– Что значит: «Похоже, Воорт пошел в тот дом один»? Ты не послал подкрепление? – В аэропорту Хартфорд – Спрингфилд детектив Микки Коннор говорит по телефону-автомату и не верит своим ушам. – Мне наплевать, да пусть в Гринич-Виллидж застрелили тысячу человек. Немедленно отправь туда кого-нибудь! – рявкает он на детектива, дежурящего на телефоне в Нью-Йорке. – И швыряет трубку на рычаг.

«Нам не следовало разделяться».

Микки поднимает подаренную Сил дорожную сумку от Кальвина Кляйна и пробивается через обычную для утреннего часа пик толпу (или то, что считается толпой за пределами Нью-Йорка) к стойке агентства по прокату автомобилей «Хёрц». Позади долгая бессонная ночь. Сначала рейс «Дельты» задержался в Сиэтле из-за сильного ветра. Потом – из-за первой задержки – он опоздал на пересадку в Солт-Лейк-Сити, и пришлось садиться на турбовинтовой самолет до Цинциннати. В Цинциннати оказалось, что рейс в шесть утра на Спрингфилд отменен из-за отказа оборудования.

«Интересно, жив ли еще Фрэнк Грин».

Теперь у стойки проката выясняется, что заказанного Микки заранее «шевроле» нет, поскольку он не явился за машиной вовремя, но взамен клерк-азиат предлагает более престижный новый «авалон». Через двадцать минут Микки уже едет по межштатному шоссе 91 на юг от Спрингфилда, а потом на запад по массачусетсской магистрали 20 – триста лет назад этим путем двигались британские поселенцы. Тогда здесь была простая проселочная дорога вместо двухрядного асфальтобетона. В то время праотцы Воорта патрулировали грязные улицы Нью-Йорка, а голодные предки Микки гнули спины на картофельном поле среди болот Ирландии.

Микки пытается звонить Воорту на сотовый. Нет ответа.

Он ракетой проносится по живописным беркширским деревушкам; столь привлекательные для путешествующих писателей, на него они навевают скуку. Микки ненавидит деревню. Это насекомые, грязь, плохой прием радио, аллергенная пыльца. Здесь нет театров. Рестораны закрываются рано. В деревне нельзя купить галстук от Армани.

– Да чем тут люди занимаются по вечерам? – бормочет он. – Наблюдают за полетами летучих мышей?

Мимо пролетают сосновые леса и закрытые на зиму летние лагеря, а Микки пытается поймать хоть какую-нибудь нью-йоркскую радиостанцию: рок, хип-хоп или хотя бы ток-шоу, но доступна только местная станция, передающая мелодии двадцатилетней давности.

Но раздражение только скрывает беспокойство. Он нарушил незыблемое правило работы полицейского: не оставлять напарника одного.

«Воорт не может судить здраво из-за Мичума, а там, где дело касается Джилл Таун, он вообще думает только членом».

Микки не признается себе в другом: он тоже чувствует себя одиноким в сфере, в которой никогда прежде не работал и где у него нет полномочий. К тому же Воорт напугал его разговорами об убийствах. Кажется, за последнюю неделю изменилась сама природа его работы. Пролетая над бурыми пятнами смога, покрывающими страну, глядя вниз на горы, города и пустыни, он начал понимать масштабы той силы, что убила Мичума. Она огромна и невидима и, вполне возможно, ищет и его тоже.

«Во что ты окажешься втянутым, Фрэнк? Продаешь секреты китайцам? Замышляешь убить президента?»

– Микки, – произносит он, – занимайся сексуальными преступлениями и оставь всю эту дрянь ФБР.

К десяти сорока пяти Микки добирается до деревни Ланкастер-Фоллз, но так и не может достать Воорта по сотовому, а перезвонив на Полис-плаза, узнает, что подкрепление еще не выслано.

– Это все массовое убийство в Виллидже, – объясняет детектив из Нью-Йорка. – Подружка одного парня трахалась с тренером по аэробике. Парень устроил стрельбу. Воорт должен был подождать.

– И он подождал?

– Должен был.

Повторяет, будто заклинание, которое защитит Воорта.

