Лимузин полз по запруженным улицам Сан-Франциско: по Грэнт-стрит, через Чайнатаун, оттуда на Норт-бич. Стоял июль, тротуары запрудили туристы, плотный поток машин едва двигался и в том и в другом направлении, взад-вперед между бамперами осторожно лавировали пешеходы. Элоиза Лейми не могла взять в толк, почему какой-то идиот-водитель пропустил свой поворот и теперь перегораживает магистраль через город. По глупости, наверное. Или по наглой развязной злобе – так тратить время бедной пожилой женщины, которая в городе одна-одинешенька, которую любой обидеть может.

Впрочем, она промолчала. Потерянного не воротишь. Можно проклинать и бесноваться, но от этого к месту назначения они не прибудут ни минутой раньше. Наемному шоферу все равно дела нет. Она могла бы купить службу подачи лимузинов целиком и выгнать разгильдяя, а ему все равно было бы наплевать. А требуя справедливости, только спровоцируешь брань. Несмотря на щеголеватую форму, вид у него был тупой и угрюмый, да к тому же фальшивый. Она по глазам видела. Она умела раскусить человека с первого взгляда. За свои шестьдесят восемь лет на этом свете она научилась делать это с легкостью, которой гордилась. Вот на чем зиждился ее успех предпринимательницы.

Люди уже не те, что раньше. Низшие сословия забыли свое место. О долге, обязательности никто и не вспоминает. Куда ни глянь – жестокость, злоупотребление. И с кем ни поведешь дела, от всех одни неприятности. А ведь она помнила дни в отдаленном прошлом, когда это было не так, когда люди и жизнь были простыми и ясными. Когда только все переменилось?

Перед войной она едва не вышла замуж за моряка. Она помнила, как хорошо он смотрелся в своей форме в тот день, когда корабль отчалил. Накануне вечером они танцевали под Бенни Гудмена. А теперь его кости где-то на дне океана, вот что в конечном итоге подсовывает вам жизнь – смерть и разочарование. В этом смысле мир ничуть не изменился. А вот люди изменились. Не осталось ничего, кроме хватательного рефлекса, у них теперь только одно на уме – тянуть на себя, отбирая у вас. Просто не оставляют вам иного выбора, кроме как их опередить. Никакой ничейной земли. Она сколько могла сидела дома, но и там приходится вести войну с шайкой неотесанных деревенщин, которые нисколечко в прогрессе не разбираются, да и в неизбежности тоже.

Поджав губы и прищурив глаза, она восседала посреди подушек сзади и смотрела прямо перед собой в лобовое стекло, пытаясь не видеть отвратительного людского стада, толкущегося на тротуарах и вдоль обочин. Она полагала, что есть некое достоинство в ее лице, худом и длинном, с выступающим подбородком и монаршьими глазами – такие насквозь видят подданных и их жалкую возню. В ее лице не было ничего слабого, ничего жиденького, безвольного. Такое лицо не скоро забудешь. Поглядев на свое отражение в зеркальце заднего вида, она поправила выбившуюся прядь.

Ее сосредоточенность нарушил пронзительный вопль старого китайца – торговца газетами, раскричавшегося, вероятно, из-за пяти пенсов. У бордюра распахнулась задняя дверь фургона и на тротуар вышел мужчина с освежеванным козлом на одном окровавленном плече и вязанкой ощипанных уток – на другом. Жизнь вокруг, точь-в-точь суетливая крыса, бежала своим чередом. В шестой уже раз она подумала, что была права, наняв лимузин. А потом заметила, что они снова остановились, и посмотрела на часы.

– Я очень, очень опаздываю, – сказала она шоферу, который никак ей не ответил.

Тут как раз машины тронулись, будто наконец обратили на нее внимание. Лимузин медленно двинулся вперед, проехал почти полквартала, а потом встал снова. Теперь впереди вращались мигалки перекрывшего проезд тягача – его водитель тем временем обходил незаконно припаркованный «мерседес-бенц», заглядывая во все окна. Из кармана куртки он вынул стопку пластмассовых пластинок и просунул одну в щель под передней дверью «мерседеса», чтобы ее вскрыть, а полицейский тем временем махал машинам, чтобы проезжали, но при этом поднятой рукой задерживал лимузин.

Миссис Лейми наблюдала за их работой скептически. Ничего от них не уберечь. Даже полиция готова украсть вашу машину.

– Погудите, – велела миссис Лейми шоферу.

– Копу? – Он повернулся на нее и посмотрел.

– Просто погудите, молодой человек. До сих пор я была с вами терпелива, но это уже слишком. Погудите.

Шофер нагло прищурился.

– Шутки шутите, да? – спросил он.

