в которой трудный путь друзей на запад продолжается, Феликс ван Бролин встречается с той, кого ему пророчили остерегаться, а Кунц Гакке получает награду за труды.

В Лемберг, по-русски называемый Львовом, вошли через Галицкие ворота, сразу за которыми располагался бернардинский монастырь и деревянная церковь. Феликс, не заезжая на постоялый двор, отправился к исповеди, так он соскучился по католическому обряду, которого был лишен столько времени. Отец Иеронимус, заставлявший их работать в скриптории князя Заславского, мог в иных обстоятельствах удовлетворить жажду души ван Бролина, однако, исповедоваться человеку, удерживающему их в плену, даже не пришло в голову Феликса, на которой кудрявые волосы успели отрасти до ушей.

История двухлетних скитаний по русским землям была не столько перечнем грехов молодого ван Бролина, сколько дружеской беседой, повестью о диковинах и чудесах, последним из которых была встреча с маленькой провидицей Ярославой. Друзья проводили девочку вместе с ее матерью и братом до ближайшей не разоренной деревни, где их принял под покровительство поп-схизматик.

— Не выражай свое восхищение так уж непосредственно, сын мой, — увещевал Феликса львовский бернардинец. — Бывает, что планы Господа могут внезапно открыться невинному чистому существу, но верить в колдуний, гадалок и ясновидящих есть прямая ересь. Об этом весьма недвусмысленно говорится даже и в катехизисе, где доброму католику подобает уповать на Господа и Провидение, не доверяясь магии, пусть даже и направленной к добру.

Феликс и не ожидал каких-либо откровений из уст исповедника, поэтому решил, что не стоит заставлять оставленного с лошадьми Габри ждать его еще дольше. Услышав последнее ego te absolvo,ван Бролин в последний раз перекрестился и выскочил на Глинскую улицу. Оказалось, его беспокойство о друге имело под собой основания — какие-то то ли подмастерья, то ли бездельничающие отроки окружили Габри, деловито роясь в седельных сумках. Эх, пошла насмарку моя исповедь, раздраженно подумал Феликс, сваливая ударом в ухо самого наглого из приставших к другу «молодыкив», как они звались на местном диалекте русского языка. Пришлось отвесить еще пару затрещин, свернуть кому-то челюсть и выбить несколько зубов, пока «молодыкам» не стало ясно, что расклад сил перестал им благоприятствовать.

— Давай покинем этот город, — тоскливо сказал Габри, когда пространство вокруг них, наконец, опустело, — вдруг они приведут пополнение, или папаша одного из этих мерзавцев — местный профос.

Феликс глянул в пасмурное небо, тяжело вздохнул и согласился: Габри было значительно тяжелее в этом путешествии, чем ему, поэтому следовало использовать каждую возможность двигаться на запад, не задерживаясь в городах с их дорогими постоялыми дворами, рынками и конюшнями. К тому же татарские лошадки не были знакомы с подковами, и Феликс боялся, что их копыта не выдержат булыжных и каменных мостовых. Он и так волновался, что в условиях постоянной осенней сырости копыта загниют, и время от времени проверял состояние лошадиных ног, срезая уведенным из замка ножом лишнюю роговую поверхность по периметру копыт. По счастью, глубоких трещин пока не появлялось, и неприхотливые мохногривые коньки не быстро, но уверенно приближались к встающим на западе лесистым горам. Дорога на Краков проходила в основном по невысоким предгорьям, и двое друзей, якобы следующих в Ягеллонский университет, как они говорили всем встречным и попутчикам, приближались к столице Польского королевства, но вскоре им повстречались киевские купцы, которые бежали на восток от свирепствующей в Кракове чумы. Феликс был готов снова рискнуть собственной шкурой, как он уже делал, опекая больного оспой Габри, но именно мысль о рябом друге остановила его, заставив повернуть к юго-западу, — если многие еще как-то переживали оспу, то победить чуму шансов у людей того времени не было. В горных лесах по слухам водились злобные и жестокие существа, вроде тех же упырей и кобольдов, но не обходилось и без добрых людей, несколько раз дававших приют путешественникам, особенно драгоценный в ненастные ночи.

Объясняться с крестьянами становилось все труднее, поскольку славянские наречия местных жителей очень сильно отличались от московского языка, усвоенного друзьями. Так же мало помогала латынь, поскольку в горных деревнях ею владели даже не все священники. Правда, однажды их приветливо встретили в замке, хозяин которого говорил по-немецки, а в другой раз жители маленького села, расположенного в скалах, кое-как сумели донести до них, что в округе по ночам шалят «неспокойные» мертвяки. Вроде бы недавно похороненная бабка приютившего путников хозяина в полнолуние наведывается в свой бывший дом, желая забрать с собой внучат, и одного из пяти уже успела похитить.

Друзья не сильно-то верили в россказни безграмотных крестьян, однако благодарили их за кров. Феликс нередко рассчитывался за гостеприимство тушкой тетерева или зайца, добытого накануне в ночь, когда им приходилось засыпать у костра. Это была весьма щедрая плата за ночлег в сенях или в хлеву, рядом со скотиной, за горшок похлебки или каши, да ломоть хлеба.

Каково же было их изумление, когда посреди ночи в дверь избы кто-то поскребся, и снаружи донесся вроде бы детский плач. Кошачьим зрением Феликс видел, как крестится и шепчет молитву Габри, прислонившийся к стене, видел и хозяйку, рвущуюся открыть дверь, над которой висел оберег — сплетенный из трав крест. Хозяин, молодой усатый крестьянин, держал изо всех сил жену, которая выла и билась в его сильных объятиях. Те, кто был снаружи, не произносили внятных звуков, они выли, плакали, скреблись и стонали, но наутро измученная хозяйка сказала, что слышала детский голос, который говорил ей, что его обладателю холодно, и она точно знала, что голос принадлежит похищенному мальчику, хотя на момент пропажи ребенок еще не умел разговаривать. Феликс разглядывал бледное после страшной ночи лицо женщины с жалостью и сочувствием. Материнская любовь была сильнее разума и рассудка, сильнее даже страха смерти. Единственное, чем могли помочь гостеприимной семье друзья, это позвать наутро ближайшего евангелического священника — в этих горах, оказывается, восторжествовала Реформация.

