Глухое безмолвие дня сменилось неестественно громким шумом вечера. Вроде бы над деревней разносились самые обычные и привычные звуки – но только вот хлопанье ставен, приветственные возгласы, скрип тележных колес и несмазанных дверных петель, бренчание расстроенного пианино в трактире и шорох ветвей на ветру звучали несколько странно. Все звуки слышались на удивление ясно и отчетливо, и Эскаргот сразу мог точно определить природу каждого. Вот ржание невидимой лошади, вот хруст гравия под ногами незримого прохожего. Он невольно вспомнил далекие дни, когда Бизл ставил спектакль в ратуше и он, Эскаргот, в угоду жене взялся сопровождать сие театральное действо шумовыми эффектами – сначала ударять по листу кровельного железа, изображая раскат грома, потом выстукивать на доске барабанную дробь дождевых капель. Эти разрозненные звуки не походили на шум настоящей грозы, но являлись своего рода попыткой одурачить публику, готовую поверить в реальность происходящего на сцене. Шумы, сейчас раздававшиеся вокруг, странным образом напоминали звуковое сопровождение спектакля, словно были вовсе не настоящими звуками, а порождениями колдовских чар, возникавшими поочередно, одно за другим, и не сливавшимися в один нестройный многоголосый гул, как бывает в действительности.

Эскаргот бочком пробирался по улице, то и дело опасливо оглядываясь назад и настороженно всматриваясь вперед. В одном окне он увидел семью, собравшуюся за накрытым столом, и из освещенного окна так явственно потянуло запахом жареного мяса и так отчетливо послышался счастливый смех, словно в нем не было стекла. В другом окне Эскаргот увидел гостиную с горящим камином и бессчетными полками книг за стеклянными дверцами книжного шкафа. Он видел затылок мужчины, удобно расположившегося с толстым томом в руках в мягком кресле, рядом с которым стояла на столике полупустая кружка пива. Из другого домика – белоснежного, со сдвоенными окнами – доносились веселые крики го меньшей мере дюжины кутил. Эскаргот видел, как они оживленно ходят взад-вперед по столовой зале, наливая в бокалы горячий пунш из деревянной чаши.

Из всех окон лился серебристый свет, подобный лунному и непохожий на мягкое желтое сияние газовых ламп и свечей, хотя Эскаргот внезапно осознал, что его воспоминания об уютных, хорошо освещенных домах потускнели, побледнели, словно он должен был совершить долгое путешествие по коридорам памяти, чтобы вызвать в воображении хотя бы мимолетный образ такого дома. Собственный дом виделся Эскарготу словно в тумане, сгустившемся в накрытом тенью уголке сознания, и он никак не мог навести на картину резкость, сколько ни щурился.

Однако он постарался. Там была кухня, где возле квадратного окна в эркере стоял стол, сколоченный из промасленных сосновых досок, и диванчик, обитый… чем же?.. колеей?.. или твидом? Кожей. Надо просто вспомнить, как выглядит обивка. Эскаргот крепко зажмурил глаза и напрягся. Он вдруг почувствовал крайнюю необходимость вспомнить. Темная кожа грубой выделки. Он самолично обил диванчик куском кожи, вырезанным из коровьей шкуры, которую купил у одного дубильщика в Монмоте. Он оставил на нем тавро – круг с изображением луны, – хотя кожа вокруг него растянулась и истончилась. Да, точно. Теперь он видел кухонный диванчик, маячивший в самой глубине памяти, подобный единственному предмету обстановки в совершенно пустом доме. В нем чудилось что-то странное, в этом диванчике у окна. Внезапно Эскаргот увидел его совершенно отчетливо, словно снял очки с запотевшими стеклами. Кожаная обивка, покрытая плесенью и пятнами, была сшита из маленьких лоскутков – из шкурок летучих мышей с головами, как куртка короля гоблинов.

