Мадам Руссен спускается по узкой винтовой лестнице и попадает и заднюю комнату шляпного магазина. Леони Фессар следует за ней и стучит высокими каблучками по деревянным ступеням, насчитывающим века. Обе женщины входят в кухню; начищенная плита не топится: в июне уже жарко, и стряпают на скорую руку на газе.

Во втором этажа в столовой мадам Руссен только что имела длительную беседу с женой шапочника.

Когда она входила в дом, у нее сжалось сердце: ведь как-никак, доверять семейные тайны посторонней женщине, хотя бы и преданной, очень тяжело; поэтому она не целиком сообщила план, изобретенный ею, когда она мучилась бессонницей около мужа. Леони согласилась охотно и пообещала завтра же повидать Люси и убедить ее, что в ее положении ем лучше всего уехать из города.

Леони поняла всю важность этого трудного дела, ибо, как показалось мадам Руссен, ей тоже внушало опасение поведение сына.

Сквозь раскрашенные стеклышки не видно лавки; у квадратного стола, покрытого новой клеенкой, откинувшись на спинку стула, украшенного крупными золотыми гвоздиками, мадам Руссен, умиротворенная, чуть ли не радостная, растроганным оком взирает на педантичную чистоту алюминиевых кастрюль.

— А знаете, у вас очень уютно, Леони…

— Делаешь, что можешь при скудных средствах.

Мадам Фессар не переживает той радости, которую дает надежда на возможное удачное разрешение трагедии еще до того, как она станет общим достоянием.

Сейчас она не испытывает обычной нежности к своему углу, где всякий раз, возвращаясь из подозрительной гостиницы после свидания с любовником, застает в плетеном кресле мужа, с очками на носу, пришивающего ленточку к шляпе, которую ей предстоит отнести заказчику сейчас же по окончании этой операции. Сегодня ее обычно живой взгляд подернут грустной дымкой.

— Я рассчитываю на вас, Леони.

И, словно, чтобы предупредить отказ, она прибавляет:

— Руссены никогда не забывают людей, преданных их семье.

— Не беспокойтесь, мадам, я почти уверена, что мне удастся убедить эту негодницу, я ее к тому же немножко знаю, все обойдется без неприятностей для мосье Филиппа.

И вздохнув:

— Мне слишком хорошо известно, что такое интриганка.

Успокоившись, мадам Руссен отвечаем

— Надо идти, уже поздно, Леони.

— Пять часов, мадам.

Они проходят через магазин. Мягкие шляпы, переложенные папиросной бумагой, ярусами высятся в стеклянных шкафах, но царствуют в этой лавочке — кепки. Длинный прилавок, пожалуй, чересчур длинный по такой тесной комнате, два зеркала, в которых отражается металлическая разборная форма для шляп. Около двери в кухню — конторка под красное дерево, поцарапанная снизу ногами. Из длинной коробки торчат счета и касаются двух роз с короткими стеблями, осыпающих лепестками чистый бювар. Гипсовые листья аканта украшают потолок.

Когда мадам Руссен проходила по магазину, там была только девочка-ученица, вшивавшая подкладку в только что полученные кепки. Мосье Фессар в два часа уехал в примирительную камеру арбитражного суда, где он заседает; он еще не вернулся. Обе матери остановились на пороге и закрыли дверь.

С улицы на них пахнуло погребом. Солнце освещает эти закоулки только утром, и сегодня, несмотря на жару, от старых зданий исходит сырость; вокруг стоит запах подсыхающей плесени.

Жена столяра следит из окна за работой трех подручных мужа и над кучей досок, загромождающих тротуар, замечает на пороге двух женщин.

Мадам Руссен продолжает свою мысль:

— Убедите ее, что ей надо уехать; в крайнем случае, я оплачу ей через вас стоимость дороги и даже, пожалуй, прибавлю несколько сот франков.

— Вы очень добры, мадам; не бойтесь, я убеждена, что она уедет, так как, по-моему, она из трусливых.