— До сих пор я думал, что, чем беднее и проще население, — удивлялся Габри, — тем сильнее оно держится за привычную церковь с ее знакомыми обрядами.

— Ты был бы прав, — сказал Феликс, внимательно глядя на тропу, ведущую в долину, — если бы выбор зависел от самих крестьян. На деле же они просто следуют за выбором господина этих земель, как то вытекало из Аугсбургских принципов.

— Точно, — Габри со значением посмотрел на друга, будто бы оценивая и взвешивая его правоту, — ты молодец. А я уже почти забыл об этом после Московии. Такое чувство, будто в моей памяти наделали дыр тем самым каленым железом, которым…

Габри осекся и больше не продолжал, хотя Феликс и так прекрасно понял, что за железо имеет в виду его друг.

— Ты прекрасно справлялся с декламированием Вергилия, — сказал Феликс, чтобы ободрить загрустившего друга. — Я бы не отказался от повторения того выступления в замке хозяина здешних земель. Как там называли его те пейзане? Нашдади? Надашди?

— Ференц Надашди, — механически произнес Габри.

— Сам черт язык сломит на здешних именах, — пожал плечами ван Бролин.

— Мадьярское имя, — кивнул Габри. — Говорят, этот язык не понимает никто в Европе. Их славянские подданные говорят с ними на латыни, или по-немецки. Это уже не Польша, а Священная Римская империя. Где-то в горах мы пересекли границу.

— Снова мы во владениях Габсбургов, — вздохнул Феликс. От осознания этого будто бы повеяло холодом еще сильнее.

Феликс поежился — в ущелье гулял пронизывающий ветер. За большим камнем впереди, возможно, осколком скалы, кто-то притаился. Спрыгнув с Москвы, ван Бролин перекинул повод через конскую голову и передал его Габри, жестом показывая другу, чтобы он продолжал ехать вперед. Сам же Феликс обогнул валун с едва проходимой стороны горного склона, заходя в тыл тому, кто сидел в засаде. Однако оказалось, что спрятавшийся человек, бродячий немец-лудильщик, испугался их самих, уже в который раз обманувшись видом татарских лошадей. Войска турецкого султана, в которые входили кавалеристы-крымчаки, оккупировали почти всю равнинную Венгрию, и татарские разъезды встречались даже в горах, расположенных севернее. Здесь, правда, захватчики получали отпор, хозяева здешних гор по вполне понятным причинам не благоволили к воинам султана. Бродячий от деревне к деревне лудильщик показал друзьям Чахтицкий замок, стоящий на далеком холме. Габри даже не посмотрел на древние стены, целиком увлеченный общением с мастером неизвестной профессии — лишь в некоторых землях Австрии да Германии умели обрабатывать оловом покрытые коррозией или окисью металлические поверхности. Габри пришлось несколько раз окликать друга, пока Феликс, наконец, передал Габри трофейные ножны, снятые с оглушенного княжьего конюшего в Изяславском замке. Расположившись у горного ручейка, Габри с интересом смотрел, как мастер достает из сумки винный камень, олово и какие-то порошки. Громада Чахтицкой твердыни с узкими бойницами притягивала взгляд Феликса, вызывала тревогу и недобрые предчувствия.

— Можно ли проехать на Вену, минуя Чахтицы? — спросил Феликс у лудильщика.

— Только по бездорожью, — ответил мастер, втирая порошок, чтобы на металле образовалась полуда. — Да стоит ли? Чета владельцев этого замка лишь год назад обвенчалась, и в округе они слывут могучими и щедрыми господами. Если вы не султановы люди, а добрые христиане, тем более, студенты, у вас нет никаких причин избегать Чахтиц.

В чахтицком посаде друзья убедились, по крайней мере, частично, в правоте лудильщика: на площади, расположенной немного ниже замкового холма, казнили турецких пленных. Толпа из нескольких десятков местных жителей привычно, без особенного потрясения смотрела, как двоих воющих на чужом языке кривоногих мужчин со связанными за спиной руками насаживают на тупые колья, еще одного, привязанного к деревянному колесу, палач калечит железным ломом, дробя конечности, начиная с кистей и ступней, а четвертый, привязанный к столбу, вероятно, командир, вынужден взирать на это и готовиться к собственной участи, едва ли менее плачевной. Лицо турка на столбе было искажено предчувствием страданий, губы шептали что-то, наверное, молитву, в которой несчастный просил Всевышнего забрать его к себе.

— Помнишь то село, у которого мы встретили Ясю? — тихо спросил Габри у Феликса. Тот кивнул в ответ, не отрывая глаз от казни.

— Жестокость ходит кругами, и никто не желает положить этому конец.

— Как? — спросил Феликс, мельком взглянув на друга. — Отказаться от мести? Подставить другую щеку и подарить врагу то, что должны унаследовать твои дети?

— Кажется, на нас вновь обратили внимание, — сказал Феликс после некоторой паузы, когда Габри молчал, и крики казнимых поднялись до каких-то совсем уже нечеловеческих обертонов. — Краков остался у нас за спиной. В какой университет мы едем на этот раз?

— Гейдельберг, — мигом бросил Габри. — Там, кажется, центр евангелизма, а здешние, как я понимаю, следуют этому реформатскому течению.

— Кем будете, куда и откуда? — вопрос задал наполовину седой воин, подпоясанный саблей в украшенных чеканным серебром ножнах, одетый в серый кунтуш поверх терракотового парчового жупана.