Микки снова пытается дозвониться до напарника. Нет ответа.

Деревня Фрэнка Грина Ланкастер-Фоллз оказывается жалкой кучкой дощатых домиков на перекрестке сельских дорог. В центре деревни – белая церквушка с колокольней, почта (она же магазин) и мэрия, больше похожая на старый гараж. В том же здании разместилась добровольная пожарная команда. Еще в наличии штаб местной организации «Ветераны американских зарубежных войн», перед которым установлена пушка времен Второй мировой; ее длинный ствол, вероятно, забит, как и кишечные тракты людей, которые собираются здесь.

В добровольческом пожарном депо нет никого, кто мог бы подсказать дорогу, а в магазине толстый, в белом переднике, бакалейщик (и по совместительству почтмейстер) выдает Микки телефонную книгу округа и продолжает резать копченую индейку для женщины, пытающейся успокоить вопящего ребенка. У ребенка, похоже, на лице больше шоколада, чем кожи.

Микки бормочет, листая страницы:

– Было бы слишком просить тебя быть здесь, а, Фрэнк?

Но польза от почтмейстера все же есть. Даже не спрашивая удостоверения, он рассказывает Микки, что Грин арендовал здесь почтовый ящик, но неделю назад позвонил и отказался от него.

– Он, похоже, сильно простыл. Даже голос был какой-то не такой. Во всяком случае, он работал в конюшне там, по дороге двадцать три. Вот уж любитель писать письма. Клянусь, он только и делал, что писал – всем, от президента Соединенных Штатов до мэра Нью-Йорка. Большие, толстые письма.

– О чем?

– Знаете, сэр, я задал ему точно такой же вопрос. – Огромный живот почтмейстера уложен на край деревянной кассовой стойки, пухлая рука разворачивает пояс-миостимулятор, речь и движения неспешны, как у амазонского ленивца. – «Мистер Грин, – говорю, – на что же вы жалуетесь всем этим людям?» И знаете, что он ответил? С ума сойти! «На чудовищ». Я и спрашиваю: «Какие же чудовища вас беспокоят?», а он, этот сукин сын, отвечает, да так сердито: «Двуногие такие, в форме».

– Вы имеете в виду военных? – спрашивает Микки.

– Я имею в виду, что он вел себя как псих. До конюшни всего несколько минут. Объяснить дорогу?

Микки набирает сотовый номер Воорта.

По-прежнему нет ответа.

Микки садится в машину и едет через лесистые долины, мимо беркширских сельских трактиров, ферм, яблоневых садов и новых дачных домиков. «Почему ты исчез, Фрэнк? Умер от сердечного приступа, как Лестер Леви? Ударился головой о край ванны? Разбился на машине? Утонул в озере?»

Микки сворачивает на ухабистую грунтовую дорогу и едет мимо пастбища, дубовой рощи, загона с полудюжиной лошадей и в конце концов подъезжает к трехэтажному дому в викторианском стиле – с башенками, фронтонами и деревянным крыльцом, на котором висит пустой гамак. Это напоминает Микки, насколько он устал. Все кости ноют.

Пахнет конским навозом. Выходя из машины, Микки ступает в собачье дерьмо, а виновник – горчичного цвета дворняга – громким лаем гонит его от крыльца. Из дома выходит седая чернокожая женщина с кухонным полотенцем в руках и кричит:

– Замолчи, Клеон!

Ей около пятидесяти, на ней длинное платье из грубой хлопчатобумажной ткани, волосы заплетены в косы, приятное круглое лицо и, на удивление, бруклинский выговор. Она извиняется за пса, но, похоже, разочарована, что Микки не покупатель, а потом, когда он показывает значок, приветливый взгляд становится озабоченным. Узловатые руки крутят полотенце.

– Вы насчет Фрэнка, да?

– Он здесь? – с надеждой спрашивает Микки. Всегда лучше задавать вопросы, чем отвечать на них.

Его уклончивость усиливает беспокойство женщины.

– Говорила я мужу не нанимать его, – качает она головой. – Говорила, что с ним что-то не так. Но Эд сказал, что он хороший работник, и по крайней мере он таким был.