Эскаргот потряс головой и бессильно привалился спиной к стволу дерева. Он поморгал, прогоняя видение. Неожиданно в воображении у него нарисовался король гоблинов, восседающий на диванчике и обгладывающий кость. Потом ужасное лицо, возникшее перед его мысленным взором, растаяло в ночной темноте. Эскаргот вдруг понял, что не помнит толком, стояла ли кухонная плита напротив кладовой и хранились ли буханки хлеба в выдвижном ящике буфета или в хлебнице. Похоже, и там, и там. Он смутно помнил запах выдвижного ящика, на дне которого всегда валялись крошки, и аромат свежих буханок, купленных утром у пекаря. Но он не помнил, как все это выглядит, а равно не помнил, как выглядит собрание сочинений Смитерса, выстроенное в ряд на книжной полке, или коллекция трубок из сорока шести экземпляров. Наверное, теперь их курит Стоувер.

Он подумал о маленькой Энни, но ее лицо расплывалось в тумане, как и все остальное, и на какой-то миг Эскарготу показалось, что он задохнется от напряжения в отчаянной попытке воскресить в памяти образ дочери. На мгновение он увидел малышку – она улыбалась, играла уголком своего одеяльца и смотрела на него ясным взором, не видящим в нем никаких слабостей и недостатков. Потом она исчезла, словно унесенная незримой рукой, и Эскаргот остался стоять на залитой призрачным светом улице, снова прислушиваясь к разрозненным ночным звукам, за которыми он различал пронзительный писк летучих мышей, такой слабый и далекий, что почти уже нереальный; приглушенный расстоянием звон, похожий на удары медных гонгов в руках веселящихся гоблинов; и размеренные вздохи ветра высоко в небе, очень уж похожие на ровное дыхание спящей земли.

Эскаргот снова потряс головой в попытке рассеять туман в ней и резко повернулся, испугавшись вдруг, что некое существо притаилось в темноте, выжидая удобного момента, чтобы прыгнуть на него. Но он не увидел ничего, кроме уходящей вдаль улицы, которая, казалось, тянулась на большее количество кварталов, чем он уже прошел. Из труб домов бешено валил дым, поднимаясь в звездное небо клубами, похожими на пляшущих призраков. Окна позади светились тускло, словно там только-только начали зажигать светильники, но на глазах у Эскаргота они становились все ярче и ярче, покуда не загорелись неестественным, ослепительным огнем, словно зеркала, отражающие солнечные лучи. Поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, Эскаргот обнаружил, что огни у него за спиной неизменно тускнеют, а вместе с ними слабеют и все звуки. Вот бренчание пианино растворилось в тишине, обратившись в глухое позвякивание, очень похожее на стук капель о дно кастрюли, стоящей в раковине; а вот веселый смех гуляк в доме, мимо которого он прошел минуту назад, возобновился с новой силой, словно кто-то там предложил вернуться к распитию пунша после особенно длинного и скучного анекдота.

Эскаргот вышел на дорогу, сильно сомневаясь в здравости своего рассудка. Он был уверен, что прошел не более одного-двух кварталов, но огни фермерского дома, стоявшего на самом краю деревни, теперь казались далекими, как луна. Он повернулся и еще раз пристально посмотрел в конец длинной улицы. Пианино снова громко забренчало, но у Эскаргота возникло такое ощущение, будто сейчас он находится ничуть не ближе к таверне, чем находился пятнадцатью минутами раньше, когда впервые услышал эти звуки, стоя на дороге у реки.

В лавке, возле которой он оказался, Эскарготу почудилось что-то знакомое. Она была закрыта на ночь, и он ничего не смог рассмотреть за пыльными темными окнами, сколько ни щурился. Но дощатый тротуар, на котором он стоял… он ходил по нему и прежде. Эскаргот стер рукавом пыль, толстым слоем лежавшую на стекле, и прочитал следующие слова: «Мануфактура и товары повседневного спроса Бизла». Он растерянно поморгал, впав в совершенное замешательство. Через шесть домов отсюда находилась таверна Стоувера. А дальше возвышалось здание ратуши, горящее огнями, словно рождественский пирог. Эскаргот слышал глупый раскатистый хохот мэра Бэстейбла и стук пивных кружек о деревянные столы. В воздухе ощущались запахи пива, шоколада и тушеной баранины, приправленной шалфеем. А над всем этим – проникая в самое существо Эскаргота, словно вода, впитывающаяся в песок высохшего речного русла, – витал божественный аромат пирогов, охлаждавшихся на подоконниках. Запах корицы, мускатного ореха, имбиря, печеных яблок и масляных сдобных корочек внезапно нахлынул волной, которая покатилась вниз по отлогому склону невысокого холма над рекой. На вершине холма стоял домик, приветливо подмигивающий горящими окнами; там ярко горел камин и звенел детский смех, далеко разносящийся в прохладном вечернем воздухе.

