Несли беззаботные крылья мои Меня по лугам, по долинам, Пока я не встретила князя любви И стал он моим властелином. И он плетеницей увил мне чело И в волосы вплел мне лилеи, И в сад, где все золотом буйным цвело, Вошла я, от счастья хмелея. И майские росы кропили крыла, И пела я песни ликуя — Шелковая сеть мне крыла оплела, Попала я в клеть золотую. И любо с улыбкой у клетки сидеть И слушать меня чародею, На крылья мои золотые глядеть, Глумясь над неволей моею.

О светлый Гений с влажными кудрями, Глядящий из промытых окон утра! Ты взором ангельских очей окинь Наш остров западный: он ждет Весны! Перекликаются холмы и долы; Глаза на твой блистающий шатер Устремлены: в наш край стопой святой Шагни через восточную гряду! Нам утренним дыханьем и вечерним Упиться дай! Пускай целуют ветры Твою благоуханную одежду. Земля полна истомы. Жемчугами. Укрась и поцелуями осыпь Ей грудь, перстами чудными надень Златой венец на голову, чьи косы Стыдливо для тебя расплетены.

С твоим вторженьем к нам в долины, Лето, Ты жаром пышущих коней сдержи, Умерь из их ноздрей летящий пламень! Когда в златых шатрах, среди дубов, Тебя клонило в сон, цветущим телом И роскошью кудрей мы любовались. Мы слушали твой голос в гуще леса, Когда по небу в знойной колеснице Катился полдень. У ручья присядь Иль у реки, в долине мшистой, сбрось Одежды мягкий шелк и прыгни в воду Прозрачную. Во всем великолепье, Тебя долины наши любят, Лето! Из серебра у наших бардов струны. Южан отважней наши храбрецы. Никто не пляшет лучше наших дев. У нас есть песни, сладостное эхо, И реки, светлые как небеса, И лавролиственных венков прохлада.

Запятнанная кровью винограда, Отягощенная плодами Осень, Мой кров укромный не минуй, настрой Свой голос в лад моей свирели свежей, Чтоб года лучшим дочерям плясать! Спой песню о цветах, плодах и злаках. «Тугой бутон раскрыл светилу полдня Свои красы; по всем прожилкам с дрожью Текла любовь! Цветы венков свисали Над лбом рассвета и зари вечерней Стыдливыми щеками. Разразилось Под перистыми облаками Лето. Воздушных духов кормит сладкий запах Плодов; снует на легких крыльях радость По саду, заливаясь меж ветвей». Так пела Осень у меня в гостях, Но молча за угрюмые холмы Ушла, златую ношу сбросив с плеч.

Зима, замкни алмазные врата! На Севере уходит в глубь земли Твой мрачный кров. Не сотрясай его, Не гни подпор железной колесницей. Не слышит! Над зияющею бездной Несется тяжело, свой грозный скипетр Воздев и стаю бурь спустив с цепи. Окованы они ребристой сталью. Но чу! Страшилище шагает — кожа Да кости, — а под ним утесы стонут. Вот-вот разденет землю, чтоб морозом Дыханье жизни хрупкой умертвить. Оно садится на скалу. Злосчастный, Со штормом бьется мореход, пока Улыбка небо озарит и рухнет Чудовище в провалы Геклы с воем.

В клоках небосклон,              Студеный и лютый. Коснись меня, Сон,              Печали распутай! Но щурится заря,              Восток животворя. Щебетание утренних птах Занялось в небесах. И в полог угрюмый,              В шатер небоската Летят мои думы,              Печалью чреваты, Смущая ночи слух              И взоры солнцу застя, И вселяют безумную ярость В бушеванье ненастья. Как морок, плыву              И в туче рыдаю. Я ночью живу —              Наутро истаю. К востоку спиной повернусь, Приманкой его не прельщусь, Ибо свет обжигает мой мозг, Как расплавленный воск.

На склонах Иды [1] затененных, В чертогах, что Восток воздвиг, — В покоях, солнцем напоенных, Где песнопений смолк язык, Вы обретаетесь, богини, Иль в небесах, среди миров? Иль в тех слоях, где воздух синий Рождает музыку ветров? Или под лоном вод зеркальных Вы, девять богоравных дев, [2] Средь рощ коралла, скал хрустальных Сошлись, поэзию презрев? Как вы могли забыть о чудной Любви к певцам ушедших лет? Ослабли струны, звуки скудны, Нот мало, искренности нет!

На девах снежные меха И лал под носом пастуха — Вот вестники зимы студеной. Где ты, очаг мой раскаленный? Все, что горит, в очаг вали — А напоследок дуб спили!.. Скамьи образовали круг; Расселись гости — с дружкой друг; Вкатили в дом бочонок с элем… Красавицы уже под хмелем, И Долли Роджера язвит, Но Роджер сам не лыком шит: Скамью он вышиб из-под Долли, И Долли, застонав от боли, На Дика, встав с земли, глядит, Но ведь и Дик не лыком шит… Тут скамьи в угол сгромоздили И в жмурки поиграть решили. — Пусть водит Вилл! Конечно, да! Эй, Дженни, дай платок сюда. Игра — серьезное занятье. Мег Сэма к Виллу шлет в объятья. Расставил руки Вилл, но Сэм Подсел — как нет его совсем! — Эй! Недотепа Вилл! Но Китти Попалась и кричит: «Пустите!» Вилл от платка освобожден, Уж не актер, а зритель он. Ну, Китти! Вот он, Роджер, вот же! Лови его, не то уйдет же! Платок у Китти Роджер хвать И повязал, что все видать. Все видя, Сэма он хватает, Но Сэм, озлясь, врага толкает, Бежит, спасаясь, наутек И Пегготи сбивает с ног. Ах, сильно как она убилась! Все из-за Роджера случилось, Что подсмотрел из-под платка! Расправа будет коротка. За плутовское прегрешенье Поклоны бей во осужденье. Поклоны отбивает он, А Китти говорит канон, Платок на нем скрепляя сзади. Но Дик меж тем сидит в засаде. Пусть он споткнется об меня! Он зверь, я буду западня. Но кара никогда не впору: От недобора к перебору, Не средняя величина! В кровь голова рассечена У Роджера; столбом, фонтаном Кровь хлещет, как на поле бранном. Дик спохватился. Милый друг, Как исцелить мне твой недуг? А Китти приложить бутылку Спешит уже к его затылку. Играя, мы должны решить, Как с нарушителями быть. Так общество во время оно С собой справлялось без закона. Но воля начала наглеть — Закон понадобился впредь. Чтоб каждый шел своей дорогой, Блюсти закон должны мы строго.

