КНИГА ПЕРВАЯ Смерть над Европой нависла; виденья и тучи                                         на Францию пали — Славные тучи! Ничтожный король заметался                                         на меченом смертью Ложе, окутан могильным туманом; ослабла                                         десница; и холод, Прянув из плеч по костям, влился в скипетр,                                         чрезмерно тяжелый для смертной Длани — бессильной отныне терзать и кровавить                                         цветущие горы. Горы больные! Стенают в ответ королевской тоске                                          вертограды. Туча во взоре его. Неккер, [34] встань! Наступило                                          зловещее утро. Пять тысяч лет мы проспали. [35] Я встал, но душа                                          пребывает во дреме; Вижу в окне, как седыми старухами стали                                          французские горы. Жалкий, за Неккера держится, входит Король                                          в зал Большого Совета. Горы тенистые громом, леса тихим граяньем                                          стонут во страхе. Туча пророческих изобличений нависла над                                          крышей дворцовой. Сорок мужей, [36] заточенных печалью в темницу                                          души королевской, Как праотцы наши — в сумерках вечных, обстали                                          больного владыку, Францию перекричать обреченно пытаясь,                                          воззвавшую к туче. Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций.       Страна содрогнулась! Небо французское недоуменно дрожит вкруг                                          растерянных.       Темень Первовремен потрясает Париж, сотрясает                                          Бастилии стены; Страж и Правитель во мгле наблюдают, страшась,                                          нарастающий ужас; Тысяча верных солдат дышит тучей кровавой                                          Порядка и Власти; Черной печалью Чумленный зарыскал, как лев,                                          по чудовищным тюрьмам, Рык его слышен и в Лувре, [37] не гаснет, под ветром                                          судилища факел; Мощные мышцы трудя, он петляет, огнем опаляет                                          Законы, Характер черною кровью заветов, кровавой чумою                                          охвачен, Силясь порвать все тесней и больней его тело                                          щемящие цепи, Полупридушенным волком, к жильцам Семи                                          Башен взывая, хрипит он. В Башне по имени Ужас был узник за руки,                                          и ноги, и шею С камнем повенчан цепями; Змий в душу заполз                                          и запрятался в сердце, Света страшась, как в расщелине скальной, —                                          пророчество стало Пророку Вечным проклятьем. А в Башне по имени Тьма                                          был одет кандалами (Звенья ковались все мельче, ведь плоть уступала                                          железу — и жало Голую кость) королевич Железная Маска — Лев                                          Вечный в неволе. В Башне по имени Зверство скелет, отягченный                                          цепями, простерся, Дожелта выгрызен Вечным Червем за отказ                                          оправдать преступленья. В Башне по имени Церковь невинности мстили,                                          которая скверне Не покорилась: ножом пресекла растлевающий                                          натиск прелата, — Ныне, как хищные птицы, терзали ей тело                                          Семь Пыток Геенны. В Башне по имени Правопорядок в нору с детский                                          гроб втиснут старец. Вся заросла, как лианами мелкое море,                                          седой бородою Камера, где в хлад ночной и в дневную жару слизь                                          давнишнего страха Считывал он со стены в письменах паутины —                                          сосед скорпионов, Змей и червей, равнодушно вдыхавших мученьем                                          загаженный воздух: Он по велению совести с кафедры в граде Париже                                          померкшим Душам вещал чудеса. Заточен был силач, палачом                                          ослепленный, В Башне по имени Рок — отсекли ему руки                                          и ноги, сковали Цепью, ниспущенной сверху, середку, — и только                                          провидческой силой Он ощущал, что отчаянье — рядом, отчаянье                                          ползает вечно, Как человек — на локтях и коленях… А был —                                          фаворит фаворита. Ну, а в седьмой, самой мерзостной, Башне,                                          которая названа Божьей, Плоть о железа содрав, год за годом метался                                          по кругу безумец, Тщетно к Свободе взывая — на том он ума                                          и лишился, — и глухо Волны Безумья и Хаоса бились о берег души;                                          был виновен Он в оскорбленье величества, памятном в Лувре                                          и слышном в Версале. Дрогнули стены темниц, и из трещин                                          послышались пробные кличи. Смолкли. Послышался смех. Смолк и он.                                  Начал свет полыхать возле башен. Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций: горючие                                          искры С факела солнца в пустыню несут красоты                                          животворное пламя, В город мятущийся. Отблески ловят младенцы                                          и плакать кончают На материнской, с Землей самой схожей, груди.                                          И повсюду в Париже Прежние стоны стихают. Ведь мысль о Собранье                                          несчастным довлеет, Чтобы изгнать прочь из дум, с улиц прочь роковые                                          кошмары Былого. Но под тяжелой завесой скрыт Лувр: и коварный                                          Король, и клевреты; Древние страхи властителей входят сюда,                                          и толпятся, и плачут. В час, когда громом тревожит гробы, Королей                                          всей земли лихорадит. К туче воззвала страна — алчет воли, — и цепи                                          тройные ниспали. К туче воззвала страна — алчет воли, — тьма                                          древняя бродит по Лувру, Словно во дни разорений, проигранных битв                                          и позора, толпятся Жирные тени, отчаяньем смытые дюны, вокруг                                          государя; Страх отпечатан железом на лицах, отдавлены                                          мрамором руки, В пламени красного гнева и в недоумении тяжком                                          безмолвны. Вспыхнул Король, но, как черные тучи, толпой                                          приближенные встали, Тьмою окутав светило, но брызнул огонь                                          венценосного сердца. Молвил Король: «Это пять тысяч лет потаенного                                          страха вернулись Разом, чтоб перетрясти наше Небо и разворошить                                          погребенья. Слышу, сквозь тяжкие тучи несчастия, древних                                          монархов призывы. Вижу, они поднимаются в саванах, свита встает                                          вслед за ними. Стонут: беги от бесчинства живущих! все узники                                          вырвались наши. В землю заройся! Запрячься в скелет! Заберись                                          в запечатанный череп! Мы поистлели. Нас нет. Мы не значимся                             в списках живущих. Спеши к нам В камни и корни дерев затаиться. Ведь узники                                          вырвались ныне. К нам поспеши, к нам во прах — гнев, болезнь,                                          и безумье, и буря минуют!» Молвил, и смолк, и чело почернело заботой,                                          насупились брови, — А за окном, на холмах, он узрел, загорелось,                                          как факелы, войско Против присяги, огонь побежал от солдата                                          к солдату, — и небом, Туго натянутым, грудь его стала; он сел; сели                                          древние пэры. Старший из них, Дюк Бургундский, [38] поднялся                                          тогда одесную владыки, Красен лицом, как вино из его вертограда;                                          пахнуло войною Из его красных одежд, он воздел свою страшную                                          красную руку, Страшную кровь возвещая, и, как вертоград                                          над снопами пшеницы, Воля кровавая Дюка нависла над бледным                                          бессильным Советом, — Кучка детей, тучка светлая слезы лила в пламень                                          мантии красной, — Речь его, словно пурпурная Осень на поле                                          пшеницы, упала. «Станет ли, — молвил он, — мраморный Неба                                         чертог глинобитной землянкой, Грубой скамьею — Земля? Жатву в шесть тысяч                                         лет соберут ли мужланы? В силах ли Неккер, женевский простак, своим                                         жалким серпом замахнуться На плодородную Францию и династический                                         пурпур, связуя Царства земные в снопы, древний Рыцарства лес                                         вырубая под корень, Радость сраженья — врагу, власть — судьбе, меч                                         и скипетр отдавая созвездьям, Веру и право огню предавая, веками испытанный                                         разум Вглуби земли хороня и людей оставляя нагими                                         на скалах Вечности, где Вечный Лев и Орел ненасытно                                         терзают добычу? Что же вы сделали, пэры, чтоб слезы и вещие сны                                         обманули, Чтобы противу земли не восстал ее вечный посев                                         сорным цветом? Что же предприняли в час, когда город мятежный                                         уже окружили Звездные духи? Ваш древний воинственный клич                                         пробудил ли Европу? Кони заржали ль при возгласах труб? Потянулись                                         к оружию ль руки? В небе парижском кружатся орлы, ожидая                                         победного знака, — Так назови им добычу, Король, — укажи                                         на Версаль Лафайету!» [39] Смолк, пламенея в молчанье. Кровавым туманом                                         подернутый Неккер. (Крики и брань за окном) промолчал, но как гром                                         над гробами молчанье. Молча лежали луга, молча стояли ветра, и двое                                         молчащих — Пахарь и женщина в слабости — труп его слов                                         обмывали любовью, Дети глядели в могилу — так Неккер молчал,                                         так лицо прятал в тучу. Встал, опираясь на горы, Король и взглянул                                         на великое войско, В небе затмившее кровью сверканье заката,                                         и молвил Бургундцу: «Истинный Лев есети! Ты один утешенье                                         в великой кручине, Ибо французская знать уж не верит в меня,                                         письмена Валтасара В сердце моем прочитав. Неккер, [40] прочь! Ты —                                ловец, ставший ныне добычей. Не для глумленья над нами созвали мы Штаты.                                          