Эскаргот направился к нему. Он знал, что этого делать не стоит, что в этой ночи есть вещи, которые он не в силах объяснить и которые невозможно объяснить, не вызвав к жизни достаточно сильные колдовские чары, чтобы осветить целое карнавальное шествие. Но Эскарготу было все равно. Все его странствия закончились. В любом случае он пустился на поиски приключений только потому, что больше ему ничего не оставалось делать. Это его дом стоял на холме, и он собирался все выяснить, невзирая на любые колдовские чары. Он слишком долго странствовал по странным морским дорогам, чтобы отступать сейчас, когда конец приключений так близок. Внутренний голос шептал Эскарготу, что эта ночь исполнена тайны и что, если он постарается, если сумеет увидеть вещи в правильном свете – наденет, так сказать, правильные очки, – он сможет навсегда остаться в этой заколдованной деревне и послать гнома и всех его гоблинов к черту.

На вершине холма дул пронизывающий ветер, и от этого уютные комнаты за окнами домика казались еще уютнее. Эскаргот увидел свою жену, возившуюся на кухне. Она что-то насвистывала, – когда они познакомились, она постоянно насвистывала, но за два года супружеской жизни отучилась от такой привычки. И она выглядела привлекательнее, чем он помнил, – с волосами, уложенными в узел на затылке, и размазанным пятном муки на щеке.

Эскаргот поплотнее закутался в куртку, но ветер продувал ее насквозь. За деревьями темнела река, безмолвная и неподвижная. Он на мгновение задался вопросом, Ориэль это или Твит, но забыл обо всем, когда увидел выставленный на подоконник яблочный пирог, от которого поднимался напоенный ароматом корицы пар, как от кипящего чайника. Эскаргот на цыпочках подошел к окну. Внезапно он почувствовал страшный голод – не только потому, что не ел уже много часов, но и потому, что никогда не пробовал подобного пирога. Именно о таком пироге он всегда мечтал – начиненном крупными дольками яблок, густо политом коричневым сахарным сиропом, приправленным специями.

Он огляделся по сторонам. На соседнем холме стоял дом Бэстейбла, и на миг Эскарготу показалось, будто он увидел в окне голову с нелепо торчащими в разные стороны, закрученными спиральками волосами – голову мэра, который смотрел на него из-за отодвинутой занавески. Но когда Эскаргот моргнул, лицо в окне исчезло. Он повернулся, протягивая руку к пирогу, и увидел перед собой улыбающееся лицо жены, которая, казалось, несказанно обрадовалась при виде его, словно он был охотником, возвратившимся с охоты в холмах, а она – любящей женой, испекшей для него пирог. Эскаргот ухмыльнулся. Он должен за многое попросить прощения.

– Привет, Клара, – сказал он, снимая кепку.

– Привет, Тео. Ты вернулся?

– Да. Как Энни? Здорова, надеюсь?

Задняя дверь распахнулась, громко скрипнув сломанной петлей, которую Эскаргот клятвенно пообещал починить еще за месяц до дня своего отъезда из городка – когда же это было? – много месяцев назад. Куда же он направлялся тогда? Он не помнил ни одной цели своих путешествий, помнил только, что у него не оставалось выбора. Но вот он вернулся домой, и теперь только это имело значение – верно? Наконец-то он дома, и на подоконнике охлаждается яблочный пирог. Будет еще кофе. Он сам сварит кофе и подаст его Кларе в темно-синей кружке, которую она купила… когда? Эскаргот не мог вспомнить. Очень, очень давно, конечно же.

