свободно по странам, куда мне был запрещен въезд. Но видимо правда заключается в присказке, по которой человеку достается нечто хорошее именно тогда, когда в нем пропадает нужда. Я не знала, что делать со своей свободой, с отсутствием любви и деньгами, количество которых позволяло мне пару-тройку раз перекусить, заправить машину, да переночевать несколько ночей в скромной гостинице. И что будет со мной потом?

Хотя вокруг меня сменялись один за другим прекрасные пейзажи, в долинах росли весенние цветы, а на холмах высились древние замки, я уже знала, что люди здесь живут гораздо однообразнее, чем у нас в России. Все они озабочены тем, чтобы не потерять работу, все законопослушны и приучены платить налоги. Их ждет достойная старость, покрытая медицинской страховкой, большинство из них откладывает деньги, чтобы раз в год путешествовать, а хорошие дантисты будут поддерживать их улыбку до самого конца. И по большому счету, мне совершенно не о чем и незачем разговаривать ни с одним из них. И для чего тогда я забралась столь далеко от дома?

Нюрнберг находится в нескольких сотнях километров от австрийской границы. Я приехала в него вечером и по указателям добралась до старого города, окруженного крепостной стеной. Как раз пригодилась моя короткая шубка, в которой я прилетела из Москвы — было холодно не по-весеннему, и на узких средневековых улицах почти не встречались прохожие. Люди, правда, сидели в ресторанах, кофейнях и пивных, так что сквозь стекла этих заведений я могла созерцать их веселые беззаботные лица. Или они только выглядели для меня такими, потому что я сама была праздной чужестранкой в этом произвольно выбранном месте…

— Ты потрясающе выглядишь, — сказал писатель, когда мы, наконец, встретились.

— Ты тоже совсем не изменился, — соврала я, глядя на мешки, набрякшие у него под глазами, и на обвисающие, как у старого пса, брыли.

Честно говоря, японец Ирми был намного ближе к моему идеалу мужчины, да только что о нем вспоминать. Зато писатель буквально раздевал меня взглядом, и я приготовилась к тому, что он потащит меня в гостиницу, даже не вспомнив об ужине.

— Ты не голодна? — все–таки поинтересовался он.

— Сегодня я только завтракала.

— А! — разочарованно сказал он. — Ела когда–нибудь суп из бычьего хвоста?

— Как–то не приходилось.

— Ну, пойдем, угощу тебя.

И мы направились в многолюдный ресторан, где народ занимал едва ли не все деревянные лавки перед рядами грубых, но прочных столов. Официанты в белых передниках без промедлений приняли заказ, и мы стали пить пиво, ожидая, пока приготовится загадочный суп.

— В Германии люди приходят, чтобы поесть именно в такие места, — писатель сунул в рот коричневую душистую сигарету и смачно затянулся. — Здесь нет ничего гламурного, никаких изысков интерьера, музыки и прочей шелухи. Все предельно конкретно — ты пришел питаться, вот и набивай желудок.

— Тяжело тебе здесь, без духовной–то пищи?

— Не валяй дурака, — буркнул он. — Уже тридцать лет меня интересует лишь материальная сторона жизни.

— Хотелось бы на тебя взглянуть в семидесятом, — сказала я.

— Тебя тогда еще на свете не было, — напомнил он, усмехаясь, — и это к лучшему. Потому что такого супа, встреться мы тогда, ты бы не отведала.

— Аргумент железобетонный, — признала я.

Вскоре перед нами поставили тяжелые глиняные плошки, от которых шел изумительный пар. То, что суп действительно варили из хвостов, стало ясно, когда я обнаружила в нем круглые кости, как из позвоночника. Мясо внутри этих косточек оказалось изумительно нежным, и мы настолько увлеклись поглощением густого ароматного варева, что разговор наш надолго прервался.

После этого ночную прохладу я уже перестала ощущать, и мы шли пешком по ночному городу в отель, куда съехались матерые Пен-клубовцы на свой очередной симпозиум. В принципе, я запомнила этот вечер еще и потому, что, глядя на писательские лица, проникнутые собственным величием, мне и самой захотелось взять в руки перо и что–то значительное сочинить. Мой спутник общался с кем–то из знакомых (они все друг друга знали в Пен-клубе), а я сидела за коктейлем в гостиничном холле, слушая живые звуки рояля, на котором играл пожилой музыкант в смокинге. И впервые за долгое время я поймала себя на том, что думаю не о деньгах, и не о людских отношениях, и не о своем месте в этом мире, а просто мечтаю о высоком и прекрасном. И это было здорово!

Пен-клуб — это такая элитарная структура, куда не впускают молодых, или там недостаточно прославленных авторов, поэтому мирок сей организации весьма специфичен и преисполнен снобизма. Мой любовник был его старожилом и знал о нем практически все — так что мне повезло оказаться рядом с ним в такой обстановке. Он рассказывал мне истории и сплетни про знаменитостей, вроде Кундеры или Павича, развлекал меня поездками в разные примечательные места Франконии, так что я и не заметила, что пролетели несколько дней этой фантастической жизни, прежде далекой от меня, как звездный свет. Когда–то я была очень книжным ребенком, для которого мир замыкался литературой и спортом. Эти времена безнадежно канули в прошлое, но когда оказалось, что мне вроде бы не надо было ежечасно заботиться о хлебе насущном, я почувствовала, что вполне могу быть счастливой, только слушая музыку, разговаривая, путешествуя. То есть, еще могу оставаться нормальным человеком, а ни какой не гетерой.

И тут черт меня дернул позвонить в Москву.

Собственно, я не могла, да и не хотела забывать, что в нашей столице у меня остался бизнес, и я звонила домой еще из Австрии. Потому что бизнес — это такая штука, которая всегда с тобой, где бы ты ни находилась, ну, как ребенок, что ли, для тех, кто не в курсе.

Голос Бориса Аркадьевича звучал на грани срыва. Зная его спокойный характер, я поначалу просто расстроилась, а потом уже до меня дошло реальное положение вещей. В общем, у моего директора закончились деньги — какая банальность! Ремонтная смета вышла из расчетных рамок, требовалось платить какие–то налоги, взятки пожарникам и санэпидемстанции, — словом, рутина, знакомая каждому предпринимателю, теперь добралась до «Терамитема», и его неопытный в подобных делах директор попросту растерялся. Он там в Москве был совершенно один в противостоянии всем навалившимся проблемам, пожилой, нервный, и он отчаянно звал меня домой.

Я успокоила Бориса Аркадьевича, как могла, пообещала достать денег до следующего месяца — и разорвала связь.

Собственно, я подсознательно была готова к чему–то подобному. Ведь не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы предвидеть весенний рост цен на стройматериалы и работу. Смета предстоящих расходов составлялась нами впритык, а это всегда чревато разными нестыковками и форс-мажорами. Тем более, что Борис Аркадьевич в жизни не управлял ни одной фирмой, а в его возрасте научиться этому было проблематично. Я даже не ругала себя за наивность — у меня и выбора–то не было. Но расхлебывать последствия нашей неопытности предстояло именно мне, и я вдруг поняла, что унылое настроение и невеселые мысли были вызваны именно предчувствием вот такого звонка в Москву. То есть, я всю эту весну знала, что неприятности не заставят долго себя ждать, и — увы — я не обманулась.

Как раз в этот день мы с писателем собирались отправиться в собор, который был свидетелем заключения мира между католиками и протестантами. Произошло это в 1532 году, и с тех пор могущественная римская церковь предоставила последователям Лютера право исповедовать христианство в их собственной редакции. Еще вчера мое воображение было бы целиком занято картинами, которые рисовал передо мной писатель: собрание немецких князей, готовых умереть за свою веру, могущественный император Карл, скрепя сердце, подписывающий ненавистное ему соглашение, папский легат, встревоженный нашествием турок, и настаивающий на мире между христианами…

Сегодня все это было вновь бесконечно далеко от Сони Бурениной. Великая история Европы и мира, которая не единожды избирала Нюрнберг для судьбоносных собраний, перестала интересовать меня, и на первый план вновь выполз проклятый вопрос, который нарывал во мне едва ли не всю мою взрослую жизнь.

Где взять денег?

Много денег… Проклятое де жа вю…

Ни в чем не повинный писатель вдруг увидел перед собой не милую заинтересованную собеседницу, а банальную практичную стервочку.

— Кто–нибудь еще из членов Пен-клуба живет на социальное пособие? — вдруг поинтересовалась я, вырывая писателя из жестокого и романтичного шестнадцатого столетия и грубо перенося его в наш расчудесный двадцать первый век.

— А? — растерялся он. — Ты к чему это?

— Да так, просто, — я уже поняла, что проявила бестактность. — Продолжай, пожалуйста.

Но он и сам уже был выбит из колеи, и ему больше не хотелось рассказывать о войнах Реформации неблагодарной шлюхе. Зря это он проговорился накануне, дав мне понять, что питается из той же бесплатной кормушки, что и все эмигранты из бывшего совка. Несмотря на свою популярность в русскоязычном мире, высокие тиражи книг и пресловутый Пен-клуб. Если даже такой человек достаточно беден, чтобы получать пособие, какой мне от него прок, подумала я и расстроилась еще больше.

Вечер того же дня застал меня за рулем «фольксвагена» на автобане, ведущем в Штутгарт. Я была вольна выбрать любое направление и вот решила покинуть Баварию, чтобы направиться на запад, где лежали большие и богатые германские города. Мюнхен был самым близким из них, но, надеюсь, вы поймете, отчего мне показалось нелепым появляться поблизости от той самой тюрьмы, прелести которой я изведала без малого пять лет назад.

Не прошло и недели с тех пор, как я легко добралась до центра Нюрнберга, следуя указателям, и те же самые действия привели меня теперь в центр другого немецкого города. Как я уже говорила, немцы рано ложатся спать, и поэтому мне не составило великого труда найти в единственном еще не уснувшем квартале несколько заведений, вокруг которых наблюдалось движение мутноватой ночной публики.

Я несколько раз глубоко вздохнула и зашла в первое попавшееся. Немногочисленные посетители повернули головы, рассматривая меня с плотским интересом. Две или три девушки, сидящие за столиками, тоже скользнули по мне взглядами из–под накрашенных ресниц. А относительно скромно одетая бандерша встала с табурета у барной стойки и направилась ко мне. Я поздоровалась по-немецки и сказала, что ищу работу. На этом мой запас немецких слов иссяк, и я попросила бандершу перейти на английский.

Не прошло и часа с момента моего появления в Штутгарте, как я уже была устроена работать. Даже вопрос жилья моментально решился — я оказалась соседкой двух итальянок, снимавших квартиру в нескольких кварталах от ночного клуба.

Это было совершенно обычное заведение, где работа состояла в консумации клиентов и заходах в комнаты на втором этаже. Название у клуба было самое тривиальное — «Paradise» — и ему не помешал бы ремонт, но владельцам было наплевать на пятна, украшавшие потолок и стены, на старые столы и неудобные стулья. Они выжимали деньги, как и большинство народа в этом бизнесе, не сильно заботясь о завтрашнем дне. В «Paradise» работали немки, польки и, как я уже говорила, итальянки. Всего шестеро девушек, и я стала седьмой. Поскольку я представилась израильтянкой, поначалу мне задавали дежурные вопросы об Израиле и палестинской проблеме, но, по большому счету, никто здесь не интересовался никем глубоко, и все — вроде меня — рассматривали работу в клубе как временное средство заработать некоторую сумму денег. Бандершу, в некотором роде мою коллегу, если вспомнить период управления «Рандеву», звали Хеленой, и она поначалу довольно много общалась со мной, объясняя порядки заведения, но, когда ей стало понятно, что в моем лице она приобрела настоящего профи, ее интерес постепенно иссяк. А мне самой было даже легче, когда общение в «Paradise» свелось к обмену рутинными фразами, в меру вежливыми и не выходящими за пределы рабочей конкретики. Ну там, «еще шампанского, битте», или «час в комнате стоит двести пятьдесят евро, полчаса — сто пятьдесят».

Однажды, правда, после тяжелого дня со множеством заходов в комнаты, Хелена с милой улыбкой предложила мне угоститься из коробочки, в которой я разглядела таблетки с серпом и молотом. Но, услышав мой равнодушный отказ, она больше не повторяла это предложение.

Спустя две недели после моего приезда в Штутгарт, я сидела рядом с высокой полькой, и мы обе строили глазки недавно вошедшим молодым посетителям. Вдруг я услышала шепот Хелены, подошедшей к нам сзади:

— Это полицейские, — сказала бандерша негромко, так что из–за музыки мы едва ее расслышали. — Ни в коем случае не идите с ними в комнаты.

Я кивнула и перестала призывно улыбаться. За три дня это был уже второй случай, когда к нам заходили представители закона в штатском. Израильский опыт нашептывал мне, что это не случайность, и в «Paradise» запахло облавой. А значит, мне следовало не ждать неприятностей, а решительно действовать.

В эту же ночь, под утро, когда угомонились шумные итальянки, которые почти не разговаривали по-английски, и с которыми я из–за этого не общалась, я собрала свой чемодан и вынесла его из дома. Мой «фольксваген» стоял на платной парковке неподалеку. Я дотащила до него свой груз, завела двигатель и, ничего никому не говоря, покинула Штутгарт.

Настроение мое вдруг оказалось прекрасным, когда я рассекала фарами ночной автобан, ведущий во Франкфурт, и ароматный майский воздух врывался в едва приоткрытое окно. У меня была бесконечная свобода, деньги, которые в прежние годы я зарабатывала бы месяцами, и автомобиль для передвижения в любую точку Европы. А еще я начинала понемногу сходить с ума. Радио выдавало мне всякую немецкую или англоязычную попсу, а я громко пела, заглушая чужие слова:

«Рай для проституток, рай для проституток, рай для проституток, йе-йе-е…»

Или подпевала знакомым песенкам, или просто мурлыкала мелодии под нос. Эх, если бы всего этого можно было добиться вообще без общения с посетителями… Не то, чтобы они были какими–то особенно тяжелыми — большинство из них оказывалось как раз легче российских клиентов — но я ведь уже настраивалась на то, что не буду больше так зарабатывать, и то, что пришлось менять собственное решение, изрядно охлаждало мой восторг от свободы и легких денег.

Наверное, я слишком задумалась надо всем этим, или просто устала за рулем, но так и не свернула с автобана, выбирая съезд на центр Франкфурта, а опомнилась уже, когда Франкфурт полностью исчез с указателей, а появились другие города, до которых оставались сотни километров езды. Я съехала с трассы по стрелке на Бад-Хомбург, это буквально сразу за Франкфуртом, и начала искать, где бы мне остановиться на отдых. Довольно скоро я нашла парочку гостиниц у въезда в городок, но в одной из них мне было сказано, что мне придется заплатить за двое суток, или появиться на несколько часов позже, а во второй шел ремонт — наверное, перед летним сезоном.

Наступило утро, дороги были забиты транспортом, а я, усталая и мрачная ездила по этому городишке, выискивая, где бы отдохнуть. В очередной гостинице мне снова сказали приходить через три часа, и я просто уснула в машине, приткнув ее на парковке у какого–то магазина. Через час меня разбудили служащие этого магазина, говоря, что на их парковке спать нельзя. Можно подумать, я кому–то мешала!

Эта претензия со стороны какого–то окраинного магазинчика переполнила чашу моего терпения, я покинула негостеприимный Бад-Хомбург и вернулась во Франкфурт.

Движение здесь, особенно в центральных районах, не уступало московскому, то есть, к тому моменту, как мне удалось прорваться к гостинице, глаза мои сами собой закрывались. Я согласилась на высокую цену за номер, даже не торгуясь, но оказалось, что в этом отеле нельзя зарегистрироваться без кредитной карты, а у моей израильской карточки как раз истек срок действия. Какими же вежливыми были все эти немцы, выгоняя меня, полуживую от усталости, на улицу, как мило звучали их сожаления. Следующая гостиница была попроще, и здесь не требовали кредитных карт. Пока подготавливали номер (было все–таки еще слишком рано), я поставила «фольксваген» на подземный паркинг и с трудом доплелась до комнаты. Я даже не захватила в номер чемодан, только наплечную сумку с самым необходимым. Закрыв за собой дверь, я почистила зубы и заснула, кажется, еще прежде, чем упала на постель.

Я не могла разглядеть лица этого клиента — было темно, и я чувствовала только его размер, огромный, мощно вонзавшийся в меня раз за разом, раз за разом. Сзади, вызывая все нарастающую боль, все больший ужас. Я знала, что он меня убивает, но в то же время этот тип не нарушал никаких правил, и я терпела, изображая страсть, чтобы он побыстрее кончил, но потом все–таки заорала, умоляя его выйти из меня, потому что не могла больше страдать. Все было так взаправду, что какое–то время я лежала, скорчившись, на смятой постели, вся в поту, и постепенно до меня доходило, что я совершенно одна, и никто на свете не знает, где я и что со мной.

И мой живот, казалось, распиливает на части чей–то тупой нож.

Я привыкла полагаться на свое природное здоровье, и, как все здоровые люди, не помышляла о мгновении, когда тело вдруг откажется выполнять простые функции, не доставлявшие никаких проблем двадцать семь лет моей жизни. Но все когда–нибудь происходит впервые, и я, корчась на кровати, понимала, что такую привычку имеет и смерть. Настолько испугала меня эта боль, взявшаяся из ниоткуда, что я даже подумала, будто меня отравили. Но в последний раз я перекусывала в кафе у бензозаправки на автобане, и версия об умышленном отравлении была мной отброшена. Какое–то время я еще думала о несчастном случае, ну, писали же когда–то газеты о каком–то маньяке, возомнившем себя уберменшем, и начинявшем стрихнином некоторые упаковки с йогуртом на своей фабрике. Чтобы яд доставался не всем, а каким–то случайным людям, абсолютно произвольно выбранным, будто бы по высшей воле. И помнится, среди этих случайных жертв подонка были даже дети. Ну а теперь — я… Сильнейший приступ тошноты швырнул меня на колени перед унитазом, и какое–то время мои внутренности пытались вывернуться наружу, а способность соображать сжалась затравленным комочком в потаенном уголке мозга. Когда эта способность, наконец, вернулась ко мне, я осознала, что сил у меня почитай что не осталось, но вместе с этим боль, терзавшая меня с момента пробуждения, немного отступила. Во всяком случае, я смогла принять горячую ванную, одеться и вышла на улицу в поисках аптеки.

Вечерний Франкфурт в мае — просто–таки образчик прилизанного бюргерского шика. Здесь в меру зелени, люди после окончания рабочего дня передвигаются без спешки, чинно разглядывая витрины, даже машины, кажется, ездят медленнее, чем днем, и если какая–нибудь из них не затормозит перед тобой на переходе, то, скорее всего, ею управляет небритый гастарбайтер, либо потомок таковых… Аптеку пришлось искать больше времени, чем это заняло бы в Москве или другом российском городе, — видно, лицензию для такого бизнеса в Германии получить намного сложнее. Но, даже найдя открытую аптеку, я едва могла объясниться с провизором: мой немецкий лексикон был столь же убог, как и его английский. В конце концов, мне продали «Маалокс» в пластиковой бутылке, и я прямо у прилавка отпила пару глотков белой жидкости. Спасибо ирландцам, запатентовавшим этот препарат, я почти сразу почувствовала облегчение, и спустя считанные минуты, испытала голод. А ведь я уже около суток и не вспоминала о еде.

Возможно, это был не самый лучший район Франкфурта для поисков ресторана, но подсказать мне было некому, и вскоре я самостоятельно нашла заведение под названием «Donner kebab», которых я уже видела десятки в Германии и Австрии. Турецко-подданный в несвежем переднике поставил передо мной тарелку с мясом и отварным картофелем, и я осторожно стала отправлять куски себе в рот. Потом другой турок, моложе и лучше одетый, подсел за мой столик. Он принес две чашки черного кофе и, улыбаясь, пояснил, что угощает меня за счет заведения. Я кивнула и поблагодарила его, предчувствуя, что этим дело не ограничится.

— Ты откуда приехала? — улыбка моего собеседника открывала два ряда белых зубов. Он явно был хищником, этот парень, охотником за женскими сердечками.

— Из Соединенных Штатов, — ответила я. Мое сердечко продолжало биться ровно. Я не сказала, что я из России, потому что знала: эта публика склонна смотреть на русских девушек как на легкую добычу. Про Израиль упоминать тоже не стоило — кто знает, как мусульмане отреагируют на одинокую еврейку.

— Туристка? — не смутился турецкий мачо. — Как тебе Германия?

— Знаешь, мне все задают этот вопрос, — пожала я плечами. — По-моему, Австрия красивее.

— Наверное, тебе некому было показать Германию, — улыбнулся он. — Меня зовут Алан, между прочим.

— Это турецкое имя?

— Нет, но тебе будет легче запомнить американское имя.

— Энн, — сказала я, — так меня зовут.

— И какие планы у тебя на вечер, Энн, — мягко произнес мой собеседник. — Хочешь, покатаемся по ночному Франкфурту, а потом завалимся на лучшую в городе дискотеку?

— Оставь свой номер, я перезвоню, — сказала я, раскрывая свой мобильник.

— Ты хочешь уйти? — удивился Алан, будто прежде ни одной девушке и в голову не могла прийти такая нелепость при общении с ним.

— У меня встреча через полчаса.

— Где?

— В отеле. Недалеко отсюда.

— Ты живешь в «Шератоне»?

— Нет, — я назвала свою гостиницу, заметив при этом, как губы Алана едва заметно скривились, но свой номер он все же продиктовал.

— Я буду ждать твоего звонка, — сказал Алан, прощаясь.

На улице было бы совсем темно, если бы не свет фонарей, и почти безлюдно. К тому же начинался дождь. Мои каблуки гулко цокали по мокрому асфальту, и эхо отражалось от каменных зданий, по-немецки монументальных, основательных, которыми застроен центр Франкфурта.

Я вслух напевала эти стихи, написанные без малого сто лет назад, и понимала, что мир не слишком изменился за это время, во всяком случае, наши чувства остались теми же, что и тогда. Это был вечер одиночества и тоски, дождя и бездействия. Я привыкла жить по-другому, и с трудом перенесла вынужденную остановку на пути. Пути в никуда, если задуматься хорошенько. Еще позже я выехала из гостиницы, чтобы найти какой–нибудь ночной клуб. Турку Алану я, конечно, не позвонила. Ездила по мокрым улицам, глядела по сторонам, а дождь к ночи стал еще сильнее, так что едва можно было отличить проезжую часть от тротуара. К часу ночи я сообразила, что это просто был не мой день. Я вернулась в гостиницу и легла спать под шум капель, бьющихся о карниз.

В эту ночь никакие сны меня не беспокоили.

Наутро город за окном казался свежим и умытым, как симпатичный клиент после душа. Какого черта, подумала я за бесплатным, входившим в стоимость номера, завтраком, — надо пользоваться выгодами своего положения. Я почти не получила впечатлений от Штутгарта, и решила больше не повторять ошибок: чем бы я ни занималась в Германии, все это было драгоценное время моей жизни, моей короткой молодости, и разве не грех было проводить это время в одной лишь рабочей суете и безрадостных заботах?

И после завтрака я продлила свое пребывание в отеле еще на сутки, а потом пошла гулять по набережным над Майном, по солнечным аллеям — от кафедрального собора, где мне посчастливилось побывать во время службы — вдоль реки до самой оперы, а потом — по зеленому парку до памятника Бетховену. Мама любит слушать его музыку, в основном сонаты, фортепьянные концерты и девятую симфонию. Мне стало жаль, что ее нет рядом со мной, и все хорошие впечатления от сегодняшнего утра я не могу ни с кем разделить. Хотя… в моей жизни дрянных событий было много больше, чем светлых и добрых. А, значит, с моей стороны весьма гуманно было не вываливать на близких собственный негатив. И я имею полное право оставить радостные мгновения в базе данных для личного пользования. Глухой композитор устремил тяжелый взгляд сквозь меня: для него не существовало обычных мыслей обычных людишек — лишь божественные ноты волновали Бетховена, и даже странно было находиться рядом с его памятником, настолько неуместной здесь казалась я себе самой.

Этим вечером я вновь искала ночные клубы, на этот раз в районе железнодорожного вокзала. Не уверена, что это было правильное место, но в Германии все мои решения были никак не согласованы с какими–то местными обычаями и правилами. Я поступала, как мне казалось верным, ни с кем не советуясь и не согласуясь с поведением большинства, по той простой причине, что я не знала, как ведет себя немецкое большинство. А ведь правильность или неправильность чего–либо проверяется по реакции социального окружения. Впрочем, вся моя жизнь могла бы вызвать осуждение и презрение со стороны общества. Вот уж, на что мне всегда было глубоко наплевать!

Так или иначе, но найденный мной клуб оказался настолько большим, что вход в него охранялся двумя мордоворотами, а девушек в зале сидело не меньше двадцати, совсем как в лучшие времена «Рандеву». Встретивший меня мужчина, главный в этом заведении, выглядел так, будто давно утерял способность радоваться жизни.

— У тебя есть разрешение на работу? — спросил он, выслушав меня.

Я ответила правду.

— А вид на жительство в Германии?

— Только израильский паспорт, — сказала я.

— Тогда извини, я не могу тебя принять, — покачал он массивной головой.

— Может быть, ты знаешь место, где мои данные подошли бы? — спросила я.

— Не думаю, что кто–то захочет рисковать, — сказал босс и демонстративно зевнул, показывая тем самым, что интерес ко мне окончательно им утрачен.

Честно говоря, мне казалось, что спрос на работниц в этой отрасли черного бизнеса всегда много выше опасений перед властями, которые, конечно, противятся появлению нелегалов на рынке труда, но делают это, как правило, спустя рукава. Иначе, как объяснить нынешнее засилие, скажем, некоренных европейцев во всех крупных городах Старого Света? Но, так или иначе, я получила от ворот поворот и решила немного пройтись пешком — поискать другие подобные заведения, которые в европейских городах обычно располагаются неподалеку друг от друга.

Второй клуб и в самом деле находился в двух кварталах от первого, был намного меньше, и от него веяло упадком: мало того, что вход никто не охранял, но внутри не оказалось ни одного посетителя. Ничего удивительного — я бы и сама, на месте клиента, обошла это заведение стороной, узнав, что работают здесь две потасканные тетки лет под пятьдесят, и вдобавок еще одна, помоложе, но явно из «торчков», судя по бессмысленному выражению лошадиной физиономии. За барной стойкой протирала стаканы женщина неопределенных лет, с решительным лицом и короткой стрижкой.

— Смешаете «маргариту»? — спросила я, запрыгивая на высокий табурет.

— Без проблем, — женщина за стойкой ловко подбросила бутылку с текилой и опрокинула ее в стакан с кубиками льда.

— Класс, — кивнула я, когда напиток оказался на стойке передо мной, — приятно смотреть на твою работу.

— Спасибо, — Ее английский по меньшей мере не уступал моему. — Ты откуда?

— Из России.

— А что делаешь во Франкфурте?

— Путешествую по Германии, — ответила я, уже решив про себя, что не хочу здесь работать, даже если бы мне предложили стать примадонной заведения.

— Это хорошо, — сказала бармен. — Россия очень большая.

— О, да, — подтвердила я.

— Киев — это тоже Россия, — сказала, а, может быть, спросила барменша.

— Почти Россия, — сказала я, — очень близко.

— Ко мне недавно устраивались на работу две девушки из Киева.

— Вот как?

— Обе, как ты, молодые и красивые.

— Спасибо, — улыбнулась я.

— Так вот, их обеих арестовали на третий день работы. Жалко, конечно, — лицо барменши выразило сожаление, и я прекрасно ее поняла. — Это я говорю на тот случай, если ты ищешь работу. Власти сейчас у нас свирепствуют, как никогда.

— Но я не ищу работу, — улыбнулась я. — Хотя, конечно, спасибо за предупреждение.

— А чего бы в такое место заявляться одинокой молодой девушке в полночь? — женщина улыбнулась мне в ответ. — Бывали времена, когда мои дела шли лучше, чем сейчас, и здесь работали студентки из Америки, Австралии, которые путешествовали по Европе. Разумеется, их семьи и бойфренды ни о чем не догадывались, а девушкам всегда хочется дорогого шоппинга.

— По-моему, тебя зовут, — я глазами показала барменше, что сбоку от стойки стоит странная фигура, терпеливо ожидая, пока на нее обратят внимание.

Существо было одето в немыслимый наряд, открывающий живот, но с высоким воротником. Прическа его тоже была высокой, глаза огромными, а губы пухлыми и ярко накрашенными. Однако интуиция подсказывала мне, что назвать существо девушкой было бы неправильно. Звучавшая из динамиков музыка не была слишком громкой, так что до меня долетали какие–то обрывки немецких фраз. Я все равно их не понимала, но по интонациям казалось, что существо имеет какие–то претензии к хозяйке, а та вроде бы оправдывается. Как это все было далеко от меня: чужая страна, чья–то сумеречная жизнь со своими эмоциями, интересами, проблемами. С одной стороны, у меня не было ничего общего с этими людьми, с другой — я чувствовала, что легко пойму их и найду общий язык.

В увлекательном триллере сейчас было бы самое время появиться вооруженным бандитам, или маньяку-убийце с кровавым блеском в глазах, или печальному положительному герою, небритому и подшофе. Но я честно описываю свою жизнь, и поэтому обязана придерживаться фактов: в небольшой зал вошли два клиента самой непримечательной внешности: уже немолодых и невысоких, полных и… пожалуй, все. На этом их сходство заканчивалось, потому что волосы одного из них были светлыми и кудрявыми, а брюнет был почти лыс, но взамен отрастил клиновидную бородку.

Повернувшись вполоборота ко входу, я заметила, что блондин с брезгливым выражением лица пытается увести приятеля из мрачноватого клуба, но лысый не соглашается и, глядя на меня, убеждает кудрявого остаться. Такое внимание к собственной персоне пришлось мне по душе, и я, почти инстинктивно, послала клиентам призывный взгляд.

— Пусть закажут выпивку, — барменша оказалась вновь рядом со мной, — тебе за мой счет.

— Вот как? — удивилась я. — А что с процентами за консумацию?

— Говоришь, не искала работу? — тихо проговорила барменша, потому что посетители приблизились к стойке.

— Битте, — я улыбнулась во весь рот, указывая на ближайший свободный столик между двух плюшевых диванчиков, украшенный керамической пепельницей.

Две тетки, которые оживились было при появлении клиентов, уже просверлили бы во мне дыры, обладай их взгляды хоть какой–нибудь реальной энергией. Я же старательно игнорировала их присутствие, получая удовольствие от того, что смогла заинтересовать мужчину, даже не одетая сексуально и очень скромно накрашенная.