О сыновья троянских беглецов, От ваших голосов громоподобных На галльском небе облака сгустились И в сумраке ужасного затменья Явился алый диск, предвестник бурь, Чреватых погребением народов. Из Илиона вышли ваши предки (Они, как львы пещер, на свет рычали, Метали взоры молниям навстречу, И греческая кровь играла в жилах) В тяжелых шлемах, в боевых доспехах, На утлых кораблях, разбитых ветром. Они бросали якоря у скал, И целовали берег Альбиона, И причитали: «Матерью нам будь, Вскорми, вспои нас и прими останки, И стань гробницей сокрушенной Трои, И дай в наследство города и троны». Они пустились вплавь от кораблей. Тогда со стороны донесся шум: Чудовищные дети океана Неслись навстречу от пещер и скал, Ревели, словно львы, — но вдруг застыли, Как лес густой, готовый к топору. В доспехах медных в битву шли отцы. Чудовища рванулись напролом, Как пламя, провожаемое ветром, Как молнии, рожденные раздором, Как ниспаденье раскаленных звезд На ледяную пену океана. И рухнули деревья с плоскогорья, И капли крови дрогнули на листьях. О, сколько бурь им отразить пришлось! И ваши предки хмуро созерцали Величье смерти, муки великанов, Испуг в глазах, смертельный взлет бровей. И вышел Брут. Отцы, ему внимая, На брегах меланхолии сидели. И молвил Брут: «Непрочная волна, Волна времен играет надо мной, Но с будущим сотрудничает сердце: Моим сынам покорно будет море. Они протянут мощные крыла С востока на закат и будут жить, Не жалуясь и жалобам не внемля. Они потомкам счастье принесут: Здесь встанут города, и ветви яблонь Надломятся под тяжестью плодов. И юноши поднимутся на тронах, И каждый обвенчается с любимой. Они проснутся под бряцанье копий, Победный марш им будет колыбельной, Они построят замки на вершинах И дочерей оружьем оградят. И на седые горы Альбиона Придет голубоглазая свобода, Возвышенная, встанет над волнами, И мощное копье направит вдаль, И крыльями огромными накроет И подданных своих, и эту землю».

Изреченная любовь Станет отреченной; И безмолвен, и незрим Ветер сокровенный. Я ей открыл, я ей открыл Любовь мою и душу — Задрожала, зарыдала, Убежала тут же. А прохожий той порой, Сокровенно хладен, И безмолвен, и незрим, Быстро с нею сладил.

Вора просил я персик украсть. Мне был молчаливый отказ. Стройную даму просил я возлечь — Но брызнули слезы из глаз. Тут ангел вору Моргнул, а гибкой Леди поклон Отвесил с улыбкой, И овладел, Между шуткой и делом, Дамой податливой, Персиком спелым.

Предстал мне Златоглавый Храм — И заповеден был Порог, И толпы оробелых там Молились и валились с ног. Но вот у Врат, меж двух колонн Белейших, показался Змий — Пополз, пополз, вползая Он Туда, где править призван Сый. Златые Створы миновав, По перловицам половиц Вполз ослепительно кровав, В Святых Святую — и завис Над миром, и, разинув Зев, Исторг на Плоть и Кровь свой Яд. Тогда я воротился в хлев И жить решил, где свиньи спят.

Мать в слезах. Отец взбешен. Страшный мир со всех сторон. Затаюсь, нелеп и наг, Словно дьявол в пеленах. То в руках отцовских хватких Я забьюсь в бесовских схватках, То угрюмо взор упру В мир, что мне не по нутру. Но поняв, что грудь — суха, Я затих: тоска — тиха. Но поняв: тоска бессильна, Улыбаться стал умильно. Я, затихши в жалкой зыбке, Раздавал свои улыбки; Спрыгнул и пошел потом, Наслаждением влеком. И увидел я отрадные Кущи, гроздья виноградные, Мне деревья и кусты Сыпали свои цветы… И тогда отец мой скучный, Пятикнижный чтец послушный, Проклял сына и связал, К древу мирта приковал.

Я слышал ангела пенье, А день стоял — загляденье: «Жалость, Согласье, Благость Превозмогут любую тягость!» Он пел, исполняя свой долг, Над скошенным сеном — и смолк После заката, когда Бурой казалась скирда. Над дроком и вереском, братья, Я дьявола слышал заклятья: «Толк о Благости вреден, Коль скоро никто не беден. Кто счастлив, как наше сословье, Тем Жалость — одно пустословье!» От заклятья солнце зашло, Небес помрачнело чело, И ливень хлынул с неба На копны сжатого хлеба. Пришла нищета в одночасье, С ней — Благость, Жалость, Согласье.

Страшился я: мой вихрь убьет Прекрасный и невинный цвет. Но солнце с неба льет и льет Поток лучей, а ветра нет. Когда настал цветенья час, Лишь пустоцвет густой-густой Все рос да рос и тешил глаз Бесплодной, лживой красотой. Я убил отца, и корни, Кровью политые, черны. Вытерпевши столько лет Сам теперь и стар и сед.