Не на поруганье Раздали наши дары. Слышу: точат мечи, слышу:                                          ладят мушкеты, Вижу: глаза наливаются кровью решимости                                          в градахи весях, Древних чудес над страной опечалены взоры,                                          рыдают повсюду Дети и женщины, смерчи сомнений роятся,                                          печаль огневеет, В рыцарях — робость. Молчи и прощай! Смерчи                                   стихнут, как древле стихали!» С тем он умолк, пламенея, — на Неккера красные                                          тучи наплыли. Плача, Старик поспешил удалиться в тоске                                          по родимой Женеве. Детский и женский звучал ему вслед плач унылый                                          вдоль улиц парижских. Но в Зале Наций мгновенно прознали об этом                                          позорном изгнанье. Все ж не умерился гнев благородных, а тучей                                          вскипел грозовою. Громче же всех возопил, проклиная Париж,                                          его Архиепископ. В серном дыму он предстал, в клокотанье огней                                          и в кровавой одежде. «Слышишь, Людовик, угрозы Небес! Так испей,                                          пока есть еще время, Мудрости нашей! Я спал в башне златой, но деяния                                          злобные черни Тучей нависли над сном — я проснулся — меня                                          разбудило виденье: Холоднорукое, дряхлое, снега белее, трясясь                                                        и мерцая, Тая туманом промозглым и слезы роняя на чахлые                                                        щеки, Призраки мельче у ног его в саванах крошечных                                            роем мелькали, Арфу держали в молчанье одни, и махали кадилом                                                        другие; Третьи лежали мертвы, мириады четвертых вдали                                                        голосили. Взором окинув сию вереницу позора, рек                                             старший из духов Голосом резче и тише кузнечика: „Плач мой                                             внимают в аббатствах, Ибо Господь, почитавшийся встарь, стал отныне                                             лампадой без масла, Ибо проклятье гремит над страною, которую                                             племя безбожных Нынче терзает, как хищники, взоры тупя,                                             и трудясь, и отвергнув Святость законов моих, языком забывая звучанье                                                        молитвы, Сплюнув Осанну из уст. Двери Хаоса треснули,                                             тьмы неподобных Вырвались вихрем огня — и священные гробы                                             позорно разверсты, Знать омертвела, и Церковь падет вслед за нею,                                             и станет пустыня: Черною — митра, и мертвой — корона, а скипетр                                             и царственный посох С грудой костей государевых вкупе истлеют в час                                                   уничтоженья; Звон колокольный, и голос субботы, и пение                                             ангельских сонмов Днем — пьяной песней распутниц, а ночью —                                      невинности воплями станет; Выронят плуг, и падут в борозду — нечестны,                                               непростимы, неблаги, Мытарь развратный заменит во храме жреца;                                      тот, кто проклят, — святого; Нищий и Царь лягут рядом, и черви, их гложа,                                               сплетутся в объятье!“ Так молвил призрак — и гром сотрясал мою                                            келью. Но тучей покоя Сон снизошел на меня. А с утра я узрел поруганье                                                              державы И, содрогаясь, пошел к государю с отеческим Неба                                                              советом. Слушай меня, о Король, и вели своим маршалам —                                                              в дело!       Господне Слушай решенье: спеши сокрушить в их                                       последнем прибежище Штаты, Дай солдатне овладеть этим градом мятежным,                                       где кровью дворянства Ноги решили омыть, растоптав ему грудь и чело;                                                    пусть поглотит Этих безумцев Бастилия, Миропомазанник,                                                 вечною тьмою!» Молвил и сел — и холодная дрожь охватила                                          вельмож, и очнулись Монстры безвестных миров, ожидая, когда их                                                спасут и окликнут; Встал дюк Омон, [41] чья душа, как комета, не ведая                                                цели, ни сроков, В мире носилась хаосорожденной, неся поруганье                                                и гибель, — Как из могилы восстав, он предстал в этот миг                                            пред кровавым Советом: «Брошены армией, преданы нацией, мечены                                            скорою смертью, Слушайте, пэры, и слушай, прелат, и внемли,                                                         о Король!       Из могилы Вырвался призрак Наваррца, [42] разбужен аббатом                                             Сийесом [43] из Штатов. Там, где проходит, спеша во дворец, все немеют                                             и чувствуют ужас, Зная о том, для чего он могилу покинул                                             до Судного часа. Бесятся кони, трепещут герои, дворцовая                                             стража бежала!» Тут поднялся самый сильный и смелый                               из отпрысков крови Бурбонской, Герцог Бретанский и герцог Бургонский, мечом                                             потрясая отцовским, Пламенносущий и громом готовый, как черная                                             туча, взорваться: «Генрих! как пламя отвесть от главы государя?                                             Как пламенем выжечь Корни восстанья? Вели — и возглавлю я воинство                                                      предубежденья, Дабы дворянского гнева огонь полыхал                                               над страною великой, Дабы никто не посмел положить благородные выи                                                             под лемех». Дюк Орлеанский [44] воздвигся, как горные кряжи,                                               могуч и громаден, Глядя на Архиепископа — тот стал белее                                               свинца, — попытался Встать, да не смог, закричал — вышло сипом,                                слова превратились в шипенье, Дрогнул — и дрогнула зала, — и замер, —                                            и заговорил Орлеанец: «Мудрые пэры, владыки огня, не задуть,                                             а раздуть его должно! Снов и видений не бойтесь — ночные печали                                             проходят с рассветом! Буря ль полночная — звездам угроза?                               Мужланы ли — пламени знати? Тело ль больно, когда все его члены здоровы?                                                  Унынью ли, время, Если желания жгучие обуревают? Душе ли                                                            томиться, — Сердце которой и мозг в две реки равномерно                                                 струятся по Раю, — Лишь оттого, что конечности, грудь, голова                                                  и причинное место Огненным счастьем объяты? Так может ли стать                                          угнетенным дворянство, Если свободен народ? Иль восплачет Господь,                                             если счастливы люди? Или презреем мы взор Мирабо и решительный вид                                                                Лафайета, Плечи Тарже, и осанку Байи, и Клермона [45]                                                     отчаянный голос, Не поступившись величьем? Что, кроме как пламя,                                                    отрадно петарде? Нет, о Бездушный! Сперва лабиринтом пройди                                               бесконечным чужого Мозга, потом уж пророчествуй. В гордое пламя,                                               холодный затворник, Сердца чужого войди, — не сгори, — а потом уж                                                    толкуй о законах. Если не сможешь — отринь свой завет и начни                                            привыкать постепенно Думать о них, как о равных, — о братьях твоих,                                             а не членах телесных, Власти сознанья покорных. И прежде всего научись                                                         их не ранить». С места поднялся Король; меч в златые ножны                                               возвратил Орлеанец. Знать колыхалась, как туча над кряжем, когда                                                    порассеется буря. «Выслушать нужно посланца толпы. Свежесть                                 мыслей нам будет как ладан!» В нише пустой встал Омон и потряс своим посохом                                                        кости слоновой; Злость и презренье вились вкруг него, словно тучи                                                   вкруг гор, застилая Вечными снегами душу. И Генрих, исторгнув                                                  из сердца пламенья, Гневно хлестнул исполинских небесных коней                                                  и покинул собранье. В залу аббат де Сийес поднялся по дворцовым                                                  ступеням — и сразу, Как вслед за громом и молнией голос гневливый                                                         грядет Иеговы, Бледный Омона огонь претворил в сатанинское                                                   пламя священник; Словно отец, увещающий вздорного сына,                                                     сгубившего ниву, Он обратился к Престолу и древним горам,                                               упреждая броженье. «Небо Отчизны, внемли гласу тех, кто взывает                                               с холмов и из долов, Застланы тучами силы. Внемли поселянам,                                                 внемли горожанам. Грады и веси восстали, дабы уничтожить и грады,                                                                     и веси. Пахарь при звуках рожка зарыдал, ибо в пенье                                              небесной фанфары — Смерть кроткой Франции; мать свое чадо растит                                          для убийственной бойни. Зрю, небеса запечатаны камнем и солнце                                                 на страшной орбите, Зрю загашенной луну и померкшими вечные                                                    звезды над миром, В коем ликуют бессчетные духи на сернистых неба                                                                обломках, Освобожденные, черные, в темном невежестве                                                            несокрушимы, Обожествляя убийство, плодясь от возмездья,                                                   дыша вожделеньем, В зверском обличье иль в облике много страшней —                                              в человеческой персти, Так до тех пор, пока утро Покоя и Мира, Зари                                                                  и Рассвета, Мирное утро не снидет, и тучи не сгинут, и Глас                                                               не раздастся Всеобнимающий — и человек из пещеры у Ночи                                                                    не вырвет Члены свои затененные, оком и сердцем                                            пространство пронзая, — Тщетно! Ни Солнца! Ни звезд!.. И к солдату                                     восплачут французские долы: „Меч и мушкет урони, побратайся с крестьянином                                                                    кротким!“»       И, плача, Снимут дворяне с Отчизны кровавую мантию                                                        зверства и страха, И притесненья венец, и ботфорты презренья, —                                                          и пояс развяжут Алый на теле Земли. И тогда из громовыя тучи       Священник, Землю лаская, поля обнимая, касаясь наперствием                                                                           плуга, Молвит, восплакав: «Снимаю с вас, чада,                                          проклятье и благословляю. Ныне ваш труд изо тьмы изошел, и над плугом                                                       нет тучи небесной, Ибо блуждавшие в чащах и вывшие в проклятых                                                           богом пустынях, Вечно безумные в рабстве и в доблести пленники                                                           предубеждений Ныне поют в деревнях, и смеются в полях,                                                 и гуляют с подружкой; Раньше дикарская, стала их страсть, светом знанья                                                   лучась, благородной; Молот, резец и соха, карандаш, и бумага,                                                        и звонкая флейта Ныне звучат невозбранно повсюду и честного                                                                 пахаря учат И пастуха — двух спасенных от тучи военной,                                                            чумы и разбоя, Страхов ночных, удушения, голода, холода,                                                             лжи и досады, Зверю и птице ночной вечно свойственных —                                                 и отлетевших отныне Вихрем чумным от жилища людей. И земля                                                на счастливой орбите Мирные нации просит к блаженству призвать, как                                                  их предков, у Неба». Вслед за священником Утро само воззовет:        «Да рассеются тучи! Тучи, чреватые громом войны и пожаром убийств                                                                 и насилий! Да не останется доле во Франции ни одного                                                              ратоборца!» [46] Кончил — и ветер раздора по Зале пронесся,                                                      и тучи сгустились; Были вельможи, как горы, как горные чащи,                                                      трясомые вихрем; И, незаметно в шатанье дерев, в треске сучьев,                                                  рос шепот в долине Или же шорох — как будто срывались в траву                                               виноградные гроздья, Или же голос — натруженный крик землепашца,                                                 не возглас восторга. Туче, чреватой огнем, уподобился Лувр,                                           заструилась по древним Мраморам алая кровь; Дюк Бургундский                                     дождался монаршего слова: «Видишь тот замок над рвом, что внушает Парижу                                                                     опаску?         