Будущий убийца готовит домашнее задание. На дворе апрель 1969 года, он в спальне, сидит за письменным столом, наслаждаясь бегством от реальности. Домашнее задание простое, разгаданные тайны логичны и понятны. Когда учебник истории говорит Джону Шеске, что Вьетнам расположен в Юго-Восточной Азии, – это непреложный факт, который никогда не изменится, такой же предсказуемый, как восход солнца на Востоке. В дверях раздается мужской голос:

– Привет, Книжный Червь. Что будешь делать, когда черномазые хлынут на Цицеро-авеню? Швырнешь в них свой гребаный учебник?

Спальня маленькая, но опрятная: узкая кровать, зачитанные книги по истории и забранное решеткой окно, выходящее в переулок, где теплыми ночами сражаются коты, и их вопли смешиваются с криками папы и бабушки в доме. На стенах развешены флаг «Чикаго кабз», карта Вьетнама с отмеченными передвижениями войск, фотография команды борцов (в том числе и его), фотографии знаменитостей и вырезка из журнала «Тайм» о Джоне Ф. Кеннеди, погибшем, когда мальчику было тринадцать.

– Эй, толстяк, мне нравится то фото Мартина Лютера Коммуниста Кинга. Может, когда они хлынут на Цицеро-авеню, то пощадят тебя, пока будут насиловать твою бабку.

Даже не поднимая головы, юноша говорит:

– Я больше не толстый.

Юноша наклоняет гибкую шею настольной лампы, чтобы кружок яркого света освещал домашнее задание. Он находит сложный вопрос, которым учитель двенадцатого класса пытался одурачить учеников. Заменяет неправильную страну на карте – Лаос – на правильную – Таиланд. В географии, думает он, ошибку можно просто стереть – и все.

– Смотреть тошно, – рычит мужчина.

Все в нем пышет какой-то непропорциональной яростью, какая иногда охватывает невысоких людей. Мускулы торса, застарелая грязь на джинсах и футболке, кожа, обожженная трудом на солнце – он работает грузчиком на железнодорожной станции. Отец белокур, а его законный сын черноволос. У отца глаза карие, а у сына голубые. У отца узкое лицо, а сын скорее круглолиц. И сын крупнее. Предкам такие плечи давали силу копать уголь, забивать скот, таскать камни, пробивать штыком солдат.

– Папа, – по сравнению с яростью отца сын кажется лишенным эмоций. – Цицеро-авеню переходишь только ты – чтобы в субботу вечером пострелять в воздух из пистолета.

– Ты теперь спец по психологии горилл! Так живи с ними, если так их любишь.

– Когда-нибудь ты попытаешься напугать не тех людей. И они выстрелят в ответ.

– Ты просто не понимаешь, – резко возражает Майкл Шеска и заходит в комнату сына, подталкиваемый бездонным и бесцельным бешенством. – Это держит их в страхе, и они остаются на своей стороне. Там их больше, чем нас.

И юноша отвечает:

– Нас? Разве ты и я – одно и то же?

– Настоящий враг здесь, а не где-то еще, козел.

«Козел». «Толстяк». «Дубина». Эту песню юноша слышит каждый день, когда заходит в дом.

Но, несмотря на насмешки, он настоящий спортсмен. В спальне есть спортивный уголок, и он каждый день поднимает гири, накачивая бицепсы, предплечья, запястья, шею. В дверях закреплена перекладина. Джон Шеска работает над своим телом, как работает над домашними заданиями. И то и другое здесь – необходимые формы защиты.

Юноша наконец поднимает глаза на мужчину.

– О да, настоящий враг здесь.

– Заткнись, или я сам тебя заткну.

– У тебя больше не хватит на это сил.

Неделю назад школьный консультант написал о нем в характеристике: «Джон очень скрытен в школе. Я подозреваю проблемы дома, но он никогда не позволяет личным трудностям влиять на поведение».