Древо мирта, отчего я Связан узами с тобою? Как любви — самой свободе — На одном цвести угодье? Гнет блаженству не союзник. Плохо нам с тобой, соузник. Как навоз, лежу в пыли На твоем клочке земли. Древо плакало: протрется Цепь, я плакал: не порвется. А родитель хохотал: Все про нас и цепь он знал.

— Зерна у тебя в подоле, Благодатен этот край. Что ж ты не засеешь поле И не снимешь урожай? Я зарою их в песок бесплодный. Там создам я край свой плодородный. На другой земле нельзя Сеять мне, доколе От зловонных сорняков Не очищу поле!

О чибис! Ты видишь внизу пустополье. Тенета развешаны там на приволье. Ты мог бы над спеющей нивой носиться: Сетей не раскинут, где хлеб колосится!

Зачем безмолвен ты, зачем Незрим, Ревнивый Отче? Зачем туманной пеленой Пытаешь наши очи? Зачем ты гневной тьмой объял Слова свои святые, И несть для нас иных плодов, Чем те, что в зеве Змия? Одна ль повинна в этом Страсть женская к секретам?

Бродил я однажды по зимним тропинкам. — Со мной поиграйте! — сказал я снежинкам. Играли — и таяли… Их поведенью Зима ужасалась, как грехопаденью.

Деревья зимой зацветут, взойдут из-под снега                                                 посевы, Когда повстречаются две целомудренных девы. Но сперва короля и попа стреножьте веревкой                                                 единой, Чтобы встретилась дева невинная с девой                                                 невинной.

     Восходит солнце на востоке.      Кровь, злато — вот его наряд!      Вокруг вскипает гнев жестокий.      Мечи и копья там горят. Венец его и знаки царской власти — Огни войны, воинственные страсти.

Чем обязан я вам, — если с Темзы вы родом, — И коварным, отмеченным Хартией, водам? Разве должен терять я присутствие духа От всего, что вдувает наушник мне в ухо? Берегов этих лживых я был уроженцем И в бесчестных волнах искупался младенцем. Смой, Огайо, с меня эту мутную воду! Я родился рабом, но познаю свободу.

Пламень волос и румяную плоть Песком Воздержанье заносит. Утоленных желаний цветущая ветвь На сыпучем песке плодоносит.

Схватив за вихор прежде времени случай, Заплачешь слезами раскаянья. Но, миг проморгав подходящий, — не мучай Себя: нет причин для отчаянья.

Леность и обман блаженный — Красоты наряд бесценный.

«Двери настежь, парижские бордели! Пусть зараза по городу летит, С голытьбою обвенчана судьбою», — Королева Франции велит. Король со златого ложа слетел, Т о услыхав, чего знать не хотел: «Вставай, народ, труба зовет, Не то все до крошки Голод сожрет!» И вот Король дал великий обет: «Приязни в кровавых казнях нет, Но бунтовщикам я воли не дам — На плаху полягут ко всем чертям!» И вот Не Породивший Сына отец [5] Съел, рыгнул и раскашлялся под конец: «Обожаю войны, повешения, четвертования, Смакую каждый кусок страдания. Набили оскомину благодарственные завывания, Предпочитаю выслушивать поношения И выкушивать многотысячные жертвоприношения!» Шар Земной Антуанетта взяла, — Зараза из платья ее плыла. К земле клонилась наша добрая Королева Лизоблюдами отягощенное древо. Увидел верный Лафайет [6] Жест властный Короля — И голод Францию объял, И вымерли поля. Услышал верный Лафайет Антуанетты смех — Зараза вспыхнула в стране, Затронув вся и всех. Увидел верный Лафайет В цепях сию Чету — И с тихим плачем стал не Палач им, А Сторож на посту. Ты был менялой, Лафайет, Но барыши пропали: Ты сострадания слезу Променял на слезы печали. Кто променяет свой очаг На черный чужой порог? Кто променяет пшеничный хлеб На тюремный замок? Кто ж пожалеет ураган И ливневый поток? Кто ж променяет свое дитя На пса, что в пути промок?

Мой Спектр опричь меня кружит, Как хищник, жертву сторожит, А Эманация моя, Рыдая, бросила меня. «Во мраке бездны безысходной, Свершая грех непервородный, Блуждаем и рыдаем мы — Тебя мой Спектр ждет в царстве тьмы. Твой след — куда ты ни пошла бы, — Через ущелья и ухабы, — Отыщет он, сквозь град и снег. Когда ж вернешься ты навек? Не та ли ты, что гнев с презреньем Воздвигла над моим смиреньем, Не та ли, что сожгла слезми Мои игралища с людьми? Не ты ли семь моих любовей Похоронила в море крови? Не ты ль велишь, чтоб я забыл Семь приснопамятных могил? Еще семь раз любил я, зная, Что ждет любовь земля сырая, И семь других в полночном сне Скользнули с факелом ко мне. И семь с великою душою, Наивозлюбленнейших мною, Лозой увили мне чело, Не ставя Зло твое во зло. Когда ж вернешься ты, чтоб всех Их воскресить, избыв свой грех? Когда ж вернешься ты, меня Как я прощаю — не казня?» («Мои грехи тебе мешают, А собственные — не смущают? К моим — презренье беспредельное, Своим — поешь ты колыбельную».) («Что за грех, что мной свершен, Тобою не предвосхищен? Шлюх ты шлешь мне на подмену — Знаешь собственную цену».) «Не вернусь я, ибо пеней Должен быть триумф — не мене! Коль тебя переживу — Будет повод к торжеству! Небо, Землю и Геенну Не объять тебе, смятенный. Полечу куда смелей Провозвестницей твоей!» («Бедный, жалкий, беспомощный Спутник мой во тьме полночной, За тебя я, как в оковах, Вся в слезах своих свинцовых».) «Тщетно к вечности взываю Я, пока не поломаю Адский лес сухой хвои, — Путы женские твои. Я распну тебя на скалах, Чтоб не зреть в твоих оскалах Зла, ни жалости к себе, Ни презрения к судьбе. Или я создам другое Нечто, сходное с тобою, Адский лес сухой хвои — Иль вступи на путь Любви. И, отринув бессердечность, Обретем в согласье Вечность — Ведь Спасителем дана Мера Хлеба и Вина».

