в которой Феликса ван Бролина приговаривают к смерти на поле битвы Моокерхайде, а Кунц Гакке собирается в Испанию.

Никогда еще Феликсу не приходилось испытывать столь полное чувство свободы, как в эти апрельские дни anno 1574, когда он в одиночестве плыл по Маасу, отдаляясь от валлонских земель, все ближе и ближе к дому. Речные земли в восточных провинциях Нижних Земель изобиловали лесами, в которых можно было охотиться, деревнями, в которых за медный крейцер можно было купить целый круг свежевыпеченного хлеба, а, если Феликс забрасывал удочку, нацепив на крючок хлебный мякиш, на эту наживку ловились плотвички, лещики и уклейки, составлявшие приятную добавку к рациону метаморфа.

Несколько раз Феликс, приближаясь к берегу, заговаривал с игравшими детьми, с женщинами, устраивавшими весеннюю стирку на мостках, и с рыбаками, промышлявшими на Маасе. Люди здесь изъяснялись уже не по-французски, как в Льеже, а на его родном языке. Феликс представлялся то купеческим приказчиком, то маастрихтским торговцем лошадьми, то виноделом из Франции, а, завидев однажды красивую темноволосую девушку, занятую стиркой, он сочинил целый рассказ о том, что является отпрыском знатного рода, чью любимую украл злой герцог. Простодушная селянка поверила выдумщику и даже всплакнула, под конец, пожелав ему удачи в поисках возлюбленной.

Однако, весенняя погода в Нижних Землях переменчива, и вскоре начались частые дожди, превращавшие путешествие Феликса в не такое уж приятное занятие. Если не дождь, то утренние и вечерние туманы то и дело затягивали Маас, и Феликс каждый раз начинал волноваться, не видя берегов. В таком состоянии он вдруг замечал перемены в своем облике, вроде белых кошачьих усов над губами, или фрагментов пятнистой шерсти на руке. Сохраненные материнские амулеты в виде двух игральных костей неизменно помогали вернуть Человеческий облик, но беспокойство в тумане, когда полностью исчезали берега, было таким сильным, что Феликс предпочитал уткнуть нос лодки в какую-нибудь сушу и, завернувшись в плащ, спать, пока туман не рассеется.

Однажды он устроил себе такую передышку на крошечном островке посредине Мааса, как вдруг проснулся от странных голосов и звуков, настойчиво рвавшихся к нему сквозь туман. Вроде бы множество людей, как потерянные души, взывали к нему de profundis, и Феликс, не зная, что думать, сжал в ладони кубики, гранитный и мраморный. Звуки, однако, не исчезали, а вскоре чуткое ухо метаморфа различило отдельные человеческие голоса, конское ржание, лязганье железа. С удивлением Феликс разобрал, что слова и фразы, доносившиеся с восточного берега — немецкие. Не иначе как волей Провидения, по берегу реки, в середине которой он оставался никому не видимым со своей лодчонкой, двигалась армия реформатов. Возможно, те самые ландскнехты, которых он заметил у монастыря в Ольне, следовали все это время по его пятам. Феликс увидел, что туман в свете зарождающегося дня становится все реже, второпях столкнул свою лодку в Маас и принялся яростно грести по течению, надеясь скрыться из видимости к моменту, когда туман рассеется. Он так увлекся греблей, что увидел препятствие перед носом лодки, когда избежать его уже не представлялось возможным — Феликсу оставалось лишь попробовать развернуться после удара, но ему не дали этого сделать: сразу два аркебузира направили на него стволы.

Феликс не успел даже испугаться — так быстро все произошло. Только что он был самым свободным существом на свете, и вдруг он в плену, и к нему обращаются на испанском языке. Почему вдруг испанский? Феликса вели куда-то, грубо толкали прикладами, дергали за плечи, подсказывая направление, а он все переживал, что королевские солдаты разлучили его с ремнем и плащом, разули и сорвали довольно новый вамс, в котором он чувствовал себя путешествующим дворянином. Оставили только короткие штаны с буфами, в потайном кармане которых Феликс хранил кубики-амулеты, серые чулки тонкой шерсти, за время путешествия успевшие в паре мест протереться, да белую сорочку.

