Piping down the valleys wild, Piping songs of pleasant glee, On a cloud I saw a child, And he laughing said to me: 'Pipe a song about a Lamb!' So I piped with merry cheer. 'Piper, pipe that song again;' So I piped: he wept to hear. 'Drop thy pipe, thy happy pipe; Sing thy songs of happy cheer:' So I sang the same again, While he wept with joy to hear. 'Piper, sit thee down and write In a book, that all may read.' So he vanish'd from my sight, And I pluck'd a hollow reed, And I made a rural pen, And I stain'd the water clear, And I wrote my happy songs Every child may joy to hear.

Дул я в звонкую свирель. Вдруг на тучке в вышине Я увидел колыбель, И дитя сказало мне: — Милый путник, не спеши. Можешь песню мне сыграть? — Я сыграл от всей души, А потом сыграл опять. — Кинь счастливый свой тростник Ту же песню сам пропой! — Молвил мальчик и поник Белокурой головой. — Запиши для всех, певец, То, что пел ты для меня! — Крикнул мальчик наконец И растаял в блеске дня. Я перо из тростника В то же утро смастерил, Взял воды из родника И землею замутил. И, раскрыв свою тетрадь, Сел писать я для того, Чтобы детям передать Радость сердца моего!

Шел я с дудочкой весною, Занималася заря — Мальчик в тучке надо мною Улыбнулся, говоря: «Песню мне сыграй про агнца!» Я сыграл — развеселил! «Ты сыграй-ка это снова!» Я сыграл — он слезы лил. «Дудочку оставь и спой мне То, что прежде ты играл». и пока я пел ту песню, Он смеялся и рыдал. «Выйдет книга неплохая — Песни эти пусть прочтут», — Молвил мальчик, исчезая... Сразу взялся я за труд: Для письма сломил тростинку, Бросил в воду горсть земли — Записал все песни детям, Чтобы слушать их могли!

С дудкой я бродил в лесах, Дул в зеленое жерло. Вижу: с тучки в небесах Свесилось дитя мало. — Про ягненка мне сыграй! — Я сыграл, как мне велят. — Ах! и снова начинай! — Вижу: божий мальчик рад. — Если в песне есть слова, Их, счастливец, не таи! — Спел я, что играл сперва. Хвалит он слова мои. — В книжку песню помести Чтобы все прочесть могли! — И уж облачко в пути... Взял я пригоршню земли, Ею воду замутил И тростинку поломал: Без пера и без чернил Детям книгу написал.

How sweet is the Shepherd's sweet lot! From the morn to the evening he strays; He shall follow his sheep all the day, And his tongue shall be filled with praise. For he hears the lamb's innocent call, And he hears the ewe's tender reply; He is watchful while they are in peace, For they know when their Shepherd is nigh.

Как завиден удел твой, пастух. Ты встаешь, когда солнце встает, Гонишь кроткое стадо на луг, И свирель твоя славу поет. Зов ягнят, матерей их ответ Летним утром ласкают твой слух. Стадо знает: опасности нет, Ибо с ним его чуткий пастух.

Доля пастыря так хороша! На лугу он встречает рассвет, До заката овечек пасет — Доли лучше на свете и нет! Ибо слышит он агнцев своих, Бережет их все ночи и дни; Овцы паствою мирно идут — Ибо пастыря знают они.

Ясным днем хорошо пастуху; Целы овцы, трава весела; И напомнив, что солнце вверху, Языком его движет хвала. Агнец блеет вблизи на лугу; Мать-овцу этот голос привлек. Овцы помнят на каждом шагу: Пастырь добрый от них недалек.

The Sun does arise, And make happy the skies; The merry bells ring To welcome the Spring; The skylark and thrush, The birds of the bush, Sing louder around To the bells' cheerful sound, While our sports shall be seen On the Echoing Green. Old John, with white hair, Does laugh away care, Sitting under the oak, Among the old folk. They laugh at our play, And soon they all say:  'Such, such were the joys When we all, girls and boys, In our youth time were seen On the Echoing Green.' Till the little ones, weary, No more can be merry; The sun does descend, And our sports have an end. Round the laps of their mothers Many sisters and brothers, Like birds in their nest, Are ready for rest, And sport no more seen On the darkening Green.

Чуть солнышко встало — И все заблистало! Чиста и ясна, Приходит весна! И нет угомону Ее перезвону, И песня звонка У жаворонка! Мы пляшем в кругу На Звонком Лугу. Под дубом зеленым Со стареньким Джоном Мамаши сидят — На игры глядят. И слышно средь смеха И звонкого эха: «Мы тоже детьми Резвились до тьмы, Танцуя в кругу На Звонком Лугу!» Но в никнущем свете Усталые дети Глядят на закат, И тени лежат... И сестры, и братья, Цепляясь за платье Мамаши родной, Идут на покой. И тихо в кругу На темном Лугу.

Солнце взошло, И в мире светло. Чист небосвод. Звон с вышины Славит приход Новой весны. В чаще лесной Радостный гам Вторит весной Колоколам. А мы, детвора, Чуть свет на ногах, Играем с утра На вешних лугах, И вторит нам эхо Раскатами смеха. Вот дедушка Джон. Смеется и он. Сидит он под дубом Со старым народом, Таким же беззубым И седобородым. Натешившись нашей Веселой игрой, Седые папаши Бормочут порой: — Кажись, не вчера ли На этом лугу Мы тоже играли, Смеясь на бегу, И взрывами смеха Нам вторило эхо! А после заката Пора по домам. Теснятся ребята Вокруг своих мам. Так в сумерках вешних Скворчата в скворешнях, Готовясь ко сну, Хранят тишину. Ни крика, ни смеха Впотьмах на лугу. Устало и эхо. Молчит, ни гугу .