Клопшток [8] Англию хулил как хотел, Но тут как раз Вильям Блейк подоспел; Ибо Не Породивший Сына отец …рыгнул и раскашлялся под конец; Священная затрепетала семейка От заклятья, разбудившего Британского Блейка. Вильям Блейк восседал орлом В окрестностях Лондона, под топольком. Не усидев на насиженном месте — Куча осталась на этом месте, — Трижды он обернулся на месте, Что было началом священной мести. Кровью налилась при виде этого Луна, Звезды повалились, как хватив вина, И девятикратной площадною бранью Отозвалось чертей Кромешное Собранье. Клопшток, в ответ на троекратный поворот, Трижды с визгом схватился за живот, Трижды в его животе перевернулись все кишки, И девять раз подряд душа его встала на дыбки… Тогда Не Породивший Сына отец Поклялся, что не встречался ему подобный игрец С тех пор, как Ной смастерил свой ковчег, С тех пор, как Ева вкусила запретных нег, С тех пор, как он тьму отделил от света, С тех пор, как содеять замыслил это… Восчувствовав так, он меня просил, Чтоб муку Клопштокову я смягчил… Тако Блейк победил, облегчаясь, А уж в стихах победит, ручаюсь!

Содеяли с нею добро или зло? Не знает сама; безмятежно чело. И некому это поставить в укор: Ничья тут заслуга, ничей тут позор.

Живей, Вольтер! Смелей, Руссо! Бушуй, бумажная гроза! Вернется по ветру песок, Что нам швыряете в глаза. Песчинка каждая — алмаз, Когда в ней блещет луч небес… Насмешники! для ваших глаз Несть в нашей Библии чудес! Придумал атом Демокрит, Ньютон разъял на части свет… [10] Песчаный смерч Науки спит, Когда мы слушаем Завет.

Утратило искусство свой Пленительный духовный строй, Теперь им заправляет Галл, — Так добрый ангел мне сказал. — Но ты, продолжил он, рожден Вернуть искусство в Альбион. Пойдут искусства рать на рать — И галльскому — не устоять. Но если Франции отдашь Победу — то искусств шабаш Охватит целый материк, И там сочтут, что ты велик… Мой дух, надежда Альбиона, Заулыбался чуть смущенно…

Есть Улыбка Любви, Есть Улыбка притворной Личины, Есть Улыбка Улыбок — В ней обе Улыбки едины. Есть Ухмылка Вражды, Есть Ухмылка Презренья, Есть Ухмылка Ухмылок, От которой не знают забвенья, Ибо в струпьях душа от нее И нутро в несчислимых увечьях; Но единой Великой Улыбке Суждено на устах человечьих Единожды вспыхнуть в пути От Колыбели до Гроба; Но достаточно ей расцвести — И впадает в ничтожество Злоба.

Три девы в предрассветный чаc: «Куда ты, юноша, от нас? О горе, горе!» Из очей У каждой хлынул слез ручей. Одна — огнем одела стан, Другой — наряд железный дан. На третьей — полное сиянья, Из слез и вздохов одеянье. И сеть из пряжи золотой Несут, рыдая, в лес густой. Заплакав с ними, я узрел Любви и Красоты удел: Они двойным огнем палимы. Желанья их неутолимы. До слез я жаждал им помочь, — Одетым в слезы день и ночь. Тут вызвал я у них улыбку, Что небеса ввела б в ошибку, — Улыбку, что златую сеть Заставила, как пух, взлететь И захлестнуть начало дней Моих, чтоб я блуждал под ней. Взываю к Ярому Огню, Молю Железную Броню, Слезам и Вздохам говорю: — Когда увижу я зарю?

Я странствовал в Стране Людей, Я был в Стране Мужей и Жен — И лютый страх застыл в глазах, В ушах остался с тех времен. Там тяжкий труд — Зачать Дитя, Забава Праздная — Рожать; Так нам легко сбирать плоды, Но тяжко сеять и сажать. Дитя же, если это Сын, Старухе Дряхлой отдают, И та, распяв его гвоздем, Сбирает крик в златой сосуд. Язвит терновником Чело, Пронзает Ногу и Ладонь, И Сердце, грудь ему разъяв, Кидает в прорубь и в огонь. «Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?» В находке каждой — торжество, Растет он в муках, а она Лишь молодеет оттого. И вот он — строен и кровав. И дева с ужасом в глазах. И, путы сбросив, он ее Берет — всю в путах и в слезах. «Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?» Ведет, как плугом, борозду! Он обитает в ней теперь, Как в нескончаемом саду. Но вянет вскорости и он, В своем жилище, как слепой, Крадясь меж Блещущих Богатств, Что захватил за День Земной. Его богатства — жемчуг слез, Рубины воспаленных глаз, И злато раскаленных дум, И страсть, и просьба, и приказ. Он — это ел, он — это пил; Теперь он кормит и поит И перехожих, и больных — Отныне дом его открыт. К нему приходят — поглазеть, Он стал посмешищем для всех; Младенец-Дева из огня Должна восстать, чтоб смолкнул смех. И восстает из очага — Златая, огненная стать, — Не подымается рука Дотронуться и спеленать. А Дева ищет не его — Богат иль беден, юн иль стар Ее избранник, — но ему Дом старца преподносит в дар. Ограбленный, уходит вон, Ища странноприимный дом, Где выйдет Дева из огня И слюбится со стариком. Седой, согбенный и слепой, Берет он Огненную Дщерь — И вот рассыпался дворец, И сад осыпался теперь. Все перехожие — бежать, Дрожа в смятенье, как листва И шаром плоская Земля Крут и тся в вихре естества. Шарахаются звезды прочь, Забившись в щели пустоты, Не стало пищи и питья, Одни пустыни столь пусты. Но есть Невинные Уста, Они — Вино, и Хлеб, и Мед; Есть Птицы Глаз на вертелах — И, воскресая, ест и пьет. Он знает, что растет назад, Растет в младенческие дни; В пустыне страха и стыда Вдвоем скитаются они. Она, как лань, несется прочь — И, где промчалась, вырос лес, Ее смятеньем порожден; А он — за ней, во тьму древес, Во тьму древес, во тьму Любви И Ненависти, — он за ней; И все извилистей леса, Непроходимей и темней. И вся пустыня заросла Столпами мертвенных дерев, И в Дебрях Бегства и Любви Уж рыщут Волк, и Вепрь, и Лев. И он добился своего! Младенец он, она — дряхла; Вернулись люди в те края, А в небо — звезды без числа. Деревья принесли плоды, Маня и пищей и питьем; Уже возводят города И строят хижины кругом. Но лишь Ужасное Дитя Увидят жители страны, Как с громким воплем: «Родилось!» Сбегут из этой стороны. Ведь ведомо: лишь прикоснись К Ужасной Плоти — и умрешь; Волк, Вепрь и Лев бегут, дрожа, Деревья оголила дрожь. Ведь ведомо: на эту Плоть Управы людям не сыскать, Пока Старуха не придет… И все, как сказано, — опять.

