Вьетнамцы появляются позади лейтенанта Джона Шески, выскакивают из леса, когда тот делает шаг на расчищенный участок. Пули секут папоротники и деревья, хлещут вязкую землю, рассекая их зону обстрела так же основательно, как линии прочерчивают миллиметровку.

Пронзительно вопят птицы. Листья разлетаются в зеленые клочья. В первую же секунду падают четверо. Один из них кричит:

– Мэри!

Однако, несмотря на внезапность и скорость атаки, разум Шески работает логически, укладывая весь мыслительный процесс в доли секунды. Он инстинктивно отдает приказы.

– Дымовые гранаты!

Выраженное словами, его решение прозвучало бы так: «Они позади нас и справа. Наш единственный шанс – бежать к тем срубленным деревьям и использовать их как прикрытие. Если мы останемся здесь – погибнем».

– Сюда!

И вот они бегут. Сержант Манн отстреливается. Еще один рядовой упал, и Шеска, слыша свист пуль над ухом, пытается определить, не стреляет ли кто из-за бревен.

«Если там нас поджидают, мы погибли».

Но стреляют только сзади.

«Этому вражескому командиру следовало поставить людей за бревнами, но он слишком уверен в себе. Один из его людей поспешил стрелять, они упустили внезапность».

Шеска достигает ближайшего бревна – огромного, с обрубленной верхушкой, источенного термитами куска красного дерева, в который пули вонзаются, словно поглощаемые влажной древесиной.

Их осталось трое: Шеска, сержант Манн и рядовой родом из Чикаго. Рация и радист лежат на открытом месте, до них десять ярдов. Вызвать авиационную поддержку невозможно.

Стрельба стихает. Тишина кажется оглушительной.

«Этот командир сделал одну ошибку. Могу ли я заставить его совершить еще одну?»

Нападающие, полагает Шеска, сейчас готовят боеприпасы, возможно, перемещаются, выискивая места получше. Он приподнимается, не высовываясь из-за бревна. И кричит, стараясь, чтобы в голосе звучала ярость, хотя он совершенно спокоен. Кричит на прекрасном вьетнамском (Шеска-актер, Шеска-игрок):

– Товарищ, ты допустил ошибку!

«В худшем случае ничего не изменится. Но может быть, я смогу заставить их промедлить».

Он орет, словно взбешен:

– Вы напали на своих советских союзников! Так-то вы обращаетесь с друзьями?

Абсурдно. Но огонь не возобновляется. Шеска, вдохновленный, продолжает, стараясь, чтобы в голосе звучали презрение и возмущение:

– Мы – советские разведчики, переодетые в американскую форму! Возвращаемся с планами американской базы в Дананге! Вас должны были предупредить! Вы обязаны проводить нас до границы, а не стрелять!

Дурацкая шутка. Величайшая, чудовищная ложь войны. Но Шеска слышал доклады, что время от времени во вражеских отрядах появляются русские. Шеска должен превратить голос в оружие. Шеска вбирает всю ярость, гнев из-за погибших подчиненных, гнев, накопленный за всю жизнь, в могучую волю.

«Мне надо удержать их от атаки до темноты».

– Назовите свою часть!

Шеска надеется, что раненые солдаты на холме не очнутся, не закричат по-английски, разоблачая ложь.

Чарли Манн таращится на него, на узком лице уроженца Западной Виргинии написано благоговение. Сержант чуть-чуть понимает вьетнамский. Это храбрый ветеран на четыре года старше, грубоватый и умный, – и он скрещивает пальцы на удачу.

И на этот раз ему отвечают по-вьетнамски. Смысл сказанного сводится к простому: «Врешь!»

Но они не стреляют. Они считают, что он лжет, но не уверены на сто процентов, а ошибиться в таком деле не хотят.

Теперь Шеска становится европейским колонизатором, насмехающимся над ничтожным вьетнамцем так, как он читал об этом в книгах по истории.

– Разве Хо Ши Мин делится с вами всеми военными планами? Разве генерал Зиап звонит вам по телефону каждый раз, когда планирует разведывательную операцию? Сделайте еще одну ошибку – и будете жалеть так, что даже представить себе не можете. Я хочу поговорить с вашим советским офицером связи.

Это может и не сработать, мелькает мысль. Но вьетнамец снова ругается. Здесь, разумеется, нет никакого «советского офицера связи».

«Если это солдаты регулярной северо-вьетнамской армии и у них есть рация, они ею воспользуются. Если это вьетконговцы, у них рации может и не быть».

До них доносится:

– Выходите, проверим вашу историю!

– Свяжитесь с моим начальником, полковником Алексеем Грудоновым – его временный штаб расположен в деревне Лу Нок, – отвечает Шеска. Имя он придумал, а деревня находится на вражеской территории в тридцати милях отсюда.

– Дайте нам вашу рацию!

И Шеска смеется!

Он по-настоящему вошел в роль. Вошел настолько, что двое товарищей широко открывают глаза при виде таланта, брызжущего ключом из молодого лейтенанта, с которым они познакомились несколько дней назад. Шеска на самом деле покраснел, черты лица затвердели и искривились. Он похож на разгневанного надсмотрщика.

– По-твоему, Грудонов будет говорить по рации, которую могут услышать американцы? Не приближаться к нам! Пошлите гонца.

Они снова ругаются… но не стреляют. Может быть, думает Шеска, гонца они уже послали. Проходит несколько часов, свет начинает угасать, снова наползают тучи, скоро на джунгли опустится тропическая тьма. Шеска кричит, чтобы показать врагам, что он еще здесь:

– Вы еще не получили ответа?