Чу! солнце встает, И чист небосвод. Чу! колокола — Весна к нам пришла. Чу! стриж и снегирь,  Весенний псалтырь. Чу! песни и звон Друг дружке вдогон. Раздвинем листву С зеленым ау! Вот гладкий пенек, Сидит старичок. Вот рядом другой. Весенний покой. Вот, глядя на нас, Он начал рассказ: «Вот так-то и мы Плясали до тьмы. Кидались в листву С зеленым ау». Но мальчик устал, От старших отстал. А из-за ветвей Свет солнца слабей. Эй, брат и сестра, Домой вам пора! Эй, крошка-птенец, Усни, наконец! Покинем листву С зеленым ау.

Средь вешних небес Луч солнца воскрес, Вокруг звонари Весенней зари, А сколько птах Таится в кустах; Где дрозд, где юла, И колокола Звонят нам, гулёнам, А Эхо в Зеленом. Джон стар, Джон сед, Любитель бесед С такими, как он; Напомнил им Джон, Как в прежние дни Резвились они, Что вовсе не грех; Наш слышится смех Им под небосклоном, А Эхо в Зеленом. Лучи отблистали, Детишки устали; Солнце село, и нам Пора по домам; Хорошо вечерами Детворе с матерями; Родительский дом Схож ночью с гнездом В краю населенном; Темнеет в Зеленом.

   Little Lamb, who made thee?    Dost thou know who made thee? Gave thee life, and bid thee feed, By the stream and o'er the mead; Gave thee clothing of delight, Softest clothing, woolly, bright, Gave thee such a tender voice, Making all the vales rejoice?    Little Lamb, who made thee?    Dost thou know who made thee?    Little Lamb, I'll tell thee,    Little Lamb, I'll tell thee: He is called by thy name, For He calls Himself a Lamb He is meek, and He is mild; He became a little child. I a child, and thou a lamb, We are called by His name.    Little Lamb, God bless thee!    Little Lamb, God bless thee!

   Милый! чьей рукой    Сделан ты — такой? Кто на свет тебя послал, Кто траву тебе постлал, Кто привел тебя к ручью, Шерстку выдумал твою, Блеять кто тебе велел Так, чтоб всяк повеселел?    Милый! чьей рукой    Сделан ты — такой?    Слушай и внимай!    Слушай и внимай! Твой Создатель — тезка твой Ибо Агнец он Святой; Кроток он, и нежен он, Он Дитятей наречен; Ты ягненок, я дитя, Он таков, как ты и я.    Твой Творец — Господь!    Твой Творец — Господь!

Кем, ягненок, создан ты? Хочешь знать, кем создан ты? Кто снабдил тебя травой И водою ключевой? Знаешь, кем тебе дано Мягкое твое руно? Кто бы в мире сделать мог Столь приятный голосок? Кем, ягненок, создан ты? Хочешь знать, кем создан ты? Я скажу тебе сейчас, Я скажу тебе сейчас. Твой Создатель — тезка твой. Агнец Божий — Бог Живой. Наш заботливый Отец, Он Младенец и Творец. Ты ягненок, я дитя. Агнец ты, агнец я. Бог тебя благослови! Бог тебя благослови!

Агнец, агнец белый! Кем ты, агнец, сделан? Кто пастись тебя привел В наш зеленый вешний дол, Дал тебе волнистый пух, Голосок, что нежит слух?    Кто он, агнец милый?    Кто он, агнец милый? Слушай, агнец кроткий, Мой рассказ короткий. Был, как ты, он слаб и мал. Он себя ягненком звал. Ты — ягненок, я — дитя. Он такой, как ты и я.    Агнец, агнец милый,    Бог тебя помилуй!

   Милый Агнец, расскажи,    Кем ты создан, расскажи? Из каких ты вышел рук? Кто тебя привел на луг? Кто пушок придумал твой, Чистый, мягкий, золотой? Кто тебе твой голос дал, Чтоб так нежно он звучал?    Милый Агнец, расскажи,    Кем ты создан, расскажи?    Милый Агнец, я скажу,    Милый Агнец, я скажу! — Имя Агнца он избрал, Ибо так себя назвал. Как дитя, он тих и мил — Он пришел и всех простил. Я дитя, и Агнец ты — И у нас его черты!    Милый Агнец, Бог с тобой!    Милый Агнец, Бог с тобой!

My mother bore me in the southern wild, And I am black, but O! my soul is white; White as an angel is the English child, But I am black, as if bereav'd of light. My mother taught me underneath a tree, And, sitting down before the heat of day, She took me on her lap and kissed me, And, pointing to the east, began to say: 'Look on the rising sun,—there God does live, And gives His light, and gives His heat away; And flowers and trees and beasts and men receive Comfort in morning, joy in the noonday. 'And we are put on earth a little space, That we may learn to bear the beams of love; And these black bodies and the sunburnt face Is but a cloud, and like a shady grove. 'For when our souls have learn'd the heat to bear,  The cloud will vanish; we shall hear His voice, Saying: "Come out from the grove,                                             My love and care, And round My golden tent like lambs rejoice." ' Thus did my mother say, and kissed me; And thus I say to little English boy. When I from black and he from white cloud free, And round the tent of God like lambs we joy, I'll shade him from the heat, till he can bear To lean in joy upon our Father's knee; And then I'll stand and stroke his silver hair, And be like him, and he will then love me.

В иной стране я свет увидел Божий; Я черный, но душа моя бела; Английский мальчик — ангел белокожий, Меня же мама черным родила. И поутру она мне говорила, Склоняясь с поцелуем надо мной И указуя взглядом на светило, Еще не разливающее зной: «Взгляни на солнце — то Господь сияет! Даруя свет и благостную тень, Он все живое щедро оделяет Заботой утром, лаской в ясный день. Здесь, на земле, чтобы душа сумела К лучам любви привыкнуть — зной суров! Нам черные даны лицо и тело, Но это только временный покров. Когда нужды не будет нам в защите, Покров спадет — услышим в небесах: «чада, к Моему шатру придите И агнцами блаженствуйте в лучах!» Так мама объясняла мне основы — И так скажу я брату своему, Когда он снимет белые покровы И черные покровы я сниму. И мальчику английскому вожатым Я буду на дороге в небеса И там как равный встану рядом с братом, Его златые гладя волоса.