— Проснись, мой мальчик, мой малыш! Зачем ты плачешь и кричишь? Не бойся, милый! Погоди! Отец прижмет тебя к груди. — Ах! я блуждал в Юдоли Грез. Я видел реку и утес. И мать — всю в лилиях — живой Я там увидел над водой. Среди ягнят, белым-бела, Она со мной по травам шла. От счастья плакал я тогда. Но как вернуться мне туда? — Сынок, я был в Юдоли Грез, Я видел реку и утес, Но так безбрежен был поток, Что переплыть его не мог. — Отец, отец! чего ж мы ждем! Юдоль Отчаянья кругом! В Юдоли Грез, блаженных Грез, Мы позабудем горечь слез!

Плясал я на пустом просторе, Казалось, пляска весела; Но Дева Юная поймала — В свою шкатулку заперла. Была хрустальною шкатулка, Была жемчужной, золотой; Нездешний мир в ней открывался С нездешней Ночью и Луной. Нездешней Англия предстала: Нездешней Темзы берега, Нездешний Тауэр и Лондон, Нездешни милые луга. И Дева деялась нездешней, Сквозя сквозь самое себя. Я видел: в ней была другая! В той — третья, видел я, любя! Я трепетал… О, Три Улыбки! Пламеньев пылких три волны! Я целовал их — и лобзанья Трикраты мне возвращены! Я к третьей, к тайной, сокровенной Длань пламесущую простер — И сжег хрустальную шкатулку, Младенцем пал в пустой простор. И Женщина заголосила, И я, Младенец, голосил, И ветер пролетал по свету, И ветер крики разносил.

Мать причитает: — Нам конец! Замучен в крепости отец. Ни крошки в доме… Дети, спать! — Монах садится на кровать. На лбу его кровавый шрам, Кровь лужей натекла к ногам. Как молнией спаленный дуб, Он полужив и полутруп. Но ни слезы в его очах… Вздохнувши горестно, монах Собрался из последних сил И с жалким криком возгласил: — Когда Господь моей руке Велел писать о злой тоске, Он рек: быть этому письму Проклятьем роду твоему. Был брат мой в крепость заточен. Несчастных сирот слыша стон, Я — сам истерзан и в цепях — Смеясь превозмогал свой страх. Отец твой рать свою созвал, Ей путь на Север указал; Твой брат с дружиною своей Отмстил за плач твоих детей. Но тщетна хитрость, хрупок меч, Бойцов отважных губит сечь, А торжествует только тот, Кто молится и слезы льет. Пусть вдов и мучеников плач С издевкой слушает палач, Но воинство невинных слез Ведет в сражение Христос! Рука Возмездия найдет Того, кто в Пурпуре цветет, Но мститель, пусть он справедлив, Убийцей станет, отомстив.