— Меня зовут Сильвия, — представилась я, пожимая мужские руки, — первый день во Франкфурте, приехала из России. Вы не возражаете, если общаться будем по-английски?

— Нет проблем, — сказал бывший брюнет, то есть, лысый, — мы из Роттердама. Я Эрик, а это — Зепп.

— Вы живете в Голландии? — спросила я.

— Да, приехали по работе.

— Я Франка, — существо оказалось рядом с нашим столиком, и голос его звучал весьма женственно, отдавая сексуальной хрипотцой.

Впрочем, теперь и сама Франка выглядела очаровательной юнгфрау, так что ее пригласили занять место на диванчике рядом с блондином.

Барменша выглядела донельзя счастливой, обслуживая нас, — вполне возможно, это были первые клиенты, решившие остаться в заведении за весь вечер. Мы выпили по дринку, и темноволосый, наклонившись ко мне, так что его бородка защекотала мое ухо, сказал: «Пойдемте в номера».

То есть, сама фраза звучала несколько иначе, но суть ее была именно такова.

— Я не работаю в этом месте, — шепнула я в ответ, — и я даже не знаю, есть ли здесь комнаты для свиданий.

— В самом деле? — этот Эрик явно не верил мне, его горбоносый профиль изображал скепсис.

— А ты не видишь по моей одежде, что я, как и ты, вошла сюда с улицы? Разве другие девушки не одеты совершенно по-другому?

— Я и не смотрел на других, — сказал Эрик, сверкая масляным глазом, — мне понравилась ты, и я хочу провести с тобой время.

— Если действительно хочешь, я могу пойти с тобой в гостиницу, — я послала ему взгляд менады. — Всего за триста евро, до утра.

— Давай за двести, — сказал Эрик. — На час.

Я изобразила обиженную девочку, даже немного отодвинулась от голландца.

— У нас куча дел завтра, — объяснил Эрик, — надо успеть выспаться.

— Двести пятьдесят, — сказала я. — И я останусь, пока ты не скажешь, что тебе пора спать.

— Договорились, — сказал Эрик с видимым облегчением.

— Ты, наверное, бизнесмен, — сказала я, отставляя опустевший высокий стакан с остатками льда.

— Да, — гордо проговорил Эрик, — ты почувствовала, как я умею торговаться?

— О, ты, должно быть, очень хороший бизнесмен.

— Я занимаюсь текстилем.

Зепп, сидевший напротив, поднялся и произнес какую–то фразу по-голландски.

— Они собираются подняться наверх, — пояснил мне Эрик.

— Надо расплатиться, — сказала я, — нам тоже пора двигаться, особенно, если у вас тяжелый график на завтра.

— Надеюсь, с Зеппом не случится ничего плохого в этом месте, — засомневался мой лысоватый кавалер.

— Разве что проблемы с эрекцией.

— Это почему? — спросил Эрик, явно не одобряя мой юмор. — Зепп младше меня на два года.

— Я бы не сказала, — успокоила я голландца. — Выглядишь ты моложе, и лысые всегда крепче, как мужчины.

— Серьезно?

— Да об этом вполне официально пишут, — сочинила тут же я. — Мужских гормонов у них выделяется больше, из–за чего выпадают волосы на голове. Тестостерон и все такое…

Тут хозяйка принесла счет, голландцы расплатились, синхронно раскрыв бумажники, и светловолосый Зепп проследовал за Франкой вглубь помещения. Со спины ее наряд казался не столь нелепым, скорее, высокий воротник нес в себе какое–то аристократическое начало.

— А вы не собираетесь заходить в комнату? — голос хозяйки отвлек меня от созерцания субтильной франкиной спины. Может, она и в самом деле родилась девочкой? Вряд ли…

— Мы покидаем ваш прекрасный бар, — сказала я. — Завтра загляну снова.

Эрик уже поджидал меня у выхода.

— Клиент должен заплатить, если забирает девушку на выезд, — теперь интонации барменши уже не были столь приветливыми, как вначале.

— Правда? Извини, я не знала. Завтра занесу деньги, — сказала я и двинулась к выходу. — Ариведерчи.

— Простите! — крикнула хозяйка, выбегая из–за барной стойки. — Обождите минуту!

— В чем дело? — я уже стояла рядом с Эриком, пытаясь увлечь его наружу, но голландец повернулся к подскочившей барменше.

— Вы должны заплатить, если собираетесь забрать девушку с собой, — повторила хозяйка.

— Сколько? — спросил этот болван.

— А я разве работаю у вас? — крикнула я, потрясенная хамством этой женщины. — Ты меня увидела впервые в жизни час тому назад, даже не знаешь, как меня зовут, и теперь у тебя хватает наглости просить еще какие–то деньги!

— Но такие здесь правила! — не унималась хозяйка. — Вы познакомились благодаря моему клубу, и теперь должны расплатиться…

Эрик, похоже, испытал сильный шок, покраснел и молчал, как рыба. Я же сделала шаг к хозяйке, которая оказалась лишь ненамного выше меня.

— Вызови полицию, сука, — сказала я так тихо, что та едва могла меня расслышать. — Если хочешь неприятностей. Ты могла бы со мной заработать, я действительно собиралась занести тебе деньги завтра. А теперь можешь трахнуть сама себя.

Не дожидаясь ответа, я схватила голландца за руку и буквально силой выволокла его на улицу.

Там горели фонари и нежный ветерок дул со стороны Майна, принося запах речных водорослей. Мы, оказывается, находились совсем недалеко от берега.

— Возьмем машину? — спросила я голландца. — Или здесь близко?

— Лучше взять такси, — ответил он.

— Ни к чему, — сказала я, — проедемся на моей машине.

— Ты приехала на ней из России? — удивился Эрик.

— Что ты! — рассмеялась я. — Всего лишь из Франконии. Точнее, из Нюрнберга.

Я решила не нагружать Эрика чрезмерными подробностями, рассказывая ему про Австрию. Тем более, что Альбинос действительно покупал «фольксваген» в каком–то маленьком немецком городке, названия которого я не помню. Мне он успел сказать, что цена была процентов на двадцать ниже, чем на такую же машину в Австрии.

— Расскажи про текстиль, — попросила я, заводя мотор и поглядывая искоса на моего пассажира.

— Я вожу ткани из Пакистана, Индии и Китая, — начал Эрик. — Наши заказчики — европейские фирмы и частные ателье, в основном специализируются на прет-а-порте с этикетками ЕС. Есть среди заказчиков и довольно известные кутюрье, правда, их меньшинство, но иметь с ними дело выгодно для имиджа.

— Это должны быть очень хорошие ткани, чтобы имело смысл их возить так далеко, — ввернула я.

— Сейчас поворот, — отозвался Эрик, — и прямо по бульвару. В России есть бульвары?

— Думаю, в Москве их столько же, сколько в Роттердаме улиц.

— Но каналов у нас точно больше, — усмехнулся Эрик. — Не спеши, мы приехали.

Вход в гостиницу был ярко освещен и напоминал огромную стеклянную витрину, за которой виднелся роскошный холл и зелень пальм, высаженных, казалось, прямо в пол.

— Неплохой заработок дают ваши ткани, — сказала я, беря Эрика под руку, чтобы избежать ненужных вопросов при входе. — А не легче шить сами изделия в Индии?

— Футболка с надписью «Made in Pakistan» стоит значительно меньше, чем такая же, сшитая в Италии. По секрету могу сказать, что это зачастую одна и та же футболка. Но для более классных и дорогих вещей, пошитых в Европе, тоже нужны особенные дорогие ткани. Хотя для самых именитых модных домов ткань поставляют несколько миланских и парижских фирм. На тот рынок пробиться очень тяжело, но ведь и крупные производители брендов стремятся сократить накладные расходы: они строят фабрику для производства молодежной линии где–нибудь в Польше, а ткань берут уже не у аристократов, а у меня.

Физиономия Эрика начинала буквально лосниться, когда он заговаривал о любимом детище — своем бизнесе. Похоже, эта тема ему вообще не могла наскучить. Мне, впрочем, было тоже весьма интересно.

— Хочешь посмотреть каталоги? — предложил голландец, и в ответ на мое согласие извлек из массивного чемодана альбомы с образцами тканей и начал пояснять мне, как они называются и отчего цены на одни ткани выше, чем на другие.

Воспользовавшись гостиничным чайником, я заварила две чашки кофе, добавила сгущенных сливок, и мы продолжали прекрасно общаться, позабыв о том, для чего, собственно, я поднялась в номер голландца. Жалела я только о том, что Маши Поповой не было сейчас рядом — уж ей–то было бы интересно послушать обо всех этих тканях из уст настоящего профи.

Вот он, мир, в котором я хочу жить, думала я: путешествовать по выставкам, останавливаясь в многозвездочных отелях, вести переговоры с такими людьми, как Эрик, видеть на мониторах движение финансовых средств, отчитывать директора по маркетингу за недостаточный рост объемов продаж… Из мечтаний меня вернул к реальности стук в дверь.

Это вернулся Зепп, довольный, с двумя бутылками пива в руках.

Они заговорили с Эриком по-голландски, но потом перешли на английский:

— Эта Франка была мальчиком, — сказал Эрик с дурацкой ухмылкой.

— И как все закончилось? — смутное беспокойство зародилось во мне. Вдруг неудовлетворенный Зепп станет неадекватным?

— А, Зеппу нравится, — махнул Эрик пухлой ладошкой. — Он любит анальный секс.

— Заткнись, — сказал Зепп, — мне кажется, Сильвия такая же, как Франка.

Я даже не сразу осознала, что меня впервые в жизни приняли за трансвестита. А поняв это, едва сдержала обиду: неужели во мне есть что–то неправильное, если в голове у вполне вменяемых голландцев могла возникнуть такая мысль? Потом поняла, что никто и не думал меня унизить: просто они оба жили в стране, где легкие наркотики и гендерные трансформации уже давно были возведены в норму.

Я сбросила туфель и поставила свою маленькую ступню на колено Эрика.

— Смотри, — сказала я, — можно подделать грудь, глотать с детства гормоны, так что перестанут расти волосы на лице и расширится задница. Но никогда ни у одного из них не будет такой маленькой и аккуратной ножки, и всегда их можно определить по выступающему кадыку.

В довершение демонстрации я провела рукой по горлу и забросила наверх свои светло-пепельные волосы, открывая нежную шейку. Кажется, Эрик был впечатлен, потому что он только сглотнул слюну и ничего не сказал, а Зепп бросил напоследок длинную фразу по-голландски, сказал мне «good night» и вышел из номера, не забыв прихватить свою бутылку с пивом.

— Что он сказал? — спросила я, не спеша убрать ногу с бедра Эрика, а наоборот, двигая ее выше.

— Не стоит переводить, — сказал Эрик расстегивая мои брюки.

— Дай–ка угадаю, — сказала я, обнимая голландца и змейкой вывинчиваясь из брюк. — Он заявил, что коксинели сосут качественней, правда.

— Как ты поняла?

— Пара слов очень похожих, — сказала я, опрокидывая его на спину и садясь сверху. — Твой друг просто завидует, что тебе досталась настоящая женщина, а ему — жалкий извращенец.

— Конечно, — ноздри Эрика расширялись, касаясь моей кожи, — я только приму душ, хорошо?

Все прошло совсем не по сценарию, предусмотренному мной с вечера. Во-первых, мы оба уснули после занятий любовью, и проснулись только утром. Во-вторых, я отказалась брать деньги…

— Что ты, Эрик! — едва ли не с оскорбленным видом я оттолкнула его руку с зажатыми в ней сотенными бумажками. — Я ведь сказала вчера, что не работаю.

— Но мы договорились насчет денег, — начал голландец удивленно, присаживаясь на гостиничный стул.

— Я просто проверяла, стою ли я того, чтобы за меня заплатили, — я рассмеялась и поцеловала его лысину. — Стало интересно, что чувствуют проститутки.

— Я сразу понял, что ты не похожа на одну из них, — воскликнул Эрик и спрятал деньги в бумажник. — Вы, русские, всегда ведете себя, как ненормальные.

— Это почему же?

— Понятия не имею, — сказал Эрик. — Если с вами пытаешься вести бизнес, то становишься алкоголиком, а если влюбляешься в русскую и начинаешь с ней жить, ее эмоции заставляют тебя забыть о бизнесе и вообще обо всем на свете.

— Это все из личного опыта? — удивилась я.

— Не совсем, — уклончиво ответил Эрик, — скорее из опыта друзей. Близких друзей. Но сейчас у меня совсем нет времени рассказывать обо всем этом. Пора собираться на выставку. Давай пообедаем вместе, а потом съездим в магазин моих партнеров — они выпускают очень классные вещи, тебе понравится.

— Ты мне тоже очень понравился, — сказала я, не покривив душой. — Принимаю твое приглашение. Наберешь мой австрийский номер, чтобы уточнить время. Я буду ждать после четырех. Подходит?

— О да, — улыбнулся Эрик, разглаживая усы и бородку, которыми он щекотал меня ночью. — Прекрасно подходит.

*.*.*

Дожив до своего двадцать седьмого лета, я обзавелась столь огромным, даже для проститутки, опытом, что могла дать уверенный ответ на вопрос, волнующий всех на свете девушек: что такое «идеальный мужчина»?

Слушайте: это лысый толстяк небольшого роста с пухлым ртом и короткими нежными пальцами. В нем нет ни грамма желания тебя использовать, он не очень уверен в себе как мужчина, но в остальных смыслах он сильная самодостаточная личность. И, наконец, он достаточно обеспечен, чтобы позаботиться, как следует, о тебе.

К примеру, подарить несколько прекрасных и дорогих летних вещей — ведь в моем багаже не было никакой легкой одежды, если не считать рабочих спецовок, неприлично-открытого фасона. Покупки Эрика стоили значительно дороже двухсот пятидесяти евро, которые он заплатил бы мне за разовую услугу. Положим, я всегда знала, что быть любовницей выгоднее, чем заниматься сексом за деньги. Главное при этом — не бояться утратить независимость, но тут как раз я была спокойна: Эрик не был разводилой — ему я могла доверять. И постылой моей независимости ровным счетом ничего не угрожало.

Кстати, информацией голландца о России и наших национальных особенностях он был обязан своему кузену, которого пыталась развести парочка бизнесменов из Санкт-Петербурга. Возможно, я еще напишу об этом подробнее, а сейчас только скажу, что голландец вернулся восвояси с разбитым сердцем и сильной интоксикацией организма. Наши земляки, впрочем, тоже остались у разбитого корыта, поскольку не получили ни гроша от инвестиций, на которые рассчитывали. Вообще, это была довольно распространенная концовка деловых инициатив моих земляков. Единственными дивидентами, извлекаемыми российской стороной, было чувство национальной гордости при последующих рассказах о блюющих иноземцах. Дескать, мы круче… По-моему, круче тот, кто в конечном итоге остается с деньгами, но, конечно, не мне судить наших наивных бизнесменов, начинавших в девяностые…

Я перебралась жить в номер голландца, и мы провели с ним еще два замечательных дня — а потом он улетел к своей семье в Роттердам, и я отвезла его в аэропорт. Кажется, я начинала входить во вкус этой роли.

— Это мой первый роман с тех пор, как я женился, — поделился со мной Эрик. — Я уже забыл, как это может быть прекрасно.

— Вот и не забывай о хорошем, — сказала я.

— Я влюбился в тебя не на шутку, — рассмеялся он. — Езжай в Голландию, дался тебе этот Дюссельдорф. В своем городе я помогу тебе снять жилье и найти работу.

— Тс-с, — кончиками пальцев я дотронулась до его пухлых губ, — у меня важная встреча в Дюссельдорфе. Тоже по бизнесу, между прочим.

— Ты могла бы рассказать…

— Нет, — прервала я его, — еще не о чем говорить. Обещаю связаться с тобой, если дело будет связано с текстилем и одеждой.

— Смотри, не потеряй визитку. Я буду скучать по тебе, малышка.

Электронные часы показывали десять вечера. Небо над франкфуртским аэропортом напоминало оживленную трассу — прожектора садящихся бортов ежеминутно заливали светом посадочную полосу и параллельное ей скоростное шоссе. Я нашла по указателям развязку на Кельн и Дортмунд, поехала в правом ряду, не очень быстро. Мощные и дорогие машины проносились мимо меня, и так много их было на вечерней трассе, и в каждой сидел некто, намного состоятельнее, и вряд ли более одинокий. К полуночи Эрик, подумала я, уже добрался до своего дома, обнял жену и поцеловал спящего сына. Могла ли я разбить его семью? Поселиться в Роттердаме, сделать так, чтобы мы стали жить вместе?

Я ехала на север, пока справа не забрезжило утро, это случилось перед самым Дортмундом. Немного поколебавшись, я свернула на запад, к Дюссельдорфу. Надо держать слово, подумала я. По возможности. Тем более что Дюссельдорф находится как раз на полпути между Франкфуртом и Роттердамом.

Это была самая густонаселенная часть Германии — индустриальный мегаполис Рейн-Вестфалия, города которого сливались друг с другом, переходили один в другой, так что подчас и различить нельзя было, где заканчивается, допустим, Эссен и начинается Дуйсбург. И так далее. В принципе, мне одинаково годился любой большой город, но от голландцев я слышала, что Дюссельдорф наиболее респектабельное место во всем этом регионе: здесь проводится огромное количество промышленных выставок, и его избрали в качестве места для своих европейских штаб-квартир крупнейшие корпорации Кореи и Японии. Поэтому здесь целые улицы занимают дорогие бутики, рестораны — лучшие в Рейн-Вестфалии, а процентное количество адвокатов, биржевых брокеров и прочей мажорной публики среди населения, пожалуй, самое высокое в этой части Германии.

Тем большим было мое удивление, когда я вновь едва смогла обнаружить в городе увеселительные места с эротической подоплекой. В Старом городе, недалеко от Рейна. Вообще, Дюссельдорф какой–то скучноватый и деловой, сверх всяких приличий. Старый город здесь не скрывается за крепостной стеной, как в Нюрнберге, и вообще его центр совершенно не впечатляет, как центр Франкфурта. Это современный и несколько прямолинейный город, в котором и заняться–то особо нечем, если, конечно, вас не привел сюда деловой интерес.

— Можешь попробовать, девочка, — сказала сухая и остроносая администратор ночного клуба. — Главное у нас, это танцы и консумация. Если у тебя есть опыт в этих вещах, то я возьму тебя.

— А как насчет полицейских проверок? — спросила я. — У меня ведь нет разрешения на работу.

— А диплом о хореографическом образовании у тебя имеется? — спросила остроносая.

— В Москве остался, — сказала я.

— Копию могут выслать?

— Могут. Недели через две.

— Почему не сразу?

— Семейные обстоятельства, — я опустила взгляд под столик, за которым сидела. — Как у вас насчет жилья? Послезавтра начинается выставка, и свободных номеров в том отеле, где я живу, не останется.

— Поговори с другими девушками, — сказала хозяйка. — Только вчера Салли жаловалась, что ей слишком дорого платить за квартиру.

— Она живет одна? — удивилась я, представляя примерно, во что обходится съем квартиры в этом городе.

— Она осталась одна в комнате.

— Спасибо, я поговорю с ней.

Салли оказалась улыбчивой китаянкой из Шанхая, худенькой и милой, вдобавок одного роста со мной. Первая девушка моего роста из всех, с которыми я жила, с которыми близко общалась. Конечно, настоящее имя ее звучало несколько иначе. Настолько иначе, что европейской артикуляции его правильно не выговорить, а значит, не стоит и пытаться. Важнее было то, что это был первый человек не просто другого языка, но и совершенно чужой культуры, с которым я близко общалась.

И благодаря этому я, снова поселившаяся в квартире с тремя проститутками, избежала столь отвратительного мне чувства дежа вю. Казалось, что Салли ничего не воспринимает всерьез, даже себя и свои проблемы. Ее хихиканье над клиентами временами казалось бестактным, и поводы для смеха зачастую вовсе не казались мне таковыми. Ну, например, она могла подскочить ко мне, дома после работы, когда я выходила из ванной с туалетной сумочкой в руках, и продемонстрировать сросшиеся маринованные огурчики, отдаленно напоминающие фаллоимитатор с анальной насадкой. Я поначалу выдавливала из себя смешок, чтобы не обидеть китаянку, но по прошествии нескольких дней решила, что уместней будет своей холодностью осадить ее пыл. Хоть иногда и не могла сдержать улыбки — настолько Салли вела себя наивно и по-детски. Хоть была она всего на два года младше меня. Да, роднило нас еще и это — маленьких собачек, до старости способных казаться щенками.

Я думала, что Салли будет готовить какие–то особенные блюда, и мне было интересно понаблюдать за этим, чтобы расширить кругозор, но действительность оказалась намного прозаичнее: Салли ела те же готовые продукты, что и все мы, лишь разогревая их в микроволновке. Даже палочками она при этом не пользовалась, предпочитая вилку и нож.

Зато у китаянки были профессиональные навыки в области маникюра, и она обрабатывала мои ногти настолько здорово, что я впервые получала от этого удовольствие. Признаюсь, до этого маникюр и педикюр были для меня лишь досадной необходимостью, вроде гигиенических процедур. В основном, я занималась этим сама, иногда мне помогал кто–нибудь из подруг, и лишь изредка я пользовалась услугами специальных салонов. Вообще, Салли уделяла массу времени эпиляции, чистке лица, маскам, нанесению на свое маленькое тельце всяких кремов и лосьонов, так что у нее едва оставалось время на еду и просмотр музыкальных клипов. Не помню, чтобы она занималась чем–то еще. Впрочем, другие мои коллеги в основном не отличались от нее. Свободное время они использовали для разговоров о тех же мужиках и пялились в экран, где вытанцовывали их попсовые кумиры. Во всяком случае, кожа у Салли была гладкой, как у младенца, и от нее всегда приятно пахло, а если живешь с кем–то в одной комнате, то важнее этого ничего нет.

Соседками нашими были две подруги — полька Беата и еще одна блондинка из Литвы. Последняя демонстративно обращалась ко мне по-немецки, даже когда мы оставались одни. Я уже говорила, что оцениваю свое знание этого языка очень критически, я именно что нахваталась устного немецкого по борделям, рынкам и магазинам. Читать по-немецки я могла только вывески, но поверьте, девица из Литвы знала язык Гете и Шиллера еще хуже, и, тем не менее, упорно не желала общаться на языке страны, в которой она прожила, по меньшей мере, двенадцать первых лет своей жизни. Может быть, ее вины в этом и не было — просто ее воспитали в ненависти ко всему русскому, но и у меня желания общаться с ней не возникало, хотя менталитет Салли намного более отличался от моего.

Можно ли сказать, что это мешало нам понимать друг друга? Не прошло и недели, как нас обеих забрали в гостиницу два клиента из Сингапура. Казалось бы, шел десятый мой год в этом бизнесе, и я была стопроцентной профессионалкой… Но три тысячелетия сексуальной культуры Поднебесной таили в себе сюрпризы даже для меня. Мило щебеча и непрерывно улыбаясь, Салли на моих глазах вымыла смуглый орган клиента мылом, а потом вычистила его зубной пастой. У меня самой пошли мурашки от мысли, что должен чувствовать человек, в чью нежная поверхность втирают ментоловую пасту. Но сингапурец покорно снес эту полуласку, полуиздевательство. А потом Салли в смешной шапочке для душа на копне черных волос взяла закаменевший от ментоловой прохлады орган в свой горячий маленький рот. Клиент взвыл от наслаждения, а я выскочила в комнату, где меня ждал другой сингапурец. Признаться, мне самой не терпелось попробовать то, что делала Салли, но я в Европе ни разу не работала без резинки, и я решила отложить этот эксперимент до того времени, когда у меня появится, наконец, близкий по-настоящему мужчина.

На этом сюрпризы от Салли не закончились. Дождавшись, пока сингапурцы восстановят силы и выпив по джин-тонику за дежурной болтовней, мы поменялись клиентами и приступили ко второму раунду. Признаться, я была встревожена, что китаянка вообще не предохраняется, увидев, как она исполняет минет без средств защиты. Поэтому я облегченно вздохнула, увидев, что Салли зубами рвет упаковку презерватива. Тем больше было мое удивление, при виде того, как резинку она натягивает, вместо вяло лежащего пениса… на большой палец ноги клиента, хихикая, насаживается на него, и начинает облизывать набухающий орган снова без всякой защиты. Правда, после меня сингапурец успел побывать в душе… но все–таки… Я прыгала сверху, меняла ритм, словом, вела себя как обычно за работой, и видела, как Салли отрабатывает свой номер. За технику она заслуживала самых высоких баллов, но артистизм китаянки я оценила бы в единицу — настолько ненатурально звучали издаваемые ею вздохи, ахи и повизгивания. Надо будет как–нибудь записать собственные возгласы на диктофон, решила я, раскачиваясь на сингапурском бизнесмене. Сравнить. Тут клиент больно скрутил мой сосок и я заорала, еще больше ускоряясь. Почувствовала, как сокращается член, извергая семя в резинку внутри меня. Поймала неожиданно распахнутый в мою сторону узкий китайский глаз, казавшийся в этот миг почти круглым. Неужели мне тоже удалось чем–то ее удивить, подумала я, целуя руку клиента, наконец, оторванную от моей груди.

Получив по пятьдесят евро в качестве чаевых, едем домой на такси.

— Ты сможешь после возвращения купить себе квартиру в Шанхае? — спрашиваю я.

— Не знаю, — говорит Салли и снова хихикает. — Они такие дорогие у нас, даже представить трудно. В хорошем районе стоят не меньше, чем здесь, я думаю.

— Не может быть, — говорю я уверенным тоном, каким вообще людям свойственно произносить глупости. — У вас же намного ниже уровень жизни.

— Ты себе не представляешь, — качает Салли хорошенькой головкой, — что такое самый населенный город мира. Думаю, тебе надо там побывать, чтобы представить.

И она снова тихонько смеется.

Недели через две после моего появления в Дюссельдорфе я, наконец, закрыла все дыры предприятия «Терамитем» в Москве, и с облегчением услышала в трубке спокойного Бориса Аркадьевича, обещавшего, что решит все вопросы уже без дополнительных вливаний со стороны учредительницы. Мой директор вовсю общался с будущим арендатором — фирмой, которая занималась оптовой торговлей керамической плиткой и сантехникой. Правда, цифра, которую арендатор собирался платить, была примерно такой же, как и за аренду теплых складов далеко от центра прошедшей зимой. Я неплохо изучила ситуацию с ценами три месяца назад, еще находясь в Москве. Выходило, что все накладные расходы по весне оказались выше планируемых, зато мои доходы в перспективе не вырастут ни на копейку. В принципе, и это было не так плохо, но не стоило забывать, что мне и в будущем придется вносить законную арендную плату администрации, да еще выплачивать мзду всяким романам георгиевичам и иже с ним.

Если бы мне предложили спорить на деньги, сказала я себе самой, я поставила бы на то, что моему директору откатили за согласие подписать договор с такой арендной платой. Впрочем, это проверить было нереально, тем более что, как практикуется в нашей стране, «Терамитему» должна была выплачиваться совсем незначительная официальная сумма аренды, а две третьих цены заходили в нашу кассу черным налом. Хоть около половины этой черной суммы должна была в свою очередь уходить на взятки, я, наконец, вздохнула с невероятным облегчением: теперь моя оставшаяся жизнь, по крайней мере, не пройдет в нищете. А единственное решение, принятое мной из Германии по российскому бизнесу, заключалось в запрете Борису Аркадьевичу подписывать арендный договор сроком больше, чем на год. Мой директор пообещал так и поступить.

Ужасный призрак бедности наконец–то полностью растворился вдалеке — я умиротворенно глядела на залитый солнцем Рейн и спокойный благополучный город, раскинувшийся вдоль речных берегов. В жизни я не видела еще такой широкой реки, как Рейн в Дюссельдорфе. Странно, я даже Волги не видела никогда, думала я, блаженно закрывая глаза и вдыхая теплый воздух немецкого лета. И Днепр я не помню: родители возили меня в Киев такую маленькую, что я забыла все детали той поездки…

Этим вечером я, как ни в чем не бывало, вышла на работу и танцевала в свою очередь у шеста, и мурлыкала с клиентами, заказывая напитки в баре, а под конец меня забрал в гостиницу пожилой костистый немец, малословный, жесткий, как наждак, с холодными водянистыми глазами. Он был очень тяжелый, этот клиент, я едва доработала с ним, еле сдержалась, чтобы не послать его к дьяволу и не убежать. До сих пор удивляюсь себе: ведь он не мог удержать меня насильно, и я не боялась его. Вместо того чтобы прекратить изнурительный сексуальный марафон, от которого у меня саднили все мои натертые нежные места, я терпела и притворялась, будто мне хорошо. Я настоящая мазохистка, изумилась я, самая взаправдашняя, да еще и свято соблюдающая профессиональный кодекс. Будто это может добавить мне уверенности… А ведь добавляло… Когда–то были такие времена, что я самоутверждалась, доказывая себе, будто я — лучшая проститутка.

С этими мыслями и воспоминаниями я заснула подле посапывающей во сне Салли. И снова проснулась через несколько часов с тупой болью, разрезающей мне живот.

Маленькая китайская ручка лежала на моем лбу.

— Ты кричала во сне, — сказала Салли. — Тебе плохо?

— Вообще–то мне хорошо, — процедила я, — только живот болит.

Салли деловито перевернула меня на спину и ощупала мой живот.

— Мягкий, — сказала она. — Значит, не умрешь так скоро, хи-хи-хи.

— Купи «Маалокс» в аптеке, — попросила я.

Салли вернулась не только с «Маалоксом», но и с какими–то травами в аптечных упаковках, и с резиновой клизмой вдобавок. Я попробовала вяло протестовать, но китаянка сказала, что мой организм необходимо прочистить, и это улучшит даже кожу. Видите ли, в последнее время у меня появилась идея фикс, дескать моя кожа становится более сухой и вроде бы даже приобрела нездоровый сероватый оттенок. Я пожаловалась пару раз китаянке, и вот она придумала верное средство. Народное китайское, хи-хи-хи.

После интенсивного промывания кишечника раствором ромашки и приема ирландского лекарства мне действительно полегчало, но я осталась дома, потому что меня отныне ничто не принуждало выходить на промысел. Наконец–то я расслабленно валялась на кровати, а потом, раздетая и не накрашенная, включила музыкальный канал, как и подобает нормальной проститутке на отдыхе. Развесив на просушку свой выстиранный перед ночной работой гардероб, и шарм, и усталую от постоянного притворства маску равнодушного лица. Как на одной из картин Ренуара… Вот уж кто разбирался в нас, умел читать женские души. Впрочем, музеи были немного позже, я снова забегаю вперед.