Дальше от реки тумана и вовсе не стало — Феликса привели к шатру, над которым висело белое знамя с пылающим бургундским крестом, то самое, которое не сулило ничего дурного, когда ван Бролин был в послушнической рясе. Из шатра вышли трое испанцев, по чванливому виду которых можно было сделать вывод, что это высокие офицеры. Надетые на испанцах сверкающие кирасы могли бы сказать сведущему в военном деле человеку, что армия католического короля готовится к сражению, но тринадцатилетнему Феликсу было не до этого. Старший из тех, кто вел его, доложил офицерам о пленении подозрительного юноши на лодке. Когда пожилой низкорослый испанец с вдавленной переносицей спросил его о чем-то, Феликс решил отвечать по-французски:

— Я случайно оказался здесь, ваше сиятельство, при мне даже оружия не было. Я плыл на лодке домой, когда меня схватили.

— Esto solamente el ninjo, — сказал один из офицеров, но Феликс не понял, что это означает, он стоял и ждал с покорным видом решения собственной судьбы.

— Es al espia del baron de Shevrot, — произнес вдавленный нос, и тут уже до Феликса дошло, что его пытаются обвинить в шпионаже.

— Soy no al espia! — вскричал он, и, перейдя на французский, потому что испанских слов было в его запасе прискорбно мало, Феликс поведал, что он не знает никакого барона де Шевро, никогда не служил ни в какой армии, не участвовал в боевых действиях, что ему всего 12 лет, и он плыл по реке в Ниймеген, когда вдруг наткнулся на понтонный мост из лодок, наведенный испанцами через Маас.

— SabИis que el regimiento francИs de Shevrot se ha juntado al ejИrcito de los rebeldes. Es un de los hugonotes malditos. Lo cuelguen en aquel Аrbol, — Санчо д'Авила, человек, арестовавший графа Эгмонта и сопровождавший его на эшафот, верный пес герцога Альбы, начинавший в должности телохранителя, но с тех пор командовавший отрядами, полками, армиями и флотами Испании, одним жестом распорядился судьбой случайного мальчишки, но тут вмешался другой офицер с длинными каштановыми волосами и глазами цвета меда. Он сказал, что французский у мальчишки выдает его происхождение из Фландрии, а Феликс только сейчас вспомнил о том, что знает латынь.

— Я не француз, — сказал он на языке древних римлян, — я родом из Ниймегена, а возвращаюсь из Намюра, где служил пажом в доме у Шарля де Берлемона. — Эта ложь казалась Феликсу весьма правдоподобной, когда он оказался на изрядном расстоянии от намюрского замка бывшего губернатора провинции.

Взгляды всех присутствующих сошлись на длинноволосом офицере, и Феликс вдруг понял, что ляпнул что-то неправильное.

— Я Жиль де Берлемон, — нахмурился пышноусый полковник валлонской кавалерии фландрской армии, — а ты лазутчик и лжец, посланный Людвигом Нассау!

— No perderemos el tiempo, — Санчо д'Авила более не смотрел на приговоренного, направился, в окружении свиты, вниз по холму.

В сопровождении Бернардино де Мендосы, Жиля де Берлемона и других католических командиров, он подошел к подведенным лошадям, и вскоре кавалькада сверкающих всадников помчалась вдоль рядов Фландрской армии, только что закончившей утреннюю мессу. Где-то на флангах уже вовсю шла перестрелка, маневрировали полки, лилась первая кровь.

— Es necesario encontrar al sacerdote para el niño, — сказал один из охранников и куда-то побежал.

Феликс, как пришибленный, стоял, еще не до конца осознавая ужас своего положения, но понимая, что ничего уже не изменить. Так он дождался прихода испанского капеллана в черной рясе, который знал латынь хуже самого Феликса. Кое-как молодой ван Бролин, не признавшийся ни в каких грехах, и клявшийся в невиновности перед законной властью Нижних Земель, получил отпущение, и его повели вешать. Деревьев на приречной равнине было очень мало, и, прежде чем пленник с охраной добрались до того высокого вяза, на который указал испанский полководец, Феликс увидел, как левый фланг королевских войск двинулся вперед, и перестрелка усилилась. Я не один сегодня погибну, отрешенно подумал он.

Испанцы, охранявшие ван Бролина, беспрерывно разговаривали между собой, и Феликс почти все понимал, ибо вокруг него звучали сплошные ругательства. Впереди от войск мятежников отделилась темная масса и стала быстро приближаться, так что Феликс, которому накинули петлю на шею, уже хорошо различал первые шеренги всадников. Испанцы быстро вздернули Феликса и, привязав конец переброшенной через ветку веревки к стволу вяза, помчались в сторону своей позиции, даже не оглядываясь на болтавшегося в петле казненного.

