в которой путешествие на запад продолжается, друзья, оставшись без денег, берутся за опасное задание, а прелат Камбрэ наказывает Кунца Гакке за пренебрежение дисциплиной.

В те времена через Дунай вел один-единственный мост, который был построен уже после отражения турецкой осады без малого полвека назад. С тех пор древняя столица австрийских герцогов, а на протяжении последнего столетия вотчина Габсбургов только укреплялась и прирастала изумительными сооружениями, такими как дворец Хофбург, или каменный мост Грабенбрюке, украшенный статуями львов и гербами самого могущественного дома Европы.

Феликс отстоял воскресную литургию в соборе святого Стефана, а после ходил с раскрытым ртом по столице Священной Римской Империи, любуясь богатыми зданиями, дворцами и церквями.

— Хозяин, будь добр, смени-ка масло на противне! — распорядился ван Бролин, заказывая ужин. — Прогорклым жиром пахнет в самой столице империи, — обратился он к Габри, который простудился под осенними дождями и целый день провалялся в теплой комнате на постоялом дворе. — Непорядок!

— Я еще днем спускался вниз, чтобы выпить теплого гипокрасу с имбирем и корицей, — сказал Габри, шмыгая носом. — Так люди болтали, что все не столь уж благостно в Вене. Гильдии разоряются, вместо них власти привечают избранных негоциантов, которым дарят льготы и всячески поддерживают, освобождая от налогов. Придворные поставщики выстраивают дворцы, а разорившиеся мастера идут к ним в наемные работники. Так ли должно выглядеть справедливое устройство государства?

— Я все хотел тебя спросить, — Феликс проглотил слюну, принюхиваясь к запаху говяжьей печени с гвоздикой и шафраном, которая шкворчала на свежем сливочном масле. — В чахтицком замке ты вдруг стал говорить о каком-то посольстве из Вены в Москву, да еще с именами и подробностями.

— Допрос, — ответил помрачневший Габри. — В Разбойный приказ попал парень, примерно твоего возраста, который приехал с фон Принцем и фон Бухау для сбора сведений о Московии. На его месте могли бы оказаться и мы, — Габри Симонс передернул плечами. — Давай больше не вспоминать об этом. Я только начал отходить…

— Ладно-ладно, — согласился Феликс. — Как думаешь, будет вкусно, если окунуть эту печенку в сметану?

Они досыта наелись и, совершив прогулку на двор, поднялись в комнату, где разделись и помолились перед сном.

— Все же Вена по сравнению с другими германскими городами, через которые мы проезжали, выглядит, как королева среди фрейлин и служанок, — зевнул Феликс. — Мы бы без труда сбыли здесь брабантские кружева по хорошей цене.

— Ты забываешь, что здесь торгуют десятки наших земляков, у которых и склады, и налаженные связи на местных рынках, — возразил Габри. — Надо ехать туда, где есть спрос, а конкурентов нет. Хотя не уверен, что такие места в Германии существуют, хоть в католических, хоть в реформатских герцогствах.

— Не совсем понятно также, что реформатские герцогства испытывают в отношении тех, кто остался верен Риму, — задумчиво произнес Феликс, укладываясь на тюфяк. — Нам говорили еще в школе, что германские народы постоянно враждуют друг с другом, ослабляя мощь империи еще со времен наследников Карла Великого.

— Европа подожмет хвост в ужасе, если германцы когда-нибудь объединятся, — кашлянул Габри, попытавшись усмехнуться. — Впрочем, видя их расхождения в вопросах веры, это не представляется реальным, пока в Европе не изменится отношение к религии.

— Тебе уже немного лучше? — спросил Феликс.

— Да, кажется, — ответил Габри. — Завтра, надеюсь, сможем двинуться в дальнейший путь. Вена чертовски дорогой город.

— Самый дорогой из всех, где мы побывали, — согласился Феликс. — Королева городов, как я уже сказал. Фазанье перо на берет стоит вдвое против цены, отданной в Нижних Землях.

— Подозреваю, что тебя это не остановило, — вздохнул Габри. — Расточитель.

Феликс ничего не ответил. Он уже спал.

Наутро выехали, направляясь на запад, свернули к северу, не доезжая до швейцарских кантонов, уже в виду укрытых снегом отрогов Альп. Здесь начинались земли баварского герцогства, католического союзника и верного вассала Габсбургов, несмотря на то, что еще пару столетий назад Виттельсбахи и Габсбурги враждовали. На день святого Юберта в воздухе закружили первые в году снежинки, и друзья решили не заезжать ни в столицу герцогства Мюнхен, ни в Нюрнберг, в котором они уже успели побывать на пути в Московию.

Вюрцбург встретил их кострами на площади, где казнили ведьм, а разговоры со случайными людьми в толпе дали понять: гонения на врагов католической веры в этой части Германии приобрели невиданный размах. Альбрехт V Виттельсбах окружил себя советниками-иезуитами, и всем, кто был недостаточно усерден в поклонении Господу по католическому обряду, приходилось теперь опасаться за собственную жизнь и имущество.

— Опять мы вернулись в наш мир, — с грустью сказал Феликс, глядя, как кричат, задыхаясь в дыму и пламени, молодые и старые женщины. — Почему-то в Польше такое не принято.

— Из того, что мы не видели аутодафе в Польше, еще не значит, что их там не бывает, — сказал Габри. — Давай убираться из этого города.