А в этот вечер я позвонила домой, поговорила с мамой, которая как раз проверяла последние контрольные четверти, сидя перед открытым в зеленые ветви окном. Она по-прежнему общалась с отставным ментом Иваном Всеволодовичем, но сейчас мне было как–то все равно: пусть хоть женятся, лишь бы не претендовал этот тип на мою жилплощадь. Летняя ленца совсем убаюкала меня, когда я повесила трубку, но тут, неожиданно рано, примчалась полька Беата и с порога закричала, что литовка арестована и в дюссельдорфском клубе только что случилась облава.

— Где Салли? — крикнула я, подскакивая к Беате.

— То не вем, — полька оттолкнула меня и бросилась собирать свои вещи.

— Что с тобой такое? — спросила я, обычно Беата, как и подобает рослой славянской красавице, двигалась неторопливо и с достоинством. — Опаздываешь на самолет?

— Она все сдаст, — полька кинула на меня затравленный взгляд, и я мигом стала думать о ней лучше, чем прежде. Далеко не каждая из нас способна не строить иллюзий в отношении попавших в полицию подружек. Шлюхи в этой ситуации не склонны изображать из себя непреклонных советских разведчиц.

Я немедленно позвонила китаянке на мобильник и с облегчением услышала, что та находится с клиентом в его квартире. Салли не могла долго разговаривать, поэтому только поблагодарила меня, когда я предостерегла ее от возвращения домой.

— Ты что, ждешь полицаев? — удивилась полька, завидев меня на пороге своей комнаты. Я нарочито вяло размешивала сахар и сливки в чашке с растворимым кофе.

— Я здесь не работаю, — пояснила я, — законов не нарушаю. Что мне могут сделать?

— А виза…

— Еще не просрочена, — закончила я.

— Как хочешь, — сказала Беата, запихивая в пакеты то, что не влезло в чемодан и большие сумки. — Я думаю, что чем меньше с полицией дел имеешь, тем спокойнее живешь.

Неглупо, подумала я, совсем даже неглупо. Пожалуй, стоит последовать ее примеру. Тут зазвонила беатина трубка, и я поняла, что за полькой приехал кто–то из ее знакомых. В самом деле, не прошло и минуты, как двое здоровенных парней заскочили в квартиру, похватали собранные полькой вещи и втроем навсегда исчезли из моей жизни.

Полиция не появилась и в ближайшие полтора часа, так что я спокойно собрала свои и саллины вещички, пригнала «фольксваген» со стоянки, на которой он втайне от всех меня дожидался, и за четыре ходки погрузила в него все наши пожитки. Даже резиновую клизму не забыла, вдруг чистить кишечник придется еще как–нибудь.

Отъехала от квартиры, выбралась на широкую набережную, серый Рейн мощно катил свои воды в каменном презервативе берегов. Переехала через красивый широкий мост, переброшенный через реку на длинных вантах. Проехала еще немного по какому–то модерновому району, застроенному современными продвинутыми конструкциями. Наверное, здесь и проходят знаменитые выставки, догадалась я. В это время позвонила Салли, освободившаяся после работы.

— Хватай такси и езжай в «Золотой дракон», — я смотрела как раз на роскошного вида китайский ресторан, выстроенный на углу всего этого комплекса выставок и гостиниц. — Ты как раз должна мне порекомендовать правильные блюда вашей кухни.

Наша трапеза проходила, что называется, в деловой и дружеской атмосфере. Я боялась пить спиртное и съела только постный рис с креветками, а Салли выпила пива, заказала себе острую рыбу со специями, и наслаждалась вечером, который вполне могла провести, вместо ресторана, в тюрьме. Новость о том, что мы теперь на колесах, была воспринята ею с радостным подхихикиваньем, и я заметила, что эта ее манера сегодня меня не раздражает.

— Думаю, надо уезжать из Дюссельдорфа, — сказала я, отбросив салфетку.

— Давай поедем в Кельн, — предложила вдруг Салли.

— Почему именно туда?

— Хороший город, — невнятно пояснила китаянка, — тебе понравится.

— Ты там уже работала?

— Да, я начинала в Кельне, — сказала Салли и немного погрустнела.

— А что случилось потом?

— Ничего особенного, — сказала Салли. — Мне объяснили, что в Дюссельдорфе безопаснее, но теперь я и сама уже не знаю, где можно чувствовать себя спокойно.

— В Шанхае, милая, — жестко сказала я. И решила немного сменить тему, видя, как испуганно покосилась на меня Салли. — А вот если бы тебе закрыть глаза, и накормить точно так же, как только что, ты бы поверила, что ты дома?

— Нет, что ты, — хихикнула вновь китаянка. — У нас все по-другому, и продукты тоже другие. Это тяжело объяснить, потому что этот «Золотой дракон» не немецкий ресторан, и повар здесь китаец, я чувствую, и готовит он хорошо, но в то же время, это не Китай, я плохо говорю, ты не понимаешь…

— А если бы тебе предложили всю жизнь питаться, как здесь, ты бы согласилась? — не отставала я.

— Да какая разница? — удивилась китаянка. — Разве это главное?

И даже забыла хихикнуть или, по меньшей мере, улыбнуться.

— Ну и что же для тебя главное? — я уже предчувствовала ответ, и все же спросила.

— Найти свою единственную любовь, — серьезно ответила Салли. — Разве у тебя иначе?

Тут уже хихикнуть пришлось мне, и вскоре мы обе заливисто смеялись, забыв обо всем дурном, за уютным столиком дорогого китайского ресторана, в роскошном и чужом европейском городе.

Салли тут же сморило от литра бочкового пива, употребленного ею для снятия стресса, а я снова вела «фольксваген» по ночной трассе — вот еще одно дежа вю в моей новой жизни. Впрочем, сейчас мне предстояло проехать всего лишь полсотни километров, да и Салли развеселила меня так, что я то и дело заливалась смехом, воображая, как она деловито выдавливает зубную пасту на пенис единственной своей любви. Почему–то, воображая неведомую любовь Салли, мне представлялся японец Ирми — вот уж не думала, что так глубоко он мне западет…

В древний и прекрасный город Кельн мы прибыли вскоре после полуночи, и я уже автоматически, по указателям «Zentrum», выехала к знаменитому собору. Вышла, раскрыв рот, оставив открытой дверь машины, обошла собор по периметру. Неужели такое мог построить человек? В ночной подсветке он казался живым и грозным, как божья кара. Ничего более волшебного я не встречала в своей жизни. Ни на Святой Земле, ни в великолепии австрийской столицы. Ни в Москве. Разве что, мелькнула мысль, в Троице-Сергиевом посаде. Там тоже была некая печать волшебства, но другого, более родного что ли.

Я ездила туда после смерти Егора, весной 95-го, шесть лет назад, зажгла свечи, постояла перед образами, вернулась тем же вечером на электричке в Москву, стала работать дальше. Еще через четыре года дотронулась до гроба Господня, и снова продолжала извиваться под клиентами, как ни в чем не бывало. И сейчас буду… И чем же эти чудеса, редкие на свете, как взмах ангельских крыльев, влияют на наши судьбы? Неужели мы существуем в различных вселенных, духа и плоти, и никогда не объединим в своем сердце одно с другим?

Во мне возникло предчувствие какой–то очень большой и важной мысли, которая вот-вот готова снизойти на меня, но я продолжала зачарованно пялиться на Кельнский собор, и мгновения шли, пустота так ничем и не заполнилась, а потом тонкий голосок Салли объявил:

— Быстро доехали. Ты молодец.

— Спасибо.

— Поставь машину у тротуара, чтобы не придрались, и давай пройдемся пешком.

— Это здесь близко?

— Совсем рядом, — подтвердила Салли и хихикнула.

Ночной клуб находился менее чем в километре от собора. Здесь проходила пешеходная зона, чем–то похожая на Старый Арбат, впрочем, таких мест я встречала уже много, пожалуй, во всех крупных городах на моем пути. В Кельне эта улица называлась …, и сразу несколько заведений эротического толка группировались в дальней ее части. Я гадала, какие отношения связывают Салли с одним из них. Внимательно глядя на китаянку, я не заметила особенных изменений в ее мимике, разве что она ненадолго замешкалась, выбирая нужную дверь.

Хозяином этого места оказался — о, дивная неожиданность — мой бывший соотечественник, который назывался Эдиком и был он владельцем не только места, но и нескольких девушек. Я, по правде, уже стала забывать, что существует такая забавная форма собственности. Эдик провел короткое собеседование со мной. Давненько никто не доставлял мне подобного удовольствия:

— Я так рад, что у меня будет работать девушка из России. Украинки, белоруски, молдаванки уже есть. Присутствуют еще девчонка из Алма-Аты и две из Ташкента. Еще бы кого с Кавказа пригласить, и будет полный СССР!

— Ты здесь никто и зовут тебя никак, пойми это, малая. У меня концы и среди мафии, и менты прихвачены.

Произнося эти слова, Эдик рубанул ребром ладони по столешнице. Ну и крут мужик, подумала я.

— Ты, если работала за границей, то знаешь, что нет никакой разницы — в этом бизнесе все платят наверх. Понимаешь? Надо мной стоят такие серьезные люди, что ты даже представить себе не можешь. От начальства налоговой службы до политиков из ландестага. Чему это ты улыбаешься? Ты вообще соображаешь, что я говорю?

В какой–то момент это веселье мне прискучило. Впрочем, я уже поняла, что работа в этом клубе действительно есть, а поэтому постаралась не перегнуть палку и не надерзить.

— Эдик, вы знаете, я танцовщица с очень большим стажем. Поэтому мне совершенно ни к чему растопыривать здесь пальцы и вспоминать, кого я знаю, и через что прошла. Главное, я всегда держу язык за зубами, выполняю работу на сто процентов профессионально, а самое главное — никому не плачу уже много лет. Последний факт, естественно, разглашению не подлежит, никто из девушек не узнает, так что за дисциплину в коллективе можете не волноваться.

— Ну, ты конкретная подруга, — хрипловато сказал Эдик, тыкая окурок в бронзовую пепельницу.

Он вообще очень много курил, вид имел довольно издерганный, к тому же сутулился сильно, так что на первый взгляд не выглядел на метр девяносто, хотя именно такой рост у него и был. Все в Эдике было кажущееся: его как бы суровость, как бы связи, как бы умение разводить. Хоть многие барышни и принимали всерьез его персону. Даже слишком всерьез, как показало будущее. Но не стану вновь забегать вперед, лишь скажу, что в Эдике все–таки было одно настоящее качество — любовь к азартным играм, которым он посвящал все свободное время. И все деньги.

— Ну, представляешь, на пятой карте ко мне приходит цвет! — сокрушается Эдик, лежа на кровати и жадно затягиваясь. — Гружу весь банк, а у него, сука, фулл хауз! Сука! Мать его!

— М-да, — я подавляю желание улыбнуться, опускаю голову, заканчиваю вытираться широким пушистым полотенцем. — Это, конечно, невезение, но ведь можно было предположить, что у него сильная карта, если он доторговался до конца?

— Цыганка с картами, дорога дальняя, — вместо ответа поет Эдик густым баритоном. — Дорога дальняя, казенный дом, Быть может, старая тюрьма центральная, меня, мальчишечку, по-новой ждет.

Ох, не накаркал бы он.

Эдик выделил меня из числа своих танцовщиц, и, благодаря этому, я уже свободно рассуждаю о премудростях покера. Было безумно интересно наблюдать за этой жестокой игрой в исполнении четверых кельнских сутенеров, и я не захотела отказывать себе в этом удовольствии. Они пытались казаться такими проницательными, чтобы отгадать, у кого действительно сильная карта, а кто блефует. Ну а я, наблюдательница за наблюдателями, кайфовала еще больше, чем они. К тому же, не рискуя деньгами. Почти каждое утро Эдик предлагает мне свое общество для развлечений и секса. Раза три я согласилась, и, кажется, уже стала для него своей…

— Малышка, я очень ценю твой интеллект, — ехидничает он, — только пойми, что, не играя самой, нельзя рассуждать об этих вещах.

— Я действительно мало знаю, — говорю, забираясь под простыню. — Но, то, что знаю, дорогого стоит.

— Это что же?

— Вопрос выигрыша и проигрыша в азартных играх — это вопрос математического ожидания и правильного менеджмента финансов, — проговорив эту фразу, закрываю глаза, чтобы уснуть.

— Не может быть! — тихо говорит Эдик. — Девушка из ночного клуба обучает меня жизни!

— Проведи эксперимент, — сонно говорю я. — Посади меня за стол и увидишь, что я уйду в плюсе.

— Я еще с ума не сошел…

Это неправда. Эдик сумасшедший, как и все азартные игроки. Только мне незачем говорить ему это. Он и сам понимает где–то на уровне подсознания, да только что толку…

А еще Эдик на одном из наших свиданий сказал мне, что Салли привез в Германию тоже наш бывший соотечественник, некий Рустем из Казахстана, и, оказывается, Салли была в него влюблена. Я даже не поверила вначале, настолько странно это прозвучало, но действительность сплошь и рядом бывает странной. Сама китаянка вдруг призналась мне в своих чувствах к Рустему, и я впервые увидела ее плачущей.

— Рустем сказал, что у тебя самая красивая походка, — выдала однажды Салли. — Научи меня так сексуально ходить.

— Кто сказал? — не поняла я, решив, что небезгрешный английский китаянки где–то заглючился.

— Рустем сегодня приехал, — произнесла Салли с придыханием. — Ты видела его в клубе.

— Никого я не видела.

— Ну да, ты его не знаешь, — вздохнула Салли. — Но он сразу обратил внимание на твою попку.

— Спаси и сохрани, — пробормотала я.

— Он говорит, что у меня слишком плоская задница, — она покрутила задком, и вправду, довольно худым, обтянутым в дорогие, купленные по моей подсказке, бриджи.

— Понимаешь, подруга, — наставительно сказала я, — женщинам твоей расы присуще некоторое… м-м… отсутствие форм спереди и сзади. Но это не мешает мужчинам любить вас, доказательством чему служит ваша фантастическая плодовитость.

— И все–таки он меня не любит, — печально сказала Салли. — Что мне с этим делать?

— Бедное дитя, — сказала я, — как вы с ним познакомились?

— В Шанхае, — ответила Салли, — я делала ему массаж. Он так прикольно шутил, был самый веселый. Хоть китайский у него так себе… После этого я сразу с ним встретилась в ресторане, а когда он предложил работу в Германии, я даже не раздумывала.

Вот это история, подумала я. Среди двадцатимиллионного города встретились именно эти двое, и я каким–то боком оказалась наперсницей их удивительной связи.

— Прости на нахальный вопрос, — я смущенно кашлянула, — ты платишь ему до сих пор?

— Это мое дело, — резко сказала Салли и отвернулась.

— Прости, — сказала я. — Но я бы не хотела, чтобы тебя использовали. Мы же подруги…

— Это мое дело, — упрямо повторила Салли.

Никогда она не отвечала мне так резко, и я решила больше к ней не приставать с подобными разговорами. Подошла и погладила ее хорошенькую головку. Заглянула в лицо и обомлела — по щечкам Салли текли слезы.

Следующей ночью я вновь оказалась в роли наблюдательницы за покерными баталиями, но теперь я больше присматривалась к Рустему, который тоже присутствовал за круглым карточным столом. Собственно, это был обычный предмет мебели, за которым в часы работы сиживали клиенты заведения. После закрытия стол передвинули немного ближе к сцене и бару, туда, где было светлее всего, и четверо сутенеров с красными глазами, в табачном дыму, теперь испытывали за ним свою удачу.

Рустему едва перевалило за тридцать. Он был невысокого роста, что особенно бросалось в глаза рядом с Эдиком, а грива волос цвета воронова крыла ниспадала на темно-синюю шелковую рубашку и доходила до спины. Я уже успела спросить Эдика о нем, и теперь знала, что мать у Рустема китаянка из Казахстана, а отец-казах погиб в конце восьмидесятых при каких–то разборках. Вроде бы ему принадлежал один из первых в Алма-Ате кооперативов. Рустем узнал об этом в Ленинграде, где он учился на факультете восточных языков, вернулся домой и жестоко отомстил убийцам отца. Словом, готовый сценарий для второсортного кино, подумала я. Но теперь передо мной сидел матерый хищник с непроницаемым лицом какого–нибудь высокого наркобарона из триад, какими их вечно изображают в фильмах. Азиатский тигр, магнетический убийца, подумала я, как это Салли решила, будто он веселый? Он вообще когда–нибудь шутит?

— Две пары, — открылся тем временем Эдик.

— Тройка, — ответил Рустем и вдруг подмигнул мне.

Мигом лицо у него преобразилось, я тут же отвела глаза, краснея.

— Это ты живешь вместе с китаянкой Салли? — спросил Рустем.

— Да.

— И как вы находите общий язык?

— Легко.

— Не возражаешь, если я заскочу к вам в гости?

— Не отвлекайся, Рустем, — проговорил недовольный Эдик. — Твое слово.

— Че ты паришься, длинный? — оскалился азиат. — Дай с девушкой поговорить.

— Ты столу скажи слово, — настаивал Эдик, — а потом базарь с кем хочешь.

Тут Эдик обвел взглядом остальных игроков, ожидая поддержки, и мне это не слишком понравилось — ведь Рустем вел себя именно как человек, безразличный к тому, есть кто–то на его стороне, или нет. Впрочем, Эдик за карточным столом будто бы нарочно дразнил и раздражал окружающих, а поэтому ничего ему не оставалось, кроме как смириться с последствиями того впечатления, которое он вполне сознательно формировал.

Ну а как бы вы отнеслись к носатому и веснушчатому рыжеволосому типу, который демонстративно выкладывает перед собой на карточный стол: зажигалку «Dupont», портсигар «Dunhill» с кубинскими сигарами внутри, очки в футляре «Cartier», гильотинку для сигар «Dunhill» и серебряную фляжку с геральдической ковкой и коньяком «Henessy XO» внутри. К тому же четыре из десяти его пятнистых пальцев с плоскими ногтями были украшены золотыми перстнями и кольцами. В общем, весь вид этого пятидесятилетнего каталы и бонвивана заставил бы сочувственно относиться к идее экспроприации даже заклятого антикоммуниста.

Но вот я как–то не испытывала к этому человеку неприязни: то ли из–за своего вечного желания не быть как все, то ли трогала меня запредельная тоска, которая плескалась в его больших, как у теленка-переростка, глазах. А быть может, мою симпатию вызвало то, что Эдик постоянно напевал старые советские песни, а если не напевал, то цитировал.

«Шумел сурово брянский лес, " — басил он, открывая передо мной двери своей «Ауди». Ему я, в отличие от Брюха, не раскрывала своих настоящих имени и фамилии, но почему бы Анне Лисовской не провести детство в Брянске?

" И там где когда–то влюбленные шли, деревья теперь подросли…», — вдруг пронзительно выводил Эдик, глядя, как я ем мороженое на террасе уютного кафе над Рейном. И столько грусти было в его голосе, что у меня шли мурашки по спине, хотя и была середина лета.

Но умел Эдик быть и веселым.

«Девушки пригожие тихой песней встретили, и в забой отправился парень молодой," — прочувствованно изрекал он, глядя на полуголую стриптизерку, увлекающую клиента в комнату для интима на втором этаже.

Все шутки Эдика были на удивление уместны и вызывали у меня улыбку. Пожалуй, это единственное хорошее, что вспоминается об этом человеке. Я могла бы написать о нем более холодно, отдавая полностью отчет в его хвастовстве, пустом тщеславии, плебейских манерах и неумении твердо держать слово, но вскоре произошли события, разлучившие меня с Эдиком, Салли и вообще Германией. От Эдика же я лично не видела ничего, кроме хорошего, и не в моих привычках скверно отзываться о людях, не причинивших мне зла.

А началось все с того, что в один прохладный июльский день я рано вернулась домой с покупками. Открыв двери нашей квартиры, я сразу услышала вопли из спальни, на несколько секунд замерла, и вдруг сообразила, что чертова китаянка изо всех сил пытается изобразить… меня. Впрочем, это могло бы меня и посмешить, если бы не факт наличия в нашем жилище чужака. Моим золотым правилом вот уже много лет было то, что на квартиры никогда и ни под каким предлогом не приглашались любовники. Любая из нас могла делать, что ей заблагорассудится вне работы, но посторонние мужчины в собственном логове — это не просто вторжение в нашу частную жизнь, но и угроза безопасности. Кто знает, что взбредет в голову незнакомцу? Он может оказаться агентом полиции, маньяком, наркоманом, придурковатым защитником женских прав, начитавшимся газет, с мозгами, промытыми телевидением. Рустем относился к еще одной категории, которая меня совершенно не устраивала в таком близком соседстве. Он был прирожденный диктатор и командир.

Я тихонько загрузила продукты в холодильник и на цыпочках двинулась к выходу.

— А я–то думаю, кто это там шуршит? — голый Рустем выскочил в прихожую и встал между мной и выходом из квартиры. Лицо его выражало искреннюю радость, а мокрый член торчал параллельно полу.

— Мышка-норушка, — сказала я и попыталась пройди к выходу.

— Борзая зверушка, — срифмовал Рустем и ухватился за мою руку. — Погоди уходить, я сейчас оденусь.

— Зачем ты хочешь, чтобы я осталась?

— А если я скажу, что ты мне очень понравилась…

— Хорошие манеры тебе явно не повредили бы.

— Чего нет, того нет, — развел руками Рустем. — Остался один хороший размер. Тебе подойдет?

— Подчас нелегко провести грань между поведением без комплексов и откровенным кретинизмом, — произнесла я, поджав губы, как делала это моя мать на уроках, вдруг вспомнила я.

— Ты че, нарываешься, малая?

— Дай мне уйти по своему маршруту, — сказала я. — Меня не прикалывают твои понты.

— Ну ладно, я сам уйду, — сказал Рустем с угрозой в голосе.

А может быть, мне и померещилась какая–то угроза, а на самом деле Рустем не собирался заводиться со мной. Но уж очень он раздражал меня со своим показушным обликом и блатной рисовкой. Еще Брюхо называл всех приблатненных за пределами СНГ говнососами, добавляя, что в девяноста девяти процентах случаев за болтовней этих людей не стоит никакой силы, кроме, возможно, физической. А вот эту последнюю в странах Европы применять было, как правило, себе дороже.

Поэтому мне казалось, что я особенно не рискую, произнося следующую фразу:

— Да уж, сваливай поскорее. А то, как бы полицию звать не пришлось, по факту незаконного вторжения.

Рустем, уже натянувший плавки, обомлел.

— Ты, сука, мне, что ли, ментами угрожаешь?

— Догадайся с трех раз, — огрызнулась я, уже немного сожалея, что ляпнула лишнего.

— Салли, — позвала я, заходя в спальню, где голенькое тельце китаянки лежало без движения на смятых простынях. — What's going on here? Wake up, baby! Что ты с ней сделал?

Вместо ответа на мой вопрос, Рустем, уже одетый в брюки и рубашку, подскочил ко мне и врезал в прыжке ногой, да так, что дыхание у меня перехватило, и я грохнулась спиной вниз на ковролиновый пол. Счастье, что он еще не успел обуться — иначе этот удар, угодивший прямо в область сердца, возможно, лишил бы меня жизни. Лицо Рустема, нависшее надо мной, было страшным и безумным.

— Понравилось, сучка? — спросил Рустем, занося руку для удара. — Добавить? Или выебать вначале? А? Что? Не слышу!

Я не могла выдавить внятного звука — только корчилась и хрипела, поджав под себя ноги. Рустем стал срывать с меня одежду, делая это грубо и жестоко, как заправский насильник.

- Rustem, stop it, — Салли уже сидела на постели, и я заметила, что взгляд у нее какой–то странный, расфокусированный, а руки шарят вокруг себя, будто бы Салли искала что–то в темноте.

Когда на мне остались одни стринги, дар речи наконец–то соизволил вернуться.

— Ты сядешь, — прошептала я. — Если сделаешь это. Или за убийство. Уходи лучше, и я все забуду.

— Поверить бляди — себя наебать, — глумливо произнес Рустем, но раздевать меня перестал.

— Можешь не верить, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Сейчас тебе еще нечего предъявить, но потом будет уже поздно.

— Да я и не хочу тебя, — сказал Рустем, упруго поднимаясь с пола. — В Союзе пришлось бы тебя закатать в асфальт, в педагогических целях. А тут живи, только место свое знай, прошмондовка. Из–за такой как ты на хер надо жизнь свою портить?

— Рустем, почему ты бьешь Анну? — спросила Салли слабым голоском, продолжая совершать бессмысленные движения руками.

— Что ты сотворил с ней, Рустем? — спросила я, подтягивая к себе собственную одежду, которую нужно было срочно постирать.

— А что? — произнес Рустем, натягивая туфли. — Ты тоже не прочь втереться?

— Я никогда ее такой не видела, — сказала я. — Что ты ей дал?

— За щеку! — с готовностью отозвался Рустем.

Очень дурацкий разговор, подумала я, приподнимаясь, по-прежнему комкая у груди свои вещи. Что бы я ни сказала этому скоту, все как–то получается некстати, все приносит неприятности, оборачивается против меня самой.

— На клык! — продолжал глумиться Рустем. — Могу и тебе заправить аналогично.

Наконец, он полностью оделся, ущипнул Салли за грудь, хозяйски шлепнул меня по заду, достал из кармана рубашки черные очки и водрузил их на лицо. Я заметила, что у Рустема, как и у многих азиатов, очки удерживались не столько переносицей, сколько высокими скулами.

— Адиос, девчонки! — выходная дверь захлопнулась, отсекая Рустема от моей жизни.

— Анна, — позвала Салли, по-прежнему не вставая с кровати, — почему ты не одеваешься?

Я, не произнеся ни слова, отвернулась от китаянки и ушла в ванную. Включила душ, чтобы слезы смешивались с водой. Потом стала наполнять ванную, потому что знала уже, что в трудные минуты мне очень помогает погружение в воду. Возможно, это действует так же и на других людей — ведь все мы появились на свет из утробы, где околоплодные воды хранили и берегли нас, пока мы были никем, не мыслили, не существовали…

Незаметно для себя самой я уснула, а открыла глаза оттого, что Салли уже стояла обеими ногами в воде и пыталась опуститься между моих коленей.

— Что он тебе задвинул? — спросила я без всякого сочувствия в голосе.

— Кристалл, — Салли потупила раскосые глаза и наконец устроилась напротив меня.

— Ты что, наркоманка?

— Нет, что ты, — сказала Салли. — Я боюсь таких сильных вещей, это же не травку покурить.

— Тогда какого черта?

— Думала, сделать ему приятно, — пискнула Салли. — Он совсем немного сыпанул на головку…

— Идиотка, — произнесла я без выражения. Сердиться на китаянку всерьез было все равно, что сердиться на ветерок или на дождик.

— Из–за меня ты пострадала, — констатировала Салли.

— Молчи, овца, — сказала я, закрывая глаза. Что бы там ни случилось, виноватой во всем была только я сама. Ведь понимала же я, что представляет собой Салли. Понимала, но все равно доверяла ей, не ожидая, что подлянка с ее стороны все равно неизбежна.

Лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Вроде и не забывала я это изречение, и старалась не общаться с недалекими людьми. Если бы такая как Салли была из наших, то я вряд ли сошлась бы с ней так близко. Экзотика, подумала я, вот что сыграло роль. А теперь пора с этим заканчивать — хорошего понемножку…

— Салли, перестань, — со злостью в голосе произнесла я, чувствуя, как ручки китаянки гладят мои ноги, а ее маленькая ножка забралась совсем не туда, где мне приятно было бы ее чувствовать в этот день. — Тебе пора собираться на работу.

— Но еще рано…

— Ничего, — сказала я, — пока оденешься да накрасишься, будет в самый раз. Кстати, передашь Эдику, что я болею.

В этот вечер мне хотелось побыть одной, прогуляться по Кельну, сделать звонки в Москву и в Австрию. Но, пока Салли одевалась, я легла на свою кровать, намазалась мазью от синяков и делала вид, будто собираюсь остаться дома.

Салли подошла ко мне, уже полностью одетая, с помадой на губах и стрелками на веках. В руке у нее была какая–то бумажка.

— Прости меня, — сказала Салли, дотрагиваясь до моей головы. — Пожалуйста.

— Я не сержусь.

— Но ты расстроена, я вижу это.

— Иди уже на работу.

— Хорошо, — сказала Салли. — Возьми это. Здесь мой адрес и телефон в Шанхае. Давно уже собиралась тебе дать. На всякий случай.

— Спасибо, — сказала я. — Запиши номер моей российской трубы.

Голос матери, уютный и спокойный, вызывал желание поговорить с ней подольше — зарядиться ее душевным благополучием.

— Как там Всеволодович? — поинтересовалась я.

— Замуж зовет, — без особенных эмоций отозвалась мама.

— А ты что?

— Я пока ничего, проверяю серьезность чувств.

— Ма, у тебя сегодня день юмора?

— А что смешного я сказала?

В самом деле, подумала я, ничего смешного. Разве это шутка — мать, способная любить после папы? Вот я уже не могу влюбляться после Егора, а ведь мои родители были связаны намного больше, чем я и Егор, не только провели друг с другом неизмеримо больше времени, но ведь была и я… Я! Наверное, мне только кажется, что я неглупая и опытная. Только что меня неожиданно огорчила китаянка Салли, простая и прямая, как карандаш. Ничего удивительного, если в следующий раз сюрприз приподнесет родная матушка.

Как–то немного грустно было осознавать, что, кроме нее, никого я в целом свете не любила, ни о ком не заботилась, никого не контролировала. Все–таки, последнее имело для меня важное значение.

— А что там Маша? — спросила я у матери.

— Передавала тебе привет.

— Ты видела ее, или по телефону?

— Она заходила в гости. Раза два за последний месяц. Мне показалось, что дела у нее не слишком хороши.

— А конкретнее можешь?

— Трудно сказать, — ответила мать, — я особенно не вникала. Это как–то связано с их ателье, точнее, с ее начальницей.

Более точными сведениями мама конечно же не располагала, так что я вскоре попрощалась с ней и набрала домашний номер моего директора.

— София Николаевна, я догадался, что это вы звоните.

— Тебе бы цыганкой родиться, Борис Аркадьевич.

Как–то само собой получилось, что теперь он называл меня по имени отчеству и на «вы», а я в ответ фамильярно тыкала.

— Что у нас происходит? Когда конец ремонту? — спросила я.

— Уже вот-вот, — говорил мой директор. — По правде, могли б давно закончить, но есть ряд субъективных, так сказать, причин, которые все откладывают сроки.

— Что за причины?

— Здоровье, София Николаевна, — произнес он, — в моем возрасте это все–таки самая главная причина.