– Был? – переспрашивает Микки. – А где он сейчас?

– Кто знает? Купил старый фордовский фургон, работал на нем месяц – до последней зарплаты – и уехал, не оставив нового адреса.

Облегчение, испытанное Микки при мысли, что с Грином все в порядке, снова сменяется беспокойством.

– Можно задать вопрос? Почему, увидев мой значок, вы сразу решили, что я приехал из-за Фрэнка?

Солнце припекает, пахнет сгоревшими дровами и перегноем осеннего леса. Собака послушно пришла на крыльцо и улеглась рядом с женщиной, словно никогда и не считала Микки врагом.

Женщина искоса смотрит на Микки, вздыхает и заслоняет глаза рукой. Она явно сильно обеспокоена.

– Вы показали мне нью-йоркский значок. Здесь ведь не ваша юрисдикция, верно?

– Верно.

– Хм-м-м. Хотите холодного чая?

Микки пытается понять природу нервозности женщины. Она беспокоится о Фрэнке? О муже? Или о себе?

– Это было бы здорово. А вы, судя по выговору, из Нью-Йорка?

– Из восточного Нью-Йорка, – отвечает она. Это один из самых бандитских районов Бруклина. – Заходите.

Радушные слова, но они едва могут скрыть нервозность. Пытаясь принять решение, женщина хочет задержать его, пока сама думает. Микки заставляет себя расслабиться, по крайней мере внешне, и не давить на нее, напоминая себе, что здесь у него нет юридических полномочий. Болтая о всякой ерунде, хозяйка ведет его в большую, солнечную кухню, открывает новый холодильник и достает холодный малиновый чай. Муж сейчас в Питсфилде, говорит она, у хиропрактика, и не вернется еще час. Они купили конюшню два года назад, решив покинуть Бруклин, где она работала медсестрой, а муж торговал медикаментами.

– Нам тут нравится. Здесь спокойно. И люди очень милые. А в один прекрасный день объявился Фрэнк Грин. – Она наконец возвращается к теме. – Увидел объявление, которое муж повесил в деревне: предложение минимальной оплаты для разнорабочего. Нам нужен был человек, который бы чистил конюшню, кормил лошадей. У мужа больная спина.

– Фрэнк был из Ланкастер-Фоллза?

Они сидят за небольшим деревянным столом у окна с кружевными занавесками, выходящими на огород. Микки видит созревающие на ветках помидоры-«вишенки» – и это в октябре! Тыквы. Кабачки. Грушевые деревья.

– Нет, оказалось, он тоже уехал из города. – Женщина, как и все уроженцы Нью-Йорка, говорит о нем так, словно это единственный город на свете. – У меня было впечатление, что у него там были какие-то нелады с законом, но он никогда об этом не говорил. Фрэнк был каким-то сердитым. Хороший работник, но внутри кипит, – продолжает она, касаясь груди. – Все время писал письма разным людям, засиживался по ночам. Ворчал, когда мы по вечерам смотрели новости. И еще вырезки.

– Газетные вырезки, – подсказывает Микки.

То, что ее тревожило, то, о чем ей не хотелось говорить, понемногу проявляется.

– Они висели на стене в его комнате. После его отъезда я их сохранила. Муж сказал: выброси их, оставь Фрэнка в покое. Но я всегда чувствовала, что у него были нелады с законом. Это так? – спрашивает женщина.

– Вполне возможно, – признается Микки, наслаждаясь терпким вкусом чая. Берет домашнее песочное печенье с тарелки, которую хозяйка поставила перед ним.

«Не торопи ее».

– Хотите посмотреть вырезки? – спрашивает она.

– Обязательно.

Женщина глубоко вздыхает: ей страшно, ее переполняют дурные предчувствия. Она ведет Микки через гостиную на первом этаже – уютную, обставленную массивной мягкой мебелью с яркими ткаными аппалачскими покрывалами и сосновыми шкафчиками (по ее словам, они с мужем сами их очистили и отполировали заново). Окна открыты, снаружи доносятся топот копыт и запах сена, от чего у Микки чешется нос. Занавески раздуваются. Повсюду, где только можно: на пианино, на телевизоре, на столах и полках, – фотографии детей и, судя по сияющей новизне снимков, внуков.

