в которой приключения друзей продолжаются, и они слышат странное пророчество, а инквизитор Гакке готовится к разоблачению оборотня.

Леопарды не любят подолгу преследовать добычу. Обычно они сторожат в засаде, а добыча сама, ни о чем не подозревая, приближается к хищнику, пока до него не останется один или два прыжка. Феликсу в Темном облике пришлось отказаться от собственного стиля охоты, пока он старался не отстать от шляхтича, пребывавшего в Темном облике кабана, одного из гостей, собранных Янушем, князем Заславским, за своим столом. Габри наверняка бы развеселился, узнав, что читал вергилиевскую «Энеиду» свинье, думал Феликс, бесшумно следуя за кабаном. Не самый точный литературный выбор. «Метаморфозы» Овидия, или петрониевский «Сатирикон», повествующие о таких существах, были бы куда уместнее. Возможно, некоторые метаморфы даже воздержались бы от спячки за гостеприимным столом, при условии понимания латыни, разумеется, чтобы послушать про самих себя.

Впрочем, рассчитывать на то, что многие в этих краях знают латынь, не приходилось. Через некоторое время кабан выбежал к целому лесному лагерю, в котором горели два довольно ярких костра. И уже не зверь это был, а массивный голый мужчина с бритой налысо головой. Видимо, его тут хорошо знали — во всяком случае, часовые стали довольно громко перешучиваться с гостем, кто-то выдернул из-под одного из спящих попону, кинул ее метаморфу — прикрыться. Феликс, затаившийся в кустах у странного лагеря, в котором привечали оборотней, старался разобрать слова, звучащие у костра. К сожалению, местная речь была весьма далека от говора московитов, а уж прочие ведомые ван Бролину языки вообще не имели с ней общего.

С пятого через десятое, но кое-как Феликс догадался, что прячущийся в лесу казацкий отряд (местные выговаривали это слово через «о», «кОзацький») рассчитывает примкнуть к войску, собираемому князем Заславским для предстоящего похода. Куда выдвигался князь и против кого, Феликса не слишком волновало, да это и не обсуждалось в разговоре у костра. Больше говорили о деньгах, добыче и дележе каких-то будущих богатств. Пили медовую брагу, потом завели беседу про сельцо Моньки, не уплатившее в срок положенный ясак. То село и его непутевого старосту было решено проучить. Дальше разговор перескочил на моньковских баб, среди которых были сестры кого-то из кОзаков. Ван Бролин стал уже волноваться, что метаморф так и останется здесь до утра, но вскоре тот поднялся на ноги, скинул попону и сказал:

— Хоча ночи довгими тэпэр сталы, алэ ж пора мэни. Якщо не встыгну до утра повэрнутыся, пан сотнык лаяться будэ, а князь ще рыло розибье.

Феликс благословлял незнакомого сотника, из-за которого кабан теперь возвращался в замок. Не вернись он — и пришлось бы далее выбирать между слежкой и признанием самому себе, что драгоценное охотничье время потрачено впустую, к тому же, не успей он покинуть лес до рассвета, чем бы это обернулось для Габри? Отправившийся с наступлением ночи охотиться, Феликс не видел, как шляхтич выходил из замка — обратил внимание на него уже, когда человек подозрительно углублялся в темнеющие заросли. Окончательно понял, кто перед ним, когда тот начал раздеваться. Первоначальную мысль полакомиться метаморфом ван Бролин по некотором размышлении отбросил: секач был уж больно велик, да и в Человеческом образе аппетита не вызывал. Вопреки досужим измышлениям о кровожадности оборотней, Феликс в Темном облике никогда не находил вид и запах двуногих гастрономически привлекательными.

Следуя в обратном направлении, кабан то и дело оборачивался, недовольно хрюкал и нервничал — леопард крался за ним с наветренной стороны. Наконец, метаморф достиг места, где оставил одежду, перетек в Людской облик, оделся и пошел к замку. Отставший, чтобы не тревожить чуткий нос копытного запахом хищника, Феликс теперь вновь сократил расстояние. Утро еще не наступило, и небо было пасмурным, что позволило леопарду следовать буквально по пятам теперь уже широко шагающего мужчины. Вот его сапоги загремели по доскам, прилегающим ко рву. Мост был, конечно же, поднят.

— Эй, на воротах! — позвал метаморф, соединив руки у рта, чтобы направить звук. Некоторое время тишина, нарушаемая лягушачьим кваканьем да шорохом листвы окружающих деревьев, висела над крепостным рвом, заполненным водой. Вдалеке, где-то на подсобных дворах замка, прокукарекал петух.

— Эй вы, кто на воротах! — уже громче крикнул шляхтич.

— Шо такое? Хто там орет? — послышался сонный голос крепостного стража. — Не чую!

— Королева Анна Ягеллонка! — вымолвил метаморф.

— Ну, так бы и казав. — Послышались звуки шагов, что-то открывалось, щелкало, кто-то коротко выругался, потом раздался металлический звук разматываемой цепи, и деревянный мост начал опускаться, чтобы дать возможность шляхтичу, исполнявшему ночное поручение князя, вернуться в замок. Феликса, впрочем, уже не было рядом, — он услышал все, что ему было нужно, отбежал вбок по периметру рва туда, где еще днем заметил небольшое понижение крепостной стены, и, разогнавшись, великолепным длинным прыжком достиг ее зубца. Когда метаморф-кабан оказался, наконец, внутри крепости, Феликс в Людском облике уже кутался в одеяло, лежа на тюфяке в их комнате, а рядом ни о чем не подозревавший Габри видел предутренние сны.

В полдень этого дня прозвучали рога и трубы, и друзья, высунувшись в окно библиотеки, видели, как Януш Заславский выезжает из замка во главе не менее двух сотен пеших воинов и нескольких десятков кавалеристов, некоторые из которых даже были облачены в полный рыцарский доспех. Сердце Феликса, несмотря на усталость после бессонной ночи, забилось сильнее, когда он любовался княжеской армией, выступавшей в поход под красно-золотыми хоругвями. Жаль, подумал ван Бролин, этим людям предстоит настоящее мужское дело, а я занимаюсь унылой монашеской работой. Уж не завидую ли я солдатам, спохватился он? Нет, не настолько еще я поглупел.

