Прокурору округа Манхэттен Уоррену Азизу тридцать семь лет, хотя выглядит он не старше двадцати пяти. Он темноволос, предпочитает готовые темно-коричневые костюмы, белые рубашки и широкие оливковые галстуки. Его официальный кумир – защитник интересов потребителей Ральф Нейдер. Его досье безупречно, политические убеждения либеральны, мягкий подход к конфликтным ситуациям вошел в легенду, а карьера – с тех пор как он окончил юридический факультет Нью-Йоркского университета – несется по тщательно спланированной восходящей траектории, которую он не желает замедлять.

– Я не буду просить судью об ордере на обыск до завтра, – говорит Воорту этот ирано-американец в третьем поколении. Давай дадим мэру шанс заставить Вашингтон сделать первый ход.

Воорт знает, что Азиз начал общественную жизнь, рано продемонстрировав проницательность. Он занимался сбором средств на благотворительность на Манхэттене в частных квартирах, представляясь влиятельным людям и объясняя, что еще не решил, чего именно хочет, но предпочел бы какую-нибудь выборную должность, на которую ныне занимающий этот пост политик от демократической партии добровольно не намерен баллотироваться вновь.

– Я не заинтересован в том, чтобы устраивать неприятности людям, которых уважаю, – говорил он тогда и по-прежнему повторяет это в речах, интервью или на закрытых переговорах, характерных для громких дел, которые он выигрывает, оставляя оппонентов онемевшими, а их клиентов – в тюрьме.

Теперь Азиз говорит Воорту:

– Если хочешь узнать, на что способен Шеска, не надо состязаться с ним в стрельбе, или он отопрется. К тому же если он умен, то начал вывозить из здания материалы в ту же секунду, как ты вышел. Он знает, что тебе нужен ордер. Единственная цель получения ордера, какую я могу увидеть, – это еще больше поддать жару, но мэр и Эйзенштейн – он имеет в виду старшего сенатора от штата – как раз этим и занимаются в округе Колумбия. Только шепни слово «бомба», и они уже у телефона. Давай не увлекаться только потому, что нам очень хочется что-то сделать.

– Но Шеска…

– Запер тебя в кабинете? На пять минут? – Окружной прокурор качает головой. – Если бы полчаса, час – тогда, может быть, мы могли бы заявить о незаконном лишении свободы. Но чего мы хотим на данном этапе: сотрудничать с этим типом или воевать с ним? Не ты ли говорил, что он, возможно, знает, где сейчас Фрэнк Грин?

– Я говорил, что он, возможно, пытается убить Фрэнка Грина. Они оба представляют опасность.

– Это ты так считаешь. – Азиз по-прежнему невозмутим. – И я уважаю тебя, но без доказательств, – он пожимает плечами, – путь первым попробует мэр. Ничего себе! Если Хиззонер не добьется ответа завтра к восьми утра, ты получишь свой ордер. И войдешь в тот особняк за полчаса – с кувалдой, если они не откроют. Но сначала мы попробуем обойтись без Шески.

Микки, вернувшийся из Массачусетса несколько часов назад и привезший рисунки Фрэнка Грина и его портрет, нарисованный в полиции штата, фыркает. Он не расположен медлить.

– До даты, обозначенной на рисунках, осталось два дня, – напоминает он Азизу.

– А вдруг это день его рождения? – отвечает окружной прокурор.

– Это означает, что он может установить бомбу уже сегодня вечером, пока вы смотрите на Бродвее «Гершвин снова жив», – говорит Микки. – Возможно, у нас нет даже двух дней.

Прокурор не попадается на удочку, не повышает голос, не краснеет и не меняет спокойной интонации.

– Я понимаю ваши чувства, но у вас нет доказательств, что он добыл динамит. Закон не запрещает покупать гоночное топливо. Вам нужен обоснованный ордер? Или такой, который опротестуют, потому что мы арестовали человека слишком рано? ФБР утверждает, что никогда не слышало о Фрэнке Грине.