Мне жизнь в пустыне мать моя дала, И черен я — одна душа бела. Английский мальчик светел, словно день, А я черней, чем темной ночи тень. Учила мать под деревом меня И, прерывая ласками урок, В сиянье раннем пламенного дня Мне говорила, глядя на восток: — Взгляни на Солнце — там Господь живет, Он озаряет мир своим огнем. Траве, зверям и людям он дает Блаженство утром и отраду днем. Мы посланы сюда, чтоб глаз привык К лучам любви, к сиянию небес.  И это тельце, этот черный лик — Ведь только тучка иль тенистый лес. Когда глазам не страшен будет день, Растает тучка. Скажет он: «Пора! Покиньте, дети, лиственную сень, Резвитесь здесь, у моего шатра!» Так говорила часто мать моя. Английский мальчик, слушай, если ты Из белой тучки выпорхнешь, а я Освобожусь от этой черноты, — Я заслоню тебя от зноя дня И буду гладить золотую прядь, Когда, головку светлую клоня, В тени шатра ты будешь отдыхать.

Там, где рожден я, — солнце и песок, И черен я, одна душа бела. Английский мальчик — белый ангелок, А негритянский — черная смола. Мать прятала меня в тени дерев От зноя, наступающего днем, И, к небу руку черную воздев, С любовью говорила мне о нем: — На небе солнце, а на солнце Бог, Он дарит свет, он дарит свет и тень, Чтоб каждый человек, зверек, листок Хвалил рассвет и славил ясный день. Лучи любви небесной горячи, и жар любви мы вытерпеть должны; Сгорели б мы, Господь не облачи Нас в черные сплошные пелены Душа не знает этой черноты И белоснежной выйдет из пелен, Когда раздастся Голос с высоты И призовет ягнят на небосклон. Так мать мне говорила в той стране, Так, белый мальчик, я скажу тебе: — Ты в белой, сам я — в черной пелене, Но нас, ягнят, зовет Господь к себе; Я помогу тебе снести жару На солнечной дороге в небеса, И выйдем, братья, к Божьему шатру, И я твои поглажу волоса.

Merry, merry sparrow! Under leaves so green, A happy blossom Sees you, swift as arrow, Seek your cradle narrow Near my bosom. Pretty, pretty robin! Under leaves so green, A happy blossom Hears you sobbing, sobbing, Pretty, pretty robin, Near my bosom.

Радостный Воробышек, Под листом Цветок Затаен: Жду — стрелою сладкой Ляжешь, как в кроватку, В мой бутон! Милая Малиновка, Под листом Цветок Затаен; Слышу — ты рыдаешь И слезу роняешь В мой бутон!

Стриж! Цветы прозрели. Видит нас цветок. Так лети же, Ты, стрела без цели, К тесной колыбели, К сердцу ближе. Милая касатка! Слышит нас цветок. Так лети же Плакать сладко-сладко, Милая касатка, К сердцу ближе.

When my mother died I was very young, And my father sold me while yet my tongue Could scarcely cry "weep! 'weep! 'weep!' So your chimneys I sweep, and in soot I sleep. There's little Tom Dacre, who cried when his head, That curl'd like a lamb's back, was shav'd: so I said  'Hush, Tom! never mind it,for when your head's bare You know that the soot cannot spoil your white hair.' And so he was quiet, and that very night, As Tom was a-sleeping, he had such a sight!— That thousands of sweepers, Dick, Joe, Ned, and Jack, Were all of them lock'd up in coffins of black. And by came an Angel who had a bright key, And he open'd the coffins and set them all free; Then down a green plain leaping, laughing, they run, And wash in a river, and shine in the sun. Then naked and white, all their bags left behind, They rise upon clouds and sport in the wind; And the Angel told Tom, if he'd be a good boy, He'd have God for his father, and never want joy. And so Tom awoke; and we rose in the dark, And got with our bags and our brushes to work. Tho' the morning was cold, Tom was happy and warm; So if all do their duty they need not fear harm.

Был я крошкой, когда умерла моя мать. И отец меня продал, едва лепетать Стал мой детский язык. Я невзгоды терплю, Ваши трубы я чищу, и в саже я сплю. Стригли давеча кудри у нас новичку, Белокурую живо обстригли башку. Я сказал ему: — Полно! Не трать своих слез. Сажа, братец, не любит курчавых волос! Том забылся, утих и, уйдя на покой, В ту же самую ночь сон увидел такой: Будто мы, трубочисты, — Дик, Чарли и Джим, — В черных гробиках тесных, свернувшись, лежим. Но явился к нам ангел, — рассказывал Том, — Наши гробики отпер блестящим ключом, И стремглав по лугам мы помчались к реке, Смыли сажу и грелись в горячем песке. Нагишом, налегке, без тяжелых мешков, Мы взобрались, смеясь, на гряду облаков, И смеющийся ангел сказал ему: «Том, Будь хорошим — и Бог тебе будет отцом!» В это утро мы шли на работу впотьмах, Каждый с черным мешком и с метлою в руках. Утро было холодным, но Том не продрог. Тот, кто честен и прям, не боится тревог.

Мать оставила рано меня сиротой, А отец, удрученный своей нищетой, Крошку-сына, который едва лепетал, К трубочистам чумазым в ученье послал. Не вылажу из сажи — уж так повелось. Тома наголо брили. Орал он. «Да брось, — Я сказал, — ты кудрявей ягненка, а тот Никогда не пролез бы, как мы, в дымоход». Перестал он, бедняга, кричать, да потом Сон диковинно-странный увидел наш Том: Будто тыщи чумазых — Дик, Джо, Нед и Джек В черный гроб заколочены кем-то навек. Но приходит к ним ангел с волшебным ключом, И выходят на волю Дик, Джо, Нед и Том, Ну а там уж — и радость, и песни, и смех, И весеннее солнце, и речка для всех. Искупались, отмыли от сажи бока И вбежали стремглав нагишом в облака. Ангел Тому сказал: «Нужно быть молодцом, И послушному сыну Бог будет отцом». Тут — опять подниматься, и копоть скрести, И тяжелую сажу в ведерках нести. Том — усердней других, хоть наказчик умолк. Плакать нечего, коль выполняешь свой долг.