Они отъехали на несколько лье, остановились на ночлег на постоялом дворе, а в полдень следующего дня поравнялись с повозкой, которая следовала в том же направлении, что и друзья. Управлял лошадью седой, будто выцветший, человек в войлочной шляпе, заводной мерин был привязан к задней раме, а рядом с понурым возчиком сидела красивая молодая женщина с маленькой спящей девочкой на руках. Вид прелестного лица заставил Габри придержать Крыма. Феликс удивленно смотрел на друга, рассыпавшегося в сложных приветствиях, чтобы незнакомцы сразу оценили просвещенность юноши, не приняли его по ошибке за проходимца или злодея.

— Судя по вашей речи, вы из Нижних Земель, молодые люди, — поднял морщинистое лицо возчик. — Меня зовут Арнхольд, а это моя дочь Гретель и внучка Паулина. Мы также родом из ваших мест, из Гронингена, если быть точнее.

— Давно оттуда? — вставил, наконец, Феликс. — Как поживает его светлость, статхаудер Жиль де Берлемон?

— Семь лет прошло с тех пор, как мы покинули Гронинген, — сказала женщина, глядя на смуглолицего всадника в берете с фазаньим пером.

— Если вы из Зеландии, то уместно ли предположить, что молодые господа принадлежат к реформатам? — спросил Арнхольд.

— Молодые господа принадлежат к христианам, которые весьма вольно относятся к вероисповеданиям других людей, — сказал Габри. — Нам едино, католики вы, лютеране, евангелисты, анабаптисты или московские схизматики. Среди всех этих направлений попадаются достойные люди.

— Такая терпимость делает честь молодым людям, — сказал Арнхольд с облегчением в голосе. — Я только хотел бы напомнить, что в землях баварского герцога становится весьма опасно быть кем-либо иным, кроме как верным папистом.

— Это обидное слово, — заметил Феликс. — Говорите лучше «верным католиком».

— Да, господин, — Арнхольд потупился, ссутулив плечи, а Габри метнул на Феликса гневный взгляд.

— Простите моего друга, — сказал Габри, глядя на Гретель. — Он не вполне отдает отчет в различиях между сорвавшимся изо рта словом и преследованиями тех, кто желает напрямую молиться Христу, минуя Деву Марию и святых.

— Ваш друг прав, — сказала Гретель, недовольно взглянув на Габри. — Нельзя никого ненавидеть и обижать.

— Благодарю вас, госпожа, за заступничество, — поклонился Феликс в седле. — Сей юноша едет в университет, где, возможно, его скверные манеры когда-нибудь исправят.

Гретель рассмеялась, обнаружив чудесные ямочки на щеках и жемчужные зубки.

— Поскольку знаменитый университет Гейдельберга остался на юге, я не ошибусь, если предположу, что вы направляетесь в Лейден? — уточнила она. — В новый реформатский университет?

— Расскажите нам о Лейденском университете, — попросил удивленный Габри, впервые услышавший об этом учебном заведении.

— Что мы, бедные изгнанники, можем знать об этом? — удивился возчик. — До нас дошел слух, что принц Оранский подарил Лейдену университет в память о стойкости, проявленной его жителями в испанской осаде. Это первый университет в Голландии, если я не ошибаюсь.

— Вы также направляетесь в Нижние Земли? — спросил Феликс, пока Габри замолчал, усваивая важную новость.

— Рассчитываем до зимы прибыть в провинции, присягнувшие на верность принцу, — кивнул Арнхольд после недолгого раздумья.

— Следуете догматам Кальвина? — поинтересовался Феликс мягким голосом — уж больно часто в то время с подобных вопросов начиналась неприязнь и ненависть.

— Нет, — решительно ответила Гретель, — не его. Мы меннониты, веруем в учение Менно Симонса.

В голосе женщины слышались напряжение и даже страх. Феликс постарался развеселить ее:

— Ну, а перед вами Габриэль Симонс собственной персоной, — сделал жест рукой в сторону друга. — Меня же зовут Феликс ван Бролин, к вашим услугам, сударыня.

— Феликс католическое имя, — заметил Арнхольд с тревогой в голосе.

— Пусть вас это не смущает, — снова поклонился Феликс. — Если угодно, мы тут же опередим вас, и через минуту скроемся в роще, которую я вижу впереди. А если хотите, поедем рядом, чтобы вы с девочками не оказались без охраны перед лицом тех, кто, возможно, засел у тропы с целью собрать дань с беззащитных путников.

— Вы знаете что-то, чего не знаем мы? — еще больше встревожился Арнхольд.

— Откуда, почтенный? — пожал плечами Феликс, чьи уши, кажется, различали крики и звон стали на грани слышимости. — Мы едем с востока, от самой Вены. Так что же, скачем вперед, или остаемся рядом?

— Останьтесь, прошу вас, — вымученная улыбка Гретель была красноречивей слов.

— Если у вас есть под рукой оружие, — сказал Феликс вознице, — а оно наверняка есть в соломе, где вы шарили рукой при нашем приближении, будет лучше, если вы кинете его мне при первых признаках опасности.