– Но список Мичума…

– Именно! Только из-за этого списка вы и взялись за него. Вы показываете мне рисунки. Говорите, что он купил удобрения. Удобрения покупают тысячи людей. Поскольку мы тут не в Китае, я ничего не могу поделать. А вы, – качает головой Азиз, – хотите показать портрет Грина по телевидению. Я согласен с комиссаром. Мы этого не сделаем, иначе он может подать на нас в суд, как тот тип из Атланты, которого заподозрили в подготовке взрыва, подал в суд на ФБР.

Втроем они образуют треугольник человеческой беспомощности у окна кабинета Азиза на четырнадцатом этаже, в его легендарном «зале борьбы с преступностью», украшенном семейными фотографиями и рисунками детей окружного прокурора, шестилетних близнецов. Мебель скромная, из мореного дуба. Из окна этой аскетичной комнаты они смотрят вниз, на место, возможно, грядущей катастрофы – Полис-плаза, один, городскую крепость, защищенную с трех сторон – на расстоянии – бетонными барьерами, а с четвертой – полицейскими машинами, охраняющими подступы к зданию и разрешающими проезд только машинам с пропусками.

Но, думает Воорт, как же уязвимая пешеходная зона за барьерами, скульптуры, церковь Святого Андрея? Весь день сотни людей проходят между барьерами во всех направлениях: с Чэмберс-стрит, через арку муниципального здания или по широким ступеням.

Воорт и прокурор округа отражаются лицом к лицу в двойном стекле.

– Тогда опубликуем портрет по другой причине, – настаивает Воорт. – Скажем, что нам нужна помощь в расследовании убийства. Возможно, Грин обладает информацией, но мы не можем его найти. Это правда!

Азиз задумывается.

– Я так и предложу.

Хуже всего – и это знают оба – то, что все полицейские здания останутся, как обычно, открытыми для туристов, копов, приехавших из-за границы чиновников. Публика не будет знать о том, что тут может произойти.

«Мы выделим дополнительную охрану для управления и для полицейского участка, который он нарисовал… черт, да для всех участков, – сказал им час назад комиссар полиции на совещании, приказав создать специальную группу для поисков Грина и изучения Шески. – Но никакого тарарама. Никакой паники, пока мы не будем знать больше. На данный момент всё – чистое предположение. Грин даже не пытался угрожать».

Три часа дня. Прошло четыре полных разочарований часа с того времени, как Воорт покинул особняк – после того, как человек десять родственников, дежуривших у постели Мэтта, по звонку Микки примчались и вытащили его.

– Ты решишь, что я брежу, – позже рассказывал Воорт Микки, – но Шеска собирался убить меня у себя в кабинете. Я чувствовал это. Но даже не понимал, пока не раздался стук в дверь. Он на секунду отвел взгляд – и с лица будто маска слетела.

Микки рассказ Воорта совсем не кажется бредом. Для Микки Воорт обычно прав. Губы Микки побелели, взгляд стал жестким. Возможно, так бывший морской пехотинец Микки выглядел десять лет назад, во время стычек в нейтральной зоне на границе Северной и Южной Кореи. Эти столкновения так никогда и не стали достоянием публики, но Воорту Микки о них рассказывал.

– Когда объявились мои кузены, – продолжил Воорт, – Шеска расслабился, даже улыбнулся. Сказал, что передумал и я могу идти. Мне вспомнилась одна телепередача. О кобрах. Как они качаются перед жертвой, прежде чем ужалить. Теперь, в настоящем, Азиз качает головой.

– Я чувствую запах дыма, – с сожалением говорит он двум детективам. – Но мне нужен огонь. Могу я сделать что-то еще? Я хочу помочь.

– Вижу, – резко отвечает Микки, поворачиваясь к выходу.

Через пять минут, шагая к Полис-плаза, один, Микки фыркает.

– Честолюбивый кретин. Долбаный бюрократ-карьерист.

Но Воорт качает головой:

– Он прав. У нас нет доказательств. И кстати, ты когда-нибудь думал о том, что политики – единственные, кому не полагается быть честолюбивыми?

– О чем это ты?

– Копам, клеркам, всем остальным положено быть честолюбивыми. Если какой-нибудь управленец, подвизающийся в автомобильной промышленности, говорит, что хочет стать президентом «Дженерал моторс», все считают, что это здорово. Но если политик признается, что хочет чего-то большего, на него обрушивается весь мир.