Тренер по борьбе написал: «Джон – скрытый лидер. Другие мальчики охотно идут за ним. Но я никогда не встречал борца, у которого прорывалась бы такая контролируемая жестокость, какую я вижу у него. Я боюсь, что в этом парнишке скрывается чудовище, ждущее часа вырваться наружу. Надеюсь, Джон найдет способ обуздать его».

Его девушка призналась лучшей подруге: «Я знаю, что Джон любит меня, но он никогда не говорит о чувствах. Он старается притворяться дохлой рыбой, но в нем есть доброта. Я это вижу. И помогу ему».

Сейчас юноша обедает с отцом и бабушкой на маленькой кухне, под окровавленными Иисусами, святыми и крестоносцами, убивающими мусульман в Турции и Иерусалиме, на Мальте и в Испании. Еще на кухне масса фотографий нынешнего папы.

Мать вместе со своим возлюбленным, на которого мальчик похож, погибла в автокатастрофе, когда ребенку был всего год. В квартире очень чисто. На диване лежат журналы «Оружие и боеприпасы» для Майкла Шески и журнал Американского еврейского комитета «Комментари» для бабушки. Она выучила английский после приезда из Европы, смотрит некоммерческое общественное телевидение и состоит в Лиге женщин-избирательниц – настоящее политическое и социальное отклонение в Сисеро, белом пригороде Чикаго, где работают десятки тысяч негров, а жить не разрешается ни одному.

Мальчик сидит между отцом и бабкой, как и положено арбитру.

– Сегодня на станции, – начинает отец, отламывая кусок горячего свежего хлеба, – подрались нигер с поляком. Нигер порезал поляка.

– Ненавижу это слово, – говорит бабушка, наливая картофельную водку в стакан. Эта худая, крепкая женщина иммигрировала в Чикаго после того, как в Словакии ее мужа убили хорваты.

– Мама, – говорит отец, как будто этот спор у них впервые, как будто он объясняет десятилетнему ребенку, как работает велосипед, – единственное, что удерживает эту страну вместе, – деньги. Когда они иссякнут, все вцепятся друг другу в глотку.

– Неужели это мой сын? Неужели тебя действительно родила я?

– Передай, пожалуйста, горох, – говорит Джон.

– Будет настоящая бойня, – продолжает отец между большими глотками виноградного сока. Из-за состояния крови врач запретил ему употреблять алкоголь, и он перешел на сладкое. Шоколадки «Нестле». Кексы «Хостес». Пироги с ананасом. – Нельзя, чтобы столько рас жили вместе.

– Мне следовало бы оставить тебя в Европе. – Бабушка повышает голос. – Ты бы пришелся ко двору.

– Передай, пожалуйста, капусту, – говорит Джон.

– Я приготовила ее для тебя, Джон, – ласково говорит бабушка. – И добавила изюм, как ты любишь. – Она проводит жесткой ладонью по его затылку – ее любовь к внуку так же сильна, как презрение к сыну. – Джон, мы живем в особенной стране, где уживаются разные люди. – В ее голосе звучит пыл иммигрантки, которая сама выбрала страну, где ей жить, вместо того чтобы оставаться там, где выпало родиться. Для бабушки политика не просто тема ток-шоу. Она видела последствия плохой политики. В Восточной Европе плохая политика убивает. – «Спроси, что ты можешь сделать для своей страны», – так сказал президент Кеннеди, и, Джон, если ты любишь свою страну, если ты когда-нибудь будешь сражаться за нее, сбережешь ее от лап этих коммунистических убийц, я буду гордиться тобой. Джон Кеннеди знал, что насилие – не всегда зло. Все зависит оттого, ради чего оно совершается.

Политика вместо личных дел. Личные дела здесь слишком горючий материал.

– Я люблю ее, – отвечает Джон, и в голосе его больше чувства, чем он проявил за весь вечер.