От плиты на кухне пыхало нестерпимым жаром. Эскаргот проскользнул за стол и сел на обитый кожей диванчик, краем глаза заметив за окном какое-то движение. Движение не сопровождалось никаким шумом, если не считать еле слышного эха приглушенного хохотка; но Эскарготу показалось, будто кто-то пристально смотрит на него из ночной тьмы. Он выглянул в окно, но не увидел ничего, кроме густого мрака, в котором он с трудом различил россыпь бледных звезд на небе. Он приставил к лицу ладони, загораживаясь от падающего сзади света, и прищурился, напряженно вглядываясь в темноту. На мгновение Эскарготу померещилась в отдалении бледная фигура, удаляющаяся к деревне и исчезающая в ночи. Он услышал постукивание посоха по дороге и похолодел от ужаса. Сердце у него подскочило к самому горлу, и несколько секунд он задыхался, не в силах произнести ни звука. Но потом за окном не осталось ничего, кроме непроглядной тьмы, и аромат пирога согревал, как пушистый шерстяной плед в холодную ночь или как бутылка эля перед сном. Эскаргот улыбнулся жене и внезапно обнаружил, что маленькая Энни вскарабкалась на диванчик и стоит рядом, глядя на него глазами одновременно укоризненными и счастливыми. Он хотел сказать малышке что-то, но никак не мог вспомнить, что же такое страшно важное он должен сказать; к тому же в горле у него стоял ком, и он в любом случае не мог вымолвить ни слова, поэтому Эскаргот просто пожал плечами и потряс головой.

Внезапно в воздухе распространился запах водорослей. Газовые лампы потускнели и снова ярко вспыхнули. Далекое пианино вдруг забренчало так громко, словно на нем играли в соседней комнате. На мгновение Эскарготу показалось, что он сидит на вершине холма в зловонной луже грязи и что горящий фонарь из тыквы, зловеще ухмыляясь, висит перед ним в воздухе на том самом месте, где секундой раньше находилось лицо его жены. Потом он опять оказался на кухне, на диванчике у окна.

Эскаргот с несказанным удивлением обнаружил, что одна штанина у него насквозь промокла и что на диванчике рядом с ним лежит кучка спутанных водорослей. Энни исчезла. «Что за чертовщина такая?» – подумал он, украдкой смахивая водоросли под стол. Он поднял глаза, надеясь, что Клара не заметила, как он сбрасывает мусор на пол, но на том месте, где за мгновение до этого стояла жена, отрезая ему четверть пирога, теперь стояла Лета, которая улыбалась и лукаво смотрела на него, словно поймав на какой-то милой детской шалости. Волоски у него на шее встали дыбом, он вжался в спинку диванчика, а потом трясущейся рукой полез за пазуху, собираясь достать амулет правды, но почти сразу отказался от этого намерения. Амулет правды здесь не поможет. Он безнадежно запутался в паутине лжи и обмана. Внезапно Эскаргот почувствовал под рукой какую-то выпуклость, и диванчик под ним вдруг стал бугристым и неудобным. Убрав руку и посмотрев на сиденье, он увидел высохшую голову летучей мыши с пустыми глазами и оскаленными мелкими зубками между сморщенными губами.

Эскаргот вдруг осознал, что в окно дует холодный ветер и что одежда на нем еще не высохла после путешествия по подземной реке. Почти все стекла в окне теперь растрескались или вовсе отсутствовали, а немногочисленные целые стекла были покрыты таким толстым слоем пыли, что казались матовыми. Сосновый кухонный стол превратился в корявое сооружение из сухих сломанных веток, связанных коричневыми стеблями и неровными узкими ремнями из шкуры какого-то животного. Лета зловеще ухмыльнулась и протянула Эскарготу треснутую тарелку с куском пирога, с которого осыпались почерневшие косточки и хрящи. Эскаргот резко вскочил на ноги и с грохотом оттолкнул стол, пытаясь сбить с ног слепую старуху, внезапно появившуюся перед ним.

Дом превратился в развалину, покрытую пылью, затянутую паутиной, усыпанную обломками мебели и рыбьими костями. В воздухе снова распространился запах водорослей и жженой кости.

Над землей поднимался туман, когда Эскаргот пулей вылетел через заднюю дверь, висевшую на одной петле, но оказался не на холме напротив дома мэра Бэстейбла, а опять на главной улице, в самом конце которой теперь виднелся трехэтажный дом, стоявший на краю деревни. Он видел флюгер на высокой щипцовой крыше, который все крутился, крутился, крутился на ветру. Окна домов ярко вспыхнули, а потом погасли, и вместе с ними, словно повинуясь законам контрапункта, бренчание пианино, смех, голоса и все ночные звуки вдруг на мгновение ударили в уши, а потом стихли под воздействием колдовских чар, волнами набегающих на мир в своем непостижимом ритме.