Несколько гайдуков, одетых значительно скромнее, но вооруженных до зубов, уже взяли их в клещи, отрезав пути к бегству. Можно подумать, они преступники, или им было, что скрывать. Проверка продолжалась не менее получаса, причем включала даже заголение интимных частей тела: оказывается, турки нередко использовали в качестве лазутчиков обращенных в ислам бывших христиан. Только после всего этого им было разрешено приблизиться к деревянному помосту, на котором сидела волнующе прелестная молоденькая брюнетка с ногами, укутанными в волчью шкуру, и ее муж с острым, обращенным книзу носом, черными глазами под густыми бровями и мыском волос, выдающимся на половину лба, будто бы следуя вдогонку за носом. Красотой, в отличие от пани Алжбеты из старинного графского рода Батори, ее супруг, менее родовитый Ференц Надашди, не отличался. Как некоторым удается заполучить в жены не только родовитую и богатую, но и красивую девушку, подумал ван Бролин. Не это ли древние называли милостью богов?

— Если вы действительно студенты, то милости просим в Чахтицы, — неожиданно высоким голосом произнес Ференц Надашди после того, как друзья представились.

— Мы с другом готовы оказаться на месте турок, если мы не те, за кого себя выдаем, — Феликс изобразил куртуазный поклон. Со времен пажеской службы в замке Белёй он чувствовал себя раскованно в обществе аристократов. Но именно в этой паре, сидящей перед ним, чувствовалось что-то тревожащее. Ван Бролин не мог выделить, что именно его беспокоит, и это было пугающе-непривычно.

— Мы отблагодарим благородных хозяев за гостеприимство, — пришел на помощь Габри, — продекламировав сочинения Вергилия, Петрония, Овидия и наиболее модное сейчас среди знати — похождения обращенного в осла юноши, пересказ бессмертного творения Апулея.

— Мы имели удовольствие читать Апулея, — голос Алжбеты Батори оказался низким, бархатным, его хотелось слушать и слушать, тем более что латынью графиня владела превосходно. — Возможно, нам больше понравится не история оборотня, а правдивый рассказ о путешествиях неких студентов по разным далеким землям.

— Хорошая мысль, — хихикнул Надашди своим тенорком.

— Как вам будет угодно, — Феликс вновь склонился в поклоне. Она вдобавок умна и образованна! Как счастливы должны быть мужья таких женщин, как Александра Гелена Заславская, как Алжбета Батори! — Мы готовы служить вашим светлостям в любом качестве, которое вы изберете.

Крики страдальцев за спинами друзей сплелись в невероятное крещендо — Феликс увидел, как взгляд больших черных глаз Алжбеты поверх его головы становится томным, а ноздри графини раздуваются в экстазе. Ван Бролин склонил голову еще ниже, чтобы не мешать хозяйке Чахтиц получать удовольствие.

Продолжилась традиция, по которой в новых замках друзьям выдавали чистое белье и портянки после купания. К хорошим вестям следовало также отнести аппетитные ароматы, проникающие в расположенную поблизости от кухни коморку, где приютили Феликса и Габри. На этом хорошее исчерпалось, и начались менее приятные новости: провожатые специально показали им пыточную комнату в подвале и «кобылу», сколоченное из грубых досок сооружение с острым углом наверху, на которое сажали провинившихся слуг. Впивавшаяся между ног кромка делала пребывание на «кобыле» невыносимым уже в течение первого часа, а привязанные «верхом» на целые сутки, люди нередко становились калеками. Все это будничным голосом изложил сопровождавший друзей гайдук, сносно владевший немецким языком. На вопрос, зачем он все это рассказывает, гайдук ответил, что лишь в точности выполняет хозяйский приказ. Дескать, спросите хозяина сами, если он позволит.

Конечно, спрашивать никто никого не стал. Когда в обеденной зале, где собрались хозяева и немногочисленные гости, раздался голос графини Батори, повелевающей накормленным «студентам» приступить к обещанному рассказу, Габри Симонс встал и отвесил длинный поясной поклон.

— Щедрые и могущественные господа, — начал Габри по-латыни, — сегодня вы услышите чудесный и правдивый рассказ о путешествии на восток, в пределы Московского княжества. Это будет хроника бездомности, ибо что есть бастарды, как не дети, выросшие с обидой на отсутствие любви обоих родителей, лишенные отцовского крова?

Габри стоял у нижнего края широкого стола, и хозяева Чахтиц располагались на расстоянии не менее десятка туазов, на возвышении. Пожалуй, они должны были неплохо слышать, но многие из гостей тихо переговаривались, стучали кубками и обглоданными костями, звук жующих челюстей также отвлекал внимание, и Габри немного возвысил голос, глядя исключительно на графиню Алжбету. Она внимательно слушала, вертя ножку золоченого кубка длинными пальцами в перстнях. Платье из алой парчи изумительно сочеталось с черными волосами, убранными под сеточку из рубинов, стоимостью, как минимум, в деревню вместе со всеми крестьянами и домашним скотом.

— Я спрошу у вас, господа и дамы, когда начинается, и когда заканчивается путь человека? Возможно ли говорить о судьбе совсем молодого юноши, который не пережил на своем веку ни лишений, ни войны, не познал любовной горечи? Или наши судьбы не начинаются нами самими, и тогда мне придется взойти к тем временам, когда папа Климент VII еще не принял понтификат, а звался Джулио Медичи, будучи племянником известного всему миру Лоренцо Великолепного, герцога Флоренции, покровителя великого Леонардо да Винчи.

Свободно вылетающие изо рта рябого юноши имена знаменитых людей столетия привлекли внимание присутствующих. Хотя не все из них понимали латынь, но в зале будто бы стало тише — европейская глушь с пиететом внимала высоким речам, приобщаясь к величию и блеску истории.