Скомандуй Этой громаде: „Бастилия пала! Сошел замок                                                 призрачный с места, Тронулся в путь, через реку шагнул, отошел от Парижа на десять Миль. Твой черед, неприступная Южная крепость. [47]                                              Направься к Версалю, Хмуро взгляни в те сады!“ И коль выполнит это                                                    она, мы распустим Армию нашу, что дышит войной, а коль нет — мы                                                   внушим Ассамблее: Армия страхов и тюрьмы мучений суть цепи                                             стране возроптавшей». Словно звезда, возвещая рассвет потерпевшим                                                    кораблекрушенье, Молча направился горестный вестник                               пред Национальным собраньем С горестной вестью предстать. Молча слушали.                                        Молча, но громкие громы Громче и громче гремели. Обломки колонн, прах                                            времен — так молчали. Словно из древних руин, к ним воззвал Мирабо —                                         громы стихли мгновенно, Хлопанье крыл было вкруг его крика: «Услышать                                                    хотим Лафайета!». Стены откликнулись эхом: «Услышать хотим                                                              Лафайета!»        И в пламя, — Молниеносно, как пуля, что взвизгнула в знак                                                    объявления боя, — С места сорвавшись, «Пора!» — закричал Лафайет.        И Собранье В тучах застыло безмолвно, колчан, полный                                      молний, над градами жизни. Градами жизни и ратями схватки, где дети их шли                                                            друг на друга; Голосовали, шепчась, — вихрь у ног, — голоса                                             подсчитали в молчанье, И отказали войне, и Чума краснокрылая в небо                                                                  метнулась. Молча пред ними стоял Лафайет,                                                  ожидая их тяжбы, — И приказали войскам отойти за черту в десять миль [48]                                                                 от Парижа. Старое солнце, садясь за горой, озарило лучом                                                                  Лафайета, Но в глубочайшей тени было войско: с восточных                                                    холмов наплывала И простиралась над городом, армией, Лувром                                                        гигантская туча. Пламени светлою долей стоял он над пламени                                                           темною долей; Там бесновались ряды депутатов и ждали решенья                                                                    солдаты, Плача, чумной вереницей струились виденья                                                 приверженцев веры — Голые души, из черных аббатств вырываясь                                                бесстыдно на божий Свет, где кровавая туча Вольтера и грозные скалы                                                                Жан-Жака Мир затеняли, они разбивались, как волны,                                                     о выступы войска. Небо зарделось огнем, и земля серным дымом                                                  сокрылась от взора, Ибо восстал Лафайет, но в молчанье по-прежнему,                                                               а офицеры Бились в него, разбиваясь, как волны о Франции                                                         мысы в годину Битвы с Британией, крови и взора крестьянской                                                    слезы через море. Ибо над ним воспарял, пламенея, Вольтер,                                     а над войском — Жан-Жака Белая туча плыла, и, разбужены, войнорожденные                                                                   зверства Льнули ко грому речей, вдохновленных свободой                                                и мыслью о мертвых: «Коль порешили вы в Национальном собранье                                                   войскам удалиться, Так и поступим. Но ждем от Собранья и Нации                                                       новых приказов!» Стронулось войско железное с огненным громом                                                    и грохотом с места; Ждали сигнальной трубы офицеры, вскочили                                                      в седло вестовые; Близ барабанщиков верных стояли, скорбя,                                                      капитаны пехоты; Подан был знак, и дорос до небес, и отправилось                                                        войско в дорогу. Черные всадники — тучи, чреватые громом, —                                                      и пестрой пехоты Двинулись толпы — при звуках трубы                             и фанфары, под бой барабанный. Топот и грохот, фанфары и трубы качнули                                                      дворцовые стены. Бледный и жалкий, Король восседал в окруженье                                                  испуганных пэров, Сердце не билось, и кровь не струилась, и тьма                                                      опечатала веки. Черной печатью; предсмертной испариной тело                                                и члены покрылись; Пэры вокруг громоздились, как мертвые горы,                                                  как мертвые чаши, Или как мертвые реки. Тритоны, и жабы, и змеи                                                                 возились Возле державных колен и сквозь пальцы                                   державной ноги подползали, Ближе к державной гадюке, забравшейся                                            в мантию, дабы оттуда С каменным взором шипеть, потрясая французские                                                        чаши; настало Всеотворенье Всемирного Дна и восстанье                                                архангелов спящих; Встал исполинский мертвец и раздул надо всеми                                                   их бледное пламя. Жар его сжег стены Лувра, растаяла мертвая                                                   кровь, заструилась. В гневе очнулся Король и дремотные пэры, узрев                                                              запустенье: Лувр без единой души, и Париж без солдат                                            и в глубоком молчанье, Ибо шум с войском пропал, и Сенат в тишине                                                дожидался рассвета.

ПРОРОЧЕСТВО «Пять Окон у Души твоей [63] в темницу заточенной, — Лиется воздух сквозь одно, музыка сфер                                                              в другое, А в третье — Вечное Вино течет благословенно, Четвертое — открыто в мир, вечнорастущий,                                                                вечный. Есть пятое — дабы душа из тела вырывалась В любую пору: сладок хлеб, вкушаемый украдкой». Такую песню распевал Эльф около тюльпана И думал: нету никого поблизости. Внезапно Я, выскочив из-за дерев, накрыл малютку шляпой, Как бабочку. «Откуда знать тебе, дружок,                                                                об этом?» Мой пленник понял, что ему не избежать неволи. «Мой господин, — он запищал, — я весь к твоим                                                              услугам». «Тогда скажи мне, что есть Мир Матери —                                                          и мертв ли?» Смеясь, ответил он: «Трактат, начертанный                                                          на листьях, Я написать готов, коль ты меня вскормишь                                                            любовью. Да поднесешь мне кубок-два искрящихся                                                           фантазий. Я, захмелев чуток, спою тебе о жизни мира, Где радость дышит и живет в любой пылинке                                                              праха». Пригрел его я на груди, а он мне по дороге На все бессмертные цветы указывал персточком. Он объяснил мне трепет их в тот миг,                                                 как их срывают. Их аромат меня объял, божественный, как ладан. Когда вернулся я домой и сел к столу работать, Мой Эльф, посмеиваясь, мне продиктовал «Европу». ПРЕЛЮДИЯ Тенистая Дщерь восстала с Оркова ложа любви. Змееподобные косы веют на лютом ветру. Голос ее звучит: «Матерь Энитармона! Кого породишь ты еще, Чтобы мое униженье стало бы смерти под стать? Хватит мне этих мук! Туче обычной легко ль, когда загремит адский                                                                  гром? Корни мои на небе, чахнут в почве мои плоды, В жизнь впадая, как в море, чтоб навек                                            раствориться в ней. Умереть и убить! Будь же ты проклята, Мать, за то, что меня                                                              родила! На голову я надела кромешной тучи тюрбан, Я члены мои сокрыла под саваном черных вод, Но льют Солнце с Луной Вечных мучений ливень на слабое тело мое. Поневоле гляжу я в небо, поневоле я чту Звезды в моей недоле, в беспросветной жизни моей. Вижу: их свет кровав. Вижу: они чреваты смертью, ужасом и огнем. Я вижу: жгут и горят. Вижу: жгут и горят везде — На потаенных вершинах и в чащах посмертных                                                                   дней. Матерь моя, зачем? Зачем из дрожащих огней твердыню жизни куешь? Из груди исторгаю свирепое пламя твое. Тщетно! его ты пускаешь исчадием ярости в жизнь. Вот я пуста, как смерть, В призрачном горе и в призрачном счастье                                                           погребена. Кто же теперь сменит Вечности мокрые пелены? Вечные мокрые пелены? Кто накормит ее Млеком и медом? Ах! Вот улыбнулась, проснулась, и к ней сейчас                                                              побегу!» Умолкла, тучи за собой Ведя в безвестный путь. ПРОРОЧЕСТВО Во глубине зимы Таинственное Дитя спустилось на Землю Сквозь Восточные врата Вечного дня. Война кончилась, и солдаты, подобно ночным                                     теням, бежали в укрытия. Энитармона окинула взором своих сыновей                                                           с дочерями. В доме хрустальном они, как жемчужные тучи,                                             сошлись для беседы. Лос, предводитель Луны, [64]  ликованья                               не сдерживал мирною ночью, Так возвещая сынам, потрясавшим лучистыми                                                      крыльями яро: «Снова настала ночь. Бестревожно Уртона вкушает отдых; Юрризен же, освободившись от пут, Пылает на дальнем Севере огнем. Руки прострите и коснитесь своими перстами                                стихией исполненных струн, Гряньте громом глубин! Резкий ветр засвистал. Сыны Уризена с завистью внемлют Лосу. Покорим Духов Жизни, заставим их Отдать потайную неукротимую радость нашим                                   пламенносущим струн а м! Да пребудет восторг Вселенной — веселием нашим и чашей Лоса, Отныне искрящейся мирным вином, Презрительным смехом помянем войну, Труд и тревоги, — ведь Радости ночи и дни возвернутся в свой час непременно. Орк-пещерник, [65] восстань! Проснись, перворожденный сын Энитармоны! Мы увенчаем хмелем твою главу. Хочу, мой первенец, увидеть тебя: Хочу в час блаженства увидеть тебя, как ты есть,                           мой закованный в цепи гордец!» Яростный демон восстал в окружении красных                                                    