— Еще раз спасибо, Леони, за вашу преданность, я не останусь у вас в долгу.

Мадам Фессар слегка краснеет, так как ей очень бы хотелось купить, — о, не сейчас, конечно! — домик, принадлежащий Руссенам, и она чувствует, что после оказанной услуги она сможет получить «именьице» на выгодных условиях.

Мадам Руссен пожимает руку своей прачке. Проходит Франсуаза и, миновав лавку, скрывается в воротах сардеровского особняка, расположенного на углу улицы.

— Вот, мадам, это любовница молодого Сардера.

— Ах, та, в зеленом пальто, совсем молоденькая.

Но эти слова — дань любопытству: она чувствует, как в ней снова закипает гнев. Растет озлобление на Сардера за то, что он не женился на ее племяннице, и денежный крах этого молодого повесы разжигает ее ненависть, к которой примешивается злоба старой, некрасивой женщины, чувствующей бессилие денег по сравнению с молодостью.

— Она тоже себе на уме, — бормочет мадам Фессар.

— Может быть, и себе на уме, да только этот лентяй разорен.

«Разорен»! Леони подхватывает это слово, которое она с трудом осмысливает, ибо не может себе представить Сардеров обедневшими.

— Все пойдет с молотка, — сердито подтверждает жена адвоката. — Все пойдет с молотка, и одним нищим станет больше.

— Пойдет с молотка! Я не могу опомниться.

Потом, с улыбкой:

— Воображаю, как у нее вытянется физиономия, когда она узнает; по крайней мере это послужит ей уроком на будущее.

Супруга столяра не спускает глаз с обеих женщин.

И мадам Фессар после минуты молчания, словно возвращаясь к прежним думам, говорит:

— А потом, что за таинственная смерть, из-за чего все-таки он повесился?..

— При таком племяннике ему, может быть, и не оставалось ничего другого.

И мадам Руссен, приняв важный вид, говорит торжественным тоном, будто разоблачает государственную тайну:

— В высших сферах убеждены, что старого графа довело до самоубийства поведение племянника. Знаете, эти протестанты…

— Я того же мнения, мадам; молодой человек плохо кончит, он не признает ни законов, ни моральных устоев. Прилип к своей вышивальщице…

Леони раскраснелась, глаза горят, ее снедает зависть к Франсуазе, — в глубине души она злится на нее с тех пор, как та отказалась от поездки в Париж с Полем. У самой за душой ни гроша, а мечтает о вечной любви. От этих мыслей она становится пунцовой.

— Бог покарает ее, Леони, ибо за безнравственные поступки всегда расплачиваются, особенно принимая во внимание, что молодой Сардер моральный преступник…

На часах церкви Сен-Нисэз бьет четверть шестого.

— Я запаздываю, Леони, до скорого свидания.

Пожав крепче обычного руку супруги Фессар, мадам Руссен уходит, тяжело ступая по тротуару, в последний раз поворачивает голову, увенчанную шляпой с большими лиловыми цветами. «Главное, чтобы она уехала из нашего города».

Леони глядит на широкие плечи, которые исчезают за углом. Последнее, что она видит, — это хвост темно-зеленого платья.

Особняк Сардеров закрывает горизонт.

Теперь, когда дама из общества уже далеко отошла от лавки, жена столяра спускается по лестнице, пробирается между нагроможденными досками, переходит через улицу, и в тот момент, когда мадам Фессар снова овладевает беспокойство, она берет ее за руку и, захлебываясь, лепечет:

— Каких ты шикарных гостей принимаешь, Леони.

Ах, и не говори, опять я взялась оказать ей услугу… — И со вздохом прибавляет: Взялась охотно. 