На дороге перед Эскарготом стояла привязанная к изгороди лошадь, запряженная в телегу. Рядом с лошадью стоял дядюшка Хелстром, весело попыхивающий трубкой и с неподдельным изумлением смотревший на Эскаргота, который выпрыгнул из темноты с таким безумным видом, словно за ним гонятся привидения. Гном широко раскрыл глаза и выхватил изо рта трубку.

– Живо! – крикнул он. – В телегу!

Он молниеносно отвязал лошадь от изгороди и размашистым жестом указал на телегу запыхавшемуся Эскарготу, который с разбега запрыгнул в нее, тряхнул поводьями, хлестнул лошадь кнутом и в панике помчался по дороге вверх по реке. Он будет гнать лошадь до самого Города-на-Заливе – даже до Города-на-Побережье, если она умеет плавать. Он сидел на толстой доске, явно не сшитой из шкурок летучих мышей, и лошадь, запряженная в телегу, казалась настоящей лошадью из плоти и крови, которой, как и Эскарготу, не терпелось поскорее убраться прочь из населенной призраками деревни.

Телега неслась по дороге, раскачиваясь из стороны в сторону, грохоча по камням, скрипя, подпрыгивая и грозя рассыпаться на куски при каждом резком толчке. Эскаргот, который трясся на козлах, понял вдруг, что он вовсе не правит лошадью. Обезумев от ужаса, она скакала во весь опор куда глаза глядят, увлекая за собой телегу с Эскарготом. Он натянул поводья, пытаясь немного придержать животное, но обнаружил в своих руках лишь два обрывка гнилого кожаного ремня. Фыркая и громко всхрапывая, лошадь мчалась под низко нависающими над землей ветвями дубов. Эскаргот сполз с сиденья и скорчился на досках настила; ветви хлестали его по голове и спине.

Внезапно он почувствовал странный тяжелый запах, похожий на запах разбитой бутылки с тресковым маслом. Одновременно он услышал взрыв идиотического хохота и, к великому своему удивлению, обнаружил вместо ветвей, пролетающих низко над телегой, маленькие ноги, которые пинали и топтали его. Эскаргот приподнялся, с трудом удерживая равновесие на подпрыгивающей, раскачивающейся из стороны в сторону повозке. У него над головой визжало и неистовствовало с полдюжины гоблинов. Двое сидели на козлах, самозабвенно, с безумным восторгом молотя Эскаргота ногами. Еще двое сидели верхом на лошади, вцепившись когтистыми ручками в гриву. В самой телеге бесновалось еще полдюжины гоблинов, которые пронзительно верещали, возбужденно лопотали и заливались радостным кудахчущим смехом.

Повозка с грохотом поднималась на холм. Когда Эскаргот привстал, держась одной рукой за подножку, а другой спихивая обоих гоблинов с сиденья, он мельком увидел далеко внизу, слева, широкую черную ленту реки. Справа круто уходил вниз склон холма, густо поросший кустарником и высокой травой, которые слились в сплошную темную массу, когда телега достигла вершины и со страшной скоростью понеслась под гору. Пытаясь замедлить свой стремительный, неуправляемый бег, лошадь споткнулась, и телега внезапно врезалась в нее сзади.

Гоблины, сидевшие верхом на лошади, с визгом слетели на землю. Эскаргот, который стоял на широко расставленных ногах, вцепившись в подножку, последовал за ними и кубарем покатился вниз по склону, с треском ломая кусты. Опомнившись, он обнаружил, что лежит у ствола огромного дерева, оглушенный и исцарапанный. Полы куртки у него задрались чуть не до головы, а правая штанина превратилась в лохмотья, словно искромсанная тупыми ножницами.

Эскаргот осторожно повел плечами, проверяя, целы ли кости, и услышал треск веток и вой гоблинов, раздававшиеся в темноте ниже по склону, а потом бешеный топот копыт, скоро стихший в отдалении.