Когда я еще начинал лепетать, Ушла навсегда моя бедная мать — Отец меня продал, — я сажу скребу И черную вам прочищаю трубу. Заплакал обстриженный наголо Том. Его я утешил: «Не плачь, ведь зато, Покуда кудрями опять не оброс, Не сможет и сажа испачкать волос». Затих и уснул он, приткнувшись к стене, И ночью привиделись Тому во сне Гробы на поляне — и их миллион, А в них трубочисты — такие, как он. Но Ангел явился в сиянии крыл И лучиком света гробы отворил. И к речке помчалась ватага детей, Чтоб сажу в воде оттереть поскорей Мешки побросав и резвясь на ветру, Затеяли в облаке белом игру. Сказал Тому Ангел: «Будь чистым душой! И Бог, как отец, встанет рядом с тобой». Со всеми во тьме пробудился наш Том, Со всеми за щетку с тяжелым мешком — И утром промозглым согрет трубочист: Трудящийся честно пред Господом чист.

Умерла моя мать, а я был малышом. В рабство продал отец мой меня нагишом, Хоть продать малыша — небольшая корысть. Сплю я в саже, кричу я во сне: «Чисть! Чисть! Чисть!» Был кудрявый Том Дакр как барашек на вид, И, как водится, наголо был он обрит; Том заплакал, а я говорю: «Чересчур Ты для нашего, Том, ремесла белокур!» Том заснул. В ту же ночь мы приснились ему: Дик и Джо, Нед и Джек, заселившие тьму. Молоко не обсохло у нас на губах, А мы накрепко заперты в черных гробах. Светлый ангел явился, принес он ключи;  Отпер гробики наши, мол, вот вам лучи, Вот вам солнце; и все мы бегом на луга, И речные приветили нас берега. Искупались мы, бросили наши мешки, И нас всех в небеса вознесли ветерки. Ангел Тому сказал: «Ты не верь, что ты плох. Знай: отец для хорошего мальчика — Бог». И опять нам пришлось на рассвете вставать. Нам со щетками нашими век вековать; Было холодно утром, а Тому тепло, Делай дело, и минет работника зло.

'Father! father! where are you going?   I do not walk so fast. Speak, father, speak to your little boy, Or else i shall be lost.' The night was dark, no father was there; The child was wet with dew; The mire was deep, and the child did weep, And away the vapour flew.

«Отец, отец! куда спешишь? Помедленней иди. Такая тишь, а ты молчишь, И темень впереди!» И точно: тьма со всех сторон, Болотная роса. Напрасно он взывал, смущен, Лишь пар вокруг вился.

«Где ты, отец мой? Тебя я не вижу, Трудно быстрей мне идти. Да говори же со мной, говори же, Или собьюсь я с пути!» Долго он звал, но отец был далеко. Сумрак был страшен и пуст. Ноги тонули в тине глубокой, Пар вылетал из уст.

«Отец, отец, куда же ты? Зачем так торопиться? Не слыша слова твоего, Могу я заблудиться!» Дитя измокло от росы, В трясину оступилось; Отца с ним нет — пропал и след, Виденье растворилось...

The little boy lost in the lonely fen, Led by the wand'ring light, Began to cry; but God, ever nigh, Appeared like his father, in white. He kissed the child, and by the hand led, And to his mother brought, Who in sorrow pale, thro' the lonely dale, Her little boy weeping sought.

В трясину мальчик угодил, Кружа за светляком; Он закричал — но тут предстал Господь: родным отцом. Найденыша он приласкал И к матери отнес, Блуждавшей с криком в лесу великом, Охрипшей от долгих слез.

Маленький мальчик, устало бредущий Вслед за болотным огнем, Звать перестал. Но Отец вездесущий Был неотлучно при нем. Мальчика взял он и краткой дорогой, В сумраке ярко светя, Вывел туда, где с тоской и тревогой Мать ожидала дитя.

Заплакал мальчик в темноте, Среди болот блуждая, — И тут пред ним отцом родным Предстал Господь, сияя! И за руку ребенка взял, И к матери отвел, Что ночь брела, дитя звала, Слезами полня дол.

When the green woods laugh with the voice of joy, And the dimpling stream runs laughing by; When the air does laugh with our merry wit, And the green hill laughs with the noise of it; When the meadows laugh with lively green, And the grasshopper laughs in the merry scene, When Mary and Susan and Emily With their sweet round mouths sing 'Ha, Ha, He!' When the painted birds laugh in the shade, Where our table with cherries and nuts is spread, Come live, and be merry, and join with me, To sing the sweet chorus of 'Ha, Ha, He!'

В час, когда листва шелестит, смеясь, И смеется ключ, меж камней змеясь, И смеемся, даль взбудоражив, мы, И со смехом шлют нам ответ холмы, И смеется рожь и хмельной ячмень, И кузнечик рад хохотать весь день, И вдали звенит, словно гомон птиц, «Ха-ха-ха! Ха-ха!» — звонкий смех девиц, а в тени ветвей стол накрыт для всех, И, смеясь, трещит меж зубов орех, — в этот час приди, не боясь греха, Посмеяться всласть: «Хо-хо-хо! Ха-ха!»

Когда смех с утра на лугах звучит, Где смеющийся ручеек журчит И такой же смех слышится в лесах И смешливое солнце в небесах. Так и ловят смех каждого луча Мери, Сьюзен, Эмили, хохоча, И древесные вторят им верхи, И кузнечики: «Ха, ха, ха, хи, хи!» Жизнерадостный раздается смех; Дразнят со стола вишня и орех; Эти простенькие заучив стихи, И включайся в хор: «Xо, хо, хо, хи, хи!»

Когда, заливаясь, смеется ручей И полон воздух веселых речей, Смеется роща, смеемся мы, И эхом смеющимся вторят холмы, Смеются луга зеленой травой, Смеется кузнечик, укрытый листвой, И девушки, сладкие губы раскрыв, Выводят со смехом веселый мотив, И птицы звенят, оглашая дол, И в тени накрыт с угощеньем стол — а ну-ка с нами веселья испей И хохотом, хохотом радость излей!

