Облачко вдали. Потом два облачка, потом еще. Большие, кучевые, набухшие дождем. Они набегают на солнце, которое снова выглядывает минуту спустя.

Лес мрачнеет, уходят радость, свет; опять появляются. Игра в прятки. Облака скопляются над спящим Жаком. Солнце не сдается, отбрасывает тень от деревьев на долину. Скоро небо становится серым, лес тусклым, небо насыщено дождем. Коровы сбиваются в кучу, уже не щиплют траву, они пережевывают жвачку. От кучи отходит телка и трется о яблони, растущие на выгоне. 

Жак просыпается. Ему кажется, будто он прилип к земле, руки и ноги отяжелели, голова гудит. Он забывает лес, недавнюю радость. Серое небо напоминает ему улицу, на которой стоит особняк Сардеров. Сумрачную улицу, большой особняк, где повесился дядя. Неужто его разбудил грязный рассвет зимнего дня?

Целыми днями, целыми неделями не думает он о дяде, потом вдруг в дремлющем сознании возникает черный помост, на котором покоился дубовый гроб. Он не измеряет глубины своего горя. С робким почтением пытается он воссоздать образ ушедшего. Чувствовал ли он нежность к старому графу, неприступному и холодному, к этому старику, которого он знал только с виду, не понимая сто мыслей, не умея разгадать выражение голубых глаз, пожалуй, чересчур ясных? Быть может, он испытывает только благодарность к опекуну, который предоставлял ему полную свободу?

Он вздрагивает. Ветер относит дождь. От земли исходит запах болота. Узнает ли он когда-нибудь причину самоубийства? Ему хотелось бы постичь тайну смерти дяди, но любопытство приводит его к зоне отвращения, опоясывающей для него смерть.

Девочка-коровница, Альфоисина, дочь одного из его фермеров, подошла к коровам; она ласково хлопает по заду ближайшую, зовет ее: «Генеральша». Животное оборачивается; большие глаза, облепленные мухами, кажется, сейчас выкатятся из орбит. Корова стоит смирно. Девочка ставит на землю ведро, приседает на корточки. Из длинных плоских сосков брызжет молоко. Жестяное ведро вибрирует, но вскоре вибрация прекращается. Ведро полно. Рыжие волосы того же цвета, что и шерсть коровы. Стадо снова щиплет траву. Телка трется о яблоню, потом большими скачками устремляется к стаду. «Ишь, как разыгралась Бланшетта!» Жак замечает веснушки на лице девочки, поднявшей голову. «Похожа на отца», — бормочет он. Жак на в духе; он поднимается и уходит. Перелезает через изгородь. Пересекает выгон. Девочка говорит: «Здравствуйте, мосье Жак». Господи, до чего она похожа на своего отца! Жак любит детей, но ему претит хамская натура отца Альфонсины, человека хитрого, себе на уме, который лебезит перед ним и вечно пристает с жалобами, просьбами, сетованиями на урожай. Когда Жак проходит по деревне, ему открывается вся жадность и зависть фермеров, вся злоба, таящаяся в улыбке и раболепно приподнятой фуражке соседних помещиков. Топот копыт на дороге. Жак подымает голову. «Верно, Филипп Руссен; проводит каникулы на даче у родителей».

Молодой человек усмехается, ом любит лес, траву, коров, он любит солнце, дождь, он чувствует только отвращение к хитрым лицам, потертым, как старый грош, который они слишком долго любовно созерцали, а заодно — отвращение и к этому буржуа, в данный момент наслаждающемуся довольством в деревне.

Жаку, все опротивело; необъятные поля удручают его. Он прячется за дерево, чтобы избежать разговора с этим ветрогоном, который мешком сидит в седле. На только что вымощенной дороге раздается сухая рысь, удары подков о булыжник становятся все громче, затем замирают.

На выгоне ржет жеребенок, несется галопом, вдруг останавливается, снова мчится и поводит влажной мордой, отыскивая мать. Потом, как школьник, перед которым открылась дверь в школу, бросается прямо вперед, не разбирая, где яблони и заборы.