Небо синее — в цветке, В горстке праха — бесконечность; Целый мир держать в руке, В каждом миге видеть вечность. Если птицу в клетку прячут, Небеса над нею плачут. Голубятня с голубями Гасит дьяволово пламя. Пес голодный околеет — Англия не уцелеет. Конь, исхлестанный плетьми, — Сигнал к расправе над людьми. Крик затравленного зайца В человечий мозг вонзается. Жаворонка подобьешь — Добрых ангелов спугнешь. Петушиный бой начнется — Солнце в небесах качнется. Волчий вой и львиный рев Будят спящих мертвецов. Лань, крадущаяся в кущах, Охраняет сон живущих. Трус-мясник и храбрый воин — Близнецы со скотобоен. Нетопырь родится серый Из души, лишенной веры. Что безбожник, что сова — Нет им сна, душа мертва. Тот, кто птицу бьет впустую, Заслужит ненависть людскую. Тот, кто холостит свой скот, Тщетно женской ласки ждет. Если мальчик шлепнет мошку Паучьей он пойдет дорожкой. Тот, кто мучает жука, Будет мучиться века. В гусенице разумей Горе матери твоей. Коль погибнет стрекоза — Грянет божия гроза. Кто коня к сраженьям школит, Сей грех вовеки не замолит. Покорми кота и пса — Тебя прокормят небеса. Яд комаров, жужжащих летом Брат меньшой иным наветам. Зависть вечно вся в поту, Этот пот — у змей во рту. По части яда превзошел Любой поэт медвяных пчел. И червонцы, и полушки У скупца в руках — гнилушки Правду подлую скажи — Выйдет гаже подлой лжи. Вот что нужно знать всегда: Слитны радость и беда. Знай об этом — и тогда Не споткнешься никогда. Радость и беда — одно Платье, хитро сплетено: Под невзрачное рядно Поддето тонкое сукно. Жизнь ребенка поважней Им испорченных вещей: Стукни по столу. От стуку Станет жаль не стол, а руку. Слезы, пролитые нами, Станут нашими сынами — Сыновья отыщут мать, Чтоб смеяться и сверкать. Блеянье, мычанье, ржанье — Волны в райском океане. Мальчуган, наказан розгой, — Раю твоему угроза. Платье нищего убого, Но не лучше и у бога. Воин с саблей и ружьем Солнце делает ржавьем. Грош поденщика ценнее, Чем сокровища Гвинеи. Грош бедняге не уступишь — Край скупцов продашь и купишь, А коль властью наделен — Продашь и купишь Альбион. Отучить дитя от веры — Заслужить потоки серы. Научить дитя сомненьям — Распроститься с Воскресеньем. Тот, кто веру в детях чтит, Муки ада посрамит. Игры малых, мысли старых — Урожай в земных амбарах. Тот, кто хитро вопрошает, Как ответить, сам не знает. Речам сомненья не ответствуй, А не то погасишь свет свой. Лавры Цезаря таили Яд, убийственный по силе. Где человек бывает хуже, Чем среди своих оружий? Плуг цени дороже злата — И не будешь ведать зла ты. Точнейший — и наверняка Ответ сомненью — скрип сверчка. Орел — стремглав, мураш — ползком, А мудрость — сиднем, но верхом. Чуть философ усомнится — Стукни. Он решит, что мнится. Солнце, знай оно сомненья, Грело б дьявола в геенне. Страстью хорошо пылать, Плохо — хворостом ей стать. Взятку дав, игрок и блядь Страною стали заправлять. Зазываньями блудницы Саван Англии кроится. Выиграл иль проигрался — Гроб страны засыпать взялся. Темной ночью и чуть свет Люди явятся на свет. Люди явятся на свет, А вокруг — ночная тьма. И одних — ждет Счастья свет, А других — Несчастья тьма. Если б мы глядели глазом, То во лжи погряз бы разум. Глаз во тьму глядит, глаз во тьму                                         скользит, А душа меж тем в бликах света спит. Тем, кто странствует в ночи, Светят Господа лучи. К тем, кто в странах дня живет, Богочеловек грядет.

Я поражаюсь безумью Дев, Я поражаюсь их жажде крови, И я поражаюсь: Вилли Бонд жив, Хотя пошатнулось его здоровье! Он в церковь майским утром пошел; Одна, две, три — замелькали Феи, Но Ангелы Провиденья спугнули Фей, И Вилли домой повернул, мрачнея. Не пошел он пасти овец, Не пошел он пахать землицу — Чернее тучи пришел домой, Чернее тучи в постель ложится. Ангел Провиденья встал в ногах, Ангел Провиденья стерег изголовье, А посредине — тучи черней — Мрачный Мужлан помирать наготове. Одесную встала Мэри Грин, Ошуюю встала его сестра, Но плач непритворный над тучей черной Не поднял страдальца с его одра. «О Вильям, ежели ты разлюбил, Ежели полюбил другую, — Поди и в жены ее возьми, И к вам служанкой тогда пойду я!» «Вот в этом, Мэри, ты права. Ты занимаешь чужое место. Другую в Жены я возьму, Так что же мне в тебе, Невеста? Ты пуглива, и ты бледна, Лунный хлад на челе витает, А она — горяча, смела, Пламя солнца в очах блистает!» Мэри внемлет, и Мэри зрит, Мэри падает, где стояла; Бездыханную с половиц Переносят под одеяло. Но едва очнулась она — Обнаружила, торжествуя, Что положена на кровать От желанного одесную. Феи, спугнутые с утра, Воротились и заплясали На подушках вокруг нее. Ангелы Провиденья пропали. Любовь, я думал, — жар и свет. А вышло — полутьма и трепет. Любовь, я думал, — Солнца Смех. А вышло — тихий лунный лепет. Ищите в горестях Любовь, В слезах, в участии, в заботе, Во тьме, в снегах, среди нагих И сирых. Там ее найдете!

Ни одного врага всеобщий друг, Джон Трот, [11] Оставить не сумел у Вечности Ворот. «Друг — редкость!» — мыслили так древние                                                в тревоге. Теперь друзья стоят всем поперек дороги.

Теперь попробуйте сказать, что я не гениален: Флексманом [12]  я не любим, Хейли [13]  — не захвален.

Чувства и мысли в картине нашедший [14] Смекнет, что ее написал сумасшедший. Чем больше дурак — тем острее наитье. Блажен карандаш, если дурень — в подпитье. Кто контур не видит — не может его рисовать, Ни рафаэлить, ни фюзелить, ни блейковать. За контурный метод вы рады художника                                                      съесть. Но контуры видит безумец и пишет как есть.

Зачем ты создан, Купидон, С мальчишескою статью? Тебе бы девочкою быть, По моему понятью! Ты поражаешь цель стрелой. А девочка — глазами, И оба счастливы, когда Зальемся мы слезами. В затее — мальчиком тебя Создать, узнал я женщин руку: Лишь возмужав, постигнешь ты Глумленья сложную науку. А до тех пор — несчетных стрел В тебя вопьются жальца. А их выдергивать из ран Всю жизнь — удел страдальца. Любви придав мужскую стать, Из камня женский пол ваять Войнолюбивый вздумал грек — И радость унесло навек.