— Джулио, будущий папа римский, вступил в греховную связь с темнокожей женщиной, дав жизнь Алессандро Медичи, следующему флорентийскому герцогу. Вся Европа знала этого жестокого темноликого владыку, который под конец короткой жизни стал супругом внебрачной дочери нашего общего великого императора Карла Пятого. У них не было своих детей, но Алессандро, через год после свадьбы сраженный рукой наемного убийцы, оставил молодой вдове Маргарите совсем юную внебрачную дочь, которую та воспитала в Нижних Землях, будучи, волей своего брата, короля Филиппа II Габсбурга, полновластной наместницей.

Феликс увидел, как Ференц Надашди кивает, будто хищная птица клюет, своим острым носом. Понимает ли он все, что говорит Габри? Сумасшедший мальчишка! Алжбета Батори точно понимала, по-прежнему играя кубком, который время от времени наполнял слуга.

— Я говорил о бездомности, господа и дамы, об уделе незаконнорожденных детей, пусть даже отпрысков великих родителей. Темнокожая воспитанница Маргариты была нефритовой звездой брюссельского двора, и в нее влюбился граф Горн, знаменитый адмирал флота, происходящий из знатнейшего дома Монморанси. Как это часто бывает, их любовь осуществилась прежде, чем было получено августейшее согласие на брак, и плодом этого союза явился мальчик, названный…

Габри сделал паузу, поднял глаза к потолку. Прибью сукина сына, решил Феликс, едва не спрятавшийся при этих словах под стол для гайдуков, пажей и музыкантов. Большие глаза графини Батори остановились на нем.

— Мальчика назвали Филопон, в честь одного из отцов церкви, как вам, без сомнения, известно.

Судя по скучающим взглядам большинства гостей, имя Иоанна Грамматика из Александрии вовсе ничего никому здесь не сказало, но Габри, нимало не смущаясь, продолжал:

— Когда король прислал в Нижние Земли герцога Альбу, отец Филопона, благородный Филипп де Монморанси, граф Горн, расстался с жизнью на эшафоте в 28 лет, и его возлюбленная также не пережила этой чудовищной трагедии. Маргарита, к тому времени уже герцогиня Пармская, покинула Нижние Земли, увозя сироту, который оказался весьма способным к языкам и отличался любовью к учебе.

Погоди у меня, думал Феликс, пряча глаза и от волнения набивая живот кровянкой с гречневой кашей и местными сосисками, чрезвычайно вкусными. Обожди, я живого места не оставлю на твоей тощей заднице!

— Заглянув к своим габсбургским родственникам в Вену, Маргарита Пармская оставила юношу при императорском дворе, где он был включен в состав посольства к Московскому великому князю, которого некоторые называют, в честь кесаря Византийской империи, ныне погибшей, царем. Вместе с ним поехал и его близкий друг, сведущий в языке московитов, сын бежавшего от царской опалы боярина. — Габри еще раз поклонился, чтобы понимающие латынь слушатели смогли сообразить, о ком идет речь. — Вероятно, вы знаете, что посольство возглавляли Даниил Принц из Бухау и Ганс фон Просек, и целью его было согласие московского царя на избрание эрцгерцога Эрнста, сына покойного императора Максимилиана II, на польский престол. Как вы знаете, ключи от Вавеля находятся не в Москве, посольство императора было составлено из уважаемых и верных людей, однако не из первых вельмож Венского двора, что имеет огромное значение в дипломатии. Ныне престол Польско-Литовского королевства занял достойнейший дядя присутствующей здесь графини Стефан Баторий.

С этими словами Габри склонился едва ли не до самого пола, покрытого речным тростником, издающим приятный свежий запах. Алжбета Батори согласно прикрыла глаза, потом опять распахнула их черные озера, окаймленные длинными ресницами.

— В задачу посольства, помимо переговоров о судьбе польской короны, входил сбор всевозможных сведений о загадочной Московии, ее укладе и нравах, о личности тамошнего государя по имени Иван из дома Рюриковичей, правящего русскими землями испокон веков. Пока фон Просек и фон Бухау вели переговоры в московском Кремле, менее заметные члены посольства занимались сбором сведений о положении дел Московского княжества. Задачей было выведать, сколько пушек отливают московиты и сколько лошадей отбирается под седло для армейских нужд, сколь долго способно хозяйство Московии кормить стотысячное войско, и какую часть из этих вооруженных сил формируют превосходные рейтары, которые, вопреки указам императора и польского короля, проникают, соблазненные высоким жалованьем и обещанием земель, крестьян и почестей, на службу царю Ивану.

Габри перевел дыхание, подставил пустой кубок проходящему слуге, чтобы тот наполнил его напитком из вареных слив и груш с добавлением меда, очень вкусным, к слову сказать. Феликс понял, что его друг избрал весьма неглупую нить рассказа, чтобы подчеркнуть их высокий и необычный статус. В самом деле, лазутчики сюзерена самих чахтицких господ, возвращающиеся после важной миссии на востоке, связанные узами привязанности не с кем-нибудь, а с семейством пармского герцога, одним из влиятельнейших имперских родов, это, право, не те люди, которым следовало демонстрировать «кобылу» в чахтицком подземелье.

— Возможно, вам, живущим ближе к пределам Московии, уже давно было известно многое из того, что покажется странным и необъяснимым в пределах земель просвещенной Европы. Например, удивительная покорность знатнейших московитов, которым время от времени царь велит являть своих девственных дочерей на, так называемые, «смотрины». Присутствие здесь высокородных дам и благородной графини Батори не позволяет моему языку описать сей нечестивый обряд, которому предается повелитель Московии…

— Говорите, юноша, — чувственно улыбнулась Алжбета, — нам интересны подробности. Здесь все люди достаточно взрослые.

Феликс дал бы графине немногим больше лет, чем было ему самому, но все остальные за столом и вправду казались старше.

— До двух сотен красавиц собирают в кремлевском тереме со всей огромной Руси, и из оставшихся царь в несколько дней отбирает наикрасивейшую.