– Я никогда не шучу, если я правильно поняла ваши слова. Уверяю вас, я совершенно серьезна. Погудите. Я наняла эту машину, и я этого требую.

– Почему бы вам не перебраться вперед и самим не погудеть, дамочка? Тогда и поговорите с копом. – Он повернулся к ней спиной. Открыв бардачок, он нашел пачку жвачки и, вскрыв ее, затолкал в рот две пластинки, после чего поерзал, устраиваясь поудобнее, и приготовился переждать тягач, пусть даже на это уйдет весь вечер.

Миссис Лейми подалась вперед, не веря своим ушам. Она, конечно, ожидала какой-то неприятности, но такого открытого бесстыдства шофера…

– Я настаиваю. Погудите, а не то работы вам не видать.

– Да подавитесь вы этой чертовой работой, дамочка, и гудком тоже. Успокойтесь же. И вообще куда вы едете? Всего-то до Норт-бич. Туда быстрее пешком дойти. На вашем месте я бы так и сделал. Вылезли бы и пошли пешком. Были бы там уже двадцать минут назад.

– Оставьте свои советы себе, молодой человек. Вот смотрите, они освободили дорогу. Объедьте эти машины, ради бога. – Расслабленной рукой она махнула в сторону улицы.

Пожав плечами, шофер медленно обогнул тягач, который уже подцепил «мерседец-бенц» и потащил его за собой в поток машин. Последние два квартала до Портсмут-сквер лимузин раз десять останавливался и трогался снова, зажатый потоком, выливавшимся на Бродвей и Колумбус. На мостовой посреди площади сидели группки юнцов, кричали, курили.

Миссис Лейми пристально смотрела прямо перед собой. Тут ей не на что смотреть. Ничего этого она видеть не желает. Даже в лимузине она чувствовала себя уязвимой, но при некотором усилии могла полностью игнорировать внешний мир. Однако когда они свернули на Колумбус, она увидела трех молодых людей с неряшливо обкромсанными волосами – наклонившись к окну лимузина, троица обеими руками делала непристойные жесты и при этом хохотала и улюлюкала. Миссис Лейми сосредоточилась на лобовом стекле, на машине впереди, на кончике собственного носа, блокируя их существование, как бы стирая все происшествие.

– Ну что за дурь, правда? Все дело в лимузине. Сплошь и рядом случается. И перекрестка не проедешь, чтобы тебе не показали палец. Понимаете, о чем я? Это социальный протест, вот что я вам скажу. – Он тряхнул головой, явно довольный, что способен на такую объективность. – Впрочем, ими нельзя не восхищаться. – Подняв брови, он глянул на нее в зеркальце заднего вида, как будто приглашая повосхищаться вместе с ним, немного пофилософствовать.

Миссис Лейми молчала. На земле не было ничего, достойного ее восхищения. Там, откуда она родом, шоферы лимузинов говорили тогда, когда их спрашивали. И вообще не были социологами улиц. Когда она с полминуты упорно не открывала рта, шофер покачал головой, и по Колумбус до Валлежо они ехали в молчании.

Она приказала свернуть в проулок между двумя искорябанными граффити фасадами. На полпути на середине проулка открывался проход во двор.

– Остановитесь, – внезапно приказала она.

– Здесь? – Повернувшись, шофер поглядел на нее недоверчиво, возможно, ожидая, какой-нибудь более разумной цели пути.

– Совершенно верно. Здесь. В переулке. Ваши услуги мне больше не понадобятся. Я здесь выхожу. Это вам под силу постичь?

Он пожал плечами.

– Идет.

Выйдя из машины, он обошел ее, отрыл дверцу и галантным жестом указал на замусоренный асфальт.

– Никаких чаевых вы не получите, – решительно заявила она, уставясь ему в подбородок. – Не знаю, к чему вы привыкли, но скажу прямо, что поначалу думала дать вам два доллара. Можете поразмыслить над этим остаток вечера. Я более или менее уверена, что меня обслужили бы быстрее и любезнее, если бы я заказала такси. От шофера ожидается определенная доля обходительности, определенный уровень профессионализма и компетентности.

Через два шага, когда дистанция стала, на ее взгляд, достаточной, она повернулась к нему всем корпусом. С видом человека, за которым остается последнее слова, она показала два хрустящих доллара, которые могли бы достаться ему. Убрав их окончательно и бесповоротно в карман, она свернула во двор, не удостоив шофера прощальным взглядом.