Sweet dreams, form a shade O'er my lovely infant's head; Sweet dreams of pleasant streams By happy, silent, moony beams. Sweet sleep, with soft down Weave thy brows an infant crown. Sweet sleep, Angel mild, Hover o'er my happy child. Sweet smiles, in the night Hover over my delight; Sweet smiles, mother's smiles, All the Iivelong night beguiles. Sweet moans, dovelike sighs, Chase not slumber from thy eyes. Sweet moans, sweeter smiles, All the dovelike moans beguiles. Sleep, sleep, happy child, All creation slept and smil'd; Sleep, sleep, happy sleep, While o'er thee thy mother weep. Sweet babe, in thy face Holy image I can trace. Sweet babe, once like thee, Thy Maker lay and wept for me, Wept for me, for thee, for all, When He was an infant small. Thou His image ever see, Heavenly face that smiles on thee, Smiles on thee, on me, on all; Who became an infant small. Infant smiles are His own smiles; Heaven and earth to peace beguiles.

Сладость снов, сойди, как тень, Сон, дитя мое одень. Сны, сойдите, как ручей Лунных ласковых лучей. Сладкий сон, как нежный пух, Убаюкай детский слух. Ангел кроткий, сладкий сон, Обступи со всех сторон. Смех, сверкай во тьме ночей Над отрадою моей. Будь с ним лучшей из утех, Материнский нежный смех. Каждой жалобе шепни: «Задремли и отдохни». Каждой жалобе скажи: «Крылья легкие сложи». Спи, дитя, счастливым сном, Целый мир уснул кругом. Спи же, спи, родимый мой, Я поплачу над тобой. Предо мной священный лик На твоем лице возник, Твой Создатель здесь, во сне, Горько плакал обо мне. Как невинное дитя, Плакал, глазками блестя, О тебе и обо всех, И слезами смыл наш грех. И теперь глядит, любя, Он с улыбкой на тебя, В снах ребенка спит он сам. Мир земле и небесам.

Сладкий сон, пеленой Чадо милое укрой — Из лунных лучей Ты над ним свой полог свей. Чадо, спи — златым венцом Пух сияет над челом, И кружит в головах Кроткий ангел на крылах. Ты, улыбка, приходи — С нами ночь проведи; И улыбкой станет мать Чадо ночью охранять. Пусть ни легкий вздох, ни стон Не тревожат детский сон — Нежною улыбкой мать Станет вздохи отгонять. Чадо, спи — кругом темно, Все с улыбкой спят давно. Спи, радость моя — Над тобой поплачу я. Глядя в колыбель твою, Лик священный узнаю: Некогда Создатель твой Так оплакал жребий мой. Как ребенок, тих и мил — Он пришел и всех простил, И его небесный лик Над вселенною возник. Будет он всегда с тобой, Чтоб улыбкою святой На твоих устах сиять, Проливая благодать.

Сон, сон, осени Мое дитя в ночной тени. Сны, сны, свет луны! В тишине ручьи слышны. Сон, сон пуховой! Мил младенцу венчик твой. Сон, сон, херувим Над сокровищем моим. Улыбнись, улыбнись, Счастья моего коснись! Я сама улыбнусь, В сумрак нежный окунусь. Вздох,вздох, голубок! Сон младенческий глубок. Я вздохну, улыбнусь, Ни на миг не отвернусь. Спи, спи в тишине! Улыбнулся мир во сне. Сладко спать, сладко спать! Над тобою плачет мать. Я в тебе что ни миг Божий созерцаю лик. И в Своем детском сне Создатель плакал обо мне, Обо мне, о тебе, О человеческой судьбе. Бог младенческих сердец, Улыбается Творец. Мне, земле, небесам. Тот, Кто стал младенцем Сам, Улыбается с тобой, Миру даровав покой.

To Mercy, Pity, Peace, and Love All pray in their distress; And to these virtues of delight Return their thankfulness. For Mercy, Pity, Peace, and Love Is God, our Father dear, And Mercy, Pity, Peace, and Love Is man, His child and care. For Mercy has a human heart, Pity a human face, And Love, the human form divine, And Peace, the human dress. Then every man, of every clime, That prays in his distress, Prays to the human form divine, Love, Mercy, Pity, Peace. And all must love the human form, In heathen, Turk, or Jew; Where Mercy, Love, and Pity dwell There God is dwelling too.

Добро, Смиренье, Мир, Любовь — Вот перечень щедрот, Которых каждый человек, Моля и плача, ждет. Добро, Смиренье, Мир, Любовь Познал в себе Творец, Добро, Смиренье, Мир, Любовь Вложил в детей Отец. И наше сердце у Добра, И наш — Смиренья взгляд, И в нашем образе — Любовь, Мир — наш нательный плат. Любой из нас, в любой стране, Зовет, явясь на свет, Добро, Смиренье, Мир, Любовь — Иной молитвы нет. И нехристь — тоже человек,  И в том любви залог: Где Мир, Смиренье и Любовь — Там, ведомо, сам Бог.

Добро, Терпимость, Мир, Любовь В несчастье мы зовем И сим достоинствам святым Возносим наш псалом. Добро, Терпимость, Мир, Любовь — Всё это Бог Благой; Добро, Терпимость, Мир, Любовь — Всё это мы с тобой! Ведь наше сердце у Добра, Терпимость льет наш свет. Святой наш образ у Любви — И Мир, как мы, одет. Мы — люди, жители земли, В несчастье все зовем Добро, Терпимость, Мир, Любовь Во образе людском! О если б образ наш святой Любой в любом берег! Где Мир, Терпимость и Любовь — Там, собственно, и Бог!

'Twas on a Holy Thursday, their innocent faces clean, The children walking two and two, in red and blue and green, Grey-headed beadles walk'd before, with wands as white as snow, Till into the high dome of Paul's they like Thames' waters flow. О what a multitude they seem'd, these flowers of London town! Seated in companies they sit with radiance all their own. The hum of multitudes was there, but multitudes of lambs, Thousands of little boys and girls raising their innocent hands. Now like a mighty wind they raise to Heaven the voice of song, Or like harmonious thunderings the seats of Heaven among. Beneath them sit the aged men, wise guardians of the poor; Then cherish pity, lest you drive an angel from your door.