Потом поворачивается к своим людям и, видя по глазам, что страх становится все сильнее и скоро может их выдать, жестами изображает, будто ползет. Они выскальзывают из-за бревна.

Десять футов преодолели благополучно.

На пятидесяти футах вражеский командир требует доказательств, что Шеска за бревном.

Один из раненых солдат приходит в себя и начинает кричать по-английски:

– Доктора!

Из-за деревьев начинается стрельба, но на этот раз Шеска по вспышкам может определить, где враги. Их слишком много.

– Если они выйдут из-за деревьев, скосите их, – шепчет он. – В противном случае не стрелять.

Но третью ошибку враги не совершают.

Полчаса спустя американцы продираются по лесу в направлении дома, используя компас, но потом Шеска приказывает остановиться, вернуться назад по своим следам и занять позицию возле тропы, по которой они бежали.

– Лейтенант, вы рехнулись?

– Эти козлы погонятся за нами. Они слишком злы и будут торопиться. Они будут делать ошибки.

Так и происходит. Шеска и его люди уничтожают вражеский патруль. А позже доклад о проявленных Шеской находчивости, хладнокровии, актерском мастерстве и управляемой ярости попадает от его капитана к некоему майору. И этот майор – у которого редкая специальность и особые потребности, – в свою очередь, запрашивает полное досье на Шеску.

С особенным удовольствием майор читает результаты психологического тестирования. Он сидит в отдельном кабинете, вдали от других офицеров. При чтении он то и дело хмыкает, а иногда произносит вслух особо заинтересовавшие его слова и фразы.

– Сильно развитое чувство сострадания, – бормочет он в какой-то момент. И через несколько секунд: – Беспощаден.

Майор из управления по связям с общественностью оказался высоким и болтливым. На взгляд Шески, он больше похож на гитариста из рок-группы, чем на военного: буйная, густая борода и ленивая поза, более подходящая актеру из модного спектакля «Волосы», чем солдату.

– Зови меня Ник, а не майор Рурк, – говорит он.

Он даже носит не форму, а шорты цвета хаки, открывающие бледные, крупные ноги, и яркую тропическую рубашку с рисунком в виде красных орхидей. На ногах – идиотские белые носочки и кожаные сандалии. Эдакий турист на Гавайях. Раздражающе громогласно болтая, он ведет Шеску к установленному на улице столику в популярном сайгонском кафе.

Улица забита народом. Из репродуктора какого-то бара доносится рок-н-ролл – играет «Грейтфул дэд». Если бы в толпе не мелькали люди в форме, могло бы показаться, что войны нет вообще.

– Подцепил, черт побери, грибок, – говорит майор. – Поэтому нужно все время проветривать пальцы ног. Поэтому я ношу сандалии, а поскольку приходится носить сандалии, то и все остальное должно соответствовать. А журналисты из-за этого думают, что я пацифист. Вот ведь лживые либеральные придурки. Что будешь пить?

Шеска заказывает пиво «Сан-Мигель», хотя предпочел бы уйти. После засады прошла неделя, и он согласился на эту встречу только потому, что получил приказ. Мысленно он все время возвращается к патрулю, к звукам, к тропинке, к воплям обезьян.

«Могли я что-то сделать иначе – и спасти ребят?»

Ему плевать, что позже выяснилось: вьетконговцы поджидали их, как охотники в засаде.

А майор Ник Рурк потягивает добытый на черном рынке «Джонни Уокер ред».

– Они знали, что вы идете. Ты герой. – Он пытается подлизаться к Шеске и явно выполняет какой-то бестолковый запрос управления по связям с общественностью. – Эта русская бредятина, которую ты придумал, спасла твоих людей. Отличный материал, – он подбрасывает наживку, – для журнала «Лайф».

– Нет.

– Дружище, – настаивает майор, будто лихой рекламщик из «Огилви энд мазер» с Мэдисон-авеню, и качает головой, словно Шеска упустил самое главное, – ты разве не знаешь, что бывает с героями? Они отправляются домой! Произносят речи. Это билет на выезд! Разве ты не хочешь увидеть подружку, родных?

– Погибли двенадцать человек.

– Тебе не нужна слава?

– Этим журналюгам плевать, кого выжимать.

Улещивавший Шеску пропагандист выглядит удивленным, сбитым с толку, раздраженным. Наконец он пожимает плечами:

– Что ж, я старался.

Но когда Шеска хочет встать, майор рычит совсем другим голосом:

– Разве я сказал, что мы закончили?

Шеска садится, удивляясь тому, что высокий человек теперь смотрит на него еще пристальнее. Полусонные шуточки перестроились в военную прямоту. Изменение потрясающее.

– Видишь там, внутри, женщину в синем? – спрашивает майор Рурк.

Он кивает на вьетнамку, которая стоит в баре к ним спиной и разговаривает с мужчиной в тропическом костюме.

– Она учит вьетнамскому капитана из разведки, ну и заодно спит с ним. Каждый раз, когда она что-то узнает у него, она приходит сюда и рассказывает человеку в баре.

Шеска чувствует, как откуда-то изнутри поднимается волна гнева.

– Маршрут моего патруля?

– В том числе.

Шеска снова приподнимается, и снова майор рычит:

– Допивай пиво.

Он откидывается на спинку стула, театрально раскидывает руки, снова превращаясь в болвана, и подставляет лицо солнцу.

– В Миннесоте так не позагораешь! Там у нас снег по нескольку месяцев.

«Ладно, я должен чего-то подождать», – думает Шеска и тянет пиво, не чувствуя вкуса, а майор болтает о рыбалке и суперкубке по американскому футболу.

– Кто бы вообразил, что Джо Намат сможет побить «Балтимор колтс», – говорит он.