Но опасность, как выяснилось, уже миновала. Сурового вида вооруженные люди как раз заканчивали расправу над другими вооруженными людьми, на вид более оборванными, грязными и вызывающими жалость. Правда, это могли быть также разбойники, победившие людей местного барона, ведь проигрывающая сторона всегда имеет более жалкий вид. Пока Феликс рассуждал об этом, Арнхольд натянул вожжи, а к ним подъехал всадник в неполном доспехе с покрытым чеканкой морионом на голове. Шпага с витым эфесом была обнажена, незнакомец держал ее поперек седла, что выглядело угрожающе, хотя, скорее всего, всадник просто не успел вытереть клинок, а потом увидел новых людей и подумал: «Вдруг придется еще кого-нибудь проткнуть?»

— Мы следуем из Вены в Нижние Земли, — сообщил Феликс, кланяясь, как дворянин дворянину. — А вы, как я понимаю, охраняете безопасность путников в этой части княжества баварского?

— Вы уже в пределах Гессена, господа и дамы, — низким хриплым голосом сказал незнакомый рыцарь. — Разве не видели вы на замке в миле отсюда красно-белое знамя со львом, вместо бело-голубых шахматных полей Виттельсбахов?

— Простите нашу невнимательность, господин, или к вам следует обращаться ваша светлость? — спросил Феликс, который последний час разглядывал прелестное лицо Гретель и мало обращал внимание на окрестности. Теперь ван Бролин отдал должное украшенному гербом плащу воина, бархатному дублету с серебряным шитьем и высоким ботфортам светлой кожи.

— Позвольте представиться, я капитан Пауль фон Дармштадт, со мной стражники магистрата Бад-Хомбурга, и мы действительно понемногу очищаем дороги Гессена от разбойных шаек, — рыцарю было меньше тридцати лет, он цепко вглядывался в лица путешественников серыми глазами из-под рыжих бровей. Борода и усы у него были того же медного цвета. Необычный для здешних мест вид Феликса привлек внимание фон Дармштадта, и вызвал несколько избыточное любопытство последнего. Впрочем, намек на родство с флорентийским герцогом Алессандро Медичи, знакомство с Маргаритой Пармской и недавнее посещение Вены произвели впечатление на гессенского командира стражи.

— Просим прощения, что разговаривали недостаточно почтительно со столь знатными особами, — сказал возчик, краем уха слышавший разговор, когда фон Дармштадт, наконец, отъехал распорядиться, кого из пленных прикончить на месте, а кого везти в Бад-Хомбург на публичную казнь.

Спешившийся Феликс подошел к повозке, на которой девочка, внучка Арнхольда, сидела с раскрытыми глазами. Малышка улыбнулась Феликсу и протянула руку, чтобы погладить его, ван Бролин позволил ребенку дотронуться до темных кудрей.

— Не за что просить прощения, почтенный, — сказал он, глядя на улыбающуюся Гретель. — Едем за этими господами до их города. Нам пока по пути.

Остановились на постоялом дворе, рекомендованном все тем же фон Дармштадтом. Трактирщик был его добрым знакомым и выказал друзьям и семье Арнхольда особенное отношение, поместив их в хорошие чистые комнаты со свежим бельем, накормив превосходным ужином с тушеной бараниной и пирогом с капустой.

— Деньги наши на исходе, — сказал Габри Феликсу после трапезы, когда Гретель с дочерью поднялась наверх, и друзья остались одни.

— Черт, не дотянули до Семнадцати провинций совсем немного, — вздохнул ван Бролин. — А впереди зима, дороги развезло после дождей и, возможно, разливов. Даже боевые действия в эту пору года обычно не ведутся.

За окном, в раму которого была вставлена слюдяная пластина, оплывал пасмурный дождливый вечер, чужой германский город, чьи-то законы, молитвы, страсти, сражения. Габри очень кстати заговорил о бездомности в Чахтицком замке, вспомнил Феликс, вся моя жизнь стала теперь бессмысленным скитанием, затянувшимся визитом к чужим людям, я оставил свой дом во Флиссингене, бросил дом в Антверпене, я должен был уже давно отплыть от берегов холодной и злой Европы, где людей убивают за веру, за мысль, за недостаточно низкий поклон. «Меркурий» станет моим плавучим домом, с его палубы мне откроются страны, где люди живут как-то иначе. Может быть, их жизнь не наполнена страданием, болезнями, страхом голода? Или жить счастливо люди вообще нигде не умеют?

— Сюда идут, — Габри отвлек его от раздумий. — Судя по ботфортам и плащу, это наш гессенский друг фон Дармштадт и еще кто-то с ним.

Командир городских стражников успел сменить боевой морион на обычную шляпу с полукруглой тульей и белым пером цапли. Капитана сопровождал совсем молодой дворянин, чьи розовые щеки едва покрывала первая шелковистая бородка. Феликс надеялся, что его собственная темная растительность на лице выглядит более мужественно. Из оставленных им в прошлом вещей более всего он скучал по венецианскому зеркалу в антверпенском доме на улице Мэйр.

— Приветствуем господ студентов из Нижних Земель, — улыбнулся Пауль фон Дармштадт, жестом показывая хозяину, чтобы нес пива на всех. — Позвольте представить вам Дитриха Майринка, потомка графа Хоэнберга, чей род считается пресекшимся на предке Дитриха, не оставившем законных сыновей.