Из размышлений Феликса вывело тихое покашливание — он резко повернулся и на пороге скриптория увидел наперсницу юной княгини Заславской. Феликс и сам не сказал бы, как оказался рядом с прелестной Беатой. Девушка поманила его вглубь помещения библиотеки. Кажется, она волновалась не менее чем он.

— Кое-кто хотел бы встретиться с вами, — заговорила она шепотом. Не всем латинским словам посчастливилось быть правильно произнесенными. Девушка явно заучила несколько фраз, и торопилась выговорить их. — Не спешите ложиться, когда отец Иероним отведет вас в опочивальню. Я появлюсь, как только он уйдет, и провожу вас.

— О, как тебя благодарить, вестница счастья! — воскликнул Феликс, по-латыни, повторил то же самое по-московски. Девушка, видимо, поняла его, улыбнулась и собралась уже уходить. Феликс наклонился в поклоне, рука княгининой посланницы коснулась его волос, а, когда он выпрямился, шатенка вдруг поцеловала его прямо в губы и со смехом отвернулась, уходя.

— Это просили вам передать, чтобы вы не скучали до ночи, — девушка, бросив через плечо последнюю фразу, уже скрылась из вида, а Феликс продолжал стоять, глядя на место, где она только что была, сгорая от нетерпения и страсти.

— Рано или поздно тебя ожидает страшная расплата, — вздохнул Габри, который, оказывается, прекратил работу над рукописью, и тихо подошел к низенькому порогу, за которым начиналась библиотека.

— Прикуси язык, — поморщился Феликс. — Ты просто завидуешь мне.

Сказанное прозвучало жестоко в отношении друга, на чьем лице, по местному выражению, «черт горох молотил». Но Феликсу были неприятны стариковские попытки мальчишки указывать ему, как себя вести. Пусть занимается своими делами, а в мои не лезет, не подглядывает и не подслушивает, со злостью подумал ван Бролин.

— Я не доберусь до Нижних Земель один, если с тобой что-то случится, — сказал Габри.

— А зачем тебе? — с вызовом спросил Феликс. — Здесь прекрасная работа, житье на всем готовом, еда трижды в день. Почему бы не остаться в таком замечательном месте? Уверен, что к весне тебя начнут выпускать во двор на прогулки.

— Мирка там одна, во Флиссингене, — тихо сказал Габри. — Мне надо возвращаться к ней.

— Что-то не часто до сих пор ты вспоминал о сестре, — напомнил Феликс, с подозрением глядя на друга.

— Раньше был отец, — пояснил Габри, будто объяснял очевидное ребенку, — теперь только она осталась из моей семьи.

— А из моей — вообще никого, — с горечью сказал Феликс.

— Ты неправ, — тихо возразил Габри, — мы тоже и твоя семья. Вдобавок, ты забыл о тетушке Марте. Она добрая женщина, и всегда думала о тебе как о сыне, которого у нее самой не было.

— Женщины, — вздохнул Феликс, — когда-нибудь ты поймешь, что из их множества для человека имеет значение только одна — его мать.

— Ты так быстро забыл об Аграфене? — потрясенно вымолвил Габри.

— Почему забыл? — Феликс немного расстроился из-за такой реакции друга. — Я помню ее, помню и Чернаву, еще буду помнить Александру Гелену Заславскую, а после нее десятки, сотни других, — самодовольно улыбнулся ван Бролин. — Моряк неизбежно покидает своих женщин, уходя в плаванье. Море ждет меня, Габриэль Симонс, никогда не забывай об этом.

— А я бы все отдал, если бы меня полюбила такая девушка, как Груша, — вдруг признался Габри. — Никогда бы не покинул ее, и долго оплакивал, если бы она умерла.

Ветер донес из отрытого окна голоса журавлиной стаи, рассевшейся на стенах замка, у крепостного рва, в котором водилось множество лягушек, и помещениях внутреннего двора под открытым окром скриптория. На пути из Московии на юг птицы выбрали не самое лучшее место для отдыха: мальчишки, бегавшие целый день по замку и двору, то ли князевы бастарды, то ли дети прислуги, камнями сшибли пару-тройку пернатых. Стая с криками поднялась в воздух, заслоняя небо, устало махая крыльями, и продолжила полет навстречу низкому солнцу.

— Не все журавли долетят, — сказал Феликс. — Опасности ждут моряка ежедневно, да и в этом нашем злосчастном путешествии, ничего не стоит потерять жизнь, вернуться искалеченным. Глупо привязывать себя к одной женщине, слишком тяжело придется в конце тебе, или ей. Зачем обрекать ее и себя на печаль и муку? Это ведь наш выбор. А мать одна, ее не выбирают.

На тыльной стороне пыльного фолианта его палец почти бессознательно вывел слова Kunz Hacke, подчеркнул написанное, потом резким движением стер.

— Мое лицо теперь выглядит очень страшно? — вдруг спросил Габри.

— Чепуха, — Феликс принудил себя улыбнуться. — Это вообще не имеет значения. В мужчине главное, чтобы язык был хорошо подвешен, голова производила мысли, а эта штука, — тут Феликс изобразил непристойный жест, — стояла безотказно. Тебе, мой друг, не о чем волноваться — красота лица нужна им, а не нам.

И все же Габри следил с жадной тоской, когда Феликс умывался вечером над тазиком, прихорашиваясь перед свиданием. Отец Иероним остался доволен их прилежанием, вручил по красному яблоку, провожая их до спальни, пожелал приятных сновидений и закрыл дверь, как только рассмотрел комнату в свете принесенной из скриптория свечи. Феликсу показалось, что раньше он не замечал за княжеским духовником такой бдительности.

— Оставь хоть немного напиться, — Габри слил уже почти всю воду, но Феликсу было мало.

— Напьешься из горшка, — грубо рявкнул он, потом решил, что чувствительный Габри еще воспримет, чего доброго, эту шутку буквально, и, рассмеявшись, потрепал друга по редким волосам.

Тот поставил кувшин на пол и разлегся на тюфяке, подложив руки под голову. Ван Бролин принялся ходить взад-вперед по комнате, не находя себе места.

— Почему она все не идет? — раскрыл створки окна, из которых уже выпрыгивал прошлой ночью, стоило Габри заснуть.