Однако не прошла она и трех шагов, как взвыл гудок. Она невольно выглянула в проулок, где, медленно набирая скорость, проезжал мимо входа во двор лимузин. Перегнувшись через пассажирское сиденье, шофер махал ей в окно. Он выкрикнул прощальное ругательство, затрагивавшее почему-то потребление в пищу. Миссис Лейми закрыла свой слух с опозданием на какую-то долю секунды и продолжала свой путь по двору, решительно не слушая ничего, кроме цоканья своих каблуков по бетону, и блокируя весь грязный мир вокруг.

В углу двора темнела арка, которая выходила в другой, совсем узкий проулок, круто поворачивающий вверх. Поднявшись по брусчатке, она пересекла маленькую стоянку и толкнула дверь черного хода в белое бетонное здание с надписью «Миссия полноценной жизни». Под надписью имелось пояснение: «Церковь знающего свою выгоду христианина».

Воздух в церкви был неподвижным, спертым и затхлым. Внутри здание было больше, чем казалось снаружи, и миссис Лейми прошла по проходу между рядами скамей из ламинированной древостружечной плиты в главном нефе. Она заглянула в пустую ризницу, потом в соседнюю заставленную стульями комнату, в которой высился только заполненный водой чан с окошком спереди. Профессионального вида телекамеры и огромные софиты стояли по углам и свисали с потолка. Она прошла дальше, остановившись, чтобы постучать в дверь конторы и послушать у мутного окошка. Табличка на двери гласила: «Преподобный Уайт, кабинет пастора». Изнутри – ни звука. Преподобный Уайт пребывал, по всей видимости, на втором этаже.

Поднявшись по лестнице, она, достав из сумочки ключ, открыла дверь и оказалась на кухне. За ней тянулся коридор, в который с обеих сторон выходили двери. Здесь пахло карболкой и медицинским спиртом, пол был покрыт белым линолеумом. В коридоре стояла хромированная штанга на колесиках, на которой висели колба для внутривенного вливания и прозрачные трубки с зажимами. Через одну приоткрытую дверь она мельком увидела каталку и хирургический стол. По спине у нее пробежал холодок страха и предвкушения, ей вдруг пришло в голову, что в атмосфере этой комнаты облаком клубится ее судьба.

Она дважды стукнула в окошко следующей двери по коридору, потом нажала на кнопку интеркома.

– Кто там? – спросил мужской голос.

– Элоиза.

Дверь на дюйм приоткрылась, и мужчина выглянул в щелку, словно чтобы удостовериться, действительно ли это миссис Лейми стоит в коридоре, или кто-то решил над ним подшутить. Удовлетворившись, он широко улыбнулся и, распахнув дверь, жестом предложил ей войти. Одет он был в белый халат поверх красной рубашки и черных брюк. Лакированные туфли были под цвет рубашки.

– Элоиза, – сказал он, будто много недель ждал этого мгновения. – Я уже думал, вы не придете.

– Ну так я здесь, преподобный, – саркастически ответила она. – Перейдем к делу.

– Лучше бы вы обращались ко мне «доктор». Внизу я пастор, наверху – доктор.

– В лучшем случае – аборционист. «Доктор» слишком весомое слово.

Он пожал плечами:

– Если уж на то пошло, абортов я больше не делаю. Был аборционистом, пока это было нелегально и более прибыльно. Теперь я практикую выборочную местную хирургию – восстановительную по большей части.

Миссис Лейми скорчила гримаску, невольно представив себе, о чем он говорит.

Он ухмыльнулся, потом принял серьезный вид тактичного врача.

– Правду сказать, ко мне приезжают со всего города. Даже из самого Лос-Анджелеса. И мужчины, и женщины. Даже больше: в полквартале отсюда есть один бар под названием «Кошкин мяв», танцовщица которого своей карьерой обязана исключительно мне. Просто удивительно, за что только не платят. Огромных бюстов на Норт-бич пруд пруди. Люди от этого устали. Но наблюдается особая тяга к… как бы это назвать? Скажем, к несколько инопланетному эффекту. К деталям анатомии, которые… физиологически невозможны. – Он подождал реакции, но миссис Лейми стояла с каменным лицом. И что она за птица? Он пожал плечами. – Но и это, похоже, недолго протянет. Из «Кошкиного мява» хотят сделать варьете, и моя клиентка лишилась работы. Ваш же случай сравнительно прост, правда? Вы слишком низкого мнения о моих талантах, Элоиза, а почему – для меня загадка.

– Загадка? Это ведь у вас больница на задворках. Это ведь вы делаете всевозможные гадкие операции после того, как вашу лицензию пятнадцать лет как отозвали. И мое мнение для вас загадка?

– Да нет, не в этом дело. С этим у меня вообще никаких проблем. Меня удивляет, почему, если вам, как мне безошибочно кажется, нужна моя помощь, вы так упорно меня оскорбляете. – Закурив сигару, он сел, откинувшись на спинку вертящегося кресла и передвигая сигару из одного угла рта в другой.