На нежных щечках бастарда вспыхнул румянец, Феликс представился ему и не забыл представить Габри, соблюдая всю возможную учтивость, поскольку сам часто изображал бастарда, и воображал себя на месте гордого и уязвленного потомка флорентийских герцогов, обреченного бороться с запятнанной от самого рождения судьбой.

— Чем обязаны чести вашего визита? — спросил Феликс, отхлебывая свежее пиво, так что пенка оставалась на его верхней губе. — Или вы покинули в такую погоду свой кров лишь для того, чтобы провести время в нашем скромном обществе?

— Вы употребили слово «кров», сударь, — ответил Пауль, сделал паузу, раздумывая над продолжением, и добавил: — хотя один из нас уже несколько лет не может обрести его под крышей родового замка.

— Вот как? — Феликс не собирался любопытствовать. Что надо, ему расскажут и так, не зря же эти двое притащились сюда в дождливый вечер, а фон Дармштадт — еще и после сражения на дороге.

— Старый замок Хоэнберг заколдован, — выпалил Дитрих звонким голосом, — в нем никто не может заночевать, а оставленные на ночь по собственной воле за немалое вознаграждение, находятся поутру мертвыми.

— Отчего же они умирают? — спросил Феликс. — И много ли было попыток провести ночь в замке?

— Никто не погиб от стали, — сообщил Пауль, — не было также другого кровопролития — от свинца, или, — тут воин перекрестился, — зубов и клыков. Некоторые оказывались в петле на большой высоте от пола, и неведомо, как они туда попадали, иных находили мертвыми вообще без всяких видимых причин, а кое-кто обнаруживался с поломанной шеей, вроде как после падения с лестницы. Хотя никаких следов на толстом слое пыли, кроме следов самих убиенных, при дневном осмотре не находят.

— Пробовали вызывать священника? — впервые раскрыл рот Габри. — Возможно, монаха, известного особенной святостью, или отшельника?

— Самое меньшее половина из тех усопших в Хоэнберге и были клирики, монахи да попы! — едва не выкрикнул Дитрих. — Теперь уже никто не хочет судьбу испытывать, хотя и предлагаю я немало.

— Сколько? — спросил холодно Феликс, стараясь не выдать интерес.

— Двести рейхсталеров, если просидите там ночь, непрерывно читая молитвы, и утром Хоэнберг очистится от скверны, — сказал Дитрих.

— А если мы просидим, а замок все равно не очистится? — усомнился Габри. — Почем нам знать, что заклятие уже снято? Вы скажете, надо подождать, день, два, неделю, месяц. Оказанная услуга за это время перестает казаться таковой, и начинает обременять человека, некогда и впрямь полагавшего, что сдержит обещание.

— Вы не доверяетесь моему честному слову? — холодно спросил фон Дармштадт. — Его еще никто не смел ставить под сомнение!

— Тогда почему бы вам самим, господа, не засесть с Библией в руках у замковой часовни, или внутри нее? Почему вы снаряжаете на это дело чужаков, которых не жалко? С какой стати вы полагаете нас подходящими для успеха в экзорцизме, если даже опытные в чтении Священных книг клирики оказывались наутро мертвыми?

— Это пустой разговор, Пауль, — молодой Майринк поднялся с трактирной скамьи, — почему ты вообще подумал, что эти молодые люди справятся?

— Они произвели на меня впечатление, — фон Дармштадт выглядел немного обескураженным. — Почудилось в них отсутствие страха, глубокая вера в собственные силы. Прости, что ошибся и тебя напрасно сюда привел.

— Двести рейхсталеров вперед, и мы согласны, — сказал Феликс.

— Столько вперед не берут и наемные убийцы! — воскликнул Пауль фон Дармштадт, теперь оба германских дворянина нависали над друзьями.

— Вот пусть наемные убийцы тогда и справляются с этим простым заданием, — усмехнулся Феликс. — Им, кажется, платят за то, чтобы они кого-то прикончили, а не сами шли погибать? Не правда ли?

— К тому же, в случае неудачи, наутро вы возьмете ваше золото прямо у наших охладевших тел, — добавил Габри. — Вручите нам двести талеров, когда мы останемся в замке перед полуночью, не раньше.

Пауль и Дитрих переглянулись. Бастард последнего из графского рода Хоэнбергов кивнул головой.

— Что вам еще нужно для ночевки в замке?

— Еды побольше, — отозвался Феликс. — Холодная пулярка, хлеб, малый бочонок здешнего белого вина, укроп, чеснок и мешочек соли придутся в самый раз.

— Освященная Библия из главной церкви Бад-Хомбурга, — добавил Габри, — да пять-шесть одеял. Ночи пошли холодные, поэтому мы не откажемся и от нескольких связок дров.

Сквозняки в полуразрушенном замке задували такие, что друзья не могли согреться даже у яркого огня, разведенного в очаге. Поначалу им казалось разумным провести ночь в часовне, но разводить костер на полу в ней не хотелось, и выбор пал на малый обеденный зал. Феликс попросил разбудить его ближе к полуночи и заснул, свернувшись на одеялах у очага. Габри пытался бороться с волнением, читая псалмы и время от времени оглаживая тугой замшевый кошель, висевший у пояса. Двести талеров успокаивали не хуже священных текстов, оставалось только дожить с ними до утра. В глубине души молодой Симонс понимал, что это будет непросто. Такие деньги на дорогах того времени точно не валялись.