– Фрэнк спал здесь, позади кабинета.

Маленькая комната, выкрашенная в веселый желтый цвет. Окно выходит на загон для лошадей. Микки разглядывает корешки книг на полках. «Путь самосовершенствования». «Дневник Тернера». «Слабеющая власть». «Серпико». На голых стенах видны выцветшие пятнышки от клейкой ленты – очевидно, здесь висели те самые вырезки. Телевизор, односпальная кровать и древний кофр в дальнем углу. Все.

– Он ненавидел людей в форме. – Микки вспоминает слова почтмейстера.

– Так вы о нем знаете, – говорит женщина.

– На самом деле вы могли бы рассказать мне больше.

– Загляните в сундук.

Микки пересекает комнату, ощущая ее беспокойство. Такое чувство, что сейчас произойдет что-то важное. Он поднимает крышку и видит груду газетных вырезок, наваленных поверх аккуратно сложенных пледов и подушек. Достает несколько штук и начинает читать заголовки из «Нью-Йорк пост».

КОПЫ ОБВИНЯЮТСЯ В ЗВЕРСКОМ УБИЙСТВЕ

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ИЗБИВАЮТ ГАИТЯНСКОГО ИММИГРАНТА

ФЕДЕРАЛЬНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ВЗЯТОЧНИЧЕСТВА В БРОНКСЕ

Да, верно, все статьи рассказывают о людях в форме, но все эти люди в форме – копы.

– Он ненавидел полицию, – говорит женщина. – Фрэнк никогда не говорил почему, но если по телевизору говорили что-то плохое о копах, он прямо рвал и метал. Читал все нью-йоркские газеты. Это было единственное, на что он тратил деньги, кроме фургона да еще удобрений, которые собирался продавать. Говорил, что копы – зло, что они убивают невинных детей. «Дьяволы» – вот как он их называл. Он ненавидел копов.

Удобрения?

Теперь понятно, почему женщина встревожена. Она боится, что ее бывший работник напал на копа.

– Мистер Коннор, он был очень ласков с лошадьми, уважаем среди наездников, добр с детьми, но если заходила речь о полиции, приходил в бешенство.

Копы убивают детей? Его ребенка?

– Ну, на учете в полиции он не состоит, – говорит Микки, чтобы успокоить женщину, а сам смотрит на заголовок вырезки из журнала «Тайм»:

СНИЖАЮЩЕЕСЯ КАЧЕСТВО РАБОТЫ ПОЛИЦИИ

Женщина явно удивлена:

– Правда? Значит, он ничего не натворил? Но тогда почему же вы здесь?

Микки морщится, замечая иронию ситуации.

– Чтобы защитить его от кое-кого другого.

Но перед ним возникают контуры новой опасности, о какой прежде не думалось. Цель визита начинает меняться.

– Вы не представляете, куда он направился?

– Нет. Он купил фургон. Просверлил дырки между кабиной и кузовом. Я спросила, – она наконец добирается до самого плохого, того, что ее действительно беспокоит – теперь, когда Микки заглушил прежние страхи, – я спросила: «Зачем ты это делаешь?» Он ответил: «Для вентиляции». Вентиляция?

Она подходит к книжным полкам, достает «Дневник Тернера» и начинает листать. Микки понимает, что их обоих – и его, и эту женщину – теперь терзает один и тот же кошмар.

Черт побери, удобрения. Микки вспоминает прошлогодний съезд в Лас-Вегасе и выступление Эйбела Дрейка, копа из Монтаны. Эйбел рассказывал о террористах, а еще упоминал эту книгу и говорил, что там описывается, как сделать из грузовика бомбу.

– И вы так и не позвонили в полицию, – сердито говорит он.

Темное лицо женщины темнеет еще больше.

– Человек приходит в ваш дом. Он добр с вами. Трудно поверить, что он действительно может причинить кому-то вред. Мой муж считал, что пословица «Тот, кто много говорит, мало делает» как раз о Фрэнке, что он просто выпускает пар. Да, Фрэнк купил книгу. Но в этом нет ничего незаконного. Эту книгу покупает масса людей. Да, книга расистская, но Фрэнк не ненавидел чернокожих. Я даже не знаю, читал ли он эту чертову книгу. Здесь нет никаких пометок.