Наконец женщина проходит мимо их столика. Хорошенькая, не больше двадцати трех лет, с длинными черными волосами. На ней обтягивающее темно-синее шелковое платье с разрезом и белые туфельки на высоких каблуках, отчего длинные ноги кажутся еще длиннее.

Она садится на мотороллер.

– Смотри, – говорит майор.

Внезапно раздаются визг тормозов, крик, и женщина, словно большая кукла, взлетает в воздух. Руки и ноги вертятся, словно сделаны из тряпок, а не из плоти.

– Похоже, с ней произошел несчастный случай, – замечает майор Рурк и тянется за бумажником.

Вокруг тела собирается толпа.

Майор платит по счету. На улице их подбирает армейский «форд».

– Кто вы? – спрашивает Шеска.

Сидя рядом с майором на заднем сиденье, он чувствует запах лосьона после бритья и видит поры на лице – наследие давних прыщей.

– Одно время он был профессором, – отвечает майор Рурк. – Одно время – бизнесменом. Ездил в Гонконг и возил контрабандой оружие из Пекина. Одно время был даже профессиональным флейтистом. Разъезжал по разным странам с концертами. Он занимал очень высокое положение в их разведывательной системе.

– Я слушаю.

– Ты великолепный боец. Говоришь по-вьетнамски. Можешь притворяться, даже под давлением. Понимаешь разницу между обдуманным и безрассудным риском. Психологический профиль у тебя подходящий. Ты вспыльчив, но чувствуешь границы приличий. Это очень важно, чтобы события не вышли из-под контроля. И наконец, у тебя на них зуб. Мы заметили, что в этой области такая мотивация, как месть, может помочь.

– В этой области?

– Несчастные случаи, – говорит майор, – бывают с кем угодно. Боссы этой женщины никогда не узнают, раскрыли мы ее или ее просто сбила машина. А нам надо защитить человека, который рассказал нам о ней. Защитить его, избавиться от нее. Сунь Цзы сказал: «Война – путь обмана. Поэтому если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь».

– Кто такой Сунь Цзы?

– Величайший китайский полководец. Надо учиться у врага. Ты любишь историю?

– Да.

– Я одолжу тебе несколько книг. Сунь Цзы. Макиавелли. Клаузевиц. Наполеон. Сунь Цзы сказал: «Лучшее из лучшего – покорить чужую армию не сражаясь». – Рурк впивается в лейтенанта глазами. – Решай. Сейчас.

Но Шеска говорит только:

– Значит, о том, что нас будут ждать, вы знали еще до того, как мы ушли на задание.

– Проверить это можно было одним способом: послать вас туда. Будь там тяжелые вертолеты, вьетконговцы бы не напали. Мы были готовы прийти, как только вы связались бы с нами. Ты видишь ошибку в логике?

– Я потерял двенадцать человек.

– И в конечном счете спас несколько сотен.

Шеска долго молчит. Потом спрашивает:

– А зачем журнал «Лайф»?

– Если бы ты хотел прославиться, я бы тебе помог. Но на этом бы все и закончилось. Нам не нужен парень, который любит журналистов.

– Вы ищете и других людей… имеющих зуб?

– Например?

– Сержант Манн. – Шеска называет имя человека, который много лет спустя умрет рядом с Мичумом. – И, майор, еще вопрос, если позволите. Вы всегда так одеваетесь?

– Я не врал насчет тропического грибка. Он действительно портит пальцы на ногах.

В Музее современного искусства Воорт кидается к человеку, который следовал за Джилл и уже добрался до нее: его седую голову и ее голое плечо разделяют всего полдюйма.

«Мне не видно, есть ли у него что-то в руке».

Приходится толкнуть кого-то еще в сторону седого. Время замедляется. Женщина, которую Воорт толкнул, падает, сбивая еще кого-то, – эффект домино. Мир разбивается вдребезги. Вечерние платья налетают на смокинги. Бьется стекло. Локоть въезжает в живот незнакомцу. Кусок картины «Эхо крика» исчезает за стеной тел.

Из толпы раздаются крики боли и страха, но рука седого еще не дотронулась до плеча Джилл.

Воорт прорывается вперед, хватает запястье, выворачивает его и вознагражден вскриком боли, но в толпе наконец начинают понимать, что происходит. Мужской голос приказывает:

– Прекратите!

А прочие, похоже, стараются удрать.

– Что происходит?!

– Он бьет того типа.

Воорт укладывает злоумышленника на пол лицом вниз, упирается коленом в спину.

И тут у него за спиной раздается перепуганный голос Джилл:

– Доктор Фейнголд? Это вы?

Черт.

Джилл хватает Воорта за плечо:

– Перестань! Доктор Фейнголд был моим руководителем в Колумбийском университете!

Воорт весь в поту. Доктор Фейнголд, ошеломленный, еще не успевший рассердиться, поднимается. Известный терапевт, шестидесятилетний кумир коллег, сейчас больше похож на восьмилетнего мальчишку, наказанного за проступок, которого не совершал. Морщась, потирает запястье. Он не понимает, что произошло. Он не привык к насилию, к тому, что все происходит так быстро. Вблизи доктор Фейнголд выглядит старше и потрепаннее, чем издали, когда загар, худоба, дорогой костюм и прекрасная осанка делали его моложе. Теперь Воорт видит бледно-розовую кожу под редеющими волосами. Да и мускулов не чувствовалось. Атрофировались от изнеженной жизни.

– Я издали тебя узнал, – говорит Фейнголд Джилл.

Воорт пытается объясниться, и доктор, все еще скорее обрадованный, что не пострадал, чем сердитый, удивляется:

– Полиция? Вы из полиции?