— Что-то приближается, — сказал Феликс, садясь с раскрытыми глазами. — Тебе пора убираться отсюда.

— Что ты такое говоришь? — жалобным голосом спросил Габри. — Куда мы влезли по твоей милости?

— Не ной! — прикрикнул Феликс на друга. — Сейчас я провожу тебя до полуразрушенной стены этого курятника, и ты помчишься на постоялый двор. Только не попадись никому на глаза, особенно трактирщику. Старый Арнхольд снял для своих девочек комнату, а сам лег рядом с лошадьми. Я хочу, чтобы он вместе с нашим золотом тронулся в путь еще до рассвета. Пусть не торопится — мы нагоним его у Висбадена, если останемся живы. Висбаден уже владение дома Нассау. Верю, что мы будем в безопасности там, где правит младший брат нашего принца. Иначе, даже если переживем эту ночь, фон Дармштадт отберет золото где-нибудь на дороге, возможно, изобразив разбойное нападение.

— Он произвел впечатление благородного человека, — заметил Габри, вставая и разминая ноги.

— Если он и вправду такой, то ему даже не станет известно о нашей предосторожности, — ответил Феликс. — И дворянская щепетильность не пострадает. Как бы ни было, а такая мера лишней не окажется, в особенности, когда речь идет об испытании малознакомого человека столь сокрушающим средством, каковым является алчность.

Феликс шел впереди с факелом в руке, Габри старался не отстать, спотыкаясь на вывалившихся из кладки камнях и прочем непонятном мусоре, в изобилии разбросанном по щербатому полу. У выхода Феликс потушил огонь в луже, оставшейся от недавно прошедшего дождя.

— Они могут притаиться снаружи, чтобы не дать нам сбежать, — прошептал Феликс, придерживая друга в темноте. — Сейчас иди за мной, как слепец за поводырем.

— Под «ними» ты имеешь в виду…

— Наших заказчиков, конечно. Тех, кого по-настоящему следует бояться, ты только что оставил за спиной.

Габри судорожно вздохнул, но продолжал осторожно шагать к наружной ограде, аккуратно поддерживаемый другом. Наконец, дошли до обвалившейся кучи камней, над которой кошачье зрение Феликса различило широкую трещину. Стояла кромешная тьма, ветер гнал тучи поздней осени по пасмурному небу.

— Протискивайся вверх по насыпи, — шепнул Феликс, — и беги вниз, тихо-тихо. Время у тебя есть. Вернешься с первыми лучами солнца, только так, чтобы тебя не видели, этим же путем. К тому времени здесь будет безопасно.

— Береги себя, — Габри обнял друга. В голосе слышалось облегчение от того, что ночное испытание для него закончилось. — Не рискуй без нужды!

Феликс услышал шорох подошв по камням, потом Габри спрыгнул с наружной стороны ограды и вскоре звуки его шагов растаяли в шуме ветра и шорохе веток, с которых облетели уже почти все листья. Ван Бролин вернулся по своим следам в замок, раздул прогоревший было очаг, зажег пару свечей и открыл в их свете Библию.

— Не делай этого, существо! — послышался шипящий голос из дверного проема. Феликс не увидел говорившего, расстегивая одежду, развязывая тесемки, ногой об ногу стаскивая сапоги.

— Сам ты существо! У меня есть имя! — рыкнул он, скрывая волнение. Кошачьи любят наблюдать за другими из темноты, но им не нравится, когда неизвестно кто следит за ними. — Я готов представиться, если угодно.

Сгусток мрака заполз в освещенную комнату, казалось, даже огонь в очаге съежился. Феликс снял рубаху, в потайном кармане которой хранились материнские амулеты, бережно свернул ее, укладывая на ранее снятую одежду.

— Что ты такое? — вкрадчивое змеиное шипение совсем рядом.

— Я сын своих родителей и добрый католик, — с достоинством ответил он. — Мое имя Феликс ван Бролин, а ты кто такой?

— Зачем разделся, Феликс ван Бролин? — голос из тьмы катал его имя, будто сливовую косточку во рту. — Когда ты закрыл ту зловредную книжку, нужда в смене облика отпала. Меня не радуют смерти адских созданий, таких как ты. Бормочущие слова той книги людишки — иное дело. Они умирают из-за собственной глупости.

— Мой отец очень ценил книжку под названием «Похвала глупости», — сказал Феликс. — Она не такая священная, как та, что лежит на подставке, где горят свечи, но забавней ее я ничего не читал. Глупость не должна никого убивать — она и без того правит всеми нами. В частности, разве не глупость с моей стороны общаться с некоей тенью, у которой даже имени нет? Пожалуй, не меньшая, чем глупость того, кто зовет меня без всяких причин адским созданием.

— Называй меня Райнхард Хоэнберг, Феликс ван Бролин. Ты сам разве полагаешь себя человеком?

— Вы последний граф Хоэнберг? — удивился Феликс.

— Не последний. Его дед, — голос посерьезнел. — Ты не ответил на вопрос.

— Человек я, или нет, вопрос несущественный, господин бывший граф. Я не требую у Господа исключительности, стараюсь жить так, чтобы не сеять лишнего зла, и, если кого-то убивал, значит, на то была веская причина.