А шейные и грудные мышцы Феликса были сильнее, чем мышцы обычного человека, и напряженные, они не позволили петле сдавить до смерти гортань. Хоть и с трудом, но, продолжая дышать, он перехватил руками веревку над ним и, меняя захват ладоней, потихоньку добрался до ветки, через которую веревка была переброшена. К счастью, наступление рейтаров отвлекло испанцев от действий Феликса, мушкетеры Мендосы открыли огонь по кавалеристам, те тоже дали залп на скаку, но не сшиблись с испанской пехотой, а совершили вольт для перезарядки аркебуз и пистолетов. Таким образом, рейтары оказались под деревом, за ветку которого ухватился Феликс, и он, подтянувшись, забрался по ветвям еще выше, не забыв скинуть с шеи петлю. Листья вяза распустились до половины, и, если специально не приглядываться, заметить Феликса было уже трудно. Добравшись до самого высокого из надежных сучьев, ван Бролин вдруг увидел перед собой два детских лица.

— Ну, ты силен! — с уважением произнес по-фламандски один из мальчишек.

— За что тебя вешали? — поинтересовался другой.

Феликс бешеным глазом посмотрел на детей, которым на двоих было не более пятнадцати лет, прочистил болевшее от веревки горло и сказал:

— Ненавижу испанцев!

Но чувства Феликса мало что решали в этот день: центр королевской армии медленно сдвинулся с места, наступая тремя терциями на деревню, вокруг которой окопались войска младших братьев принца Виллема Оранского. Еще год назад, стоя на бастионе Антверпена, Феликс и Габри обсуждали непобедимую габсбургскую терцию, и сейчас, едва сохранив жизнь, молодой ван Бролин получил возможность увидеть в деле это ровное построение копейщиков, впереди которого постоянно сменялись ведущие огонь мушкетеры. Отстрелявшаяся шеренга дисциплинированно отступала за линию пикинеров, а перезарядившиеся мушкетеры, не мешая ни пикинерам, ни своим товарищам, выступали вперед и производили смертоносный залп. Пестрые ряды реформатских ландскнехтов пытались встречать испанцев подобным порядком, но частота смен королевских мушкетеров едва ли не вдвое превосходила частоту немецких наемников, следствием чего стала растерянность и чувство обреченности, овладевшее войском графа Людвига Нассау. Конечно, Феликс не мог разобраться детально в первом сражении, которое он видел в своей короткой жизни, но ему вскоре стало понятно, что католическая армия полностью уверена в своем превосходстве, что она мысли не допускает о том, чтобы обратиться вспять, в то время, как отдельные реформатские отряды уже показывали спины вдали за деревней. Желтые и красные знамена с пылающим бургундским крестом неуклонно продвигались вперед на всех участках.

В этот переломный момент, когда испанцы ворвались в траншею, выкопанную спереди и слева от деревни, Людвиг скомандовал своим рейтарам начать атаку вдоль реки, чтобы поддержать тех, кто уже находился рядом с вязом, в кроне которого укрывался Феликс и двое местных мальчишек. Толпа кавалеристов хлынула вперед неуклюжим квадратом, и ей навстречу выдвинулась резервная терция, мушкетеры которой взяли еще более высокий темп стрельбы, хотя казалось, это уже было невозможно. Поле укрылось трупами всадников и лошадей, а испанцы двигались вперед, почти не неся потерь. Из резерва, маленькой низины за шатром, у которого приговорили Феликса, вынеслась лава валлонских копейщиков на свежих лошадях. Жиль де Берлемон скакал рядом со знаменосцем валлонов, мимо вяза, вдоль флангов наступающей терции, валлоны миновали своих пехотинцев и врезались в рейтар. Феликс вытянулся на ветке, высунув лицо из кроны — чтобы ничего не пропустить. Вскоре терция оставила старый вяз в глубоком тылу, испанцы не сбавляли уверенный шаг, и копья пикинеров окрасились протестантской кровью.

— Что это за проклятое место? — спросил мальчишек Феликс, всей душой желавший поражения людям, которым он ничего дурного даже не помыслил, и которые, тем не менее, отправили его на тот свет.

— Моокерхайде, — отвечал один из мальчиков, — деревня наша Моок называется.

— Сегодня там жарко, а не сыро, — печально вымолвил Феликс, потирая шею, натертую веревкой.