Леони, которой хотелось побыть одной, теперь боится одиночества, мысли теснятся у нее в голове, ей хочется разобраться в их путанице, которая действует ей на нервы, и она чувствует, что с ее губ готовы сорваться признания. Но ока не уверена в скромности жены столяра, она знает, что у той злой язык, и что, несмотря на приветливые улыбки, она не прочь позлословить на счет ближнего. Хотя ей самой-то особенно кичиться нечем: муж женился на ней, когда она была продавщицей в «Новостях сезона» и гроша не имела; теперь у нее на языке только и есть, что прогулки, которые она совершает на автомобиле. Мадам Фессар возбуждена и не слушает рассказа о последней ссоре мясника с женой, и вдруг, мигом представив себе, как соседка две ночи бодрствовала над ее покойным отцом, будто это свидетельствует о прочной дружбе, дающей возможность понять тревогу заботливой матери, она спрашивает:

— Есть у тебя минутка, Марта?

— Да, суп уже варится.

— Тогда зайдем. Мне надо тебе кое-что сказать.

Обе женщины, — сухонькая впереди, толстая, одутловатая, в шлепанцах, за ней, — проходят через лавку, где девочка-ученица все еще вшивает подкладку, время от времени подымая от работы — утомленные глаза, так как за прилавком темно.

В кухне открыто одно окно. Кирпичная оштукатуренная стена, замшелая и неровная, окружает узкий, как колодец, двор, однообразие которого нарушается только бахромой коврика, спущенного из чердачного окна соседних меблированных комнат.

Супруга столяра сидит в плетеном кресле, она положила чистую, слегка опухшую от подагры руку на книгу, которую вчера оставил на столе около коробки с иголками мосье Фессар. Леони берет один из четырех стульев, пододвигает его к столику, где лежит книга, и живо, как насторожившаяся мышь, присаживается на кончик.

Марта опирается толстыми локтями на ручки кресла, розовую блузку распирает от массы стянутых телес, и кажется, будто на кресле — подушки из жира, обернутые материей.

Рыжая голова, вздернутый носик, посаженный между двумя круглыми щеками, в тени. Груди покоятся на солидном, подпирающем их животе, а внушительные ноги, обтянутые тонкими чулками, расставлены и приподымают пестрое вуалевое платье.

— Я хочу тебе сообщить одну вещь, но, обещай, что все останется между нами.

— Обещаю, Леони.

Внушительная грудь вздымается и опускается; в учащенном дыхании — напряженное внимание.

— Мой Анри, мой сын, — знаешь, что он задумал?

— Нет! — с силой вырывается у Марты из уст, хотя она уже слышала эту историю.

— Нет, — повторяет мадам Фессар, — ты не знаешь? Так, представь себе, он задумал жениться на служанке из пивной Фернандо, знаешь — этого испанца.

— На служанке из пивной? Да он с ума сошел, у нее нет ни гроша, а потом, знаешь, насчет добродетели… гм… гм!..

Толстая Марта покашливает.

К мадам Фессар вернулись свойственная ей самоуверенность и обычное возбуждение. На минуту мелькает мысль, что сын мог бы быть счастлив с этой чрезвычайно кроткой девушкой; но все же она не может допустить, чтобы ее Анри, служащий крупного гаража и не сегодня — завтра заведующий гаражом, женился на бесприданнице. А потом та уже кое) с кем путалась. Воспоминания о любовнике, о том, что она наставляет рога мужу, не настраивают ее на снисходительность. Ее тревожит, как бы сын всеми уважаемого владельца магазина не женился на девушке из пивной, особенно если у той нет приданого.

— Но он еще несовершеннолетний, и в сущности, он послушен, как девочка; сегодня утром я сказала ему, чтобы он прекратил с ней отношения; он расплакался, но я уверена, он меня послушается. Прежде всего оп легкомыслен и скоро утешится с другом.

Она сопровождает свою речь покачиванием головы, а маленький измятый ротик перекашивается на левую сторону каждый раз, как она сжимает челюсти. И когда иссякает поток ее речи, перед ней проносится видение домика, который ей хочется приобрести; значит — нужна сноха со сбережениями; иначе кому передать потом лавку?

— Ну, конечно, Леони, ему нужна не такая невеста, особенно принимая во внимание положение его отца. Возможно, что тот передаст ему дело и тогда он пожалеет об этом браке.