— Мало ли, — в голосе юного Симонса промелькнуло облегчение. — Вдруг вернулся князь, или прекрасной Александре Гелене подвернулся другой ухажер.

— Прибью я сейчас одного сопливого засранца! — зарычал Феликс, потом высунулся в окно, разглядывая темный двор.

— Побереги кулак для другого занятия, — Габри издал противный смешок. — Он погрубее будет княгининого лона, однако, тоже сгодится.

— Скажешь этой Беате, если она явится, что я не вытерпел, и сам отправился навстречу венериному зову, — с этими словами ван Бролин выпрыгнул с высоты пяти саженей и, как ни в чем не бывало, побежал к тому крылу, где располагались покои княгини.

Морфей уже заключил грустного Габри в свои утешительные объятия, но какой-то тревожный шум заставил его разомкнуть глаза. Свечу давно задул осенний ветер. Темный силуэт сидел в проеме по-прежнему раскрытого окна.

— Кто? — в страхе прошептал Габри. — Это ты?

— Нет, призрак императора Карла! — отозвался ван Бролин. — Проклятый поп затаился в темной нише прямо у двери покоев моей княгини. Наверное, из-за этого Беата не может ко мне прийти. Сукин сын прихватил чесночной колбасы, хлеба и вина, сидит там очень удобно и ждет. Убил бы негодяя!

— А ведь он совершает богоугодное дело! — прыснул Габри. — Спасает ее и твою бессмертные души.

— Я попытался сунуться со стороны окна, но там гладкая стена и закрытые ставни, — сказал Феликс, — а позвать ее означает неминуемо скомпрометировать.

— Твоими устами заговорило благоразумие, сын мой, — Габри сел на кровати. — Закрой уже окно, холодно.

— Ничего подобного, — сказал Феликс, — я подходил к нашим лошадкам, оседлал их и взнуздал. Ты знаешь, что их не удостоили места внутри конюшни, хоть она теперь и пустая наполовину?

— Нет, — сказал Габри. — Откуда бы мне об этом знать?

— Я немного оглушил тамошнего конюха, — сообщил Феликс, — и прихватил на конюшне несколько полезных вещей. Например, нож и веревку, которую я уже привязал, чтобы тебе было удобней спускаться.

— Ничего не вижу, — сказал озадаченный Габри. — Не понимаю. Что ты пытаешься сделать?

— Цепляй на себя все, что можешь нацепить, — скомандовал Феликс, проверяя кубики-амулеты в потайном кармане, вновь пришитом к исподнему. — Мы покидаем этот гостеприимный кров.

— Ты с ума сошел!

— Кто-то мне говорил, что мечтает вернуться к сестре, — Феликс стал у окна, выражая готовность снова выпрыгнуть. — Или мне ехать в Нижние Земли одному?

Из караульного помещения в башне у ворот появился гайдук с факелом в руке. За ним — еще один, уже без факела, но с пищалью. Правда, фитиль в ней не дымился.

— Королева Анна Ягеллонка, — решительно произнес Феликс, ведя татарского конька в поводу. Габри ехал в седле, чтобы не казаться мелким и несолидным.

— И куда ночью черт вас тащит, — проворчал недовольный гайдук, от которого несло брагой.

— Думаешь, мне самому спать неохота, — в тон ему ответил Феликс.

Ворота неспешно открылись, и неподкованные копыта глухо простучали по деревянному мосту. Далее, по сырой земле, их уже не стало слышно из крепости. Мост поднялся, будто большая ладонь, прощаясь то ли с гостями, то ли с беглыми рабами, скинувшими постылое ярмо.

— Холодно, — пожаловался Габри через пару часов медленного пути.

Феликс хоть и видел дорогу, но все равно ехать по ней приходилось шагом, к тому же, пасмурное небо не позволяло определить по звездам, в какую сторону они двигаются. Из леса по обеим сторонам от дороги нередко доносились странные и неприятные звуки. Пожалуй, это орудовала местная нечисть, склонялся к тревожной мысли Феликс, не зная, как отреагирует Габри, увидев перед собой хоть простого лесного упыря. Груша рассказывала ему про лесовиков и кикимор, но болотом здесь вроде бы не пахло, а с лешаками ван Бролин рассчитывал справиться, особенно, если нападать они будут поодиночке.

— Прижмись к лошади, — посоветовал Феликс. — Не замерзнешь. Ты ведь соображаешь, что нам следует максимально увеличить расстояние от замка, на случай утренней погони?

Габри, конечно, соображал. А вот что не укладывалось у него в голове, это легкость, с которой его друг отказался от свидания с прекрасной княгиней. Габри был уверен, что он сам пожертвовал бы свободой и даже самой жизнью за объятия столь совершенной женщины. Спрошенный Феликс никак не внес ясность:

— В какой-то момент я не мог решить, чего больше в моем отношении к ней — страсти, или желания отомстить ее мужу за то, что он сделал нас пленниками, — Габри не понимал, серьезно говорит его друг, или насмехается. — Я и решил покинуть княгиню, пока не случилось непоправимое. В какой-то момент просто почувствовал, что поступить таким образом будет правильно. Недостойно укладывать женщину на спину за проступок ее мужа, — Феликс еще немного поразмыслил и, наконец, сказал: — И пусть не думает, что ее чары действуют на всех и каждого. Ни одна соблазнительница не скажет: «Я поймала его в сети! Феликс ван Бролин мой!»

— Соблазнительница! — вскричал Габри, вмиг забывший о предутреннем холоде. — Но ты же сам крутился вокруг ее юбки, как котяра с поднятым хвостом!

— Пустое! — резко оборвал друга Феликс. — Ты ничего, ну совсем ничего не смыслишь в любовной игре. Если когда-нибудь тебе приглянется девушка, то лучшее, что ты сделаешь, это не будешь самостоятельно ухаживать за ней, а спросишь сведущего друга, как надлежит себя вести. В этих циркумстанциях друг проявит себя лучше, чем, например, в выборе направления, — Феликс кивнул в сторону пока еще не видного дневного светила.

В предутренних сумерках стало ясно, что все ночное время они двигались не на запад, а на юг. Как только перед ними возникла развилка, друзья выбрали тот путь, что вел западнее.

— Костер! — оживился Габри, когда они выехали из леса к полю, сиротливо чернеющему после сбора урожая. — Может, те, кто жгут его, поделятся с нами едой?