Но надежда еще оставалась — Феликс увидел, как перед деревней Моок человек с оранжевым султаном на шлеме собирает вокруг себя кавалеристов, которых изначально у реформатов было больше, чем у католиков, раза в три. Трехцветное знамя свободных Нижних Земель взвилось над ними, и граф Людвиг во главе отряда верных людей пришпорил коня, разгоняя самоубийственную контратаку. Даже никогда прежде не нюхавшему порох ван Бролину, было понятно, что брат Виллема Молчаливого идет на верную смерть. Феликс видел, как атакующие прорывают жидкие ряды испанской кавалерии, приближаясь прямо к вязу, как Шарль де Монкур, тот самый, которому он галантно уступил десяток монастырских овец, во главе своих валлонов заступает путь графу Людвигу. После залпа валлонских аркебуз трехцветное знамя упало, пики нацелились в оранжевый султан, и через миг его не стало видно на ратном поле.

Феликс вытер глаза рукавом своей исподней рубахи. Король Филипп остался властелином Нижних Земель, и, казалось, теперь ничто не помешает испанцам покончить с вольностью Зеландии и Голландии.

— Не возвращайтесь в деревню до ночи, — сказал Феликс мальчишкам, — сидите здесь, пока испанцы не уйдут, или сколько сможете.

Не дожидаясь ответа, Феликс быстро спустился на землю и побежал к Маасу. Пока сражение еще не полностью угасло, пока испанцы не вспомнили о том, что на вязе никто не болтается в петле, следовало по возможности увеличить расстояние между собой и Фландрской армией Санчо д'Авилы. Мост, составленный из связанных лодок, по-прежнему соединял берега реки, и на нем все так же, как и утром, дежурили испанские солдаты. Если бы Феликс бросился вплавь слишком близко от моста, его бы увидели и открыли огонь: одному из своих не было надобности плыть в холодной воде, когда в сотне туазов можно было перейти реку, не намочив ног. Понимая это, молодой ван Бролин спустился к самой воде и под берегом начал отходить от моста, невидимый с поля Моокерхайде. Заметить его можно было с противоположного берега или с реки, но Маас в этот день не нес на себе кораблей, барж и лодок.

Где-то на уровне деревни Моок, против своей воли давшей имя только что завершенному сражению, берег кишел солдатами-победителями. Жажда, как никогда ощущаемая после схватки, гнала королевских воинов к реке, где они жадно пили, наполняли фляги, перешучивались и сбрасывали напряжение, владевшее ими с рассвета.

Феликс вжался в речной берег в середине пути от наплавного моста до деревни. Здесь росли камыши, и молодой Ван Бролин надеялся, что ему удастся затаиться между ними и низким обрывом Моокерхайде. Голоса, правда, долетали с поля, с берега, отовсюду, беспокоя и заставляя ощущать себя в ловушке. Чтобы как-то затаиться, Феликс врылся в землю, обвалив на себя часть податливого речного обрыва. Казалось, теперь можно было передохнуть до вечера, но зуд ползающих по телу насекомых, сырость и холод, не давали ему покоя. Несколько раз мимо проходили солдаты, или еще какие-то люди, возможно, маркитанты или обозники победительной армии короля.

Едва лишь стемнело, Феликс, грязный, замерзший и несчастный, выполз из своего укрытия, и первым делом решил взглянуть на поле боя. Поднявшись так, чтобы Моокерхайде стало полностью видно, Феликс был поражен: над равниной мерцало множество огоньков, будто бы души мертвых воинов отделились от умерших тел и парят на малом отдалении от земли в ожидании приказа высших сил. Феликс некоторое время ждал, чтобы какие-то из этих освобожденных душ взмыли ярким росчерком вверх, или провалились вниз, однако вскоре он разглядел масляную лампу в руке ближайшего из бродящих по полю людей. Это оказался не монах и не капеллан, как поначалу решил тринадцатилетний ван Бролин. Человек с лампой двигался между мертвыми телами, время от времени нагибаясь, и в мерцающем желтоватом свете исследовал имущество покойника. Как правило, разглядев мертвеца, человек поднимал свою лампу и шел дальше, но иногда он ставил свой источник света рядом с трупом и начинал что-то делать с ним. Что именно, Феликс разглядеть не мог, но догадаться было не трудно. Юноша втянул себя наверх и, низко пригибаясь, последовал за мародером.