– Не теоретизируй. Если Азиз хочет кого-то достать, он находит способ.

– Нет, Микки, это мы находим способ. Здесь мы его пока не нашли.

– Да пошел этот Азиз! И ты туда же. Все, кого я люблю, работают в этом здании или хотя бы туда заглядывают. Мне почти захотелось самому устроить Шеске несчастный случай. А еще мне хотелось позволить ему прикончить Грина. Ведь именно этим он и занимается, верно? Убирает людей из списка Мичума. Во всяком случае, ты так считаешь. Так дай ему это сделать, а потом хватай.

Воорт представляет себе, как здесь взрывается заминированный грузовик, погубив сотни людей, даже если не доберется до цели. Фрэнк Грин может проехать под аркой муниципального здания, выскочить и сбежать. Взрыв убьет копов, туристов, журналистов, прихожан.

Он останавливается перед церковью Святого Андрея. Сердце колотится в груди.

– Не трогать Шеску? – медленно произносит Воорт. – Он убил Мичума – если он тот, кем мы его считаем. Получается обмен. Мичум за Фрэнка. Но ты же не возражаешь, а?

Микки тоже останавливается. Осенний день свеж и ясен, пешеходы одеты в пальто и куртки. Туристы тянут шеи, разглядывая федеральные здания. У строителей перерыв, и они пьют кофе. Матери катят по площади коляски с младенцами. Из церкви выходит священник с пустой сумкой. На улице, размахивая кулаками, ругаются два таксиста.

Микки говорит уже тише:

– Н-да, обмен. Ты прав, но иногда так трудно сдерживаться.

А Воорт, глядя на Полис-плаза, один, внезапно переносится в комнату Мичума, где десять лет назад два мальчика смотрели на последствия взрыва в Бейруте, унесшего жизнь Ала. Вспоминает обвалившуюся стену казармы, дым и качающиеся балки, слышит сирены медицинских и пожарных машин, видит бегущих с носилками солдат.

Потом он представляет себе, что это разваливается задание управления полиции. Град из кирпичей. В кратерах горит мебель. Среди дымящихся камней слышны крики.

– Я зайду на минутку в церковь, – говорит Воорт. – Пойдешь со мной?

– Я? Да ни в жизнь.

– Я буду минут через десять. Начинай совещание.

В церкви Святого Андрея Воорт бросает сотню в кружку для пожертвований, ставит свечи, опускается на колени у скамьи последнего ряда и крестится. Уютная церковь кажется далекой от лихорадочного темпа города. Неф сияет позолотой, святые спокойно смотрят на него огромными глазами, в которых застыло то ли благоговение, то ли божественное созерцание. Воздушность и покой, как всегда, поднимают дух, помогают сосредоточить мысли.

«Сейчас я не могу допустить ошибку».

– Господи, – беззвучно шевелит губами Воорт, – благодарю Тебя за семью и моего друга Микки, который сегодня спас мне жизнь. Благодарю Тебя за способность чувствовать противоречие и за перспективу. Благодарю за силу сдерживать неправильные чувства. Помоги мне защитить семью, друзей и даже… – Он хочет сказать «Камиллу», но вместо этого произносит: – Всех людей, которые посещают этот дом. И дай мне силу оставить Джилл.

Воорт не вспоминал о ней весь день. Об этом стройном, благоуханном теле. Мягких золотисто-каштановых волосах. При воспоминании о ее зеленых глазах его словно накрывает волной чувственности – даже здесь.

Он прогоняет видение.

– Папа, помоги мне вспомнить все, чему ты меня учил.

Воорт встает. На душе стало спокойнее. В церкви он один, но чувствует себя приобщенным к некоей силе. Да, эта сила не решит его проблем. Только придаст уверенности в том, что он справится сам.

Через десять минут он на двенадцатом этаже Полис-плаза, один, в Оперативном центре. Перед ним сидит дюжина детективов, которых Аддоницио выделил на дело Шески – Грина.

– Половина из вас будет наблюдать за особняком. Следите за всеми, кто оттуда выходит. Пусть они знают о вашем присутствии. Мешайте во всем, что они делают. Давите на них.