– Понимаю, – говорит Микки, стараясь взять себя в руки, но на самом деле он не понимает. Он никогда не понимает, почему люди не звонят в полицию.

– Знаете, детектив, когда мы жили в Бруклине, у нас была «БМВ». Муж годами копил на эту машину, мечтал купить ее, и в первый же раз, когда он сел за руль, нас остановила полиция. Его обыскали и унизили, и все потому, что полицейские были уверены: такую машину чернокожий может только украсть.

Микки чувствует, что краснеет.

– Полиция все время нас останавливала, но муж не хотел продавать автомобиль. Мы возненавидели самый вид полицейской машины. Уходя из дома, мы никогда не знали, доберемся ли туда, куда едем, или нас снова остановят. Хотите знать правду? Из-за этого мы в конце концов и уехали из Нью-Йорка. Человек может закрывать на что-то глаза по многим причинам. Муж решил, что Фрэнк безобиден. Муж сказал оставить его в покое. У нас нет доказательств. Он сказал, что, возможно, беднягу когда-то отколошматили копы. Когда мы услышали о краже динамита в каменоломне, он сказал: черт, да туда мог вломиться кто угодно. И я до сих пор не знаю, был ли это Фрэнк.

Микки тяжело садится на кровать. «О Господи», – думает он.

В голосе женщины слышится мольба, она пытается защитить себя и мужа.

– Жизнь не похожа на кино. Не играет музыка, когда появляется злодей. Он улыбается. Поет песни. Никто не верит, что человек, которого знаешь лично, может сделать что-то плохое. Это кажется чем-то далеким. Вы понимаете, о чем я?

А он думает: «Почему я не ожидал этого? Всех людей из списка Мичума обвиняли в том, что они представляют общественную угрозу. Мы беспокоились о том, чтобы помочь им, а не о том, что они могут натворить. Почему мы не догадались, что одна из этих угроз может оказаться реальной?»

Микки снова заглядывает в сундук и среди старых журналов, тряпок и мотков шпагата видит что-то еще, привлекающее его внимание.

Рисунки.

– Это рисовал Фрэнк, – говорит женщина.

Рисунки сделаны карандашом на вырванных из альбома для рисования листах.

Черт. Словно холодный палец прикасается к груди, когда Микки рассматривает угольно-черные линии, прямые и точные, прочерченные явно талантливым человеком. На первом рисунке они образуют фасад средних размеров городского здания с диагональной разметкой для парковки вдоль узкой улицы. На втором рисунке – то же самое здание под другим углом.

И наконец, на самом подробном наброске показано другое строение.

Микки смотрит на четырехэтажное здание со спутниковыми антеннами на крыше и бетонным пандусом, ведущим к стеклянным дверям парадного входа. Вот большая площадка перед домом, скамейки и пара деревьев для тени. Вот стальная скульптура в стиле модерн и маленькая церковь. Часть здания заслоняют бетонные защитные ограждения метра два высотой.

– Почему вы сохранили их? – спрашивает Микки.

– Может быть, – медленно говорит женщина, – в глубине души я полагала, что, возможно, когда-нибудь мне придется их кому-то показать. – И с любопытством спрашивает: – Вы знаете эти места? У вас такой вид…

В доме прохладно, но Микки бросает в жар, по спине течет пот. Он переворачивает рисунки. На последнем листе стоит дата… 20 октября.

Через два дня.

– Да-а, знаю. Первое здание – полицейский участок на Манхэттене. А второе… Я там работаю. Это Полис-плаза, один.

В комнате нет адвокатов, но есть нормы доказательственного права. Нет судей, однако выдвигаются обвинения. Нет присяжных, но выносятся приговоры.

– На следующем слайде Конрад Воорт. – Белокурая женщина, которую здесь знают как фотографа, управляет диапроектором, глядя на красивое лицо детектива на экране. – Это его дом на Тринадцатой улице. Это он в каяке на Гудзоне. Вот Воорт в Музее современного искусства – сопровождает доктора Таун.