Толстуха-Марта в эту минуту забывает, что пятнадцать лет тому назад сама: служила девочкой на посылках в «Новостях сезона». Но Леони быстро подхватывает резким томом:

— Все эти барышни — народ несерьезный, для жизни семейной они не годятся…

Супруга столяра желтеет, кивает головой в знак согласия; выдыхает сдавленное «да», а потом продолжает слащавым голосом:

— В каждом супружестве важнее всего обоюдная верность, взять хотя бы моего мужа, он…

В этот момент звонит колокольчик в дверях магазина, верно, вошел покупатель. Ход мыслей обеих женщин нарушен, внимание насторожено. Потом шепотом:

— Эта девушка ему не подходит; в браке первое дело приданое.

— Ну, разумеется, приданое, — подтверждает мадам Фессар. 

За матовым стеклом двери продавщица предлагает кепи с большим козырьком — последнюю новость сезона.

Истыканными от иголки пальцами поглаживает она суконную кепку и тоненьким голоском расхваливает качество товара, а ноги стынут на холодном полу, так как подметки протерлись. Новых подметок придется дожидаться еще месяц, — хозяева туги на расплату.

* * *

Ее горе сказывается в той медлительности, с какой она водит тряпкой по уже прибранным столам. Фернандо, хозяин, убирает вазы с бананами и вишнями.

Медленно, с педантичной аккуратностью складывает она салфетки, брошенные посетителями, а у пустых скамеек и сдвинутых столов, в промежутках между которыми видны грязные опилки, в ленивой истоме трется привереда-кот, предвкушая лакомые кусочки; здесь всегда есть чем поживиться.

Щетка сметает в кучки пыль, опилки, корки, упавшие крошки, и когда Клер наклоняется, чтобы подобрать сор, слезы капают у нее из глаз. Этими действиями заканчивается ее трудовой день; до разрыва она знала, что(в это время Анри Фессар уже поджидал ее на той стороне улицы. Но сегодня, — да и всю последнюю неделю, — как только накинула свою дешевенькую коричневую жакетку — так она и одна. Возлюбленный не ждет у дверей. Она разгибается; кровь приливает к лицу, в черных глазах жестокое и беспомощное отчаяние, отчаяние женщины, вложившей все надежды своей жизни в любовь, в которую она больше не верит. У нее длинная талия, длинные бедра, короткие ноги; розовая блузка — единственная нежная нотка во всем ее облике, черные, как смоль, волосы, только подчеркивают печаль ресниц, слипшихся от высохших слез. 

Фернандо спотыкается о кошку, которая трется у него в ногах, но он не сердится, он суеверен, а у него на родине кошек не бьют. Он запирает дверь, закрытую девушкой, на два поворота ключа и говорит гортанным голосом:

— Прощайте, Клер.

Девушка дергает ставни, чтобы убедиться, плотно ли они закрыты, и вот она на улице, на которую спускается ночь, самая короткая ночь в году.

Душный воздух пропитан запахом топленого сала и луковой похлебки, он проникает в подъезды, так как двери в домах стоят открытыми. У порогов жильцы дожидаются наступления ночи. Сторож Французского банка без пиджака, и рукава его рубашки белым пятном выделяются на спинке стула; рядом вздувается объемистая блузка его супруги — торговки фруктами; консьержка того дома, что напротив, жестом подтверждает новость, которую она узнала утром: в ближайшее время особняк Сардеров будет продан.

— Молодой-то человек, выходит, разорен?..

С этими словами сторож встает с плетеного кресла.

— Ничего удивительного, при той жизни, что он ведет, — возражает ему жена.

Консьержка, поправив в сотый раз за день седеющие пряди, которые выбиваются у нее из жидкого пучка, принимается играть с тесемкой на своем синем фартуке, вертит ее в ту, в другую сторону, и когда тесемка превращается в тоненькую веревочку, она качает головой и говорит:

— Знаете, этот молодой человек не бог весть что; мадам Фессар говорила мне вчера, будто он рассуждает, как анархист.