Хохот, исходивший из мрака, потряс своды старого замка. Феликс подумал, что если кто-нибудь прячется у ограды, чтобы удостовериться в честном выполнении молодыми людьми взятых на себя обязательств, то сейчас он получил хороший повод замарать исподнее.

— Наверное, и я, с такой-то логикой, могу считать себя человеком, — произнес гулкий голос, отсмеявшись.

— Вне всякого сомнения, господин граф, — уверенно ответил Феликс. — Ведите себя, как один из людей, если хотите быть человеком, как по мне, это совсем несложно.

— Как один из людей! — отозвался голос. — А что это значит? Давай ты скажешь, Феликс, только не ошибись.

— О, здесь невозможно ошибиться, — легко ответил он, — соблюдай заповеди, живи так, будто бы за твоими поступками наблюдает сам Христос, и тогда в конце уверенно отнесешь себя к людям.

— Тогда те, кто убивают, жгут по вымышленным обвинениям, отбирают последнее у крестьян, — подхватил голос из тьмы, — те, кто ведут на гибель войска, кто выходит в море, зная, что не весь экипаж вернется, кто подписывает приговоры, зная, что перед ним просто доведенный до отчаяния бедняк, ты готов отказать тем, кого я перечислил, в человечности?

— Да кто я такой, чтобы выступать судьей? — Феликс дрожал, обхватив себя руками. Дрова в очаге почти прогорели, и в зале стало существенно холоднее. — Люди, или нет, пускай святой апостол Петр оценивает их жизнь.

Наскучив трястись от холода, Феликс бросил в очаг остаток дров и раздул вновь пламя своим беретом. Убедившись, что все дрова загорелись, он отошел к Библии, положил на нее руку, намереваясь открыть.

— Насколько я понимаю, вашу светлость вполне бы устроило общение до самого утра, лишь бы я не читал псалмы вслух?

— Ты мыслишь в правильном направлении, оборотень, — с тяжестью в голосе сказал мрак. — Только недостаточно глубоко. Если начнешь читать то, что задумал, я сразу же тебя убью.

— Те, кто погиб здесь раньше, кто хотел очистить вашу вотчину от зла, — намеренно напомнил графу, что когда-то он был живым, и замок Хоэнберг был наверняка ему дорог, иначе он не задержался бы в нем после смерти. — Вы каждого ставили перед выбором, читать или не читать священный текст, или это только меня вольно вам искушать бездействием?

— Те меня вовсе не слышали, — сказала тьма. — Я убивал их, как только они переворачивали титульную страницу. Глупо сразу сворачивать шею тому, кто может с тобой говорить. Впрочем, если попытаешься открыть и начать читать, у меня не останется выбора. Я не хочу покидать Хоэнберг, мне больше некуда податься.

— Бездомность, — проговорил задумчиво Феликс, — нас роднит это ощущение, ваша светлость. Но как быть с конфликтом наших интересов? Ведь наутро окажется, что я не справился с заданием, и должен буду вернуть золото, которое уже взял и даже переправил за пределы Бад-Хомбурга.

— Бастард моего внука настолько глуп, что раздает деньги всяким проходимцам, — без тени юмора произнес сгусток мрака.

— Он так же страдает от бездомности, как и мы с вами, — возразил Феликс. — Это ваш единственный родственник на свете.

— Рожденный вне брака. Он даже не граф. Не настоящий Хоэнберг.

— Другого у вас нет, — сказал Феликс. — И, простите меня, никогда уже не будет. Я не знаю, деликатно ли будет обратиться к призраку с просьбой проявить себя, но я бы хотел взглянуть на то, каким вы были, чтобы сравнить с правнуком, которого я видел этим вечером.

Странный звук испустила тьма, то ли стон, то ли вздох. Вслед за этим явился лик, одетый в черный сюрко с золотым гербом, алый шаперон и туфли с длинными носами, какие носили лет сто назад. Ван Бролин видел похожие образы на картинах старых мастеров из Нижних Земель.

— Одно лицо, — произнес Феликс, раскрыв рот в притворном изумлении. Граф Хоэнберг выглядел значительно старше правнука, черты лица его были суровыми и юношеская мягкость Дитриха Майринка давно уже покинула лицо призрака, даже если допустить, что у живого Райнхарда она когда-нибудь была. Но Феликсу не было до этого дела. Он не мог позволить себе лишь одного — оставить все как есть.

— Позвольте ему восстановить Хоэнберг, — попросил ван Бролин. — Замок достаточно велик для вас обоих. Когда-нибудь Дитрих женится, и под этим кровом зазвучит детский смех. Это будут ваши потомки, господин, и я верю, их появление смягчит вашу суровую душу. Вы не один в этом мире.

— Что ты мелешь, проклятый оборотень! — Образ графа Хоэнберга втянулся в сгусток мрака, и щупальца тьмы выстрелили в то место, где только что находился Феликс.

Тот отпрыгнул. Самое время было перетекать, но в Темном облике Феликс не мог бы декламировать псалмы — он помчался по замку, прижимая Библию к обнаженной груди, как единственную защиту.

— Dominus reget me et nihil mihi deerit, — кричал Феликс, перескакивая по разбитым ступенькам, — in loco pascuae ibi, me conlocavit super aquam refectionis educavit me, animam meam convertit deduxit me super semitas iustitiae propter nomen suum, nam et si ambulavero in medio umbrae mortis non timebo mala quonam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa me consolata sunt.