Хаотичные огоньки двигались по полю, временами встречаясь и расходясь друг с другом. Двое таких огоньков приблизились к человеку, за которым следовал невидимый в грязной рубахе Феликс. Голоса, вначале спокойные, вдруг переросли в крики, угрозы и визг. Затаившись за мертвой лошадью в каких-нибудь десяти туазах от спорящих, Феликс наблюдал. Бедную лошадь успели освободить от седла, но выпавший, вероятно, в момент падения коня, пистолет был вдавлен в жирную приречную землю так, что те, кто избавили лошадь от седла и уздечки с поводом, не заметили его. Феликс и сам вряд ли нашел оружие, если бы рука его не наткнулась на круглое тяжелое навершие рукояти, именуемое afterkugel. Было ли такое время в человеческой истории, когда мальчишки не знали оружия воинов своих земель? Феликс помнил оживленные обсуждения абордажных схваток еще из флиссингенского детства, когда Дирк ван Кейк, брат морского гёза, с важным видом рассказывал о том, что в ближнем бою моряк, как и кавалерист, редко может перезарядить пистолет, и поэтому использует его после выстрела, перехватывая за ствол и нанося удары массивным афтеркугелем.

Он оказался готовым, когда шакалы, соперничающие за право обобрать мертвых, перегрызлись между собой. Двое на одного — исход куда как ясен: удары сталью вывели из строя того, за кем крался Феликс, правда и тот успел зацепить нападавшего, о чем свидетельствовал крик боли. Двое, атаковавшие одинокого мародера, выбрали место, достаточно удаленное от прочих стервятников Моокерхайде, и, без сомнений, избавили бы его от поживы, если бы рядом не таился озлобленный, замерзший метаморф. Наклонившись над умирающим, продолжая тыкать в него клинками, они не заметили стремительной тени, мощной руки, вооруженной массивной железякой с шаром на конце. Хватило и двух ударов — убивших или оглушивших, Феликс не стал вникать. Одна лампа разбилась в момент его нападения, и горящее масло выплеснулось на раненого мародера, который был еще в сознании. Правда, нападавшие успели выколоть ему один глаз, и теперь он дико взвыл, умирающий, исколотый ножами, еще и горящий. Феликс решил, что милосерднее будет оборвать мучения этого человека, и нанес еще один удар афтеркугелем в висок.

Задерживаться на проклятом поле хотелось Феликсу менее всего — он быстро вытряхнул мешки, в которые мародеры складывали вещи убитых, и нашел одежду, сапоги, доспехи и оружие, шпаги и пистолеты. Наученный опытом с вервольфом, Феликс также снял со всех троих перевязь и ремни, не забыл и кольца, украшавшие пальцы двоих нападавших стервятников. Через некоторое время он уже вполне согрелся, одетый и обутый в трофейные туфли с посеребренными пряжками, ссыпал все найденные деньги в один кожаный кошель и прицепил его к самому красивому из найденных ремней. Этот ремень Феликс одел поверх своей грязной рубахи, с которой он не пожелал расставаться. Теперь это была единственная его вещь, которая не пахла кровью — даже короткие штаны он испачкал, когда возился с мародерами. Поверх рубахи на Феликсе был подпоясанный другим ремнем кожаный колет с дырой в середине спины. Эту пикантную деталь туалета прикрывал добротный плащ мануфактурного сукна с блестящим серебряным шитьем по воротнику, наверное, еще прошлым утром принадлежавший офицеру обреченной армии. Убранство молодого ван Бролина завершал кинжал в ножнах вощеной кожи, висящий на перевязи, одетой также поверх колета, и бархатная шляпа, из которой пришлось вытащить сломанное перо. В котомке одного из мародеров нашелся круг сыра и фляга с вином, а в мешке другого был приличного веса окорок. Феликс, необычайно проголодавшийся, начал жевать, сидя на земле, прямо у поверженных им тел. Природа хищника делала его вполне бесчувственным к такому соседству, а запах обгоревшего мяса был даже немного приятным. Наверное, безучастно думал Феликс, в случае нужды он мог бы подкрепиться и человечиной. Впрочем, бывало, и сами люди не брезговали таким способом поддержания жизни, после кораблекрушений, или во время длительных осад.

Некоторое время Феликс размышлял о том, что делать с оружием — именно этого добра на бранном поле оставалось больше всего, и некоторые собранные мародерами предметы явно представляли немалую ценность: украшенные резьбой пистолеты, длинные шпаги с витыми эфесами, не говоря уже о чеканных доспехах и бургиньотах, за которые любой понимающий оружейник отвалил бы немало звонких монет. Пожалуй, не стоило обременять себя излишне тяжелым грузом, — с некоторым сожалением Феликс отбросил понравившийся ему бургиньот с вытянутым забралом и сложил в казавшийся наиболее прочным мешок остатки еды, кожаную флягу, пару пистолетов и три кинжала, выглядевших богаче прочих.