Они проходят по два в ряд — сама Невинность с ними! Они идут, лаская взгляд одежками цветными. Седые старцы впереди, чья кожа — жестче пемзы. Толпа вливается в собор, как будто воды Темзы. Какие россыпи цветов — зеленый, синий, красный! Откуда в Англии они — в туманной и ненастной? Услышишь — галками галдят, присмотришься — ягнята; Обряд свершается святой, и сами дети святы. Вот вихрем пенье поднялось и в небо полетело. Гром чистогласный огласил церковные приделы. И старцы, мудры и щедры, душой взмывают к Богу. Даянье — благо; не гони просителя с порога.

И вот настал Святой Четверг — колонною несметной Шагают дети парами в одежде разноцветной. К Святому Павлу их ведут наставники седые — Как будто Темза потекла под купола святые. О сколько, Лондон, ты таишь цветов дикорастущих, В невинных личиках своих сияние несущих! И гул под сводами стоит — то агнцы Бога просят И тысячи невинных рук они горе возносят. Единым духом, словно вихрь, взмывает песнопенье — И словно дружный гром, грядет в Небесные Владенья! А вы, заступники сирот, добро свое творите — Стучащегося ангела с порога не гоните.

Как на цвета в Святой четверг процессия щедра! Идет в зеленом, в голубом и в красном детвора. А белый посох так хорош в руках у старика. В собор Святого Павла к нам течет сия река. Сдается мне, в глазах рябит от лондонских цветов; Особый цвет, лучистый свет пролиться в мир готов. Ручонки хлопают вокруг среди благих вестей; Как Божьих агнцев не принять за множество детей? Гром этих нежных голосов над миром не затих; Могучий ветер к небесам возносится от них, Сидят седые мастера богоугодных дел. Прогонишь бедного, а с ним твой ангел отлетел.

Куда идут ряды детей, умытых, чистых, ясных, В нарядных платьях — голубых, зеленых, синих, красных? Седые дядьки впереди. Толпа течет под своды Святого Павла, в гулкий храм, шумя, как Темзы воды. Какое множество детей — твоих цветов, столица! Они сидят над рядом ряд, и светятся их лица. Растет в соборе смутный шум, невинный гул ягнят. Ладони подняты у всех, и голоса звенят. Как буря, пенье их летит вверх из пределов тесных, Гремит, как гармоничный гром среди высот небесных. Седые пастыри внизу. Лелейте же сирот, Чтоб добрый ангел не ушел от запертых ворот.

The sun descending in the west, The evening star does shine; The birds are silent in their nest, And I must seek for mine. The moon, like a flower, In heaven's high bower, With silent delight Sits and smiles on the night. Farewell, green fields and happy groves, Where flocks have took delight. Where lambs have nibbled, silent moves The feet of angels bright; Unseen they pour blessing, And joy without ceasing, On each bud and blossom, And each sleeping bosom. They look in every thoughtless nest, Where birds are cover'd warm; They visit caves of every beast, To keep them all from harm. If they see any weeping That should have been sleeping, They pour sleep on their head, And sit down by their bed. When wolves and tigers howl for prey, They pitying stand and weep; Seeking to drive their thirst away, And keep them from the sheep. But if they rush dreadful, The angels, most heedful, Receive each mild spirit, New worlds to inherit. And there the lion's ruddy eyes Shall flow with tears of gold, And pitying the tender cries, And walking round the fold, Saying 'Wrath, by His meekness, And, by His health, sickness Is driven away From our immortal day. 'And now beside thee, bleating lamb, I can lie down and sleep; Or think on Him who bore thy name, Graze after thee and weep. For, wash'd in life's river My bright mane for ever Shall shine like the gold As I guard o'er the fold.'

Заходит солнце, и звезда Сияет в вышине. Не слышно песен из гнезда. Пора уснуть и мне. Луна цветком чудесным В своем саду небесном Глядит на мир, одетый в тьму, И улыбается ему. Прощайте, рощи и поля, Невинных стад приют. Сейчас, травы не шевеля, Там ангелы идут И льют благословенье На каждое растенье, На почку, спящую пока, И чашу каждого цветка. Они хранят покой гнезда, Где спят птенцы весной, И охраняют от вреда Зверей в глуши лесной. И если по дороге Услышат шум тревоги, Печальный вздох иль тяжкий стон, Они несут страдальцам сон. А если волк иль мощный лев Встречается в пути, Они спешат унять их гнев Иль жертву их спасти. Но если зверь к мольбам их глух, Невинной жертвы кроткий дух Уносят ангелы с собой В другое время, в мир другой. И там из красных львиных глаз Прольются капли слез, И будет охранять он вас, Стада овец и коз, И скажет: «Гнев — любовью, А немощи — здоровьем Рассеяны, как тень, В бессмертный этот день Теперь, ягненок, я могу С тобою рядом лечь, Пастись с тобою на лугу И твой покой беречь. Живой водой омылся я, И грива пышная моя, Что всем живым внушала страх, Сияет золотом в лучах».

На западе горит закат Вечернею звездой, По гнездам птенчики молчат И мне уж на покой. А в небе безбрежном Соцветием нежным, Чиста и бледна, Раскрылась луна. Прощайте, звонкий луг и дол Прощай, зеленый лес! — Уж ангелов дозор сошел С блистающих небес: И каждой былинке Они по слезинке Несут Божий дар — Блаженства нектар. И к каждой норке подойдут, И к каждому гнезду, Верша свой милосердный труд, Чтоб отвести беду: Услышав рыданья Земного созданья — Со сном поспешат И боль утишат. А если тигры в эту ночь Хотят овцу забрать — Спешат рыданьями помочь И алчность их унять. А если не много Дала их подмога — То душу с собой Берут в мир иной. А там овечек смирный лев На пастбище хранит — Сменив на слезы прежний гнев, Он овцам говорит: «Ваш Пастырь любовью И пролитой кровью Грехи искупил — И мир наступил. С тобою, агнец, на лугу Мы будем спать вдвоем — Здесь вечно думать я могу О Пастыре твоем. Я гриву омою Живою водою, Чтоб шар золотой Сиял над тобой».