– Доктор Таун больше нас не интересует, – говорит человек с поврежденной левой рукой. – Она отказалась от деятельности, которая привлекла к ней внимание Вашингтона.

– Полковник, он интересует нас по-прежнему. Это Воорт вчера в Вест-Пойнте. Он расспрашивал о вас.

Они на третьем этаже особняка в том самом квартале, где Мичум отдавал вещи в химчистку. Дом стоит напротив кафе, недалеко от киоска с пиццей. Это двести футов от места, где Конрад Воорт пьет кофе и решает, ждать ли подкрепления или войти так.

– Что будем с ним делать? – спрашивает референт с лицом купидона, третий человек в комнате.

Но Шеска погружен в свои мысли. «Сегодня был бы ее день рождения». Фотограф предлагает:

– Каяк может столкнуться с моторкой. Эти лодки такие медленные.

А Шеска мысленно слышит женский голос: «Я стреляю собак».

В комнате блондинка – капитан разведки морской пехоты – наклоняется к нему и повышает голос, чтобы привлечь его внимание:

– Люди Воорта наводят справки в Пентагоне.

И Шеска вскидывается:

– Они что-нибудь узнали?

– Нет, но, судя по вопросам, подбираются все ближе.

– Насколько хороши наши источники в управлении полиции?

Женщина пожимает плечами:

– Мы созданы не для этого. Мы можем только получить представление о том, что они думают, прослушивая вопросы, которые они задают.

– Черт, – тихо произносит второй мужчина.

– Забудьте о гребле, – медленно говорит Шеска. – Забудьте о несчастных случаях. Воорт расследует несчастные случаи из списка Мичума. Он должен был что-то где-то записывать, должен был с кем-то говорить. С напарником. С начальством. Если с ним произойдет несчастный случай, для полиции это станет красной тряпкой.

Референт – лейтенант военно-морской разведки – явно обеспокоен.

– Так мы бездействуем?

– Месяц-другой, – отвечает Шеска. – Потом посмотрим.

– Что же, мы позволили ему вертеться вокруг месяц? – Референт потрясен.

– Или, – Шеска, нащупав идею, размышляет вслух, – если Воорт погибнет, это должно выглядеть убийством. Не несчастным случаем. Явным, неподдельным убийством. Интересно, над какими еще делами он работает? Или, может быть, найдется человек, которого он когда-то арестовал и который только что вышел из заключения.

Референт оживляется:

– Точно! Кто-то другой, чье дело он расследует, его шлепнул!

– Выбор тут невелик, – говорит Шеска.

– Нью-йоркские копы расследуют десяток дел одновременно, – стоит на своем референт. – Воорт работал над сотнями дел. В городе просто обязаны быть люди, у которых на него зуб.

Шеска продолжает размышлять:

– А дальше остается надеяться, что у человека, который унаследует дело Мичума, не будет к нему личного отношения. Потому что, если мы все сделаем правильно, никто не сможет доказать, что мы связаны с каким-то там списком. В отсутствие личных мотивов вся эта история должна рассосаться. И тогда мы сможем завершить начатое.

– Хорошо, – говорит фотограф.

– Только так – или ничего не делать, – отвечает Шеска.

– Мы не можем сидеть сложа руки, – говорит референт.

– Хотя все это нехорошо, – вздыхает блондинка. – Он просто делает свое дело, как и мы. Такой красивый мужчина.

– Надо узнать, какие дела он расследует, – медленно произносит Шеска. – Кого собирается арестовать. Неплох был бы какой-нибудь подонок из низов. Подозреваемый в сексуальных преступлениях, наркоман. Рецидивист. Упившийся вдрызг бомж, который ничего не может вспомнить. Я сделаю остальное. Смерть, которая привлечет внимание. Громкая смерть. Мы используем то, что Воорт – коп.

Блондинка кивает.

– Никаких несчастных случаев, – повторяет референт.

Шеска пожимает плечами:

– А в Вашингтоне у нас есть защита от расследования. В данный момент нас ищет лично Воорт. Но он добрался до Вест-Пойнта, а?