Джилл извиняется, успокаивает старика, ловко уводя его в сторону, к стене. Зеваки теряют интерес к происходящему. Вокруг снова начинаются спокойные разговоры.

Сердце Воорта колотится. «Из меня никогда не выйдет агента секретной службы», – думает он. При каждом выходе президента, даже при каждом взгляде на президента незнакомого человека, ты обязан наблюдать, напрягаться и следить за движениями рук. Обязан вычислить по неуловимому изменению выражения лица, представляет ли этот человек угрозу.

Пока Джилл объясняется с доктором Фейнголдом, Воорт слышит писк пейджера. Звонит Хейзел.

Он ныряет в коридорчик неподалеку, откуда хорошо видно и Джилл, и вход в мужскую уборную. Набирает номер Хейзел.

– Ты развлекаешься, а я работаю, – замечает Хейзел, услышав смех на заднем плане. Мероприятие вернулось к нормальному течению.

– Да уж, в жизни так не веселился. – Воорт вытирает пот с лица.

– Ну, я тут проверяла еще базы данных по Шеске – просто так, вдруг еще что найдется. Абсолютно всё: списки покупок по почте, налоговые ведомости, гражданские иски.

Воорт видит, что кучка людей осторожно наблюдает за ним. Хейзел продолжает:

– Потом я взялась за документы по уходам в отставку. Ты был прав. После демобилизации дела солдат передаются в архив Администрации по делам ветеранов, с автоматической регистрацией для льгот. Лекарства. Доступ в военные магазины. У отставников пожизненная связь с АДВ.

– И?..

– Он там не числится.

Воорт молчит. Джилл исчезла. Потом он видит, что она пробирается к нему – улыбающаяся, с двумя бокалами в руках. Он подавляет гнев, успевший подняться из-за того, что она ушла.

– Что значит «не числится»? – спрашивает он Хейзел.

Та отвечает:

– Военные говорят, что он уволился. Он жив – мы это точно знаем. Так почему его нет в списках?

– Не тяни, – просит нетерпеливо Воорт, вспоминая темный дом Шески в Астории. «Он все время в разъездах».

– Эй! Я всего лишь скромный компьютерный гений, и единственное доступное мне удовольствие – помучить тебя. Мичума я тоже проверила – на всякий случай. Он был уволен с положительной характеристикой, верно? И должен числиться в списках АДВ, верно?

– Но он там не числится, – говорит Воорт.

– Первый приз – твой.

– И это означает, что оба они по-прежнему в армии, – рассуждает Воорт. – Увольнения – ложь. Могла быть путаница с передачей данных на одного человека, но не двоих.

– Это называется переодеть в штатское, – соглашается Хейзел. – Фальсифицированные документы. Черт, хакеры нападают на базы данных Пентагона по тысяче раз в месяц и время от времени добиваются успеха. Не то что в старые времена, когда секреты хранились в спрятанной где-то бумажной папке.

– Но документы не фальсифицируют только из-за хакеров, – замечает Воорт.

– Верно. Их прячут и от таких, как я. – В голосе Хейзел отчетливо звучит немецкий акцент. – Или от своих собственных генералов, у которых есть допуск, но не ко всей информации. Переодевать военных в штатское. Волков – в овечью шкуру. Настоящие документы хранятся где-то под другим названием, доступные только по коду. Всегда обожала, когда в кино герой вызывает какой-нибудь файл, и там открытым текстом написано «Совершенно секретно». Но если секрет настоящий, то это секрет, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Вся скрытность Мичума теперь куда понятнее, думает Воорт.

Джилл подхватывает его под руку.

– Я успокоила Фейнголда, – объявляет она.

«Я не могу оставить ее одну, пока не появится какой-нибудь сменщик. А запрос в Вашингтон лучше отправить от имени человека более влиятельного, чем детектив из отдела сексуальных преступлений».

Подождав, пока Джилл отойдет с кем-то на пару шагов, Воорт набирает личный номер Хью Аддоницио. Если в дело замешана армия, проблема перейдет к комиссару и мэру, думает Воорт. Через несколько секунд в трубке раздается голос помощника Аддоницио, детектива-ветерана по имени Лу Барбьери – дородного обладателя полудюжины медалей за храбрость, некогда постоянного партнера Воорта-старшего в покер: каждый вторник у них разгорались настоящие сражения.

– Давно не виделись.

Барбьери явно рад поговорить, но когда Воорт спрашивает шефа, Барбьери только вздыхает.

– Он сейчас на пятитысячном прощальном обеде – с Хиззонером и жополизом комиссаром. Никаких звонков, если нет ЧП.

– ЧП есть.

– Я должен отсеивать информацию. У тебя что, Мэдисон-сквер-гарден взлетел на воздух? Со всем остальным я пропущу тебя к нему первым завтра в семь пятнадцать.

«Как мне объяснить?»

– Твое молчание означает, что такого ЧП нет? – Барбьери явно доволен, что снова защитил начальство.

– Лу, это звучит по-идиотски, но в Нью-Йорке, возможно, объявилось что-то вроде… группы убийц. Они уже убили трех человек в других городах.

– Так возможно или на самом деле? – спрашивает Лу, который весь день выслушивает приукрашенные истории.

– Возможно.

– Возможно. – Лу не любит этого слова. – На ЧП пока не тянет. Давай подробнее. Кто они?

– Возможно, из армии. – Но Воорту и самому не нравится то, что он говорит. «Здесь что-то не так. Я просто не верю, что армия творит такое». И еще: «Мичум ни за что не стал бы участвовать в таких делах».

– До Хэллоуина еще две недели.

– Послушай, мне надо с ним поговорить. Кому-то надо позвонить в Вашингтон, чтобы прояснить вопрос и получить информацию.