Взошла, хоть все еще закат, Вечерняя звезда. Умолкши, в гнездах птицы спят, Лишь я лишен гнезда. Луна, как растение, В небесном цветении Любуется тьмой С улыбкой немой. Покойны травы и стога, Отрада дневных стад. Ягнята дремлют. На луга Заступники спешат. Они, светозарные, Вольют в благодарные Земные создания Свое ликование. Они обстанут тихость гнезд И мир звериных нор, Ночных дерев неслышный рост И сонный плеск озер. А встретят неспящего И жалко кричащего — Пребудут при нем Забвеньем и сном. Где кровоалчны Волк и Лев, Они вздымают стон О том, чтоб сгинул глад и гнев И агнец был спасен. А зверь не отступится — Пред Богом заступятся За тварь убиенную, За душу бесценную. И в рай ведут овцу со львом, Но лев уже не тот: Из огненных очей ручьем Златые слезы льет. «Мое превращение — В его всепрощении, И кротость его — Мое естество! Теперь, ягненок, я пасусь С тобою наравне И Агнцу Божьему молюсь В небесной вышине. В блаженном раскаянье Сбылись мои чаянья, Ночь стала благой, А грива — златой!»

Sound the flute! Now it's mute. Birds delight Day and night; Nightingale In the dale, Lark in sky, Merrily, Merrily, merrily, to welcome in the year. Little boy, Full of joy; Little girl, Sweet and small; Cock does crow, So do you; Merry voice, Infant noise, Merrily, merrily, to welcome in the year. Little lamb,  Неге I am; Come and lick My white neck; Let me pull Your soft wool; Let me kiss Your soft face: Merrily, merrily, we welcome in the year.

Трубный звук Смолкнул вдруг, И кругом Птичий гам! Слышу я Соловья — И для всех Звонкий смех! Весело, весело, приходи, Весна! Мил и шум Малышам, Смех детей Все слышней! Петушок — На шесток! Покричим Вместе с ним! Весело, весело, приходи, Весна! Агнец мой, Ты со мной, Так игрив И кудряв — И тебя Буду я Обнимать, Целовать! Весело, весело, приходи, Весна!

Чу, свирель! Смолкла трель... Соловей — Меж ветвей. Жаворонок в небе. Всюду птичий щебет. Весело, весело Встречаем мы весну! Рады все на свете. Радуются дети. Петух — на насесте. С ним поем мы вместе. Весело, весело Встречаем мы весну! Милый мой ягненок, Голосок твой тонок. Ты ко мне, дружок, прильни, Язычком меня лизни. Дай погладить, потрепать Шерстки шелковую прядь. Дай-ка поцелую Мордочку смешную. Весело, весело Встречаем мы весну!

Пастушок! Смолк твой рожок. Петь не прочь День и ночь Соловей. Грусть развей! Птица-юла, Будь весела, Радостный, радостный году привет! Ты, малыш, Свет мне сулишь, А ты, малышка, Яркая вспышка; Кричит петух, Радуя слух, А крик дитяти — Зов благодати. Радостный, радостный году привет! Агнец родной, Ты со мной; Шею лизни Ты мне в тени; Шерстку твою Я, как в раю, Погладить рад; Агнец — мой брат. Радостный, радостный году привет!

When the voices of children are heard on the green, And laughing is heard on the hill, My heart is at rest within my breast, And everything else is still. 'Then come home, my children, the sun is gone down, And the dews of night arise; Come, come, leave off play, and let us away Till the morning appears in the skies.' 'No, no, let us play, for it is yet day, And we cannot go to sleep; Besides, in the sky the little birds fly, And the hills are all cover'd with sheep. 'Well, well, go and play till the light fades away, And then go home to bed.'  The little ones leaped and shouted and laugh'd  And all the hills echoed.

Когда детвора резвится с утра, На холмы поднимаясь бегом, Спокойно мне в моей тишине И все спокойно кругом. «Домой, детвора, теперь нам пора. На закате роса холодна. Пора, детвора! Домой до утра! Гулять нам нельзя дотемна». «Нет, еще не пора! И в разгаре игра, И солнце еще не зашло. В небе множество птах, и стада на холмах, И по-прежнему в мире светло!» «Хорошо, детвора, правда, спать вам пора, Не померк еще радостный свет!» От холма до холма крики, смех, кутерьма, Так что эхо смеется в ответ.

Когда, играя, дети шумят И смехом полнится луг, День заверша, покойна душа, И так покойно вокруг. Пора по домам, скоро закат, И луг роса остудит! Пора, пора! Вернемся с утра! Все игры еще впереди! Ах, рано, нет-нет! Так радостен свет! Какой же может быть сон! Еще не закат, и птички не спят, И пестреет овцами склон! Ну ладно, ступайте, еще поиграйте! Но к закату все по домам! Восторг их велик, и радостен крик, и эхо летит по холмам!

'I have no name: I am but two days old.' What shall i call thee? 'I happy am, Joy is my name.' Sweet joy befall thee! Pretty Joy! Sweet Joy, but two days old. Sweet Joy i call thee Thou dost smile, I sing the while, Sweet joy befall thee!

— Мне только два дня. Нет у меня Пока еще имени. — Как же тебя назову? — Радуюсь я, что живу. Радостью — так и зови меня! Радость моя — Двух только дней, — Радость дана мне судьбою. Глядя на радость мою, Я пою: Радость да будет с тобою!

«Два дня назад Я на свет родилась». — Как тебя назову я? «Если, друг, ты мне рад, Радостью я бы звалась, Ради тебя существуя». Пусть ей два дня, Мне Радость — родня; Так ее и зову я. С нею и впредь Буду я петь, Радостно торжествуя.