созвездий огня, Мыслью и взором чертя вкруг Врага Неизбывного                                                      бешеный круг. Энитармон опустилась к нему и ступила                                                в кровавое пламя. К чадам своим обратилась, и Небом подхвачены                                                     были призывы: «Ночь Свершенья пришла! Кого позвать мне, кого, скажите, послать мне, Как поступить, чтоб Женщине дали власть? [66] Ринтра, мой сын, восстань! Встань, Паламаброн! [67] Ты ли поведаешь миру, что нету для Женской                            любви другого слова, чем Грех? И ждет шестьдесят лет Червя, чтоб воспрянуть для Вечной Жизни, тело? И радость земная — запретное Зло? И Дева родится затем только, чтобы расставить                                    капканы на тропах благих? Веки устало смыкаю, не жду перемен, не желаю                                                такого блаженства. Ринтра, первенец, встань! Старше тебя лишь Орк. Львом возреви из чащи, Паламаброна-жреца с собой возьми И Элинитрию [68]  — с луком серебряным                               молчаливую королеву-сестру. Где невеста твоя? Ринтра, ответь, где гневная Окалитрон? [69] Все ли в пустыне горько плачет она? Увы, так и есть. Приведи ее, Ринтра, сюда,                                 приведи ее, Ринтра, ко мне! Встань, владыка огня! Братьев своих приведи, солнцеликий витязь. Племя моих сыновей зреть я хочу! Словно летние звезды, горят они! Каждый гривой своею трясет златой! Ринтра, грозный король, ты ликуешь в сознании                               мощи своей, взирая на них». Энитармон спит Восемнадцать веков: Человек — ее греза! Ночь Природы и рваные струны арф! Спит посредине песни своей ночной, Восемнадцать веков женственным сном спит. Тени людей в истончившихся кандалах,                   в перетлевших путах витают вверху: Небо Европы вклочь. Ангелу Альбиона уже не до гнева: Страшно стучится туча в британский брег, Ныне не гнетом, а славою, грядущей свободою                                         чревата и — навсегда. Ангелов гложет страх. В Зале Совета они, но стучится туча Страшным стуком и в Залу Совета. Гром Грянул над головами заступников Альбиона;                                   они пали наземь, во прах. Час лежали они, Замурованы в рухнувшей Зале. Но словно Звезды над мертвым морем, провидя Смерть, Битвы грядущие и пораженья, — восстали                              в тумане и страхе над миром, Молча последовав за Властелином Огня прочь                                          из пышных развалин В змиеподобный и Змию воздвигнутый храм                                       на вершине, с которой Он затмевал небо Англии, тенью своею мрача                                                     белый остров. В тучах, чреватых войною, ступал огненосный                                              Владыка по свету, Ангелы следом вдоль Темзы брегов бесконечных                                           в собор поспешали; Там, в Веруламе, [70] священные светочи ярко горели                                                          по стенам; Там драгоценные камни — нетленны, как те, что                                           на небе, — струили Свет в двунадесять цветов, на земле из которых                                             известно премало, В ту равнозвездную тьму, пяти органам чувств                                          заповедную темень, Что, как Потоп, затопляет сознанье живущим                                                 и очи ввергает В две постоянных орбиты, объявшие разом                                             и вещи, и мысли, — Дубом обшиты — по дубу резьба — из массивного                                               камня колонны; Были здесь закреплены звенья нижние вечно                                            зыбучей спирали, В Небо Небес уходящей; и Ноздри Златые ворот                                                    затворились И не вбирали изнанкою изголодавшеюся                                                Бесконечность. Мысль претворить возмогла Бесконечность живую                                           в коварного Змия, В пламени всепожирающем миру представшего, —                                                     и человеки, Плача, бежали от взора его в Сокровенного Мрака                                                          чащобы, Ибо из Вечных Лесов получились премногие                                             смертные Земли, В вихре пространства вращаясь, потоплены,                               как в океане, — и только Плоти вершины последние чуть поднимались                                          над черной водою. Змиеподобный воздвигнуть во славу Коварного                                              Храм порешили, — Тень Бесконечности, ныне разъятой на циклы                                       конечных вращений, Ангелом стал Человек, Небо кругом, Господь —                                    венценосным тираном. Ныне пришел древний Страж в этот Храм и взошел                                     он на южную паперть, Всю окруженную наичернейших листов                                   чернолистом, в долине, Глухо и скрыто обставшей Наклонную Ночи                                         Колонну, заветным Пурпурным цветом поросшую — образом                                   сладко-коварного Юга, Некогда к Небу взнесенную гордой главой                                           Человека, а ныне Крышкой прикрытую, как волосатая и безголовая                                                                Шея, — Ночи Колонну, наклонную в сторону Севера, [71]                                                      ибо оттуда, Водоворот тошнотворный, глядела, звала и манила                                                        Погибель. Англии Ангел встал Над Колонною Ночи, Юрризена видя, Юрризена с Медною книгой его, Которую короли и жрецы переписали, дабы              устрашить ею мир, Север и Юг казня. Бледный огонь и тучи тяжело катились в ночи                                                       Энитармон, Вкруг Альбиона утесов и лондонских стен;                                             Энитармон спала. Клубы густые седого тумана — Религия, Войско                                                        и Царство, — Таяли, ибо Юрризен решил книгу раскрыть,                                    страданьем исполнясь. Тяжко проклинала измученные Небеса британская                                                            юность, Ибо сплошной мрак наступил, подобающий                                             Ангелу Альбиона. Родители оттаскивали их прочь, и Престарелая                                                      Невинность Проповедовала, ползая по склону Скалы,                                          лишающей мыслей, — Кости Престарелой Невинности скользили                       по склону, плоть шипела огнем, Змию воздвигнутый Храм, в воздух взмыв,                     затенял и мрачил белый Остров; Ангела Альбиона рыдания прозвучали в пламени                                                                Орка, Тщетно трубя о начале Судного дня. Плач — и все громче и громче — стоял                    и в Вестминстере; выло аббатство; Тайного Знанья хранитель покинул свою вековую                                                             обитель, Пламенем Орка гоним: мех на рясе топорщился,                                                  ворс и волосья Из парика встали дыбом и с плотью и мозгом                                              срослись воедино. В диких мученьях он мчался по улицам, яростным                               ветром гонимый, к воротам Парка; солдаты шарахались; вопли его разносились                                                          в пустыне. Крик над Европой, рев! Скованный Орк стенаниям внемлет, ликуя, Но Паламаброн потрясает своим Пылающим факелом; Ринтра [72]  же держит в подземных глубинах свои легионы до верной поры. Энитармона смеется во сне (торжество ее женского                                                              знанья!), Видя, что в тюрьмы жилища, и в узников люди                                         теперь превратились; Призраки, тени и спектры повсюду, а окна —                                       в проклятьях решеток; Страшное «Бог накажет» начертано на дверях                                   и «Страшись!» — в Небе; В тяжких оковах и застенке лежит горожанин;                                         и житель предместья В тяжких оковах бредет; и крестьянина кости                                            трещат и крошатся. В тучах Юрризена Орково пламе победно бушует,                                                              сжирая Плоть Альбионова Стража и нежные мощные                                                    члены калеча; Крики и стоны, стенанья и плачи, отчаянья                                                      жалкие речи О гибели Стража над Альбионом повисли.                                              И тщетно взывает Огненный Ангел в позоре бесславном своем                                      и в безмерном мученье К Судному дню: он трубит что есть силы — труба                                            остается беззвучна! Трижды пытается он Страшный суд возвестить,                                           воскрешая усопших. Очнулся мощный дух По имени Ньютон — поднял трубу и дунул С чудовищной силой во весь Альбион! Как листья Осени, желты и мертвы. Мириады Ангелов пали с Небес, Ища свои земные могилы, треща полыми костями                                                    и жалко крича. Тогда проснулась Энитармона, не ведая больше о том,                                                     что она спала. Восемнадцать веков Миновали, как будто их не было вовсе. Сыновей с дочерьми она призвала На празднество пышных полночных забав В ее хрустальный дом, Такую Песнь запев: «Дочерь Этинта, [73] встань! Пусть угрожает Червь — Он тебя не пожрет, пока не пройдет Ночь, Ночь Священных теней, Когда одинок человек. Дочерь Этинта, Царица Вод, как в небесах                                          ты сияешь прекрасно! Дочерь Этинта, сколь счастлива я зреть твои чада                                                    вместе с тобою! Резвые рыбки в лунной дорожке — малые чада                                                        твои, Этинта! Дочерь моя, ты душе угодна, боль ее ран                                                     ты заговоришь — Дочерь моя, долгожданной лаской ноги омыла                                                         Энитармона! Маната-Варкион! [74] Свет материнской души, пламенеешь в доме. С тобой, златокрылым, твои орлы. Пламя нежного заблуждения, вымолвить трудно,                                 насколько ты мне желанен! Где моя райская птица соблазна, Леута,                         двуединство любви с молчаньем? Леута, радуги многоцветье на крыльях! Леута, мать цветов! С нежной улыбкой Чума! Вижу твой свет! Дщери твои, о Дщерь, Перетекают одна в другую, переливаются,                                             как сладкие запахи. Встань и ты, Антамон! [75] Юный король серебристой росы, не медли! Почему ты покинул Матерь свою? Я вижу одна, как горишь хрусталем. Я вижу, как льешься в эфире миров, Суля исполненье желаний сердцам. Мой Антамон! семь Храмов сестры твоей Леуты [76] истово ищут твоей любви! Сладкой Утуны [77] глас Слышу отныне под кровом Энитармоны. Тайну женщин зачем ты открыла всем? Увы, мое печальное дитя, наслаждение мгновенье                                                      спустя увянет. Теотормон! [78] Мой сын, Счастья лишенный, я вижу, ты горько плачешь! Сота и Тиралата! [79] жильцы пещер, Восстаньте из тайной тьмы и утешьте могучего                                Врага пленительной песней! Укротите ваши златоподкованные громы                                   и сдержите черных коней! Орк, на братьев взгляни! Орк, с улыбкой взгляни! Улыбнись, мой из сердца рожденный сын,                  своим кровавым сиянием горы залей!» С этим умолкла, и чада ее принялись возле                                                 пышности лунной Звезды будить, пленниц Лоса, свои распевая                                             бессмертные гимны, В жилах природы взыграло вино небывалой                                           разгульной Пирушки; Утро открыло Врата Востока — бежали Каждый на прежнее место свое. И Энитармона                                                           возрыдала. И только страшный Орк, Увидев Восход, не пожелал возвратиться. Низвергнут с недавней вершины, он пал На виноградники Франции, тут же запламеневшие                                        кровью, громом, огнем. Солнце в огне, в крови! Ужас стоит кругом! Золотые колесницы покатились на красных                                   колесах по красной крови. Гневный Лев ударил хвостом по земле! Тигр выкрался из тумана, ища добычу! Матерь заплакала. И тогда грозный Лос В громе и грохоте предстал перед всем миром И криком, пронзившим Природу насквозь, Созвал своих сыновей, возвещая им сраженье          до последней капли крови.