Человек, забравшись так высоко по разрушенной лестнице, оказался бы в ловушке, но Феликс, не задумываясь, прыгнул вниз, мимо сгустка тьмы, поднимавшегося по его пятам, оказался внизу, перевел дыхание, побежал, вдоль нижней галереи, выкрикивая:

— Parasti in cospectu meo mensam adversus eos qui tribulant me inpinguasti in oleo caput meum et calix meus inebrians quam praeclarus est, et misericordia tua subsequitur me omnibus diebus vitae meae et ut inhabitem in domo Domini in longitudinem dierum.

Закончив 22-й псалом, Феликс обнаружил, что преследователь не успевает за ним. Призрак Хоэнберга слабел, пока звучали стихи на церковный распев. Не зря, не напрасно Феликс выстаивал песнопения и литургии в Ольнском аббатстве! Теперь это могло спасти ему жизнь и помочь выполнить задание, только бы не устать до рассвета!

Выносливость не относится к достоинствам кошачьих метаморфов. Тяжелое дыхание сдавливало грудь, вырывалось наружу клубами пара. По одному дыханию его легко было выследить. Еще Амброзия много лет назад готовила Феликса к тому, чтобы он не затягивал поединка с волками, или вервольфами, если таковой случится в его жизни. О призраках, впрочем, она отзывалась вообще, как о безвредных духовных существах, не способных нанести физический ущерб. Опасность выстреливших рядом с ним щупальцев тьмы Феликс ощутил всей обнаженной кожей. Немного переведя дух, он запел 21-й псалом, который когда-то в лесу под Льежем декламировал монастырскому пастуху Клоду, чтобы тот не боялся.

Еще один псалом, 19-й, и вверх-вниз по замковым переходам, полуразрушенным лестницам, на самом верху, под завывания ветра, заканчивается 26-й псалом:

— Expecta Dominum veriliter age et confortetur cor tuum et sustine Dominum.

Сосредоточившись на пении, Феликс отвлекся и не заметил, как призрак не стал преследовать его, а затаился, поджидая, когда ван Бролин вернется к месту, где затаился сгусток мрака.

Он едва не пропустил выстрел щупальцев тьмы, пронесся, едва не задев, потом прыгнул, оставляя преследователя на лестничном пролете между уровнями замка. Подушечки ног, сбитые в кровь, болели невыносимо. Белое дыхание, казалось, заполнило весь замок. Хрипы разрывали тяжело поднимавшуюся грудь. Псалом 27 начал рядом с очагом, где было хоть немного, но теплее. Не надолго: после этого призрак загнал его под самую кровлю, где Феликсу ничего не оставалось, как шагнуть на уцелевший фрагмент крыши. Оттуда спрыгнул на балку, продолжая 30-й псалом. Вдалеке, в центре города, прокукарекал петух.

— Veritates requirit Dominus et retibuit abundanter facientibus superbiam, — слезы покатились из глаз Феликса при этих словах. Он почти победил, и Господь воздавал ему с избытком. — Viriliter agite et confortetur cor vestrum omnes qui speratis in Domino! На этот раз Феликсу едва удалось выскочить из тупика под крышей — помогло то, что призрак действовал уже вяло, преодолевая слабость и медлительность, готовый вот-вот развоплотиться.

Изможденный Феликс из последних сил свалился на одеяла, закутался и уже сквозь сон услышал, как в обеденный зал входит Габри, громко читающий по очереди все молитвы «розария».

* * *

Расположенный у самых рубежей Франции, Камбрэ в своей древней, начатой еще римлянами, истории был попеременно собственностью Лотарингского дома, английских королей, французских монархов и бургундских герцогов. Император Карл V стал последним завоевателем, отобравшим город у Франции. Отец Филиппа II приказал выстроить укрепленную цитадель на месте церкви Гроба Господня, весьма нетипичный поступок для благочестивого государя, защитника католической веры. Вероятно, французская угроза представлялась рациональному фламандцу Карлу опаснее ущерба, наносимого душам паствы архиепископа Камбрэ.

Кунц Гакке слез со спины мула, одолженного ему для путешествия епископом Брюгге. Лошадей, на которых инквизиторы приехали из Антверпена, Эрика Флипкенс давно вернула хозяину в город на Шельде. У ворот резиденции Луи де Берлемона стояли вооруженные охранники в архиепископских цветах, статные воины с алебардами в руках проводили внимательными взглядами одинокого доминиканца. Раненый Отто был оставлен лечиться в Брюгге, а ухаживать за ним Кунц поручил палачу. Карл обучался в свое время не только наносить увечья и причинять боль — залечивал раны он ничуть не менее умело. В конце концов, вредить человеческому телу намного легче, нежели возвращать ему здоровье. Палач трибунала инквизиции обязан делать то и другое так, чтобы обвиняемые доживали до публичной казни.

Молодой секретарь проводил инквизитора в преддверие рабочего кабинета Луи де Берлемона и оставил дожидаться приглашения, взявшись скрипеть пером над какими-то бумагами, лежавшими на столе у самого застекленного окна. Прошел час ожидания, потом второй. Кунц, отвыкший от небрежения со стороны высоких иерархов церкви, чувствовал, что его унижают намеренно. К тому же он сильно проголодался, даже не остановившись в дороге у какой-нибудь харчевни, чтобы поесть. Оказалось, что прелата вообще все это время не было в кабинете — он вошел, высокий, пышущий здоровьем и силой, в сопровождении каноника церкви Антверпенской Богоматери, лица обоих клириков излучали скорбь и мысли о вечном. Гакке, не умевший притворяться, заскрипел зубами, припадая к перстню на холеной руке прелата.