— Да может ли такое быть? — возмущенно спросил Ференц Надашди. — Царь не женат?

— Ваше сиятельство, — Габри тут же воспользовался случаем, — несомненно, высокая нравственность и непримиримость к нечестию говорят вашими устами. Благородный человек видит мир, исполненным высокими идеалами, мир, в котором нет места низости и компромиссам со скверной.

Алжбета при этих словах прошептала что-то на ухо мужу, и тот улыбнулся настолько широко, что Феликс не усомнился в превосходном настроении хозяина Чахтиц. Правда, самому ван Бролину в этот вечер были уготованы тяжкие испытания. Он и не подозревал до этого друга в таком злокозненном коварстве.

— Царь был женат уже столько раз, что его новые союзы с дочерями Евы даже церковь схизматиков не решается признавать законными браками. — Голос Габри вдруг стал еще выразительнее, в нем зазвучала скорбь. — Что царь! Что его покорные холопы! Что его верные псы! Московские девушки испокон веков блюли невинность, а замужним считалось предосудительным выставить напоказ даже собственные волосы. Декольте, принятое, как говорят, во Франции и Италии, у порядочной московитки вызвало бы обморок. А теперь представьте чувства невинной, нетронутой знатной девушки, чью честь вот-вот сокрушит московский тиран!

Гости Чахтиц вряд ли хорошо владели латынью, да и те, что знали несколько слов, не понимали всех речей Габри. Но то ли внимание хозяйской четы, то ли страх показаться невеждами, как было в Изяславском замке, привели к тому, что в зале установилась тишина, нарушаемая разве что разносящими яства слугами, да собаками, которые грызли брошенные им кости у стола. Феликс почувствовал недоброе, едва в этой тишине Габри набрал воздух в легкие.

— Ее звали Аграфена, господа и дамы! Ее юность, красота и благородство были столь велики, что она скорее наложила бы на себя руки, чем стала наложницей тирана, который умертвил ее отца, зашив его в медвежью шкуру и затравив собаками. В час отчаяния судьба Аграфены стала известна Филопону, который влюбился без памяти в прекрасную московитку, и предложил увезти ее в империю. К тому времени посольство давно уже покинуло Московию, и лишь двое знающих русскую речь друзей остались под вымышленными именами, чтобы продолжать сбор сведений для императора Рудольфа, сына Максимилиана II, который успел за время этой миссии расстаться с бренным миром.

Зачем он это делает, лихорадочно думал Феликс, впервые отказываясь понимать друга. Зачем? Он подсматривал за нами, вспомнилось вдруг. Он любил Грушу! Это было как озарение, которое объясняло все. Габри, бедный, изуродованный оспой мальчишка, что ты творишь?

— Они бежали в ночь, перелезли через плохо охраняемый земляной вал вокруг Москвы, я ждал снаружи с лошадьми. Узнав о бегстве одной из двенадцати оставшихся претенденток на роль наложницы, царь снарядил погоню, но мы на полдня опережали самых быстрых казаков московского царя. Несмотря на то, что Аграфена прекрасно держалась верхом, расстояние между нами и преследователями сокращалось, — продолжал Габри, сверкая глазами. — Напряжение погони было настолько сильно, что кони пали, а свежих у нас не было. Нас почти настигли, но мы уже настолько удалились от Москвы на юг, что оказались в Диком Поле, где летом хозяйничают татары и прочие племена магометан, почитающие своим владыкой турецкого султана.

Габри, помнивший об отношении хозяев к туркам, при этих словах не забыл сплюнуть. Феликс, легко приходивший на выручку другу в Изяславском замке, здесь даже не мог представить, что будет говорить, если Габри вдруг запнется, или запутается в небылицах. Но того несло на крыльях вдохновения — он выдумал свою первую любовь, пережил ее, и теперь прощался:

— Представьте поле, степь, летние травы, которые волнами колышутся под ветром. За нами скачут разъяренные казаки, а впереди из-за холма вдруг наперерез выскакивает татарский разъезд. Начинается яростная сеча, и мы, пешие, оказываемся без всякого оружия в ее центре. Наделенный силой Геркулеса, Филопон сражается дубиной, как античный герой, выбивая из седел то казаков, то татар. Повинуясь его приказу, я выношу из боя девушку, но тут чернооперенная татарская стрела пробивает ее грудь и лишает милую Аграфену жизни. Последними ее словами была благодарность богу и возлюбленному, не оставившему ее в плену бесчестия. Она сказала, что за шесть последних дней своей короткой жизни испытала счастье, которое не изведала бы, проживи она в Москве хоть сто лет.

Габри снова отпил из оловянного кубка, вытер губы рукавом.

— После боя, в котором победителем оказался Филопон, остальные сражавшиеся перебили друг друга и сгинули, нам остались лошадки, на которых мы и доехали до самых владений польского государя и далее, до славных Чахтиц. Помяните же, господа и дамы, бедную Аграфену, которую мы похоронили под белой березой у поля, где стрела врагов Христовых оборвала ее жизнь. Друг мой оставил крест над ее могилой со словами Горация «Мы лишь пыль и тень». Но даже пыль и тень, господа и дамы, способна страдать и любить.

— Налейте всем вина! — воскликнул Габри. — Выпьем за упокой души прекрасной Аграфены из Московии!

Габри был младшим из всех сидящих в обеденной зале под чахтицким кровом, в сущности, бесправный чужак, и, тем не менее, каждый из гостей, включая могущественных владельцев Чахтиц, послушно выпил, повинуясь желанию рябого мальчишки.

— Ты столь красноречив, — промолвила Алжбета Батори, опуская золоченый бокал, — что создается впечатление, будто Аграфену любил именно ты, а не молчаливый… — она чуть наморщила высокий лоб, вспоминая, — молчаливый Филопон.

— Это оттого, ваше сиятельство, что ему до сих пор слишком тяжело упоминать об этом, — Габри опустил голову. — Простите вашему слуге, присвоившему право говорить о чувствах, которые испытывали другие.