Кто же я теперь, думал Феликс, пересекая Моокерхайде таким образом, чтобы не наткнуться на еще каких-нибудь мародеров или солдат. Если очередная перемена одежды налагает отпечаток на мою личность, то, стало быть, я не зря выбрал самое дорогое, яркое и богатое платье. Это и есть то, чего я хочу, это и есть настоящий Феликс ван Бролин. Не монах, не трудяга-ремесленник, не купец, не землепашец, не чиновник. Абсолютно чужой всем и каждому, далекий от этих людей, так нелепо погибших в своей бессмысленной войне. Они уже никогда не вернутся по домам, в отличие от меня, который вскоре увидит единственную женщину, которая ждет и любит, которая обязательно приготовит пирог с угрем, луком и специями, и мы сядем за стол с тетушкой Мартой и мелким Габри, чьим именем я представлялся последние полгода. Я соскучился по ним, Пресвятая дева, как же мне их не хватает, даже девчонке Марии я был бы рад, хоть и не ждал, что когда-либо скажу это.

Фландрская армия, вероятно, праздновала победу, во всяком случае, она не сдвинулась с места, не преследовала разбитые отряды реформатов, не устремилась на запад, где раскинулись беззащитные провинции бунтовщиков. Феликс обогнул деревню Моок, в которой расположились на постой победители. Какого черта я непрерывно прячусь, убегаю, позволяю обращаться с собой, как с пленником, со злостью вдруг подумал Феликс. Я вижу в темноте лучше, чем любой из них, мой шаг бесшумен, а прыжок не знает себе равных среди людей. Было бы глупо уходить, не оставив по себе какую-нибудь память.

Испанские и валлонские солдаты, которым не досталось место в домах, сидели у костров, многие уже спали, завернутые в сермяжные одеяла, другие продолжали разговаривать. Откуда-то слышались голоса женщин, их повизгивающий смех, лошади, стреноженные, фыркали, переступали копытами, обозначая чуткому слуху Феликса позиции кавалеристов и обозные части.

— Это измена, вот, что я тебе скажу! — послышался совсем рядом говоривший по-французски голос, заставивший Феликса обмереть и вжаться в палисад.

— По крайней мере, — отвечал более веселый и, кажется, пьяненький товарищ, — эти испанцы сначала выигрывают битву, а потом уже бунтуют. В отличие от итальяшек и немчуры, которые не идут в атаку, пока не посчитают свои флорины и талеры. Говорят, если бы не их алчность, Людвиг де Нассау схоронил бы сегодня наших господ Берлемона и д'Авилу, а не наоборот.

— Мы могли бы сейчас двинуться на самого принца Оранского, который, говорят, отступает в Голландию с малой армией. Война была бы закончена уже до осени, и все мятежные города вернулись под знамя его величества.

— Я вот думаю, ты такой молодой, или просто глупец? — рассмеялся пьяный валлон. — Вместо того чтобы осаждать упорных голландцев, которые то и дело открывают шлюзы, затопляя свои польдеры вместе с осаждающими войсками, мы теперь двинемся прямиком домой. В отличие от испанских, наши жены с детьми всего в нескольких лье пути отсюда. Хватит лить кровь таких же парней Нижних Земель, как и мы сами, самое время поработать над пашней. О, видел бы ты пашню моей Луизетты с розовой бороздой посредине!

Тринадцатилетний Феликс не до конца понимал смысл обрывков речей, доносившихся до его слуха. Тем не менее, главное не ускользнуло от его внимания: Фландрская армия пока останется здесь, а значит, ему самое время поспешить домой.

* * *

— Выводите! — подбитые гвоздями сапоги на толстой кожаной подошве отбили в последний раз ритм шагов по ступеням замка Стэн, и Кунц Гакке вышел из-под сводов, под которыми последние полтора года священный трибунал старался служить католическому королю и святой Римской церкви. Все напрасно — Луис де Рекесенс, наместник Филиппа II в Нижних Землях, устами своих представителей в Совете по делам мятежей повелевал убрать отделение Святого Официума из Антверпена в провинциальный Камбрэ, где находилась резиденция архиепископа Луи де Берлемона, которому переподчинялся трибунал. Председатель трибунала, правда, сопротивлялся, используя все возможные юридические и бюрократические зацепки. В католической империи волокита могла тянуться годами, та самая волокита, которая нередко искажала приказы, отданные через полмира, та самая, из-за которой система управления слишком зависела от родовитых идальго, как шершни обсевших государственные учреждения, та самая, которая на один дукат, имевшийся в распоряжении короля, требовала еще один, чтобы первый дукат дошел по назначению.