— Я бы на это сильно не рассчитывал, — зевая, ответил Феликс. — Хотя, там женщины, и это может изменить дело.

Габри удивленно пронаблюдал за метаморфозой, которая преобразила лицо и глаза ван Бролина, распрямила его спину и расправила плечи. Когда до костра оставалось не более десяти туазов, широкая улыбка озарила смуглое лицо с широким носом, чувственным ртом и желто-зелеными глазами. Озарила — но тут же исчезла. Феликс увидел бледное злое лицо длинноносой ведьмы, которая развернулась вполоборота к подъезжавшим всадникам.

— Хотел пожелать вам доброго утра, сударыни, — произнес Феликс растерянно, поскольку до него еще не полностью дошло, что из чана, поставленного на огонь, торчит макушка детской головы. Это не могло быть взаправду, Феликс не хотел верить глазам, в голове у него не укладывалось происходящее.

— Сало ребенка, погибшего насильственной смертью, — хладнокровно констатировал Габри. — Незаменимый ингредиент в колдовских мазях.

Феликс сразу вспомнил, где работал его маленький друг в Москве, потряс головой, будто бы отгоняя наваждение.

— Бачишь, Солоха, яки до нас чемни молодыкы завэрнулы? — ехидно обратилась ведьма к своей товарке, угрюмой толстой бабе, скоблившей маленькую черную шкурку коротким ножом. Руки у Солохи были в крови — Феликс понял, что кровь и шкурка принадлежали черному котенку.

— Шо вы у Моньках забулы? — грубо спросила толстуха. Феликс только сейчас обратил внимание, что вдалеке за полями виднеются домики села, да возвышается над ними крест сельской церквушки.

— В этом селе нас ждут невесты, — махнул рукой Феликс, все еще не зная, как разговаривать с колдуньями. Проехать мимо них? Остановиться? Растерзать? Попытаться нанести удар первому?

— Нема там никаких невест, хлопцы, — удрученно произнесла белолицая ведьма. — Со вчерашнего дня княжьи люди разорили Моньки, кого поубивали, а кого погнали татарам продавать. Шо ж вы думаете, мы сами деток на сало определили? Нет, мы мертвых уже нашли, да пользуем, шоб добро не пропадало.

— Я понял это сразу же, сударыни, — сказал Габри, слезая с лошади. — Мне самому пришлось в недалеком прошлом отрезать ненужные более органы у покойников и продавать их колдунам и знахарям. Правда, когда трупов много, настоящую цену никто не дает, а вот когда царь успокаивается, либо из Москвы отъезжает, сразу цена вгору бежит.

— Глянь, Солоха, на Москве страсти-то какие! — произнесла белолицая. — То-то слышу я, хлопчики по-москальски бухтят.

Все это время молчавшая третья женщина, крупная, в черных грязных отрепьях, вдруг раскрыла рот и расхохоталась, как безумная, показывая нечеловечески огромные зубы.

— Шо такое, Опанасиха? — с недовольством спросила белолицая. — Москальским духом повеяло? Захотелось москаленышем перекусить?

— Строго говоря, мы направлялись совсем в другую сторону, — сказал Феликс, так и не покинувший седла. Он уже понял, с кем имеет дело. Амброзия рассказывала ему про упырей. — Друг мой, поехали отсюда немедля, — добавил он по-фламандски.

— Да, мы не собирались вам мешать, — Габри, не отпускавший поводьев своего конька, стал забираться в седло, но тут молчаливая уродина встала и в мгновение оказалась рядом с ним. Двигалась она быстрее, чем обычный человек, но медленнее, чем Феликс ван Бролин. Носок его сапога с силой ударил в голову упырихе, и та, споткнувшись о белолицую, свалилась прямо в костер. Москва, уж на что невозмутим он был, от резкого движения хозяина попятился, вставая на дыбы.

Дальше все пошло еще быстрее: чан с ребенком, чье мясо и сало ведьмы собирались отделять от костей, перевернулся, ошпарив Солоху. Белолицая в ярости направила в сторону Феликса какое-то злое заклинание, но тот, успокаивая Москву, даже внимания не обратил на сгусток ведьминого проклятия. Габри, уже продев ноги в стремена, развернул Крыма в сторону, откуда они приехали, и, как мог, понукал его ускориться, молотя пятками по лошадиным бокам. Одежда на упырихе загорелась, немыслимые вопли боли, ругательства и стоны раздались вслед удиравшим друзьям. Они не оборачивались, пока не скрылись в густом лесу.

— Согрелся? — спросил Феликс, когда они уже основательно удалились по лесной тропе, и на лошадиных боках появилась пена.

— Пожалуй, — отозвался Габри, — теперь не мешало бы перекусить.

— Ты совершенно обезумел, друг мой, — сказал Феликс, отгоняя мысли о том, в каких условиях питался Габри на своем рабочем месте в Москве.

— Что именно показалось тебе безумным? — тропа сузилась настолько, что двум всадникам было по ней не проехать, и теперь Габри ехал позади, а нос Крыма едва не касался хвоста Москвы.

— Твоя попытка вести светский разговор, когда понятно, что мы столкнулись с чем-то опасным, и надо со всех ног уматывать.

— Странно, — сказал Габри. — Я думал, ты меня похвалишь.

— Я, похвалю?

— Конечно. Ведь я всего лишь попытался брать с тебя пример, — обиженно сказал Габри.

Феликс от этих слов смягчился и рассмеялся. Одному Богу известно, как бы изменила меня самого палаческая работа, подумал он. И все-таки я бы никогда не согласился заняться этим ремеслом добровольно. Не согласился бы сейчас, честно признался самому себе, но никуда бы не делся, если это был единственный способ пробраться к заключенному, которого хочу спасти.

В эту ночь им пришлось лечь спать полуголодными, едва заглушив аппетит несколькими случайно найденными грибами, обжаренными над костром на прутиках. По крайней мере, они весь день после бегства от ведьм и упырихи двигались на запад.

На следующий день они вышли к околице большого села, которое было почти целиком сожжено. Между домами лежали трупы, побитые и посеченные, старушечьи, мужские и собачьи. Коров, коз, птицы и овец в селе тоже не осталось, зато свиньи чувствовали себя весьма вольготно. На этом основании друзья сделали вывод, что виновники здешних бед — крымчаки.