Затем до него донесся короткий взрыв идиотического хохота. Эскаргот с трудом встал, держась за ствол дерева, и поочередно пошевелил руками и ногами. Похоже, он был сплошь покрыт царапинами и синяками, и по икре у него ручьем струилась кровь, стекая в башмак и впитываясь в носок, но ничто, насколько он понял, не мешало ему дохромать до реки и отыскать шлюпку. Очевидно, гоблины намеревались взять Эскаргота в плен или убить, либо и то и другое. Сейчас мерзкие существа нашли повод для веселья после своего головокружительного полета с вершины холма, но они по-прежнему оставались опасными противниками и могли крадучись вернуться назад, чтобы отыскать свою жертву.

Шлюпку он нашел в целости и сохранности там, где ее оставил, и через минуту уже греб прочь от берега, разворачиваясь и выплывая в спокойные воды безмолвной реки. На всем пути Эскарготом владел безотчетный страх, что субмарина исчезла, похищенная коварным гномом. Но нет, она стояла на прежнем месте, целая и невредимая. Она оставалась единственной козырной картой Эскаргота. Дядюшка Хелстром, несмотря на все свои хитрость и проницательность, не мог знать, что Эскаргот владеет подводной лодкой. Ибо в противном случае сейчас субмариной управляли бы гоблины или, скорее всего, сам гном. Как именно он собирается использовать эту козырную карту, Эскаргот еще не знал, но твердо решил разыграть ее с толком.

Однако, когда он повел субмарину по тихой реке и наконец получил возможность перевести дух, ему вдруг пришло в голову, что сейчас он легко может развернуться и просто-напросто уплыть прочь. Он может раз и навсегда отделаться от гнома – прямо сейчас, если пожелает. Он покинул Твомбли, чтобы обрести свободу и пуститься на поиски приключений, так ведь? Что ж, теперь самое лучшее время приступить к осуществлению задуманного. У него есть субмарина, и он может направиться куда душе угодно. В кои-то веки он сам себе хозяин.

Но после напряженных размышлений над этим вопросом, уже отходя ко сну, Эскаргот понял, что бежать отсюда не годится. Гном назойливо лез в дела, вмешиваться в которые не имел никакого права, и причинял серьезные неприятности ни в чем не повинным. Лета, преподнесшая Эскарготу пирог из гнилых костей в доме на холме, была не той Летой, которую он встретил чуть раньше на улице. Теперь он ясно видел это. Разница представлялась такой же очевидной, как разница между стекляшкой и бриллиантом, между мертвой маской Хэллоуина и живым улыбающимся лицом, между птицей и летучей мышью.

Когда взошло солнце следующего дня, Эскаргот уже медленно плыл вверх по реке без всякой цели, оставив далеко позади Дикую Лощину. Он задавался вопросом, предоставил ли ему гном свою собственную телегу, на которой ехал с племянницей, или же другую телегу, возможно принадлежавшую бедняге, которого Эскаргот пытался ограбить. Если это была повозка гнома, значит, он и ведьма достигли места назначения – или почти достигли. Однако когда на самом рассвете Эскаргот, стоявший на мертвом якоре на безопасном расстоянии от берега, пристально посмотрел в бинокль, Дикая Лощина казалась совершенно безлюдной. Поблизости не было никаких дорог, уходящих в сторону от реки, – по крайней мере, он таковых не видел. За каким дьяволом, подумал Эскаргот, они так гнали вверх по реке? Не для того же, чтобы прибыть в заброшенную деревню. Они наверняка проследовали дальше, решил он и тоже двинулся вверх по реке, по возможности не спуская глаз с прибрежной дороги, изредка погружаясь под воду и трепеща от страха и любопытства при мысли о том, что он может найти там.

Один раз он увидел в ложбине на дне, ярдах в ста от берега, россыпь мелких камешков, очень похожих на странные кроваво-красные шарики, затененные колеблющимися водорослями. Поначалу у Эскаргота возникло желание живо облачиться в резиновый скафандр и собрать камешки сетью. Но в холодном безмолвии темной реки чудилось нечто такое, что заставило его отказаться от этого намерения. В конце концов, решил он, сейчас не время отвлекаться на подобного рода пустяки. Даже если это действительно шарики, допустим наделенные некоей магической силой, – что с того? Нужна ли ему магия? Да не нужна вовсе. Не нужна и задаром. Сейчас, когда он наконец-то избавился от гнома со всеми его хитрыми происками и коварными интригами, Эскаргот меньше всего хотел иметь дело с магией любого рода. Прошлой ночью он насытился магией так, что ему с лихвой хватит на два века вперед.