Миссис Лейми отмахнулась от клубов густого дыма.

– Потому что я плачу вам, чтобы вы не задавали вопросов, – сказала она. – И увольте меня от разговоров о ваших омерзительных трудах. Сколько это займет?

Он пожал плечами.

– Операция сравнительно простая. Совсем никаких полостных надрезов. Только вытащить канализацию через…

– Избавьте меня от грязных подробностей, мистер Уайт. Сколько времени займет… когда я вернусь домой?

– Неделя постельного режима, под наблюдением. Вам понадобится медсестра, причем квалифицированная. Потом четыре или пять недель до полного выздоровления. Есть, конечно, опасность инфекции. Но понять не могу, почему вы решились на это в таком… преклонном возрасте. – Он ей улыбнулся.

– Бизнес, – сказала она. – Придется вам удовольствоваться и таким объяснением.

Он кивнул.

– И странный же у вас, Элоиза, бизнес, правда? Но все же я в вас верю. Наши сделки всегда как будто завершались ко взаимному удовлетворению. И разумеется, я взял себе за правило не вмешиваться в дела моих пациентов.

– Вот и не вмешивайтесь. Есть еще дело, которое мы обсуждали по телефону. Как, по-вашему, можем мы с ним закончить до начала операции?

– Тут надобен другой халат, – сказал он и жестом указал на дверь. Они вышли – снова через коридор и кухню – и полестнице в церковь. Он открыл дверь пасторского офиса, пропустил вперед миссис Лейми и снова запер дверь за собой.

Офис был просторный и аляповато обставленный: картины маслом по стенам, на паркетном полу – восточный ковер. Половину одной стены закрывала шестичастная японская ширма, а на низком столике с безвкусной резьбой в середине комнаты красовалась под стеклом коллекция монет чеканки времен президентства Франклина. Подойдя к стене против двери, преподобный Уайт приподнял и снял картину Нормана Роквелла.

– Это оригинал. – Кивнув на картину, он прищурился. – Уйму денег стоил.

– Не сомневаюсь.

– Впрочем, я люблю Роквелла, а вы? Он уловил дух, что-то вроде… – Потеряв нить разговора, преподобный стал поворачивать наборный диск скрытого за картиной сейфа. Дверца распахнулась, и он осторожно вынул закутанный в бархат сверток, который бережно положил на край ковра. Развязав ленты в обоих концах, он развернул бархат, в котором лежали две длинные белесые кости, покрытые буграми и черными пятнами. Сами кости, сухие и пористые с виду, как будто осыпались на концах.

– Это те самые, о которых мы говорили? – спросила она, с сомнением поглядев на кости.

– Да. Продаются в комплекте с документами, подробно излагающими их историю на протяжении двух тысяч лет, надо сказать, не слишком запутанную. Достались мне по дешевке, могу вам сказать. Я уже давно торгую реликвиями, а человека, у которого купил эти, знаю лично. Вот сертификат на них. – Он протянул подписанный документ, подтверждающий, что это кости из руки Иосифа Аримафейского, согласно одной легенде о Граале, первого из так называемых Королей-Рыбаков. На развернутом бархате лежали две лучевые кости, извлеченные из-под церкви в Литве.

Миссис Лейми пробежала глазами документ. Внизу имелись четыре различные подписи, но все – неразборчивые и со множеством завитушек, точно документ полагалось вставить в рамку и повесить на стенку рядом с поддельным дипломом доктора наук.

– От этого, разумеется, пользы никакой, – сказала она. – Но впрочем, от чего она вообще бывает? У меня есть относительно надежные методы проверить их подлинность. И я совершенно уверена, что вы не стали бы вводить меня в заблуждение, достопочтенный. Не продали бы мне пару старых обезьяньих рук, да еще за сто тысяч долларов. – Она сделала паузу и сурово на него уставилась, ожидая ответа.

– Нет, – сказал он, будто удивившись, что она могла предположить подобное. – Конечно же, нет. Даю вам слово чести, помимо вот этого сертификата.

На этом она улыбнулась и, встав, прошла к двери.

– Сертификат подлинности оставьте себе, – сказала она. – Подложите его в клетку для канарейки. Кости пока уберите в сейф. Рассчитаемся после моего выздоровления. Есть какие-нибудь новости о скелете Раскина? Мне нужен и он тоже. Целиком.

– Совершенно никаких. Но я прозондировал почву. Если его выставят на продажу, мы его получим. Торжественно вам обещаю. Мой человек в Англии подтвердил, что этих костей в Конистоне нет.