– Давай свой номер. Если он захочет с тобой поговорить, я пошлю сообщение на пейджер. В противном случае приходи завтра утром. Армия? Парень, надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь. Тут все линии звонят. Мне пора.

«Так что же здесь все еще не имеет смысла?»

Рядом появляется развеселившаяся Джилл.

– По-моему, я избежала миллионного иска от Фейнголда. Я сказала ему, что издали он похож на человека, который мне угрожал и от которого ты меня защищаешь. Высокий, мощный мужчина. Фейнголду понравилось быть «мощным». Ему хватит рассказов об этом на несколько недель. Какую кухню предпочитаешь? Мексиканскую или китайскую?

– Сначала нам нужно сделать две остановки.

– Слушаюсь, сэр! Я затащила тебя сюда. Теперь моя очередь. Кстати говоря, эти остановки связаны с твоей работой? Всегда хотела посмотреть, как работает полиция.

Ключи Мичума старший инспектор оставил Воорту после первого посещения квартиры. Воорт открывает дверь, и они с Джилл входят в маленькую, безликую двухкомнатную квартиру, которая, учитывая любовь Мичума к истории, поражает Воорта почти умышленным отсутствием личных мелочей или даже каких-то особенных усилий создать уют. Квартира функциональна, как номер мотеля. Некоторым образом такой она и была.

«Может, найдутся клочок бумаги, адрес, записка, которые я пропустил в прошлый раз?»

– Я могу помочь? – спрашивает Джилл.

– Посиди на диване.

Она откидывается на спинку, вытянув длинные ноги и закинув руки за голову, – в открытой, усталой позе. Даже теперь она излучает женственность, разжигающую влечение.

Ощущение присутствия Мичума настолько сильно, что, кажется, он вот-вот выйдет из спальни или войдет через наружную дверь, хотя Воорт знает, что это невозможно.

Воорт, как и в прошлый раз, начинает с коммунальных счетов Мичума, переходит к письмам, на которые уже никто не ответит, – по большей части, старым и бесполезным. Он роется в кухонных ящиках, во встроенном комоде из «ИКЕА» в коридоре, в туалетном столике в ванной, шкафчике с бельем, обуви, карманах рубашек, дорожной сумке с эмблемой авиатранспортной компании «Трансуорлд эйрлайнз».

«Хейзел может проверить в „ТЭЛ“ и узнать, какими их рейсами летал Мичум… то есть если он летал под своим именем».

– Есть хочу! – кричит из гостиной Джилл.

– Скоро, – отвечает из спальни Воорт, вдруг понимая, что в их отношениях что-то изменилось. В ее голосе он услышал человеческую теплоту – не осторожность подозреваемой и определенно не ярость женщины, которая меньше недели назад выставила его из кабинета.

Воорт проводит руками под матрацем. Ничего. Проверяет края покрывающего весь пол ковра – нет ли незакрепленных мест, куда что-то могло бы завалиться. Ничего. Как и прошлый раз, он аккуратно ощупывает брюки, плащ, внутреннюю часть зонта, подкладку туристской куртки. Выворачивает кожаные перчатки. Разворачивает висящее на стене зеркало, говоря себе, что наверняка что-то пропустил. Копу приходится быть особого рода оптимистом, говорил когда-то отец. Как ни малы шансы, надо верить в удачу.

«Что это?»

Какая-то бумажка позади выдвижного ящика на дне комода – он коснулся ее, пытаясь нащупать что-нибудь в темноте.

Чувствуя, как участился пульс, Воорт вытаскивает квитанцию химчистки, расположенной в тридцати кварталах к северу отсюда, в Мидтауне.

«Люди пользуются химчистками рядом с домом или работой. А эта – не возле дома».

На часах девять вечера, значит, химчистка закрыта. Но завтра Воорт принесет туда фотографию Мичума. Вдруг кто-нибудь узнает клиента и сможет что-нибудь о нем рассказать?

На Джилл находка производит впечатление.

– Ты говорил, что остановок будет две. Где вторая?

– У моего кузена, – отвечает он.

– Уже знакомишь с семьей? – снова кокетничает она.

– Да, ты увидишь множество Воортов.

По дороге он рассказывает о Мэтте, и Джилл приходит в ужас от того, что он провел ночь в ее квартире, когда дома лежит больной.

– Поверь мне, у него большая компания. По крайней мере две дюжины родственников каждый вечер.

Дома повторяются сцены в музее. Все Воорты считают их парочкой. Джилл осматривает картины и прочее, а копы Воорты с мужьями или женами оценивают ее.

– Где ты ее подцепил? – спрашивает Мэтт, когда Джилл выходит из комнаты. – Я считал Камиллу красавицей, но твоя новая похожа на кинозвезду. Мне от одного взгляда на нее становится лучше.

– Она связана с делом, которым я занимаюсь, – отвечает Воорт.

– Но надеюсь, она никого не убивала? Скажи мне, что она не убийца.

– Она не убийца.

– Ты ей нравишься. Сразу видно. Если упустишь такую девушку – на тебя самого надо заводить дело. В психушке, – говорит Мэтт.

Вернувшись, Джилл суетится вокруг Мэтта: проверяет температуру, расспрашивает, где болит и как часто, как он спит, что ест. Спрашивает имя лечащего врача Мэтта. Оказывается, она его хорошо знает.

– Я позвоню ему завтра, – обещает Джилл, к удовольствию Мэтта и Марлы.

Воорт восхищается ее отношением к больному, тем, как она держит Мэтта за руку, словно они знакомы много лет, и тем, как она полностью сосредоточена на пациенте.