– Знаешь, что такое настоящая любовь? Когда любишь даже после того, как разочаровался. Кто там колотит в дверь?

В дом буквально врывается Ратко Миловичек, лучший друг отца, местный житель в четвертом поколении – толстый, с двойным подбородком мужчина в шрамах от драк в барах, который работает на железнодорожной станции. Он чуть не трясется от возбуждения, сжимая в руках автоматическую винтовку Браунинга.

– Мартина Лютера Кинга застрелили в Мемфисе! Кто-то наконец его шлепнул!

Майкл Шеска грохает обоими кулаками по столу, давая волю праведному гневу.

– Кто это сделал?

– В трущобах Саут-Сайда начнется тарарам, – предсказывает гость. – Бери пистолет. Будем патрулировать окрестности. Идут все ребята.

– Я говорил вам, что этим кончится. – Майкл Шеска отталкивает стул так, что тот переворачивается. – Мама, меня не будет всю ночь. А ты, – он с отвращением смотрит на сына, – если они придут, бросай в них учебник истории.

К полуночи небо на востоке озарилось, а улицы заполонили машины, набитые людьми с оружием, направляющиеся к границе с Чикаго, и в новостях, доносящихся из открытого окна, Джон Шеска слышит о пожарах в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке.

– Пообещай мне, что ты никогда не будешь таким, как мой сын, – говорит бабушка.

Они сидят на крыльце, слушая далекие звуки стрельбы и сирен и глядя на вертолеты, летящие на восток, как, по словам бабушки, бывает в коммунистических странах.

– Обещаю, – отвечает мальчик.

– Очень неприятно это говорить, но иногда мне хочется, чтобы он попал в аварию или уехал.

– Мне тоже.

– И все это из-за одного человека. – Она качает головой, имея в виду беспорядки и пожары. – Джон, то, что я говорю, ужасно, но я рада, что у тебя другой отец. Пообещай мне, поклянись мне, что никогда не забудешь, сколько вреда может принести один испорченный человек.

Подобно большинству копов, Воорт воспринимает город в показателях угроз, которые тот представляет. Он всегда замечает разбитые фонари, человека в куртке с капюшоном, болтающегося в тени у подъезда, подростка, украдкой заглядывающего в окна припаркованных машин, высматривая новое радио, оставленный на виду чемодан или даже просто лежащие на полу монетки.

Прежде ему казалось, что все эти угрозы затрагивают только отдельных людей. После разговора с полковником Джаксом в Вест-Пойнте картина внезапно расширилась. Как будто весь город затаил дыхание, ожидая нападения.

Полковник Джакс сказал: «Опасность теперь – это не война. Опасность – это один-единственный человек с бомбой, начиненной вирусами сибирской язвы».

Семь вечера. Час пик подходит к концу, и Воорт, едущий через мост Куинсборо, неожиданно оказывается во власти страха, какой мог бы владеть полицейским в Бейруте или Тель-Авиве. Он обостренно осознает уязвимость машин, скопившихся на мосту. Они словно зависли в воздухе, во власти стратегически расположенной перекладины, тонкой полоски гудрона.

И вечерние покупатели в Куинсе, когда Воорт наконец добирается туда, словно нарываются на нападение. Даже вылетевший из аэропорта Кеннеди «Боинг-747» похож на висящий в небе игрушечный самолетик. Падая, он вспыхнет, превратившись из восходящей звезды в падающий метеор.

«Я узнала, где живет Джон Шеска. Здесь же, в Куинсе», – двадцать минут назад сказала по телефону Хейзел.