– Мне решительно все равно, что там подтверждает ваш человек в Англии. Если костей нет в Конистоне, они должны быть где-то еще. Господи помилуй, это же Джон Раскин! Не какая-то безвестная личность. Разве не ведут учет телам великих писателей и мыслителей? Поверить не могу, что его по небрежности неизвестно куда закопали.

Преподобный Уайт пожал плечами.

– По-видимому, кости изъяли давным-давно. Возможно, он вообще не был погребен. Однако мой человек может раздобыть его саван с цветочным узором, если он вам зачем-то нужен. Некогда поговаривали, что, когда саван окропили святой водой, из него выросла виноградная лоза. Если мой человек сможет его раздобыть…

– Скажите вашему человеку, пусть мозги себе раздобудет.

– Я велел ему заняться этим делом. Как я и сказал, даю вам торжественное обещание.

Она его оборвала:

– Торжественное обещание. Хорошенькое утешение. Скелет точно никак не может находиться у лица, о котором мы говорили? Он ведь, знаете ли, мог иметь к нему доступ

– Если уж на то пошло, я знаю наверняка. Взял за правило знать такие вещи. Кто-нибудь о таком бы прослышал. Упомянутое вами лицо ведь известный эксцентрик, так?

– Он очень коварен. Внешность обманчива. Трудно сказать, кто он.

– Во всяком случае, скелета Раскина у него нет. Однако, если вы настроены столь серьезно, я наведу дополнительные справки.

– Я серьезна как никогда, уверяю вас. И буду весьма разочарована, если окажется, что вместо меня вы заключили сделку с ним. Не играйте со мной.

– Будьте уверены, я не опускаюсь до игр.

– Тогда покончим с сегодняшним делом, хорошо?

– Счастлив услужить, – сказал он. – Однако тут надобен другой халат.

Убрав кости в стенной сейф, он повесил на место картину и первым поднялся по лестнице туда, где облаченная в зеленый операционный халат сестра уже раскладывала инструменты.

Говард свернул на гравиевую дорогу, которая вдруг нырнула в лесную тьму. Сразу после проливного дождя по ней, наверное, и вовсе не проехать. А так колеса грузовичка немного буксовали на гравии, и трейлер раскачивался из стороны в сторону по глубоким колеям. Говард медленно полз мимо похожих на привидения, поросших мхом эвкалиптов, которые внезапно расступились на краю луга, который ярдов через пятьдесят обрывался в океан.

Вот и сам дом, наполовину укутанный туманом, красивого, чудесной серости плавня, цвета океана, оттененный темно-зеленым мхом меж камней и более светлой зеленью одичавшей лужайки. Говарда поразило, как ясно он его помнит, – и насколько он похож на мельницу из его снов. Жутковатое ощущение, даже мучительное. В последний раз он проезжал по этой гравиевой дороге пятнадцать лет назад, а теперь, оказывается, помнит форму каждого камня в кладке стен, помнит, как стесаны концы выступающих из-под кровли обветрившихся балок крыши.

Пока во сне он карабкался по лестнице, старая мельница превращалась в каменный дом Грэхема. Лестница лепилась к внешней стене башни, обходила ее кругом к площадке у двери второго этажа. Ступени были из неровных бетонных блоков, кувалдой выбитых из дорожки и укрепленных снизу чугунными уголками, которые горелкой нарезали из рамы старой кровати. Вдоль стены, где выступающая из блоков арматура была как шипы вбита в кладку башни, тянулись перила из кусков ржавой трубы. А вот три остальные стороны каждого блока висели над пустотой – сейчас от одного этого у Говарда закружилась голова.

Во сне он карабкался медленно, пристально вглядываясь в выглаженные скребком широкие полосы цемента между камнями. Он как будто что-то искал, но не знал, что именно. Внезапно он сообразил, что когда-то в жидкий еще раствор умело намешали всякой дребедени: лежали плашмя пузырьки цветного стекла из-под дешевых духов, торчали крохотные оловянные игрушки, плотоядной ухмылкой всезнайки ухмылялся поблекший фарфоровый Шалтай-Болтай в рубашке в горошек, в зеленом, заколотом булавой галстуке.

То он был на середине лестницы, а вот уже стоит на площадке лицом к серой от непогоды двери, и сердце у него в груди бешено колотится. Он повернулся и, перепрыгивая через две неровные ступеньки, побежал вниз: ему показалось, будто что-то только-только его заметило, вышло из-за двери и теперь за ним наблюдает. Он выбежал прямо к обрыву, где гравий дороги терялся в сорняках, и едва не налетел на старый грузовичок, с которого двое рабочих сгружали ящики с переложенными соломой Шалтай-Болтаями.