У самого берега Шельды стоял Бертрам Рош и близоруко щурился на зубцы барбакана. Некогда гладкое благообразное лицо компаньона покрылось сеткой морщин и немного обвисло на щеках и подбородке. Допрашиваемые, прежде тянувшиеся к нему в надежде на то, что благообразный, гладколицый компаньон будет добрее сурового Кунца, с годами утратили расположение к отцу Бертраму, смотрели на него, как на пустое место. Антверпенцы вообще в последнее время обнаглели, не выказывая к священному трибуналу ничего, кроме ненависти. Дело Амброзии ван Бролин, погибшей в подвалах замка Стэн, стало известно магистрату Антверпена, вызвало беспорядки, в Брюссель и даже сам Мадрид летели письма с подписями самых уважаемых горожан. Мертвая вдова капитана, известная своей набожностью и безупречной репутацией, победила Кунца Гакке, который вынужден был оправдываться. А сверху летели распоряжения не допускать пыток без веских доказательств вины, исключить из допросов с пристрастием все меры воздействия, кроме воды, не допускать никаких репрессий по отношению к еретикам. По счастью, еще важно было преследовать отступников, чтобы не допускать отречения наследственных католиков и монахов от веры отцов.

Стража вывела двоих несчастных, грязных, вшивых людей, чьи рты были заткнуты свинцовыми кляпами на кожаных ремнях. Бывшие монахи, принявшие кальвинову ересь, были сняты прямо с корабля, на котором они надеялись отплыть в Англию, и теперь дождались отправки в Сантандер под инквизиторским конвоем. Сам Кунц Гакке следовал вместе с ними, чтобы предстать перед Гаспаром де Кирогой с докладом, программой дальнейших действий инквизиции в Семнадцати провинциях, используя по-прежнему антверпенский замок Стэн в качестве штаб-квартиры. Слово Верховного Инквизитора Испании весило очень много за Пиренеями, и набожный король вполне мог склониться к его мнению, как он уже неоднократно делал, не позволяя даже самым знатным приближенным выходить победителями из конфликтов со Святым Официумом.

— Куда ты воззрился, брат? — крикнул Кунц, испытывая душевный подъем, с которым люди часто начинают путешествия.

— Вороны, — откликнулся Бертрам Рош, — я ищу ворон, а их совсем не видно. Это странно, ведь ты должен помнить, как недавно мы поражались их количеству.

— Я помню, — кивнул Кунц, — но сейчас весна, и птицы улетают на поля, — инквизитор сделал широкий жест рукой в направлении западного берега Шельды, на котором простирались ровные поля до самого горизонта, если не считать пары-тройки небольших деревень с колокольнями церквей и скудных рощиц. В те времена через широкую Шельду еще не перебросили мост, и город на противоположный берег не распространялся.

— Да, наверное, все дело в этом, — компаньон приблизился теперь к председателю трибунала. В доминиканской рясе с капюшоном Бертрам выглядел, как пьющий приходской священник. Напротив, от Кунца Гакке в дорожной одежде, со шпагой, кинжалом и пистолетом у пояса, веяло суровой силой. Годы лишь проредили волосы вокруг тонзуры, так что Кунц теперь выбривал только подбородок, не заботясь о прическе, однако теперь, в шляпе, инквизитор выглядел моложе своего ровесника Бертрама на добрый десяток лет.

— Как странно, что именно теперь, когда, казалось бы, самое время покончить с ересью и бунтом, королевские войска остались без жалованья, — сказал Бертрам, глядя на Кунца печальными карими глазами. — Как будто незримый враг затаился у самого престола, и коварно вредит замыслам короля.

— Испокон веков воинам платили за их кровь, — пожал плечами Кунц. — Что видят в жизни солдаты, кроме страданий, преждевременных увечий и смерти? Люди его величества имеют право, чтобы с ними расплатились по чести, как положено. Три эскудо в месяц — не такая уж большая плата лучшим в мире солдатам. И, возможно, армейские казначеи рассчитывали на то, что в кровопролитной битве на Моокерхайде, по меньшей мере, половина Фландрской армии ляжет в землю. Звучит отвратительно, но нам ли, служителям святой инквизиции привыкать к мерзостям человечества.

— Наша служба и наш долг, — начал Бертрам, но Кунц не дал ему продолжить.