Воорт ведет «ягуар» по вновь ожившим улицам, заполненным старыми греками и новыми иммигрантами, ютящимися возле Ист-Ривер в виду освещенных башен Манхэттена, безлюдных, но все равно жгущих электричество. Узкие торговые улочки заполнены смешением языков и культур: ямайцы, индийцы, эквадорцы, афганцы. Новый век породил новую версию старого иммигрантского Нью-Йорка – города, населенного людьми, столь недавно прибывшими, что они объединяются скорее по этническим, чем по экономическим признакам. Каждое утро из района Астория медлительный поезд линии «Ф», связывающей Куинс с Манхэттеном, везет манхэттенских таксистов, уличных шлюх, продавцов газет, иммигрантов-медиков. Каждый вечер манхэттенцы перетекают в обратном направлении – в греческие ночные клубы Астории, индийские рестораны и галереи, выставляющие работы художников, сбежавших от высоких цен Сохо туда, где легче прожить.

Хейзел сказала: «Я выследила Шеску по номеру социального страхования. Он не регистрировал машину в Отделе транспортных средств, но водительские права у него есть. Он не числится в списках владельцев недвижимости – значит, снимает жилье, и я не могу найти его в общих ведомостях больших компаний, занимающихся недвижимостью, так что, вероятно, он в каком-нибудь мелком отделении».

Воорт уточняет дорогу у сикха, работающего на бензоколонке «Мобил»: Верпин-стрит недалеко от Континенталь-авеню. Он едет мимо аккуратных, обшитых вагонкой или пластиком домов с аккуратными газонами и оградами из цепей; на улице дети катаются на велосипедах. Район кажется безопасным и уютным. Из открытых окон доносятся обрывки иностранной музыки – для слуха западного человека скорее неблагозвучной, чем мелодичной. Сверившись с записями, Воорт останавливается перед двухэтажным, обшитым белым пластиком домом. В окнах нижнего этажа за шторами виден свет, наверху темно.

«Через час я встречаюсь с Джилл».

На звонок в дверь Шеска не отвечает – еще одно разочарование. Нападение на Джилл Таун вчера вечером показало, что те, кто убивает людей из списка Мичума, не намерены останавливаться. То, что ни он, ни Микки не смогли найти Фрэнка Грина, последнего из списка, в Массачусетсе, заставляет тревожиться и за этого незнакомца.

У Шески на стук не отвечают, и Воорт решает попробовать первый этаж. Там дверь открывает смуглый мужчина, только что вернувшийся с работы, судя по развязанному галстуку, мятой белой рубашке и купленному в магазине готовой одежды пиджаку.

Мужчина молодой – под тридцать, – довольно щуплый, с небольшим брюшком, на лице скорее любопытство, чем подозрительность – еще один признак того, что этот район, по крайней мере по стандартам большого города, считается безопасным.

В квартире работает телевизор: судя по заранее записанному смеху, там идет какой-то комический сериал на испанском. От острых запахов у Воорта разыгрывается аппетит.

Мужчина изучает полицейский значок Воорта, потом говорит:

– Джон снимает у нас верхний этаж. Он был женат на кузине моей жены. Она умерла.

– Не знаете, где его можно найти? – спрашивает Воорт.

– У него неприятности?

– Нет.

В конце концов, Воорт понятия не имеет, ждут ли Джона Шеску самые крупные неприятности в его жизни, но ему интересно, почему военный гений, бывший преподаватель Вест-Пойнта, бывший преподаватель современной военной тактики в Куонтико живет на втором этаже этого обшитого пластиком домика в Куинсе, пусть даже принадлежащего дальним родственникам.

– Я просто хочу поговорить с ним о деле, над которым работаю, – говорит Воорт. – Не знаете, когда он будет дома?

В голосе хозяина слышны извиняющиеся нотки.

– Он путешествует. Когда он уезжает, я забираю его почту. Я не видел его уже неделю.

– Его поездки связаны с работой?

– Он очень занятой человек.

– Куда он уехал? – спрашивает Воорт, размышляя, не услышит ли сейчас о Чикаго, Монтане, Ланкастер-Фоллзе или Массачусетсе.

– Он не обсуждает со мной дела. Думаю, ему очень скучно.