Между тем Джилл, несомненно, нравится, что Воорт открыл дом родственникам. На нее производит впечатление история, воплощенная в портретах полицейских и уходящая в прошлое на четверть тысячелетия.

Говоря откровенно, Воорт предпочел бы побыть дома с кузеном и в обычной ситуации, наверное, предложил бы Джилл занять свободную комнату, но ему не хочется оставлять ее с семьей, потому что люди, оказавшиеся рядом с ней, тоже могут подвергнуться опасности. Поэтому они уходят, ловят такси и едут к ней. По дороге разговор становится более личным. Джилл рассказывает, как росла в Заире в семье миссионеров.

– Когда я поступила в Гарвард, многие студенты просто не знали, как со мной держаться. Им казалось, что я должна быть фанатичкой с Библией в руках. Они не представляли, что в наше время еще есть миссионеры. Я была для них диковиной.

По всему городу мужчины и женщины, проведя вечер вместе, едут домой. Они отпирают двери и в уединении своих домов снимают пиджаки, брюки, платья. Включают в спальнях свет, музыку или телевизор. Чистят зубы. Надевают пижамы. Наливают бренди, заваривают чай или (если они постарше) вместе принимают лекарства – и вместе разбирают постель.

Воорт расплачивается с таксистом и, заходя в ее дом, неожиданно начинает рассказывать о детстве в Нью-Йорке. Он упоминает, что родители погибли, когда ему было девять, и Джилл сжимает его руку. Они в лифте, ползущем вверх в сердце города, вдвоем.

– Я тоже потеряла родителей в юности.

В квартире она вручает Воорту штопор и бутылку австралийского шираза. Сама готовит макароны пенне с салатом аругула, кедровыми орехами и пармезаном. Еще на столе салат из красного латука, яйца, томатов, киви и яблока.

Воорт отвечает на вопросы об отце, о том, как тот с самого детства приобщал его к жизни полицейского.

Джилл рассказывает, как во время учебы в Гарварде работала в лагерях палестинских беженцев. Делала прививки. Рассказывала о гигиене. Лечила стригущий лишай, туберкулез, корь, полиомиелит.

На десерт она подает шоколадные пирожные с орехами и делает миндальный чай, который они пьют, сидя на диване в гостиной. Окна по-прежнему загорожены шторами. Джилл на время остановила все ремонтные работы в квартире, перекрыла доступ всем чужакам.

– Я от него откажусь, – говорит она.

– От кого?

– От Абу бен Хусейна. Мне страшно. Я не хочу жить вот так. Ненавижу. В музее я сходила с ума каждый раз, когда на меня смотрел кто-то незнакомый. Я, наверное, трусиха. Утром позвоню в ФБР и скажу, что они выиграли.

– Хорошо.

– Ты говоришь так потому, что не считаешь, что я должна быть в первую очередь врачом. Но я сдаюсь не поэтому. В страхе нет ничего хорошего. Надеюсь только, что нужные люди узнают об этом и оставят меня в покое. У меня есть другие пациенты, я им нужна. Как ты думаешь, оставят меня в покое, раз я сдалась?

Рука, держащая чашку чая, дрожит.

– Конечно, – убеждает ее Воорт, хотя не представляет, так ли это.

– Тогда ты сможешь вернуться к обычной жизни и перестать изображать няньку.

Она смотрит ему в глаза, и обоим все ясно, и слова не нужны.

Теперь уже не во сне Воорт наклоняется, не в силах удержаться, и Джилл тоже наклоняется к нему. И поцелуй ему тоже не снится.

Они не отстраняются. Поцелуи становятся все жарче. Язык Джилл проникает ему в рот и скользит между зубами. Воорт сосет его. Он расстегивает крючки на платье, а она – пуговицы на рубашке; их дыхание учащается. Спальня недоступна из-за ремонта, и они соскальзывают с дивана на толстый ковер на полу гостиной.

– Я так давно этого хотела, – говорит она.

Воорт целует ее в шею. Джилл кусает его за плечо. Платье сбивается, шелк собирается складками у него в руках, и вместо гладкой ткани пальцы Воорта ощущают горячую плоть. Ему нравится целовать Джилл, нравится ее тепло, нравится, как соприкасаются их бедра, а ее возбужденные руки гладят его по плечам, груди, паху и скользят к наливающемуся кровью члену.

– Возьми меня, – шепчет она.

Воорт входит в нее. Джилл крепко прижимает его к себе, и он чувствует запахи их смешавшегося пота. Стоящий возле дивана торшер вдруг ушел куда-то вправо. Воорт переворачивает ее, она находит его член, сжимает в руке.

– Кончи в меня, – просит она. – Я хочу чувствовать. Это безопасно. Я предохраняюсь.

«Безопасно», – думает он, продолжая двигаться, желая кончить, желая удержаться от этого, запутавшись в ощущениях. Воорт-животное. Да и вообще, что значит «безопасно»?

Но потом он снова забывается и кончает, содрогаясь всем телом, слыша ее стон, чувствует, как изливается в нее.

Наконец они откатываются друг от друга.

Лежат на ковре, тяжело дыша.

Потом Джилл снова прижимается к Воорту.

– Я ужасно давно этого хотела.

– Я тоже.

– Так давай еще.

Из сна Воорта вырывает звонок. Темно, и сначала ему кажется, будто уже утро, а света нет только потому, что толстые шторы не пропускают солнечных лучей. Потом он замечает красные цифры на часах возле дивана. 2.21 ночи.

– Джилл?

Она не просыпается. Голая нога свешивается с дивана. Правая рука закинута, прикрывая глаза.

Неудивительно, что она может работать в районах боевых действий, с восхищением думает Воорт. Ее ничто не разбудит.