АФРИКА Слушайте песнь Лоса! Слушайте песнь Пророка! На четырех арфах сыграл он ее В Африке, схожей с сердцем! Юрризен поник. Аристон содрогнулся! Грянула вещая песнь! Когда Адам пребывал в Эдеме, А Ной на вершине Арарата, Они увидели, что Юрризен Диктует свои Законы Нациям и народам Устами сыновей Лоса. Адам содрогнулся! Ной поник! Почернела залитая                                                     солнцем Африка, Когда Ринтра передал Абстрактную Философию                                                  восточному Браме. /Ночь сказала Туче: «Ах! эти человекообразные духи в своем                                           улыбчивом лицемерии вечно воюют друг против друга; не будем мешать                                                               им, рабам изначальных стихий»./ Ной растворился в водах. Авраам бежал в туче пламени из Халдеи. Моисей впал в темное заблуждение на священной                                                             горе Синай. Паламаброн открыл Закон Абстрагирования                                                            Трисмегисту, Пифагору, Сократу и Платону. Века накатывались на сыновей Тара; из века в век Орк рычал на горе Атлас, скованный Цепью                                                                 Ревности; Но вот Утона воспарила над Иудейским Иерусалимом, И голос ее стал внятен Иисусу — вечный печальник! Он получил Евангелие от лукавого Теотормона. Человечество начало вырождаться, ибо Пышущее                                                                 Здоровье Боялось и стыдилось наслаждений Любви, А Немощь и Нежить жила и размножалась. И тогда Антамон призвал Леуту из ее Юдоли                                                                Восторгов И вручил Магомету полуразорванную Библию, А на Севере Сота продиктовал Одину Закон                                                                     Войны, Ибо, не спознавшись с Тиралатой, не ведал иной                                                                  радости. Церкви, больницы, крепости и дворцы Стали сетями и капканами, губящими Веселие                                                                Вечности, А все остальное было пустыней, — И Вечность исчезла, подобно мимолетному сну. Наступил страшный день, когда Гар и Гева бежали, Устрашенные Сварами и Пороками своих братьев                                                                 и сестер, — Бежали не в пространство, но в форму: Бежали в простую плоть рептилий, Дабы лишь ползать по груди Земли, И необъятный мир стал крошечным В их ставших крошечными очах. Ибо чудовищное племя сыновей Лоса                                                        и Энитармоны Навязало свои Законы и свою Религию сыновьям                                                                       Гара, Привязывая их к Земле, развязывая руки Нечестивой Философии Пяти Чувств, Которою Юрризен, рыдая, наделил Ньютона                                                                  и Локка. В тучах над Францией захохотали Руссо                                                               и Вольтер. Азии Боги бежали в тучливые горы Ливана, Падшие ангелы Африки черною тучей объяты. Князь пламенеет, Страж, у врат Альбиона в шатре. АЗИЯ Рев из Европы донесся До Азиатских Царей; Бежали они из пряжи, Из вековой паутины, С насиженных пали тронов, Ибо их тьму страшило Огнесущее мыслетворное пламя Орка. Пали с насиженных тронов, Пали с отчаянным криком: «Или не вправе Властитель наслать на страну Глад из пустыни, а Церковь — Чуму из болота? Остановить, изнурить, обескровить людей В градах и весях мятежных? Зане разучились Сытость ценить и полночное право на песни. Или не вправе Властитель тугую узду Власти накинуть на тех, кто обязан трудиться, Чтобы, как милости, ждали награду за труд, Чтобы имеющий грош богачом почитался великим? Или не вправе Властитель разрушить и сжечь Те города, что пожаром восстанья чреваты? Дабы в руинах дымящихся вспомнили все Сытость былую, которую слепо скормили безумью? Или не вправе морочить, дурачить толпу? Или не вправе душить в колыбели? В утробе? Или не вправе на страшную смерть обрекать Тех, кто презрел иль хотя бы забыл послушанье? Дабы гордыню изгнать из сердец, дабы алчность Вымыть из глаз, дабы уши привыкли к молчанью, Дабы ноздрями вдыхали они пустоту, дабы                                                           к Смерти Были привычны ничтожные черви земные». Юрризен услышал их крик И взмыл на великих трепещущих крылах Над красными пламенами Орка, Застилая небо над Европой. Тучами отчаянья в своем полете. Его Медная книга, его Железная книга, его Золотая книга Огненным градом пролились, расплавившись,                                                        над миром, Над которым он пролетал, тяжелый и тяжело                                                    вздыхающий. Он над Иерусалимом, Над своим исконным храмом, В черной туче появился. Ибо изглоданным до кости скелетом Белел Адам в райских кущах, И на белизне снегов Арарата Белели седины Ноя. И грянул Юрризенов гром из темени Заткавшей все небо непроглядной Сети. И Орк восстал в европейской ночи, — Огненным столпом над вершинами Альп, Огненным и огнедышащим Змием! Угрюмая Земля Содрогнулась! Кости сцепились с костями, отпрянув от мертвого                                                                     праха; Хлюпая, в корчах чудовищных, Грязь задышала. Плоть лицезрела себя обнаженной: Отцы и Друзья, Дети и Матери, и Короли, и Солдаты. Лоно Могилы разверзлось для совокупленья С телом, вошедшим в нее, и его охватило клещами, Грудь ее, затрепетав от земного пожатья, Брызнула млеком, и кровью, и гнойным вином                                                            наслажденья, Млеко, и кровь, и вино заплясали по свету, Горы и долы залив. ЛОС УМОЛК. И заплакал Юрризен.

ПРОЛОГ Были жрецы всесильны в первоюдоли. И когда Бессмертный отверг их веру, Они сослали его на лютый Север, Злого, брошенного, одинокого. Бессмертный! Я внимаю твоим призывам. Поведай мне свою крылатую правду И не таи видений темной боли. ГЛАВА I 1. Тень Несчастия восстала В Вечности. Она безвестна И бесплодна. Непрозрачна И презренна. Что за Демон Создал этот абсолютный Вакуум? Ужасный сгусток Пустоты? Твердят: Юрризен В том повинен. Но темно, и Непонятно, и абстрактно Колошенье Тайной Силы. 2. Время разлучил Незримый С временами, скрыл Пространство От пространств девятикратной Тьмою, где белели Новшеств Вехи голые под грозным Черным вихрем пертурбаций. 3. Ибо Тень, возненавидев Ею созданный вначале Мир, желает уничтожить Рыб, зверей, змею и птицу Взрывом и кровавой мгою. 4. Ибо Тень в своей безмолвной, Болью всхлестнутой, зловещей Деятельности замкнулась На самой себе, замыслив Исполинское сраженье. 5. Но Бессмертный оберег от Поруганья свой священный Лес, в котором забродило Жизнью всё, что есть не Камень. 6. Его тяжкие — Юрризен, Берегись, — лежали, множась, Тьмы громов и стрелы молний, Миру ужасов — ответной Злобною угрозой, в тучах Клокотали колесницы, И осенним камнепадом Града он грозил посевам. ГЛАВА II 1. Не было ни Земли, ни силы Тяготенья, когда Бессмертная Воля Создала эманацию своих чувствилищ; Смерти не было, но Вечная жизнь настала. 2. Звуки фанфар заставили Небо Проснуться, и туча, чреватые кровью, Объяли утес Юрризена — единственного Носителя имени во всей беспредельности. 3. Звонкие фанфары! Мириады вечностей Закружились над черными пустынями, Ныне насыщенными тьмою, водами, тучами, Ныне оглашенными первыми словами, Произносимыми еще устами грома, Гремящего над вершинами новорожденных гор: 4. «Из глубины темного одиночества, Из вечного Тела моей святости, Выйди, выделись, отделись, Ибо суждено начаться Грядущему! Я замышляю Радость без мучения И Неколебимость без распыления. Зачем же, Бессмертный, хочешь ты умереть? Зачем живешь в негасимом пламени? 5. Сперва я оделся огнем, пожирающим Миры за мирами, все глубже и глубже, Творя Пустоту — дикую и широкую, Голую утробу Природы, в которой зрело Ничто. Вот я какой! Простертый над пустотою. Самодовлеющий, окоротивший ветра, С криком рвущиеся из моих рук, Охолостивший морские валы и сотворивший Великий мир неколебимых преград. 6. И в одиночестве начертал я в Книге Сокровенные тайны Мудрости, Сокровенные итоги Раздумий, Сокровенные исходы Сражений С мерзкими чудищами, рожденными во грехе, Рожденными для греха, взлелеявшими Семь Смертных Грехов Душ в своей груди. 7. И вот, Бессмертный, я раскрываю мою тьму, Я раскрываю мою Медную книгу. Написанную в бесконечном одиночестве: 8. Законы Мира, Любви, Единства, Законы Жалости и Прощения — Да будет отведено каждому Подобающее ему изначальное место. Один Наказ, одна Радость, одно Желание, Одно Проклятие, одна Тяжесть, одна Форма, Один Царь, один Бог, один Закон!» ГЛАВА III 1. Голос умолк, и явился Образ, Отделившись от тьмы. И Длань, Скользнув над скалою Вечности, Раскрыла Медную книгу. Проснулась гневная                                                           мощь — 2. Гнев, ярость, негодование В судорогах огня, крови и желчи, В вихреворотах серного дыма, — И чудовищные сгустки энергии Стали живыми существами В пламени вечной злобы. 3. С громом, с грохотом, с грозным Скрежетом, в диких корчах, Вечность начала разворачиваться, Растворяться, распространяться; Раскатываясь, раскатываясь, Раскидывая обрывки жизни, Обломки скал и объедки бытия Над Океаном непреодолимой пустоты. 4. Бушующие огни заполонили небо В судорогах и вихреворотах крови; Над великой пустыней Юрризена, Заполняя, переполняя, подменяя ее, Бушевал рожденный Юрризеном огонь. 5. Огонь, но не свет! Все было тьмой В пламени Вечной ярости! 6. В пытке огнем и в огне, бушуя, бежал он Скрыться в пустынях и скалах — но тщетно. Он громоздил горы на горы и горные цепи, Он огораживался, ограждался Стенами гор в безумье и в горе — и тщетно. Пламя не покидало его, пламя пожирало его, Пламя доводило его старанья до исступленья; И наконец он, сломленный и испепеленный, Затененный Смертью и невыносимым отчаянием. 