Сторож надевает пиджак, так как наступает ночь; он чувствует холодок и брюзжит:

— Все эти анархисты, коммунисты, — сумасшедшие.

Клер проходит мимо; она не останавливается, хотя знакома с торговкой фруктами, она идет, опустив глаза, обходит стулья, ребят, которые подбирают свои игрушки и ревут в последний раз, перед тем как улечься.

Старики, сидя на каменной скамье, высеченной в стене, жалуются вполголоса на судьбу; они постукивают палками по земле, и единственной радостной ноткой в их разговоре звучит: «В семидесятом году…»

Весь последний месяц она вместе с Анри ходила по этой самой дороге, кланялась этим самым людям, гордая тем, что идет с ним под руку. Ее удручает не оскорбленное самолюбие, а просто боль где-то глубоко в груди и ощущение, словно все у нее в голове путается, когда она думает об Анри. А думает она о нем целыми днями. Ее дорогой Анри был ласковым и таким веселым; никогда не закатывал сцен. Она представляет себе кино, куда они ходили по средам, в ее свободный день. Вспоминает темноту, рукопожатия, смех, которым встречали выступления комиков; когда драма бывала слишком душераздирающей — слезы, которые она утирала втихомолку; потом кружка пива, наскоро вылитая по окончании сеанса, и ночь любви у нее в комнате. Конец прекрасной действительности, конец мечтам о будущем, в котором ей мерещилась чистая кухонька с белой мебелью и спальня с никелированной кроватью. Конец. Она идет, будто раненый зверь. Сперва она не уразумела как следует, почему жених нарушил обещание. Теперь, сквозь свою тяжелую печаль, она начинает прозревать причину разрыва. У нее нет денег, а ом сын владельца магазина. Вот почему смята ее любовь. Она не возмущается, но пытается придумать, куда бы ей приткнуться со своим горем, которым, словно свинцом, налита ее бедная опустошенная голова, усталые руки, утомленные ноги.

На опустевшем тротуаре осталось только несколько стульев; головы в тени, и Клер не различает лиц. Поровнявшись с магазином Фессаров, она отдает себе отчет, куда зашла.

Останавливается.

В лавке нет ставен; шляпы и кепки, выставленные в окне, едва намечаются в полутьме; видны только кепки ярких цветов.

Девушка замечает свет в комнате позади лавки. Сердце у нее колотится; боль переходит во всепоглощающее желание, — ей хотелось бы увидеть Анри. Анри, который сидит тут же, у лампы. Она подымается на цыпочки. Пот катится по пылающему лицу, и в припадке любви, словно она надеется через окно вернуть себе возлюбленного, она ударяет сжатым кулаком по стеклу. Глухой шум, стекло дребезжит, звук отдается в тесном магазине. В страхе Клер спасается бегством.

Мосье Фессар, дремавший, уронив очки на книгу, раскрытую у него на коленях, вздрагивает; задевает локтем швейную машину, откуда со звоном сваливаются большие портновские ножницы. Мадам Фессар, подрубавшая розовую сорочку, подскакивает. Она размышляла об удачно выполненном поручении мадам Руссен, о покорности Анри и в тиши июньского вечера мечтала о домике, который по дешевке купит у Руссенов. Верно, пьяница задел окно. Стекло стоит больше тысячи франков: «Разбито, ох, только бы не это», особенно теперь, когда, елико возможно, «ограничиваешь себя», чтобы было на что обзавестись домиком.

— Ох, только бы не это! — злым, резким голосом выпаливает она. — Верно, пьяный рабочий; рабочие вечно пьянствуют, как только заведется несколько грошей. Поди взгляни, Эйжен.

Эйжен послушно встает, открывает дверь: темный магазин слегка освещен окном, в котором отражается свет из кухни. Тень от его раздобревшей фигуры ложится на окно, рука скользит по гладкому стеклу. Кепки в тени, только металлическая форма для шляп отбрасывает светлый треугольник на лысый череп шапочника.

Стекло цело.

Мосье Фессар удовлетворен, он снова примется за чтение, если его не сморит сон.