Потом до него доходит, что звонит не будильник, а телефон.

И тут, еще не до конца проснувшись, она нащупывает трубку.

– Доктор Таун.

Голос ласковый, сонный. Джилл – врач, ночные звонки будили ее тысячи раз, и, конечно, она приучила себя не волноваться, пока не услышит причину звонка. Тем временем другая рука – теплая, мягкая, нежная – ласкает его грудь.

Внезапно она садится.

– Да, детектив Воорт здесь, – и передает телефон Воорту.

– Воорт? Это Лу Барбьери, – раздается в трубке хриплый голос курильщика. – Мы позвонили к тебе домой, и нам дали этот номер.

– Где вы, Лу?

– Внизу.

– Аддоницио здесь?

Пораженный Воорт представляет себе главного детектива в мраморном вестибюле дома Джилл. Представляет, как Лу говорит по внутреннему телефону, а Аддоницио стоит рядом или скорее сидит на заднем сиденье «Форда-ЛТД». Представляет, как одетый в форму портье, увидев значок Лу, с удовольствием ждет новое ночное шоу.

Обычно если главный детектив Нью-Йорка хочет видеть кого-то из подчиненных, он вызывает его к себе, а не едет к нему домой (или домой к его любовнице). И, насколько известно Воорту, Аддоницио никогда не появляется у двери подчиненного в третьем часу ночи.

– Объясню, когда спустишься, – говорит Барбьери. Это означает: «Портье слушает. Поторопись».

– Сейчас.

Через несколько минут Воорт выходит из лифта в вестибюль. Старый приятель отца стоит, облокотившись на стойку портье, и треплется о шансах «Джайент уайлд кард» в плей-офф.

Барбьери всегда умел поладить с кем угодно. Он меньше, чем кажется тем, кто слышит грохочущий голос, у него коротко стриженные медные волосы. На нем темно-синий костюм от «Брукс бразерс», выглаженная белая рубашка и галстук в серо-голубую полоску.

Барбьери берет Воорта под локоть и ведет через вестибюль.

– Шеф не спит из-за приближающейся отставки, – шепчет он. – У него нет семьи. Ему ненавистна сама мысль об уходе. Мы колесим каждую ночь: посещаем места, где он производил аресты.

– Я звонил несколько часов назад, – говорит Воорт. – И ты только теперь собрался ему сказать?

– Он до двух пил с комиссаром, и только после этого у меня наконец появилась такая возможность. Воорт, что он будет делать, когда уйдет? Играть на бирже, как Микки? Ему даже не хочется возвращаться домой. Там и нет-то ничего, кроме полицейских наград.

Тут Барбьери замолкает: они выходят на улицу, и задняя дверца стоящего на обочине черного «форда» открывается. Вылезает Аддоницио – толстый, грубоватый, налившийся спиртным, но не показывающий этого. «Скала, – так когда-то описывал Аддоницио отец Воорта. – Может пить дни напролет и при этом оставаться бодрым и работать. Скала».

– Лу только что рассказал мне о твоем звонке, – бурчит Аддоницио.

– Не сваливай на меня, – возражает Лу. Эти двое часто пререкаются как-то совсем по-родственному. Детективы любовно прозвали их Хьюи и Луи – по аналогии с племянниками Скруджа Макдака.

– Да-да, моя вина, доволен? Я велел не тревожить меня, если нет трупов. Ты прямо как верная жена, Лу. Воорт? Говори.

Они шагают по Пятой авеню (Лу держится позади). В этот час на улицах только такси и одинокие, разочарованные, лишившиеся сна люди.

Воорт подробно, по порядку излагает, какие события привели к этому вечеру. Когда он добирается до Вест-Пойнта, Аддоницио качает львиной головой.

– Это было восемь лет назад.

Когда Воорт добирается до армейских документов Мичума и Шески, Аддоницио говорит:

– Ты не знаешь наверняка, что документы фальсифицированы.

– Вот почему надо, чтобы кто-то позвонил в Вашингтон. Тогда мы будем знать.

– Какие у тебя доказательства?

– Если бы я мог что-то доказать, мне не надо было бы задавать вопросы в Вашингтоне, – отвечает Воорт. – Все жертвы числились в каких-то федеральных списках. ФБР. ЦРУ. Фрэнк Грин исчез. Два дня назад кто-то пытался убить Джилл Таун. Хейзел уверена, что Мичум по-прежнему в армии, а если так, то должна быть связь.

– Хейзел, – фыркает Аддоницио, – помешана на заговорах еще со времен нацистской Германии.

– Ну, там-то, как оказалось, заговор был. Я только говорю, что, кроме всего прочего, кто-то должен позвонить в Вашингтон. Хочешь, чтобы это сделал я? Я знаком с Филом Хозером, – Воорт называет конгрессмена от своего округа, с которым вместе рос и учился в средней школе. – Но мне казалось, что на этом этапе, возможно, лучше, если позвонит мэр. Он получит результаты быстрее, чем я. Или, может быть, мне следовало поговорить непосредственно с комиссаром?

– Какие результаты ты имеешь в виду?

– Правду о том, замешана ли здесь армия. Проводит ли Вашингтон какую-то… Хью, я не знаю, как это правильно назвать – операцию, разведку или ликвидацию.

– Ты понимаешь, на кого ты сейчас похож?

– Ага. На людей, которые, когда я был ребенком, говорили, что в ФБР ведут незаконные досье, и никто не воспринимал это всерьез, пока не оказалось, что они правы.