— От нас ушел епископ антверпенский, — сказал Луи де Берлемон, — Франциск Зонниус оставил сей мир.

— Когда? — опешил инквизитор. — Я покинул Антверпен всего две недели назад, и…

— Семь десятков лет было этому великому благочестивому мужу, с которого все мы должны брать пример, — сказал прелат, воздев горе светло-карие очи. — Он умер без мучений, во сне.

— Когда отпевание и похороны, ваше преосвященство?

— Пускай это не волнует тебя, Кунц, — взгляд, обращенный Берлемоном на Кунца Гакке, не выражал никаких теплых чувств. — Я не намерен терпеть твое общество, направляясь в Антверпен.

— Прошу прощения у вашего преосвященства, — Кунц склонился в поклоне. — Потеря моего компаньона, с которым я проработал вместе двадцать лет, была слишком тяжелым ударом.

— Его нет уже два года, Кунц, целых два года! — прикрикнул Луи де Берлемон. — Мы же не малые дети, чтобы так долго предаваться скорби!

— Дело в том, что именно два года назад, возвращаясь из Кастилии, мы с палачом и новым фамильяром моего трибунала попали в плен к англичанам. Около полутора лет заняли у нас освобождение и последующее бегство с островов. Так что я узнал о гибели отца Бертрама только полгода назад…

— Только полгода! — с деланным сожалением произнес архиепископ. — Целых полгода, в течение которых вы не удосужились уведомить меня о том, что вы живы и обретаетесь в Нижних Землях! Возмутительное пренебрежение!

— Возможно, мнение епископа Брюгге способно несколько смягчить ваше справедливое негодование, — сказал Кунц, протягивая прелату конверт с письмом от его коллеги.

— Ремигиус! — поджав губы, протянул вельможный клирик, и в одном этом слове Кунц уловил все отношение де Берлемона к человеку, уступающему по родовитости и близости к властям Семнадцати провинций. Точно так же архиепископ Камбрэ относился к нему самому, или к тому же покойному Франциску Зонниусу. Для Луи де Берлемона ровней были только такие же аристократы, кардиналы, короли, да римский папа.

Они прошли в кабинет, где сам архиепископ и антверпенский каноник заняли кресла по разные стороны от стола, а Кунц был вынужден стоять, как провинившийся школяр, со склоненной головой. То, что голова была лысой, только усугубляло унизительность ситуации, в которую, чего уж там, Кунц Гакке сам себя загнал.

— Читал письмо? — вопросил де Берлемон, бросив конверт на стол.

— Нет, ваше преосвященство, — ответил Кунц, — хотя епископ Брюгге и обсуждал со мной за обедом его содержание.

Намек подействовал совсем не так, как ожидал голодный инквизитор. Слишком уж долго он избегал общества людей, для которых все, кто ниже их по положению, не воспринимаются достойными внимания и сочувствия.

— Слуги Господа не должны ставить плотские желания впереди потребностей духа, — произнес Луи де Берлемон. — Кунц Гакке, я отправляю тебя на полугодичное покаяние в монастырь Хет Панд в Генте. Надеюсь, общество других доминиканских братьев напомнит тебе о порядках и дисциплине в ордене и святой церкви в целом. Жди внизу, пока секретарь передаст тебе письмо от меня для тамошнего настоятеля.

Кунцу ничего не оставалось, как склониться в поклоне, целуя рубиновый перстень на белой руке прелата.

— Ваше преосвященство, — слуга в епископской ливрее отворил дверь кабинета и сообщил: — Ее величество передает, что непременно будет на обеде в летнем павильоне.

— Ступай уже с Богом, сын мой, — поморщился Луи де Берлемон. — Ты у меня далеко не первый в очередности дел.

Унижение от того, что им помыкают, голод и любопытство буквально разрывали Кунца на части: кто была загадочная королева, которая обедала с Берлемоном? Вероятно ли, чтобы самые известные в Европе жены французского или испанского королей вдруг оказались в Камбрэ? Нет, невозможно. Даже одна из них не покинет столичный двор без того, чтобы это стало известно всему миру. Английской королеве также нечего делать в гостях у католического прелата, да и со времени службы на островах Кунц помнил, что Елизавета I никогда не покидала Британию. Кто остается? Возможно, королева-мать, знаменитая отравительница Екатерина Медичи пробралась сюда, чтобы интриговать для своего сына, Генриха III французского?

Это казалось наиболее вероятным объяснением услышанному. Кунц был вынужден подчиниться прямому архиепископскому приказу, он не мог жаловаться или проигнорировать распоряжение начальствующего над ним прелата, это означало бы разрыв с церковью, меру, на которую Кунц Гакке не пошел бы никогда, какие бы блага ему ни сулили. Но написать письма влиятельным церковным иерархам, которые давно его знают и не сомневаются в преданности инквизитора Гакке делу короны и церкви, он мог, и даже был обязан это сделать.

Горе Луи де Берлемону, если он задумал плести интриги с Парижем за спиной у своего сюзерена, испанского короля!