— Занимательная книга, — говорит он громко.

Леони, здорово было перепугавшаяся, успокаивается. С трудом вдевает она нитку, розовая нитка не лезет в иглу, руки трясутся. Анри, занятый радиоприемником, не шелохнулся; ему грустно; разлука с Клер удручает его, он думает о ней, но мать доказала ему невозможность брака со служанкой из пивной, у которой ничего нет. Он не посмел противоречить. А потом, возможно, она и права; позднее он, может быть, пожалеет, что женился на бесприданнице. Он завинчивает гайки приемника, заказанного ему кассиршей гаража.

«Наша кассирша не первой молодости, но тем не менее недурна», — вспоминает он улыбаясь.

Пробежавши несколько шагов, Клер останавливается; перед ней супруга столяра, которая только что распрощалась с толстой Эммой, скрыться некуда. «Здравствуйте, мадмуазель». После этого долга вежливости завязывается разговор. Девушка отвечает односложно. Столяр, высунувшись из окна, зовет жену.

— Мне пора, мадмуазель.

И таинственным тоном:

— Знаете, племянник-то графа Сардера ведь разорился, назначена продажа имущества.

— Да! — говорит Клер, и мысль о чужом несчастье не утешает ее; ее скорбь все та же.

Стулья внесены в дом, кумушки улеглись; перед ней только парочка влюбленных. Снова навертываются слезы; ее тоже сжимал в объятиях любимый мужчина.

По улице, мяуча, пробирается кошка, и вдруг одним прыжком, мяукнув, как больной ребенок, на самку прыгает кот. Стон наслаждения, боль от когтей, потом тишина, темень. И Клер одна, вокруг — тишина.

Клер открывает дверь дома, где живет. Подымается по лестнице. Все движения ее машинальны.

Она в своей комнате под крышей. На стенах налеплены сентиментальные открытки и картинки, вырезанные из «Ви паризьен», она садится на плетеный стул перед узким деревянным, окрашенным в коричневый цвет, столиком, над которым висит зеркало. Лицо делается жестким, когда. она смотрит на кровать под чистым покрывалом, на кровать красного дерева, где она была так любима.

«Мужчины — подлецы!» Произнеся вслух эти слова, она задевает кувшин с водой.

Отсутствие денег, денег, которые даются с таким трудом, — вот что, в сущности, ставит ей в вину ее жених. Все дело в грошах. По той же причине уехала она из деревни, так как отец, дорожный сторож, хотел выдать ее за толстого придурковатого фермера. Она не пожелала принадлежать человеку, которого не любила. Тогда отец выгнал ее.

И теперь, брошенная, она живет изо дня в день, не видя перед собой никакой цели; заработка при одиннадцатичасовой работе едва хватает на то, чтобы одеться, и после работы она засыпает в своей комнате мертвым сном. «Значит, нужно быть рабой мужчины», — раздумывает она. Значит, нужен мужчина, чтобы не чувствовать одиночества у себя в комнате вечером, после изнуряющей работы, работы домашнего животного.

Мужчины — подлецы, хозяин — подлец, он хочет спать с ней, да еще выжимает из нее соки.

Нет у нее поддержки в жизни.

И ее горе сразу переходит в ненависть. Мысли у нее упрямые, как ее голое тело, упрямые, как ее крепкие груди, крепкие, как ее бедра, плотные, как ее ноги, которые скрываются под длинной ночной сорочкой, вышитой матерью.

Она ложится, натягивает одеяло до самого подбородка. Пламя свечи тянется к низкому потолку. И на комоде, единственном предмете роскоши в комнате, стоит пустая плюшевая рамка. На стене напротив гримасничает вырезанная из газеты самодовольная старушечья физиономия Мориса Шевалье.

Сегодня в сердце двадцатилетней девушки вошла ненависть, Свеча погашена. Красные веки сомкнулись.

Ботинки, разносившиеся от слякоти и жары, разевают широкие пасти. Жалкие смятые ботинки, со стоптанными каблуками.