Остальные ему полностью доверяют. Они все сделали правильно, и если Шеска говорит, что в Вашингтоне им ничего не грозит, то так оно и есть.

– Я выясню, над чем еще он работает, – говорит женщина.

«Лупе, как мне тебя недостает».

В день ее рождения Шеска никогда не может до конца избавиться от кошмаров. В день ее рождения прошлое настигает его. Прошлое – это непреходящая боль в сердце.

Он даже слышит запахи Кито, дождя, который в октябре никогда не прекращается, зелени Андского плато, на котором выстроен город, вонь выхлопов и нечистот одной из столиц третьего мира, освежителя воздуха, перекачиваемого воздушной системой отеля «Конкистадор», где он обедает в ресторане на первом этаже вместе с полковником Рурком – якобы торговым атташе посольства, – дипломатами и бизнесменами из Франции и Германии – и вместе с женщиной, которая очень скоро станет его женой.

В настоящем белокурая женщина окликает:

– Полковник?

Но Шеска едва слышит – в эту долю мгновения. Он снова в Кито в конце президентского срока Джорджа Буша, после службы в Ираке.

«Я стреляю собак».

В памяти Шески – в ресторане отеля – француз насмехается над Америкой:

– В «Макдоналдсах» и «Бургер-кингах» вы едите в машинах.

Сколько раз он слышал похожее за границей! Во всех городах, где он работал, Шеска выслушивал нескончаемую критику военной мощи Америки, ее бизнеса, подростков, телевизионных программ, системы образования или отсутствия всеобщего здравоохранения.

Немец, владелец швейной фабрики, говорит:

– У вас «тяжелый металл» вместо Вагнера. Стивен Кинг вместо Шекспира. Норман Рокуэлл вместо Пикассо.

Полковник Рурк, прекрасный актер, наливает чилийское красное вино и смеется – эдакий хороший парень, всем свой в доску. Но Шеска знает, что внутренне он кипит.

– Последние пятьдесят лет мы спасали задницу Европы. – Так Рурк всегда говорит в посольстве, наедине с Шеской, когда они разрабатывают стратегию помощи эквадорской национальной полиции.

– Американское телевидение! – смеется француз. – Так много каналов! Так мало содержания!

– Американцы ничего не знают о других культурах, однако вы хотите указывать нам, что делать, – говорит немец.

– Вы дети, пытающиеся править миром! – соглашается француз.

Внезапно женщина, сидящая напротив Шески, набрасывается на критиков:

– Вы не правы!

До сих пор Шеска ее в общем-то не замечал. Это племянница человека, принимающего их в Эквадоре, владельца авиакомпании; приехала с Галапагосских островов, где занимается научной работой. Не красотка, квадратные очки, свободное платье, не подчеркивающее, а скрывающее фигуру. Довольно крупная. Черные, вьющиеся от природы и жесткие, как перманент, волосы вокруг угловатого лица. Хорошая кожа, хоть в данный момент и покраснела от негодования. Тонкие, почти бескровные от политического гнева губы.

– Это вы, критики Америки, внушаете мне отвращение!

Именно ее пыл привлекает Шеску, поражает и согревает его – и делает ее прекрасной. Он много лет спал только с проститутками, отказывался отличной жизни, предлагая верность только своей стране.

В прошлом – в ресторане – он вдруг узнает в другой женщине страстность бабушки. Огонь, готовый вспыхнуть в любой миг. Эта женщина даже не американка, однако защищает Америку! В настоящем белокурая женщина говорит:

– Мы не сумели найти Фрэнка Грина. Он не появился у дома в Бруклине, где раньше жил.

В прошлом Шеска чувствует вокруг себя Кито. Трущобы на склонах гор. Огромные базилики и соборы, воздвигнутые конкистадорами. Богатые посетители за другими столами. Только что закончена операция: на западе, в Амазонии, он помог эквадорским солдатам ликвидировать молодую, но быстро набирающую силы группировку партизан, которая планировала похищать американцев.

Белокурая женщина говорит:

– Он купил фургон «форд» девяносто второго года, голубой, зарегистрирован в Массачусетсе. Он не открывал банковский счет в Нью-Йорке, по крайней мере под своим именем.