Дурацкий был сон, во всяком случае – эта его часть. При свете дня он это ясно увидел. А вот ночью, в два часа… Темнота имеет свойство придавать снам значительность. После сумерек математика сна обретает собственные законы и логику. А сумерки быстро сгущались. Через двадцать минут дневного света совсем не останется.

Говард еще с минуту смотрел на дом, ожидая, что вот-вот дверь откроется, что кто-нибудь выглянет. Трудно было бы не услышать, как он подъехал. Ежевика и плющ разрослись так густо, что почти закрыли выходящие на запад окна первого этажа, поэтому их проредили, чтобы впустить свет. Вырубленные плети лежали кучей на лугу подле горки полуторафутовых чурок – очевидно, распиленного телефонного столба. Еще там были горы песка и гравия, небрежно прикрытые кусками облупившейся на солнце клеенки, и старая бетономешалка, подсоединенная к ржавому керосиновому генератору на колесах. Возле разросшейся лозы лежали горки подобранных по размеру камней, по большей части уже оплетенные новыми побегами. В открытую дверь длинного низкого сарая среди кипарисов и эвкалиптов виднелась почти скрытая насыпями стружки пилорама.

Все казалось пустым, заброшенным. Прихватив с собой ключи, Говард вылез из грузовичка. В воздухе витал густой запах кедра, гниющей растительности и тумана, хмурую тишину нарушали только слабые жалобы завывавшей где-то на севере корабельной сирены. Он обошел дом, направляясь к обрыву, постоял возле жестяного гаража, вероятно, купленного по каталогу «Сире и Робак». В доме света как будто не зажигали.

Туман на мгновение разошелся, и предсумеречного света хватило, чтобы увидеть черные валуны скалы почти в ста футах под обрывом. На них разбивались, бросались на отвесную скалу и отбегали обратно волны. На одном валуне, сколотом и наполовину укрытом водой, примостилась старая машина – точно бюст на постаменте. Очевидно, упала с обрыва. Какой же она марки? Как странно: он не сразу сумел определить, капот к нему обращен или багажник. Неужели «студебекер»? Океан отодвинулся, чтобы подкормить подходящую приливную волну, и полностью открыл машину. Это действительно был «студебекер», да еще старый, годов пятидесятых. Ну и совпадение! Может, перед ним сама машина привидений?

Говард усмехнулся. Ему чертовски нравилась мысль о привидениях, разъезжающих в эксцентричных авто, попадающих в переделки, может, грабящих винный магазин или поджигающих чьи-нибудь ботинки. А потом он подумал о пустом музее призраков и грустном банкротстве дядюшки Роя, утрате дома и необходимости снимать его у одного кредитора, в собственность которого он перешел как залог с невыплаченного займа. Если взглянуть с такой стороны, да еще ночь наступает, – привидения совсем не повод для смеха.

Океан набежал снова, разошелся вокруг смятого капота «студебекера», с крыльев хлынула вода. Насколько Говард смог разглядеть, машина даже не слишком заржавела. Наверное, рухнула совсем недавно.

На лугу ровнехонько над валуном со «студебекером» находились ворота жестяного гаража. Похоже, кто-то забыл поставить машину на ручник, и она просто покатилась по траве и упала с обрыва. Катиться ей бы пришлось недолго, ведь усеянный голышами и камнями побольше луг довольно круто спускался к обрыву. Футах в двадцати над валуном лепился к скале почти сорванный корявый куст, а зацепившись за него, покачивался задний бампер: куст, очевидно, задержал падение машины, вот почему, наверное, она не превратилась в груду лома.

Из-за мыса вынырнул пеликан, держась над волной, влетел в поле зрения Говарда. Подлетая к полосе камней у воды, он чуть набрал высоту и уселся на переду машины, как украшение на капоте. Говард отступил от обрыва: голова у него вдруг закружилась, шум волн стал тревожно ритмичным, точно вращение мельничного колеса в его сне.

И что же ему теперь делать? Остаться? Довольно бесцеремонно слоняться по затянутому туманом лугу, когда никого нет дома. Он почувствует себя воришкой. И скорее всего бессмысленно. Грэхем вполне мог заночевать у друзей. Придется все же ехать в Мендосино и снять номер в мотеле. Утром он постирает одежду, позвонит в Форт-Брэгг, сообщит о своем приезде дядюшке Рою, объяснит, что оказался в этих краях на несколько дней раньше, чем собирался, и… Малодушно, конечно, но есть то преимущество, что он застанет врасплох Сильвию и, следовательно, не отпугнет. Если в доме дяди дела не слишком хороши, он спокойно поселится в местной гостинице.