Поскольку от прозы моей остались у многих                                                 занозы, Гравюр Бартолоцци [16] нежней, стихи напишу                                                 вместо прозы. Иной без причин заливается краской стыда. Однако никто в рифмоплетстве не видит вреда. «Мильтоном создан лишь план!» — Драйден [17]                                                 в стихах восклицает, И всякий дурацкий колпак бубенцами об этом                                                 бряцает. Хогарта [18] Кук обкорнал чистеньким                                                 гравированьицем. С ревом бегут знатоки, восхищаясь его                                                 дарованьицем. Хейли, на мыло взирая, хватил через меру: «Поп, [19] — закричал он, — придал совершенства                                                 Гомеру!» З а нос фальшивых друзей вожу, говорят,                                                 я неплохо И ополчиться успел, от врагов ожидая подвоха. Флексман со Стотхардом [20] пряность учуяли                                                 нюхом: «Беда, коль гравёр и художник проникнутся                                                 блейковским духом!» Но я, непокладистый малый, на собственный                                                 зонт Беспечно смотрю снизу вверх и готов на афронт. В точку, где сходятся спицы, уставив гляделки, Кричу я: «Лишь автор способен достичь                                                 благородства отделки!» Жертва кром е ков, — несчастный погиб                                                 Скьявонетти: [21] Петля на шею — мы скажем об этом предмете! Прошу у друзей извиненья — зачем наобум Я мысль о грядущей кончине привел им на ум? Как девушка, над маслобойкой стан склонившая                                                 гибкий. Мутовку другим уступая, с лица не стирайте                                                 улыбки, Не скисайте от слова друга, если оно                                                 не хвалебно, Не забывайте, что масло любому из нас                                                 потребно! Ложным друзьям в досаду, наперекор их                                                 фальши, Истинной дружбы узы крепнуть будут и дальше!

Творенье дурака по вкусу многим людям. О нем наверняка мы без волненья судим. Нас в тупости оно не упрекнет; в отместку, Как стряпчий, — не пришлет судебную                                                 повестку.

С холмами, 410 мирной дышали красой, И с облаком, пахнущим свежей росой, С крылами, застлавшими синь без предела, И солнцем, что в небе всходило и пело, С лесами, лугами, с травой непримятой, Где водятся эльфы, шалят бесенята, Со строками Хейли — (их отзвук возник, И сердца толчки ощутил мой язык), — И с ангелами, что расселись по кущам Боярышника, и — самим Всемогущим, И с ангельской среброкрылою ратью, И демонов златосиянною статью Я мир увидал, где под небом покатым Отец мой парил вместе с Робертом, братом. Там был и брат мой злотворный, Джон. Из черной тучи звучал его стон. (Они, мертвецы, пересекли мне путь, Не глядя на гнев, распиравший мне грудь. Молили они, утопая в слезах, С надеждой в глазах и со страхом в глазах.) Нахлынули скорбные ангелы с тыла — Спровадить их, но не тут-то было. «Останься!» — услышал я сумрачный вздох, И путь заступает мне Чертополох. Но что для другого — безделица, малость, — Во мне пробуждает восторг или жалость, Поскольку мне зренье двойное дано, И везде, и повсюду со мною оно. Видит внутренний глаз мой — седым стариком То, что внешний считает простым сорняком. «Назад повернешь — и наплачешься тут; Вот эти кусты — Энитармона [23] приют; А там — Теотормоном [24] будешь врасплох Застигнут», — стращал меня Чертополох. «Лос Грозный в этом клялся стократно, В надежде, что ты повернешь обратно. Со старостью, бедностью, страхом — в итоге, Жену твою ждут погребальные дроги. Что Фюзели [25] дал (утес да пещеру — И только!) — даст Ватте по его примеру». Ногой ударил я Чертополох И сшиб его с корня, чтоб куст засох. «Долг — с долгом воюет, куда ни глянь. Иль радости наши — навоз и дрянь? Да разве мой Ватте дорогой — в небреженье Коль скоро я Хейли воздал уваженье? И должен ли Флексман посматривать волком, А друзья — сомневаться во мне тихомолком? Жене ль моей жить у золовки в плену, Иль сестре — согнать со свету жену? Ужасен Лос и его заклятье! Я чувствую трепет и сердца сжатье». Изрек — и ударил я, в гневе, в тревоге, Того, кто лежал поперек дороги. Из пламени солнца, что ввысь поднялось, Могущества полон, явился мне Лос. Он внешнему глазу — солнцем утренним Казался, но Лоса увидел я — внутренним. «Работают руки мои день-деньской, Но обходят меня и досуг и покой. Лени моей льгот никаких не видать! Разве только с небес упадет благодать. Мало хлеба и пива у нас на столе. Не взошло наше счастье на этой земле. Питаешь не ты нашей жизни реки! Лучи твои нас не согреют вовеки. Ни времени мне, ни пространства отмерить Не можешь — спешу тебя в этом заверить. Мой ум — не твоим сияньем украшен! Мне облик пугающий твой не страшен». Когда разразился я вызовом гневным, Дрожь овладела светилом полдневным, А луна, в отдалении тлевшая, сразу, Как снег побелев, получила проказу. На душу людскую накинулись вдруг И горе, и голод, и скорбь, и недуг. На пути моем Лос пламенеет яро, И солнце вовсю накалилось от жара, Что стрелы мыслей и разума лук — Оружье мое! — излучают вокруг. Тетива огниста, колчан мой злат! Впереди выступают отец мой и брат. Теперь мне четырехкратное зренье Доступно в моем наивысшем паренье, Тройное — Беулы [26] сладостной ночью, Двойное (я в том убедился воочью) — Всегда! От единого зренья нас, Боже, Спаси, и от сна Ньютонова тоже!