7. Огородился огромной каменной крыжей Со всех сторон, и оказался в утробе, Где тысячи рек, полных крови, Охлаждали горы, но не его, В вечном огне, Струясь из сердца Бессмертного. И тогда-то, Подобно черному обелиску, воздвигнутому сынами                                                              Вечности На берегу бесконечного Океана, Подобно человеческому сердцу, разрываемому                                                     своим биеньем, Возник Юрризенов огромный мир. 8. И Лос склонился над темным Шаром, И повелел Бессмертному завершить Начатое Юрризеном разделение: Ибо Вечность покинула Землю И звезды улетели в бесконечную даль, 9. И Лос зарыдал, склонившись над жалким                                                        Демоном И оплакивая его судьбу: Ибо в мучениях покинул Юрризен И место своих трудов, и ступил в пустоту,                                       и окунулся в пламя. 10. Ибо Юрризен покинул вечность И погрузился, разъятый на части, в каменный сон. 11. И спросил Бессмертный: «Не смерть ли это? Юрризен стал горстью праха!» 12. И Лос ответил новым рыданием, И рыдал, и стенал, и стонал, покуда Не были залечены все разрывные раны. 13. Но разрывные раны Юрризена не были                                                            залечены. Плотью, прахом, бесформенной массой Лежал он, терзаемый убийственными изменениями, Покуда сам Лос 14. Не спугнул своих жалящих огней, устрашенный Явлением безобразной Смерти. ГЛАВА IV 1. Лос безмерно ужаснулся Этим ранам и разрывам, 2. Этим язвам, и ожогам, И бессмертья, и безумья 3. Устрашающим стигматам, Ярости вихреворотам 4. И смертельным измененьям. Взял он цепи и оковы, 5. Взял он скрепы из железа, И Юрризеновы раны Стал крепить от расширенья. 6. Измененья ж эти были: ГЛАВА IV /а/ Он старел, старел, старел он, В непробудном сне старел он, Как пустыня, потрясенный Изнутри землетрясеньем, Пламенем из рваной раны Пожираемый, старел он В нескончаемых мученьях. И Пророк, над ним склонившись И рыдая, тщетно ставил Скрепы, цепью из железа Отделяя Смерть от Мира. 2. Но Юрризен и в мученье Видел мерзкую отраду, Ибо раны раскрывались Окнами Воображенья. А Пророк вязал и плющил Языкатые раскаты Рева, тяжкими цепями, Тяжким млатом потрясая, И считал по звеньям годы. 3. Вечный Разум зарябился гневом, Скованный кругом цепями; пеной, Серным дымом заклубился; создал Озеро своих страданий, снега Холоднее и светлее, в корчах. 4. Беспамятство, немота, недоля Намерзали на цепи Разума, Разъятого, изъятого из Вечности, Намерзали и смерзались с ними, Прогревая своим холодом насквозь Железные цепи и медные цепи — И те плавились. 5. И неустанно метался Бессмертный На родильном ложе своих страданий, Пока тяжелая грубая крышка Не придавила родник его мысли. 6. Так могучий позвоночник Возникал бессмертной цепью, Насмерть связанной смятеньем И страданьем; между ребер Жадно скалились пещеры, Нервы счастья обрастали Ледовитой костью, — первый Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. 7. И вот в пещеры меж ребер Скатился огромный красный Жаркий, горючий, горящий Шар — и засверкал изнутри, Корчась, радуясь и дрожа, Распускаясь тысячами побегов Вдоль замороженных костей, — Биясь в них, — и второй Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. 8. В нарастающем смятенье Ветви Мозга побежали, И сплелись с ветвями Сердца В две запутанных орбиты, И пробили два отверстья В мир чудовищный — и третий Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. 9. Наступила боль Надежды. В тяжкой ярости противоборства Две воронки завращались Возле средоточий Зренья, Расширяясь, извиваясь; Наконец окаменели — И четвертый, и четвертый Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. 10. С болью, истинно последней, Ноздри лопнули навстречу Запаху Вселенной — пятый Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. 11. С болью, истинно последней, Закровотрепетала в ребрах Жадною пещерой Глотка И Дыхательное Горло, И Язык кровавопламенный, Мучим Голодом и Жаждой, Шевельнулся — и шестой Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. 12. С болью, превысившей и истинно последнюю, Он вывернул свою правую руку на Север И выворотил левую на Юг, И, охваченный невыносимым страхом, Ступил, дрожа, ступнями на дрожащую землю — /и седьмой/ Возраст проходил в мученьях, И в мучениях старел он. ГЛАВА V 1. Лос отшатнулся в ужасе От дела рук своих, выронив Млат; и пламя над горном Съежилось, прячась в дым, Ибо с дикими воплями, С воем, с визгом, с великою Яростью встал Закованный Из могильного сна. 2. И мириады Вечностей, Мудростей и Веселий Морем заколыхались Вокруг него, но в очах его Смердело Небытие. 3. Ибо, как сон, была его Жизнь Вечная, — отоснившийся! 4. В корчах омерзения, Пророк отделил ему Юг от своего незапятнанного Севера. Умолкли мычанье и млат; Молчанье сдавило пророческий голос, Холодное одиночество и темная Пустота Объяли Пророка наедине с Юрризеном. 5. Он старел, старел, старел он, Вечности лишаясь, старел он, Вмерзший в образ безобразья Невозможный — как гниенье Светлого огня… И Лосу Стало страшно: ведь Пространство Заключало их обоих. 6. Лос отшатнулся в горести, Грудь сотрясалась вздохами; Он взглянул на Юрризена — И в мир вошло милосердие: 7. Творение есть деление; Милосердие делит душу, Отделяя Вечность от Вечности И не губя Жизни. Пустота пустой Ночи Заставила свернуться лимфу, Но красный шар крови Отрицал Пустоту. Ибо, творя Юрризена, Пророк исторг его из самого себя, — и все, что Было тьмою и тучами, Все, что было ночью вокруг, Было самим Лосом. И пред очами бессмертных Пронеслось ужасное видение разделения Лоса на Юрризена и Лоса; И, как малые зеркала вбирают большие предметы, Очи бессмертных вобрали в себя Ужасное видение разделения Лоса И огненный шар дрожащей кровожизни. — 8. Огненный шар содрогнувшейся кровожизни, Растративший себя на свои побеги, Закровотрепетавший, запролившийся на ветру, Заходивший фибрами крови, млека и слез В оковах, отделивших Вечность от Вечности. И тогда, воплотившись в стенанья и слезы, Живою волною накатилась на его смертный лик Женщина — бледная и дрожащая. 9. Вечности с отвращением созерцали Первую, первовыделенную, перво-отделенную Женщину — бледную, как туча снега, Живою волною накатывающуюся на смертный                                                           лик Лоса. 10. Во гневе, страхе, удивлении и восхищении Окаменели небесные мириады бессмертных. Они нарекли ново-отделенную — Жалостью, И бежали. 11. «Сокроем их тяжкой завесой от нашего взора! Возведем в Пустоте ограды и стены, Дабы никогда не пришлось нам созерцать их вновь!» 12. И началась непомерная работа: тяжкие завесы                                                                         тьмы, Высокие колонны, торчащие из Пустоты, Золотые крючья, вбитые в колонны, Ткань, запрядшая пространство меж ними И названная Наукой. ГЛАВА VI 1. Лос увидел первую женщину — и возжалел. И возжелал. Она плакала, она не хотела; С жестокой и извращенной отрадой Она бежала его объятий — но тщетно. 2. И Вечности содрогнулись, созерцая, Человека, познающего свое подобие, — Часть свою, первовыделенную, перво-отделенную. 3. Прошло время; Бессмертные Возводили колонны, торчащие из Пустоты, Когда Энитармона почувствовала В своей утробе шевелящегося Червя. 4. Беспомощного Червя, зашевелившегося В зашевелившейся утробе, Дабы впечататься в Бытие. 5. Весь день Червь подползал ей к груди, Всю ночь Червь сползал ей в утробу; Всю ночь Червь рос в ее утробе, Рос и превращался в Змия, Злого и ядовитого. 6. Змий рос в материнской утробе, Рос, свернувшись клубком, пока не натолкнулся На железные следы Лосовой работы — и тогда Его шипение стало криком; Рыбой, птицей, зверем был В криках и мученьях Червь, Прежде чем он стал — Дитя Человеческой Любви. 7. Бессмертные закончили свою непомерную                                                            работу, Подгоняемые этим чудовищным зрелищем, и Энитармона, вопия, Родила Человеческое Дитя. 8. Страх Вселенную пронзил И убийственный удар — Встала человечья тень. 9. Врылся и ворвался в мир, — И, врываясь, пламенел, — Человеческий помет. 10. Бессмертные закончили свою непомерную                                                              работу, Нацепили на крючья в колоннах ткань, зовомую Наукой, Огородили и отгородили людей — Лос утратил бессмертие! 11. Был в его руках младенец, Он купал его в заботах, Бивших звонкими ключами. ГЛАВА VII 1. Дитя назвали Орком. Энитармона Кормила его своим молоком. Дитя росло. 2. Лос закричал, и она проснулась. Обруч тугой железный Сдавил ему грудь. Сломал он Обруч, но стиснул новый Грудь ему. Сломан этот — Тщетно. — Другой стесняет Ребра и пламя сердца. Каждое утро обруч Сердце ему сжимает, Каждою ночью сломан. 3. Обручи эти были Звеньями вечной Цепи, Свисающей со скалы. 4. Дитя повели на утес. О, как Рыдала Энитармона! Тяжелою цепью Ревности Юные члены скованы В смертельной тени Юрризена. 5. Смерть услышала плач Младенца И начала пробуждаться ото сна. Всё на свете услышало плач И начало пробуждаться к жизни. 6. Юрризен, изглоданный голодом, Изжаленный ароматами Природы, Решил обозреть свои владенья. 7. Чтобы узнать размеры Царства, отвес он сделал, Линию и линейку, 8. Сделал весы и гири. Сделал квадрант и компас Из золота и из меди, И, обозрев владенья, Он в благодатном месте Сад благодатный разбил. 9. Но Лос сокрыл Энитармону В пламени тайных Пророчеств От Юрризена и от Орка. 10. И она родила могучее племя. ГЛАВА VIII 1. Обозрел своя владенья — Горы, пустоши, болота — В облаке огня Юрризен; Всюду жуткие виденья: Нежить, рвущаяся к жизни, Порожденья вырожденья. 2. Порожденья вырожденья Мир заполонили: сгустки Недожизни, псевдожизни Руки, ноги, шеи, плечи, Головы, глаза и уши, И сердца — и все раздельно — Плавали в кровавой массе! 