— Мне имя дай — Ведь мне всего два дня! — Как же назвать, я гадаю? — В жизнь я пришла, Радость нашла! Счастья тебе пожелаю! Дитя мое, Тебе всего два дня — Радостью я нарекаю! Стоя над зыбкой С нежной улыбкой, Счастья тебе пожелаю!

Once a dream did weave a shade O'er my Angel-guarded bed, That an emmet lost its way Where on grass methought I lay. Troubled, 'wilder'd, and forlorn, Dark, benighted, travel-worn, Over many a tangled spray, All heart-broke I heard her say: 'O, my children! do they cry? Do they hear their father sigh? Now they look abroad to see: Now return and weep for me.' Pitying, I dropp'd a tear; But I saw a glow-worm near, Who replied: 'What wailing wight Calls the watchman of the night? 'I am set to light the ground, While the beetle goes his round: Follow now the beetle's hum;  Little wanderer, hie thee home.'

В изголовье Ангел встал, А во сне я увидал, Что лежу на травке я И гляжу на муравья. А несчастный муравей, Как в лесу, бредет в траве, Жалок, мал и одинок. Вот что, плача, он изрек: «Дети! ищете ль отца, Окликая без конца? Ах! оставьте поиск свой. Сироты, пора домой!..» Я заплакал: вот бедняк. Вдруг, смотрю, спешит светляк, Молвя: «Хватит! это мы! Кто тревожит Стража тьмы? Я Светляк, со мною Жук, Я есмь свет, а он есть звук, Поспеши на звук и свет — Охраним тебя от бед.

Спал я, окруженный тьмою — Ангел вился надо мною... Я лежу в траве, а в ней Заблудился Муравей. Мраком он окутан темным — Страшно быть в ночи бездомным! Он идти уже не мог И в корнях корявых лег. «Видно, не дойду до дому! Дети по лесу глухому Тщетно кликают меня — Но во мраке ни огня...» И залился я слезами... Вижу — Светлячок над нами Засветился и сказал: «Кто ночного стража звал?! Я — Огонь в Ночи Горящий, И со мною Жук Жужжащий — Полетим над головой. Поспеши-ка ты домой!»

Can I see another's woe, And not be in sorrow too? Can I see another's grief, And not seek for kind relief? Can I see a falling tear, And not feel my sorrow's share? Can a father see his child Weep, nor be with sorrow fill'd? Can a mother sit and hear An infant groan, an infant fear? No, no! never can it be! Never, never can it be! And can He who smiles on all Hear the wren with sorrows small, Hear the small bird's grief and care, Hear the woes that infants bear, And not sit beside the nest, Pouring pity in their breast; And not sit the cradle near, Weeping tear on infant's tear; And not sit both night and day, Wiping all our tears away? O, no! never can it be! Never, never can it be! He doth give His joy to all; He becomes an infant small; He becomes a man of woe; He doth feel the sorrow too. Think not thou canst sigh a sigh, And thy Maker is not by; Think not thou canst weep a tear, And thy Maker is not near. O! He gives to us His joy That our grief He may destroy; Till our grief is fled and gone He doth sit by us and moan.

Разве ближних вам не жаль, Если их гнетет печаль? Зная ближнего мученья, Кто не ищет облегченья? Можно ль, видя слез ручьи, Не прибавить к ним свои? И кого из вас не тронет, Если сын ваш тяжко стонет? И какая может мать Вместе с крошкой не страдать? Нет, нет, никогда, Ни за что и никогда! Как же Тот, Кто всем Отец, Видит скорбь твою, птенец? Как всевидящий и чуткий Может слышать стон малютки И не быть вблизи гнезда, Где тревога и нужда, И не быть у той кроватки, Где ребенок в лихорадке? Не сидеть с ним день и ночь. Не давая изнемочь? Нет, нет, никогда, Ни за что и никогда! Он дает отраду нам, Он младенцем был и Сам, Сам изведал Он печаль, И Ему страдальцев жаль. Разве слабый детский стон С высоты не слышит Он? Разве каждый вздох людской Не встречает Он с тоской? Он стремится нам помочь, Наши скорби гонит прочь. А пока их не прогонит, Он и Сам от скорби стонет.

Если горе у других — Как не мучиться за них? Если ближнему невмочь — Как же можно не помочь? Как на страждущих смотреть И при этом не скорбеть? Как отцу при детском плаче Не пролить слезы горячей? И какая может мать Плачу чада не внимать?  Нет! Такому не бывать!  Никогда не бывать! Как Тому, Кто всем Отец, Видеть, что в беде птенец, Видеть, как дитя страдает, Слышать, как оно рыдает, И не подойти к гнезду, И не отвести беду, И не быть все время рядом, И не плакать вместе с чадом, В изголовье не стоять, Горьких слез не отирать? Нет! Такому не бывать! Никогда не бывать! Как дитя, Он тих и мил — Он пришел и всех простил; Он изведал горе Сам — Потому снисходит к нам. Если ты грустишь порою — Знай: Творец грустит с тобою. Если плачешь, удручен — Знай: с тобою плачет Он. Радость Он несет с Собою, Бьется с нашею бедою. И покуда всех не спас — Он страдает подле нас.

Если ближний мой гоним, Неужели я не с ним? Разве я не помогу Другу в горе и врагу? Кто при виде слез чужих Осушить не хочет их? И отец не пособит Сыну средь земных обид? Неужели детский крик Матери в душу не проник? Так не может быть вовек. Бог с тобою, человек! Или, может быть, Он Сам, Улыбнувшись небесам, Не желает знать гнезда, Где дрожит птенец дрозда? Или Бог средь ясных звезд Не желает видеть гнезд, Может нами пренебречь, Колыбелей не стеречь, Детских слез не утирать, Состраданье утерять? Так не может быть вовек. Бог с тобою, человек! Радость Он дарует всем, Даже тем, кто глух и нем; Он рождался сам на свет Среди радостей и бед. Лишь послышится твой вздох, Твердо знай: тебе Сам Бог Слезы будет утирать, Чтоб тебя не утерять. Радость Бог нам даровал, Чтобы ты торжествовал; Если ты гоним судьбой, Бог печалится с тобой.