Хозяин пожимает плечами, и Воорт понимает, что в этом доме работа не считается главным в жизни. Работа обеспечивает деньги, чтобы люди могли получать удовольствие от более важных вещей: еды, семьи, футбола, кино.

– Не знаете, когда он вернется? – спрашивает Воорт.

– Он никогда не уезжает больше, чем на неделю. Что-нибудь передать?

Воорт вручает ему свою карточку. Настроение немного улучшается, хотя разочарование гложет. Он говорит хозяину, что квартал кажется мирным и приятным. Мужчина кивает.

– До того как я приехал из Кито, люди говорили мне, что Нью-Йорк – опасный город. Но здесь безопаснее.

Безопаснее, думает Воорт. Точно.

Уже в машине, по дороге на встречу с Джилл, он включает новости и слушает диктора, обеспокоенного ситуацией на Ближнем Востоке и здоровьем президента. Комиссар полиции решает, кого назначить новым главным детективом, когда на следующей неделе Хью Аддоницио уйдет на пенсию, продолжает диктор, словно намекая, что без Аддоницио преступления захлестнут Нью-Йорк, похоронив районы вроде того, который Воорт только что покинул, и оттолкнув город обратно в темные века, когда вечером люди прятались по домам, боясь выйти на улицу.

Нажимая на педаль газа, разгоняясь, чтобы вовремя успеть к Джилл Таун и сменить ее дневного телохранителя, Воорт размышляет, куда отправился Джон Шеска.

В Массачусетс, как Микки?

Или это он пытается убить Джилл Таун?

– Надо будет пересечь долину, – говорит капитан новому лейтенанту, Джону Шеске из Сисеро. – Там будут джунгли, – добавляет капитан, когда они – в кондиционированном куонсетском ангаре – склоняются над зелено-коричневой топографической картой.

– Так точно, сэр.

На дворе 1972 год.

– Несколько патрулей в этом районе попали в засаду. Мы получили информацию, что в Док Хо спрятано вражеское оружие.

Капитан сворачивает карту и достает из письменного стола папку с личным делом. Он – кадровый офицер, во Вьетнаме уже третий срок и повидал множество лейтенантов, но говорит Шеске, что тот хорошо поработал. На него произвело впечатление, что Шеска выучил вьетнамский, что вполне подходит дня разведки, но, как и сам капитан, отправился во Вьетнам добровольно.

– Ты патриот. Хорошо проявил себя под огнем. Если на вас нападут, вызывай по рации тяжелые вертолеты. Мы будем держать их наготове.

Несколько часов спустя Джон Шеска ведет под горячим дождем дюжину младших сержантов, одного капрала и сержанта по имени Чарли Манн по узкой тропинке, зигзагами поднимающейся в гору. Дождь промочил его насквозь, даже под шлемом. Что-то мелкое, мокрое и живое, кажется, грызет ступню правой ноги. Однако есть в буйной анархии леса что-то, заставляющее его чувствовать себя в своей стихии, – то, как она отталкивает сомнительную цивилизацию. Здесь не нужно иметь дело с людьми как таковыми – только с материально-техническим снабжением, стратегией, математическими величинами.

На самом деле он почувствовал себя свободным, покинув Чикаго, подружку, друзей, отца. Теперь пот льется ручьями под формой, от чего кожа становится скользкой, и стекает по ногам. Жара давит на легкие. Жидкий воздух наполнен запахами гниющей древесины и мокрой земли.

Где-то вдали слышится протяжное: «Каа! Каа!» Возможно, это макак-крабоед, но, может быть, и человек, подражающий крику животного.

«Эта куча листьев выглядит неправильно. Я не видел по дороге других куч, так почему эта оказалась здесь?»

Шеска садится на корточки, делая знак своим людям держаться в стороне. Рассматривает ее и – с расстояния в пять футов – замечает, что растительность над этим местом кажется более коричневой. Увядшей.