В одном из домов, не до конца сгоревшем, удалось обнаружить кое-какую одежду, пахнущую пожаром и гарью. Эта находка была весьма кстати в преддверии наступающих осенних холодов. Тело одного из погибших защитников села скрывало под собой окровавленную саблю. Феликс вооружился и с одного удара уложил обгорелую свинью, поедавшую один из трупов. Освежеванную тушу зажарили на лугу, рядом с пасущимися лошадьми — жертвы татарского нападения уже начинали разлагаться, и Феликс решил совершить физическое усилие, чтобы не трапезничать в селе. Они набили желудки сочной свининой, завернули остатки в найденный кусок домотканого полотна, как вдруг лицо Габри вытянулось — он показал Феликсу на фигурку, выходящую из близлежащего леса.

— Этих ведьм тянет к нам, как магнитную стрелку компаса к северу, — лениво проговорил ван Бролин, не меняя позы.

Но изможденная грязная женщина в рваном платье не была ведьмой. За несколько шагов от костра несчастная упала на колени, протянула руки, и произнесла растрескавшимися губами:

— Прошу! Прошу! Все зроблю, шо прикажете!

— Чего ты хочешь? — спросил Феликс, жестом останавливая подползающую на коленях женщину в шаге от себя.

— Дайте поесть! Благаю!

— У нас только свинина, — сказал Феликс, отрезая кусок от вновь развернутого мяса. — Там в селе больше ничего не осталось.

— Татары ушли? — в глазах женщины впервые появилось что-то осмысленное. Она жевала и причмокивала, не заботясь о жире, стекавшем по подбородку.

Феликс кивнул на вопрос крестьянки, и отвернулся от неаппетитного зрелища.

— Дети у меня в лесу, — сказала женщина, поднимаясь на ноги. — Обещайте, что не тронете их. Если хотите, трогайте меня, только шоб они не бачилы.

— Ступай, — величаво махнул Феликс. — Никого не тронем.

— Мы студенты Ягеллонского университета в Кракове, — с гордостью добавил Габри. — Избавь нас от глупых речей.

— Что-то эта страна тоже не выглядит благополучной, — сказал Феликс, глядя в спину удаляющейся крестьянки, на ходу грызущей кусок мяса. — А поначалу, после парома на Десне, она мне глянулась.

— Есть ли вообще на свете уголок, где люди жили бы счастливо, не проливая кровь, не сгорая на кострах, не угнетая друг друга? — спросил Габри.

— В стране сновидений, — ответил Феликс, — хотя и сны могут быть кровавыми.

— Как это?

— Никогда не видел кровавых снов? — с улыбкой спросил ван Бролин.

— Когда я начинал работать подпалачиком, — вспомнил Габри, — кошмары преследовали меня и во снах. Сам не знаю, как достало у меня сил выдержать ужасы тех дней и ночей.

— Кровавый сон это не совсем ужас, — произнес Феликс, играя соломинкой во рту. — Это просто мир, где ты хищник, но жертвы умирают не взаправду. Как намек на то, что ждет всех нас впереди.

— Не совсем понимаю тебя, — сказал Габри, дотрагиваясь до рябого лица, кончиками пальцев исследуя вмятины и шрамы от прошедшей болезни.

— Собери-ка еще хвороста, — сказал Феликс, переводя разговор на другую тему, — придется нажарить еще немного мяса. А я пока вырежу кусочки полакомее. Они уже идут.

Габри поднялся на ноги, отряхнулся, и тоже разглядел давешнюю женщину, идущую к ним в сопровождении девочки, десяти примерно лет, и четырех-пятилетнего карапуза. Оба ребенка были грязны, как и их мать, но глаза девочки полнились каким-то удивительным спокойствием, в то время как ее брат не плакал только потому, что давно выплакал все что мог. Он судорожно всхлипывал, и был, казалось, на грани того, чтобы рухнуть и лишиться сознания, а то и самой жизни. Феликс не мог понять, как именно эти трое остались живыми и не плененными, тогда как все их односельчане потеряли родину или жизнь.

— Здравствуй, котик! — вдруг сказала девочка, приветливо глядя прямо Феликсу в глаза.

— А как тебя зовут? — опешивший Феликс только оглянулся, убеждаясь, что Габри удалился на достаточное расстояние, чтобы ничего не услышать.

— А Ясенькой, — улыбнулась девчушка. — Как хорошо, что мама к тебе вышла, славный котик. Мы поедим и поиграемся?

— Перестань называть меня котиком, — зашипел Феликс. — Я же не зову тебя человеческой девочкой? У меня есть имя — можешь называть меня Феликсом.

— Я никогда не слышала, чтобы кого-то так звали, — засмеялась Яся. — Кис-кис на конце имени! Давай лучше ты будешь Васькой.

— Тогда я назову тебя квочкой, глупая девчонка, — рассердился ван Бролин. — Меня не для того назвали Феликсом, чтобы всякая соплячка позволяла себе изменять имя, данное мне при крещении. Если ты веришь в Иисуса Христа и Деву Марию, тебе должно быть стыдно не знать, что именем Феликс были в свое время удостоены понтифики, восседавшие на престоле Святого Петра в Риме.

— Где это Рим? — спросила Яся и перекрестилась.

— Вы не католики, — констатировал ван Бролин, обращаясь к женщине, которая все это время шептала что-то на ухо сыну, вероятно, успокаивая его и обещая скорую пищу.

— Мы верим в Христа, добрый пан, — она тоже осенила себя крестным знаменем на манер греческих и московских схизматиков.

Феликс ножом отсек несколько кусков, вручил каждому по ломтю, и стал нанизывать сырые куски на ветку, прежде использованную им в качестве вертела. Тут подоспел Габри с охапкой хвороста, и мясные запасы вновь пополнились, пока от свиньи не остались одни кости, шкура и требуха.

— Ясенька повела нас в лес вчера утром, — сказала женщина, наконец, насытившись. — Я знала, ее надо слушаться, потому как все сбывалось, что раньше она говорила. А папка наш не послушался, с утра в хлеву кровлю подновлял, она говорит ему, идем, а он все усмехается, дурень, в усы. Не по-козацки это, детей малолетних слушать.