— А вышло так, что на четыре тысячи убитых и пленных еретиков, полегло менее двухсот королевских солдат. Величайшая победа обернулась величайшим разорением казне. — Обращенные вперед ноздри святого отца раздулись, как происходило с ним обычно во гневе. — Меня всегда поражало, как финансовые интересы постоянно вступают в противоречия с вопросами долга, веры и чести. Не потому ли король и его великие полководцы, побеждая на полях сражений, отдают плоды этих побед голландским и зеландским торгашам!

— Пал Мидделбург, — кивнул Бертрам Рош. — Испанский гарнизон покинул последний оплот королевской власти в Зеландии. Старый Кристобаль де Мондрагон подписал сдачу города принцу Оранскому и вывел солдат из крепости без оружия и боеприпасов. Принц выполнил свое обещание, как положено благородному противнику.

— Принц Оранский то, принц Оранский сё, — прокаркал Кунц Гакке. — Он противостоит всему, во что мы верим. Он объявил о свободе вероисповедания в мятежных провинциях и хочет отложиться от империи. Он пошел дальше Аугсбургских принципов, которые худо-бедно, но все-таки поддерживали европейский порядок.

— Ты говоришь о cuius regio, eius religio, принципе, установленном на рейхстаге anno 1555, всего каких-нибудь девятнадцать лет назад? — Бертрам печально улыбнулся. — А ведь сотни лет до этого единый закон святой Римской веры не терпел вовсе никаких оговорок, если не считать восточных схизматиков. Как можно думать, что Аугсбургский рейхстаг установит европейский порядок раз и навсегда! Теперь-то перемены в мире пойдут и вовсе невиданными темпами, раз им положено начало. Истинно говорю тебе, сын мой, мы живем в страшное время, предваряющее воцарение Антихриста!

— Я бы не хотел, чтобы последними словами перед моим отплытием были пророчества святого Иоанна, — Кунц обнял печального компаньона, похлопал по его плечу. — В этом году исполнится двадцать лет, как мы знакомы.

— Ты еще помнишь обстоятельства этого, так сказать, знакомства? — улыбнулся Бертрам Рош, глядя снизу на могучего друга, который некогда по ошибке арестовал студента Левенского университета. Невиновный студент мог бросить молодого инквизитора под горящими руинами, но, вместо этого, спас едва живого и выходил, пока Кунц Гакке не смог вновь забраться в седло.

— Пока меня нет, не влезай в опасные расследования, — сказал председатель трибунала, — занимайся доносами прихожан на священников, прочими внутрицерковными нарушениями.

— Я не в первый раз остаюсь без тебя, — Бертрам Рош постарался принять беззаботный вид.

— Раньше о тебе могли позаботиться фамильяры.

— Кстати, о них, — поднял указательный палец компаньон, — привези на сей раз кого-то потолковее, чем этот похотливый юнец Хавьер.

— О да, — сказал Кунц Гакке, оборачиваясь к палачу, который тоже следовал в эскорте отступников и самого председателя трибунала в Испанию.

— Все готово, святой отец, — промолвил палач, склоняя блестящую лысину в обрамлении скудных седеющих волос. Их трибунал после гибели фамильяров можно окрестить «лысым трибуналом», вдруг некстати пришло в голову отцу Бертраму, единственному из них, кто еще брил тонзуру.

— Отправляйтесь, я догоню вас верхом, — сказал Кунц Гакке. — Не знаю, что со мной, брат Бертрам. — Он обернулся и взглянул на компаньона, сощурив глаза, будто присматриваясь к чему-то, доселе невидимому. — Не хочу в этот раз покидать тебя. Будто давит что-то.

— Со мной все будет хорошо, — сказал Бертрам Рош, — ты сам берегись на море. Проклятые гёзы и англичане становятся из года в год все опаснее. Твое беспокойство теперь передается и мне. Давай помолимся, брат.

Стражник, державший могучего жеребца для председателя трибунала, терпеливо подождал в стороне, пока старшие инквизиторы не закончат обряд. Потом Кунц Гакке жестом велел подвести коня и с подставленного колена стража забрался в седло.

— Счастливого пути! — крикнул Бертрам Рош. — Я буду беспрестанно молиться о тебе!

Кунц Гакке увидел, как несколько ворон опустились на крепостную стену замка. Раньше их было намного больше, отметил про себя инквизитор, давая шпоры коню. Ехать ему было близко — корабль в Испанию отходил от северных доков Антверпена.