— Можно конкретнее, Борис Аркадьевич? — мне пришлось смягчить голос, потому что подвергать сомнению жалобы на здоровье было табу.

— Сердечко пошаливает, — отозвался мой директор, — тахикардия, проблемы с систолой-диастолой, оно тебе надо, девочка?

Ну, понятно — я начинала злиться — едва наступает время для того, чтобы отчитать его за скверный менеджмент, старый мошенник обязательно вспоминает про табу.

— Вы мне здоровым нужны, — пропела я, постаравшись придать интонации как можно больше оптимизма.

— Стараюсь, как могу, — Борис Аркадьевич продолжал испытывать мое терпение.

— А вот почему так выходит, что нам должны были внести арендную плату с первого числа, а теперь это событие опять откладывается?

— Дело в том, София Николаевна, что ремонт — это такая непредсказуемая вещь, что им следует заниматься, по возможности не отвлекаясь на докторов.

— Почему за такую хорошую арендную плату арендатор сам не отремонтирует помещение?

— Мы не обсуждали такую возможность с вами, но, в принципе, это было бы разумно. Правда, живых денег пришлось бы еще ждать месяц-другой.

— Это как же так выходит, что цена, которую мы хотим, заметно ниже рыночной, да еще и ее мы не можем получить?

— Да очень просто, Софья Николаевна, — голос директора стал тверже, и я почувствовала, что следующую фразу он подготовил заранее: — рыночная аренда связана с официальным договором. И с нас потребуют уплатить с этой суммы подоходный налог и НДС. В результате, сумма живых денег будет значительно ниже той, которую я намерен извлекать в конверте.

— А если они вдруг начнут задерживать выплаты? — не успокаивалась я, — у нас даже не будет официального повода их привлечь к суду.

— Думаю, до этого не дойдет, — отозвался Борис Аркадьевич, — в нашей стране все так работают, в конце концов.

— В договоре точно не предусмотрено право пролонгации? — этот вопрос волновал меня уже не в первый раз, и сейчас я задала его снова, чтобы успокоиться и повесить трубку.

По правде говоря, мне следовало вернуться в Москву, перевернуть постыдную страничку моей биографии, зажить спокойной жизнью рантье, найти мужа… Вот это самое сознание, что, перевернув страничку, я навсегда расстанусь со своей молодостью, держало меня в Европе. Будто бы я боялась каких–то необратимых перемен, повернув на Восток. Будто бы мне еще нужно чего–то достигнуть вначале.

Обычно после звонков в Австрию настроение мое улучшалось: все–таки Брюхо был абсолютно самодостаточной личностью, которая не нуждалась в моей поддержке и заботе. Уже это одно было приятно: разговаривать и перешучиваться с кем–то, кто не хочет тебя использовать, а уж если хочет, то предлагает что–то ценное взамен.

Однако сегодня Брюхо звучал совсем не так, как я привыкла, и почти сразу же я сообразила, что дело здесь не в его обострившейся астме.

— Ты говоришь так, будто на проводе есть кто–то еще, — предположила я.

— Бдительный старший брат, — ответил Брюхо.

— Случилось что–то?

— Всегда происходят какие–то вещи, — уклончиво отозвался Брюхо. — Ко мне это не имеет отношения, но слишком много дураков меня знают. Нет-нет, да и помянут в разговоре, кто–то прикроется моим именем, кто–то ляпнет, что имеет со мной дела. А я–то уже давно на пенсии, и все их дела меня беспокоят, как прошлогодний снег.

Ля-ля-ля, тополя…

— Мне приехать к тебе? — задала единственный вопрос, который имел смысл.

— Пока не стоит, — сказал Брюхо. — Правда, скоро здесь будут твои друзья Саня и Альбинос. Ты, кажется, еще не рассчиталась за «Фольксваген»?

— Я помню, дорогой, — сказала я, — деньги у меня есть, и я всегда на связи.

— Я знаю, девочка, — нежно закончил Брюхо. — Ты самая умная и красивая. Жаль, что у нас так никто и не родился.

Мой вопрос, знает ли Брюхо Рустема или Эдика, или еще кого–нибудь из кёльнского покерного клуба, так и остался невысказанным. Я знала Брюхо достаточно хорошо, чтобы понять: кто–то в его окружении арестован и, возможно, дает показания. В этой ситуации упоминание по телефону каких–то сутенеров и подбандитков не вызвало бы ничего, кроме недоумения и фальшивого — для полицейских слухачей — возмущения.

После разговора с Веной я отключила телефон — не хотелось, чтобы ко мне дозванивались с работы.

Этот вечер мне хотелось провести в какой–то компании, а поэтому я поужинала в пивном ресторане на Глокенгассе, оставила машину там же и пешком направилась к Хохенштауфенринг, где, как я слышала, располагался хороший «динг», то есть, место, где среднего достатка молодежь собирается за кружкой местного пива, танцует и всячески развлекается. Вход сюда стоил всего 3 евро, и поэтому «динг» заполняло множество студентов. Шумных, веселых молодых парней и девушек, принадлежность к которым мне так хотелось бы ощутить.

Но время шло, я оприходовала уже второй полулитровый пивной бокал, и не ощущала ничего, громе тяжести в желудке и в голове. Молодые люди вокруг меня ржали, как стадо коней, их глаза сверкали, а щеки пунцовели. И чем больше я слушала их отрывистую немецкую речь, тем больше мне хотелось встать и убраться отсюда.

И не потому что атмосфера в «динге» ассоциировалась у меня с образом врага — наше поколение воспринимало ту войну уже как давнюю историю. Но так же, как для поколения моих родителей немецкая пивная вызывала к жизни военные аллюзии, так и для этих немецких ребят существовали какие–то свои мысленные образы, слова и жаргон, которые были их культурным кодом. И наши коды — увы — не совпадали, как когда–то давно с легкостью совпали коды наши с Артуром. То есть, коды могли бы совпасть и сейчас, но для этого нужны были усилия обеих сторон, наподобие труда двух людей, пытающихся пробить с двух сторон тоннель в скале. Скале отчуждения и непонимания.

Маленькие дети не нуждаются в этом — их общению ничто не препятствует, они вольны сами ежеминутно выдумывать слова и звуки, которые и станут их кодом. А старикам скалу не продолбить — уже силы не те, да и желания не осталось.

Что же это означало для меня? Уж не то ли, что жизнь Софии-капсулы постепенно становится все более одинокой, и время обтекает ее, как древесная смола доисторическую букашку. Я завязла в этой смоле, в этом тягучем времени, и шансов пробиться и докричаться до кого–то становилось с каждым месяцем все меньше.

На следующий день Эдик, обеспокоенный моим ночным отсутствием в клубе, пригласил меня в свое излюбленное кафе «Hafen terrasse» над Рейном. Чудесный вид отсюда действовал на Эдика облагораживающее: он мог сколько угодно общаться, глядя на зелень прибрежных парков, причем, в эти надрейнские минуты он был менее показушным и суетным, так что слушать его мне было по-настоящему приятно.

— Я рассказывал тебе о том, как впервые оказался в Кёльнском соборе? — спросил Эдик, затягиваясь очередной сигаретой.

— Нет еще, — я улыбнулась, чтобы поощрить его. Благо, на воздухе террасы сигаретный дым уносился сизым облачком вдаль и не портил мне аппетит.

— Туда, ты знаешь, вход бесплатный, и я уже думал зайти внутрь, как вдруг увидел, что рядом с входом касса, и входной билет стоит 10 дойчемарок. К тому времени я жил в Кельне где–то около года, но в собор вот собрался впервые. Думаю, неловко, если спросит кто: живу в городе, а главной достопримечательности так и не видел. В общем, я подумал, что если за деньги, то это еще круче, и показывать будут что–то особенное, не для лохов.

Я рассмеялась — в этих словах заключался весь Эдик. Кстати, ко времени этого разговора я побывала в Kolner Dom уже наверное раз десять, всякое посещение по-прежнему восторгаясь его красотой. Хотя, конечно, близость собора к ночному клубу сыграла не последнюю роль в частоте посещений.

— Так вот, купил я билет, но куда идти, не знаю. Кассира спрашиваю — она машет рукой куда–то налево, а там и входа не видно. Я подошел ближе, разглядел: дырка в стене, чуть ниже моего роста, и сразу начинаются ступени вверх.

Я прекрасно помнила эту лестницу — сама поднималась по ней совсем недавно. Разве что, цена за вход была другой — я уплатила 5 евро.

— Иду я по этим стоптанным ступеням вверх, иду и иду, а она все не заканчивается. Из–за того, что лестница закручена в спираль, и вдобавок, вьется в узкой башенке, невозможно увидеть, где у нее конец. Насилу дополз до клетушки, где проделана бойница, и остановился, чтобы покурить. Народ ползет мимо меня, жмется к стеночке, — двоим там разойтись сложное дело, а троим — нечего и думать. С моими габаритами, тем паче.

Эдик окликнул официантку и попросил повторить кофе.

— Словом, в какой–то момент подъема я начал жалеть, что вообще оказался в этом чертовом соборе. Кстати, ты знаешь историю, что первым подрядчиком на его строительство выступил сам дьявол?

Я кивнула. Вряд ли можно провести три недели в Кёльне и не услышать эту легенду хотя бы раз.

— Собор до сих пор не достроен, вдумайся. Восемьсот лет что–то мешает им его закончить. То умирает строитель, то разоряется. И это в Германии, самой конкретной стране мира. То, что без дьявола здесь точно не обошлось, я испытал в тот день на своей шкуре. Когда я уже совсем не мог идти, и ноги у меня гудели, как чугунные сковородки, вдруг сзади на меня наперла экскурсия немецких старшеклассников. Представь себе эту толпу молодых румяных быков, спортивных, гогочущих что–то в спину старого больного еврея. И, главное, они совершенно не могут разойтись со мной, обогнать. Им ничего не остается, как прикалываться и болтать между собой, ожидая, пока я вскарабкаюсь на эту лестницу, которой нет конца. Их шуточки, которые я частично понимаю, обо мне, и это стадо гогочет, а у меня уже вообще не остается сил, и ног я не чувствую, и в глазах уже темно. Я не знаю, как вылез наверх, наверное, только на спортивной злости, чтобы доказать, что я еще могу смотреть на этот город сверху.

Ты была там когда–нибудь?

Я кивнула, отхлебывая кофе. Все–таки здесь на террасе его делали очень здорово.

— Есть вещи, которые стоят, чтобы из–за них шли на жертвы, — со значением сказал Эдик. — Например, любовь, или большие деньги, или красота.

— Ты чертовски романтичен, — сказала я, демонстрируя полный оскал своих зубок.

— Кстати, о романтике: ты собираешься выходить на работу сегодня?

— У меня синяк на пол-груди.

— Слушай, народу, чтобы танцевать, хватает. Посиди хотя бы просто на консумации, мне будет приятно видеть тебя рядом. А когда этот Рустем покажется, я с ним разберусь. Отвечаю.

Лучше бы он этого не говорил. Мне уже почти удалось забыть, что ему совсем нельзя было верить.

Так как–то получалось, что все обещания Эдика не выполнялись. Видимо, это было свойство его кармы. Меня, а вместе со мной и всех работниц клуба, и самого Эдика арестовали в этот же вечер.

То, что я сидела за столиком, весьма пристойно одетая, и моя виза была не просрочена, сыграло на моей стороне: застань полицейские Анну Лисовскую голую у шеста, ей не помог бы ни фальшивый израильский паспорт, ни настоящая печать о въезде в Европейский Союз. Потому что это была бы Лисовская, нелегально работающая. А так им досталась Лисовская, культурно отдыхающая за столиком, уставленным напитками.

О, великолепное чувство, когда ты выходишь на свободу после допроса, тебе уже ничто не угрожает, и ты можешь дышать волшебным воздухом летней ночи над Рейном. Всего только сутки миновали с тех пор, когда я вышла в такую же ночь после «динга», но какая поразительная разница в ощущениях! Воистину, нам нужны контрасты. Невозможно постоянно наслаждаться, нежась в теплом джакузи — оценить его по-настоящему поможет ледяной душ.

Именно такой душ обрушился на рыжую шевелюру Эдика, когда сразу несколько работниц дали на него показания. Им пообещали временный вид на жительство в Германии, если они сольют всех, кто когда–либо брал у них деньги, привез в Европу, трахал бесплатно…

Словом, на Западе начиналась новая эра, которая проходит под знаком борьбы за женские права. Я и сама поддержала бы эту кампанию обеими руками, если бы речь шла о невинных девушках, вовлекаемых в сети коварных торговцев людьми, совратителей несовершеннолетних, насильников и садистов.

Но как смешно было смотреть на всех этих прожженных шлюх, которые хлопали ресничками перед телекамерами и заверяли, что приехали работать горничными и официантками. Большинство из них трахалось за деньги и просто за спасибо с любым украинским таксистом, русским ментом, молдавским таможенником, трахались бесплатно с пятнадцати лет после дискотек, и после этого, сделав по три-четыре аборта, переболев парой-тройкой венерических заболеваний, слёзно упрашивали какого–нибудь сутенера забрать ее на работу в Европу. И теперь они этого же сутенера на голубом глазу сажали в тюрьму, чтобы самим остаться в сытой и наивной стране, где можно изображать бедных, но честных леди — жертв сексуального рабства.

Поскольку мое пребывание в Германии было вполне легальным, мне удалось записаться на свидание с Эдиком. Теперь это был совершенно другой человек, и общение с ним в присутствии полицейского оказалось настолько тягостным для меня, что я пожалела о своем решении проявить сочувствие к этому пропащему человеку. Трое девушек дали на него показания, и Эдик раскручивался лет на пятнадцать. Убийца, если докажет, что действовал в состоянии аффекта, получает значительно меньше. А Эдик, если задуматься, никому не причинял вреда. Закон суров, но это закон, вещали древние римляне. Что тут добавить?

Далеко не все наши работницы прельстились сладкой германской жизнью. Теперь те, кто молчал и не сотрудничал со следствием, ожидали депортации в свои страны, как мы с Сабриной, то есть, Таней Масловой, много лет назад. Среди ожидающих под сводами женской депортационной тюрьмы была и Салли. Я конечно же пришла к ней на свидание, привезла два чемодана ее вещей для камеры хранения, набрала в тюремном автомате печенья, соков и шоколада на всю мелочь, которая у меня была (Эдику я накупила сигарет, но тогда я еще не знала об автоматах, а теперь запаслась мелочью где–то на полкило).

— Ты бы могла выйти отсюда, если бы сдала им Рустема, — сказала я.

— Перестань об этом, — испуганно произнесла Салли, оглядываясь на полицейского, который обязательно присутствовал в комнате для свиданий.

— Ты совершаешь глупость, — с сожалением сказала я. — Могу поспорить, что его уже давно нет в Германии, так что ты бы ничем не рисковала.

— А вдруг он здесь?

— Разве Рустем похож на идиота?

— В тюрьме сидят не одни идиоты, — возразила Салли, и мне было тяжело отрицать справедливость ее слов.

Поскольку китаянке не грозил тюремный срок, на ней не лежала печать обреченности, поразившая меня при свидании с Эдиком, и общение с ней далось мне просто и легко. Мы договорились созваниваться и переписываться в будущем, и после этого больше ничего не удерживало меня в Кёльне.

Признаться, Германия как–то до сих пор ассоциируется у меня с тюрьмами или близостью таковых. Такое впечатление об этой стране конечно же несправедливо, да только я здесь пишу не объективный отчет о путешествии, а правду о своей жизни. Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, когда я скажу, что вечером этого же дня, вручив хозяйке ключи от квартиры, села за руль и пересекла бельгийскую границу сразу за Аахеном. Вновь на душе моей было пусто и легко, а впереди раскинулась настоящая Западная Европа.

Немецкие указатели сменились на французские, пейзажи тоже неуловимо поменялись, и я чувствовала себя счастливой, углубляясь в страну, ни один житель которой даже не подозревал о моем существовании.

Я проехала Льеж в сумерках, и дорога теперь казалась мне уже не столь привлекательной, сказывалась и усталость после дня сборов и хлопот. Заправляя машину, я зашла в магазинчик, совмещенный с придорожным кафе, купила минеральной воды, сняла с полки атлас дорог. Оказывается, передо мной лежала дорожная развилка: южная трасса через Немур и Монс уходила во Францию и вела до самого Парижа, средняя через Брюссель вела к морю, а северная шла до Антверпена и далее уходила в Голландию на Роттердам.

Самое время задуматься. Я всю жизнь мечтала побывать в Париже, и теперь до него оставалось часов восемь-десять езды. Также меня влекло и к морю, которым как бы заканчивалось мое стремление на запад. Северная дорога тоже могла привести к морю, пусть и на час-другой позже, но, помимо этого, она оставляла возможность направиться в Роттердам, где я могла бы встретиться с Эриком.

Я глубоко вздохнула и поехала на север. Наступала летняя ночь, шоссе вело меня сквозь леса, покрывающие Арденнские холмы, и ночные насекомые десятками находили смерть на лобовом стекле «Фольксвагена», отчего обзор вскоре совсем испортился — не помогали и дворники вкупе с омывателем стекол. Немного не доехав до Антверпена, я остановилась в придорожном мотеле и уснула без снов, без забот, и без мыслей о будущем.

Проснулась, как новорожденная, от солнечных зайчиков, играющих на стене. Я так устала накануне, что даже не задернула шторы. Широкое окно находилось рядом с кроватью. Я подошла к нему и выглянула в лес, полный птичьего гама, летнего тепла, утренней свежести. Метрах в пятнадцати от меня, у ближайшего дерева стоял маленький олень и что–то жевал. Это был такой же лиственный лес, как и у меня на родине, только никто не привязывал здесь к березам банок, чтобы набрать сок, и уж тем более, никто здесь не ссал в эти банки. И мне захотелось вдруг поплакать, уткнувшись в подушку, но я пересилила это желание, собралась, позавтракала — и направилась в Антверпен.

Мировая столица бриллиантов была солидной и неторопливой. Могла себе позволить неторопливость и я. Так впервые я начала знакомство с чужим городом без мыслей о продажном сексе и поисков работы. Чудо, как это было хорошо — рассматривать полотна Рубенса в музее, а потом обедать, выбирая мидий из чугунка, запивать их местным бочковым пивом.

Пройдясь по центру, я поселилась в гостинице, вполне приличной, но и не слишком крутой — как раз такой, чтобы из нее хотелось выйти в город, но было бы приятно возвращаться ночевать.

Вечер был ленивый и теплый, каким он и должен быть в июле.

Интересно, найду я здесь какой–нибудь ночной клуб, или уютный бордельчик, вяло пронеслось в голове. Мысль о проституции не показалась дикой — опять я знала, что, если перестану искать это дежа вю, то распрощаюсь с молодостью… Когда–то казалось все это гадким, и я насиловала себя, принуждая заниматься этим, теперь же времена изменились, и места, да и я сама.

Что бы там ни было, но работать на Западе было куда как легче и приятнее, чем в России: клиенты почти никогда не проявляли тяги к насилию, предпочитая, чтобы больно делали им. От них обычно пахло одеколоном, а не потом, и почти никто даже не заикался насчет того, чтобы заниматься чем бы то ни было без презерватива.

Я вышла на набережную Шельды, которая лишь немногим уступала по ширине Рейну у Дюссельдорфа. Противоположный берег был размыт сумерками, но дальше по течению на нем проступали силуэты доков и морских кранов. Порт работал и ночью — во всяком случае, прожектора погрузочных площадок горели ярким синеватым светом. А на стороне центра, где я шла вдоль берега, таилась своя ночная жизнь: здесь располагался квартал красных фонарей.

Впервые в жизни я оказалась в таком месте, до этого мне только приходилось слышать разговоры своих продвинутых коллег о подобных вещах. Еще я где–то читала про знаменитый квартал в Амстердаме и Риппербан в Гамбурге. Но все это было абстрактно и не со мной. А теперь я зачарованно двигалась вдоль ряда обычных домов, где в окнах стояли и сидели женщины в самых вызывающих нарядах. Вместе со мной вдоль улицы, уходящей от реки, прогуливались мужики, молодые и не очень, и я с запозданием заметила, что являюсь единственной в своем роде, среди стада озабоченных самцов. Впрочем, никто на меня не косился — кому там какое дело до моей ориентации — а тут еще медленно проехал мотоцикл с седым полицейским в красивой униформе, так что ощущение безопасности было здесь полным, и я продолжала гулять, наблюдая со стороны за коллегами.

Сказать, что все они были некрасивы, было бы неверно — среди них попались две вполне симпатичные девушки, правда с какими–то мертвыми глазами. Но большинство, уверяю вас, в Москве вряд ли прокормилось бы и на Ленинградке. А уж к Тверской их не подпустили бы и на пушечный выстрел. Стало обидно, что наши девчонки у себя дома, в провинциальной России ценятся по пятерке пучок, а здесь эти размалеванные жабы сидят за витринами, будто принцессы на выданье, и заработкам ихним позавидовал бы любой брянский инженер, или педиатр из Вятки.

Я дошла до последней витрины — квартал красных фонарей Антверпена оказался совсем небольшим, ну, от силы, окошек тридцать насчитывалось в нем. Или того меньше. Двое темнокожих дружков хохотали, тыча пальцами в предпоследнюю витрину, где полная блондинка с роскошной, выставленной наружу грудью, прижалась к самому стеклу. Ее губы шевелились, но звук не просачивался через стеклопакет. «Соня, Соня, " — разобрала я по губам. Лицо казалось смутно знакомым, но я не вспоминала мгновение, другое…

— Валя? — дошло до меня. — Валюха?

Моя брянская подруга, которую я не видела уже восемь лет — это казалось невероятным! — очутилась здесь, в Бельгии, и, как, собственно, и я, не сменила ремесло.

— Заходи! — на мгновение Валина фигура мелькнула в проеме двери, через которую запускали клиентов, и вот я уже внутри маленькой клетушки, где трудится тридцатилетняя Валентина, некогда разделявшая со мной первые шаги страшноватого брянского эскорта.

— Боже мой, Валя! — мы наконец, перестали обниматься, и я устроилась на узкой кровати, похожей на массажный стол, который служил рабочим станком Валентины.

— Господи, Сонька! — моя располневшая подруга сидела на стуле в метре от меня, комнатка была такой крошечной, что, кроме кровати со стулом в ней помещался только умывальник, тумбочка и встроенный шкаф небольших размеров. — Сколько лет, сколько зим!

— Я искала тебя в девяносто четвертом, или пятом, — сказала я. — Но Палыч сказал, что ты куда–то уехала.

— Ну да, — Валя потерла переносицу, — я работала в Питере, а потом вышла замуж за голландца и перебралась сюда.

— Так у тебя семья?

— Какая там семья! — смех у нее вышел немного натужно. — Видела бы ты этого урода. Мы развелись года полтора назад, и я оттяпала у него квартиру в Бреде.

— Ничего себе! Выгнала его на улицу, что ли?

— Какое там на улицу — у него дом остался, он вообще богатый сукин сын, так что не переживай — с него не убыло.

— Да я не переживаю, радуюсь за тебя, — надеюсь, эта фраза не вышла у меня слишком фальшивой.

— Слушай, а ты–то как? Какими судьбами в Бельгии? Замужем–то побывала?

— Постой, постой, — рассмеялась я, — давай по-порядку. Мы что, так и будем здесь сидеть?

— Я же открылась недавно, — сказала Валя, — всего одного успела сделать. Аренда здесь дорогая — жуть!

— Да ладно, я что, не понимаю, — сказала я. — Ты скажи, когда освобождаешься, я подожду тебя.

— Это еще не скоро, — покачала головой Валентина. — А, да что там! Один раз живем — закроюсь–ка я, давно уже без выходных работаю.

— Да не переживай ты, — сказала я, — время у меня есть. Сделай, допустим, двоих-троих, и закрывайся с чувством выполненного долга.

— Это может быть нескоро еще, — Валя продолжала сомневаться. — День на день не приходится, это ж не фабрика…

— Как раз напоминает, — сказала я. — Секс-конвейер такой.

— Ну да, может быть, — сказала Валя. — Уж точно не наш долбанный эскорт.

— Запиши мой номер, позвонишь, когда освободишься, — сказала я и продиктовала номер австрийской трубки. Я, кстати, забыла здесь написать, что Брюхо по моей просьбе время от времени забрасывал на счет моей карточки то сотню, то полсотни евриков, так что я еще была должна ему, правда, он никогда об этом не вспоминал. Тешу себя надеждой, что радость телефонного общения со мной компенсировала ему материальные затраты.

Чтобы сэкономить силы и поберечь усталые от прогулки на каблуках ноги, я вернулась в гостиницу, включила телевизор в номере, да так и уснула под его фламандское бормотание. Валя позвонила около часа ночи, но желания куда–либо выдвигаться у меня уже напрочь не было, и мы договорились о встрече в полдень у знаменитой статуи писающего мальчика.

Этот дурацкий символ Фландрии находился неподалеку от моей гостиницы, я уже проходила мимо него накануне, и поэтому пришла с запасом времени, чтобы полюбоваться лишний раз на архитектуру старого города. Хотя и уступала она венской архитектуре в разы. Вообще, раньше о Фландрии я знала только из книжки «Тиль Уленшпигель», и теперь, находясь в сердце этой страны, пыталась связать детские ассоциации с действительностью. Но умиротворенная жирная Фландрия современности совершенно не казалась наследницей яростной и гордой страной, по которой некогда двигались каратели герцога Альбы. Невозможно было представить разруху, сжигаемых сотнями людей, пытки в застенках инквизиции, грозных оборванцев гёзов, гуляя по летнему Антверпену двадцать первого века. Пепел Клааса, зашитый в мешочек, на груди молодого Тиля казался теперь наивным патетическим жестом, и что же тогда осталось от былого величия этой страны? Ну да, мальчишка, отливший на огонь и остановивший тем самым пожар. Вряд ли подобный символ оказался бы уместным в России, и я почувствовала в связи с этим некоторую гордость патриотки.

Валя появилась в четверть первого, и мы с ней устроились в одном из ресторанов на ратушной площади. Я успела позавтракать в своем отеле, а Валя якобы соблюдала диету, так что мы ограничились тем, что заказали по стакану сока. В России официанты относятся к таким клиентам, как к назойливым насекомым, а в Антверпене половина посетителей пила кофе или минералку, никому не было никакого дела до того, что у тебя на столе, и официантки улыбались всем дружелюбно, не выражая ни пренебрежения, ни раболепства. Это, признаться, мне пришлось очень по душе, потому что в Германии их коллеги вели себя, как правило, суше и холоднее.

— Не было у меня не только мужа, но и великой светлой любви, как у тебя тогда к Кузьме, — закончила я рассказ о себе.

— Кстати, Кузьма здесь, — бросила вдруг Валя, прикуривая очередную сигарету.

— Не может быть!

— Чего там не может, — пожала плечами Валентина, — я его сама сюда и вытянула.

— Как это?

— Да очень просто, договорилась с кем надо, и он приехал работать плотником. Он же задолбал меня еще в Брянике, рассказывая, какие у него золотые руки.

— Вот уж чего не помню, того не помню, — улыбнулась я.

— Ты–то с ним за все время десять слов сказала?

— Вообще–то я припоминаю, что он что–то грузил про свой ремонт, — вспомнила я.

— Вот, он здесь тоже ремонтами занимался, точнее, попробовал.

— И что?

— Да ничего — мастер из него, как из меня леди Диана. Погнали его из двух мест, сейчас работает на стройке.

— Как в Москве таджики, — рассмеялась я, — вот еще анекдот.

— Смешного тут, кстати, мало, — одернула меня Валя. — Он поначалу права на меня еще предъявлял, пытался давить на старую любовь и все такое. Если б дала я слабину, так до сих пор содержала бы дурака.

— С ума сойти!

— А что ты думаешь? — взвилась Валя. — Питер меня многому научил. Я теперь уже не та сладкая лошица, которую ты знала.

— Да я только радуюсь за тебя, подруга. Помнишь, я когда–то на Новый Год, девяносто третий, кажется, обещала позаботиться о тебе, когда у меня самой все наладится?

— Нет, не помню, — покачала завитыми локонами Валя, — мало чего мы тогда болтали по пьяни.

— А я вот запомнила, — сказала я, — а теперь радуюсь, что не пришлось выполнять обещание — ты и сама разобралась ничуть не хуже. Даже лучше, наверное.

— Да чего там, еще надо бы замуж выйти удачно, — сказала Валя.

— Это от тебя не уйдет — окрутишь кого–нибудь.

— Окрутить не проблема, Сонька, но детей хочется, вот в чем беда. А у меня всякая ерунда по женской части, киста, например, в яичниках, знаешь, что это такое?

Я кивнула.

— Хреновая штука. Надо удалять, а на то время и деньги нужны. Да и потом неизвестно, смогу ли забеременеть.

— Ну, с медициной–то здесь все в порядке, — бодро сказала я. — Думаю, эту проблему голландские доктора решат.

— Я тоже, — громко вздохнула Валентина, — думаю. Ладно, не будем о грустном. Надо ж тебе город показать.

Тут я рассказала Вале, в каких местах удалось мне побывать накануне, и оказалось, что она даже не знает, где в Антверпене располагается музей изобразительных искусств.

— Может, тогда сменим обстановку? — предложила Валя, — а то здесь я работаю, а домой возвращаюсь в Бреду, которая отсюда в часе езды, если без пробок. Хочется развеяться в каком–нибудь другом месте.

— И где же?

— Ты знаешь, какой город считается самым красивым в Бельгии?

Я не знала.

— Брюж! — с торжествующим видом произнесла Валя. — Ну, это Брюгге, как говорят по-русски. Знаешь, я иногда уже забываю русские слова. Можешь в это поверить?

— Не знаю.

— Представь себе. Многие эмигранты на такое жалуются. Вот ты когда в последний раз была в Рашке?

— Четыре месяца тому назад, — диким казалось, что воплощение мягкой «бабскости» в моих воспоминаниях, покладистая Валя, которую я некогда хорошо знала, настолько переменилась. Теперь она выступала лидером, принимала решения, казалась уверенной в своих словах и поступках. Как ей это удалось?

— Ну что, двинули в путь? — Валентина рассчиталась с официанткой, перемолвившись с ней по-фламандски, и встала из–за столика. — Как раз к темноте обернемся.

Я послушно поднялась и мы пошли на парковку, где ждал Валин темно-синий «БМВ» трехсотой серии с навороченным тюнингом. Я бы не поверила, расскажи мне кто–нибудь восемь лет назад про такое.

— Мне ездить много приходится, — пояснила Валя, видя мою реакцию. — Поэтому без хорошей машины нельзя. Да они здесь и стоят не космос, если вторые руки.