Но, по всей видимости, никаких других дел у Эскаргота не предвиделось. Утро наступило и прошло, потом полдень проделал то же самое. Эскаргот не замечал нигде ни единого признака, свидетельствующего о том, что он гонится не за бесплотными тенями, и к трем часам пополудни начал задаваться вопросом, сколько еще вверх по реке он проплывет, прежде чем решит, что с него довольно, и повернет обратно. Он покидал Город-на-Заливе с намерением останавливаться время от времени у какой-нибудь прибрежной деревни и расспрашивать местных жителей, ошибочно полагая, что встретит множество деревень по пути. Но, как выяснилось, любая остановка у берега не сулила ничего, кроме опасности, ничего, кроме встреч с гоблинами, кипящими котлами да испуганными неразговорчивыми людьми, лихорадочно спешащими куда-то. За Дикой Лощиной, в своем движении вверх по реке, Эскаргот не видел вообще никаких деревень – только густые леса, тянувшиеся на многие мили, и речное дно, и тихие заводи, которые представляли бы для него известную ценность, будь он праздным любителем достопримечательностей, но при существующих обстоятельствах не стоили и пенни. Еще два дня, решил Эскаргот, попыхивая своей послеполуденной трубкой, а потом он повернет и медленно поплывет вниз по реке, приглядываясь к берегу повнимательнее. Если там не окажется ничего достойного внимания, он со спокойной совестью отправится домой, где бы оный ни находился.

Получасом позже давление упало. Предвечерний воздух сгустился, будто перед грозой, но небо оставалось ясным и безоблачным. Ветер стих, и на реку, на берег снизошел покой, словно некая незримая рука наложила на мир прозрачное стекло. Ласточки и насекомые, чертившие стремительные зигзаги в воздухе над рекой, вдруг разом исчезли, и вода стала недвижной, как вода в стакане, стоящем на столе.

Все это казалось очень странным, и если бы сейчас небо потемнело, почернело, Эскаргот вспомнил бы о смерче, который он видел в детстве, когда жил на равнине близ Города Пяти Монолитов. Но небо оставалось ясным. А потом, сначала почти незаметно, линия берега пошла волной, словно змея или край ковра, который встряхивают, держа с одной стороны. Холмы длинно содрогнулись, и деревья на берегу очень медленно, словно удивляясь сами себе, повалились и с плеском упали в воду. Потом все вокруг снова замерло, застыло в неподвижности. На мир спустилась мертвая тишина, хотя до сей минуты Эскаргот даже не осознавал, что слышит какие-то звуки. Но в наступившей тишине он вспомнил, что подземный толчок сопровождался отдаленным глухим рокотом, представлявшим собой нечто среднее между грохотом камнепада и громким стуком человеческого сердца. Он попыхивал трубкой и смотрел на облачка пыли, вздымавшиеся над вывороченными корнями упавших деревьев.

Эскаргот похлопал по карману штанов, ища спички, которые он засунул туда вместе с шариком. Спички оказались на месте, но шарик, к великому его удивлению, исчез. Эскаргот имел обыкновение шарить правой рукой в кармане, когда курил трубку. Он доставал оттуда спички и разные трубочные причиндалы. Такая уж у него выработалась привычка; и вероятно, как уже бывало прежде, он случайно выронил шарик, когда вытаскивал руку из кармана. Однажды он потерял таким образом золотую побрякушку, чем навлек на себя страшный гнев жены.

Эскаргот заметил, что наружная сторона кармана у него липкая, словно он оставил там плитку шоколада без обертки и она растаяла. Он вытащил коробок спичек, покрытый темно-желтым клейким веществом, источающим запах меди, довольно-таки противный. Что такое попало к нему в карман, Эскаргот не знал, – возможно, какое-то насекомое, которое он умудрился раздавить, прислонясь к крышке люка.