Возвращались в свою каморку молча — Габри был вымотан донельзя вдохновенным выступлением, а Феликс не желал, чтобы его раздражение и гнев стали достоянием чужих ушей. Погоди, думал он, дай только выбраться отсюда!

Как бы ни так — дебелая служанка, состоявшая при графине, заступила ему дорогу рядом с каморкой.

— Проходи! — велела по-немецки остановившемуся Габри, дождалась, пока он отойдет и прошептала: — Вам велено следовать за мной, сударь.

— Куда? — если бы за ним пришел кто-то из давешних гайдуков, Феликс понял бы, что приказ исходит от хозяина замка. Служанка, которая мелькала несколько раз в близости от прелестной Алжбеты, оставляла мало вопросов о том, кто хочет его видеть. Феликс улыбнулся и наклонил голову. Я рискую жизнью, подумал он, и сразу вслед за этим: она красавица!

Ван Бролин успел задремать в покоях, расположенных на самом высоком уровне одной из башен. Снаружи грохотал осенний гром и лился дождь, но в камине весело трещали поленья, и служанка, проводившая Феликса сюда, несколько раз уходила вниз и вновь поднималась, натаскивая дров. Проснулся он, когда дебелой бабищи уже не было видно, зато на его грудь легонько ступила босая ножка, а ноздри затрепетали от аромата мускуса, лаванды и розового масла. Чувствительный к запахам женственности, Феликс не придал значение тому, что маленькая ступня была ледяной. Освещенная пламенем камина, Алжбета Батори распустила шнуровку платья и вынырнула из него, юная, гибкая, обольстительная. Феликс взрычал от возбуждения и сжал ее в объятиях. Холодная, как ледышка, белокожая графиня принимала его ласки, будто языческая богиня, снизошедшая к смертному. Феликс не заметил, как в тот момент, что его страсть взорвалась внутри ее лона, зубки Алжбеты впились в его шею. Она отпрянула с криком. Феликс увидел кровь на ее подбородке, запоздало понял, что кровь — его собственная.

— Тьфу! — графиня Батори отплевывалась, будто вместо доброго токайского вина, выпила уксус. — Никогда подобного не встречала.

— Я знаю, госпожа, — Феликс сел, выставив колено вперед, — кровь Медичи отравлена, разве вы не слышали?

— Правда? — Она распахнула огромные глаза, пытаясь понять, серьезно он говорит, или насмехается.

— Будет лучше, если вы не станете повторять попытку, — твердо сказал ван Бролин. — Мы с другом не годимся для удовлетворения жажды: он только что едва выжил после оспы, а я, сами видите, из породы хищников, а не травоядных. Взамен одному удовольствию, мы найдем другое, да такое, что наслаждение будет взаимным.

С этими словами Феликс вновь придвинулся к Алжбете и легонько тронул губами ее порозовевшую щечку. Руки и ноги графини все еще были холодны, но лицо и грудь уже согрелись. Она была странным существом, не вполне человеком, как и он сам.

— Ты не боишься, — сказала она, скорее удивленно.

— И ты не боишься, — ответил Феликс, — надо думать, твой муж вскоре найдет какое-нибудь занятие за пределами Чахтиц. Например, возглавит военную кампанию против турок.

— Я найду замену, — пообещала Алжбета. — Ты ведь тоже ее нашел, если принять, что рассказ твоего друга содержал хоть сколько-нибудь правды.

— Не менее чем любой рассказ, записанный на бумаге, из тех, которыми порой зачитываются женщины.

— Почему именно женщины?

— Право, не знаю, но тетушка Маргарита велит читать себе такие произведения на ночь, — он помнил, что несколько раз сам вслух читал какие-то любовные новеллы Маргарите де Линь. Отчего бы ее тезке, Пармской герцогине, также не следовать этой безобидной привычке? Тем более что авторы были, кажется, итальянцами.

— Значит, история была не более правдивой, чем любовные новеллы, — глубокий голос Алжбеты скрывал нотки разочарования.

— Ваше сиятельство, — возразил Феликс, — есть правда жизни, которую никогда не передаст любая новелла, или даже хроника. Эта правда состоит в том, что люди действуют непонятно зачастую даже для себя самих, они непоследовательны, ленивы, склонны изменять своим чувствам и убеждениям. Если писать об их жизни правдиво, получится скучно и не более интересно, чем, если вы возьметесь описать целый день из жизни вашей служанки. Даже лучшие из людей часто совершают неблаговидные поступки, а те, кого считают худшими, могут творить добро. Читателю же надобно, чтобы благородный герой вечно стремился к высокой цели, не отвлекаясь даже на вкусный обед, а злодей — совершал злодеяния. — Феликс перевел дыхание. — Но ведь и злодей для кого-нибудь может быть прекрасным отцом и мужем! Говоря об истории, рассказанной Габриэлем, я лишь намекну вам, что наше бегство было более длительным и наполненным заботой о раненных и больных, наши же преследователи вовсе не отличались чрезмерным рвением и…

— Я поняла, что ты говорил о литературе и жизни, — сказала графиня, оперев голову на руку, согнутую в локте. — Они разнятся, как солнце и луна.

— Скорее, как солнце на безоблачном небе Италии и за хмурыми облаками северной Европы. Изредка ведь и на крайнем севере светило выходит из-за туч? Я это к тому, что конец истории был почти таким же, как рассказал мой друг.

— Она была очень красивой, эта Аграфена? — вдруг спросила Алжбета.

Черт побери, расстроился Феликс, почему она опустилась до настолько лишнего вопроса?

— Ты прекрасна, — прошептал Феликс, борясь с отвращением, — а ее давно нет в живых.

— Если Ференц узнает о нас, то прикажет живьем содрать с тебя кожу, — графиня Батори опрокинулась на спину, расставляя ноги.