— Конечно, — вымолвила я пристегиваясь, — понимаю.

Гладкий автобан стелился впереди темно-синего капота, мы, без единой остановки миновали промышленный Гент и уже к трем часам пополудни въехали в Брюгге. По дороге Валя говорила в основном о здоровье, расспрашивала, что я знаю про всякие опухоли, какие случаи бывали у моих подруг и знакомых. Чувствовалось, что эта злосчастная киста крепко раздражает и пугает Валентину, и она ищет любые подтверждения тому, что это не столь уж опасно. Я действительно слышала от своих коллег за последние годы кучу всяких историй и жалоб. Поэтому мне удалось без труда вспомнить парочку, а там, где я не помнила подробностей, пришлось выдумывать хэппи-энд, чтобы Валя не расстраивалась. Впрочем, она и сама знала, что правду узнать можно, лишь когда материал опухоли попадает на биопсию. А это происходит никак не раньше операции. Так что разговор наш был в общем–то ни о чем, и я предпочитала смотреть по сторонам, потому что это было одно из немногих занятий, которые еще не успели мне прискучить.

Брюгге был непохож ни на один из городов, в которых я успела побывать. Он был обнесен крепостной стеной весьма сложной конфигурации, и вдобавок, весь старый город был изрыт каналами, как голландский сыр — аппетитными дырками.

Это был настоящий заповедник прошлого, соединенный с комфортом настоящего. До сих пор я считала венцом городской архитектуры австрийскую столицу. Но теперь, гуляя по узким улочкам Брюгге вдоль каналов и уютных магазинчиков, ресторанов, кофеен, я удивлялась, что люди могут счастливо жить где–то еще.

Нам пришлось припарковаться у крепостной стены, и дальнейший путь мы проделали пешком, отчего Валя довольно быстро устала. Признаться, я могла бы ходить по этому городу еще часы и часы, но брюзжание Валентины как–то напрягало, поэтому вскоре мы устроились у романтического пруда, на террасе крошечного ресторанчика, прямо под плакучей ивой, выросшей из клочка земли у бордово-коричневой стены.

Пожалуй, в целом мире я не назвала бы места уютнее, и мне вовсе не улыбалось выслушивать здесь Валино недовольство судьбой.

— Скажи, ты бы поменяла что–нибудь в своей жизни, если бы вдруг вернулась на восемь лет назад, в Брянск? — спросила я.

— Не знаю, — ответила Валя. — Вообще–то вряд ли. Но это не значит, что я должна быть всем довольна.

— Неправильный ответ, — вздохнула я. — Если ты ни о чем не жалеешь, то жаловаться на судьбу грешно. Мы, наоборот, в печальных обстоятельствах должны сохранять веселье и благодарность за то, что Он создал для нас.

Я обвела рукой чудесную панораму, которая раскинулась вокруг. Магия места делала мои рассуждения излишне отвлеченными и пафосными. Многие люди искренне считают, что весь мир им должен уже оттого, что они существуют, теперь мне казалось, что этим грехом страдает и Валентина.

— Иди ты, Сонька! — отмахнулась моя подруга. — Вот же всегда любила попиздеть, философию развести. А теперь, так ты еще набожной, что ли, заделалась? Правду говорят, что самые правильные монашенки получаются из блядей. Тут в окрестностях, вроде бы монастырь имеется, католический, правда, но тебе пойдет…

— На хрен тебя, Валюха, давно посылали? — Я почувствовала, что должна сменить тон — Соньку восьмилетней давности, коллегу и ровню, Валя готова была воспринять, но не меня нынешнюю. Пожалуй, познакомься мы только сейчас, не стать бы нам подругами вовек. Неужели с возрастом такое происходит со всеми, подумала я, и значит, у меня уже не будет более близких подруг. А, может быть, и вообще никого близкого?

— Каждый день хожу по этому адресу, — рассмеялась Валя. — Правда, иногда и промахиваюсь.

Я была рада, что Валентина подхватила новую тему для общения.

— Как это?

— Ну, здесь клиент в основном легкий, не то, что у нас в Брянике.

Я кивнула — та же мысль посетила недавно и меня, да и вообще приходила в голову, наверное, любой проститутке, прошедшей не только отечественную, но и международную обкатку.

— Со многими и трахаться–то не надо, — продолжала тему Валентина, — правда, фантазии у них могут быть самые отпадные.

— Неужели кому–то удавалось вогнать тебя в изумление?

— Вогнать в меня что?

— Не прикалывайся, Валюха, расскажи лучше о том, как тебя удивляли мужские фантазии. А то вот-вот супчик принесут, и это будет уже не в тему.

— Будто ты сама не знаешь, — уголки пухлых губ Валентины оттянулись вниз, — там где ты работала, по-другому, что ли было?

— По какому?

— Ну, блин, здесь, к примеру, такое чувство, что все эти пидоры хотят, чтобы трахали их, а не они. Многие приносят с собой страпоны, всякие игрушки, чтобы им пихали в задницу. Только черные ведут себя, как обычные мужики должны. Остальным и слово такое не подходит.

— Что, вырождается Запад?

— Наверное, Сонька, — сказала Валя без особенного значения в голосе, как о чем–то обыденном, — ты снова философией собралась меня грузить, а?

— Это не философия, подруга, — сказала я. — Просто мысли о том, как и где жить дальше.

— Проблемки у нас чуток разные, — сказала Валя. — Давай лучше отвлечемся от них, тем более, что вот, кажется, нам первое несут.

Кремовый суп из морепродуктов был настолько вкусным, что я буквально ощутила всю емкость метафоры «проглотить язык». На второе нам принесли фуа гра, и мы позволили себе по бокальчику легкого божоле, рекомендованного официантом. Не больше, потому что одна из нас была за рулем, а вторая боялась вызвать раздражение в желудке, злоупотребляя спиртным.

На обратном пути я уснула в машине, а Валя, добравшись до Антверпена, засобиралась на работу.

— Устала, я, Сонька, — пожаловалась она, — только идти все равно надо. Жалко, если место простаивает, жаба давит, понимаешь ли.

— Понимаю.

— Все–таки неслабо, когда не нуждаешься в деньгах и можешь позволить себе любую шмотку, или украшение.

— Ну да, — согласилась я, — или машину, или там путешествие.

— Хорошо, что развеялись в Брюгге, — сказала Валя. — Разве только, на работу выходить в облом.

— А хочешь, я с тобой побуду? — предложила я. — Разок испытаю, что это такое — работать в витрине.

— А что, давай, — после некоторого раздумья согласилась Валя. — И мне веселее будет.

Так впервые в жизни я смотрела на клиентов из–за стекла, и это было одновременно противно и страшновато — ведь у меня не было здесь разрешения на работу. Впрочем, Валя сказала, что она знает в лицо тех, кто может создать проблемы, и, если таковые личности вдруг объявятся, я просто не стану общаться при них с клиентами и быстро уйду. Вроде бы заходила к подруге в гости, что не запрещено в свободной стране. Еще Валя вкратце разъяснила мне, какие здесь приняты условия и как себя вести, чтобы посетитель был обслужен максимально быстро и эффективно. По правде говоря, на месте клиента я бы не стала заходить в место с подобным обслуживанием, но Валя заверила меня, что для витрин это норма. А клубные дела — это совсем другое, и нечего даже сравнивать.

И вот мы вяло болтали, постреливая глазками в сторону улицы: Валя была в кружевной накидке, с практически обнаженной роскошной грудью четвертого размера, а я сняла джинсы и выставила на обозрение публики свои стройные ножки в туфельках на высоком каблуке.

— Вот Маруан заявился, — вдруг сказала Валя.

Я посмотрела в направлении ее взгляда и увидела приветливо машущего рукой невысокого человека со щеточкой жестких черных усов. Человек уверенно направлялся к нашей двери.

— Постоянный твой, что ли?

— Угу, — промычала Валя, поправляя прическу.

— Неудобно как–то, — засомневалась я. — Может, мне уйти?

— Сиди, Сонька, — отмахнулась Валентина. — Здесь иногда работают в одной витрине по двое, так что мужики не шибко стесняются подруг.

Тем временем, Маруан появился внутри рабочей каморки, и Валя сразу же задернула шторы — это служило сигналом, что девушка занята, и другим клиентам, если они были заинтересованы именно в ней, приходилось ждать.

— Ты тоже из России? — спросил Маруан по-английски, деловито раздеваясь у встроенного шкафа.

— Да.

— Я хочу однажды побывать у вас.

— Добро пожаловать.

— Как там сейчас, холодно?

— Мороз минус двадцать и на улицах полно голодных медведей.

Маруан посмотрел на меня удивленно, потом понял, что я шучу и натужно рассмеялся. Валя, сидя на кровати уже голая, что–то сказала по-фламандски, и Маруан послушно приблизился к ней. О гигиенических процедурах здесь, похоже, вспоминать было не принято. Я опустилась на стул и постаралась не двигаться, чтобы не помешать. Маруан сказал несколько слов, мельком взглянув на меня.

— Вот нахал, — сказала Валя, — пользуется тем, что он у меня постоянный.

— Что такое?

— Он говорит, что стесняется, когда ты одетая. Просит, чтобы ты сняла лифчик.

— А потом он еще что–нибудь попросит?

— Я ему попрошу!

— Так что, снимать?

— Ну, ты не обязана, — сказала Валя. — Хотя лучше давай сделаем ему такой бонус.

Я не стала возражать — выскользнула из блузки, которая и без того была расстегнута, движением опытной стриптизерки освободилась от лифчика и покрутила им перед носом клиента. Он уже был возбужден, как полковой конь, почуяв приближение битвы. Валя сноровисто натянула презерватив на могучее хозяйство Маруана и опрокинула его на себя. Застонала, заохала, обхватив смуглую спину белыми пухлыми руками. Через две минуты Маруан переменил позу, забросив Валины ступни себе на плечи, потом задвигался все быстрее и сильнее, отчего соприкосновения тел звучали, как потные апплодисменты на каком–нибудь концерте. Не прошло и пяти минут, как Валя завыла совсем уже натурально, а Маруан тоже зарычал от удовольствия и кончил. Еще двадцать секунд и Валя уже сидела, обтирая член клиента влажной салфеткой, а потом использованные салфетка и наполненный презерватив отправились в мусорный бачок. Я застегнула лифчик и набросила блузку. Валя вытерла себя между ногами другой салфеткой, потом встала и начала поправлять макияж перед зеркальцем, расположенным над умывальником. Маруан попрощался и ушел, Валя снова задрапировала свои пышные телеса кружевами и открыла витрину на всеобщее обозрение.

— Не очень–то меня цепляет эта работа за стеклом, — призналась я. — Ни творчества тебе, ни фантазии. Ни даже общения, по большому счёту.

— Ну, извини, — Валя, кажется, восприняла мои слова в качестве упрека себе лично. — Чем богаты, как говорится.

— Да не думай, — сказала я, чтобы смягчить произведенный эффект, — дело просто в том, что я привыкла к другой работе, клубной. С тобой, Валюха, мы бы в любом месте такой тандем составили — закачаешься. Хотя, конечно, здесь теснота и антисанитария — непонятно, куда смотрит местная СЭС.

— Чего-чего?

— Ну, санэпидемстанция, — пояснила я. — Забыла, что ли о таком учреждении?

— Я и не сталкивалась никогда, — сказала Валя. — Что–то совковое в этом слове, ну его на фиг.

Фу ты, ну ты, улыбнулась я, какие мы продвинутые западные барышни. Я вспомнила наивную Валю, с которой мы вместе кувыркались в сумеречной жизни начала девяностых. За окном витрины тоже едва заметно чувствовалось приближение сумерек. Прохожих, среди которых в таком месте, вероятно, было немало потенциальных клиентов, становилось все больше.

— А как это вы тут без душа работаете, я хотела спросить?

— Не капризничай, малая, — скривила пухлые губы Валентина. — Здесь же все в резинке, не то что в Брянске.

— Все равно, запахи, сама знаешь…

— На Западе люди не пахнут, — выдала Валя. — А если не люди, то их деньги.

— Ну ни хрена себе! — изумилась я. — И кто из нас философ?

— Кстати, забыла предупредить: за минет принято доплачивать, — Валя не обратила внимания на мою реплику, — двадцатка сверху.

— В резинке?

— Я тебе уже повторяла пять раз, — сказала Валя. — Если будешь сосать без нее, то очередь к тебе будет стоять отсюда до самой Шельды. А потом к тебе придет твой любимый СЭС и закроет на хрен за нарушение санитарных норм. Хотя, конечно, кое–кто своим хахалям, да за высокие чаевые исполняет еще и не то.

Я рассмеялась — черт возьми, за время, которое мы не виделись, Валя успела еще и подкопить остроумия. Наверное, благодаря годам, проведенным в Петербурге, подумала я.

— Этот, вроде, на тебя глядит, — сказала Валя и закивала клиенту головой. — Он спросил, новая ли ты здесь.

— Ты с ним знакома? — забеспокоилась я. — Это не мент?

— Вряд ли, — сказала Валя. — Я его плоховато знаю, хотя прохаживается он здесь каждую неделю. Он был со мной всего–то раз. У него принцип такой: трахнуть каждую здесь по разу. Поэтому он только с новенькими заходит. Галочки ставит, мудила грешный. Ему уже за пятьдесят, а он, будто пацан, количество набирает.

Я наклонила голову и бросила стоявшему у самого стекла собирателю галочек взгляд менады сквозь разметавшиеся белокурые локоны. Это прошло недаром — клиент сразу же позвонил в дверь нашего офиса.

Он не просил Валю раздеться, но она, видимо, решила, что так будет лучше, и в момент, когда галочник устроился на мне, прикоснулась к нему сзади своими нежными полушариями с большими розовыми сосками. Результатом этого стал финал, настолько быстрый, что я едва успела включиться в ритм и невыразительно застонать.

— Работать здесь у вас не тяжело, — сделала я вывод, когда мы вновь остались одни, — но как–то однообразно.

— Что есть, то есть, — кивнула Валя.

До часу ночи мы обработали схожим образом еще десяток посетителей, а потом Валя завезла меня в гостиницу и поехала домой отсыпаться.

На следующий день сразу после завтрака я в очередной раз собрала свои вещи и поехала на север. Случайная встреча с Валентиной убедила меня в том, что выбранный при самом въезде в Бельгию маршрут — верен. Значит, от Вали я уже позвоню в Роттердам, и, если Эрик окажется готовым к отношениям со мной, можно попробовать пожить в Голландии, неподалеку от старой брянской подруги.

О том, что я миновала границу двух стран, можно было догадаться только по двум-трем щитам, установленным вдоль дороги. На одном значилось название — Королевство Нидерланды, на втором был общий знак Европейского Союза — круг желтых звездочек на темно-синем фоне. Третий щит объявлял всем въезжающим скоростные ограничения, введенные в королевстве для шоссе, обычных дорог и городского движения.

Сразу после границы зарядил мелкий моросящий дождик. Поэтому Голландия сразу представилась мне немного более серой и унылой, чем другие страны, в которых я успела побывать. Конечно, дожди шли в Австрии и в Германии, но там они чередовались с прекрасной летней погодой. Впрочем, я опять немного тороплюсь.

Валентина встретила меня на въезде в Бреду, и я проделала путь до ее дома в хвосте ее машины. Стараясь не отстать, с постоянно работающими дворниками, я почти не смотрела по сторонам, но, кажется, там и не было ничего особенного — так, привычная Европа.

Валя жила в трехэтажном доме, стоявшем параллельно еще двум таким же. В каждом из домов было по два подъезда, а на каждом этаже насчитывалось по три квартиры. Валя сказала, что ее апартаменты больше соседских — в них было четыре комнаты, две ванных, кладовка и кухня. Конечно, устроились мы на кухне с кофейными чашками в руках.

— Ты с кем–то общаешься здесь? — спросила я, размешивая сливки.

— Нет, почти нет, здесь вообще мало общаются.

— А ностальгия не мучает?

— С какого перепугу, Сонька? Что хорошего мы видели в России? Да с нами обращались там как с тварями. А здесь я полноправная личность.

— Ты ведь не думала о таких вещах раньше?

— Не то, что не думала, — сказала Валя, — но там как–то лучше было вообще ни о чем не думать. Побольше хвалить мужиков, соглашаться с ними, выслушивать бред, который они несут. Иначе наш мужик тебя сразу воспримет в штыки, и начнет учить жизни. Учителя, на хер…

— Ну а здесь?

— В Европе женщина может заткнуть пасть любому, кто начнет разговаривать с ней как хозяин. Здесь мы сами себе хозяйки.

— Слушай! — не выдержала я. — В жизни не могла представить, что тебе хочется быть хозяйкой. Как тебе удалось так измениться?

Валя рассмеялась, запрокинув голову.

— Если тебя используют все, с кем ты ведешь себя, как они хотят, ласково и по-человечески, то рано или поздно в любую голову придет мысль, что надо что–то менять. У меня было столько надежд, столько скотов, которых я была готова полюбить, а в ответ я видела только презрение и кидняки, один другого подлее.

— И ты решила из жертвы превратиться в хищника!

— Какой там я хищник, — махнула рукой Валя. — Так, загнанная в угол кошка, в лучшем случае.

— А кем была твоя жертва?

— Не понимаю.

— Ну, муж твой, кто он вообще?

— Так, просто голландское чмо, — сказала Валя.

— Не любишь ты и западных мужиков, получается. Может, ты розовенькая?

— Ну да, поприставай ко мне, Сонька, — сонно улыбнулась Валентина. — Попробуй. Давно я замечала в тебе подобные склонности.

— Не грузи, Валюха, в те годы ты бы не поняла что к чему, даже если бы в нашем эскорте стал работать трансвестит.

— Зато теперь это мои лучшие друзья, — сказала Валя. — Чего ты так смотришь?

Я ничего не сказала — просто не находила слов.

— Лучше всего я оттягиваюсь как раз в гей-клубах, — продолжала Валя. — Никто не пристает, не говорит этой тошниловки, которой грузят мужики, когда хотят затащить нас в постель. Если хочешь, давай сходим в такое место, чтобы ты поняла, насколько это клёво.

— В Бреде?

— Есть и здесь, но самые крутые места, конечно, в Роттердаме, это в часе езды от Бреды.

— Я знаю, — сказала я. — Ты прямо этим вечером туда собралась?

— Не будь такой нетерпеливой, — сказала Валя. — Поживи здесь у меня немного. Я возьму выходной через несколько дней, и тогда оттянемся, как следует.

Пока моя подруга собиралась ехать в Антверпен, я включила телевизор и пыталась найти хоть какой–нибудь не местный канал, чтобы понимать, о чем речь. Хоть Валя и декларировала, что ностальгия ей чужда, я все–таки наткнулась на пакет НТВ. Я представила себе, как она одинокими вечерами сидит перед экраном и плачет над каким–нибудь совковым фильмом, которые постоянно катят по каналу «Наше кино». У меня не получилось: похоже, у Вали не бывает свободных вечеров. Ну, во всяком случае, пока на ее витрину еще заглядываются клиенты. А когда они перестанут обращать на нее внимание, чем тогда станет Валина жизнь?

Моя подруга уехала на работу, а я слонялась по пустой квартире, за окнами которой шел дождь, орошая красивые газоны с аккуратно высаженными деревьями. Геометрия лужаек была близка к совершенству даже здесь, в самом заурядном районе. Телевизор мне наскучил, книжек в просторных комнатах не нашлось ни одной, и я не могла понять, что же я здесь делаю. В углу Валиной спальни на низкой тумбочке стояла икона Богородицы, написанная в византийском стиле. Возможно, Валя привезла ее из России, а может быть, купила здесь в какой–нибудь антикварной лавке. Во всяком случае, икона имела древний вид, но я знала, что с таким же успехом она может быть подделкой. Я провела пальцем по росписи, на пальце остался серый пыльный налет. Протерев икону, я уставилась на равнодушное византийское лицо. Почему мы всегда изображаем Богородицу в каком–то черном капюшоне, а католики — с распущенными волосами? Может быть, мы видим в ней всего лишь абстракцию, а они — живую женщину с характером и судьбой. Когда–то раньше я пыталась мысленно разговаривать с матерью Спасителя, но со временем это стало казаться бессмысленным. А что не бессмысленно?

Незаметно для себя я уснула, прямо поверх Валиного одеяла, под бесконечные звуки дождя. Проснулась, когда на часах было уже около одиннадцати, жутко хотелось есть, но в холодильнике у моей подруги было хоть шаром покати. Я оделась потеплее и вышла под дождь. В такое время почти все места на парковке под домом были уже заняты. Я запомнила название улицы, на которой жила Валя, и поехала на поиски какого–нибудь заведения, где можно перекусить.

Почему–то мне казалось, что Бреда уж совсем маленькая, но шло время, а я все ехала и ехала, не встречая на пути даже завалящей закусочной. Одно дело было ехать за подругой, знающей город, а совсем другое — выбирать дорогу самой, да еще сквозь ночь и потоки небесной воды. Всего сутки назад я сидела за стеклом и призывно улыбалась прохожим, а неделю назад танцевала у шеста, и казалось, что я всем нужна, желанна и прекрасна. Но теперь это не имело ровно никакого значения — одинокая и неприкаянная, Соня колесила по чужому спящему городку, и ни единая душа в нем не интересовалась ее существованием.

В Бреде тоже имелись указатели на центр, и, двигаясь по ним, я приехала на ратушную площадь. Стоило мне выехать на нее, часы на ратуше стали бить полночь, и этот мерный звон сквозь непрестанный шум дождя был единственным звуком, долетавшим до меня. Даже в центре города было все закрыто.

Я вспомнила Полесск — там жили в десять раз беднее, чем в Голландии, но я знала, что круглосуточный магазин или кафе не проблема в моем родном городе. Я совсем забыла, что в Европе ночью открыты только заправки на междугородных шоссе, да еще ночные клубы. Да, ночные клубы — похоже, в Бреде не было ни одного места, где я бы могла трудоустроиться.

Внезапно я увидела свет в окнах нижнего этажа по улице, отходящей от центра. Минута, и я уже открывала тяжелую дверь пивного бара. Пустой зал с поднятыми стульями, ни одного посетителя — лишь средних лет африканец с мокрой тряпкой на швабре мыл деревянный пол.

- Good evening, — поздоровалась я.

Он ответил, перестав ненадолго заниматься своим делом.

— Я бы хотела поесть, — улыбнулась я. — Съесть что–нибудь, понимаешь.

- I'm sorry, — сказал уборщик и развел руками.

— Давай поедим что–нибудь, брат, — продолжала я, почему–то выбрав для общения с уборщиком развязный рэпперский тон. — Пару сэндвичей, чипсы, бокальчик пива, какие проблемы, брат?

- I'm sorry, — повторил афроголландец.

Вести переговоры с ним было так же осмысленно, как и ездить по сонной Бреде в поисках открытого ресторана. Вдруг я услышала звук своего мобильника — как же давно мне никто не звонил!

— Не спишь? — я услышала голос Вали.

— Заснешь тут, — пожаловалась я. — У тебя в холодильнике крыса сдохла.

— Как раз хотела предложить тебе поужинать.

— Где ты?

— Подъезжаю к дому.

— Ты найдешь меня в центре твоей Бреды, у самой ратуши.

— Мужиков снимаешь?

— Я этим делом на пустой желудок не страдаю.

— Буду через пять минут, — сказала Валя и отключилась.

Как все–таки различается место, где никто тебя не знает, от сколь угодно чужого города, в котором живет хотя бы один близкий тебе человек. Пусть это даже тридцатилетняя проститутка страдающая избыточным весом, с кистой в яичниках, мстящая мужикам тем, что даёт им так, что восемь лет назад любой брянский клиент выгнал бы любую из нас без копейки денег за подобное отношение. Но как–то их, клиентов Европы, было не жалко. Ни капельки.

В своем городке Валя знала едва ли не единственное место, открытое за полночь.

— А где знаменитые кофе-шопы с легкими наркотиками? — спросила я.

— Здесь же не Амстердам, — брови моей подруги лениво поднимаются до линии светло-русой челки. — Провинциальная Голландия далеко не такая, как думают о ней заезжие лохи. У нас тут совсем не наркоманский заповедник.

— Слушай, Валюха, — говорю, утолив голод, — ты извини, что я так на еду набросилась. Тебе приходится контролировать вес, а я заметила, что мне плохо становится, если я долго не ем.

— Понятное дело, — говорит Валя, стряхивая очередную сигарету в пепельницу. — У тебя гастрит, или уже язва.

— Почему ты так думаешь?

— Так, интересуюсь медициной с некоторых пор.

— Может, успела стать врачом? — пытаюсь я ехидничать. — Ты расскажи хотя бы, не переставай меня удивлять.

— Да, врачом-проктологом. Спецом по глубокому проникновению.

— Ха-ха, — оскаливаюсь я. — Но в меня ты не успела проникнуть. Откуда ж диагноз, доктор?

— Тоже мне, загадка, — у Вали я уже не впервые замечаю новую привычку кривить губы, — все твои болезни у тебя на лице.

— Это как?

— Да очень просто, — говорит без эмоций Валентина. — В тебе мало что осталось от той девчонки с утиным носиком и глазками-огоньками, которую я знала когда–то. Теперь ты думаешь, что все знаешь о жизни, поэтому ты смотришь на людей сверху вниз, но радости тебе это не приносит. У тебя и кожа какая–то серая, натянутая, как пергамент, а это признак проблем с желудком. Учитывая то, как мы питались все эти годы, у каждой не обошлось без проблем: у меня вот подкачал обмен веществ, а у тебя в желудке если еще нет язвы, то скоро появится.

— И что делать, доктор? — спрашиваю.

— Семья, София, только семья тебя вылечит, о режиме и регулярном питании упоминать без этого не вижу смысла. Все равно ведь похеришь мой совет.

Глаза у Вали какие–то глубокие и печальные. Но совсем не коровьи.

— Что смотришь, подруга? — спрашивает Валя. — Я ведь и тогда не была дурочкой, только скрывала это, чтобы никто не догадался. Думала, так легче.

— А теперь что думаешь?

— То–то и оно, что это правда, — вздыхает Валя. — Позволила себе быть умной, но счастливей от этого не стала ни на йоту. Это называется парадокс. Думаю, мы, русские бабы, вообще умнее, чем кажемся. Только что от этого толку?

Мы вышли на улицу, под моросящий дождь, сели каждая в свою машину и поехали по спящему голландскому городу. В спальнях за стеклопакетами чужие люди видели чужие сны, в которых было и наслаждение, и кошмары, и просто усталая грусть. Все, как у нас.

На следующее утро я набрала номер Эрика и, как только он узнал меня, обрадовала его своим появлением в Голландии.

— Как жаль, — отозвался Эрик в трубке, — я как раз в Мехико, и вернусь еще не скоро. В лучшем случае, через неделю.

Он даже не спросил, дождусь я его, или нет. Из этого я сделала вывод, что больше мне в Голландии ловить нечего, и настало время попрощаться с Валей. Не то, чтобы мне было в тягость общение с ней, но и радости особенной я не испытывала. На глупую Валюху я могла смотреть сверху вниз, умная Валентина рассказывала мне примерно то же, что я и сама знала. А я не нуждалась ни в первом, ни во втором. Новое — вот что мне действительно было необходимо.

И я поехала к морю.

Удивительно, но дождь окончился сразу, стоило «Фольксвагену» пересечь голландскую границу. В Бельгии ко мне снова вернулось лето, и я направила свою машину на Остенде, водрузив на нос темные очки.

В туалете на заправке я переоделась в купальник, и выехала на длинную набережную приморского Остенде, уже полностью готовая к свиданию с морем. Боже мой! Последний раз я была в Крыму с родителями, еще перед Чернобылем — в 1984 году. Десять лет мне было тогда, а сейчас двадцать шесть. Шестнадцать лет, отделявших ребенка, игравшего на песке, и меня теперешнюю, были, казалось, больше самой жизни.

Ласковое солнце садилось в Северное море. Я успела даже немного загореть, валяясь на песке, в перерывах между купаниями. Впрочем, Северное море по большому счету, сильно уступало Средиземному, а уж, тем более, Красному. Вот где действительно, море так море!

Переодевая сухое белье, я осознала, что вот и окончился мой путь на Запад. Теперь я поставила галочку и самое время поворачивать на Восток, в Москву.

Я поужинала в каком–то населенном пункте, название которого не осталось в памяти. Здесь горели старинные лампы в чугунных абажурах на цепях, и официанты разносили мясные блюда на длинных шпагах, прямо с огня. Это было чертовски вкусно и романтично, вечер умолял меня одуматься и вспомнить, что–то, ради чего стоило бы еще хотеть жить.

Я завела машину, улыбнулась в зеркальце и повернула «Фольксваген» к французской границе. Черт с ним, решила я, заночую в Лилле, где жил знаменитый палач, а утром — в Париж!

Столица Франции была центром мира для авторов большинства книг, которые издавались у нас в России. Какой–то магией притягивал русскую душу этот город, и счастливцами казались те, кто попадал в него после наших неласковых просторов. Даже в советское время, когда сверху спускалась директива писать однобоко и осуждающе обо всех городах Запада, для Парижа все равно делалось исключение.

Три дня я бродила по Лувру, ездила в Версаль, поднималась на Эйфелеву башню, крутилась в обзорном колесе над Сеной, покупала платья и туфли на Елисейских полях, пыталась понять, что к чему в музее современного искусства в центре Помпиду. Выполнив обязательную туристическую программу третьего дня, я поужинала улитками в «L'escargot» и пошла гулять по Монмартру. Я была полна чудесными впечатлениями от Парижа, но мне не хватало общения с его жителями. Возникало чувство, что город сам по себе, а люди — отдельно. Потому что даже центр Парижа был полон толпами иностранцев, и арабская речь слышалась здесь едва ли не чаще, чем французская. Я понимала, что все это из–за статуса столицы — в центре Москвы тоже кого только не встретишь — но ведь это был город моих детских книжек. Тургенев и Бунин жили здесь, как у себя дома, а сейчас я, вместо их Парижа, видела Париж темнолицых выходцев из Сенегала и Того, Берега Слоновой Кости и Туниса. Не то, чтобы я испытывала к этим людям негативные чувства, но ведь это не они держали оборону на линии Можино, не их предки шли на гильотину два столетия назад, не они скрещивали шпаги за монастырем в конце Цветочной улицы, не они с ревом внесли на руках Гуго Капета и посадили его на древний престол Шарлеманя.

Может быть, где–то еще оставались люди, для которых то, о чем я мечтала в детстве, не перестало быть пустым звуком. Да только эти люди ушли в подполье и хорошо замаскировались. А ко мне на Монмартре подошла разбитная смуглая бабенка, накрашенная, как на карнавал, и стала расспрашивать, кто я, да откуда. Вообще, во Франции люди говорили по-английски гораздо менее охотно, чем в Германии, а многие просто отмораживались, когда слышали английскую речь. Поэтому я охотно поддержала разговор с этой женщиной, а насторожилась только тогда, когда она стала интересоваться, не хочу ли я подзаработать.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовалась я.