Над неподвижной рекой царило безмолвие, и Эскарготу снова показалось, что воздух сгустился и застыл. Он пошатнулся и схватился за открытую крышку люка. На сей раз ковер не просто встряхнули. На сей раз из него выбили пыль. Земля содрогнулась и глухо застонала. Холмы вздыбились, подбросив к небу пыльные смерчевые облака, в которых кружились камни, ветки, сухие листья и вырванные с корнем деревья. В склоне горы внезапно образовалась пещера, похожая на огромный зевающий рот. В довершение иллюзии длинная скалистая гряда, тянувшаяся от горы, вдруг выгнулась вверх, словно рука великана, который проснулся и потягивается. На сей раз Эскаргот услышал шум – треск, протяжный стон и глухое «тук-тук-тук», медленное и размеренное, похожее на стук огромной резиновой киянки по полому стволу дерева.

Эскаргот резко захлопнул и запер люк буквально за секунду до того, как ударила волна. Он видел, как она поднялась у берега и покатилась на середину реки, стремительно увеличиваясь. Она возникла на пустом месте и в два счета достигла Эскаргота. Она опрокинула субмарину набок, и огромная зеленая масса воды перекатилась через нос лодки. От мощного толчка Эскаргот упал навзничь возле сходного трапа, со страхом ожидая следующей волны. Когда же засим наступило затишье, он опрометью бросился в штурманскую рубку и отжал рычаг управления, резко погружаясь на глубину. Через несколько секунд он уже плыл под водой, опускаясь все ниже и ниже – на двадцать футов, потом на тридцать, потом на сорок.

Речное дно ожило и пришло в движение. Вырванные с корнем водоросли кружились во внезапно образовавшихся водоворотах, огромная темная расселина прорезала заиленный песок, и в неуклонно расширяющийся провал уносились тучи речного мусора, испуганных рыб и водяных растений. Сама субмарина, казалось, дрогнула, словно двигатели вдруг дали сбой, и Эскаргот почувствовал, что лодка медленно ползет, увлекаемая мощным и все усиливающимся течением к зияющей расселине, по которой, казалось, вся река стекала в недра земли, точно вода по дренажной канаве. Эскарготу ничего не оставалось, как стиснуть зубы и ждать. Конечно же, рано или поздно течение ослабнет и он легко сможет выплыть из провала. Во-первых, один раз он уже погружался в подобный провал на своем пути в Бэламнию, и все обошлось, верно? Но все равно Эскаргот невольно представлял себе, как черная расселина в речном дне поглощает его, а потом стены ущелья смыкаются и раздавливают субмарину, как скорлупку.

Потом течение замедлилось и остановилось, и субмарина с минуту медленно кружилась в водовороте, словно река раздумывала, не перестать ли ей тратить время попусту и не вернуться ли к своим непосредственным делам и обязанностям. Когда лодка повернулась вокруг своей оси, Эскаргот увидел прямо перед собой исполинских размеров рыбу – огромное темное чудовище с плавниками, выброшенное подземным толчком из глубокой ложбины, тянувшейся посредине речного дна, теперь покрытого трещинами. Она пристально смотрела на него в иллюминатор, освещенная фонарями из огненного кварца. Громадная рыба казалась одетой не в чешую, а в броню и походила не на живое существо, а на изобретение какого-то душевнобольного кузнеца. Она таращилась на Эскаргота, словно раздумывая, проглотить ли ей лодку или поискать добычу посущественнее. Эскаргот повел субмарину вперед на полной скорости, глядя в иллюминатор на чудовище, которое лениво развернулось, последовало за ним, а потом отстало. Во мраке, сгущавшемся за кормой, шевелились какие-то тени – не просто обломки и речной мусор, поднятые со дна подземным толчком и кружащиеся в водоворотах, но огромные рыбы и угри, похожие на осьминогов существа, ползавшие по песчаному дну, и ящерицы с плавниками и крючковатыми зубами, сверкавшими в свете огненного кварца. Похожие на фонари глаза пристально смотрели на Эскаргота из темноты. Одна тень проплывала за иллюминаторами, казалось, целую вечность, словно она была длинной, как сама река. Все существа, населявшие глубоководные гроты и бездонные речные пещеры, ожили, встревоженные подземным толчком, пробудились от многовекового холодного сна, словно землетрясение явилось своего рода призывом, неким подобием двери, открывшейся в первобытный мир, и древние существа, тысячелетия спавшие там, зашевелились, заморгали и начали подниматься из сумрачных глубин навстречу солнечному свету.