Никаких веревок или проводов не видно.

Шеска находит обломок бамбука, очищает от червей и осторожно смахивает верхние листья.

Под листьями – сложенные крест-накрест пальмовые «опахала».

– Черт, лейтенант. Это же западня!

Дно ямы в два фута шириной утыкано острыми бамбуковыми кольями, наконечники которых измазаны темно-коричневым сухим дерьмом.

– Засыпать, – командует он восхищенным людям, которые могли бы свалиться в яму.

Два часа спустя у опушки джунглей внезапно показывается Док Хо. С расстояния в полмили деревня кажется мирным скоплением хижин, свиней и трогательно крохотных рисовых полей, прильнувших к ступенчатому склону горы. Название похоже на солдатскую шутку:

– Привет, дружище, как зовут доктора во Вьетнаме, которого лучше не посещать, если хочешь быть здоров?

– Док Хо, любезный. Док Хо-Хо-Хо.

Дождь перестал; время к вечеру, с громким плеском падают огромные капли воды, стекая в лучах солнечного света с листового полога над огромными папоротниками и веерами листьев.

С опушки леса Шеска разглядывает в бинокль деревню и, за подготовленным к выжиганию полем, вырубку, ныне заваленную стволами махагониевых деревьев. Добраться до деревни незамеченными невозможно. Впереди пеньки, перемежающиеся с гниющими бревнами, которые даже не продадут – просто сожгут. Все выглядит так мирно… как невинная деревня или подготовленная ловушка.

Мелькает мысль, что понятия «нормальный» здесь не существует. В лучшем случае перед ним – меняющаяся иллюзия, которая в данный момент, в бинокль, состоит из роющейся в земле свиньи. Мальчик разговаривает со стариком в конической крестьянской шляпе из тростника.

«Что ж, дома все тоже было ложью. По крайней мере здесь все очевидно».

– Вы двое – за мной. Остальным ждать, пока мы не дадим знак подойти.

Люди кивают, расступаются, перестраиваются у него за спиной. Они ему доверяют.

Но не успевает Джон Шеска сделать хотя бы шаг из-под защиты деревьев, как на них набрасываются сидевшие в засаде враги.

К тому времени, как Воорт заходит в Музей современного искусства, чтобы встретиться с Джилл и заступить на место телохранителя, он осознает, что возле квартиры Джона Шески поддался оптимизму. Бывший военный, или кто он там теперь, – всего лишь еще один возможный ключ среди десятков других, какие могут привести к убийце Мичума. И любой путь может оказаться тупиковым.

Микки уже в Ланкастер-Фоллзе, думает Воорт. Хейзел все еще возится с компьютерами. Детективы опрашивают соседей Мичума. А другие детективы, в Эванстоне и Сиэтле, заново проверяют «несчастные случаи», при которых погибли тамошние жертвы.

Через вращающиеся двери Воорт проходит в переполненный вестибюль и видит идущую к нему Джилл. Его охватывает столь мощная волна вожделения, что на мгновение он лишается способности мыслить. Бывают женщины, очарование которых усиливается с каждой встречей, словно красота нарастает слоями и каждая встреча открывает больше.

На ней облегающее платье из белого шелка, подчеркивающее изгиб бедер, стройность ног. Левое плечо обнажено, правое пересекает тончайший ремешок. Рыжие волосы заплетены в косу и уложены короной, шею обвивает одна-единственная нитка белого жемчуга. Воорт еще ни разу не видел ее на высоких каблуках. Так она кажется выше, маленькие груди выступают вперед. Джилл словно летит к нему на цыпочках, хотя он и слышит резкий стук каблучков на фоне звуков струнных инструментов и говора толпы.

– Конрад, что ты узнал?

– Ничего.

Она подхватывает его под руку, словно близкого друга, словно у них свидание.