— Ну, — сказала женщина, — здесь много таких, кто был бы не прочь познакомиться с одинокой очаровательной девушкой.

С этими словами женщина приобняла меня, а я отодвинулась, вовсе не настроенная на фамильярность, и сказала:

— У меня на сегодня другие планы.

— Жаль, — сказала женщина, обводя рукой панораму Пляс Пигаль, на которой мы стояли. В самом деле, я залюбовалась разноцветными огнями площади, среди которых особенно выделялась подсветка на знаменитой «Мулен Руж». Когда я закончила любоваться, рядом со мной уже никого не было. Гадкое чувство закопошилось где–то на уровне диафрагмы, я ощупала карманы и сумочку — мобильного телефона моего и след простыл.

К счастью, я заметила мелькание яркого платья воровки на углу одной из прилегающих улиц, а она явно не ожидала, что ее жертва в молодости выбегала стометровку из двенадцати с половиной секунд.

— О, это ты! — удивилась она, когда я схватила ее за руку.

— Моя трубка! — зарычала я, готовая выцарапать ей глаза. — Хочешь в полицию, траханная сука?

— Это твой? — невинным голоском произнесла воровка, доставая мой аппарат.

Я выхватила его у нее из рук. Стерва уже успела отключить телефон, я снова включила его и ввела ПИН-код.

— Это была шутка, — улыбнулась воровка, — я часто так шучу с друзьями. Ты ведь не обижаешься?

Я сочла ниже своего достоинства разговаривать с ней, тем более, убеждать ее в чем–то. Просто развернулась и пошла, на ходу проверяя сохранность денег в портмоне, сережек в ушах, кулона на груди.

Вот такое общение в Париже. Хоть я и отдаю себе отчет, что где–то здесь, в роскошных пригородах, жили потомки тех самых аристократов, а еще где–нибудь интеллектуалы вели неторопливые беседы о Сартре и Камю. Только мне не было ходу в мир аристократов, интеллектуалов или там банкиров. А был мне путь… правильно, в ночной клуб, которых на Монмартре оказалось, пожалуй, больше, чем во всех германских городах, которые я посетила за последние месяцы.

Этот был какой–то не слишком ухоженный, хотя и поблизости, но никак не «Мулен Руж», «Лидо» или «Белая Лошадь», в которой я побывала накануне. Собственно, я посетила великолепное красочное шоу, высокобюджетный мюзикл со спецэффектами, и поэтому здесь я не вижу смысла говорить о своих впечатлениях. Девушки, занятые в подобных представлениях, это прежде всего прекрасные танцовщицы с хореографическим образованием, гимнастки и акробатки после каких–нибудь цирковых школ. Целая пропасть отделяла их от Сони Бурениной, которая — о, ужас! — постоянно нарушала седьмую заповедь и не брезговала брать за это деньги.

Так вот, клуб, в который я зашла, был также бесконечно далек от роскоши «Белой Лошади»: в нем господствовало дурацкое лиловое освещение, а интерьер отличался от тех, что я видела в Германии, только наличием парочки французских надписей, что–то типа «здесь платят наличными» или «sortie» вместо «ausgung».

Я устроилась на высоком табурете у стойки и начала обозревать окрестности. Охранник у входа, беспрепятственно пропустивший меня, возможно, указывал на то, что в этом клубе или баре работа по раскрутке клиентов не организована, как я привыкла. То есть, здесь не было менеджера, распоряжавшегося девушками, не было консумации, и вообще, все здесь пущено на самотёк. То есть, похоже, что я оказалась в самом обычном pick–up баре, а вовсе не в таком месте, где работают.

Но моя интуиция и опыт четко указывали на то, что и в этом баре принято нарушать седьмую заповедь, и я решила остаться, проникнуться атмосферой парижского разврата. Заказав нейтральный мартини, я стала наблюдать за людьми, которые клубились в этом месте. Не всех я могла хорошенько рассмотреть, но те, которые были на виду, имели, в основном, экзотический вид. Помимо цветов кожи, двое-трое казались трансвеститами, и они общались с мужчинами, точно так же, как это делаем мы, но получалось у них намного более порочно. Я задумалась, почему это так, потом решила, что дело здесь в том, что у нас, женщин, всегда есть какой–то маневр, простор для отступления, что мы можем вдруг измениться, начать изображать так называемых, порядочных барышень, каждый раз мы способны становиться совсем разными, и нас будут любить за это еще сильнее, потому что мужчинам всегда будет интересно: шлюхи мы, или все–таки не шлюхи…

А у коксинелей нет выбора, они лишены свободы маневра, и все о них и так знают, что они шлюхи, даже, если они ведут себя, как настоящие леди.

— Извините, я говорю по-английски, — ответила я горбоносому красавцу с оливковой кожей. У него были кучерявые волосы, седые на висках, впалые гладко выбритые щеки и широкий рот, в котором сверкали белоснежные зубы.

— Меня зовут Расул, — произнес мужчина по-английски.

— Красивое имя, — кивнула я, — Анна.

— Очень приятно.

— Откуда ты, Анна?

— Из Москвы.

— О, красивый город!

— Ты там бывал?

— Нет, но…

Сколько подобной болтовни выдержали мои уши! Ни о чем, без единой капли смысла, но именно они позволяют составить мнение о человеке, именно в ходе этих никчёмных бесед мужчины и женщины посылают беззвучные сигналы друг другу, как два корабля, встретившись в море, обмениваются сигнальными знаками, признавая визави по системе «свой — чужой», объявляя тревогу, или наоборот, готовые распахнуться навстречу друг другу.

Ни одна из моих систем не выдала оповещения тревоги, пока мы с Расулом напивались в баре, молчали системы, когда мы добрались до невзрачного отеля здесь же на Монмартре, а когда системы уже были готовы распахнуться, я сказала:

— Знаешь, Расул, мне так неудобно говорить об этом, но у меня проблемы.

— Неправда, — сказал Расул, — ты бы сказала раньше.

— Это не то, о чем ты подумал, — виновато улыбнулась я. — Просто у меня во Франции очень много расходов, и мне не у кого попросить взаймы.

— Да нет проблем! — явно обрадовался Расул. — Я всегда помогаю друзьям. Триста евро решат твою проблему?

— Лучше пятьсот и до самого утра я твоя, — бросила ему привычный взгляд менады, немного наклонив голову, сквозь завитые пепельные локоны.

Мои системы выдали оповещение об опасности.

— Тогда давай без резинки, если за пятьсот, — сказал Расул. — Я чистый, можешь не сомневаться.

— Я верю тебе, дорогой, — сказала я, — но как ты можешь быть уверен во мне?

— Я хорошо знаю людей, — сказал он. — Ты не шлюха, ты нормальная девушка.

Плохо дело, подумала я, его вранье было настолько явным, что почти не маскировало его намерений.

— Ладно, пусть будет триста, но в резинке.

— Вот деньги, — Расул протянул мне шесть бежевых полтинников.

— Пошли, — тяжело вздохнула я.

В номере Расул набросился на меня, аки лев на трепетную лань, и овладел моим телом, просто спустив мои бриджи, даже не позволив разуться. Мы переместились в ванную, и я вторично подверглась мощному и грубоватому натиску. На кровати мне тоже не довелось отдохнуть: я отработала в третий раз, уже понимая, что дело не обошлось без какой–то химии.

В четвертый раз жилистый сорокапятилетний Расул подстерег меня, когда я выходила из ванной, поставил на колени и встромил свой немалых размеров детородный орган прямо в основание моих дыхательных путей. Я помнила, что у меня осталась последняя резинка, но как–то так получилось, что сосать мне пришлось без нее. Бешеные глаза Расула напрочь отбили у меня желание быть лидером в этой ситуации, а проститутка, которая не берет в свои руки управление процессом, обречена на роль жертвы.

Расул завыл, напрягся и кончил вроде как мне в рот, но я даже не почувствовала вкуса спермы. Потому что ее не было.

— Тебе уже нечем кончать, — сказала я, ласково улыбаясь, глядя на него снизу вверх.

— Это не важно, — сказал Расул, — ты так это здорово делаешь, что мне хочется не вынимать у тебя изо рта целую ночь. Проблема только в том, что мне не хочется вынимать из других твоих дырок тоже.

— Какой ты неутомимый!

— Осталась еще одна, в которой я не успел побывать.

— Она слишком маленькая для твоего дружка.

— Сто евро.

— Триста.

— Пусть будет двести, и всего получится пятьсот.

Расул сходил в душ, потом передал мне деньги и снова поставил на колени. Уже много лет я привыкла носить в сумочке тюбик со смазкой вместе с презервативами. Эта предусмотрительность спасла меня и в этот раз от травм, но было все равно очень больно.

Какого дьявола, корчилась я, громко крича вроде бы как от наслаждения. Почему это проклятое дурацкое дежа вю я принимаю за свою уходящую молодость? Неужели, перестань я этим заниматься, морщины тут же избороздят мою кожу, и я превращусь в никому не нужную старуху? Или это страх нищеты, из которой я выбралась, не дает мне забыть древнейшую профессию, подобно тому, как пережившие голод и блокаду до конца дней прятали под матрас хлеб и сухари. Неужели я такая же, как эти несчастные?

Стоя под душем, я обнаружила, что золотой крестик на цепочке больше не украшает мою шею. Выскочила, мокрая, испуганная, — Расул мирно спал, уткнувшись в подушку. Разорванная цепочка с крестиком обнаружилась в складке белой простыни. Деньги тоже не пропали. Я перевела дух, торопливо натянула свою одежду и выскочила из комнаты, как пробка из бутылки, на ходу охлопывая себя, чтобы удостовериться: телефону, украшениям и деньгам пока еще не приделали ног. Так я и шла по ночному Парижу до своей гостиницы: шарахаясь от встречных мужчин, постоянно трогая свою шею, талию, мочки ушей.

Этим я занималась и на следующий день, вызывая временами недоумение у прохожих. Как–то так, само собой получилось, что Германия у меня стала ассоциироваться с тюрьмами, Голландия с дождем, а Франция с воровством. У кого–то другого ассоциации могут быть совершенно непохожими, но я свою жизнь описываю субъективно, и считаю, что иначе делать это нет никакого смысла.

А на следующий вечер мой счастливо спасенный телефон определил звонок из Австрии.

— У нас проблемы, — я узнала Санин голос, немного хрипловатый, взволнованный.

— Что случилось? — подобралась я. Год назад Саня таким же голосом мог сказать, что, допустим, цветные ворвались в «Рандеву».

— Командир закрыт.

— Ох, блин!

— Его будут судить во Франкфурте, и мы с Альбиносом выдвигаемся туда, — сообщил Саня.

— Почему? За что?

— Ты где находишься?

— Ну, это, — замялась я, — в Париже.

— На машине?

— Да.

— Можешь быть во Франкфурте за день?

— Я постараюсь.

— Хорошо, — сказал Саня с видимым облегчением. — Наберу тебя завтра вечером.

Вот такая коррекция жизненных планов, подумала я.

Теперь уже никакие общие размышления и рефлексии не сбивали меня с пути. Я вела машину на восток, останавливаясь только на заправках, да у контрольных пунктов, где французы брали мзду за проезд по их шоссе. Собственно, это осталось моим последним впечатлением об этой стране: в Германии уже обходились без этих поборов.

У самого Карлсруэ усталость сомкнула мне глаза, и я едва не свалила «Фольксваген» в кювет. Пришлось остановиться и вздремнуть часик-другой на специальном съезде для усталых водителей. Признаться, в России я бы не рискнула ночевать рядом с еще несколькими водителями-мужиками, и дальнобойщиками в том числе. Но как–то Германия с ее вечными облавами и тюрьмами казалась мне самым безопасным местом на свете.

Даже для Брюха вот Германия оказалась тюрьмой. А уж как он был осторожен в последние годы…

Мы встретились с Саней и Альбиносом у памятника Бетховену, там же, где я предавалась рассуждениям о смысле жизни в конце этой весны.

— Ну, как машина? — Альбинос поцеловал меня в губы. От него пахло съеденным на завтрак луком.

— Все в порядке, малышка? — от Сани пахнет «Ив Сан-Лоран». — Никто не обижал в Европе?

— Как это получилось? — спрашиваю.

— Накрыли эскорт-сервис во Франкфурте, — сказал Альбинос.

— Это тот самый эскорт, которым Воха управлял? — вспомнила я разговоры о новом бизнесе, который велись в особняке Брюха в начале апреля.

— Да, — говорит Саня, — тот самый.

— И что? — я уже догадывалась, о чем услышу дальше, но приятели не спешили с ответом. Я уже давно заметила, что те, кто сделал карьеру в нелегальном бизнесе, ведут себя почти всегда слегка параноидально, будто бы на них наставлены полицейские микрофоны. Впрочем, нередко так оно и было: Вохин эскорт прослушивался в течение трех месяцев, причем, слушали одновременно диспетчерскую, и следили за машинами, на которых развозили девушек по заказам. Все сотовые телефоны эскорта тоже находились под колпаком, и распечатки разговоров ложились в основу обвинения. Я была поражена размашистым педантизмом германских ментов.

Мы сели за столик в летнее кафе неподалеку.

— Пасть раскрыл друг Воха, — сказал Альбинос. — Когда услышал, что ему пятнашка клеится.

— Вот сука!

— Потом его убедили не давать показания, — сказал Саня. — И он сейчас вроде как нормальный. Но менты роют под шефа, прослушивают всех, с кем он связан, запрашивают израильтян, — уж очень хочется им не отпускать с крючка такую рыбу.

— Мне можно с ним увидеться? — спросила я.

— Конечно.

— А кто его защищает?

— Об адвокате позаботились немецкие друзья, — сказал Альбинос. — Ты же знаешь — у шефа везде были связи.

— Я пойду к нему завтра утром, — заявила я.

— Завтра нельзя — количество свиданий в день ограничено, — покачал головой Альбинос. — То есть, только одно разрешается.

— И кто на очереди?

— Ну, эта, Лика, — неохотно сказал Саня. — Она вроде как на четвертом месяце…

— Все–таки успел старый конь засеять пашню, — рассмеялась я, чтобы скрыть нервный спазм, больно кольнувший изнутри. Даже не думала, что это будет так обидно — узнать, что никогда не станет твоим человек, который и не любимый вовсе. — А послезавтра у него свободно?

— Нет, — покачал черной гривой Альбинос. — Все занято на неделю вперед. Послезавтра он работает с адвокатом — это считается тоже как визит. Потом термин у сестры, ты знаешь ее, Маргарита, она прилетела из Тель-Авива вчера. Дальше кое–кто из серьезных франкфуртских людей хочет с ним перемолвиться. Потом будет один друг из Москвы, Гога, он специально прилетает на день. Потом я, дальше снова адвокат, и там уже судебное заседание.

— Его могут выпустить на суде?

— Адвокат говорит, что вряд ли, — опустил тяжелую голову Альбинос.

— А ты? — спросила я Саню. — Тебя почему нет в списке?

— Я сваливаю в Москву, мать, — ответил Саня. — Вечерним рейсом.

— Отчего такая срочность?

— Ну, мы говорили же, что копают всё, что могут, во всех странах, с привлечением Интерпола, — сказал Саня. — А я только–то из обетованной слился, где надо мной следствие висит. На хрен я буду усугублять им картину своим присутствием? Вот Альбиносу удалось сухим выйти из передряг — он тут в Германии спокойненько все порулит.

— А что Лохматый? — спросила я.

— Ничего, сидит, — отозвался Саня. — Надеюсь, откинется на полсроке, годика через три.

Он посмотрел на часы.

— Скоро пора в аэропорт, — вздохнул он.

— Я тебя довезу, — сказала я, вспоминая свое новое амплуа — доставка в аэропорты. Франкфуртский теперь стоял в списке посещаемости на первом месте — так отчего–то вышло. — Вещей у тебя много?

— Я вообще пустой, — зло сказал Саня, подкидывая маленькую барсетку, с которой он пришел. — Этот вот не дал из Вены барахло забрать, — Саня ткнул пальцем в Альбиноса, — и у меня вообще ни хрена нету, даже белья свежего.

— Вы что, из Вены тоже удирали?

— Не болтай глупости, мать, мы на «Ауди» шефовском Лику привезли на завтрашнее свидание, — сказал Саня. — В дороге узнали кой-какие новости. И сразу же я взял билет на сегодня.

— А что Алена? — вспомнила я.

— Ничего, сидит себе дома, ждёт.

— Заберешь её в Россию?

— Не знаю, — пожал плечами Саня. — Сначала самому бы определиться.

— Что ты будешь в Москве делать?

— Найду что–нибудь.

Внезапно мне захотелось рассказать ему о своем полуподвале на Огородном проезде, и о том, что он бы мог сменить вечно больного Бориса Аркадьевича на должности директора. Я знала Саню достаточно хорошо, доверяла ему, и к тому же была обязана своим спасением из лап сутенера Владимира. Но, в конце концов, это еще следовало обдумать — не хотелось мне принимать скоропалительное решение по такому важному поводу. А может быть, полететь вместе с Саней? Машину я все равно отдавала хозяину, и больше в Европе у меня нет никаких дел… Я сказала:

— Возьмешь мой чемодан, хорошо?

— И что я с ним буду делать?

— Передашь… — я задумалась, — моей подруге. Ее зовут Маша, и вот запиши телефон.

— Она на машине?

— В смысле, встретит ли в аэропорту?

— Ну да.

— Сейчас узнаем, — я знала, что раньше у Маши не было машины, однако ей всегда хотелось ею обзавестись. Чем черт не шутит: должно же хоть что–то в ее жизни произойти хорошее?

— Алло, Маш, это я, — произнесла я в сотовый, будто мы только недавно расстались.

— Сонька, ты? Где ты? Что за номер странный высветился? — Машкин голос был упругим и теплым — я вздохнула с облегчением.

— Я во Франкфурте, у меня все хорошо, — сказала я. — Тут ночью один хороший друг прилетает в Москву, можешь его встретить?

— В Шереметьево, что ли, ехать?

— А ты без машины разве?

— Какой машины, ты что, бредишь?

Я опять вздохнула, уже без облегчения.

— Тебе это действительно нужно? — спросила Маша.

— У него большой чемодан моих вещей, — сказала я.

— От кутюр? — стебалась Машка. — Дашь поносить?

— Ладно, извини, — я собралась отключиться.

— Вообще–то я могу Юлика напрячь, — вдруг сказала Маша. — Когда бойфренд прилетает? Говори время и номер рейса.

— Спасибо, Машка, — сказала я. — Только никакой он не бойфренд. У него жена с ребенком. Ждите его в кафе там, в центре зала для вылетов, хорошо? И скинь, пожалуйста, мне сообщение, когда вы встретитесь.

Маша пообещала и тут же спохватилась:

— Ой, а как я его узнаю?

— Он сам узнает тебя, — улыбнулась я, глядя на Саню. — Я просто скажу ему, чтобы смело подходил к самой красивой барышне — так он точно не ошибется.

— Ну вот, — сказала я устало, пряча телефон, — сэкономила тебе дорогу до Москвы. Ночью, сам знаешь, в Шереме не мёд с таксистами.

— Угу, — сказал Саня. — Спасибо, Аннушка. Что, в самом деле, она такая красивая?

— У всех вас, кобелей, одно только на уме, — вздохнула я, — никакого разнообразия.

Саня и Альбинос молчали, похабно ухмыляясь, как большинство мужиков после подобных речей, подтверждая тем самым банальную правоту моих слов.

— Мне нужно только полчаса у машины, — сказала я, — чтобы рассортировать вещи.

— Тогда поехали, — Саня снова посмотрел на часы, и мы встали из–за столика.

На огромном паркинге Франкфуртского аэропорта я переложила, что смогла, в большой чемодан, а себе оставила пару сумок поменьше со всем необходимым. Удивительно, я боялась, что все мои покупки уже нельзя будет унести. Хотя, возможно, я в одиночку бы и не справилась. Закрыв, наконец, все замки, обернулась, чтобы посмотреть в последний раз на серенький «Фольксваген», который проделал подо мной несколько тысяч километров, и ни разу не подвел. Снова глубоко вздохнула.

— А ты куда собралась? — интонация Альбиноса показалась мне странной. А ведь он рассчитывал провести этот вечер со мной, чуть запоздало соображаю я. Хотя, что здесь удивительного? Или я не самая прелестная и желанная в этом монументальном немецком городе?

— Ох, и натолкала ты в него, Анька, — говорит Саня, который только что подкатил тележку и с видимым усилием поднял на нее чемодан. Слава богу, что я когда–то купила такой вместительный. Две мои сумки становятся рядом с чемоданом на тележку, и вид у них, как у малых телят подле выставочной коровы.

— А и в самом деле, — сказал Саня, — куда ты летишь?

— Еще не знаю, — я ответила честно, только мне никто не поверил. Тонкое щемящее чувство неизвестности затаилось где–то в районе диафрагмы. Вроде как не из–за чего было психовать, но меня едва ли не колотила нервная дрожь.

Аэропорт вальяжно гудел объявлениями рейсов, шумом толпы и лент, на которые ставят багаж во время регистрации. Я проводила взглядом свой следующий в Москву чемодан, на ручку которого только что наклеили бирку с названием аэропорта назначения, номером рейса и фамилией владельца.

Саня спрятал посадочный талон и паспорт в барсетку, взялся за тележку и покатил ее в широкий проход, где располагались стойки разных авиакомпаний. Альбинос немного отставал, не понимая, что у меня на уме. Ноющее чувство нарастало. Я подскочила к стойке «Люфтганзы», блондинка в синей форме и с немного лошадиным лицом посмотрела на меня.

— Мне один билет на ближайший рейс до Лондона, — выкрикнула я. — У вас предусмотрены горячие тарифы по таким случаям, или какие–то скидки?

Блондинка в форме перевела взгляд на экран компьютера.

— Сегодня еще семь рейсов в Лондон, — сказала она. — Два из них наши, с разницей в полтора часа. Вам лучше в Хитроу, или Гетвик?

— Мне лучше поскорее, — улыбнулась я. Ноющая тяжесть уходила, как будто что–то внутри меня расправлялось и радовалось.

— Лети в Хитроу, — сказал Саня, — оттуда ближе до центра.

— Спасибо, — сказала я и вновь перешла на английский, — так что насчет горячих тарифов?

— Это регулярный рейс, поэтому мы продаем только по обычному тарифу, — сказала униформа. — Вам туда и обратно, или только туда?

— Пока только туда.

— Давайте паспорт, у вас через двадцать минут начинается регистрация.

Я оглянулась на Альбиноса, который сидел в ряду кресел на расстоянии шагов двадцати от нас и совершенно ничего не понимал.

— Меня зовут София, — шепнула я Сане. — Не спугни Машку–то.

— Ты как помолодела, — улыбнулся Саня, провел по лицу рукой с искалеченным мизинцем, будто бы отгоняя свои собственные проблемы и годы. — Выглядишь на десять баллов, София. Удачи тебе.

— И тебе! — Я обняла его и поцеловала его в губы под удивленным взглядом Альбиноса и равнодушным — блондинки из «Люфтганзы». — Обязательно оставь Машке свой российский номер, когда он появится.

— Йэс, мэм, — сказал Саня. — И продублирую сообщение на твой австрийский телефон.

— Да, сделай так, пожалуйста.

Мы еще немного поговорили, направляясь на паспортный контроль, попрощались с Альбиносом, у которого, кажется, сильно упало настроение, и вскоре разошлись к своим выходам на посадку. Саня тоже заметно погрустнел, в Москве его ждала полнейшая неопределённость, и это было совсем не то, к чему он успел привыкнуть за последние тучные годы.

А я назло пошлой логике и вопреки здравым рассуждениям продолжала неуклонное движение на Запад, и меня совсем не волновало, что в этом движении было столько же смысла, как в движении лососей, карабкающихся в верховья узкой речушки, чтобы отложить икру.

Плевать, мне, что я лосось, и что поступки мои диктуются, скорее всего, глупым упрямством, если у меня от этого поднимается настроение и жизнь кажется не столь серой и унылой!

Непредсказуемость, вот чего мне всегда не хватало, поняла я, взлетев над Европой, нищая девчонка, подчинившая свою жизнь унылому графику работы и накоплений, унижений, сбережений… Теперь я должна добрать то, что доступно в реальности мажорным девочкам, дочкам богачей. Я наконец–то попытаюсь стать свободной.

*.*.*

Мысли мои текли вольно и размашисто на высоте в девять тысяч метров, и я представляла себя, прошлую и нынешнюю, наивную и порочную, жадную и добрую, такую, какой я была и такую, какой стану — самой свободной и счастливой девушкой, соблюдающей седьмую заповедь. Пора наконец–то было ощутить, каково это…

На британскую столицу надвинулась серая августовская ночь. Я открыла окно в номере гостиницы на Стар-стрит, заказанной прямо из аэропорта Хитроу: снаружи моросил мелкий дождик, листва на ветках скрытых в темноте деревьев дрожала под каплями, пахло свежестью и немного — птичьим гнездом. Это запах Англии, подумала я, дрожа от ночной прохлады, надо постараться перестать думать, это утомляет и огорчает меня. Дальше на Запад пути нет, там океан, надо больше не думать о том, зачем я совершаю поступки. А может быть, надо прекратить их совершать?

И я постаралась сжиться с английскими буднями, сделать так, чтобы у меня не осталось здесь свободного времени. Это было легко достижимо, потому что я оказалось в самом чудесном городе на свете. Очередное вранье о том, что Лондон холоден, а его жители чванливы и негостеприимны. Я к этому времени успела побывать во многих городах и странах, поэтому совершенно уверена: великолепнее и прекраснее города нет на свете, а люди, населяющие его, отзывчивы и прячут чуткие сердца под масками холодных флегматиков.

Я не стану описывать Лондонские достопримечательности: на это потребовалась бы вся моя жизнь, и это уже сделали множество раз настоящие профессионалы. Но в Англии я вдруг обнаружила, что, несмотря на мои многолетние штудии английского, я с большим трудом понимала речь лондонцев.

Забавно было осознать, что я свободно общалась по-английски с израильтянами, европейцами и даже китаянкой, но на родине Шекспира оказалось, что употребляли мы какой–то другой язык. Чтобы не позориться, я прямо на Оксфорд-стрит записалась на курсы продвинутой разговорной речи с уклоном в бизнес. Вдобавок, ради экономии, я сняла маленькую студию на Финчли-роуд, и больше не платила в день по пятьдесят фунтов за гостиницу. Обеспечив себя крышей над головой вперед на месяц, я стала ходить по музеям и выставкам, а вечером сидела на курсах вместе со студентами из Колумбии и Норвегии, бизнесменами из Пакистана, Китая и Японии. Мужчины здесь представляли всю планету, и общаться с ними в перерывах было очень интересно, тем более, что я наконец–то не старалась нравиться и соблазнять. Мне, по правде, приходилось контролировать себя, чтобы не выдать каким–нибудь жестом или интонацией, кем я была совсем недавно. Хотя мой опыт проститутки подсказывал мне, как следовало обращаться с тем или иным собеседником, чтобы ему было хорошо, чтобы он кончил наиболее приятным для себя способом, а после этого вернулся ко мне и стал приходить постоянно… Тьфу ты!

Кстати, среди учениц на курсах нашлась одна полька, которая по секрету призналась мне, что подрабатывает в ночном клубе. Девушек среди нас было совсем мало, поэтому мы садились рядом, вместе ходили пудрить носики, и немного подружились. Она представилась Хеленой, и я не задумывалась о том, что она может быть кем–то еще, кроме туристки. Напрасно — когда Хелена сказала мне о клубе, ощущение дежа вю настолько сильно пронзило меня, что я не совладала со своей мимикой.

— Что с тобой? — спросила Хелена, отодвигаясь.

— Ничего, — я улыбнулась, — все в порядке.

— Я вижу, ты как–то странно реагируешь, — насторожилась Хелена. Пожалуй, она посчитала меня ханжой и сучкой, либо, что еще хуже — почувствовала правду обо мне.

А я представляла, что и сейчас все вернется на свои круги, и я упрошу Хелену привести меня в свой клуб, где я смогу показать, как следует крутить фуэте вокруг шеста, разводить клиентов на выпивку, улыбаться им, дотрагиваться, чтобы заставить быть щедрыми, и потом ласкать их так, чтобы они возвращались…

Нет, я не сделала Хелене предложения, от которого она не стала бы отказываться. Сегодня — не сделала. Но это было лишь вопросом времени, вдруг с ужасом поняла я, ведь деньги, заработанные в Европе, не бесконечны. Я потратила уже половину на жилье и шоппинг по бутикам Риджент-стрит. На меньшее я уже давно не разменивалась. Пожалуй, с тех пор, как познакомилась с Машей Поповой, я знала, что следует покупать только лучшую косметику, парфюмерию и одежду.

И значит, у меня есть еще около трех недель иллюзорного счастья и свободы. А, скорее всего, двух недель, чтобы не доводить себя до безысходной ситуации. Тогда — в клуб, или в Москву. Третьего не дано. И все, больше не думать об этом, наслаждаться последними днями этого лета. Наслаждаться!

Как много несет в себе это слово, спрятавшее внутри себя всего–то навсего сладкий леденец, который тебе, пятилетней, дал твой папа. Прошло десять лет с папиной смерти, но я не переставала вспоминать его, грустить о нем, любить его. Что бы он сказал, видя меня, стоящей напротив зеркала в Северном Финчли? А что сказала бы я сама?

Великий Кэрролл отправил из этих мест Алису путешествовать в Зазеркалье, исследовать абсурдный мир взрослых. Но моя фантазия умерла, и мысли были жутко далеки от мыслей ребенка, познающего мир. Неужели мне никогда ничего больше не откроется, кроме новых прорех в собственном здоровье и кошельке?

Похоже, Валя была права: мне не нравились мои глаза, раньше они были ярче, не нравилась моя кожа, некогда она была более гладкой, более розовой, и на ней раньше совсем не было морщин. Что если в лондонском ночном клубе красавицы со всего мира стоят в очереди за право устроиться работать? Та же Хелена проговорилась, что ей всего девятнадцать, а мне через считанные недели исполнится двадцать семь. Сколько я смогу еще конкурировать с молоденькими танцовщицами?