Он еще смотрел на океан, когда услышал за спиной шаги. Он повернулся, надеясь все-таки увидеть Грэхема. Но перед ним, нерешительно улыбаясь, стоял незнакомец. Удивившись, но не желая произвести дурное впечатление, Говард протянул руку – точно коммивояжер, – и незнакомец тут же очень сердечно ее пожал: одно крепкое встряхивание – потом отпустил.

– Мистер Джиммерс, – представился он. И с не слишком довольной миной стал ждать, когда Говард объяснит, что он тут делает, зачем рыщет в частных владениях. А впрочем, он как будто и не собирался поднимать шум. Лицо у него было широкое и мясистое, словно сошло с карикатуры, где жаба наряжена под джентльмена, на лоб падали взлохмаченные волосы цвета, который обычно называют «соль с перцем». Одет он был в уютный с виду свитер, старые хлопчатые брюки и шлепанцы, точно только что читал у камина. Был он невысоким и кряжистым, хотя не толстым, и лет ему было шестьдесят или шестьдесят пять.

– Говард Бартон, – сказал Говард. Молчание. – На самом деле мне нужен мистер Грэхем. Я приехал с юга. По поручению музея.

– По поводу восточного предмета?

– Верно. – Говард вздохнул с облегчением. О нем знают. Его ждут. – Рой Бартон из Форт-Брэгга – мой дядя. – Маловероятно, что мистер Джиммерс знает его дядю, но наличие дяди в Форт-Брэгге делало Говарда не столь подозрительным.

– Ну, надо же! Тот, у которого был музей призраков? Бартон, твердивший про автомобили с привидениями?

Говард кивнул. По-видимому, от репутации дяди никуда не скрыться.

Выражение лица мистера Джиммерса подсказало Говарду, что все происходящее представляется ему подозрительным. Он слегка повернул голову и пристально оглядел Говарда одним глазом с головы до пят, точно мерку снимал.

– В гараж не ходили, нет? – Мистер Джиммерс побарабанил костяшками пальцев по красной с белым стене гаража. Машина, наверное, едва его не снесла, когда свалилась с обрыва. По одной стенке и впрямь тянулась огромная вмятина, приблизительно на высоте бампера. У гаража имелись перекосившиеся раздвижные ворота, ржавые от непогоды и запертые на нелепо массивный висячий замок. Хотя вооруженный консервным ножом взломщик справился бы с замком без труда, сама мысль о том, чтобы туда «ходить», показалась Говарду нелепой.

– Нет, конечно, – сказал Говард. – Мистер Грэхем дома?

Мистер Джиммерс явно был с приветом, обычный деревенский чудак. Тем не менее Говард вдруг спросил себя, а что такого было в гараже, что ему не полагается видеть. Стоял гараж опасно близко к осыпающемуся краю обрыва на деревянных полозах с колесами. Да что можно хранить в этой жалкой развалюшке, кроме тяпок и граблей?

По металлической крыше забренчала россыпь капель, пустота внутри откликнулась эхом, и на мгновение Говарду показалось, что оттуда слышатся голоса: может, голоса захваченных врасплох, ссорящихся меж собой привидений. Наверное, обман эха от капель. Мистер Джиммерс вдруг прищурился на Говарда, словно был смутно удивлен и увидел его в новом свете. Потом, прикрывая лицо от дождя, который уже прекратился, повернулся кругом и припустил рысцой к дому, на бегу махнув Говарду, чтобы следовал за ним.

Когда они обогнули дом, Говард увидел, что со стороны пассажирского сиденья дверь грузовичка приоткрыта. Открыв ее совсем, он обнаружил, что бардачок тоже открыт и почти пуст. Пресс-папье исчезло и почти все остальное тоже: коробка «пробок», мелкие монеты, болты и гайки, манометр, карандаши, невскрытая упаковка воска для серфинговых досок и скопившийся за десять лет сор – все совершенно бесполезное для любого, кто бы его ни украл. Его обчистили, хотя, помимо пресс-папье, ничего ценного не взяли. Оставили только коврижку и переводные картинки – во всяком случае, некоторые. Та, что с пеликаном, исчезла.

Мистер Джиммерс придерживал дверь в проеме-арке, и, закрыв грузовичок, Говард поспешил по поворачивающей дорожке к дому.

– Обувь не дозволяется, – сказал мистер Джиммерс. Говард снял ботинки и аккуратно поставил их у двери – рядом с тремя другими парами.

– Кто-то обчистил мой бардачок, – сказал Говард. – Помимо всего прочего, украли пресс-папье, которое обошлось мне почти в двести долларов. Бывает же такое, а?

Только тут ему пришло в голову, что подозревать можно и мистера Джиммерса, но, посмотрев на чудака снова, он отказался от этой мысли.