Помещение длинное, без окон, освещено ярким белым светом люминесцентных ламп. Детективы – мужчины и женщины – сидят за сосновым столом для совещаний или стоят, прислонившись к обшарпанным стенам, и прихлебывают кофе. Все напряжены: они из разных участков, но у всех на Полис-плаза, один есть друзья.

– Будьте кретинами – но кретинами настырными.

Все смеются.

На установленном справа от стола пюпитре Микки написал маркером:

«1. Кому принадлежит здание? Кто платит по счетам? Документы по недвижимости.

2. Имена из списка Мичума. Соседи. Родственники.

3. Прошлое Шески. Армия? Найти правительственное ведомство.

4. Идентифицировать всех людей в особняке. Номера соцстраха. Лицензии. Проверить всех!

5. Чарли Манн.»

– Все остальные, – продолжает Воорт, переключая внимание на второй пюпитр, – будут искать Фрэнка Грина.

Они смотрят на портрет, сделанный художником полиции штата Массачусетс по описанию хозяина конюшни. Перед ними белый мужчина средних лет, с копной кудрявых черных волос над узким лицом. У него небольшой нос и удлиненные уши. Слегка приоткрытые губы средней толщины. Лицо человека, мимо которого пройдешь по улице и не заметишь.

Микки написал черным маркером:

«1. Голубой фургон „форд“. Зарегистрирован в Массачусетсе, номер 442 АЛ.

2. Покупатели удобрений в Нью-Йорке? Проверить фермерские рынки.

3. Прошлое Грина. Номер соцстраха, школа, счета, друзья, старые соседи»

Пожилой детектив из 5-го участка, ветеран, которому остался год до пенсии, спрашивает:

– Если мы его найдем, что делать: предупредить или арестовать?

– Предупредить и доставить для беседы. Предупредить – и попасть в его дом, найти этот фургон.

Женщина-детектив возле дальней стены, небольшого роста проницательная брюнетка из отдела розыска пропавших людей, предлагает:

– А может, нам всем искать Фрэнка Грина и оставить Шеску на потом?

Все взгляды обращаются к Воорту, и во второй раз перед ним встает выбор. Сосредоточиться на непосредственной угрозе для полиции и общества. Рассматривать Шеску – по крайней мере временно – как потенциального союзника, а не врага.

Решать Воорту, и именно Воорт потом окажется виноватым, если растратит людские ресурсы на Шеску, а в распоряжении Фрэнка Грина окажутся бомба и время ее установить.

Воорт пристально смотрит на женщину.

– Ну, я просто, м-м, пошутила, – бормочет та, краснея. – Пожалуйста, забудьте.

Через несколько минут совещание закончено, обеспокоенные детективы поспешно расходятся. Микки будет руководить частью расследования, связанной с Фрэнком Грином. Воорт сосредоточится на Шеске и на всем, что исходит с Пятьдесят третьей улицы.

На мгновение их охватывает надежда, когда звонит Хейзел из компьютерного центра, но на этот раз ее информация бесполезна.

– Фрэнк Грин пока неуловим. Он не живет по адресу, указанному в лицензии. Номера карточки социального страхования нет среди заявок на работу. Кредитной картой не пользуется. Надо хорошо потрудиться, чтобы стать таким невидимкой. Возможно, этот тип знает, что его ищут, и спрятался. А может быть, его уже нет в живых.

Воорт не хочет спать, но поспать необходимо. Все мускулы болят. Глаза закрываются на ходу. Он почти не спал два дня и до позднего вечера бегал по кабинетам или звонил по телефону: канцелярия мэра, штаб армии, ФБР. А еще следил за прогрессом – или, скорее, за отсутствием такового – в городах, где полиция ведет расследование гибели других людей из списка Мичума.

– Иди домой, – говорит Микки. – Или где ты там спишь в последние дни.

Хейзел достигла кое-каких успехов по части Шески, обнаружив, что адвокатская контора под названием «Крэйн энд Маршалл», «также представляет Министерство обороны в гражданских делах (в основном связанных с вопросами собственности), находящихся в производстве в местных судах».

– У тебя такой вид, будто сейчас свалишься, – продолжает Микки. – И разве ты не должен защищать свою подопечную? Или чем ты там занимаешься с этой террористкой по ночам.