Тут крестьянка завыла негромко, обняв сына, который, не обращая ни на что внимания, чавкал мясом, пуская сопли.

— Можно тебя погладить? — спросила Яся, протягивая руку.

— Не вздумай даже! — Феликс не знал, как относиться к этой странной девочке, но на всякий случай решил держаться от нее подальше. — Никто не возьмет тебя замуж, если будешь гладить едва знакомых парней.

— Я выйду замуж за мельника, — сообщила Яся серьезным тоном. — Сейчас он, правда, только сын мельника, но его отец умрет через год после нашей свадьбы.

— И от чего же умрет старый мельник? — спросил Габри.

— Известно, от чего люди умирают, — сказала девочка. — От смерти. Но его смерть злой не будет. А ты, рябой, злыми смертями сам пропитался, как на очаге салом каша пропитывается. Не видишь больше ты в жизни радости, а долг тебе любовь заменил. Плохо без любви-то, жалко мне тебя.

Феликс изумленно глядел на маленькую ведунью. Чумазое лицо девочки было широкоскулым и высоколобым, с коротким носом, типичным для славян, и широким, немного лягушачьим ртом. Она не была особенно красивой, скорее, самой обыкновенной, каких десятками тысяч рожали, выдавали замуж, угоняли в полон, у самих принимали роды столько раз, сколько способно было плодоносить их тело, а в конце причащали, соборовали, укладывали в домовину. Что именно в этом ребенке необычного? Почему взгляд ее сине-серых глаз до странности спокоен и будто бы обращен вовнутрь? Феликс никогда не верил, что слухи, временами будоражащие католический мир, о какой-нибудь безграмотной крестьянке, которой явилась Мария Магдалина или сама Божья Матерь, содержат в себе хоть зерно истины. В просвещенном Антверпене образованные люди были убеждены, что все это лишь хитрости церковников, с целью прославить Римскую веру и собрать мзду с паломников. А в кальвинистской Зеландии подобные «чудеса» считались лютой ересью и католической пропагандой.

— Бойся открытой воды, бойся женщину, которая любит пить кровь, — сказала Яся, повернув чумазое личико к ван Бролину, — а пуще всего бойся одетого монахом мужчину, который жарит людей над огнем, вроде как ты жаришь это мясо.

* * *

— Подкопти его с обратной стороны, — обратился Кунц Гакке к палачу.

В этой фразе содержалось неслышное для испытуемых указание, что жертву следует жечь без фатального ущерба для ее здоровья и жизни. Во-первых, на полу кузницы сейчас валялся не колдун, не ведьма и вообще не злодей, а всего лишь единственный сын кузнеца. Во-вторых, условия обычного допроса, как и все последнее время, не были соблюдены, и мальчик был не распят на решетке или дыбе, а просто связан. Палач лишь собирался поднести к нему с тыльной стороны раскаленную в горне кочергу. Но главное внимание Кунца было приковано к отцу ребенка, которого Отто крепко прижимал к себе одной рукой, а другой — вдавливал в горло кинжал. Ноги у кузнеца подогнулись, и он упал на колени перед инквизиторами.

— Не трогайте сына, ваша милость, — взмолился этот большой и сильный мужчина. — Я скажу вам все, что вы хотите услышать, но я не знаю, что говорить. Это был человек примерно вашего возраста, одетый в плащ, на вид горожанин. Он мог быть лавочником, слугой, ремесленником, купцом, даже дворянином. Я мог бы узнать его, если бы увидел, но ни его имя, ни род занятий мне неизвестны.

— Почему, человече, ты сразу всего этого не сообщил, а грозился вот этому доброму мастеру, — Кунц указал на палача, — выбить зубы, да еще и вышвырнуть вон, будто он уличный попрошайка?

— Я сказал ему, что работа моя, когда он показал мне обломок, — лицо, покрытое потом и копотью, выражало крайнюю степень раскаяния. — Но на дальнейшие вопросы я просто не знал, как ответить, и вот, рассердился. Простите, ради Христа и всех святых мучеников, я ведь не со зла!

Кунц еще раз посмотрел на лицо палача, под заплывшим глазом у которого раздулся фиолетовый синяк.

— Что скажешь, Карл? Простишь ли сего простеца, или оставишь ему клеймо на память? Решать тебе.

— Христос велел прощать грешников, — смиренно произнес палач заранее оговоренную фразу. — Но завтра воскресенье, и мастер, во искупление греха, должен посетить с нами богослужения в городских церквях, опознать и указать нам заказчика.

— Слыхал, что сказал Карл? — Кунц нагнулся и поднял с пола заплаканного мальчишку, а палач быстро развязал узлы, которые только что сам затягивал.

— Да, ваша милость, конечно, слышал, и помогу, — черные от копоти щеки пробороздили слезы облегчения.

Прием следователя, который подводит испытуемого к порогу отчаяния и боли, а вслед за этим вдруг дарует освобождение, практиковался инквизиторами с неизменным успехом. Теперь палач будет работать не под принуждением, а охотно и радостно, — таковы были давно знакомые Кунцу струны человеческой души, на которых он играл с превеликим знанием и умением.

Главной проблемой оставалось найти преступника среди прихожан: все-таки в городе было несколько церквей, а лютеране и кальвинисты имели свои молельные дома, тайные прежде, в эпоху Альбы, но после правления дона Луиса де Рекесенса, который не давал проявиться усердию инквизиции, они едва скрывались.

В марте anno 1576 дон Луис де Рекесенс де Суньига покинул этот мир. Новым наместником по слухам король назначил своего сводного брата Хуана Австрийского, сына старого императора и прелестной немки Барбары Бломберг. Доблестный победитель турецкого флота при Лепанто, завоеватель Туниса, еще не достигший тридцатилетия принц из дома Габсбургов, пусть и незаконнорожденный, был надеждой и упованием Кунца Гакке. Он, правда, ни с кем не делился своими мечтами, полагая, что слухи могут остаться всего лишь слухами — прошло несколько месяцев со дня смерти старого наместника, но дон Хуан все еще не торопился покидать Италию, и причины этого не были никому во Фландрии ясны. Объяви тогда, что Хуан Австрийский не торопится принять бразды правления Нижними Землями, оттого что не хочет покидать будуар некоей прекрасной итальянки, немногие фламандцы поверили бы этой совершенно правдивой вести.