3. Но всего ужасней было Лицезрение бессмертных Чад печали в дебрях плача Для Юрризена. Мелькнули: Тириэль, завороженный Собственным рожденьем; Ута, Из глубин морских взывая; Гродна, в землю заточенный, — Небеса над ним трещали, Как кора в костре; И Фьюджон, В пламени, зачатый первый, Но рожденный младшим, — дети Всемогущего от скверны: От личинок и чудовищ, От червихи и коровы. 4. Обозрел во тьме все племя, Им рожденное, — и проклял! Проклял, ибо в них узрел он, Что ни плоть, ни дух не смогут Соблюсти закон железный Ни единого мгновенья! 5. Проклял, ибо в них узрел он Жизнь над полыньею смерти, И быка на скотобойне, И собаку зимней ночью, И назвал он Милосердьем Слезы своего Проклятья. 6. Он прошел, холодный Странник, Над юдолями Страданья, И повсюду, где ступал он, Следом, в престарелом небе, Тень холодная тянулась Призрачной паучьей пряжей Из души его, на кельи Подземелий разделяя Небеса, — так было всюду Над юдолями Страданья. 7. Призрачной паучьей пряжей Над страдалицей-Землею Небо затянулось — сетью Явно женственной природы, Неуничтожимо вечной. 8. Ее петли и ячейки Повторяли карту мозга. 9. Сеть — Религией назвали. ГЛАВА IX 1. Жители городов новоявленных Почувствовали: Нервы становятся Костным Мозгом; пошло отвердение Костей, болью сопровождаемое, Криками, воплями и стенаниями; Покуда Чувства не обескровились Под черной Сетью оцепенения. 2. Покуда Очи обескровленные Не уперлись в Небес лицемерие; И лишь малая точка небесная Оставалась, как прежде, сияющей В их укороченном восприятии, Ибо их очи теперь уменьшились И стали не больше человеческих; Горожане были рептилиями Семи футов, если б встали на ноги. 3. Шесть дней бежали Существования, А на седьмой предавались отдыху. И, в жалкой надежде, благословили Седьмой День, и бессмертье утратили. 4. Тридцать городов слились воедино, Приняв образ Человечьего Сердца. Не в силах доле обживать Пустоту, Они прижались к покоренной Земле, Сущности в укороченном восприятии, И прожили очередь лет, И бросили бурное тело В пасть ненасытной тьме. 5. А чада их, плача, рыли Могилы в пустых местах, И возводили в закон гордыню, И нарекали сей закон Богоданным. 6. И тридцать городов застыли, Омытые солеными водами, Ныне зовут их Африкой, А тогда называли Египтом. 7. Выжившие сыновья Юрризена Похоронили иссохших братьев Под Юрризеновой сетью; Увещания были тщетны, Ибо слух горожан Оставался глух, холоден и замкнут, А взгляд не дотягивался До братьев в других градах. 8. И только Фьюджон сумел собрать всех Выживших чад Юрризена, И они покинули раскачивающуюся землю — Назвали ее Египтом и покинули. И ее обволок соленый океан. Конец (первой) книги Юрризена

ГЛАВА I 1. В пламени явился Фьюджон, Жаркий, огненный и гневный, На железной колеснице. Колесница в тучах дыма, Огнепламенна десница, Со брады и влас слетают Искры на живот и плечи. Гнев его сжигает Землю, Как прободанную домну. 2. «Неужели дымный Демон, Сущее Ничто, тучливый Бог воды, Король Унынья Нашим должен стать владыкой?» 3. Так он молвил, пламенея, Шаром Гнева потрясая И с угрозою зловещей На Юрризена взирая. Отшвырнул он шар, и долу Устремился тот, внезапно Растянувшись в луч голодный 4. Всесжигающий. Юрризен Преградил ему дорогу В пустоте огромным Диском. 5. Диском, выкованным ночью Ледяною, в лютой стуже, Аки смерть, холодным млатом. 6. Но лучом неукротимым Был гигантский диск прободан. Луч, заряженный убийством, Пал Юрризену меж чресел, 7. Сокровенное сжигая! Дико взвыл Юрризен, душу Отделив от оскопленной Плоти и ее низринув В Горы Ревности, — лобзая И кляня ее, ревнуя Невидимку и Порочной, Порченой ее считая. Он назвал ее Аланией. 8. Тенью немощной ниспала В Хаос; начались скитанья Вкруг Юрризенова тела Темного, Луны с Землею Вкруг, — но тщетно! безнадежно! Бестелесна и незрима, Как дыхание чумное, 9. Шла Ахания… А Фьюджон Огненным столпом в Египте Луч восставил свои; пять сотен Лет бродил огонь по свету. — А когда они минули Лос возмог его осилить, Втиснув пламя в тело Солнца. ГЛАВА II 1. Но на ужасном лице Юрризена Блуждали гневные взгляды. Рот его Был синь и искусан. В слезах и горьких Жалобах он начал мастерить свой лук 2. Из ребер, натягивая их в темном Одиночестве своих лесов, когда Чудовища в них зашевелились. Весь Зловещее Наблюденье, Юрризен Изливался речными потоками С гор, плодоносной илистой жижею, В которой зрели яйца не из-под змей: Зрели и прятались — то зарывшись в грязь, То притаясь под камнем, то в воздухе. 3. Из этих яиц родился страшный Змий, Поросший чешуей и полный яда. Он приполз к Юрризену для сраженья И обхватил кольцом его колена. 4. Он бешено угрожал своим рогом, Изливался хладным ядом ревности и хладным пылом битвы. Но был убит. 5. Победитель отравил его кровью Скалы, отполировал его ребра, Натянул и охладил его жилы, Так возчик чудовищный лук. Этот лук Он зарядил отравленной скалою, Прошептав перед выстрелом заклятье: 6. «О, выстрел из таинственных черных туч! О, жила похотливого чудища! Сверкни, Скала, невидимей молнией! Вонзись, победная, во грудь Фьюджону!» 7. Боль не отпускала его ни на миг, Пока говорил, пока натягивал Исполинскую тетиву, пока в круг Тьмы не превратился лук! Пока заряд, Проникнутый ядом, не водрузился На место с великим трудом. И скала 8. Оттягивала тетиву. А Фьюджон, Отвязав своих грозных тигров, думал, Что Юрризен побежден его гневом. «Я Бог, — он твердил, — я владыка всего!» 9. Звонко запела скала. Стремительно Понеслась и пронзила Фьюджону грудь. Его ослепительная красота, Его кудри, озаряющие Небо, Были одеты тьмой, уничтожены И повержены на опушку леса. 10. Скала же, убившая его, пала На Землю и стала горою Синай. ГЛАВА III 1. Шар потрясся, и Юрризен, на тучи Воссев, смазал свои страшные раны. Притирание пролилось на Землю, Вместе с кровью, — вот откуда яд у змей! 2. С трудом и великой мукой Юрризен Втащил на высоту мертвое тело. Он нес его на своих плечах — туда, Где Древо нависает над Вечностью. 3. Ибо, покинув бессмертных, Юрризен Воссел на скалу в постыдной наготе; Сама же скала стала каменной в час, Когда схлынуло Воображение. Премногие слезы пали на скалу, Премногие искры Начала жизни. И скоро пробился под его Пятой Первый болезненный росток Тайны — и Стал могучим Древом, пока Юрризен Сочинял свою Железную книгу. Древо Тайны пустило корни в землю, Древо Тайны пустило ветви в небо, Древо Тайны стало великой чащей. 4. Юрризен задрожал дрожью восторга, Увидев вокруг себя эту чащу И над головою — крышу из веток. Лишь с трудом он продирался сквозь нее, С трудом и великой мукой Юрризен Вынес свои книги — кроме Железной — Из-под густой зловещей тени Древа. Меж тем Древо росло и заполняло Бесконечную Пустоту вкруг себя Бесконечным лабиринтом страданья! И тогда Юрризен приковал тело Своего перворожденного сына Фьюджона к ужасному Древу Тайны, Прибил гвоздями к верховной вершине. ГЛАВА IV 1. Стрелы чумного дыхания разлетались Во все стороны от живого тела на Древе. 2. Ибо Юрризен в своей безобразной дреме, Длившейся бесконечные века Вечности, Исторг из себя, пока Нервы его Наслаждений Плавились и таяли, белое Озеро — Белое озеро под темносиним небом, То растекающееся вширь и вдаль. То становящееся лужицей зла и горя, 3. Источающее ядовитые испарения И смрадные тучи, низко нависшие Над беспомощными бессмертными, И вот воды Озера пронзила боль окаменения — И они стали человеческими костями. 4. Тучи Заразы гнали бессмертных. Окружали невыносимыми мучениями, Ибо Зараза и Боль, Крик и Кровь, Ужас и Мучение высиживали Темные и твердые человеческие кости. 5. Пророк в своей потаенной тьме Тяжко ударил алмазным млатом И выковал железную Сеть И опутал ею кровавые кости. 6. Кровавая жижа зашевелилась! Выделила мускулы и гланды, Органы любви и трудолюбья, Но ее большая часть выскользнула                            из-под формотворящей сети Осталась в Пустоте И стала Юрризеновой армией насилья! 7. Стрелы чумного дыхания трепетали Сорок лет вокруг живого тела на Древом. 8. Ужас, Боль, их Крик совместный Мир погубленный объяли; Сорок лет Сынов и Дщерей Фьюджона твердели кости; Азия всплыла из глубей. 9. Расползлись они по свету. 10. Фьюджон застонал на Древе. ГЛАВА V 1. Жалобный глас Ахании Рыдает над Пустотой! Вкруг Фьюджонова Древа, В ночи отдаленной, В ночи одинокой, Рыдает, незрима, — Лишь слезы из тучи На землю ложатся. 2. Вкруг древа. «Юрризен! Любимый! На грани Нежизни рыдаю С тобою в разлуке! 3. На грани Нежизни Зрю черные туча, Зрю черные чащи — Твои мне отказы! 4. Блуждаю по скалам И в Смерти юдолях. Меня ты низринул, Отвергнув, отторгнув, Исторгнув из тела! 5. Не в силах коснуться Руки его, прыгнуть К нему на колени, Ни внять его слову И звонкому луку, Ни слышать шаги, Лобызая их поступь! По скалам одной Суждено мне скитаться. 6. Где светлый чертог? Где роскошное ложе? Где радость моя? Отчего мои братья 7. Тебя не пробудят, Властитель мой, к жизни Во имя блаженства; 8. Тебя не пробудят К блаженству объятья, Чтоб ливнями жизни Ахания пала На зрелую жатву? 9. О, если б счастливую душу мою Сынам вечной Радости отдал он, или Ликующей Жизни велел Дочерям Войти в мой священный Чертог Ожиданья; 10. О, если б имела я малых детей И груди, чреватые вечным посевом, — Сколь было б мне слаще! Какую бы песнь Во славу Юрризена я распевала, И птицы бессмертные вторили б мне! 11. Наполнены спелостью, соком сочны, Взрывались бы жизнью мои ароматы, К ногам твоим смоквы мои и гранаты С любовью бы стлались, Юрризен! Их песнь Младенческой радостью бы зазвучала! 12. У тебя ль зерна не хватит, Щедрого огня в горсти? Нисходя из Тучи Утра К Деве, брызжущей блаженством, Семя вечного Познанья В душу смертной зарони! 13. Дабы сладость просочилась И к Ахании в темницу Влагой нового рожденья Приснопамятных услад. 14. Но одна! Одна навеки! Я исторгнута из сердца! Ревность, Страх и Себялюбье В вечном Саморазрушенье Наслажденья не познают В черной Тьмы железных путах, Где звериными костями Горы снежные покрыты И зарыты птичьи кости В землю до рожденья Птицы!»