— Завтра мы с другом покинем Чахтицы, — прошептал Феликс, лаская влажные складки под черным треугольником волос. — Иди ко мне, кровавая графиня.

Она, наконец, потеплела и внизу, в первый раз Феликс и не задумался над этим, разогретый собственным жаром.

— Как, как ты меня назвал? — она обхватила его холодными ногами.

— Если бы ты могла видеть кровавые сны, как видел их я, — Феликс вбивал ее тонкое тело в ковер на полу. — Столько крови, теплой и соленой, только это все сон, просто сон, не более чем пережиток времен, когда такие как мы еще жили, не обуздывая страстей. Но пришел сын человеческий и установил новые правила, по которым даже король, царь или император не более чем помазанники милостью его. Ты можешь прожить доброй госпожой, и о делах твоих будут вспоминать в церквях, а можешь стать кровавой графиней, и тогда даже тебя рано или поздно настигнет суд, а именем твоим станут пугать детей. Выбор за тобой, Алжбета!

— Нет, я никого не боюсь! — выкрикнула она, извиваясь под Феликсом.

— Жаль, — выдохнул Феликс, поцелуем закрывая рот, в котором сверкали острые длинные клыки. Алжбета со стоном просунула свой теплый хищный язык едва ли не в глотку ван Бролина, и он взвыл, второй раз отдавая ей семя.

— Госпожа графиня, — послышался шепот служанки, от проема лестницы, ведущей вниз. Она добавила несколько слов на непонятном языке, наверное, мадьярском, и прошуршала юбками вниз.

— Ференц проснулся и разыскивает меня, — пояснила Алжбета, вставая и через голову набрасывая платье. — Через несколько минут Дорота поможет мне привести себя в порядок и поднимется за тобой, чтобы отвести тебя к другу. Вы вдвоем неплохо развлекли меня, но все же я надеюсь, проснувшись, узнать, что вы навсегда покинули Чахтицы.

Ван Бролин встал и обнял холодные плечи графини.

— Я буду хранить в сердце ваш милый образ до конца моих дней, — пообещал он. — И если ваш муж одарит двух верных подданных Габсбургской семьи чем-нибудь ненужным из своего гардероба, чтобы мы смогли достойно явиться к венскому двору, благодарность наша не будет знать границ, ваше прекрасное сиятельство!

Алжбета Батори выскользнула из его объятий и с легким смешком исчезла в темноте. Дорота через некоторое время свела Феликса вниз, а наутро их с Габри ожидали не самые новые, но подходящие по размеру одежды европейского покроя, да мешочек серебряных монет. Наконец, они почувствовали себя не совсем иностранцами, тем более что впереди уже лежали австрийские земли, где говорили на далеком от фламандского, но все же диалекте немецкого языка.

* * *

— В свое время на многих церковных и университетских диспутах клирики обсуждали природу сверхъестественных существ — бесов, демонов, магов и оборотней. Ты, верно, как доминиканец, изучал еще труды Альберта Великого, — говорил Ремигиус, епископ брюжский, благосклонно улыбаясь Кунцу Гакке, сидевшему напротив с кубком французского вина в руке. Отец Бертрам сходу определил бы провинцию, в которой выращивали белый виноград для этого сорта вина, но сам председатель трибунала не являлся знатоком слишком кислого, как на его вкус, напитка.

Была пятница, и угощение у прелата составляли блюда из морской и речной рыбы, свежей и копченой, с гарниром из тушеной капусты, лука и спаржи.

— Преступника помогло изобличить не штудирование древних фолиантов, ваше преосвященство, — мягко поправил Кунц, — но ценнейший опыт, приобретенный мной за многолетнюю практику расследований.

— Да, разумеется, простите мне слабость ученого книжника, вечную любовь к теоретизированию, — епископ улыбнулся одной нижней частью лица, его большие синие глаза оставались странно-неподвижными, — расскажите мне в подробностях, как вы проводили дознание.

— К тому времени, как в комнате для допросов собрались все те, кого я хотел видеть вместе, за исключением главного свидетеля, — начал инквизитор, — в моей голове уже сформировалась картина последнего убийства, и это облегчало задачу сбора необходимых сведений и доказательств. Доминик Флипкенс волновался, смущенный десятком факелов и присутствием множества людей. «Расскажи, сын мой, от кого ты бежал к дому в тот скорбный день, когда тебя приволокли в сие узилище?» — спросил я его. «Там был страшный волк, — всхлипнул сын стоящей тут же Эрики Флипкенс. — Я испугался и побежал домой». «Разве ваша почтенная матушка выпускает вас на прогулки одного, без слуг?» — спросил я. Но молодой человек, привязанный к дыбе, расплакался, а я обратился к его матери. «Что поведал вам слуга, вернувшись домой без молодого наследника?» «Йорг сказал, что Доминик скрылся от него, как он и прежде временами делал, на что-то обидевшись, или вовсе без причины. Через час после возвращения Йорга явились люди из городской стражи, доложившие о схваченном Доминике, которого подозревают в том, что он оборотень».

— Слуга не понес наказания за оставление подопечного без присмотра? — спросил епископ.

— Вы замечательно ухватили суть, ваше преосвященство, — наклонил голову Кунц Гакке. Он не любил и не умел льстить, и оттого его редкие похвалы воспринимались собеседниками, как настоящие, честные. — Никто не обращает внимания на простого слугу, он практически незаметен, либо о нем думают, что за ним стоит воля его господина. Вы наверняка знаете Доминика Флипкенса, красноглазого альбиноса с ущербным разумом семилетнего ребенка, но попытайтесь вспомнить его слугу по имени Йорг…

Епископ покачал головой, улыбаясь, а инквизитор продолжил:

— А ведь слуга этот высокий видный мужчина, обладающий недюжинной силой и злокозненным разумом. Идея оставить в шее убитого стальной зуб могла усложнить следствие, когда нам не удалось бы установить кузнеца, выполнившего странный заказ. К счастью, и благодаря помощи купца и механика Симона Стевина, розыски нужной кузницы заняли не более двух дней поездок по окрестным деревням. Тогда-то я и понял, что не человек хотел свалить преступления на несуществующего оборотня, но оборотень запутывал следствие, отводя внимание от волчьего прикуса на шее жертв. Несколько лет назад похожие преступления совершались в округе Дамме неподалеку отсюда, и тогда виновным оказался местный рыбник, вовсе не оборотень, а до того верный слуга инквизиции, исправно доносивший на еретиков и колдунов.