Что взять с этого народа, в жилах которого течет морская вода, а не алая кровь южан? Кунц внимательно смотрел на их единственного и такого важного свидетеля, а тот, в свою очередь, озирался по сторонам, стоя вместе с прочими простолюдинами, пришедшими на воскресную проповедь самого брюжского епископа Ремигиуса Дриутиуса, в миру прежде известного знатока теологии и права Реми Дрийе. Инквизитору был знаком этот человек со впалыми щеками и большими синими глазами, которые смотрелись бы превосходно на иконе святого мученика. Пять лет прошло после начала духовной карьеры бывшего доктора юриспруденции, как сам кардинал Гранвелла, коего земляк-бургундец кардинала Бертрам Рош почитал как умнейшего государственного мужа Испанской империи, вызвал отца Ремигиуса и, после трехчасовой беседы с ним, вручил в его руки диоцезию Леувардена. Вручил то, чего нет.

Кунц Гакке помнил то прекрасное время, когда в Нижних Землях планировалось учредить целых 18 диоцезий. Сколько надежд! Сколько потерь! Он сам говорил Гранвелле, что наведет порядок в Леувардене и всей Фрисландии, зажжет костры и приведет еретиков к повиновению. «Это дело армии, а не твое, сын мой», — отрезал кардинал и отправился в Италию, где посейчас купался в роскоши среди вывезенных из Нижних Земель картин, сокровищ и гобеленов.

А неприкаянный Дриутиус, отвергнутый протестантским Леуварденом, болтался между Брюсселем и Мехеленом, и, в конце концов, дождался, пока освободилось место епископа Брюгге. Пройдя рукоположение, Ремигиус выбрал себе скромный девиз «Spec mea Christ», и Кунц подумал, что эта лаконичная фраза очень подходят ясному и простому, несмотря на всю свою ученость, Ремигиусу. Почему бы мне не обратиться к этому почтенному прелату, а не к надменному аристократу Луи де Берлемону, епископу Камбрэ, которому я все еще формально подчиняюсь, спросил себя Кунц.

Он отвлекся, размышляя под епископскую литургию в храме Пресвятой Девы, где были похоронены бургундские герцоги, где покоилась Мария, дочь последнего из них, и сердце Максимилиана Габсбурга, императора, принявшего Нижние Земли вместе с любовью своей прекрасной жены. Пять счастливых коротких лет дала Мария Максимилиану, и наследника, Филиппа Красивого, отца императора Карла. А потом упала с лошади во время соколиной охоты и покинула сей бренный мир.

Сердце императора в соборе Брюжской Богоматери никогда не должно быть осквернено еретиками, подумал Кунц, ловя на себе нетерпеливые взгляды подчиненных. Да, вспомнил он, времени на другие храмы города остается все меньше. Впрочем, церковь святого Донатиуса, вокруг которой выстроили в давние времена резиденцию брюжских епископов, находилась в считанных минутах ходьбы.

Кунц остановился на площади Бург перед собором, из которого выходила по-воскресному нарядная госпожа Флипкенс в сопровождении двоих слуг.

— Это он, клянусь колесом святого Донатиуса! — вдруг сказал кузнец, тыча в одного из слуг черным пальцем. — Это точно он!

— Опусти руку! — зашипел Кунц. — Отто, заслони дурня, иначе она увидит!

На счастье, Эрика Флипкенс не смотрела в их сторону. Правда, высокий слуга с непокрытой головой мазнул по их группе недобрым подозрительным взглядом, но мгновением раньше фамильяр успел заслонить собой кузнеца, с которым был примерно одного роста, и преждевременного узнавания не произошло.

— Доложи мэтру Бивермансу, что его преподобие инквизитор первого ранга Кунц Гакке, председатель священного трибунала диоцезии Камбрэ, желает видеть главу магистрата Брюгге по неотложному делу.

Отпустив канцелярского чиновника, Кунц поправил свой доминиканский хабит, от которого уже успел отвыкнуть, и подошел к окну ратуши, за которой располагалась центральная городская площадь с конной статуей императора посредине. За прошедшие годы привычка к одежде наемника уже въелась в него настолько глубоко, что в церковном облачении, без пистолета и шпаги, Кунц чувствовал себя неуютно. Вера, успокоил он себя, моя вера со мной, привычно бормоча коротенькую «Credo». Даже ее закончить не успел — давешний чиновник пригласил его в кабинет главы магистрата Брюгге.

Кирстен Биверманс поднялся ему навстречу — сорокалетний седеющий муж с изрезанным морщинами челом, в темно-синем бархатном костюме с брыжжевым воротником и кружевными манжетами. Изрядное брюшко выпирало над ремнем, почти закрывая массивную пряжку.

— Чем обязан столь приятному визиту? — поинтересовался бургомистр после окончания положенных приветствий, когда оба расселись по разные стороны массивного рабочего стола, на поверхности которого красовались гусиные перья в углублении бронзовой чернильницы с закрытой крышкой, переплетенные параграфы каких-то городских законов и пара конвертов со сломанными сургучными печатями.

— Городская стража схватила человека, подозреваемого в ликантропии, — сказал Кунц. — Его преподобие епископ Ремигиус и ваш недостойный слуга хотели бы знать, почему под замком оказался именно Доминик Флипкенс, и никто другой?

— Уже года три, как в славном Брюгге не работает Святой Официум, и епископ вроде бы молчит, — сказал Биверманс, сомкнув ладони в замок на животе и вращая большие пальцы один вокруг другого. — Как видите, город способен самостоятельно проводить следствие и не нуждается в опеке инквизиции. Тем более, когда она появляется исключительно с целью пожать лавры успешно завершенного расследования.

— Вы ошибаетесь, упрекая Святой Официум в недостойных мотивах, — терпеливо произнес Кунц. — Сколько бы мы ни расходились в оценке деятельности светских и церковных трибуналов, а пойманный оборотень — всецело заслуга брюжских защитников порядка. Я не хочу забирать его из городской тюрьмы, не собираюсь и переподчинять процесс над нелюдем суду Римской церкви. Пусть уж идет как идет, городские власти обладают всеми необходимыми полномочиями. Но воспретить опытному специалисту допросить ликантропа? У вас нет ни единого основания, да и слухи после этого пойдут нехорошие: уж не вырваны ли признания невинного пыткой? Кому выгодно обвинение слабоумного сына уважаемой вдовы Флипкенс?