У него на столе недоеденная пицца, к которой добавлены еще сыр, маслины и красный перец, и две пустые бутылки из-под минеральной воды «Эвиан». Микки снял пиджак, так что видны красные подтяжки, и массирует шею раздражающе жужжащим электромассажером.

– Джилл прекратила лечить их, – говорит Воорт. – Террористов.

– Это она так сказала? Тогда это должно быть правдой.

– Микки, неужели ты никогда и никому не даешь поблажек?

– Ну-у, было дело однажды. Неделю спустя тот тип перерезал кому-то горло.

Воорт почти физически ощущает тиканье секундной стрелки на часах: она двигается рывками, подобно таймеру на бомбе.

– Прежде чем я уйду, давай еще раз повторим, что пока накопали, – говорит Воорт, – на случай если мы что-то пропустили.

– Прекрасно. – Зевок. – Мы знаем, что Грин учился в средней школе в Бейсайде, – начинает Микки. – Знаем, по словам единственного еще живого старика-соседа, который, может быть, его помнит, что Фрэнк был застенчивым и рисовал лошадей.

– Знаем, что, может быть, у него была сестра.

– В школе никто из учителей его не помнит.

– Родители умерли.

– Никаких сведений об уплате налогов за шесть лет.

– Кредитных карт нет. Друзей нет. Банковского счета нет – по крайней мере под собственным именем и номером карточки соцстраха.

Микки вздыхает и выключает массажер.

– Я вспомнил, где слышал об этом типе. Это человек-невидимка. Будешь еще пиццу?

– Отдам остатки какому-нибудь бездомному в парке.

– По крайней мере одного мы сегодня добились. Вывели из себя Шеску. – Микки говорит о детективах, которые провожали работающих в особняке на ленч и по домам. И о пожарных, которые появились в особняке и обыскали здание на предмет качества проводки, в то время как перед домом припарковалась полицейская машина и копы просто сидели и смотрели, пока из особняка не вышел человек и не поинтересовался вежливо, «все ли в порядке».

– Бьет он, может, и хорошо, но удар держит плохо, – усмехается Микки.

По-видимому, Шеска пожаловался на «преследование» кому-то в Вашингтоне, поскольку некоторое время назад Аддоницио сообщил, что мэру пришел запрос насчет полицейского «вмешательства» в «засекреченную операцию разведки» в городе.

– А как насчет запросов самого мэра? – поинтересовался тогда Воорт.

– Он над этим работает, – ответил Аддоницио. – И сенатор дозванивается до Белого дома.

Но в конечном счете все сегодняшние маленькие победы, все мелкие неприятности, причиненные Шеске, потускнели передоставшимися без ответа вопросами.

Джилл позвонила Воорту в пять (он не перезвонил), потом в семь. Тогда вместо того, чтобы пойти самому, он отправил присмотреть за ней патрульного в форме.

Теперь Микки говорит:

– Просыпайся. Ты клевал носом. Я посплю на диване.

Воорт надевает пальто и берет холодную пиццу. Картонная коробка изнутри в пятнах жира.

«Я иду туда, просто чтобы защитить ее. Сегодня не будет никакого секса. В любом случае я слишком устал».

Что верно, то верно.

Появились первые намеки на приближение зимы: холодает, воздух чист и прозрачен, на небо высыпают звезды, – но на площади довольно безлюдно. На улице всего несколько человек, они бесцельно слоняются, убивают время в ожидании, когда закончится ночь и ей на смену придут более отвлекающие дневные разочарования. Машин на Бруклинском мосту мало, и они в основном покидают Манхэттен. Магазины заперты. Большинство контор закрыто, огни, согласно новой политике мэра по экономии электроэнергии, погашены.

Но в здании мэрии горит свет. Воорт надеется, что мэр продолжает делать запросы.

«Даже если он не получит ответов, завтра мы первым делом пойдем в тот особняк».

В тусклом свете смутно видны фигуры бездомных, лежащих на скамейках на площади; от ареста их защищают последние либеральные распоряжения суда. Вместо одеял у них старые газеты, вместо уборных – сломанные тележки для покупок, а вместо обеда – разрешенные судом наркотики. От человека, к которому подходит Воорт, пованивает мочой, он глядит на приближающегося копа с подозрением, которое при виде коробки с пиццей превращается в удивление.