Жак подходит к дороге, ведущей в лес. Он оглядывается, смотрит на бугристое пастбище. Трава чернильного цвета отражает небо. Дорога ведет вдоль высокой стены парка. Ворота XVIII века, герб: три волчьих капкана, на верхнем поле — два, на нижнем — один. Жак отворяет калитку около ворот. Длинная лужайка, ряды, лип, домик сторожа, стена, опоясывающая службы замка времен Людовика XIII, облупленный розовый кирпич, окна с мелкими стеклами, крыльцо, дверь, обрамленная деревянными косоугольниками. А над всем — огромная ощетинившаяся высокими трубами черепичная крыша с слуховыми оконцами.

Машинально Жак вытирает ноги о пушистый ковер, затем стучит каблуками по красным ступеням.

Налево библиотека. Он входит и закрывает за собой дверь. Его окружают книги. Коричневые полки, огромные не затворенные шкафы, гравюры с изображениями старого Страсбурга, колыбели его рода, на больших гвоздях — мексиканские шляпы; и в качестве декоративного мотива — головы негров, вырезанные из кокосовых орехов.

Бюро в стиле Ампир, бумаги, раскрытые книги, бювар. Комната — неприятная своей высокомерной холодностью, беспорядком, наводящая уныние наивностью предметов, которые ее украшают.

Он садится за стол; идет дождь. Серые полосы делаются все чаще, кажется, облака вот-вот заденут за липы. Вдалеке сквозь высокую железную решетку ему видна Альфоисина, которая проходит по двору фермы, накрывши голову мешком.

Дождь стучит в окно; дождь повсюду. Сырость пронизывает Жака. Он опирается щекой на руку. Перед ним на бюваре синий конверт: он читает свою фамилию.

Крупный, размашистый, заурядный почерк напоминает ему о недавнем прошлом: Эвелина Майе, Женщина, которую он не любил, женщина, которую он любил не больше, чем те тела, которые обнимал до нее, вызывает целый мир воспоминаний: законы нравственности, условности, монотонная одинокость интересов. Он не видал Эвелины с тех пор, как познакомился с Франсуазой. Его больше не тянуло в квартиру в верхней части города, в голубой с желтым будуар, заставленный креслами в стиле Людовика XV и хрупкими столиками. Он ничем не связан с этой женщиной, он свободен; его девизом всегда было: «Двери открыты каждому». Если бы это пышное тело, которое раскинулось на постели, радуясь своей молодости, если бы этот влажный рот, который кричал о наслаждении, были бы только телом, только ртом, пускай вульгарными, но свежими, может быть, он сохранил бы к ней чувство благодарного пресыщения. Но они были в окружении вычурного белья, дорогих безделушек, сплетен, пересказанных шепотом на диване, поклонения богатству — богу семьи и общества. Ему неприятно вспоминать этот дом, это тело.

Идет дождь; кажется, что большой дом плавает на воде.

Жак встает, его длинное тело задевает за полки, пальцы бродят по книгам, но не останавливаются ни на одной. К чему читать сегодня? Его печаль вместе с дождем стекает в мокрую траву. Печаль растет, желоба переполнены, затем пустеют, и снова наступает равнодушие. Поля, рожь, окрестные фермы, поместье, которое, как все считают, принадлежит ему и которое будет продано на уплату долгов старого графа, — все это он отбрасывает. Он больше не может приказывать подобострастным слугам; он больше не хочет быть рабом своих владений, ему хотелось бы быть свободным, свободным и иметь спокойную совесть.

Его не оформившаяся еще мечта — это стремление всего его тела, всех помыслов, мечта, еще не выраженная логически. Гравюра, изображающая Страсбург, потускнела; в большой холодной комнате, под шум дождя, он думает о Рейне. Засунув руки в карманы, Жак садится на стул, заваленный газетами.

Тихонько насвистывает. Он отбрасывает Руссенов, Эвелину Майе, — ничтожных, пустых людей. Он снова видит утреннее солнце, а затем — Франсуазу. Он думает о Франсуазе, с которой увидится через три дня. Он увезет ее в поля, в леса, сюда. Ах, хоть бы было солнце, что за радость! Ее волосы так золотятся на солнце!