Инквизитор немного помедлил, пристально глядя на бургомистра, потом добавил:

— Когда я, выйдя из подвала, доложу вам и епископу о несомненности происков врагов рода человеческого, то авторитет церкви станет работать на городские власти Брюгге. Торжество правосудия вызовет народное одобрение, а поддержка горожан позволит Вам рассчитывать на дополнительный срок у штурвала власти. Кстати, каким образом городские власти получили указание на виновность именно этого несчастного Доминика?

— Его видели, убегающего от места преступления, — бургомистр откашлялся, — стража настигла оборотня, не дав ему скрыться в доме его матери.

— Простите, — на лице инквизитора появился намек на улыбку, — но свидетель видел человека, или зверя?

— Если бы видели зверя, — Биверманс нахмурился, — то как опознали бы, что это был именно молодой Флипкенс?

— В самом деле, — невинным тоном поддержал Кунц Гакке, — как свидетель определил, что человек, бегущий от места преступления, это именно сотворивший его оборотень? Вполне возможно, парнишка просто испугался вида растерзанного тела и бежал домой, где его могли защитить и успокоить. Ведь никто не видел, чтобы Доминик Флипкенс менял облик, а его собственных зубов навряд ли хватило бы для нанесения таких ран. Или у арестованного во рту железные клыки?

— Уж не хотите ли вы сказать, что магистрат Брюгге совершил ошибку? — с нескрываемой злостью в голосе спросил бургомистр.

— Считается, что ошибок не совершает лишь наместник святого Петра на римском престоле, — Кунц нахально посмотрел на сидящего напротив купца и вдруг подмигнул ему, — но, между нами, я вам приведу примеры не только ошибок, но и преступлений людей, владевших понтификатом. Так что правом на окончательную истину обладает лишь Христос. Может быть, сойдемся на этом, и договоримся, как разумные люди, о сотрудничестве? Разве раскрытие истины и наказание настоящего убийцы может повредить городу Брюгге? Почтенный мэтр Симон Стевин ведь уже приходил к вам, говоря те самые аргументы, которые я сейчас повторяю.

Биверманс немного подумал, но потом, оценив готовность инквизитора быть объективным, встал и кивнул ему:

— Пойдемте прямо сейчас, святой отец, вы сумели разжечь мое любопытство. Это ведь вы несколько лет назад сумели обезвредить целую стаю оборотней в районе Утрехта?

— Мы с отцом Бертрамом в те годы сумели составить себе репутацию не только грозных, но и справедливых борцов с духовными преступлениями. — Кунц уже поднялся, готовый следовать в подземелье ратуши, где содержались преступники. — Признаться, я рад, что вы, почтенный бургомистр, тоже видите незаурядность этих преступлений, и не спрашиваете, какое отношение имеет инквизиция к убийствам в Брюгге.

— Лишь глупец стал бы отрицать огромный опыт, наработанный веками Святым Официумом в отношении происков врага рода человеческого. — Они ступили на лестницу, достаточно широкую, чтобы идти по ней рядом. — Если бы Римская курия спокойно отнеслась к тому, что у последователей Лютера и Кальвина, так же, как и у католиков, не растут копыта на ногах, в Нижних Землях давно воцарился бы мир. Его величеству следовало бы сэкономить на жаловании войск и не присылать к нам Альбу.

— Весьма смело вы беретесь критиковать короля и давать ему советы, — Кунц удивленно взглянул на уверенное лицо бургомистра.

— Времена изменились, господин инквизитор, — с убежденностью произнес Кирстен Биверманс. — Когда слишком уж много людей начинают думать так, как я, верховным властям приходится отводить глаза, делая вид, будто они ничего не слышали. Да и кто сейчас эти самые власти в Семнадцати провинциях? Блистательный Хуан Австрийский, который не торопится почтить присутствием вверенные ему земли? Испанские коменданты городов, которые приказывают подчиненным не передвигаться менее чем отрядами по четыре-пять человек? Может быть, синьор Херонимо де Рода, который, оставшись единственным испанцем в Государственном Совете после смерти Хуана де Варгаса, самочинно провозгласил себя наместником Нижних Земель, ожидая, что поставленный перед фактом король утвердит его кандидатуру? Дона Херонимо при известном стечении обстоятельств даже могут утвердить, хоть я и сомневаюсь в этом, — они ступили на узкую лестницу, ведущую в подземелье, и бургомистр жестом пропустил инквизитора вперед, чтобы дальше обращаться к его лысому затылку. — Но кто наполнит казну налогами, святой отец? Кто запустит вновь торговлю и мануфактуры? Дон Херонимо излишне самонадеян, если полагает себя способным на это.

— Неужели нет никого, кто справился бы с этой задачей? — Кунц спросил затхлый полусумрак подвала, откуда возникли коричневые лица выступивших навстречу охранников.

— Если один такой человек, — Биверманс приказал открыть решетку, ведущую к камерам. — Собственно, этот человек известен всем. Если он прикажет платить налоги, народ заплатит. Если он прикажет собрать армию, армия соберется, и в море выйдет лучший в мире флот. Если он велит подняться на крепостные стены, горожане ценой собственных жизней не впустят испанцев, как они сделали в Лейдене и Алкмааре.

— Вы говорите о принце Виллеме Оранском?

— Кто я такой, чтобы рассуждать о принцах, королях и понтифике? — бургомистр указал на тщедушного беловолосого паренька, который морщился от света факелов в руках охраны. — Я говорю только о Доминике Флипкенсе, который перед вами.

— Прикажите отвести арестанта в комнату для допросов, господин Биверманс, — Кунц понял, что бургомистр сказал ему ровно столько, сколько сам считал нужным. — Пусть парня напоят и свяжут руки, а рядом пусть стоит палач. Я не предполагаю прибегать к пытке, но лучше, чтобы арестованный боялся. И, пожалуйста, распорядитесь пропустить туда же еще пятерых людей, которые как раз сейчас ожидают на площади. В течение ближайшего часа я надеюсь прилюдно изобличить оборотня из Брюгге, положив финал этой печальной истории с убийствами.