– Голоден?

Человек жадно хватает коробку и вскрывает. Рваная кожаная куртка, бывшая некогда гордостью того, кто пожертвовал ее фонду «Одежда для бездомных», нечесаная борода и растрепанные волосы – хоть сейчас на плакат о жизненных разочарованиях.

Человек хмуро переводит взгляд с открытой коробки на Воорта.

– Это с грибами? Ненавижу грибы, – ворчит он.

– Так отдай кому-нибудь другому, – устало говорит Воорт и направляется к подземке; из тени, отбрасываемой зданием Полис-плаза, один, – в темноту под аркой и вниз по широкой лестнице к грохочущему тоннелю.

За спиной раздаются торопливые шаги. Воорт оборачивается, сознавая, что усталость замедлила обычно быструю реакцию.

Перед ним, тяжело дыша, стоит бездомный бородач с коробкой от пиццы в руках.

– Я вел себя как дурак. Надо думать о хорошем. Спасибо вам, – говорит он. – Правда.

– Да ладно. – Но на душе у Воорта становится легче.

На платформе он оказывается в одиночестве. Плохо пропечатанная табличка на балке извещает, что из-за дорожных работ поезд номер шесть ходит еще реже, чем обычно. Но Воорт слишком устал, чтобы снова подниматься на улицу и ловить такси. Он падает на скамью. На станцию врывается поезд и, со скрипом и жалобными стонами, уносит Воорта к замужней любовнице, двигаясь медленнее сломанных часов или починенного сердца.

Портье в доме Джилл узнает Воорта сразу.

– Тот коп в форме ушел где-то час назад, – сообщает он.

«Он не должен был этого делать», – мелькает тревожная мысль.

– Сказал, что у него дома какое-то ЧП, – продолжает портье, считающий себя главным источником новостей в этом доме.

Поднявшись в пустом лифте на уровень пентхаузов, Воорт звонит в дверь и с облегчением слышит приближающиеся шаги с другой стороны. Еще даже не услышав щелчка замка, он представляет ее запах: слабый аромат ванили, от которого у него, несмотря на усталость, пробуждается желание.

Но что-то изменяется, когда открывается дверь. Занавески раздвинуты, хотя Джилл не должна была этого делать. Там мерцает огнями ночной город, а раздвижная дверь на террасу открыта, и в комнату врывается легкий ветерок. В квартире холодно, и лицо Джилл кажется хмурым и усталым, что только добавляет новую грань ее красоте. На ней халат из пурпурной фланели и такие же китайские шлепанцы. Между по-мужски широкими отворотами видна розовая пижама со скачущими барашками и – совсем чуть-чуть – нежная, усыпанная веснушками грудь.

В руке у Джилл телефонная трубка: очевидно, приход Воорта прервал телефонный разговор. Волосы уложены идеально. С такой прической можно сидеть и на работе, и на концерте классической музыки – или лететь первым классом в Рим, навестить мужа.

– Я думала, ты не придешь, – говорит она, и Воорт понимает, что это ее беспокоило.

– Прости, что не позвонил, – отвечает он, задергивая занавески. – Тут с Шеской такое закрутилось.

Разумеется, это далеко не вся правда, а потому – всего лишь увертка.

– Что закрутилось?

Воорт начинает рассказывать, но в воздухе словно разлито напряжение. Занавески? Раздвинула, потому что «все надоело» (в смысле полицейская охрана, ограничения и меры предосторожности, хотя, по-видимому, и это тоже далеко не все причины). Ее состояние больше похоже на юношеский бунт; так подросток искушает судьбу, когда, узнав что-то плохое, несется по скоростной автомагистрали, забыв обо всех запретах.

Всего день назад эти двое были вместе в постели, задыхаясь, целуясь и обнимаясь в темноте.

Теперь же невысказанный вопрос: «Что дальше?» – придает неловкость разговору или молчанию, тому, как они сидят или двигаются. Квартира кажется крохотной. Диван, который на ночь превращается в кровать, кажется опасным. Город за окнами кажется скорее внимательным, чем нейтральным. На балконе раздается воркование серого голубя, и Джилл вздрагивает.