В последние месяцы я питалась особенно качественно, не жалея времени на приготовление супчиков и кашек, если не шла в ресторан. Я сварила себе очень полезную похлебку из зерен и мягких приправ, запила ее теплым чаем без лимона. Хотя всю жизнь до этого лета хлебала кипяток и бросала в него лимон. На улице стояла прекрасная погода, но выходить никуда не хотелось. Я легла на широкую кровать и включила радио. С вечера я запланировала поездку в Уимблдон — хотелось взять пару уроков тенниса на знаменитых травяных кортах, которых я еще в жизни не видела, кроме как по телевизору. Но теперь почему–то я валялась и чувствовала, что мне все равно. И ухаживания солидного пакистанца с курсов, хозяина компании, торгующей растительными маслами. И великолепие летнего Лондона. И дежа вю. И возвращение в Россию. И книжки, которых я в последнее время и так почти не читала. И я сама себе. Никаких эмоций, мне все равно, и ничего уже не будет по-настоящему важно, и ничего уже не будет лучше и светлее, чем это сладкое одиночество, за которым последует неминуемая старость.

Усилием воли я оторвала себя от постели, причесалась, накрасилась. Обратила внимание на то, что действую вообще без мыслей, как автомат. В принципе, этого я раньше и добивалась. Взглянула на часы — было поздно ехать в Уимблдон, да и времени на тематическую экскурсию почти не оставалось, разве что на обзорную экскурсию по городу. Я оделась в новые джинсы от DKNY, блузу с широким рукавом от Kookai, выбрала туфельки со средним каблуком Prada и сумочку Burberry, — все таки, находясь в Англии, мне хотелось проявить уважение к ней, включая в свой наряд хоть какие–нибудь детали от местных брендов.

Прошлась пешком до станции тьюба, опустилась под землю, проехала до Трафальгарской площади, откуда обычно стартовали самые общие экскурсии на даблдеккерах с открытым верхом. Купила билет, некоторое время постояла в раздумьях: не замерзну ли на верхней открытой площадке? Все–таки поднялась на нее, выбрала мягкое сидение, надела наушники, из которых наговаривался текст на разных языках. Наушники были настроены на китайский, но я перещёлкнула регулятор на язык этого города и страны, — за две недели на курсах я немного подтянула своё понимание английского, хотя иногда еще испытывала трудности именно с кокни — лондонским диалектом. Автобус тронулся в путь, я решила, что не стоит спускаться вниз, было достаточно тепло. Солнце светило довольно ярко, лишь время от времени исчезая за облаками, так что я даже не поднимала на волосы свои очки от Christian Dior с розовыми стёклами. Автобус проехал по Пикадилли, свернул на Парк-Лейн, обогнул Грин Парк и остановился у Букингемского дворца. Мы, немногочисленные экскурсанты, вышли на булыжник мостовой и приблизились к знаменитым на весь мир гвардейцам в бобровых шапках, несущим стражу у ворот резиденции королевы.

— Простите, вы не могли бы сфотографировать меня? — я запоздало сообразила, что вопрос относится ко мне.

Повернулась, посмотрела: он был значительно выше меня ростом, темноволосый, белокожий, с красивыми ровными зубами, ямочкой на подбородке. Его серые глаза смотрели удивительно серьёзно, будто бы речь шла не о сущем пустяке.

— Надо нажать вот эту кнопку, — пояснил он.

— Окей, — только и пискнула я, будто туристка, владеющая английским на уровне дешёвого разговорника.

Сквозь видоискатель я рассмотрела его подробнее. Его серьёзные глаза казались кристально честными и беззащитными, но я–то уже понимала, что именно за такими чертами удобнее всего прятаться аферисту и жулику. Сделала снимок, вернула ему фотоаппарат.

— Спасибо, — резиновая англосаксонская улыбка на миг коснулась его лицевых мускулов, но глаза уже не фокусировались на мне.

— А у меня нет фотоаппарата, — вдруг пожаловалась я, честное слово, секунду назад я и не думала раскрывать рот.

— У тебя останутся воспоминания об этом дне, — продолжало нести меня, причем я только помню, что радовалась, как плавно льётся моя английская речь. — А у меня не останется ничего, представляешь?

— Это не проблема, — сказал он и снова улыбнулся. — Могу сфотографировать тебя, а потом переслать фотографии. У меня цифровая камера, и, если у тебя есть электронный адрес…

— У меня есть электронный адрес, — сказала я кокетливо, — но я боюсь быть слишком навязчивой. Пожалуй, ты примешь меня за девушку, от которой тяжело отделаться.

— Ни в коем случае, — сказал он, и я почувствовала, что глаза моего собеседника рассматривают меня с нарастающим интересом. — Я буду только рад оказаться полезным такой очаровательной девушке.

— Меня зовут Анна.

— Даниэль, приятно познакомиться.

— И мне тоже.

— А откуда, позволь спросить, такой симпатичный акцент?

— Я из России.

— Вау!

Я бы удивилась какой–нибудь другой реакции, это «вау» я слышала в Англии всякий раз, когда речь заходила о моей Родине. Причем я подозревала, что в устах японского студента «вау» выражает примерно столько же чувств или понимания, сколько в восклицании бизнесмена из Намибии, или лондонской продавщицы. То есть, все примерно представляли, что на шарике есть такое пространство, большое и холодное. И, пожалуй, все. Больше никто обычно ничего про нас не знал, и не особенно узнать стремился.

— Привьет, — сказал вдруг Даниэль. — Давай дружить.

— Вау! — опешила я. — Ты учил русский язык?

— Немного.

— Бывал у нас?

— Пока нет, но с радостью поеду, если кто–нибудь позовёт, — это уже Даниэль сказал по-английски, видимо запас его русских слов был более чем скромен.

— Как получилось, что ты учил русский? — поинтересовалась я.

— Отец в детстве заставлял. Тогда Россия была мировой сверхдержавой, и он рассчитывал, что я пойду по его следам.

— А кто отец?

— Работник ЦРУ, — не моргнув глазом, ответил Даниэль. — Теперь он уже много лет, как в отставке. Недолюбливает, кстати, за это Горбачёва. Если бы холодная война продолжалась, возможно, он работал бы до сих пор.

— И что, ты разделяешь отношение отца к русским? — спросила я. Впервые за долгое время я разговаривала с иностранцем, который имел некоторое, пусть и очень опосредованное, отношение к моей стране.

— Отец относится к русским очень хорошо, — заверил Даниэль. — Он испытывает к ним огромное уважение. К тому же он не какой–нибудь шпион, а всего лишь электронщик, специалист по аппаратуре.

Это заявление походило на обычную вежливую уловку, и я замолчала, но Даниэль не забыл, что я выразила сожаление из–за отсутствия фотоаппарата, и начал меня фотографировать: на фоне королевского дворца, гвардейцев, узорных решеток. Я позировала, приглядываясь к Даниэлю все больше, и мне нравилось, то, что я видела. В автобусе мы сели на одно сидение, и болтали всю дорогу, а на остановках фотографировали друг друга.

Прошло уже немало лет с того дня, но я помню его, будто бы он все еще длится. Еще сидя рядом с ним в автобусе, я знала, что он станет моим, и я ждала, чтобы изведать его, запомнить, как он пахнет, как говорит всякие ерундовые вещи с лицом серьезного ребенка, а две вертикальные морщинки, уходящие вверх от самой переносицы, почти не расправляются, хоть я и разглаживала их пальцами, и целовала всякий раз, когда он засыпал.

Милый добрый Лондон был нашим, и всякий день открывал перед нами новые чудеса. Какие–то люди наверняка любили друг друга в Куала-Лумпуре, Новокузнецке и Вероне, у них были, конечно же, свои места, где им было хорошо, и которые будут с ними до конца дней, но как же счастливы были мы, полюбившие в городе, чье разнообразие поистине бесконечно, и наслаждаться которым не устаешь никогда. Лондон роскошных дискотек и лучших в мире ди-джеев, концертный Лондон, Лондон театральный, Лондон выставочный. Здесь каждый мог бы найти занятие себе по вкусу, и мы были не исключением. Спортивный Лондон, пожалуй, был тоже чем–то вроде футбольной Мекки, но меня интересовал теннис. Так вот, Даниэль, оказывается, научился держать ракетку с пятилетнего возраста, и мы с ним сыграли настоящий матч на одном из Уимблдонских кортов. Я проиграла в двух сетах, а ночью мы так любили друг друга в моей студии, что я потеряла сознание. «Проститутка с девятилетним стажем?» — не поверите вы, и будете правы. Я чуть было не потеряла сознание, во всяком случае, я никогда еще не была так близка к этому, как в тот раз, и Даниэль был страшно доволен, думая, что смог заласкать меня до полной невесомости. Он был во многих отношениях совсем не так уж опытен, как мог бы быть опытен мужчина в тридцать три года. После того, как я подумала, что за таким лицом непременно скрывается обманщик и проходимец, прошло всего несколько дней, но теперь я считала его тем, кем он был на самом деле. Просто моим Даниэлем, родным и знакомым всю жизнь, несмотря на то, что он был из–за океана, и никогда не прочтёт в подлиннике Льва Толстого. Спроси меня раньше — я бы не поверила, что такое возможно, но это, как и всё остальное, что я пишу, было тоже правдой моей жизни. Я приняла Даниэля полностью, таким, каким он был: цельным и бесхитростным, как только может быть бесхитростен человек, не живший в России в девяностые годы. Он казался мне даже наивным, со своим удивительным детским взглядом, и я поражалась, как это вышло, что ни одна женщина до сих пор не смогла им завладеть.

Впрочем, несколько раз я уже замечала металл в его голосе, и могла себе представить, каков может стать Даниэль, если его рассердить. Но я не хотела сердить его, а только быть рядом, жить вместе, все равно где и как: в Англии, России, Америке…

— Я из Большого Яблока, — улыбнулся он в первый день нашего знакомства, — для меня это самое лучшее место на целом свете. Родиться на Манхеттене, это уже везение, а второй раз мне повезло, что я встретил тебя.

— Неужели между этими событиями не было никаких просветов?

— Если и были, я их уже не помню.

— Короткая память?

— Ты переформатировала мой жесткий диск, — он взъерошил свои коротко остриженные волосы.

Признаться, мой мир совершенно изменился после встречи с Даниэлем, и произошло это пугающе быстро и неотвратимо. И как же страшно мне было привыкать к нему и знать, что мне хочется привыкнуть, в то время как за углом притаился убийца с бритвой в руке — моё прошлое.

*.*.*

Мы сидели в одном из небольших китайских ресторанчиков, которых полно в Сохо, и к этому дню мы были уже знакомы две недели, и каждый день я знала, что затягивать нельзя, потому что я не найду в себе сил сказать, и все чаще посещает меня мысль забеременеть от Даниэля, чтобы прикрыться этим ребенком от правды, которая рано или поздно настигнет нас. И, возможно, быть честной совсем не так важно, ведь все мы лицедейки и заботимся только о благополучии, своём и любимого, зачем же травмировать его и разрушать собственное будущее во имя какой–то дурацкой, никому не нужной истины?

За окном падал мелкий дождик, частый гость Лондона, можно сказать, почти местный житель, он выкрасил улицу в серый цвет, расправил зонты над головами прохожих, и нагонял на меня желание поскорее забраться в широкую кровать моей студии, просунуть голую ногу между мускулистых ног Даниэля, ощутить в паху его горячую плоть, обнять его и голосом менады спросить: «Неужели тебе совершенно не хочется спать?» И с дрожью ожидать, что он начнет делать с моим телом после этих слов.

— Как тебе суп из акульих плавников? — спросил Даниэль.

— Мне вначале показалось, что это был суп из кусочков целлулоида, но раз ты говоришь, то ладно, — сказала я покладисто. — Хорошо, если хотя бы один из нас уверен, что мы ели настоящие плавники акулы.

На мгновение он хмурится, потом улыбка разглаживает его переносицу, но добавляет лучики морщинок у висков.

— Еще вчера от них шарахались купальщики у пляжей острова Ханнань.

— Неужели их действительно везут из Китая?

— Не обязательно, — сказал Даниэль. — Акулы водятся во многих морях.

— А тебе не кажется иногда, что вообще нет никаких акул, нет Китая и тропических пляжей, а нас накормили простым соевым бульончиком и нажали пару виртуальных кнопочек в наших мозгах, чтобы мы охотно платили высокие цены за несуществующие образы?

— Твое мышление такое… непривычное, — признался Даниэль, — наверное, похожие идеи появляются у тех, кто, к примеру, изучает брендинг. Вся современная торговля построена на виртуальной стимуляции потребительских мозгов.

Даниэль, по моим наблюдениям, еще ни разу не ошибся, употребляя сложные выражения, и я надеялась, что он не только кажется умным. Признаться, я боялась разочароваться, ведь никогда прежде я не встречала мужчину, которого полюбила бы так молниеносно, не рассуждая, а, значит, вернее всего, опрометчиво… Что я вообще знала о нем? Кроме того, что мне до боли, до дрожи хорошо с ним… Он сам когда–то пытался заняться медициной, но не преуспел. Потом все же получил диплом историка и право преподавать в начальных и средних школах.

— Что же до акул, — продолжил Даниэль, — то я лично видел их и даже поставил мировой рекорд по плаванию, когда мне показалось, что тварь атакует. Их существование вполне реально, причем как в облике рыбы, так и в двуногом виде, значительно более опасном. Последних, думается, намного больше, чем рыб. — Даниэль грустно вздохнул. — И вообще, иногда так тяжело сказать, где человек, а где акула, или шакал, или, допустим, обезьяна.

Этак, с важной миной, Даниэль иногда рассуждал, его мышление было довольно образным, и при этом он всегда не забывал подвести философскую базу. Сделать обобщение.

Но на этот раз я не поддержала заданную тему, а перевела разговор в иную плоскость.

— А ты мог бы сказать, где нормальная женщина, а где стерва, или, допустим, проститутка?

— Не думаю, что я такой уж знаток женщин, — скромно сказал Даниэль. — Почему ты спрашиваешь?

— Поверь, это важно, — сказала я. У меня появилось ощущение, что Даниэль старательно отводит глаза, потому что ему стыдно за меня.

— Что же тут важного?

— Признайся, что я сейчас тебя настораживаю.

— Самую малость, — согласился Даниэль и наконец–то перевёл взгляд на мое лицо.

— Твой отец рассказывал тебе, как живут в России обычные люди?

— Конечно. Я, между прочим, и читаю немало.

— И как ты думаешь, откуда у простой провинциальной девушки, дочки учительницы средней школы, деньги на то, чтобы жить в Лондоне и одеваться в «Харродс»?

— У нас не принято совать нос в частные дела других людей, — сказал Даниэль довольно холодно.

— Ночью ты говорил, что я не другой человек, а часть тебя, — напомнила я, сражаясь изо всех сил с предательской мимикой. — Что ты любишь меня и принимаешь всю целиком, а я то же самое отвечала тебе, любимый. Возможно, у вас это не более чем риторическая фигура речи, которая употребляется в постели с любой женщиной…

— Мне не нравится этот разговор, — сказал Даниэль, и две его морщины у переносицы, казалось, стали еще глубже.

— К сожалению, иногда делаешь вовсе не то, что нравится, — сказала я грустно. — Это называется долг, и его приходится выполнять, вне зависимости от желаний.

— А что будет, если наплевать на этот пресловутый долг и приступить к основному блюду? — вдруг оживился Даниэль, указывая на официантку, которая как раз опустила чугунное блюдо с шипящим от жара мясом на специальную решетчатую подставку, внутри которой горели две свечи.

Он дает мне возможность отвлечься и забыть. И не возвращаться к этому. Зачем ему это знание, без которого я и так буду принадлежать ему. А он мне… Нет, поняла я отчетливо, у меня нет права остановиться и обмануть нас обоих. Я хочу Даниэля полностью, насовсем, или пусть лучше это закончится сейчас, пока я еще не окончательно сошла с ума. Приняв решение, я все–таки подождала минут десять, видя, с каким аппетитом ест мой мужчина, наслаждаясь этим зрелищем, потому что он, скорее всего, вот-вот перестанет быть моим. Да и вообще, не безумие ли считать своим тридцатитрехлетнего американца, о существовании которого три недели назад даже не догадывалась? Я вспомнила, как смешно мои прежние коллеги ревновали клиентов. За некоторых, постоянных, они были готовы избить, расцарапать лицо конкурентки, что нередко и проделывали. Неужели я сейчас чем–то напоминаю их?

Даниэль вытер губы салфеткой, отпил минеральной воды. Милый, теперь, хотя бы, я не испорчу тебе аппетит. Почему у меня такие холодные руки? Никогда до этого мига я не приближалась настолько к пониманию метафоры о сердце, которое выскакивает из груди. Прыгает на горячее чугунное блюдо, поджаривается, съедается, тебе будет вкусно, любимый… Что же это со мной? Он больше не голоден, откинулся на кресле, смотрит, ему, кажется, тревожно…

— Я работала проституткой, — тихо сказала, глядя в его пустую тарелку, — достаточно долго. Ты должен знать это. Теперь у меня нет от тебя секретов, любимый.

— Я знал, что ты это скажешь, — говорит Даниэль. — Вот уже десять минут я знал это.

Я молчу, а что мне говорить? Только гляжу, как его лицо бледнеет, искажается, становится другим, чужим. Поэтому я и бежала все эти годы от любви, очертя голову, в холод и одиночество, чтобы только не видеть это мужское лицо, каменеющее, чёрствое, совсем не такое, как до того, как он получил все, чего добивался. Им всегда надо побеждать, а, победив, они идут дальше, а мы остаемся одни, думаю и понимаю, что лгу самой себе. Овладеть шлюхой никакая не победа, а оставить её — все равно, что выбросить салфетку, в которую высморкался. Это нормально, к тому же легко объяснимо, зато мне удалось остаться честной, и теперь у меня на душе пусто и спокойно, как всегда…

— Я вырос в пуританской семье, — говорит Даниэль. — Мои предки триста лет тому назад поселились в Новой Англии. Это тяжело выразить, нет, я не могу.

Он встает, возвышаясь над столом, роется в бумажнике, бросает на стол две купюры по пятьдесят фунтов.

— Прости меня, но я хочу побыть один.

Я знаю, что должна вцепиться в него, рассказать ему всё, не отпускать никуда, он сможет понять меня, если не он, никто не поймет, что за чушь он говорит, какие–то пуритане, причём тут они? Вместо этого я молчу и вижу, как спина Даниэля удаляется от меня, потом он выходит, еще через пару секунд появляется в окне, мелькает в толпе прохожих, исчезает уже окончательно. Как раз прекращается дождь и, словно издеваясь, выглядывает неяркое британское солнце.

Сегодня я хочу прийти домой позже, как можно позже. Сегодня я гуляю мокрыми улицами, по Бейкер-стрит до Марлебон-роуд, через Риджент-Парк, пока совсем не стемнело. Совершенно не помню, как вначале я оказалась на Бейкер… Думала, дойду пешком до Финчли, но это оказалось нереально. Такой чужой этот город, сырой и холодный, особенно вечером. И красивый, да только мимо меня, вскользь, как шикарный автомобиль, обдающий фонтаном из лужи стоящую на обочине проститутку. И эта проститутка тоже не я, а какая–то другая маленькая женщина, на которую смотрю со стороны, удивляясь ей и немного жалея. Вот она садится в черный кэб, ей зябко, она говорит водителю адрес на Финчли-роуд, слушает его забавный выговор кокни, который уже научилась понимать. Ей так не хочется выходить из машины, потому что водитель охотно общается с ней, а окна ее студии, хорошо видные с дороги, не освещены.

На холодильнике записка: «Улетаю утренним рейсом. Все было восхитительно. Прощай». Пытаюсь найти его вещи, которые только что были везде, но сейчас ни одной из них нет, будто и не было, и я чувствую себя так, словно меня обокрали. Все романы в моей жизни заканчивались ужасно, этот еще и начаться толком не успел, а я почему–то чувствую себя брошенной куклой, становлюсь с годами сентиментальной, что ли?

Куклу, впрочем, не сломали, не унизили, за ней мило ухаживали и оплатили половину стоимости аренды жилья, ни разу не позволили купить билеты или там заплатить в ресторане. Сейчас кукла сядет у окна, и будет ждать, когда кто–нибудь еще захочет с нею поиграть. Такая у нее карма. Или уже судьба.

Слёзы вырывались наружу не как обычно, принося облегчение, а какими–то всхлипами или спазмами, не знаю, как точнее передать. В определенный момент я поняла, что не высижу в квартире, до конца аренды которой оставалась целая неделя. Вышла в ночной сентябрьский Лондон, остановила кэб, поехала в «Экинокс». Ряженые на входе мастерски привечали посетителей, а я растерянно вспоминала, что я забыла взять, рылась в сумочке, нервничала, потому что была уверена: забыто что–то важное. Наконец, так и не вспомнив, вошла внутрь, купив, на сей раз сама, билет. Тут же вспомнила, что забыла презервативы и смазку. Дежа вю, здравствуй, вот я и возвращаюсь… Еще через несколько минут пожалела, что не отправилась в незнакомое место — в «Экиноксе», как и дома, все напоминало о Даниэле, его руках, его движениях, поцелуях. Хотелось напиться вдрызг, но после одиннадцати вечера в этой стране вступал в силу сухой закон — до самого утра. Нехватку общения компенсировал длинноволосый пушер с косичками в стиле «регги», который продал мне пару колес, пообещав, что я качественно убьюсь. Я закинулась под стакан минералки, но ничего не почувствовала: прохвост, скорее всего, впарил мне обычный аспирин. Вокруг было множество молодых парней, и я каждую минуту замирала, потому что мне чудился Даниэль, мелькало что–то, напоминающее его жест, голос, походку. Динамики надрывались:

Потомки пуритан искренне наслаждались этой мантрой, а я вяло подтанцовывала, голова при этом оставалась пустой и ясной, ноги болели даже в дорогущих туфлях, но это было нормально, учитывая, сколько километров я отмотала. Наверное, у меня совсем не осталось чувств, и сердце не болело, раз я помню только боль в ступнях. Песня тянулась и тянулась, как жвачка, она была настолько же глупа, насколько цинична, и я решила, что это князь тьмы что–то проделывает с потомками пуритан, заставляя их перестать видеть границу между злом и добром, пороком и чистотой. Как же так, думала я, почему я здесь, а он в другом месте, неужели я более порочная, чем весь этот гадкий мир, если не могу вынырнуть из этой мерзости, чтобы очнуться рядом с ним? Неужели я не избавлюсь от этого наваждения, думала я, надо срочно покинуть Англию, вдруг пришла в голову мысль, убравшись отсюда, я легче забуду о нём. Оказавшись в местах, никак не связанных с ним, я скоро стану сама собой. Решено, утром еду за билетом.

Около четырёх часов ночи, вконец обессиленная, я поехала домой. В Москве было уже утро, прикинула я, начался учебный год, мама проснулась и собирается на работу. Но попытка позвонить не удалась: Брюхо по-прежнему оставался в тюрьме, и некому было широким жестом забросить сотню-другую на телефонный счёт. Это тоже знак, решила я. Хватит уже, наигралась.

Еле достало сил почистить зубы и смыть косметику — все–таки хорошо я сама себя вышколила. Уже засыпая, вспомнила, что так и не купила презервативы и смазку. В Англии я ни разу не воспользовалась ни тем, ни другим, и что же мне принесла эта новая жизнь, кроме горечи разочарования, потери веры в себя, разбитого сердца? Не надёжнее ли было старое доброе дежа вю?

И ничего не было в нём отвратительного и страшного, просто вместе с привычкой чистить перед сном зубы и смывать макияж, нужно выработать в себе еще иммунитет к дурацким надеждам. Наряду с привычкой к унижениям и отсутствием брезгливости, это сделает меня совершенной проституткой, которой я давным-давно надумала стать. И тупо рубить капусту, пока еще молода…

Мне снились пуритане, такие, какими изображают их картины в Нэшнэл Гэлэри, суровые мужчины и женщины в чёрном, подчинившие полмира своей железной воле, идущие на смерть без страха, а на ложе любви — без трепета и страсти. Во сне я говорила Даниэлю, что род мой ведется от полян и древлян, причём насчитывает он полторы тысячи лет оседлой жизни, а не какие–то жалкие триста. Даниэль соглашался со мной — мы гуляли по моему родному Полесску, я показывала места, где играла маленькой девочкой, а ему, сентиментальному американцу, вовсе не было скучно, он обнимал мою талию, целовал меня, нисколько не смущаясь взглядами прохожих, будто бы и не был никаким пуританином. Мы встретили Потапа, который почему–то хромал, как Джон Сильвер, и я поняла, что у него протез вместо одной ноги.

— Ты мне висишь в десять штук, Бурёнка, — недобро сказал Потап.

— Это почему же?

— Если не заплатишь, твой заокеанский лох узнает, кто ты и чем занималась по жизни.

Во сне мне стало неуютно и страшно, мы убегали от Потапа в лес, и там я вновь и вновь рассказывала Даниэлю, как получилось то, что получилось. Подыскивала объяснения, оправдания, плакала и даже клялась, что больше никогда-никогда…

— Не плачь, не надо, — говорил Даниэль во сне.

— Не надо, не плачь, — сказал Даниэль, — скажи лучше, тебе не противна мысль о том, что у тебя больше не будет других мужчин?

— А ты поверишь?

— Нет.

— У меня никогда не будет другого мужчины.

— Пока смерть не разлучит нас.

— Пока смерть не разлучит нас.

Смерть.

Я помнила, что не включала телевизор, и поэтому не раскрывала глаза, соображая, как мне себя вести. Но голос комментатора звучал как–то необычно, и я стала прислушиваться. Широко раскрыла глаза, села на постели, этого было слишком много для меня, да и для Даниэля тоже: мы взялись за руки, как малые дети, и глядели на пассажирские самолёты, которые врезаются в башни-близнецы Манхэттена. Я понимала, что для него это все равно, что для меня, допустим, бомбардировка Полесска.

— Ты понимаешь что–нибудь? — спросили мы друг друга почти одновременно.

— У тебя там работает кто–то из друзей или семьи? — спросила я.

— Близких там нет, — покачал головой Даниэль, — но пару-тройку людей оттуда знаю. Надеюсь, они опоздали на работу — пробки у нас жуткие, а случилось это довольно рано. Отец позвонил мне как раз из пробки, стоящей перед тоннелем из Джерси, он, похоже, так и не откроется сегодня, его магазин милях в четырех от Всемирного Торгового Центра. Похоже, пострадали в большинстве люди из охраны и уборщики.

— Число жертв растет, — сказала я. — Вряд ли там были одни мойщики окон и полотёры.

— Вот и начался двадцать первый век, — сказал Даниэль. — Нам довелось увидеть, как происходит история.

— Лучше бы это был фильм, — сказала я.

— Такого не придумал бы ни один сценарист.

— Эти всегда опаздывают, — согласилась я. — Как получилось, что ты не улетел, как планировалось по сценарию?

— Вспомнил, что забыл сказать тебе «Доброе утро».

— Уже два часа дня. Скажи мне «Добрый день».

— Но день вовсе не добрый.

— Тогда скажи, что любишь меня, и будешь любить, несмотря ни на что.

— Люблю тебя и еще я задыхаюсь, когда тебя рядом нет.

— Я ужасно выгляжу?

— Ты выглядишь, как сонный маленький олень. Ты знаешь сказку про оленёнка Бемби?

— Конечно, любимый. Помню, я в детстве плакала, когда мать Бемби пожертвовала собой, чтобы спасти его.

— А почему ты сейчас плачешь?

— Потому что слишком много счастья для меня одной. Никогда еще его не было так много. Хотя и глупо это всё, — я махнула рукой в сторону телевизора, — и то, что я чувствую. Пуритане назвали бы недопустимым такое поведение.

Даниэль промолчал. На экране появился президент России, чётко и энергично произнося правильные слова.

— Ну вот, видишь, — сказала я, постаравшись вложить в голос толику энтузиазма, — мы в этом деле вместе с Западом.

— Анна, в политике ничего не говорится и не делается до конца искренне.

— Я не Анна, — сказала я. — Моё настоящее имя София, а те, кто любит меня, обычно зовут меня Соней или Сонечкой.

— Сонья, Сонья, — Даниэль повернулся ко мне, будто бы пробуя моё имя на вкус, катая его между языком и зубами, как виноградную косточку. — Сколько в тебе еще загадок?

— Найдётся ли женщина, которая ответит на этот вопрос, что ни одной? — засмеялась я.

— Ты сильна в риторике, Бемби.

— Можешь звать меня и Бемби, мне нравится, — разрешила я.

— Федеральное авиационное управление перенаправляет все трансатлантические рейсы в Канаду, — повторил Даниэль вслед за комментатором. — Боюсь, мы не попадем в Штаты еще несколько дней.

— В Штаты мы не попадём еще довольно долго, — сказала я, — хотя бы потому, что здесь я под чужой фамилией и по фальшивому паспорту. Никто не откроет мне визу.

На Даниэля жалко было смотреть. Я обняла его и некоторое время мы не разговаривали, а заговорили уже, когда обрушилась южная башня ВТЦ, погребая под собой людей, застрявших на этажах здания и тех, кто спешил к ним на помощь — пожарных и полицейских.

— Мой папа тоже был пожарным, — сказала я, — он тушил электростанцию в Чернобыле и погиб от радиации, точнее, от лейкемии ровно десять лет назад. Это уже по-настоящему.

Даниэль обнял меня, и мы лежали, пока не рухнула северная башня. Столбы пыли и гари взмыли над Манхэттеном, и я подумала, что так, должно быть, выглядят врата ада.

— Что люди способны делать с другими людьми! — вскинулся Даниэль. — Откуда это идёт?

Я понимала, что для него это родной город, соседний район, поэтому в глазах Даниэля от происходящего веяло особенной жутью.

— Это не люди, — сказала я, — те, кто это сделал. Они только выглядят, как люди, похожи внешне, но не более того.

К вечеру мы проголодались. Поток новостей вроде бы потерял разнообразие, говорили все об одном и том же, и, уже пресыщенные информацией, мы отправились ужинать в ресторанчик неподалёку от нашей студии.

— Давай выпьем за нас, — предложил Даниэль. — Сегодня такой день, что мы его точно уже никогда не забудем, сколько бы не прожили.

Мы чокнулись, французское красное вино мягко вошло в меня, следом отправился кусок мяса, оторванный зубами от поросячьего ребрышка.

— Знаешь, милый, — сказала я, едва перестав работать челюстями, — неприятно говорить такие вещи, но, опять же, без этого не обойтись.

— Пощади! — воскликнул Даниэль, едва не перевернув бокал.

— Если без лишнего драматизма, — я решила не обращать внимания на его нарочитое фиглярство, — то я вижу лишь один вариант, как мы сможем быть друг с другом, не поженившись. Ты прилетаешь ко мне в Москву, и мы живём там, наслаждаясь друг другом, сколько захотим.