– Ты точно не против того, чтобы застрять здесь на весь вечер? Организаторы обязаны присутствовать, но если ты не хочешь, мы можем уйти раньше.

– Ничего страшного.

Атриум перед входом забит мужчинами в дорогих пиджаках или смокингах и женщинами в вечерних платьях. Большая часть наличествующих драгоценностей обычно хранится в сейфах и застрахована на суммы, какие в Астории берут за целые дома. В бельэтаже струнный квартет Джуллиарда играет Моцарта. На обоих концах главного атриума, у эскалаторов, вовсю работают два бара с шампанским.

– Деньги идут на лекарства для «Врачей без границ», – говорит Джилл, затягивая его в водоворот толпы. – В Судане и Нигерии эпидемия холеры, а теперь еще и в Палестине.

Всего неделю назад Воорт ни в чем бы не усомнился, но теперь он не может не думать: «Или же деньги попадут к Абу бен Хусейну?»

Его размышления прерваны звоном разбитого за спиной стекла. Джилл подскакивает, а Воорт резко оборачивается, сунув руку под пиджак. Пальцы нащупывают рукоятку пистолета.

– Простите, – говорит официант в белом пиджаке, уронивший поднос на мраморный пол, и наклоняется, чтобы собрать осколки. Лужицы шампанского и осколки стекла сверкают и хрустят под ногами. – Надеюсь, я никого не задел, сэр.

Лицо Джилл белое, как ее платье. Воорт чувствует, как пот выступает под мышками и стекает по спине. Он не успел достать пистолет. Не видел, что произошло, даже не заметил, из-за какого неловкого движения упал поднос. Он был слеп, а теперь в горле сухо, и в голове бьется: «Будь это нападение, оно бы увенчалось успехом».

– Всего лишь пролилось немного шампанского, – говорит он официанту, снова беря руку Джилл в свою с уверенностью, какой на самом деле не чувствует. Их бедра соприкасаются, и его словно прошивает электрический разряд.

– Я всегда нервничаю, принимая жертвователей. – Она тоже притворяется беззаботной, и Воорт оценивает усилие. Но он предпочел бы уйти. Ведь пребывание на людях не остановит «несчастных случаев». Сердечный приступ у Лестера Леви в Сиэтле произошел на людях: в лифте, по пути на работу.

– На самом деле нам лучше уйти, – шепчет он.

– Еще полчаса. Я не могу просто исчезнуть.

Настроение меняется. Теперь они похожи на фланирующую пару, а не на детектива и его подопечную. Воорт не первый раз на подобных мероприятиях. Один-два вечера в месяц он проводит на благотворительных собраниях. На прошлой неделе это был «Проект очистки реки Гудзон». Месяц назад – «Союз сельвы». Посылаешь по почте чек. Надеваешь смокинг. Болтаешь с людьми, которые зарабатывают деньги на городском хозяйстве, и с их женами, которые эти деньги тратят.

Неожиданно оказывается, что, прогуливаясь по галереям, где выставлена постоянная экспозиция музея: «Кувшинки» Моне, мексиканские сапатисты, – Воорт представляет свою спутницу знакомым не реже, чем она представляет его.

– Познакомься с членом городской комиссии по жилищному строительству, – говорит Воорт Джилл, останавливаясь перед энергичным лысым мужчиной и его более молодой и высокой женой с некрасивым лицом.

Женщина окидывает их оценивающим взглядом.

– Вы хорошо смотритесь вместе, – шипит она, подразумевая более тесную связь.

– Благодарю вас, – отвечает Джилл, не пытаясь исправить ошибку.

– Мистер Трамп? Это мистер Воорт, – говорит Джилл, когда они сталкиваются с пухлолицым строительным магнатом, имя которого у всех на слуху благодаря казино, кондоминиумам и громким бракоразводным процессам.

– Мы с мистером Воортом знакомы, – отвечает Трамп.