– У тебя усталый вид.

– Угу. – «Как я красноречив».

– Тебе надо поспать.

– Это было бы здорово.

– Или хочешь сначала поесть? Я заказала китайский ужин, но охранявший меня полисмен не стал есть. Могу все разогреть. Брокколи. Клецки.

– Спасибо. Я съел на работе пиццу.

– Я так больше не могу. Я солгала, – говорит Джилл. – Сегодня утром. Солгала.

Наконец с этими словами преграда рушится, хотя и оставив за собой ощутимую неуверенность. Утомление Воорта сменяется любопытством. Джилл сидит на полуразобранном складном диване. С самой их первой встречи она излучала силу и уверенность. Теперь уверенности поубавилось, и все-таки она скажет то, что решила сказать.

– Я познакомилась с мужем в колледже, мне тогда было двадцать. Он был бесподобен, Конрад. Красивый. Умный. Играл в сквош и ходил под парусом. Он был внимательным и щедрым. Настолько хорош, что не верилось.

– И?

Она пожимает плечами:

– И первые два года все шло замечательно. Я скучала, когда он уезжал, но, поверь, когда он возвращался, мы наверстывали. А потом однажды, когда он был дома, зазвонил телефон. Какая-то женщина, тоже врач, из Женевы. Они провели вместе неделю на лыжном курорте. Она не должна была ему звонить. Наверное, надеялась нас рассорить.

– Нехорошо.

– Я чуть с ума не сошла. Орала на него. Наверное, я ждала, что он поведет себя… ну… как в сериалах. – Она и сейчас огорчена. – Будет все отрицать или заплачет и сознается. Будет бояться, что я уйду. Ну, не знаю… встанет на колени.

– Но он ничего такого не сделал.

– Он просто сидел со страдальческим видом и вежливо слушал, как я разоряюсь, а потом задал вопрос: «Если бы та женщина никогда не позвонила, как, по-твоему, ты бы почувствовала во мне какие-то перемены? В чувствах? В поведении?» Да к черту поведение. Я была в ярости. Просто рвала и метала. «Да что это меняет?» – говорю, а он отвечает: «Это меняет все. Я не американец. Там, откуда я родом, все по-другому. Все, что было между нами, правда, а если в других местах я сплю с кем-то еще и при этом осторожен в медицинском плане, а ты ничего об этом не знаешь, – что это меняет?»

Джилл трясет. Воорт понимает, что надо бы к ней подойти. Ей нужно человеческое тепло. Он не двигается с места. Джилл продолжает:

– Я выгнала его. Прошла неделя. И я скучала по нему, так скучала, ну то есть когда не злилась, что еще через пару недель неожиданно для себя начала размышлять о его словах. Он говорил, что романы на стороне заставляют его относиться ко мне лучше. Что каждый раз возможность выбора не давала ему чувствовать себя лишенным свободы. Он спрашивал, есть ли мне на что – ну хоть на что-то! – пожаловаться во всем остальном, и, надо признаться, когда я заставила себя об этом подумать, жаловаться мне было не на что.

– И ты позвала его обратно.

– Он был гораздо умнее и по-своему заботливее. Через некоторое время он объявился сам. Дал мне остыть. Но так и не извинился. Так и не сказал, что больше этого не повторится. Он сосредоточился на хорошем, а не на разочаровании. Само его молчание сказало мне, что все останется по-прежнему. Мы как будто заключили негласный договор. Однажды, год спустя, я заговорила на эту тему, и он ответил совершенно откровенно, никоим образом не оправдываясь: «Когда мы в разлуке, то, чем мы занимаемся – мы, а не он, – наше личное дело». Он сказал, что время, когда мы вместе, – священно. А все остальное время наша связь носит иной характер. Конрад, не знаю, случалось ли с тобой такое: ты любишь человека, а он тебя предает?

– Случалось. – Воорт вспоминает Камиллу.

– Тогда ты знаешь, что какая-то часть тебя всегда стремится простить.

– Не всегда.