ЧТО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК? Лучей блистающих зависят свойства От созерцающих очей устройства. [ВСТУПЛЕНИЕ] На свете жить, грехи прощая Друг другу, — вот Ворота Рая, В противовес тому влеченью, Что бес питает к обличенью. Персты Иеговы Закон Писали. И заплакал Он, И под Престол свой милосердный, Дрожа, сложил свой труд усердный. О христиане! Для чего Вам в храмах пестовать его? КЛЮЧИ ОТ ВОРОТ Ест гусеница плоть листка, Ест сердце матери тоска. Когда Бессмертный Муж лег спать, Меня под мандрагорой Мать Нашла и спрятала в слепой Покров, что стал мне скорлупой. Змей, умствуя, будил в нас тягу К добру и злу, к порокам, к благу. О, зависть к самому себе, Дурь волн с хандрой Земли в борьбе! Гол на ветру и слеп — в огне. Страх, стыд! Копье и щит — при мне… Две умствующих половины, — Стою, разъятый, двуединый, Как сумрачный гермафродит. Добра и зла здесь корень скрыт. Над нами круговертью грозной — Меч огненный и вихрь морозный. Я рву завесу мертвецов, Ломаю ледяной покров, Мирскую скорлупу, обитель, Где возлежит в гробу Спаситель. Входящий в этот склеп вселенский Найдет наряд мужской иль женский — Приятный: двух полов одежды — Не саван для смеживших вежды! Кто — жив, кто умер, кто убит, Кто спасся бегством, кто лежит. Мой сын! Тщеславье и проклятье Двух призраков — твое зачатье. Ты мне отмщаешь, в свой черед, Как я учил тебя, мой плод! Сквозь полночи зенит я лез Под сень луны, с ночных небес В пучину Времени срываясь; Седым невеждой оставаясь, Холодный, благостный, — отсек В подлунной крылья всем навек; Замкнул, как в ледяных гробницах, Отца и сыновей в темницах. Но, Вечного увидя Мужа, Его Бессмертье обнаружа, Замыслил я в ночную тень Уйти, чтоб завершить свой день. Дверь Смерти я нашел открытой, И червь прядет в земле разрытой. О мать, мне дом — твоя утроба! Жена, сестра и дочь — у гроба, Над паутиной жизни, вам без слов Рыдать и в сны вплетать борьбу полов. ЭПИЛОГ К обличителю, что является богом мира сего Не отличаешь, будучи тупицей, Людей от их одежды, Сатана! Хоть шлюха каждая была девицей, Кэт в Нэн не превратишь ты, старина. Пускай в ряду божественных имен Есть и твое — ты лишь небес изгнанник, Сын утра [27] на ущербе ночи, — сон, Что видит под холмом уснувший странник.

Христос явил иль нет смиренье? В том нет прямого заверенья. О благе толковал он многим И камень подавал убогим. В двенадцать лет бежал он, бросив Родных. Три дня его Иосиф Искал с Марией, но упрек Отвел Христос и так изрек: «Отца небесного я дело Творю и занят им всецело!..» Учил сомненью сей философ Иль избегал таких вопросов? Лжецами звал визионеров Иль мудрецами — маловеров?.. Девицы честной, с кротким взглядом, С душою пресной — был он чадом? Коль на себя решил принять Он грех — не уступала мать Той шлюхе из Магдалы, чей Скрывал курятник семь чертей. Иль иудейских дев разврат Кормил сосцами целый ад? Какой бы мог избрать искус Нам во спасенье Иисус? Для тела есть в земной юдоли Соблазны, огорченья, боли. Страстям греховным наша плоть Доступна — как их побороть?.. Христос был чист и непорочен Иль не был этим озабочен? Восход зарделся: он, в сиянье, На ложе прелюбодеянья Узрел Марию. И любви открытье Пронзило свод небесный, как наитье… Не рад еврей такому Иисусу. Британцу он подавно не по вкусу.

С дубовой кафедры у нас, усердствуя сверх меры, Законы любят оглашать бесчисленные мэры. От эля крепкого темны их лица, как орех: Радушья в старой Англии достаточно для всех. Для мантий пурпурных не раз крестьянин пот                                                             утер. Черней агата — башмаки, чулки — по этих пор! С говядины и пива стать дородными не грех: Радушья в старой Англии достаточно для всех. Вот заседают за столом наш мэр и олдермены. Жрет каждый за десятерых, — законник                                                             преотменный. Тут входят бедняки: им есть охота! Смех и грех… Радушья в доброй Англии хватило ли на всех?

Предоставь меня печали! Я, истаяв, не умру. Стану духом я, — и только! — Хоть мне плоть и по нутру. Без дорог блуждая, кто-то Здесь, в лесах, повитых тьмой, Тень мою приметит ночью И услышит голос мой.

Навеки мы будем у этой загадки в плену: Солдат проповедует мир, а священник — войну.

За образец — ты мудреца огрехи Возьми себе, а не глупца успехи.

Он век соблюдал золотое правило, Что его в золотых дураках оставило.

Жить как хочешь — выдумка, и баста! Создали ее лишь для контраста.

Даром великим дурак наделен: Скрадывать противоречья сторон. Щебечут скворцы, навещая дворцы: «Здесь высшего лоска достигли глупцы!» Трудолюбу — так принято у королей! — Подставляет подножку любой дуралей, Цель мудрого — ясность. Дурак втихомолку Интригой дурацкой собьет его с толку.

Врата у Смерти есть. Но врат Златых живущие не зрят; И лишь когда живые очи Закроются во мраке ночи, Душа златые зрит ключи В руках бесплотных, как лучи. Могила — те врата златые. Толпятся добрые и злые У дивных, у жемчужных врат. Тебе, Водительница Стад Британских, скорбное виденье Препоручаю во владенье. О государыня! прости, Что я, в торжественном пути, Сложив крыла, у трона сброшу Из гроба поднятую ношу. И молвлю, пред Тобою пав: «Вот цвет, что, смертью смерть поправ, В могильном облике убогом Расцвел Бессмертия залогом!»