Воорт представляет ее редактору журнала «Роллинг стоунз». Джилл представляет его директору больницы «Маунт Синай» и ректору Рокфеллеровского университета. Воорт обменивается шутками с владельцем бейсбольной команды «Нью-Йорк метс».

– Ты весьма известен для детектива, – замечает она. И тут же:

– Ой-ой-ой… – Это к ним проталкивается ведущая отдела светской хроники «Дейли ньюс». Струнный квартет играет бодрое попурри из «Каирского гуся» Моцарта. – Джилл! Где ты подцепила Конрада Воорта? И, что гораздо важнее, – продолжает она театральным шепотом, – как ты сохраняешь задик таким маленьким? Я хочу такой же задик. Я пытаюсь добиться такого задика. Я бегаю. Я вишу на этом ужасном металлическом приспособлении, которое купил мне муж, – прямиком у испанской инквизиции. Ни диета, ни спа не помогают. Но признайся: у вас роман? – спрашивает она, ибо работа дает ей право совать нос в чужие дела.

– Я просто поддерживаю благое дело. – Воорт кивает на плакат «Врачи без границ».

– Мы друзья, – добавляет Джилл, игриво сжимая руку Воорта. И не отпускает.

– Ах, друзья, – подмигивает ярко накрашенная журналистка, стискивая фирменную кружку кофе «Блю маунтин», и в этот миг у Воорта начинает пищать пейджер. – Друзья… – Нежному высокому голосу вторят цимбалы. – В смысле как были друзьями Антоний и Клеопатра? Как Ромео и Джульетта?

– Скорее как Малыш Рут и Лу Гериг, – улыбается Воорт.

– Дорогой, вы хотите сказать, что эти знаменитые бейсболисты были геями?

– Бежим, – шепчет Джилл и тянет Воорта к ближайшему эскалатору, который уносит их наверх, к мини-вертолетам, свисающим с потолка четвертого этажа. Но Воорт замечает высокого, седого человека, который ступил на эскалатор следом за ними. Седой пристально смотрит на Джилл, а его правая рука исчезла в кармане.

Воорта снова бросает в пот: он понимает, что этот человек шел за ними, пробираясь все ближе, уже минут десять. И каждый раз, когда Воорт оглядывался, седой был неподалеку.

«Мне следовало настоять, чтобы мы ушли».

– Позволь мне приготовить тебе обед – чтобы отблагодарить за то, что терпишь все это, – смеется Джилл.

Рука седого по-прежнему в кармане. Наверху толпа на мгновение разделяет их, и Воорт уже думает, что ошибся, но потом снова замечает седого: тот стоит – спиной к Джилл – в пяти футах позади нее и смотрит вверх, на потолок и подвешенные на тросах вертолетики.

– Давай выбираться отсюда, – говорит Воорт.

– Это будет невежливо. Но здорово, – отвечает Джилл.

Внезапно начинается давка. В результате естественного движения посетителей на какой-то миг слишком много народу скопилось на верхнем этаже, и человеческим потоком Воорта относит от спутницы. Сначала их разделяет пара футов, но расстояние растет.

Джилл пытается протолкаться к нему. Воорт видит, как стоявший сзади высокий мужчина начинает поворачиваться к ней, словно выжидал удобного момента, словно теперь наконец двигается целенаправленно. Где-то слева от Воорт раздается громкий смех, заглушающий его крик: «Джилл!» – и она исчезает из виду, но Воорт знает, где она, потому что видит, что высокий нашел брешь в толпе и, воспользовавшись ею, протискивается вперед. Серые глаза встречаются с глазами Воорта.

«Я не смогу остановить его».

Рука высокого ныряет под камербанд, и тут рядом с Воортом раздается женский вопль:

– Я здесь, Фред! Фред!

Воорт врезается в женщину, с силой толкая ее на толстяка справа.

Но он двигается слишком медленно. Сознание наполнено ужасным ощущением опоздания.