— Какая жалость, что слуга церкви оказался замешан в чудовищных убийствах, — вздохнул Ремигиус. — И преступления раскрыл вовсе не инквизитор, а один из местных, кажется, сын сожженного на костре еретика. Я помню об этом случае.

— Между нами, Петер Тительман, в чьем ведении находился округ Дамме, не слишком-то усердствовал в раскрытии настоящих преступлений, — вновь наклонил голову Кунц.

— Вот поэтому я и не спешу обзаводиться в Брюгге отделением Святого Официума, — сказал епископ. — Народ вряд ли одобрит его деятельность после того, что натворили такие инквизиторы, как отец Петер.

— Народ, возможно, и одобрит, — сказал Кунц, — но наиболее преуспевающие горожане уже охвачены кальвинистской ересью, а в их руках деньги, должности, политическое влияние. Понимаю ваши сомнения, но вынужден напомнить, что, видя бессилие Римской церкви, отток прихожан в пользу протестантов будет продолжаться.

— Закончите ваш рассказ, — Ремигиус Дриутиус мягко вернул инквизитора к предыдущей теме, давая ему понять, что спора не будет. Брюжский епископ уже все для себя решил.

— Вправду любопытно, что тогда, в Дамме, вафельница с металлическими зубцами, найденная людьми профоса, была орудием преступлений, а сейчас орудием убийств был сам оборотень, использовавший металлические зубы, как отвлекающую уловку. — Кунц прищурился, разглядывая епископа. — Никогда не знаешь наперед, как обернется следствие, пока оно не заканчивается. Когда в пыточную камеру мой человек привел кузнеца, преступник не выдержал. Мы были наготове с цепями и оружием, но оборотню удалось ранить магистратского палача и моего фамильяра, прежде чем тварь окончательно не обезвредили. Столько лет исчадие ада жило под кровом почтенной вдовы Флипкенс, и ни разу себя не проявило. Домочадцы и сама госпожа Эрика пребывают в смятении чувств. Правда, возвращение домой оправданного сына послужит ей достаточным утешением.

— О да! — сказал прелат. — Воистину, это испытание для бедной женщины. Она одна из верных моих прихожанок. Возможно, вы удивитесь, преподобный Гакке, но именно я посоветовал Эрике обратиться к вам. Да-да, представьте, вы с отцом Бертрамом составляли лучшую голову трибунала священной инквизиции из всех, кого я когда-либо знал.

— Благодарю вас за эти слова, — без всяких внутренних усилий Кунц встал на колено и поцеловал епископский перстень. Кто бы мог подумать, что неудачник, будто бы в издевку назначенный Гранвеллой в Леуварден, с которым они общались без всякого пиетета много лет назад, сохранит высокое мнение об их трибунале. Они пересекались считанные разы в Нижних Землях, и вот тебе на… Кунц был почти растроган, и кошель с двумястами золотыми гульденами, отягчающий его пояс, показался ему незаслуженной взяткой. Правда, лишь на несколько мгновений.

— Еще я дам вам письмо с самой высокой оценкой вашей миссии в Брюгге, чтобы вы отвезли его к Луи де Берлемону, архиепископу Камбрэ. — Ремигиус улыбался теперь уже всем лицом. Необычный прелат. Действительно, похожий на святого. — Не думайте, что смерть вашего компаньона, отца Бертрама, оставила равнодушными клириков Нижних Земель. Епископ Утрехта плакал, когда узнал об этой потере, скорбели все, кто знал и помнил Бертрама Роша. Я в том числе, разумеется, и архиепископ Камбрэ вместе со мной, вот в этой самой комнате, где мы сидим, пообещал сделать все от него зависящее для поимки и наказания преступников.

Как он мог забыть? Как мог усомниться? Римская церковь всей своей мощью, вкупе с испанской инквизицией, стояла за его спиной. Он никогда не был один. Империя и вера ждали от него дальнейшего служения.

— Поезжайте в Камбрэ, инквизитор, — еще раз улыбнулся прелат. — Поезжайте к монсеньору де Берлемону, вашему архиепископу. Отправляйтесь сразу после сожжения оборотня. На церемонии народ непременно должен видеть и приветствовать вас, героя этого расследования, спасителя невиновных и бесстрашного охотника на кровавых порождений преисподней.

— Мы должны стоять рядом на площади, — кивнул Кунц. — Я буду за спиной вашего преосвященства, как был за спиной кардинала Гаспара де Кироги, архиепископа Толедского, на аутодафе в Кастилии.

— Вам нравятся эти церемонии? — вопросил прелат, подняв на Кунца кроткие синие глаза.

— Мне по душе все, что служит благу моего короля и святой католической церкви, — ответил Кунц Гакке.

Оборотень, примотанный цепями к столбу, выл и рвался, охваченный клубами дыма и языками пламени. Справедливость и правосудие торжествовали на площади Бург, напротив епископской резиденции. Кирстен Биверманс и Ремигиус Дриутиус на трибуне для зрителей были безукоризненно вежливы и обходительны друг с другом и с инквизитором в новеньком доминиканском облачении. Толпе из нескольких тысяч горожан не удалось вместиться на площади, где казнили нелюдя, но те, кто видели сожжение, потом рассказали остальным, после чего каждый житель Брюгге почувствовал себя сопричастным расправе над оборотнем.