Воорт даже не уверен, что мэр может помочь. Но у него нет опыта работы в Вашингтоне, а у мэра и комиссара есть хотя бы небольшой. По крайней мере он надеется, что мэр может положить начало цепочке вопросов на самом высоком уровне. Мэр, вероятно, обратится к старшему сенатору от Нью-Йорка, который, как Воорту известно из газет, возглавляет комитет сената по делам вооруженных сил и который вполне может страшно разозлиться оттого, что армия проводит какие-то незаконные операции в его штате. Сенатор, возможно, обратится в Белый дом. Белый дом – в министерство обороны, ФБР или ЦРУ… куда-нибудь.

Однако все непросто.

– Он не любит просить об услугах, – ворчит Аддоницио. – Если просишь, придется расплачиваться.

– Еще больше он не любит, когда его держат в неведении.

– Мы не держим его в неведении. Нет никаких доказательств.

– Хью, – Воорт начинает понимать, почему боссу так не хочется действовать, – это может стать последним твоим делом – и самым громким. Хочешь, чтобы все говорили, что ты сомневался, окажется ли оно реальным?

Хью молчит.

– Или ты больше боишься, что станешь посмешищем, если тревога окажется ложной?

– Я не боюсь, Воорт.

– Я прошу тебя только об одном: поговори с мэром. Не хочет звонить в Вашингтон – не будет. А если ты не хочешь говорить с ним, я поговорю сам. До сих пор я не сделал этого из уважения к тебе.

– Не учи меня, – огрызается Аддоницио.

Они одни на Пятой авеню. Один детектив на излете карьеры, у другого впереди еще многие годы работы. Воорт, глядя на старика, на мгновение видит, каким станет сам через десять лет. Кожа вокруг глаз и на шее обвиснет и пожелтеет. Уши станут больше, лицо уже. Воротнички щегольских рубашек будут казаться слишком большими для шеи. Плечи ссутулятся, словно голова весит слишком много, чтобы держать ее прямо.

Внезапно Воорт вспоминает бейсбольный матч, на который его, еще ребенка, взял дядя. Жаркий летний день на стадионе «Ши» в Куинсе, играли «Нью-Йорк метс» и «Цинциннати редс» из Огайо. Джонни Бенч, великий принимающий «Цинциннати», уже собиравшийся уходить, в тот день играл на третьей базе, потому что травмированные колени не позволяли ему больше сидеть на корточках за домашней базой. Бенч пропустил первый мяч, поданный в его сторону, а потом и второй. Бенч совершил столько ошибок на третьей, потому что уже пережил свой расцвет, что, когда он наконец поймал мяч, смущенные нью-йоркские зрители устроили ему овацию.

И тогда Воорт, сидевший возле линии третьей базы, увидел, как легендарный игрок повернулся к трибунам, и понял, что такое унижение. Увидел страх в глазах Джонни Бенча.

Мальчик вдруг понял, что тот думает. «Я опозорился потому, что не ушел вовремя».

– Хью, – говорит Воорт, – помнишь, что ты сказал мне давным-давно, когда я был мальчишкой? Ты, а не отец? Ты сказал, что в карьере каждого детектива наступает момент, когда интуиция ведет туда, куда идти не хочется. Ты сказал, что, возможно, рано или поздно я столкнусь с ситуацией, когда есть и обоснованная версия, и улик достаточно, а я буду убеждать себя, что ничего у меня нет. А на самом деле я просто буду себя обманывать. Я буду колебаться, сказал ты. Мне было двенадцать. Ты занимался делом Виццини. – Воорт напоминает о коррупционном скандале в полиции, в результате которого Аддоницио отправил в тюрьму двух своих лучших друзей.

Аддоницио останавливается, смотрит Воорту в лицо, и Воорт понимает, что угадал.

– Ты сказал, что детективы – те же солдаты на войне, Хью. И процитировал французского политика. Ты сказал: «На войне любое промедление опасно».

– Какого политика?

– Его цитировал ты. Откуда мне знать?

Аддоницио останавливается, кладет толстую руку на плечо Воорту и крепко его сжимает.

– Из тебя получится неплохой боец, Воорт, – улыбается он. – Когда-нибудь ты станешь начальником. Я в этом не сомневаюсь. Послушай, если я попрошу мэра позвонить в Вашингтон, он позвонит. Если он решит, что в его городе творится такое, то спустит всех собак. Он человек вспыльчивый.

– Хочешь, чтобы я отправил в Вашингтон запрос по закону о свободе информации? – спрашивает Воорт. – Может быть, через месяц-другой, если мы пойдем по официальным каналам, если мы хотя бы сможем использовать официальные каналы, мы даже получим ответы. К тому времени, возможно, убьют кого-то еще. Насколько, по-твоему, вспылит мэр, когда случится это? Но тебе-то какое дело? Ты уже будешь на пенсии.

Аддоницио вздыхает, явно недовольный. Потом выпрямляется. Старик исчез. Перед Воортом снова главный детектив.

– Я позвоню ему утром. Иди спать. А мы с Лу еще покатаемся. Так и так уже поздно, какой смысл ехать домой?

Три часа спустя, когда Воорт и Джилл просыпаются в шесть утра, они снова берутся за свое – пара марафонцев, неспособных оторваться друг от друга. А через час, когда срабатывает будильник, Джилл находит халат и – счастливая, мокрая от пота – объявляет:

– Я приготовлю завтрак.

Задерживается у двери, окидывая его задумчивым, немного игривым взглядом. Потом произносите какой-то деликатностью:

– Кстати говоря, мой прекрасный детектив, ты, часом, не женат, а?

– Не о чем беспокоиться.

Она качает головой, теперь уже открыто улыбаясь.

– Да, это было бы слишком хорошо.

Воорт приподнимается на локте, решив, что, наверное, ослышался.

И тогда Джилл добавляет:

– Потому что я замужем.