ГЛАВА I 1. Эно, Матерь престарелая, Путеводительница Леуты, С незапамятных времен 2. Восседающая около Дуба вечного, в смятении Указала на Восток: 3. «Ах, века, давно минувшие! Ах, пора Любви и Радости, Время Мыслей незапятнанных — Без слепого Домогательства, Без поджатогубой Зависти, Без щетинистого Бешенства, Без растрепанной Беспечности! 4. Ибо всякий домогавшийся Получал свое искомое; Был овечий жир для Зависти, Кровь тигриная для Бешенства, Песня Девы для Беспечности Или честь ее девичья. 5. Но презрело Домогательство Тесный крой благоразумия, Зависть вспыхнула к удачливым, Необузданное Бешенство Охватило и ягнят, А Беспечность по беспечности Породила племя страшное. 6. Яростно вспыхнуло пламя желаний — Прожгло Небо и Землю, — Живое, мыслящее, вооруженное Разрушеньями и мученьями. Пророк Был закован в цепи и поставлен Стеречь угрюмую тень Юрризена, 7. Заряженный шаровыми молниями проклятий, Тяжело вооруженный огнями и громами, Он порвал цепи, порвал их в ярости, Порвал, устремляясь все выше и выше — В пустоту, в абсолютное ничто, Где ничего не было, — и ниоткуда Затаптывал своей исполинской ногой Вечные языки дикого пламени, Реки дикого пламени, прокладывающие себе путь Во тьму и непроглядную неизвестность. 8. Исполинское пламя разливалось повсюду, Лос пребывал в пустоте между огнями и огнями, Огни преследовали его, содрогаясь и ужасаясь, Огни разливались повсюду, затаптываемые его                                                             ногами И отталкиваемые его руками в корчах ярости                                                 и негодования. 9. Огонь, но не свет! Все было тьмой Вокруг Лоса. Огонь, но не жар! ибо слишком                                                             сильно Трепетало исполинское пламя В огненных полушариях его ярости. 10. Холод, тьма, непроглядность, неколебимость Без распыления, твердая, как алмаз, Черная и непроницаемая, как египетский                                                            мрамор, — Вот чем был повязан Бессмертный. И малые огни, вмерзшие в неколебимость, В неколебимость и незыблемость без распыления, Повязали его бесконечно обострившиеся чувства. ГЛАВА II 1. Бессмертный вмерз в Скалу Вечности, — Века стали ночью тяжкого заточения, Века стали ночью тяжкого нетерпения, — Онемевший, окаменевший, полу задушенный. 2. Нетерпение ополчилось на заточение, Затеплилась, зашевелилась неколебимость — и с грохотом от беспредельности                                                до беспредельности 3. Треснула и распалась на мириады обломков! Ярость Пророка, ища выхода, Билась и дробила обломки в мельчайший прах, Стирала черный мрамор высот в порошок, Взрывала и взвивала прах смерчем и вихрем. 4. Разбитая и раздробленная Скала Вечности С грохотом теряла мириады обломков — и мириады чудовищных пустот зияли за ней, Вокруг нее и вместо нее. Зазвучало: 5. Вниз! вниз! Лос падает вниз! Падает, рушится, опрокидывается! Ночь за ночью и день за днем — Вниз, вниз! ибо у истины есть пределы, Но не у Заблуждения! Вниз! вниз! Год за годом и век за веком. Вниз! вниз! из пустоты в пустоту, И под пустотою всегда оказывается новая пустота, И под новой — новейшая! И ни Времени,                                                     ни Пространству Не дано иного наименования, кроме Вихрепадения в водоворот Вакуума. 6. Движимый, опрокидываемый, рушимый                                                              гневом, — Сперва единственно гневом, — Лос, подобно Новорожденному ощутил, что на смену Негодованию приходят Сознание и Мышление, Из его темных бесформенных очертаний                                               выделилась Голова И его падение-рождение сразу же изменилось: 7. Века стенаний! прежде чем Из его тела пустили свои побеги Смертные и слабые человеческие органы. Прежде чем кровавый вихреворот падения Переродился в ленивый бриз Бесконечной усталости. 9. Разум его трудился во время падения, Непрестанно организуя и исследуя себя, Пока Пустота не стала — Стихиями И Существами, способными идти, ползти, плыть,                                                                лететь И почитать Пустоту запустением. ГЛАВА III 1. Тяжко вздымались и опадали Легкие, А все остальное колыхалось бесформенной массой, Бесформенной и переменчивою, как туча, Тягучею и липкою, как белый полип, Несомо то приливными, то отливными волнами. 2. Но вот из бесформенности начали                                      формироваться формы Во сне материи; лишь Легкие на волнах; Изможденный, перегружённый, едва ли                                                   не потонувший В черной клейкой жидкости, Лос проснулся. 3. Он восстал над водами — и сразу же Сгорбился под тяжестью своих органов, Пустивших по водам стремительные побеги, — И великий океан вокруг него Ожил, зашевелился, заволновался. Он погрузился в воды, и от его Легких Отросли трубчатые семенники, метавшие икру, Которая заполонила беспредельные глубины Мириадами жаберных, опускаясь на самое дно Беспредельности и проходя сквозь него. 5. Он вынырнул, и в бесконечном гневе Покарал бесконечные дикие глубины, Отделив Тяжелое от Невесомого. 6. Тяжелое погрузилось в жидкость и налипло На обломки былой неколебимости, Невесомое же Взлетело вверх, к тем пламенносущим огням, Которые неистово горят во всей Протяженности. ГЛАВА IV 1. И стал Свет: из огней вытекли лучи И растеклись по беспредельности. Но по-прежнему Лос пребывал во тьме, претворяя ее В нечто иное: в позвоночный столб Юрризена, Колеблемый на ветру, Как тело Змия или Железная Цепь, Ниспущенная в мировую глубь. 2. Раздувая меха своих Легких И превращая их в механизм чудовищной силы, Лос в изумлении и в ужасе Создал наковальню, создал алмазный Млат, И в гигантской кузнице началось Денное и нощное закрепление Юрризена. 3. С криком кружа вокруг темного Демона, Быстрыми ослепительными вспышками Пророк начал крепить его железные суставы. 4. Искры, разлетавшиеся во все стороны, Он подхватывал и возвращал на место. Формируя из крошечных светоносных частиц Гигантский светоносный Круг. 5. С гневным ропотом яркие искры Покорялись могучему Млату, которым неутомимо Лос бил по наковальне, пока не возник Первый сияющий Круг Огня. 6. Этот светоносный Круг Он погрузил в бесконечные глубины. И сделал Новый, и снова погрузил его вглубь, Чтобы прогреть наковальню, гневно роптавшую, Принимая круги за кругами огня в свое лоно. 7. Девять бесконечных веков миновало, Когда Лос прогрел светоносную глубь                                                    и швырнул ее Во глубь наиглубочайшую. Она шарахнулась Прочь и отхлынула дымом: так Солнце Нашло свое место. С ликующей улыбкой Пророк Распластал великий позвоночник Юрризена На плоскости огнедышащего Воображения. 8. Но не свет! Ибо разбегающиеся глубины Обнажали бесформенную темную пустоту,                                                          в которой, Охваченный огненной мукой, лежал Юрризен На своем сверкающем раскаленном ложе. 9. Покуда из его мозга, вжатого в камень, И из его сердца, втиснутого в трепещущую плоть, Не вырвались Четыре Потока, огибая, обтекая Беспредельный огненный Шар и струясь вниз,                                                               в ночь. Покуда Форма не была создана для Человеческого                                                    Воображения, Заключенная во тьму и глубокие тучи».