– Ну а я простила. Через некоторое время я как-то примирилась с болью. И позволила ему вернуться. Наша совместная жизнь возобновилась, и все было замечательно, а потом он снова уехал. И после этого…

– Да?

– Он вернулся домой, и все пошло прекрасно, но для меня на самом деле, если говорить честно, все не было так прекрасно, как раньше. Все разъедала ржа. Я перестала задавать простые вопросы. Ну, знаешь, вроде как: что ты делал вчера вечером? С кем ходил в ресторан? Я отгородилась от целой части его жизни. А когда он уезжал, погружалась в работу.

– Это очень больно.

– В глубине, но не на поверхности. Поэтому сегодня утром я солгала нам обоим – тебе и себе, – говорит Джилл. – Я сказала себе, что верю его словам. Что когда его нет, все, что происходит, не имеет значения. Он – дитя иной культуры. Мы равны. Но мне не понравилось, когда ты сегодня не пришел.

Воорт наконец садится рядом с ней, обнимает. Джилл застывает, потом расслабляется. Кладет голову ему на плечо. Но ее руки остаются лежать на коленях.

– Я не такая, как он, – вздыхает она. – Если я делаю что-то… такое, это не может ничего не значить.

– Я бы не назвал тебя лгуньей, – говорит Воорт.

– Сегодня вечером ты пришел не потому, что хотел увидеть меня. Ты пришел на работу.

Воорт кивает.

– Да. Но не уверен, что в других обстоятельствах я не пришел бы, – говорит он, – через некоторое время.

– Все так глупо. И запутанно. Не свободна я, а не ты, но именно я спрашиваю, что ты намерен делать.

– В данный момент, – отвечает Воорт, – я намерен спать.

И тут раздается взрыв.

Взрыв происходит где-то далеко, и их слуха достигает лишь грохот. Низкий раскатистый звук, от которого вздрагивают окна и дрожат стеклянные балерины на кофейном столике, поднимает Воорта на ноги.

Он выскакивает на террасу, к ограде.

Не видно ни огня, ни дыма. Не слышно воя сирен.

Покрывшись испариной, Воорт возвращается за телефоном, чтобы позвонить Микки, и слышит голос Джилл:

– Смотри! Еще один взрыв.

На западе вырастает тонкая зеленая дуга и рассыпается сверкающим ливнем над крышами высотных зданий. Теперь все понятно.

Фейерверк.

Господи.

Бабах!

На реке фейерверк.

Какой-нибудь магазин проводит октябрьскую рекламную акцию. Какой-нибудь яхтовладелец устраивает званый вечер. Какой-нибудь богатенький парнишка из Нью-Джерси мается какой-то незаконной дурью на заднем дворе двухквартирного дома в Форт-Ли.

В квартире звонит телефон. Микки.

– Черт побери, Кон, меня прямо-таки сорвало с дивана.

Фейерверк будто освободил все остальные городские шумы: город оживает, наполняясь звуками сирен, гудков машин и далекими завываниями автомобильных сигнализаций.

Воорт, все еще дрожа, закрывает раздвижное окно, задвигает занавески и падает на складной диван.

Они засыпают одетыми, крепко обняв друг друга.

Их будит телефон. На часах четыре утра.

– Хью Аддоницио. Это входит в привычку, – шутит Джилл, подавая Воорту трубку.

Ему что-то снилось, хотя он не может вспомнить, что именно. Что-то неприятное и страшное.

– Воорт, мэр их пробил! – кричит главный детектив.

Сразу становится ясно, что он снова не спал. Но на этот раз он хотя бы не объявился лично.

– Воорт, они пробились-таки к президенту. Все носятся по столице, как куры с отрубленными головами, и все боятся, что за взрыв придется отвечать им. Так что одевайся! – командует Хью. – Сядешь на первый же рейс в Вашингтон. Возьмешь такси до Белого дома…

– Белого дома?

– Пойдешь не в сам Белый дом, а через вход с Пенсильвания-авеню в здание Исполнительного управления. У ворот тебя встретят. Подписывай все, что дадут, клянись ни с кем не говорить, кроме, разумеется, нас. Но тебе все расскажут. Так обещали. Ты получишь все ответы от некоего генерала Рурка.