Я заметила, что взгляд Даниэля вновь стал очень серьёзным, а его вертикальные складки у переносицы грозят врезаться до самого мозга.

— Еще мы можем жить где–нибудь в третьей стране, но я совершенно не представляю, чем там заниматься, когда у нас кончатся деньги. Ясно, что легальную работу мы там вряд ли найдём.

Даниэль кивнул. Я продолжала:

— Об Америке мы можем пока что забыть — визу мне поставят, если только я выйду замуж за какого–нибудь американца, что в ближайшее время нереально. Значит, оценив эти про…

— Разреши тебя поправить, — сказал Даниэль с презабавной серьёзностью, которая так редко покидала его. — Один случайный американец делает тебе предложение руки и сердца. Здесь и сейчас.

Вот как это бывает, отстранённо пронеслось в пустой голове. Неужели так выглядит счастье? Наверное, моё лицо выразило такую гамму чувств, что у Даниэля не осталось сомнений.

— Бинго! — крикнул он и перегнулся ко мне, чтобы поцеловать.

Каждая женщина мечтает о том, чтобы эти слова сопровождались чем–то незабываемым и торжественным. Значит, моей полностью ненормальной жизни суждено было измениться именно в этот жуткий исторический день. Даниэль что–то говорил, но я почти не могла разобрать слов, вроде бы плыла в каком–то облаке, не видя ничего, кроме его лица. Сделав над собой усилие, стала прислушиваться.

— Потом мы вместе пройдём всю бюрократическую волокиту и полетим в Нью-Йорк, — закончил Даниэль.

А я сказала:

— У нас есть еще несколько оплаченных дней в лондонской квартире. В конце концов, вполне достаточное время, чтобы ты мог одуматься и переменить решение.

— Надеюсь, это был последний раз, когда я слышу от тебя подобные глупости, — потрясающе серьёзно сказал Даниэль. — Я должен был вернуться в Штаты еще в конце августа, чтобы успеть устроиться на работу к новому учебному году. Когда мы стали жить вместе, я уже всё для себя решил. Потому что никогда еще не встречал такой красивой, милой, умной женщины, способной быть лучшим другом и потрясающей любовницей одновременно.

— Знаешь, я не особенно хорошо готовлю, — призналась я, чувствуя, что вот-вот не сдержусь и по-дурацки захихикаю. — К тому же я ненавижу мыть посуду и у меня проблемы с желудком.

— Ничего не забыла перечислить? — попробовал улыбнуться Даниэль.

— Может, и забыла какие–нибудь мелочи, — скромно сказала я, — но у меня еще есть пять дней, чтобы вспомнить.

— Официант! — подозвал Даниэль. — Повторите, пожалуйста, бордо.

— Мы здесь единственные, кто заказывает вторую бутылку.

— Пожалуй, — Даниэль обвел взглядом немногочисленных посетителей. — Англичане привыкли пить в пабах, а в ресторанах они в основном едят.

— В России пьют везде, — грустно сказала я.

— Об этом я тоже наслышан с самого детства, — сказал Даниэль.

— Но мне неприятно, когда Россию критикуют иностранцы.

— Понимаю, — лицо Даниэля стало вновь таким серьезным, что я поневоле усмехнулась. Покачала головой, как обычно делала, чтобы волосы закрыли лицо.

— Давай всегда говорить друг другу то, что мы на самом деле думаем, — предложила я.

— По-моему, это блестящая идея, — Даниэль поднял бокал, только что налитый официантом. — Но вообще–то, я всегда только так и поступаю.

— А я до знакомства с тобой — почти никогда, — сказала я.

*.*.*

В Москве уже наступила осень: непрерывно лил дождь, люди на улицах кутались в куртки и плащи. За те полгода, что я не была в России, лица моих соотечественников стали казаться ожесточенными и высокомерными — видно, сказывалось на мне тлетворное влияние Запада, ведь раньше я считала, что так и положено выглядеть обычному гражданину. Холодная страна, обездоленные люди, — каково Даниэлю будет понять, что они в большинстве своём не слишком отличаются от прочего населения планеты, а уж если им доводится выражать эмоции, то делают они это намного искреннее, чем земляки Даниэля.

Я могла бы вызвать в Шереметьево Бориса Аркадьевича на машине, но, учитывая мои прежние отношения с ним, не стала этого делать, и мы добрались до Очаково на угрюмом частнике, сторговавшись с ним на пятидесяти баксах. Это было дешевле, чем предлагали другие водители, но все равно дороже, чем дорога из Финчли в Хитроу. Проблемы с деньгами докучали Даниэлю, который располагал всего лишь двумя тысячами долларов, снятыми с банкомата в британской столице. Я видела, что он озабочен, и ломала голову над тем, как вести себя с Даниэлем, чтобы не оскорбить подачками его достоинство, но при этом не выглядеть эдакой матушкой-командиршей. По зрелом размышлении, я поняла, что задача эта практически невыполнима, если только Даниэль не устроится на какую–нибудь работу. А что за работу я могла ему предложить?

— Боже! Сонечка! — мама всплеснула руками и бросилась обнимать меня.

— Здравствуйте! — произнес американец. Пожал мамину руку, улыбнулся. Я чувствовала, что ему не по себе — слишком чужое здесь все для него, слишком далёкое.

— Это мой жених, — я сглотнула, произнося последнее слово. Нарочитое оно было и будто бы не обо мне. Как из разговора двух манерных тёток в косметическом салоне, почудилось на миг. — Его зовут Даниэль, он из Нью-Йорка.

Мать мигом посерьёзнела — вряд ли в эти дни оставался хоть кто–нибудь на планете, безразличный к недавней смерти тысяч людей. Моя мама сочувствовала американцам — я была в этом уверена — искренне абсолютно. А ведь из нее получится превосходная тёща, подумала я немного отстраненно, но не без гордости.

Сели за стол, сооруженный по такому случаю, говорили тосты, смеялись. Мне приходилось выступать переводчицей, и это изрядно утомило под конец, хоть, с другой стороны, загруженность позволяла отогнать странные мысли о том, что я со стороны смотрю банальную мелодраму, а не живу собственную жизнь.

Вскоре наступила ночь, я вошла в свою спальню после ванной, раздетая, благоухающая. На подушке широкой кровати, предусмотрительно купленной именно для такого случая, лежала тёмноволосая голова моего мужчины. Неужели это взаправду, не верила я себе самой, неужели — навсегда? Я прижалась к Даниэлю, обняла его руками и ногами. Моя комната с компьютером и большущим гардеробом покоилась в сумраке. Никогда и нигде еще не было мне так безмятежно и спокойно. Люблю ли я его, спросила я себя саму. Не стала отвечать, потому что не могла отличить правду ото лжи, потеряла разницу между ними, утратила критерии. Вот она, месть седьмой заповеди, вдруг дошло до меня, это ее отравленный выпад, будто выстрел в спину, когда ты уже думаешь, что находишься в безопасности и мире. Мире с самим собой.

*.*.*

На следующий день я буквально заставила себя позвонить Борису Аркадьевичу. Знала, что не принесёт мне общение с ним ничего, кроме испорченных нервов. Знала…

— Я пытаюсь дозвониться тебе уже две недели! — кричал в трубку мой директор. — Как можно вести дела подобным образом!

Следовало резко вернуть ситуацию под контроль. Я примерно представляла, что нужно делать, но, из–за отсутствия практики получилось неважно.

— Молчать! — фальцетом взвизгнула я. — Я плачу вам зарплату за конкретные дела, а не для того, чтобы на меня повышали голос и учили жизни. Вот по делам и докладывайте!

Борис Аркадьевич обиженно засопел в трубку.

— Необходимо встретиться, — сказал он наконец. — Я возьму с собой все отчеты, документы фирмы и заявление об увольнении с поста директора.

— Не забудьте самое главное, — сказала я, игнорируя его демарш. — Деньги.

— Конечно не забуду, — холодно произнёс Борис Аркадьевич.

Встретились мы на Цветном бульваре через три часа. Когда я спускалась в метро на Юго-Западе, серое небо плакало осенним дождём, но, когда вышла, опасливо поглядывая вверх, увидела, что непогода старательно обошла центр Москвы: здесь по-летнему ярко светило солнце и многие люди ходили в рубашках с коротким рукавом. Борис Аркадьевич выглядел насупленным и старался не смотреть мне в глаза. Руки его теребили портфель из кожзаменителя.

— Они выплатили арендную плату в полном объёме единственный раз — в начале августа, — вещал мой директор, откашливаясь едва ли не после каждого слова. — В сентябре уплачена только официальная часть. У нас коммунальная задолженность, налоги, зарплаты бухгалтеру и… директору, — Борис Аркадьевич бросил на меня испуганный взгляд, я улыбалась. — Словом, найдешь все отчёты вместе с остатком денег здесь.

Он погладил портфель в последний раз и передал его мне.

— Когда поедете знакомиться?

— Завтра, — сказала я. — Сегодня просмотрю документы, а завтра и поедем.

Мягко говоря, я вернулась домой не в самом радужном расположении духа. Даниэль сидел в гостиной на диване, перед ним на салонном столике лежала русская грамматика для младших классов, и мама втолковывала великовозрастному ученику что–то незамысловатое, связанное с алфавитом. Впору было умилиться от этого зрелища, да как–то не хотелось. Я прошла к себе в комнату, легла на кровать прямо в джинсах, закрыла глаза.

— Ты в порядке? — спросил Даниэль, неслышно проникая в спальню.

— Голова болит, — ответила я.

— Это акклиматизация, — поставил диагноз мой любимый.

— Вероятно.

— Принесу тебе аспирин.

Я промолчала, Даниэль вышел и вернулся вскоре, неся стакан с растворённой в нём шипучей таблеткой. Я села на кровати и стала пить кисловатый раствор.

— Как дела в твоём бизнесе? — наконец–то спросил Даниэль, похоже, для того, чтобы заполнить паузу.

— Замечательно.

— У тебя хорошие менеджеры, — улыбнулся Даниэль. — Все–таки тебя не было полгода, не каждое дело может обходиться так долго без участия главного лица.

Какие гладкие у него фразы, с горечью подумала я, как он далёк от здешней реальности. Как бесполезен!

— Значит, тебе нравится заниматься бизнесом? — спросил Даниэль.

— Наверное, — сказала я. — Еще не решила.

Пожалуй, Даниэль ждал от меня чего–то большего, но ведь мы договорились не лгать друг другу. Фраза о том, что бизнес это ерунда, а вот заниматься с ним любовью — лучшее, что может быть на свете, была бы встречена намного благосклоннее, но означала бы лишь то, что наши отношения становятся обычными лживыми семейными узами. Узилищем, в котором обреченно томятся два узника. Не хочу! Что со мной происходит? Почему я не могу быть просто с любимым, который станет думать за нас обоих? Потому что он не такой, он не тот, о ком я мечтала всегда, ведь он не владеет «золотым кодом»!

Наверное, что–то отразилось в моей мимике — Даниэль уже успел расстегнуть мои джинсы, но тут отстранился и внимательно посмотрел на меня.

— Что с тобой, любимая?

— Всё в порядке, — я вымученно улыбнулась. — Наверное, таблетка еще не подействовала.

— Бизнесмены всегда живут под стрессом, — Даниэль провел рукой по моим волосам. — Расслабься.

— Хорошо, — я откинулась на подушку, закрыла глаза.

— Мой отец тоже занимается бизнесом, — сказал Даниэль. — Он хотел бы видеть во мне преемника, но я как–то не вижу ничего привлекательного в магазине шпионской электроники.

— Странно, — сказала я, — если бы я родилась парнем и будь у моего отца такой магазин, я мечтала бы ему помогать.

— Я всегда задавал себе вопрос: какой в этом смысл?

— А какой смысл ты видишь вообще в чём бы то ни было?

— Есть вещи, которые реально меняют мир к лучшему, — убежденно произнёс Даниэль. — По-моему, шпионская электроника не относится к подобным вещам.

— Глупо как! — застонала я. — Нам ли судить, что к лучшему, а что нет?

Тебе разве не известно, что все самые светлые прорывы человеческой мысли в первую очередь служили военным целям? Или вот коммунизм, казалось ничего лучшего для людей и выдумать нельзя, а вот, поди ж ты — лагеря, миллионы невинных жертв. Христианство, и то не обошлось без инквизиции…

— Смысл человеческого существования заключается в том, что люди не должны мириться с тем, что считают злом, — убежденно произнёс Даниэль.

В самом деле, это слова какого–то пуританина, подумала я, бесконечно далёкого от меня мужчины в черном камзоле с белым воротником. Что он делает в моей постели?

— Тебе не приходило в голову, что одни люди могут считать добром то, что другие полагают злом? Где критерии для истины? О каком смысле ты тут пытаешься говорить? Одиннадцатого сентября произошло безусловно злое событие, но для миллионов мусульман это был праздник. И кто будет устанавливать критерии? Ваш или наш президент? Усама бен Ладен?

Даниэль молчал, тревожно глядя на меня. Я почувствовала, что этот вечный внимательный и серьезный взгляд меня раздражает.

— Можно болтать о смысле жизни до утра, можно писать об этом книги или пытаться выразить его в картинах, музыке, стихах. Но все это уже столько раз происходило раньше, столько великих по-настоящему людей влезало в этот океан, да так и не вынырнуло, что я не вижу смысла не только в жизни, но тем более и в болтовне на эту тему. Можно видеть великий смысл во всём, что происходит на свете, а можно, как предпочитаю делать я, не видеть его вообще ни в чем. Результат от этого всегда один. Нулевой. А вот сделать что–то конкретное самой кажется мне куда более достойной задачей. И я хочу, чтобы рядом со мной был не просто любимый человек, с которым хорошо в постели, а мужчина, вершащий конкретный дела. Понимаешь, милый?

— Думаю, моему отцу придется по сердцу такая невестка, — серьезно сказал Даниэль. — Ты буквально повторяешь его слова. У тебя такой же, как у него ход мыслей.

— Я–то ведь собираюсь замуж за тебя, а не за твоего папу, — сказала я устало. — Что мне с этим делать?

— И что же?

— Садись за компьютер, — сказала я. — Пиши.

— Что писать?

- American English teacher.

Даниэль написал эти слова и остановился. Мой мужчина, похоже, нуждался в руководстве ничуть не меньше, чем Борис Аркадьевич. Я подошла к письменному столу, Даниэль сразу же уступил мне кресло.

«Учите язык с настоящим его носителем! — написала я. — Преподаватель из США набирает эксклюзивный курс интенсивного обучения. Контактный телефон. София».

— Вот это да! — сказал Даниэль с восхищением в голосе, когда я перевела ему русский текст. — А я и не знал, как себя к делу нормальному пристроить.

Он выразил радость из–за того, что теперь не будет висеть у меня на шее, и я была довольна хотя бы таким его отношением. Правда, к этому примешивалось лёгкое огорчение: я поняла, что связываю жизнь с человеком, которым время от времени придется руководить… Впрочем, я вряд ли была бы счастлива, если бы он попытался руководить мною.

*.*.*

Мой полуподвал не то, чтобы сильно изменился, но стал, конечно, красивее, чем весной, перед ремонтом. Под внимательным взглядом продавца мы с Борисом Аркадьевичем прошли мимо умывальников и унитазов, душевых кабинок и джакузи, стендов с керамической плиткой и шкафчиков для ванных комнат. В дальнем конце помещения располагалась бухгалтерия и рядом с ней — директорский кабинет. Я коротко постучалась и вошла, Борис Аркадьевич — следом.

Главный арендатор восседал за массивным столом, на котором стоял компьютер и были раскиданы бумаги. Я уже знала, что учредитель сантехнической фирмы недавно уволил директора-женщину и сейчас временно сам исполняет административные обязанности. Ему принадлежало 75 процентов акций компании, а остальными процентами владел еще некто, Борис Аркадьевич подозревал, что этот некто — бандит.

Впрочем, и сам по себе человек, вставший из–за стола, чтобы приветствовать нас, был высок и широк в кости. Казалось, ему не составит никакого труда вышвырнуть нас за двери, если вдруг у него появится такое желание. Неожиданно этот здоровяк заговорил скрипучим тенорком, никак не вязавшимся с его комплекцией.

— Присаживайтесь, София Николаевна, — он указал на стулья, задвинутые под столик для совещаний, торцом прислоненный к директорскому столу. — И вы садитесь, Борис Аркадьевич. С чем пожаловали?

— Во-первых, мне очень хотелось лично познакомиться с вами, Алексей Иванович, — сказала я, украдкой потирая руку, болевшую после медвежьего рукопожатия.

— Мне тоже приятно познакомиться с такой красавицей, — ухмыльнулся наш собеседник, — и это совсем не комплимент, а, так сказать, констатация факта.

— Будем считать, что условности соблюдены, — сказала я, стараясь не отводить взгляд от маленьких глазок Алексея Ивановича. — Главный вопрос, который меня волнует на сегодняшний момент, это арендная плата, которую вы на сегодняшний момент должны.

— Но помилуйте, любезная Софья Николаевна, — удивился сантехник. — Все суммы, согласно с нашим договором, были еще пятого числа переведены на ваш счет.

— Речь идет о совершенно других суммах, в отношении которых у нас существуют устные договоренности.

— Это, наверное, какая–то шутка! — Алексей Иванович беззаботно рассмеялся, показывая неровные зубы. — Я впервые слышу, чтобы у человека беззастенчиво клянчили деньги, не упомянутые ни в одном письменном договоре.

— Хотите сказать, что в августе такая сумма была внесена вами по ошибке?

— Это же самое вы будете утверждать и в суде?

— Не стоит пугать меня судом, — твёрдо сказала я.

— Помилуй бог! — Алексей Иванович. — Я думаю, что суд — это самое последнее место, в которое вам хочется попадать. Я и сам не любитель этих бумажных склок, а партнерам вообще при словах «мент», «прокурор» или «суд» хочется посадить кого–нибудь на перо. Инстинкт вот такой у людей выработался, благодаря дурному воспитанию и полному неверию в очищающий огонь правосудия.

Когда недруг начинает запугивать, это не так уж скверно, учил меня год тому назад Брюхо. Намного страшнее, если тебе улыбаются в лицо, или молчат. Тот, кто болтает, обычно не делает.

— Мы подготовили официальное письмо с претензиями, — сказала я. — Согласно пункту второму договора, мы имеем право прервать его действие, поставив в известность руководство вашей компании за два месяца до этого.

С этими словами я положила на стол официальное письмо с печатью моей фирмы. Здоровяк пробежался по нему своими маленькими глазками и сунул бумагу куда–то под стол. Раздалось урчание шредера, поглощающего моё письмо. Алексей Иванович улыбался.

— Это не имеет значения, — улыбнулась я в ответ. — Сегодня же мы нотариально заверим копию уничтоженного вами документа, вдобавок отправим его заказным письмом.

— Слышь, Софья Николаевна, может, перейдем на ты?

— Ни в коем случае, — снова улыбнулась я. — К чему это панибратство и фамильярность? Мы покидаем вас, и надеемся, что к двадцатому ноября вас уже здесь не будет.

— Гибели моей хочешь, красавица? — недобро сощурился Алексей Иванович. Было в нём определенно что–то медвежье, суровое, не московское. Я могла поспорить, что родился этот магнат умывальников и сливных бачков за сотни или даже тысячи километров от столицы.

— А выполняли бы вы свои финансовые обязательства, добры молодцы, так и разговора этого бы не возникло, — весело молвила я, попадая в унисон.

— Фирма наша только в процессе раскрутки, — душевно произнес Алексей Иванович. Он постоянно менял интонации, будто прощупывая меня со всех сторон, и в этом тоже заключалась его медвежья натура: ведь медведь это самый непредсказуемый зверь в нашей природе, в мгновение ока он способен из добродушного пожирателя ягод и мёда преобразиться в стремительного и могучего убийцу. — Ты не представляешь себе всех затрат на рекламную компанию, раскрутку среди дизайнерских бюро, строительных и ремонтных фирм. Клиенты уже знают о нас, ездят специально к нам, здесь же мы принимаем оптовые заказы. Если мы переедем еще куда–то, это снова будут огромные вложения в маркетинг и рекламу. Ты нам вернешь эти деньги?

— Это ваши проблемы, уважаемый Алексей Иванович, — равнодушно сказала я. — Мне до них никакого дела нет. И еще я просила воздержаться от фамильярности.

— Вопрос у меня к тебе, то есть, к Вам, София Николаевна, — улыбка медведя сделалась такой вкрадчивой, что мне стало немного не по себе. — Данный подвальчик весьма достойно вписывается в структуру нашего бизнеса. При этом другие группы товара здесь не будут продаваться из–за того, что это все же подвальное помещение. Ремонт подразумевал также именно торговлю сантехникой. То есть, это я перечисляю позитивы для себя в этом формате, но для вас никаких таких позитивов не наблюдается. Отсюда следует собственно вопрос: за сколько, голубушка, София Николаевна, отдадите помещение?

— Этот вариант не рассматривается, — я поднялась с места, взглядом приказывая Борису Аркадьевичу следовать за мной.

— Да что ж Вы такая вспыльчивая, девушка? Борис Аркадьевич, ей-богу, повлияйте как–нибудь на правах старшего, — кажется, впервые с начала разговора медведь удостоил вниманием Бориса Аркадьевича, правда, длилось это считанные секунды.

Я видела колебания моего директора, который попытался было встать, потом раскрыл рот, чтобы произнести что–то, но так и остался молча сидеть. Вошла рослая — под стать самому руководителю — девушка с тонкой планшеткой в руках.

— Дарья Алексеевна, принеси гостям дорогим, чего они сами изволят.

— Что вы будете пить? — девушка, стоявшая в шаге от меня, казалась совсем молоденькой… медведицей. Я поняла, что передо мной дочка директора и учредителя.

— Ничего, спасибо, — сказала я, — нам пора идти.

— Сядьте на пару минут! — рявкнул Алексей Иванович. — Что Вы, как барышня-гимназистка, ей-богу! Нам надобно порешать еще один важный вопрос.

— Это какой? — спросила я, словно дура.

— Ценовой, — кивнул головой здоровяк, весьма довольный тем, что я ему подыграла. — Думаю, переуступка арендных обязательств обойдется нам в сто тысяч американских долларов. Это огромная сумма, в принципе, отвечающая рыночной стоимости объекта. Как видите, люди, от лица которых я уполномочен сделать Вам такое предложение, хотят быть корректными и обеспечить Вам достойную сделку.

Сейчас Алексей Иванович говорил предельно веско, излучая тяжелую энергетику полководца и диктатора.

— Пойдемте, Борис Аркадьевич, — я повысила голос и взялась за дверную ручку, — у нас еще масса дел на сегодня.

— Зачем же так, Софья Николаевна? — медвежьи глазки сверлили меня, как таёжная буровая — вечную мерзлоту.

— Всего доброго, — процедила я, видя, что мой директор выкарабкивается из–за стола. — Запомните, что к двадцатому ноября вас здесь уже не должно быть. В противном случае, двадцать первого числа здесь встанет на дверях ОМОН, а днём раньше я отключу вам электроэнергию.

— А матку наизнанку тебе не вывернуть, сука мелкая?! — Алексей Иванович взвился из своего кресла и теперь выглядел, как поднятый из берлоги хищник.

Крупная девочка с лицом добродушного медвежонка вжалась спиной в дверной косяк. Мне пришлось чуть подвинуть ее, открывая дверь, и я вышла в торговый зал, гордо цокая каблучками осенних полусапожек от Fendi. Возможно, другой женщине на моем месте было бы страшно спиной ощущать присутствие вставшего на задние лапы медведя, но, честное слово, оставаться в комнате один на один с некоторыми клиентами было намного страшнее, чем дефилировать по собственному помещению под неравнодушными взглядами продавцов.

Борис Аркадьевич понуро плелся позади меня, и я слышала его шаги все время, пока мы не вышли наружу, где нас ждала скромная «восьмерка» черного цвета, та самая, которую я продала Борису Аркадьевичу пять лет назад.

По рыночным ценам на сегодняшний день машина не стоила практически ничего в сравнении с недвижимостью, которая пока что принадлежала мне, пусть даже на правах долгосрочной аренды. Несмотря на мою браваду в кабинете сантехнического руководства, ситуация не представлялась излишне благополучной. Скорее, наоборот. Слова были сказаны, и каждая сторона теперь представляла, чего хочет противник. Юридически права на площадь полуподвала были моими, но в нашей стране каких только дорожек не протоптало беззаконие, чтобы сильный становился еще сильнее и богаче, а слабый знал свой шесток. Что там ни говори, но сторона конфликта под странным названием «Терамитем» была чертовски слабой, а наиболее слабым ее звеном был директор-пенсионер.

Как бы я когда–то не относилась к Борису Аркадьевичу, но теперь следовало убирать его из игры.

— Я вряд ли ошибусь, если скажу, что наш любезный Алексей Иванович знает про вас всё, — утвердительно сказала я, сидя на пассажирском сидении «восьмерки».

— Ну, я не ставил перед собой задачи законспирироваться, — сказал Борис Аркадьевич. — Вначале ничто не предвещало того, что они поведут себя непорядочно.

— И это говорит человек с вашим жизненным опытом! — горько вздохнула я.

Борис Аркадьевич молчал.

— Слушайте теперь, что нужно делать, — резко сказала я. — Вы передаете мне печать и все документы «Терамитема», включая заявление о вашем увольнении. Потом оформляете мне доверенность на эту машину и летите к своей дочери с родительским визитом. Насколько я понимаю, вы должны были чудовищно соскучиться по внуку.

— Ну, по правде, я не собирался в этом году…

— Борис Аркадьевич! — я вывела свой голос на максимум убедительности. — Когда большие мужики станут совать вам в жопу паяльник, вы вспомните этот разговор и поймете, что, не последовав моему совету, совершили самую большую ошибку в жизни. Поэтому отныне извольте выполнять мои распоряжения неукоснительно!

— Но как же ты останешься совсем одна против этих бандитов?

У меня готова уже была сорваться весьма едкая реплика насчёт боевых качеств такого напарника, как Борис Аркадьевич, но я сдержалась. Из последних сил старалась не расхохотаться в ответ на его заботу. К счастью, у меня получилось.

До конца того памятного сентября я совершила еще несколько важных дел: мы с Даниэлем подали заявление в центральном загсе города Москвы, и нам назначили дату бракосочетания в декабре, перед самым Новым годом. Я сама назначила себя новым директором «Терамитема» с окладом в минимальную зарплату, установленную законодательством. Я набрала для Даниэля двенадцать учеников, отсеяв, на всякий случай, девушек старше пятнадцати и младше сорока лет. Я восстановила отношения с Машей Поповой, Саней и Татьяной (бывшей Сабриной, а нынче матерью симпатичного трехлетнего пацана и респектабельной москвичкой). Я все еще не решалась позвонить Тимуру, потому что не могла представить, как это я скажу «нет» на его предложение свидания. И, наконец, в предпоследний день сентября, я отвезла в Шереметьево Бориса Аркадьевича, строго настрого запретив ему возвращаться в Россию, пока я не разрулю ситуацию с нахальными арендаторами.

Борис Аркадьевич сокрушенно качал головой: ему несколько раз уже звонили с угрозами, чтобы он подписал какие–то документы, выпытывали мой настоящий адрес, которого он, кстати говоря, не знал. А я даже не была прописана в квартире, зарегистрированной на мамино имя, так что найти меня действительно представлялось проблематичным. Все это убеждало Бориса Аркадьевича в том, что моё распоряжение уехать из страны было весьма дальновидным и правильным. Однако, он еще хорохорился, изображая из себя заботливого опекуна:

— Будь осторожнее, девочка, — говорил он на прощание. — Ты теперь совсем одна против стаи волков.

Я не стала рассказывать ему о Даниэле, а также объяснять, что в нынешней ситуации во многом виноват он сам. К тому же, я как раз сомневалась, что ко мне теперь следует обращаться в единственном числе, но если и стоило делиться с кем–нибудь этой новостью, то уж никак не с моим бывшим директором.

На следующий день мне исполнялось двадцать семь, и на обратном пути из аэропорта я купила в аптеке тестер на беременность. Мама с видом заговорщицы готовила на кухне что–то праздничное, а я прошла в свою комнату и спрятала тестер в ящик прикроватной тумбочки. Зазвонил мобильник.

— Сука, это будет последний день рождения в твоей блядской жизни, — сказал незнакомый голос. — Ты сдохнешь очень скоро, теперь мы знаем, где ты живешь и с кем. Передай привет Алине Ивановне, своей мамаше…

Я закрыла глаза и легла на спину. Сказать, это еще не сделать, отрешенно подумала я, не желая подпускать к себе страх. Может, продать им к чертям собачьим этот полуподвал, да и уехать навсегда в Штаты с любимым мужем. Решай, София Николаевна, это твой выбор. Цены на недвижимость в Москве постоянно росли, и я знала, что Соня Буренина ни за что не рассталась бы за подачку в сто тысяч с помещением, способным в будущем принести миллионы. А что скажет по этому поводу София Блейк?

Когда я проснулась, то увидела, что Даниэль спит рядом со мной, во сне обнимая меня рукой. Он тоже прилично устает, подумала я с нежностью, наматывается по ученикам, ездит в метро, когда у меня не получается его забрать. За неполные две недели жизни в Москве его познания в русском языке значительно укрепились, в чем, конечно же, большую роль играла помощь моей мамы. А мы и в самом деле семья, с удивлением думала я, направляясь в ванную комнату.

Произведя необходимую процедуру, я вновь перечитала инструкцию, чтобы не ошибиться. Прошла положенная минута ожидания. Пятнышко на тестере сохраняло неизменный розовый цвет. Я назову его Николаем, поняла я с внезапной радостью. Именно так!

— С днем рождения, Сонечка! — мама расцеловала меня, обняла, как в детстве.

- Happy birthday! — Даниэль, еще заспанный, засмеялся, подхватил меня на руки.

— Осторожнее, не урони нас! — пискнула я.

— Нас? Та сказала «нас»?

— Да, любимый! — я ткнула ему в руку зажатый в кулачке тестер. — Видишь это розовое пятнышко? Его зовут Ник. Николай, в память о моем отце.

— Как ты знаешь, что это не девочка? — лицо Даниэля не выражало ничего, кроме восторга и счастья.

— Знаю-знаю, вот увидишь, — я перестала заглядывать ему в лицо и прижалась к его груди. — Я так счастлива, любимый.

— Это то, о чем я подумала? — неуверенно спросила мама, все так же стоявшая рядом, в то время, пока мы болтали по-английски.

— Да, мамочка, это то самое, — ответила я, по-прежнему прижимаясь к Даниэлю посреди гостиной, в московской квартире, заработанной мной. — Мы назовем его Колей. Коленькой…

В наступившей тишине резко зазвонил домашний телефон.