Впрочем, всматриваясь в вечернее небо, мистер Джиммерс пропустил его слова мимо ушей.

– Я было подумал, что вы привезли с собой дождь, – вздохнул он и снова проницательно искоса глянул на Говарда.

– Мой вам совет – запирайте двери машины. Они вчистую вас оберут – сущие вороны. У них жуткая тяга к любому хламу, особенно мелкому. Дай им волю, пуговицы с пальто срежут. Прочесывают с бумажными мешками местные парки, собирая всякую всячину: крышки от бутылок, осколки цветного стекла, все, что на земле находят. Столовые приборы прямо со стола тащат.

– Кто? – спросил Говард.

– Да вся их треклятая свора, – сказал Джиммерс, протирая очки подолом свитера. – Ко мне они, правда, не суются. Я тертый калач, и они это знают. «Дорогу мистеру Джиммерсу» – вот что они говорят, как меня завидят. «Спуску не давать», – таков мой девиз. И хороший, надо сказать. Весьма вам рекомендую. Вы ведь с юга, да?

– Верно, – сказал Говард, спросив себя, о чем, черт побери, говорит его собеседник и кому ему нельзя давать спуску. – Так кто это?

– Клейщики, вот как их называют. Устроили себе пару коммун подальше в лесах, куда туман не забирается. Поставляют продукцию под маркой «Солнечная ягода», все натуральное. Здоровую пищу. И еще вечно строят. Они половину этого дома построили. – Он махнул на каменные стены и потолок с открытыми балками. – Они… любили Грэхема, можно так сказать. Почти почитали его. Ухаживали за ним, будто он королевского рода. Впрочем, их редко встретишь. В город они заявляются не часто. Но попробуйте оставить машину незапертой, вот увидите, оберут до нитки. Точно вороны, падки на всякие мелочи, даже гайки.

– Спасибо за предупреждение, – сказал Говард.

– Ну… – Мистер Джиммерс мрачно покачал головой. – Вам надо многому научиться, мой мальчик. Вы южане… У нас тут все совсем не так. Мой вам совет, учитесь побыстрее, потому что те там спуску вам не дадут, не то что я. Клейщики еще не самые худшие. Далеко не самые худшие. Вы, возможно, найдете среди них друзей, пока все не кончится, – зависит от того, кто вы на самом деле. Вот я, например. У меня в мастерской внизу стоит деревянная бочка. Я туда бросаю всякое старье: шуруп какой-нибудь или шайбу, гнутые гвозди, отломанные головы оловянных игрушек. В первое воскресенье каждого месяца, начиная с января, я выставляю ее на луг. А наутро она пуста. Они меня за это уважают. Я суров, но обхожусь с ними по-доброму, если они не шкодят. Говард кивнул.

– Кажется, понимаю, – сказал он, хотя на деле ничего не понял. Головы оловянных игрушек? И что тут у них «совсем не так»?

Мистер Джиммерс отечески положил ему руку на плечо.

– Еще больше поймете, прежде чем все закончится. Под присягой готов заявить. Все свои знания можете сложить в шляпу, и все равно в ней останется место для кролика. А еще не думайте, будто сможете меня надуть. Я вам говорил, что я астроном? Я верю, что есть плоское созвездие – двухмерное: оно состоит из пяти звезд и имеет форму чаши. Никто пока его формы не разглядел, потому что оно повернуто строго перпендикулярно к оси вращения Земли. В основании его собачья звезда Сириус, а четыре остальных указывают истинное расположение лопастей небесного мельничного колеса. Однако есть космический ветер, и он вот-вот подует на один его край, а тогда… – Он покачал головой. – Вы мне верите?

– Конечно, – сказал Говард, подумав, что перед ним, видимо, стопроцентный сумасшедший. Упомянутое Джиммерсом небесное мельничное колесо, возможно, задело бы Говарда за живое, но оно потерялось в нагромождении бредней. Вот что, по всей видимости, хранится в жестяном гараже, – двухмерное созвездие. И все же мистер Джиммерс казался безобидным чудаком.

– Значит, в гараже у вас обсерватория? – Говард улыбнулся, решив потакать чудаку, и запоздало сообразил, что это может быть воспринято как оскорбление.

– Что вы знаете о гараже? – внезапно насторожился мистер Джиммерс. – Вы туда заходили?

– Нет, – сказал Говард. – Я о нем ничего не знаю. Совсем ничего. Я только что приехал. – Разговор грозил зайти в туманные дебри, и он решил сменить тему: – Так где мистер Грэхем? – повторил он свой вопрос.

– Умер, – ответил мистер Джиммерс.