Но Шеска слышит голос Лупе: «Америка – величайший социальный эксперимент в истории! В Америку люди приезжают из стольких мест и мирно процветают вместе. Сербы и хорваты! Евреи и мусульмане! Греки и турки! Конечно, они разрушают свои старые культуры, прежде чем создать новую! Дайте им время!»

В особняке на Манхэттене блондинка-фотограф продолжает:

– Мы убедились, что Фрэнк Грин купил в Массачусетсе двести фунтов топлива для гонок. Значит, у него есть удобрения, горючее и динамит. Еще пара дней, и, судя по нашему досье, он пустит все это в ход.

В памяти Шески Лупе говорит: «Вы, французы, продаете все, что угодно и кому угодно! А вы, немцы, каждые сорок лет сходите с ума и вырезаете половину Европы, а остальное время тоскуете и каетесь».

Лупе пристально смотрит на Шеску, прямо в глаза, словно знает о нем что-то особенное. Это невозможно, однако ощущение настолько сильно, что у него мелькает мысль, не рассказал ли ей что-то кто-нибудь из высокопоставленных родственников. Среди высших классов в странах Латинской Америки все между собой в родстве, и мысль не так уж нелепа.

– Вы – Джон Шеска, – говорит она, пожирая его взглядом, когда по окончании обеда они стоят в вестибюле гостиницы и ждут машины.

У нее угловатое лицо, поразительно черные глаза, тонкие брови, маленький нос и лоб, кажется, покрытый морщинами от бьющей энергии. Иссиня-черные волосы и бронзовый загар.

– И чем же вы занимаетесь на Галапагосах? – спрашивает он, чтобы сменить тему.

– Я? Стреляю собак.

А две недели спустя они стали любовниками. Лупе стала первой – после школы – женщиной, которой Джон Шеска не платил за секс. Потом она показывает ему свою работу. Они на Галапагосах, сидят в моторной лодке и собираются пристать к острову, когда она зарядит винтовку.

«Ремингтон» для нее великоват, но Лупе умело с ним управляется. Ясный, солнечный экваториальный день. Остров – три стороны древнего вулкана, торчащие из океана и невидимо для людских глаз уходящие ко дну Тихого океана на добрую милю.

Внутри кратера синяя вода, и красногрудые черные фрегаты летают над гребнем скалы, а в пещерах ревут морские львы.

– Как биолог, – говорит Лупе, – я должна защищать экосистему. У здешних птиц и тюленей нет естественной защиты от хищников, потому что на этих прекрасных островах изначально нет хищников. Но время от времени люди, возможно, владельцы лодок, выпускают на остров домашних собак. Собаки дичают. И убивают невинных животных. Одна-единственная дикая собака может вызвать ужасное опустошение. Поэтому кто-то должен убить их раньше, чем это произойдет.

Будущая жена Джона Шески. 1991 год.

– Кто-то должен отстреливать диких собак раньше, чем они причинят вред.

Джон Шеска стоит на черном песчаном берегу вулканического острова. Лупе заряжает винтовку, оборачивается, бросает на него проницательный взгляд.

– Готова спорить, ты умеешь с ней обращаться, – говорит она.

– Много лет назад, в армии, мне приходилось стрелять.

– Готова спорить, ты тоже стреляешь собак.

– Прошу прощения?

Шеска никогда не говорил ей правду за все три недели их связи, но Лупе знает о нем, и он так и не выяснил откуда. Она без слов дает ему понять, что для нее он герой и что она понимает его. И приглашает ответить на ее любовь, ничего не боясь.

В его памяти винтовка стреляет.

Он помнит, как маленькая черная собака, дворняжка, брошенное невинное существо, хромает на трех здоровых лапах. Четвертая – кровавое месиво, и животное с воем валится с обрыва в синее море.

Лупе кричит.

Но тут в настоящем раздается звонок, привлекая наконец внимание Шески.

Белокурая женщина-фотограф протягивает ему телефонную трубку. Она выглядит встревоженной, а черноволосый Купидон испуганным.

– Полковник Шеска, – говорит блондинка, – тот детектив внизу. Что нам делать?